Чтоб разглядеть лестницу получше, Мишке пришлось не просто задрать голову, но и вывернуться, опираясь на саднящую ладонь. В плечо тут же выстрелило, да так, что он упал снова, пытаясь ругнуться, но только прохрипел обрывки слов. Мало мне ноги, билось в голове, все еще с досадливым и раздражительным удивлением, в которое по капле просачивался страх, мало-мне-ноги... еще рука, что ли?
Это было так нелепо, что он попробовал засмеяться, уже прокручивая, как расскажет через пару недель Вовке и Надюхе Топикам, вернее, попытается рассказать, а они вместе, по своей топиковой привычке, станут его перебивать, обращаясь друг к другу и повышая голоса, пока он, Мишка, не гаркнет, вызывая звон в люстре. И сумеет таки.
- Ты щас сумей, - пробормотал, обрывая уютные мысли. Какие там Топики, какой там обыденный визит из разряда 'дружим семьями', если он, Мишка Балаяш, вернее, Михаил уже, блин, Павлович валяется в разодранной куртке на полоске безлюдного берега. У подножия самодельной лестницы наверх, на обрыв, откуда только что сверзился, выдернув рукой дурацкий прогнивший столбик дурацких самодельных перил.
Столбик валялся рядом, и не один. Вместе с ним Мишка умудрился вывернуть целую секцию жиденьких дырчатых ступенек, и то, что он разглядел, поднимая измазанное глиной лицо, его совсем не обрадовало. Узкая лестница вилась снизу, делая поворот, железные ступени расщеперились, торча ржавыми краями, и кто-то заботливый обустроил эти типа перила, вколотив в глину кривые белые стволики, а к верхушкам привязав старый, лохматый от множества рук корабельный канат. Множества, да. Тысячу раз, наверное, Мишка спускался и поднимался по этой лесенке, потому что обрыв - крутой и длинный, и всего-то в двух местах на полкилометра, а может быть, и на целый километр, в мешанине каменных плит, осколков и валунов, торчащих из глинистой почвы, были спуски к воде.
С дальнего спуска Мишка упал. Как распоследний дурак. Идиот! Лестница эта идиотская, но сперва - тропинка: подвела его, спрятав под тонкой наледью скользкую, как мокрое мыло, глину. Недоумок, тяжело дыша, ругал себя Мишка, закрыв глаза и пытаясь осторожно пошевелить стреляющим плечом. Без мозгов голова! Чего понесло вниз? Ну, ходил поверху, вдоль обрыва, пялился на непривычное зрелище - мелкая вода, схваченная тонким льдом, который от ветреного волнения пошел странными складками и морщинами. Разок чуть не упал, слишком близко подошел к краю, но ощутил, как подалась под ногами покатая земля и отшагнул, радуясь собственной осторожности. Представил себе, как летит, взмахивая руками и кувыркаясь, а потом... голова вдребезги, тело всмятку. Поздравил себя с тем, что вовремя отошел от края. Ага, и тут же полез вниз, осторожно ступая в узкое устье овражка, по дну которого и была протоптана та самая тропинка к пляжу.
Ее он тоже знал. Когда приезжали летом, искупаться по-быстрому, такое почти тайное место, теплая прозрачная вода, узкий прерывистый пляжик, забросанный тяжкими желтыми плитами ракушечника по светлому песочку, и видели, что под железной лесенкой таких любителей провести часок у моря слишком много, тогда шли по обрыву дальше, и спускались по тропинке. В самом крутом месте в глине были вырублены ступени, кто их подновлял каждую весну, Мишка не знал, но - были всегда. Ксеня сжимала губы, а глаз под зеркальными очками не видно, и никогда не подавала ему руки, спускалась следом, нащупывая шлепками твердую полоску между осыпей, хваталась за кустики полыни, к земляным ступенькам почти съезжала, на корточках, блестя согнутыми коленками. Внизу, выдохнув, нервно смеялась, поправляя сарафан и сумку на плече. Правильно делала, что не подавала, знали оба, потому что свалятся если, то все друг другу переломают, за траву и кусты держаться удобнее, и самому легче сообразить, куда ставишь ногу. Это тебе не из такси выпорхнуть или с парадной лестницы спуститься.
Из-за крутизны тропинки на этом пляжике народу всегда было поменьше, хотя - роскошный песок с насыпями крупных розоватых ракушек и чистая, без водорослей, вода. А на горизонте - корабли, идут и идут, так хорошо наплаваться и смотреть, валяясь.
Наверное, потому и полез, хмурым предвесеньем, когда должны бы уже и почки, и новая травка, а вместо этого ударили мокрые морозы, пришли злые дожди, секущие лицо ледяной острой крупкой. И так похолодало, что у берегов, к удивлению местных, схватился тонкий ледок. Нарастал, днем волны его ломали, громоздили тонкие неопрятные пластины между камней, а ночной мороз добавлял еще и еще.
Полез, чтобы лето вспомнить. Походить по тому песку, на котором валялись почти голые, посреди таких же полуголых пляжников. А еще, подумал Мишка слегка виновато и снова злясь на себя, захотел побродить вдоль кромки льда, топать, ломая пластины тяжелой ногой, может быть, потыкать палкой. Как делали в детстве. Это ж лед, как с ним не поиграться...
- Поигрался? - спросил себя вслух, ворочаясь и осторожно усаживаясь на твердый примороженный песок.
Нажимая, ощупал плечо. То заныло в ответ, но не стрельнуло, уже хорошо. А вот все остальное - совсем плохо. Будний день, непогода, сыплет сверху из низких стремительных туч то ли туман, то ли снег с дождем, не поймешь. Вроде не капает, но кожу сечет, словно в лицо бросают горстями мелкую соль. И одежда уже мокрая почти насквозь. А еще - нога.
С ногой было нехорошо и больше всего Мишку бесило (так он решил состояние свое называть, чтобы не думать - пугало), что не понять - сломана или просто так сильно подвернул. Если подвернул, то и фиг с ним, боль можно вытерпеть, даже сильную. А вот если шкандыбал на сломанной ноге от дальней тропинки к лестнице, потом лез наверх, и бонусом - сверзился с высоты метра три, не меньше, то паршиво потом будет эту ногу собирать.
Он представил себе кости, болтающиеся внутри кожаного мешка, под штаниной, сглотнул и попытался мысли дурные прогнать. Но они никак не уходили, и нужно было срочно. Срочно начинать что-то делать, чтоб отвлечься, ну, и не замерзнуть напрочь. Хорошо, наверное, там, в сибирях всяких, лежишь в сугробе, засыпаешь, становится тепло, и просыпаться в жизнь неохота. А тут...
