Именно от "я" легче всего идти к "каждому", к человеку вообще, брошенному в царство безысходного зла. У Блоцкого же ничего подобного лирическому "я" нет и в помине. В двух рассказах и маленькой повести, составивших подборку "Дружбы народов", действуют люди, вовсе несхожие с тем, кто берется за перо. Хозяйственный прапорщик, энергично делающий деньги и мечтающий о спокойно домашней жизни в Союзе ("Пайса"), волевой профессионал, относящийся к войне как к интересной и перспективной работе, уверенный, что станет самым молодым советским генералом ("Стрекозел"), замполит, вынужденный диктовать солдатам социалистические обязательства и не считающий нужным скрывать от них бессмысленность этого занятия ("Социалистические обязательства"), - никто из них не годится на роль авторского двойника.
Интерес к чужому сознанию, к чужому социальному, интеллектуальному, духовному опыту особым образом освещает афганский пейзаж. Если люди интересны, значит, не исчезло в них человеческое начало, а если не исчезло человеческое начало, значит, было что-то в Афгане, кроме обезображенных трупов и "белых, мокрых, безжизненных лиц". Чужая судьба - конкретный характер - обаятельные черточки... Не пора ли сказать, что "не все так просто", а наш писатель сумел увидеть последнюю советскую войну "объективно"? Но в том-то и загадка Блоцкого, что его объективная, будничная, внешне очень спокойная проза заставляет задаваться совсем другими вопросами. ""Неужели там все были такими?" - ужасаются те, кто читал мои вещи", - свидетельствует писатель в коротком предисловии. И свидетельствует точно. Чем "человечнее" персонажи, тем нам страшнее.
Читатель хочет кому-нибудь сострадать, и писатель идет ему навстречу. Угрюмый сержант Потапов мучается над шестым пунктом соцобязательств. Разряды, отметки, нормативы не имеют никакого касательства к войне. Но в шестом пункте должно быть "реальное дело". Симпатичный замполит просит здесь написать правду, чтобы не опошлять до конца "идею" ("Должно же хоть что-то светлое быть?!"). Потапов уважает замполита, стендов оформлять не умеет, а "быть вторым или на подхвате у кого-то" ему не позволяют "гордость, должность и срок службы". И вдруг: "Черт возьми, как я об этом сразу не подумал, - радостно пробормотал он, облегченно вздыхая и разводя в стороны плечи, - ведь пользы-то сколько будет от этого!" Выход найден - "застрелить четырех душманов - врагов Апрельской революции и строительства мирной жизни в Афганистане". "Четырех" будет исправлено на "двух" - вспомнится "вертлявый душок", на которого пришлось извести "чуть ли не целый магазин". "Светлое" стало черным. "Правда" обрела единственно возможное, нечеловеческое обличье. Бредятина соцобязательств, казалось уводящая от войны, предстала ее отражением. И так повсюду. Целеустремленность лейтенанта Стрекозова делает его особенно жестоким убийцей. Домовитость и любовь к семье прапорщика Зинченко заставляют его добывать деньги (пайсу) любыми путями.
Стрекозов и Зинченко гибнут. Один - из-за того, что его принципиальность грозит бедой сослуживцам, откровенным негодяям, убийцам "для ордена" (Стрекозов убивает только "для дела", которое приблизит его к ордену), ловко пославшим строптивца на верную смерть. Другой - от жадности, натолкнувшейся на такую же афганскую жадность: местному главарю мятежников нужен пленник, ибо за него можно получить "много долларов"; заманивает Зинченко в кишлак, якобы для сделки, торговец, прежде имевший дела с русскими (ради денег же) и потому боящийся ханского гнева ("Если завтра в кишлаке не будет хоть одного шурави (русского - А.Н.), после обеда я переломаю тебе кости"). У лейтенанта и прапорщика масса достоинств. Обоих жалко. (Рассказ "Пайса" строится на чередовании "наших" и "афганских" сцен - обреченность Зинченко ясна к середине повествования, нет и намека на детектив: тень рассказа ложится на повесть - и опять-таки задолго до финала понимаешь: блестящему мастеру войны не жить). И оба ужасают.
Блоцкий знает обезличивающую силу зла. В "Пайсе" есть жуткая сцена: полк заплевывает дезертира Евсеева, что послужил моджахедам девушкой, а после был выменен особистами "за четырнадцать мешков муки, десять мешков картошки, три мешка риса и пять тонн бензина". (Здесь важны и "цена человека", и единство массы, и то, что "слюна густо залепила лицо Евсеева", и то, что это - эпизод "Пайсы", рассказа с общеизвестной цитатой в эпиграфе: "Люди гибнут за металл... Сатана там правит бал"). Но Блоцкий знает и другое: силу бесцветного зла, вроде бы и оставляющего человека человеком (характерно, что прапорщик Зинченко скорее не одобряет тех, кто плевал в злосчастного Евсеева). Поэтому столь многое у Блоцкого остается в подтексте либо в придаточных предложениях: так говорится о дедовщине, разборках, грабежах...
Олег Блоцкий не хочет пугать читателя, потому что знает цену страха; чурается обобщений, потому что знает неотступную боль мысли, ищет человечности, понимая, сколь обманчивой она может быть. Это черты романного мышления, и мне кажется, что автору "Пайсы" и "Стрекозла" не миновать встречи с романом. Не обязательно "афганским".