Колька - щуплый и маленький. Одежда на нем явно с чужого плеча. Штаны волнами спадают на стоптанные старые туфли и весьма активно метут дорожную пыль.
Живет Колька из милости у русских, выполняет всякую хозяйственную работу и, судя по всему, еще не пришел в себя после двух лет полного отсутствия нормального человеческого общения.
* * *
"По метрике я родился в 1976 году в Таджикистане. А где - не знаю. Может, в Душанбе, а может, еще где.
Себя помню лет с трех в детском доме, в Душанбе. Жизнь была страшная. Избивали нас. У повара были большие ножницы, и она их к горлу кому-нибудь из ребят приставит и говорит: "Сейчас зарежу и на котлеты пущу". Палками, швабрами били, кипятком шпарили. Меня тоже.
Днем мы спали. Нянечке показалось, что я вроде бы как-то не так сплю, и она налила мне на ноги кипяток из чайника. Я плакал. Больно было. Кожа даже слезла. На мне однажды простыню гладили. Воспитательница велела наклониться, постелила простыню и включила утюг. Кричал даже от боли. Но из детского дома не убежал, потому что был маленьким и считал, что если у тебя нет родителей, то все именно так и должно происходить.
Еще ходили к воспитателям домой и в огородах работали. Что-то вроде рабов были. Но кормили в детском доме хорошо, ничего сказать не могу".
* * *
Тема еды в Колькиных рассказах доминирует. Это понятно: пища - жизнь, а как ты ее достанешь - никого не волнует. Тем более, когда не то, что родителей, даже самых дальних родственников нет.
* * *
"В шесть лет перевели в интернат. Кормежка нормальная была. А потом началось - по два дня без еды оставляли, если, допустим, урок пропустишь. И вот думаешь, чего бы найти поесть. Ну, вылезешь в окно, найдешь кошку, зарежешь, пожаришь. Нормально, если с луком или еще с чем-нибудь там.
Первую кошку где-то лет в семь зарезал. А так за время интерната лягушек ел, змей.
В интернате тоже били, только старшеклассники.
По улицам ходил, деньги просил. Тогда еще люди подавали.
А так - обидно было. Смотришь - у кого-то есть мама, папа. Думаешь, вот, они по улице идут - им хорошо, за них кто-то отвечает. Даже плакал. Сильно плакал. По ночам. Обидно было".
* * *
Обидно пацану было еще и потому, что рядом жила мать, которая, собственно, и отправила его в детдом, начисто вычеркнув из своей пьяной жизни. За все время, что Колька рос и воспитывался, она не только ни разу не зашла проведать, но даже и не поинтересовалась судьбой сына.
* * *
"После десятого класса выпустился из интерната. Но домой не пошел. Когда из интерната выходишь, то безразлично становится: есть у тебя мать или нет.
По улицам ходил. На скамейках спал, хлеб подбирал с асфальта. Однажды деньги украл. А много или мало - не знаю. Я в них не разбирался тогда. Собак резал. Потом в Москву поехал. Посмотрел и что-то хорошее почувствовал внутри".
* * *
Столичное существование Кольки было полегче душанбинского уже только потому, что ему не приходилось резать собак. Всего остального пятнадцатилетний беспризорник и бывший детдомовец хватил через край. Нелегально работал на ЗИЛе. Но зарплату получил такую, что так и не смог ничего купить. Подался на рынки, где разгружал ящики.
Постепенно сложился небольшой коллектив из таких же бездомных мальчишек. Самое интересное - все они были из Душанбе и специально друг друга не искали. Просто так получилось. Жили в подвалах или на чердаках. Со временем переключились на грабежи. Вырывали сумочки у женщин, нападали злой и жестокой стаей на мужчин, требуя денег. Если не отдавали, то били. Сильно били.
Когда шайка распалась, Колька с двумя приятелями переключился на наркотики. Довольно быстро нашли оптовиков, у которых и покупали афганский гашиш. Счет велся на килограммы. Бизнес шел успешно.
* * *
"Иногда с день по 50 - 60 миллионов зарабатывал (это в ценах 1994 года. - О. Б.). Но не нравилось мне все это: ни грабежи, ни торговля. Как-то сердце не лежало. Не хотел. Чувствовал, что не выйдет из меня никакого вора".