Мишка поежился, нашаривая замочек молнии застывшими пальцами. Стучали зубы, тело дергала такая крупная дрожь, что ему казалось - танцует, сидя на песке, сует руки в стороны, промахиваясь мимо себя. Ухватив детальку, притих, пытаясь вставить в нее кончик молнии, дернул. Замок остался в руке. Ветер ахнул, швыряя в распахнутую куртку новую порцию мокрой злой сечки.
Ругаясь про себя грязными словами, Мишка нахлобучил капюшон, а тот никак не хотел на голове оставаться при расстегнутой куртке. И чуть не заплакал, поняв, что и шнурок завязать на шее не сможет, так задубели пальцы. Но все же завязал.
Повернулся набок, усаживаясь на здоровую ногу, приподнялся на руках, снова разглядывая лестницу. Толку сидеть-то? Нужно или карабкаться снова. Или придумать чего. Потому что идти понизу - бесполезно, знал Мишка. В обе стороны пляжик тянулся, прерываясь каменными завалами и глинистыми осыпями, а потом утыкался в непроходимые нагромождения валунов, которые по воде не обойдешь. И - непогода. Даже безумных рыбаков нет, не говоря уже о собачниках, старушках ЗОЖ или детишках. Пацаны, может и бегали, днем, но уже опускается вечер. И холод собачий. Хоть укричись, из дальних домов, которых снизу не видно, не услышат. Ах, да, мобильной связи под обрывом нет. Это Мишка всегда знал, но пока ковылял к лестнице, сперва просто так, а потом опираясь на гнутую палку, выбеленную морской водой (палка скоро сломалась), то, конечно, несколько раз вытаскивал смартфон, водил им над головой, и даже хотел было написать смску в надежде, вдруг она дойдет, но замялся, представив, как в кухне Ксеня поднимет тщательно нарисованные брови, читая что-то типа 'упал с обрыва, приезжай, спаси, прихвати скорую'. Ага, люблю-целую, муж. И еще надо написать, где именно. А счет не пополнил, раз. И не думал, что железяка-лестница обвалится, два. Да и сдох он, хваленый смартфон, пока искал сеть, напрягался, - нет, чтоб сразу впасть в анабиоз, сберегая силы.
Короче, понял Мишка, ворочаясь на песке, чтоб совсем не замерзнуть, вот такие итоги. Нужно придумать самому, как вылезти наверх. А там уже проще, там недалеко дорога с редкими машинами, а еще дальше - микрорайон с домами и остановка. Даже и звонить не придется никуда. Доковыляет как-нибудь. Главное сейчас - лестница эта. Пока не стемнело совсем.
Но смартфон все же вытащил из нагрудного кармана куртки и отключил: вдруг тот отдохнет и капля заряда появится.
Нога идти никак не хотела и в голову снова пришла картинка с костями, перемешанными в мешке. Нужно срочно эти мысли перебить. Мишка взял в руку тот самый столбик, с которым летел вниз. Огрызок длиной в метр с чем-то, кривоватый посередке, а снизу подгнивший, как больной зуб. Как же называется фигня эта? Под перилами.
Балясина!
- Лясина-Балясина, - сказал вслух и повторил, упирая деревяшку в песок, чтоб, держась, осторожно подняться, - Лясина! Балясина!
Первое слово услышал, а второе унес ветер. Мишка усмехнулся и поморщился. Рот разбит, а не замечал до сих пор. Так, один шажок, еще один. Жалко, перчатки из кармана выкинул дома, неделю тому, весна, как же.
***
- Лестница состоит из нескольких основных элементов, - Кирилл Васильевич обвел класс строгим взглядом и стукнул по доске огрызком мела, - это ступени, марш, перила и балясины. И что ты смеешься, Величко? Поведай нам, что я такого смешного сказал?
Толик Величко повалился тощей грудью на парту и, прикрываясь альбомом, завсхлипывал, шмыгая.
В классе было шумно, вместо внимательных лиц учитель видел затылки и спины, семиклассники переговаривались, кидались бумажками, что-то искали в портфелях. Мягкого Кирюшу никто не боялся, да и вообще, тоже уроки - рисование.
Кирилл Васильевич сел, подвинул к себе журнал в красном ледерине, нацелил в него ручку. Поставив аккуратную точку напротив нужной фамилии, произнес ее вслух:
- Лясина? Повтори, пожалуйста, из каких элементов состоит лестница.
Тут все захихикали, а Кирюша, кажется, и не понял, что к чему. Удивился, взглядом понукая девочку встать и быстрее ответить.
Она стала подниматься, цепляясь руками за край желтой парты, и вставая, все ниже опускала овальное, как яичко, лицо, скрывая его за тонкими черными прядками, которые падали, выбиваясь из толстой косы.
И стала краснеть, просто заливаться краской, скрывающей мелкие веснушки на овальном лице с пухлыми детскими щеками.
Вот тут Мишка и выступил. Миха Баха, вернее. Бахой его друг назвал и Мишке это понравилось, было в прозвище что-то такое пиратское, что ли. Пиратом Миша Балаяш не был, а был обычным бледненьким и довольно хилым хорошистом, и потому Баха - это было замечательно.
***
Морща лицо в гримасах, чтоб хоть как-то уберечься от злого дождя, который заливал брови, стекал в глаза и попадал в рот, Мишка продвигался шаг за шагом к подножию коварной лестницы. Наверное, думал, а ноги делали еще шажок - маленький, потом другой - побольше, осторожный, наверное, как раз Баха это и ляпнул, а не я сам. Я б не смог, и не захотел бы.
***
- Лясина-балясина, - раздался из угла, где чертежные плакаты и традесканция в сером горшке, голос Михи Бахи.
Класс грохнул от смеха. Кирилл Васильевич утомленно зашлепал ладонью по столу.
- Ти-хо! Я кому сказал! Большие ведь уже люди, а ведете себя... Детский сад, право слово. Садись, Лясина. Четыре.
Из своего угла Мишке было видно, как Светка Лясина медленно села, локти, обтянутые голубыми рукавами, вывернулись неловко: она все еще держалась за край парты. И все так же не поднимала лица, которое теперь было похоже не просто на яичко, а на пасхальное крашеное яичко. Красное.
Пока Кирилл Васильевич утихомиривал класс, прозвенел звонок и все продолжили веселиться, выкрикивать, заниматься своими делами, но уже стоя или бегая по проходам, или выходя из класса. Светка Лясина не поднялась, опустив лицо, медленно собирала с парты альбом, прозрачную коробочку фломастеров, картонный пенал с пастельными мелками.
Проскальзывая подошвами, затормозил рядом Колька Синичко, проорал в маленькое ухо, обрамленное беспорядочными прядками:
- Лясина! Балясина!
И умчался дальше, гыгыкая.
В коридоре Миха криво улыбался, кивал в ответ на шлепки по плечу. Топтался, поглядывая на дверь, пока лучший друг Серега не дернул его за свитер.
- На алгебру опоздаем. А я ж перекурить еще.
И они ушли, торопясь за угол мастерских, что отдельным низким зданием протянулись в скверике за школой.
Серега курил, кривясь и с шиком вертя в замурзанных пальцах сигарету, болтал, делясь всякими мечтами и пересказывая сплетни. И после каждой затяжки вспоминал и хыхыкал, приговаривая:
- Ну ты, класс ваще втулил, а? Лясина-балясина! Молоток! Ы-ы-ы...
***
Нижние ступени казались довольно прочными, даже моя задница им не повредила, с мрачным юмором удивился Мишка, наваливаясь на свою клюку и дыша с присвистом. И залезть смог бы, но как эту долбаную дырку одолеть?
Покачиваясь, он выпрямился. Ужасно хотелось сесть, свалиться, вытягивая болящую ногу. Но сейчас ему жарко от усилий, а сядет, в минуты промерзнет насквозь, такие вот они - северные ветра у пролива. Столбик, который, как верно вспомнил Мишка, носил смешное название 'балясина', оказался не только крепким, но и удобным, сверху, где был привязан канат, плоская рогулька удачно упиралась под мышку, и стоять, держась за нее, было хорошо. А рядом валялись еще несколько таких же, вернее, разнокалиберных, но вполне целых, связанных обрывком каната в подобие великанского ожерелья. Видимо, когда полетел вниз вместе со ступеньками (выдрал целый марш, усмехнулся Мишка, вспоминая учителя рисования), то своим весом вместе с канатом их и дернул. Потом откатился. Да если бы не нога эта! Можно протащить канат с собой, набросить на верхние ступени и вскарабкаться, цепляясь, от столбика к столбику. От балясины к балясине.
- Угу, - сказал Мишка, разглядывая петли и деревяшки, - их тут три штуки, через два метра. Долезешь, как же.
Он отпустил свою клюку и сам опустился на бок, снова прилег, как та русалка, стараясь не тревожить ногу. Задвигал руками, подтягивая к себе жесткий от сырости и холода канат с привязанными к нему балясинами. ...Вышел в обычной куртке, джинсах, свитере. Даже сумку не взял, и ни ножа в кармане, ничего, что могло бы пригодиться. Бумажник с деньгами и карточками. Смартфон. Так и не собирался же никуда! Выпала пара часов после короткого рабочего дня, увидел, подходит к остановке маршрутка с номером 28. Летний маршрут, прекрасно - на автовокзале сел, у моря вышел, искупался, и обратно. Вышли. Искупались. Вот и махнул, лето вспомнить. Как раз в пару часов и планировал уложиться.
Поглядывая наверх, Мишка собрал канат, сел удобнее, вытягивая ноги. Взгромоздил на колени деревяшку и, прикинув длину, сделал непослушными пальцами петлю, накинул на свободный конец балясины, затянул. Ага. Если вот так?
Вытирая с глаз воду, перемешанную с потом, прикинул размеры дырки и состояние висящей над вырванным маршем железной ступеньки. Канат тяжелый. Может и не добросить. Значит, нужно чем-то одну перекладину подвести к ступеньке. Или оставить свободный кусок каната, его перебросить.
Опустил голову и стал вязать следующую петлю, потянулся за другой деревяшкой. Нудная какая работа. А сделать нужно правильно, потому что скоро совсем темно, и тогда фиг вообще он поднимется. Руки скребли по дереву, не чувствуя, плотно ли легла петля. Затянуть надо. Посильнее. Есть же силы-то, в конце-концов! Ну и что, нога. Не ногой же затягивает.
***
На урок физкультуры Миха принес справку от ухогорлоноса и теперь сидел на длинной лавочке, самой верхней, наслаждаясь бездельем и корча рожи Сереге, который трусцой пробегал мимо. Апрельское солнце прекрасно грело, в трещинах бетонных дорожек под лавочками кустилась отчаянно зеленая трава.
Труся неровной толпой по шлаковой дорожке, пацаны заорали, засвистели, поднимая над головами руки - сбоку около ворот на стадион вышли девочки. В красных футболках и коротеньких черных трусах. Смеясь, пожимались, демонстрируя физручке Эльвире, как им холодно на апрельском ветерке.
- Лясина! - загремела Эльвира, выпячивая пышный бюст, обтянутый синим трикотажем, - тебя кто-то отпускал? Освобождение само собой, но с урока никто не уходит.
- Балясина! - выкрикнул кто-то в толпе пацанов и обе толпы привычно засмеялись.
У Михи испортилось настроение. С своей верхотуры он мрачно следил, как Светка, одергивая юбку в мелкие складочки, посмотрела на него, кажется, с испугом, потом отвернулась и боком прошла в самый дальний край, села там, спиной к длинным рядам скамеек, положила рядом сумку. И наклонилась, что-то у ног разглядывая.
Миха посидел еще немного, понимая, что настроение уже никак не вернуть. Потом встал, прокашлялся. Девочки и парни, разделившись на две стайки, скопились у прыжковых ям на самом конце стадиона. Далеко, прикинул Миха. И перепрыгивая со скамейки на скамейку, спустился. Пошел по бетонной полоске туда, к согнутой полукруглой спине, по которой чернела толстая коса.
Шаги она, конечно, слышала. Но не повернулась. Он снова кашлянул, становясь так, чтобы тень не падала на голубую школьную рубашку.
- Слышь, Лясина? Я сказать хотел...
Светка подняла овальное личико с темными глазами. И вдруг улыбнулась, махнула рукой, как бы отстраняя его подальше.
- Ты им солнце закрыл. Встань там.
- Кому? - Миха прищурился, послушно отшагивая в сторону.
Девочка подняла с бетона прутик, коснулась вытоптанной травы.
- Видишь? У них тут работа.
- А, - понял Миха и присел на корточки, - муравьи, да?
- Смотри, они какие большие листья таскают. Как зонтики. Как будто сами шевелятся.
Миха смотрел на муравьиную, сто раз виденную дорожку, потом - на профиль с пухлыми щеками, круглые плечи и полные незагорелые ноги в белых гольфах и старательно начищенных шнурованных туфлях. И снова на муравьев. Вдруг сказал ни к чему-то:
- У меня горло болело. А ты чего освобожденная?