* * *
Шальные деньги как приходят по дурному, так и уходят в одночасье. Колька, вместо того, чтобы снять квартиру, продолжал по-прежнему скитаться по подвалам, чердакам, параллельно с этим беспробудно пьянствуя и куря марихуану.
* * *
"Сильно пил. Очень сильно. А потом вдруг подумал: что это за жизнь такая - ничего хорошего не делаю. День проходит, а я к людям без добра".
* * *
- Какое же добро ты мог сделать людям?
Пацан мнется, краснеет, а затем выдавливает:
- Ну, хотя бы "здравствуйте" кому-то сказать!
В одночасье Колька бросил пить. А еще погодя, отколовшись от дружков, пошел по Руси, перебиваясь исключительно честным трудом: красил, копал, строил, носил, разгружал.
- Попадались добрые люди?
- Да, бабушки деревенские. Они никогда не прогоняли. Они видели, что я почти умираю от голода. Кормили даже. Их всех помню!
Сытый голодному не товарищ. Богатей нищему если и подаст, то сделает это прилюдно, упиваясь собственной щедростью.
В середине 1995 года Колька вернулся в Душанбе за документами. Чтобы прочно обустроиться в России нужны настоящие бумаги, не липовые. А у него не было даже паспорта.
Однако не повезло Кольке. Во время одной из городских облав изловили его милиционеры, побили для острастки и отвезли в военкомат. Так Николай Спиридонов, помимо собственной воли, стал бойцом национальной армии Таджикистана.
К этому времени война в республике шла полным ходом. В борьбе за власть столкнулись правительство Эмомали Рахмонова и так называемые оппозиционеры. Самые ожесточенные бои велись в Тавильдаре.
* * *
"Погрузили нас в вертолеты и выбросили в Тавильдару. Было там очень трудно. Короче, как крысы жили, в норах. Вши были. У каждого, если воротник отвернуть, то вшей этих, как людей в Москве. Еды - кусок хлеба и чай. Били тоже постоянно. И за то, что молодой, и за то, что дедам не прислуживал. Но за себя все время стоял. Меня так били, что по неделе не поднимался. Но потом отходил".
* * *
Мы начинаем говорить о боях, не прерывая обеда, о подорвавшихся и расстрелянных, задавленных и повесившихся, замерзших и забитых насмерть. Колька рассказывает о своих друзьях, которые один за другим погибали на его глазах.
* * *
"Первый раз даже не убитого увидел, а разорванное человеческое мясо. Это друг был, тоже детдомовец, русский. Мы там с ним особенно подружились. Но так получилось, что он патрон крупнокалиберный распиливал и тот взорвался... Жуткое зрелище.
Один парень дембелям не хотел трусы и носки стирать. Они его за это все время били. И в нору не пускали. Так ночью он на улице и замерз. Подхожу к нему утром, а он уже холодный.
Другого танком раздавило. Танк сдавать начал, а он за ним стоял. Вот его на гусеницу и намотало.
А однажды у нас снаряды начали взрываться во время обстрела. Человек пять-шесть заживо сгорели. Как они кричали, когда горели!!!"
* * *
Уже потом, вечером, поймал себя на мысли, что нынешняя жизнь - это калейдоскоп сумасшествия. Два человека за обедом спокойно говорят не о погоде и жизни вообще, а о трупах, как о чем-то обыденном, и рука, несущая ложку ко рту, даже не дрогнет. Смерть стала частью нашей жизни.
Но Кольку было особенно жалко. Швырнули в самое пекло, где его в придачу ко всему еще и ранило. За что?!
* * *
"Я где-то год прослужил, и мне насильно сделали обрезание. Скальпелем резали. По их законам после обрезания я три дня должен был лежать, не вставать, а я на следующий день уже пошел. Одному парню тоже сделали, только бритвой. Так он месяц мучался, каждую ночь плакал".
* * *
Так русский парень Николай Спиридонов стал мусульманином. Но в отличие от слащавого экранного героя в веру загнали его силой. И он знал, если что не так - убьют.
Жизни его цена там была даже не копейка. Плевком было его жизнь. Никто, если он сдохнет, о нем не заплачет. И не вспомнит никто. Чужой он там всем был, пусть даже и отлично говорил по-таджикски.