Овальное личико снова ушло в тень, скрываясь за прядками, опускаясь и краснея.
Миха сперва удивился, потом у него загорелись уши. Вот дурак-то. Наверное, это у нее, чем Танька Сайганова хвалилась, вся такая бледная, такая измученная, справку типа совала секретно Эльвире, но так, чтоб все видели. Чтоб знали, она уже как в старших классах.
И он поспешно сказал, что хотел сказать сначала:
- Я не хотел. Ну это. Про балясину. Ты извини.
Светка пробормотала что-то. А потом подняла на него темные, тоже какие-то овальные глаза, большие, с густыми, как у теленка в детской книжке, ресницами.
- Я не обиделась. Это же лучше. Чем колбасина. Да?
Миха совсем растерялся. Ну да, она толстая, конечно. Получается, Лясина-колбасина.
И вдруг испугался задним числом, что мог бы выкрикнуть и такое. Если дурак.
- Все равно. Извини. Все равно фигня же. Смешное слово. А я тормоз.
- Цветок граната, между прочим, - Светка улыбалась, с лица медленно сходила краска, проявляя мельчайшие, густо рассыпанные конопушки, - я посмотрела потом, в энциклопедии. 'Балясина' в переводе значит - 'цветок граната'. Потому что их точили из дерева со всякими узорами красивыми. И я сразу перестала. Расстраиваться.
Улыбка на пухлом лице потускнела.
- А формой они совсем как я, - пухлые ручки прошлись в воздухе, бросая тень на муравьиную суету, нарисовали нечто овальное.
- И вовсе нет, - благородно соврал Миха.
Помолчали снова, глядя, как муравьи тащат куда-то кусочки листьев, крошки и какие-то длинные семена. Издалека слышались крики, смех, негодующие свистки Эльвиры. Солнце укладывало на траву яркие блики, зажигая в ней желтые одуванчики и делая ярче незнакомые синие цветочки на ворсистых стебельках.
- Мне урок надо. Повторить, - голос девочки звучал скованно, неловко, и Миха снова растерялся.
Встал с корточек, отряхивая колено. Увидел - толпа в красных футболках возвращается, и впереди идет Наташка Легкоступова, которую в младших классах дразнили Ступкой, а с этого вот года повлюблялись в нее всем классом, потому что - самая красивая стала. Маленького роста, тоненькая, как спичка, с аккуратным худым личиком и такими же аккуратными вокруг него каштановыми кудрями. Идет, покачивая узкими бедрами, поправляет завитой локончик на плече. И очень-очень внимательно смотрит на закраину, где кончаются скамьи и сидит Светка Лясина, а рядом стоит, переминаясь, Мишка Балаяш.
Из-за этого ее взгляда Мишка и не сказал, что собирался. Насчет, а давай завтра... ну что-нибудь там хотел, про выходной и субботу.
Хотя, размышлял, возвращаясь на свою верхотуру, даже и не придумал, куда ж они с Лясиной могут пойти. Он даже не знает, где она живет, и с кем. Родители там. Все такое... Как живет.
***
Предметы в серой мороси стали расплываться, обретая размытые, как в уходящем сне очертания. Мишка тряхнул головой, подумав, что от усталости, но понял, скоро придет темнота. Сумерки. И становятся гуще. Шевельнулась мысль о том, что надо бы лучше поискать, куда забиться. Среди камней, накрыться курткой. Глядишь, ночь перекантуется.
Но он свел брови и быстрее заработал пальцами, стараясь думать о другом, более сейчас важном. Ладно, вдруг этот его кривой-косой, но все же типа трап из трех перекладин и одной деревяшки, схваченной петлей посередине (типа якорь, да), выдержит Мишку и поможет перелезть на верхние ступени. Но нужно придумать, как его к этим ступеням прикрепить...
На этот счет мыслей не было. Совсем. Во рту пересохло, он с тоской вспоминал, что в рюкзаке, оставленном на работе, валяется початая бутылка минералки. Так смешно, ковыряется тут мокрый насквозь, а пить охота, сил нет. И снова вернулась мыслишка насчет того, что нужно все бросить, просто отползти под обрыв, скорчиться там за косой плитой ракушняка, щекой на колючем песке, перемешанном с водорослями. Надеясь, что ночью не ударит мороз (обязательно ударит, заверила его голова) и он не умрет дурак-дураком в полукилометре от жилых домов, считай, прямо посреди города. Замерзнет, как замерзают алкаши. То-то обрадуется Ксеня, и Петька тоже, когда приедет на каникулы. Да какие каникулы, вызовут сына раньше. Когда найдут отца под обрывом.
Мысли в голове рвались, перемешивались с воспоминаниями, и все почему-то были о той школьной весне и о Светке Лясиной, с которой Миха Баха все-таки погулял несколько раз и в гостях у нее был, и много болтали - обо всем. С ней было интересно, да. И не то, что она много знала, или была какая-то совсем особенная. Но почему-то Михе было с ней удивительно хорошо.
Продолжая думать о том апреле, переходящем в торжествующе яркий май, Мишка развязал узел на капюшоне, скинул его с головы, поежился, когда по ушам сыпануло ледяным дождиком. И стал, шевеля губами, вытаскивать из дырки длинный крепкий шнурок, которым когда-то заменил порванный и все ленился обрезать длинный лишний хвост, просто заправляя его под воротник куртки.
***
В самом начале мая Светка позвонила ему домой, сама. Это было странно и Миха удивился. До сих пор они разок в неделю вместе шли из школы, причем он словно случайно встречал ее уже далеко за парком и за остановкой, полной орущих младшеклассников. Шли медленно, болтали про всякое, смеялись. Когда говорил, она очень внимательно слушала. Так же, как на уроках, когда нужно заработать хорошую оценку. Поднимала пухлую руку, наворачивала на палец конец толстой черной косы. Губы приоткрывались, а темные глаза устремлялись вперед, как будто повторяла про себя, заучивая. Миха терялся, казалось ему сразу - нужно каждое слово проверить, а то запомнит о нем всякую ерунду.
Но потом Светка улыбалась и говорила что-то такое, неожиданное и смешное. Или странное. И вместе смеялись.
Додому не провожал. На перекрестке останавливались, Миха, чуть помешкав, первым говорил, ну что, пока? Светка кивала, отпускала косу и, улыбнувшись, уходила за поворот тихой улочки, уставленной белыми и голубыми частными домами. А он шел наискосок, делая крюк, чтоб выйти на дорогу, ведущую домой.
А тут - позвонила. Помявшись, попросила помочь. Миха удивился и обрадовался. Согласился, конечно.
- Куличи, - сказала Светка, а за ее смущенным голосом лаяла собака и слышался скандальный младенческий рев, - ну, паски. Мы с мамой ходили на Всенощную, а сейчас она не может, из-за Витюшки. Мне не с кем. Она говорит, если с девочками пойдешь, то пущу. Чтоб не одна.
В Мишкиной современной семье куличи, конечно, покупали обязательно, и яйца красили, и сам он деятельное участие принимал в этом, изводя в детстве все запасы гуашевых красок, из-за чего кухня, и посуда, руки и щеки всех, кто к праздничным яичкам допускался, украшены были плохо смываемыми радужными пятнами. Но все это было такой же игрой, как воздушные шарики и флажки к другим праздникам. В церковь не ходили никогда и никаких бесед о Боге не вели.
Ему стало неловко и одновременно интересно. Как будто Светка звала его в какие-то приключения. И он согласился.
Сейчас, в наползающей, еще разреженной темноте, очень ярко вспомнил не то, как шли по ночному городу, и он тащил хрустящий тяжелый пакет с куличами и десятком яиц, и не то, как полукругом стояли у городской церкви люди, растрепав на плиточной мостовой такие же пакеты, являющие ночному воздуху крепкие глазурованные верхушки и цветные пятнышки яичек. И не густой бас батюшки, который медленно пошел вдоль толпы, размахивая мокрой кистью, с которой на лицо и губы Михи упали теплые капли.
В мозглом сумраке, полном серой воды и порывов злого ветра, теплым ярким пятном стояла картинка: овальное личико, само словно крапчатое яичко, склонилось над тонкой свечкой, тихий огонек просвечивает ладони с сомкнутыми и чуть согнутыми в оберегающем жесте пальцами. Полупрозрачные алые пальцы, теплые блики в темных глазах.
Когда шли обратно, свет был примерно таким, как сейчас, думал Мишка, дергая узел, которым привязал шнурок к свободному хвосту каната и выворачивая из кармана тяжелую связку ключей. Осторожный утренний свет, еще до солнца, почти еще темнота, но она - уходит. Правда, сейчас все наоборот. Она пришла и становится гуще. Но от воспоминания о задумчивом лице и ладонях вокруг свечи, ему стало не так тоскливо, и чувство, что он опоздает, что с остатками света все кончится, потеряет смысл, исчезло.
Шнурок привязался, как надо, и Мишка, в некоторой даже рассеянности, не давая себе остановиться, промедлить, потому что время размышлений прошло, нужно вот просто брать и делать, сгреб свое изделие, собирая деревяшки охапкой, повесил на плечо, которое болело. И подергав плечами, проверяя, не соскользнет ли на локоть, поднялся, чтобы, качаясь и хромая, сделать пару шагов к подножию лестницы.
- Попытка номер два, - прокомментировал, выпрямляясь и ухватывая саднящими пальцами колючий край ступеньки у себя перед лицом. Поставил ушибленную ногу на самую нижнюю, - аккуратнее, Баха, спокойнее! Ты в тайге. На тыщу кэмэ одни... волки, да. И пихты всякие. Никто не придет, Баха.
'Никто?' удивился мысленный голос с насмешкой. 'Никто?'
***
По пути домой Миха молчал, набираясь решимости. Потом все же спросил:
- Слушай. А ты, что ли, правда? Ну, веришь там. В Бога.
- Верю, - улыбнулась Светка, шагая рядом, а между ними качался пакет, который снова оттягивал Михину руку.
Он не нашелся, что сказать. Нет, ну понятно, церковь там, многие ходят, молятся. И красиво, золоченое все, свечки горят. Хор поет. Да еще эта Всенощная, то есть, на всю ночь можно завеяться. Мама тоже всегда отпускала старшую сестру с подружками, и они вечером долго торчали в комнате у зеркала, красили ресницы и смеялись, как будто на танцы собираются. Но верить? Чтоб по-серьезному?
- Почему? - спросил дальше одним требовательным словом.
- Из-за дедушки, - тихо объяснила Светка.
И Миха ничего снова не понял. Но прикинул с какой-то неловкостью, ну, наверное, да. Хотя это б скорее бабушки там, всякие старушки в платочках.
Впереди на перекрестке уже маячили темные каштаны с круглыми обильными кронами, полными тяжелой листвы.
- Спасибо, - Светка отобрала пакет, наклонилась над ним, вытаскивая два яичка - красное и зеленое - и маленький куличик, посыпанный радужной крошкой, - вот, это тебе. Вам.
- А. Ну, да. Спасибо. Пока, да?
Когда уже уходил, окликнула его, как всегда, избегая называть по имени, в школе вообще редко, когда именами пользовались, или кликухи кричали, или же простое такое 'Светка', 'Миха', а чаще - фамилии.
- Завтра, - сказала она, - хочешь, расскажу?
- Да, - ответил обрадованный Миха, - я приду сюда? Ко скольки?
- На площадь приходи. Ну, в час дня. Где музей городской.
Миха удивился. Но кивнул и отправился спать.
***
К недоверчивому удивлению Мишки, вползать на шаткие ступенечки, подтягиваясь руками и опираясь на здоровую ногу, оказалось не так сложно, как он про то думал. Главное - не путать эти самые ноги, отвлекаясь на другое: держать плечо так, чтоб канат с него не падал на локоть, следить, чтоб не свалился, запутываясь, привязанный к короткому свободному хвосту каната шнурок (связку ключей Мишка сунул обратно в карман, боясь зацепить и оторвать, но теперь боялся, что зацепится тонкой петлей за какой-нибудь сбоку штырь), не торопиться, нащупывая ногой прочное место на невидимой ступеньке.
Их было не так и много, Мишка сперва считал, подтягиваясь, как гусеница - ухватиться здоровой правой рукой за железо, устроить рядом левую, напружинить здоровую ногу - левую, оберегая по возможности почти бесполезную правую. Подтянуться на руках (на руке), и на секунду-две повиснуть лицом к еле видным каменным складкам и трещинам, перечеркнутым черными рисками ступеней. Найти болтающейся ногой (здоровой!) следующую ступеньку, и подтянуть расшибленную ногу. Отдохнуть... Одна, значит.
Через три или четыре ступеньки Мишка вспотел, в горле пылало, губы, казалось, пошли такими глубокими трещинами, что отвалятся с лица в темноту. И считать перестал. Просто лез вверх, останавливаясь передохнуть, когда движения делались беспорядочными и опасными.
Дыра в лестнице зияла на самом повороте.