* * *
"Сначала смерти боялся. Особенно когда первый раз в бой попал. А потом привык. Уже знаешь, что тебя сюда выкинули, чтобы ты умер. Ты никому не нужен: умрешь - умрешь, а выживешь - значит, выживешь. И самому становится безразлично, потому что все видел: эту смерть, мясо человеческое, мозги на камнях..."
* * *
Пожрать Николаю и его теперь уже мусульманским товарищам было делом первостепенным. Государство особенно не обременяло себя заботами о бойцах. Приходилось добывать пропитание самим. Иногда грабили, иногда охотились на диких зверей, ходили в кишлаки побираться.
Однажды Колька забрел в ближайший кишлак и наткнулся на вооруженных моджахедов, тех, против кого он, собственно, и воевал весь год. Его тут же повязали и увели в горы, туда, где были базы боевиков.
Так он оказался уже среди других таджиков, которые общались с ним исключительно на гармском диалекте, которым не все таджики владеют. А если пытался Колька хоть что-то по-русски сказать, то били.
Метод этот по изучению диалекта эффективный. По крайней мере, сейчас Колька разговаривает на нем свободно.
* * *
"Спасло то, что знал их веру. Ну, молиться мог. Но куда-либо ходить, даже по кишлаку, не разрешали".
* * *
Колька был определен к мечети, где выступал в роли служки - носил дрова, убирал, готовил еду, - и параллельно с этим обучался религии "самым настоящим образом": пять раз в день совершал молитву и всячески приобщался к таинствам веры.
Местные, тавильдаринские, таджики относились к Кольке, в общем - то, по-божески. Если и били, то не так, чтобы потом несколько дней отлеживаться. Может, потому, что был он сиротой, и его попросту жалели?
Совсем по-другому относились афганцы, которые воевали на стороне оппозиции. Ненавидели они пацана со славянской рожей.
Впрочем, сами местные не любили пришлых и очень озлобленных афганцев, стараясь держаться от них подальше.
* * *
"У некоторых пленных они головы резали. Быстро так. Страшно на это смотреть. Кровь фонтаном и запах неприятный. Потом они эти головы на ветку какую-нибудь насадят, чтобы кровь, значит, стекла и чтобы подсушить. А затем они их то ли отдавали, то ли продавали".
* * *
В Бога Колька верит. Но не так, как учили, а по - своему.
* * *
"Не знаю, какой у Него облик, как Его зовут. Я считаю, что Бог один, и с Ним мысленно разговариваю. Не часто, правда: рассказываю, что натворил, как ко мне люди относятся. Когда с Ним беседую, то за всех людей прошу, чтобы Он простил нас, помог. Нет, меня этому никто не учил. Сам к этому пришел еще в интернате. А когда на войну попал, то чаще стал разговаривать".
* * *
Бог есть. Иначе как объяснить то, что тавильдаринские таджики взяли да и отпустили пленника?
Как ни крути, а родина для Спиридонова - Таджикистан. Там он провел всю свою осмысленную жизнь. Тавильдаринцы предлагали парню, которого в кишлаке уже все привычно звали Алишер, остаться. Но он просил, чтобы его отпустили в Россию. Была у него мечта...
* * *
"У меня в России отец живет. Я даже его адрес знаю. Нет, не встречался с ним, и он обо мне ничего не знает. Я только вот увидеть его хочу. Ничего мне от него не надо. Я только на него посмотреть хочу. А потом уйду и мешать совсем не буду. Хочу, чтобы и он на меня посмотрел.
А если он уже мертвый, то хотя бы на могилу взглянуть..."
* * *
И еще Колька Спиридонов мечтает устроиться где-нибудь на работу в России, жениться, иметь детей и сделать все, чтобы они не видели в жизни того, чего он сам хватил с лихвой.
Вот заработает денег и сразу поедет в Россию.
- Не проедешь, - огорчил я его. - Сейчас везде границы, таможни, посты. А у тебя ни одного документа нет.
Надо было видеть Колькино лицо в этот момент. Передать выражение глаз просто не берусь.
Я не стал ему говорить, что теперь так просто гражданство России не получить. Конечно, если бы Колька был при больших деньгах, он решил бы все свои проблемы...
В принципе, стране нарождающейся демократии глубоко плевать на собственных граждан, не говоря уже о каком-то безвестном Кольке Спиридонове, который настолько отчаянно защищал в спорах с афганскими моджахедами Россию, что те обещали: если встретят его в Душанбе, непременно пристрелят.