***
На небольшой площади перед городским музеем уже включили фонтан. Принадлежал он управлению завода стеклоизделий, контора которого смыкалась с серым старинным зданием музея, и потому каждые пару сезонов фонтан напрочь переделывали, к радости детишек. То вода струями била из горы массивных осколков цветного стекла - каждый размером с арбузище - синие, алые, медово-желтые. То в озерце торчали прозрачные кристаллы, похожие на великанские хрустальные карандаши.
Этой весной в чаше фонтана разместили примерно такие кристаллы, но цветные. Там, где поверхность их не смачивалась текущей водой, стекло было заляпанным, как окна перед весенней помывкой.
Миха опоздал, потому что по пути встретилась ему Наташка Легкоступова, кивнула величественно, и вдруг, когда уже прошел, окликнула по фамилии.
- Балаяш!
Когда подошел, спросила, поправляя наброшенную на плечи джинсовую курточку, всю в таких же цветных камушках, как те, в фонтане, только поменьше:
- Это тебя там Балясина ждет? У комиссионки?
- Где? - растерялся Мишка под изучающим взглядом накрашенных серых глаз на узком личике, - кого? Меня?
Натаха указала пальцем через плечо. Сбоку от резных дверей музея, рядом с жестяной урной в виде пингвина, стояла Светка Лясина, немного на этого пингвина похожая - невысокая, без фигуры, в белой какой-то юбке и черной куртке мешком.
- Нет, - хрипло ответил Миха Баха первой красавице класса, и чувствуя, как горячая краска поднимается к ушам, добавил, отворачиваясь, - я за дисками, для компа, ладно, пошел я.
- Чао, Балаяш, - милостиво попрощалась Наташка и фыркнула очень громко. Наверное, тоже увидела урну эту и квадратную рядом с ней Светку.
Чтобы не позориться, Михе пришлось свернуть к музыкальному магазину за деревьями, потом обойти его сзади и снова выйти на площадь, уже рядом с музеем, где, оказывается, сбоку был пристроен маленький фанерный павильончик с огромной вывеской КОМИССИОННЫЕ ТОВАРЫ.
Светка ему улыбнулась. Он подумал, а вдруг видела, как он там, с Наташкой. Потом сам себе возразил, ну так и что - с Наташкой? Постоял полминуты. А что круги тут крутил, можно сказать, что за дисками. Зашел. Для компа которые...
Но врать ужасно не хотелось, да и Светке, кажется, было наплевать. Она волновалась. Поправляла волосы, убирая со лба и щек тонкие черные пружинки, те падали снова, щекоча кожу. Поводила плечами под маслянисто-черной огромной курткой с выгоревшими в швах толстыми нитками. Куртка - мужская, и здоровущая, удивлялся Миха, идя следом за Светкой через вестибюль, а потом по гладкой каменной лестнице с толстыми каменными перилами. Прохладные под рукой, перила опирались на частые пузатые столбики. Вот они, понял Миха, балясины эти самые. И с печалью понял, про них Светка и говорила тогда, рисуя пухлыми ручками овальную фигуру, и правда, похожую на нее.
Они прошли через совсем пустые залы, заставленные витринами со всякими в них археологическими находками, потом в зале войны Светка вполголоса поздоровалась с тетенькой на стуле:
И они оказались в просторном скучноватом зале, последнем на этаже, с высокими окнами, затененными еще мелкой листвой старых платанов. Тут висели плакаты и графики, фотографии городских заводов, какие-то грамоты и списки. В витринах лежали детали, игрушки и горками высились консервные банки.
Светка прошла в самый угол, встала там под большим фотоснимком, ниже которого вся стена была увешана другими черно-белыми и цветными фотографиями с мелкими подписями.
- Дедушка Петя, - сказала звонко. Стянула у горла широкий воротник кожаной куртки.
Со снимка смотрел не на них, в сторону, сильный мужчина с рубленым лицом киногероя. Густые выгоревшие брови, густые волосы, чуть сбитый набок вырез матросского тельника, распахнутая на полосках куртка.
Миха шагнул ближе, глядя то на веселое большое лицо, то на Светкины пальцы, стягивающие воротник - тот самый. То на белый квадратик под портретом. От растерянности никак не мог толком прочитать, что там, мелко написано. И много.
- Это папин отец. Он всю жизнь геодезист, уезжал все время. А когда возвращался, мы с ним. Мы ходили везде, он рассказывал. Обещал меня взять. Показать, когда вырасту, там тайга, и никого, только лиственницы и пихты. Я его очень люблю.
- Показал? - тихо спросил Миха, чтоб не слушать, как в голосе девочки звенят слезы.
- Нет. Вышел на пенсию и заболел, почти сразу. Он в прошлом году умер. Он лучше всех.
Это уже потом, став взрослым, Мишка понял, она не сказала в прошедшем времени о нем и о себе. Люблю, говорила девочка в мужской куртке, стоя перед музейным портретом, он - лучше всех.
- Он, прям, герой, да? - перед глазами Михи плыли, толпясь, мрачные столетние деревья, высились покрытые лесом горы, текли, сверкая, лесные реки. И где-то там, в самой гуще, где совсем никого, ну, разве что волки и олени, горит костер, сидят вокруг него сильные люди в походной одежде. Отдыхают, чтоб утром снова, а пока думают о тех, кто дома остался. Скучают, конечно же.
- Ты меня спросил, почему. Ну вот, - она показала рукой на лицо деда, как будто это все объясняло, но Миха не понял, стоял рядом, смотрел, ожидая.
- Не может так, - с силой сказала девочка, которой едва исполнилось четырнадцать, - чтоб он и вдруг его совсем нет! Понимаешь? Не может, чтоб жил и потом мучился, и умер, а мы теперь совсем без него! Я без него! И когда так, то я поняла, сразу. Он где-то есть. Обязательно. Вот почему!
- Да, - сказал Миха, комкая в руке копеечный билетик в музей, куда из своих городских мало кто ходит, разве что со школьной экскурсией, - понимаю.
***
Стоя на ржавой лестнице, Мишка навалился животом на последние ступени - нужно было передохнуть. Ветер, который ярился, пытаясь сбросить его, когда полез вверх, теперь остался за небольшим изгибом глинистой стены и наступила почти тишина, полная мокрых близких звуков - плеска, шуршания дождя, и совсем издалека вдруг - рокотание автомобильных моторов, обрывки веселой музычки.
Вот теперь и станет ясно, какой из Мишки Балаяша гений-конструктор лестниц из подручного материала. Может быть, его трап - лестница прямо на небо. Интересно, останется ли Мишка для кого-то таким же живым, настоящим, каким остался дедушка Петр для любимой внучки? ...Жена Ксеня? Сын? Родители? Да ничего плохого не мог сказать о своей жизни Мишка, и о близких тоже! Тем более, если по-честному, а кто для тебя, Миха Баха, Михаил Павлович Балаяш, инженер в управлении рыбоконсервного завода, остался таким же - настоящим и живым, даже если ушел навсегда? Не знаешь? Тогда и не фиг требовать от других внимания к своей персоне. Светка вон, не требовала. Просто решила, что жизнь - это не только то, что можно потрогать руками, доказать, изучить, копя исключительно факты. Мудрая маленькая Лясина-Балясина с овальным, как крапчатое яичко личиком и невысокой пухлой фигурой. Где она интересно, теперь?
За головой свистнул ветер, сыпанул дождем в спину, под воротник снова поползли ледяные капли.
Мишка укрепился как мог, расклещился, выворачивая для равновесия туловище и втискивая ногу в прутья ступеньки. Вытащил из левого кармана связку ключей. Примерился, щурясь, и размахнувшись, забросил шнурок в промежуток между двумя ступеньками, что висели над вырванной секцией.
Сердце стукнуло, легкие сами сжались, выжимая из груди воздух. Попал! Мишка расслабился, держа между пальцев шнурок, как держат за крылья бабочку. Тихонько. Чтоб не зацепился за корни, торчащие из глины. Чтоб тяжелая связка сама тянула его вниз. Отлично, что я такой раздолбай, возрадовался Мишка, и не отрезал кусище шнура, и отлично, что Ксенька шить не умеет, одежду мою не трогает!
Ключи послушно опускались, шнур тянулся между пальцев, вот натянулся, не в силах потащить за собой привязанный к шнурку канат. Но это уже и нестрашно, знал Мишка, вот она связка, болтается над головой, еще бы немножко опустить...
Но не вышло. Ключи, еле видно бликуя, качались сильно выше поднятой руки, а канат не желал подтягиваться следом, даже когда Мишка стал подталкивать его в горсти, словно птицу отправлял в полет.
Хуже всего было то, что он устал и совсем озверел, движения сделались беспорядочными. Больше всего после очередной непосчитанной попытки хотелось все бросить, заорать, расхерачить кулаками остатки лестницы, свалиться и продолжать лупить кулаками по песку. Пока силы не кончатся. Но для кого ты тогда останешься живым, Миха Баха, снова спросила его голова. И он застыл, тяжело дыша и стараясь успокоиться.
Так... Нужно что-то. Чем подтянуть к себе. Связку эту. Долбаную. А нет ничего, только три неуклюжие деревяшки, крепко стянутые лохматым канатом. Ну... если совсем кранты, придется одну отвязать. А дальше? Зубами выгрызть на конце выемку? Чтоб зацепить клятый шнурок?
Смиряясь, он ощупал висящую на больном плече неудобную вязанку. Ну, да. Если нет другого выбора, погрызу, решил мрачно. А вот не надо было становиться предателем, может, это тебе, Миха Баха, за те давние события наказание пришло!
А что я такого сделал-то, удивился Мишка, понимая, что вопросом сам себе врет. Да, вроде ничего сильно плохого. Но помнил об этом всегда и всегда было стыдно.
***
Той весной они со Светкой дружили, да. И в гостях у нее именно тогда Миха и побывал, сидели на диване, укрытым плюшевым покрывалом, пили компот и разглядывали толстые альбомы, тоже плюшевые, набитые фотографиями, которые стали для Михи интереснее киношных боевиков.
Еще он помогал измученной горластым Витюшей Светкиной маме вскопать грядки с картошкой, и даже починил кран в дворовой колонке. Мама ахнула, всплескивая руками и пообещала обязательно написать обо всем в письме Светкиному отцу, который когда еще появится, ну весь же в любимого дочкиного деда, нашел себе работку - сплошные экспедиции, а мы тут мучайся, с частным домом.
В школе, перед самыми уже каникулами, Миху слегка подразнили, видимо, кто-то рассказал, что ходят Миха с Балясиной вместе, мороженое едят, в тире стреляют. Может, та же Наташка. Но вокруг была уже почти летняя суета, последние контрольные, дополнительные занятия, внезапные спортивные сборы, и Миха просто отмахнулся, внимания не обращая.
А потом как-то за пару дней, сразу после того, как выпустили их на каникулы, очутился в летнем лагере, куда маме внезапно досталась почти бесплатная путевка, на целых три недели. И вместе с ним туда поехала не кто-нибудь, а первая красавица Наташка Легкоступова, и в лагере случился у Михи с ней роман, танцевали на дискотеке, обнимались, и он в первый раз поцеловался. Она его поцеловала.
Когда вернулся, то сразу к Светке не пошел, мама нагрузила кучей дел, пришлось побегать, потом Серега ездил на свой футбол и Миха, как лучший друг, получил пропуск не только на городские матчи, но еще и в автобусе покатался с юношеской сборной аж в три соседних города.
Потом пришло письмо. И такое вот совпадение, он как раз проснулся, решив, что сегодня обязательно пойдет к Светке, и кучу всего ей расскажет, даже стал волноваться, а вдруг она тоже куда в лагерь уехала, но сам себя успокоил, куда ей, мать с мелким не бросит ведь.
Так что, долго валялся, потом долго пил кофе и поиграл в игру на компе, разобрал диски, прикидывая, надо зайти по пути в магазин и посмотреть, может купить какую пиратку.
Мама пришла к обеду, заглянула к Михе, кладя на диван конверт.
- Тебе письмо, дамский угодник! Окрошка осталась хоть? Жара дикая просто. Поем и быстренько побегу.
Миха открыл конверт, надписанный овальными аккуратными буковками с маленькими хвостиками.
Вышел в кухню, оставив прочитанное письмо на столе у компьютера. Мама отпила минералки и помешала в тарелке ложкой.
- Холодная окрошка. Мечта! Что пишут? И кто пишет? Почерк совсем девчачий.
- Девчонка одна. С класса.
- О-о, - многозначительно сказала мама и сунула в рот ложку.
- Уехали они, - продолжил Миха, забирая бутылку и становясь перед окном. Внимательно рассмотрел палисадник, соседку, идущую с ярким пакетом, таксу у дерева, на котором выгибала спину кошка, - к отцу, на Урал. Им там квартиру дали. С удобствами. Горячая вода.
- Прекрасно, - одобрила мама, набирая еще окрошки, - а ты что? Ты, часом, не влюбился? Страдать будешь?
- Я? - Миха добросовестно обдумал сочувственный, с легкой насмешкой вопрос, - да нет, не буду. Мы дружили просто.
- Дружить можно на каком угодно расстоянии, - постановила мама, обмахиваясь салфеткой, - воду верни, Плюшкин. Хотя нет, пей сам. А то минералка и колбаса эта с огурцами.
Пока мама собиралась, Миха в комнате перечитал короткое письмо и ниже, под именем, выведенным аккуратно, тот же адрес, что на конверте.
'Пока, Миша, хорошего тебе лета. Ты мне напишешь ведь, да? Вот адрес'.
***
- Что ж ты даже не позвонила мне, Лясина-Балясина? - спросил Мишка у еле видной глинистой стены напротив лица, - я сам все должен, да?
Но это было совсем не то настроение, в котором ему сейчас нужно быть. Не позвонила, потому что наверняка знала, он вернулся, и ждала, что придет. А он катался по футболам, и еще пару раз ходил в городе с Наташкой, ели мороженое. Может, видела. И поняла, куда ей, Балясине, против первой красавицы класса, которая вдруг обратила внимание на тощего бледного хорошиста Мишу Балаяша. Хотя после того лагеря он загорел, окреп и сильно вырос, с виду стал вовсе другим. И поэтому, может, не позвонила. А он так и не написал.
- Знаешь что, Светка? Когда выберусь, я тебя найду. Обязательно. И встретимся. Даже если ты меня пошлешь, все равно. Я тебе попытаюсь все объяснить.
Бормотал, подтягивая к животу комок каната с привязанными деревяшками, потом изогнулся, подхватывая ту, что собралась упасть, потом хотел обозвать себя балдой - куда упадет, если привязана. И замолчал, ощупывая ее, свободную, ту самую, с удобной рогулькой, на которую он опирался, шкандыбая по песку. Что за?... Получается, прихватил нечаянно? Не думал ведь, что понадобится. И не упала, пока сгибался тут гусеницей.
Он взял палку удобнее, поднял, и бережно подцепив шнурок под ключами, повел связку ниже, еще ниже. Та уперлась.
Мишка снова с хрипом выдохнул. Казалось ему - год прошел, а он все торчит как... как непонятно что. На ступеньках. Уперлась, разумеется. Потому что привязанный канат пополз вверх и зацепился за нижнюю ступеньку. Шнурок же тонкий, а канат толще, а еще там узел.
Мишка перехватил палку, подаренную провидением, поднял ее над головой и, вытягиваясь, толкнул узел, который упирался в нижний прут ступеньки, грубо сваренной из кусков арматуры. Вдохнул, выдохнул и толкнул снова. И еще раз. И еще.
Рука ныла. Больше всего он боялся палку с рогулькой уронить в темноту. Но вот узел перевалил через прут, ключи, звякнув, скакнули ниже. Потными пальцами Мишка, прижав драгоценную палку животом, ухватил связку и стал тянуть, толкая канат вверх другой рукой. Перед глазами, которые тоже заливал пот, поплыла первая перекладина, за ней закачалась вторая. Висели криво, но Мишка поздравил себя с гениальным озарением, что случилось, когда сочинял свой трап и потому привязал лишний конец каната не на край палки, а посередине.
Когда привязанная палка достигла прута, все произошло легче, чем Миша боялся. Во-первых, он уже дотянулся до опущенного каната, привязанного к шнурку и теперь мог дергать сильнее, надеясь на то, что узлы достаточно крепкие и не развяжутся, отпустив перекладины. А во-вторых, едва он дернул за канат, как деревяшка подскочила и перевалила за край ступеньки. В жидкой темноте, разбавленной странным светом сзади, наверное, это бликует вода, невнимательно решил Мишка, перед ним развернулось во всей красе его творение - три перекладины, грубо стянутые по краям канатными петлями. И оказалось, даже перестарался - двух бы вполне хватило на прореху в лестнице. Но и это было ему на руку. Дергая и меняя усилие, он подтянул трап, и первая перекладина тоже свалилась в пустоту за прутьями ступеньки. Теперь, даже если прыгать и качаться на остатке трапа, решил гордый Мишка, не упадет, слишком уж кривые палки, толстые узлы и петли, не перекинутся обратно.
Он прижался к ступенькам и замер, расслабляясь, чтоб как следует отдохнуть. Если бы не нога! Да если бы не нога, не пришлось бы ковыряться с подобием трапа. Всего-то зашвырнуть вверх канат с деревяшкой, обвязанной в центре, а на другую такую же встать ногами. Подтянуться...
Но на одной ноге не устоишь, нужна устойчивая конструкция.
- И - вуаля! Вот она, уважаемые зрители, - прохрипел Мишка, - и болельщики...
Теперь нужно подумать о чем-то воодушевляющем, велел он себе. Чтоб уж не сверзиться в третий раз. Чтоб - наверняка.
В голову полезли стада зомби, которые ходят внизу, протягивая к нему скрюченные пальцы, а еще - вертолет, куда надо доставить контейнер с бьющимся сердцем для пересадки. И прочая кинофигня.
Тьфу, сказал себе Мишка и подумал о том, что тыщу раз обещал Ксене поехать с ней в лес, на целый день. Просто так, посмотреть, как из-под слежавшихся листьев вылезают подснежники. Он ей сам рассказал, блин же горелый, лет почти двадцать назад, как это прекрасно, когда целые океаны белых цветов и вдруг - задует ветерок и они качают головками. Может, Ксеня за него и замуж согласилась, после того рассказа, не просто ж так он соловьем заливался. И вот уже вырос сын, уже уехал учиться, а в лес к подснежникам они все никак.
Решено!
Мишка выпрямился. Держась за деревяшку трапа, взобрался на самую верхнюю перед пустотой ступеньку. Та качнулась, пружиня под его весом. И стал совершать те же движения, которые уже делал, пока лез к дырище. Устроил разбитую ногу рядом со здоровой. Крепче взялся за перекладину. Вытянулся, цепляясь руками уже за вторую. И осторожно, вися на руках, стал поднимать ногу, морщась от боли. Потом подтянул к ней здоровую. Болтаясь на хлипкой перекладине вдруг ужаснулся, а ну треснет, разломится? Но сам уже вытягивался, доставая железную ступеньку и хватаясь за арматурный прут рядом с перекинутым через него канатом.
- Ах-ха, - простонал, шаря ногой в поисках второй деревяшки. Нашел, встал обеими. И наконец, перебирая руками, не обращая внимания на стреляющую боль в плече, оказался стоящим уже на железе, обеими ногами.
- Подснежники, - напомнил завывающему за спиной ветру. Медленно полез вверх, стараясь не путать ноги - больную и здоровую.
***
Через месяц, в самый разгар весны Ксеня пришла в комнату, встала за ним, наваливаясь и целуя в макушку.