Бляхер Леонид Ефимович : другие произведения.

Сибирская сага. Афанасий Бейтон

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История жизни прусского офицера, ставшего казачьим атаманом в Сибири, героем сражения при крепости Албазин.


АФАНАСИЙ БЕЙТОН

СИБИРСКАЯ САГА

   Оглавление
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Предисловие

  
   Забайкальская весна коротка и стремительна. Еще вчера снега, смерзшиеся в твердый наст, покрывали отроги гор, окружающих Великое озеро, скованное панцирем изумрудного льда. Один на другой громоздились между деревьями сугробы, делая непроезжими немногочисленные тропки-дороги. Лишь редкие местные люди - охотники-тунгусы - пробирались на своих коротких и широких лыжах в поисках зверя. Низкое серое небо нависало над полоской гор на горизонте. Колючий ветер бил наотмашь, сдувал снег с вершин сопок, засыпал поземкой глаза случайному путнику, крутил вихри по долинам.
  
   А сегодня словно кто-то сдернул белесое покрывало: гигантский купол небесного шатра налился синевой, вознесся в неведомую высь. Сопки покрылись нежной зеленью, почти на глазах превращающейся в пышное разнотравье. Теплый ветер с гор нес сладкий запах близкого лета. Наступала та краткая пора, когда тепло еще не перешло в летний изнуряющий зной с тучей жужжащей над всякой живой тварью мошки, но зимние холода уже отошли в область воспоминаний.
  
   По долине, сжатой с двух сторон горными хребтами, по извивающейся, подобно змее между сопок тропе-дороге двигался небольшой отряд. Десятка два всадников, да телеги со скарбом, не торопясь продвигались к ведомой им цели. Люди и животные наслаждались долгожданным теплом, солнцем, добрым духом весеннего дня. В голове каравана, сразу за дозором, опережавшим отряд саженей на полста, ехали двое.
  
   Чуть впереди - высокий и жилистый старик с лицом, покрытым морщинами, точно кора столетнего дерева. Он явно устал от долгого пути, часто вздыхал, порой вытирал со лба набегавший пот. Впрочем, его глаза, выцветшие как ткань от многолетней носки, смотрели зорко и внимательно, цепляя всякую мелочь вокруг. На поясе у старика висела сабля с золоченым эфесом, в металлических ножнах со вставками из самоцветных камней. Богатая одежда из дорогой ткани, отороченный соболем кафтан с золотой нитью по краям показывали, что едет не простой человек - может быть, боярин или воевода; на худой конец, лихой и удачливый атаман, коими богаты были сибирские земли. Его спутник, одетый не менее богато, был много моложе. Хотя тоже не мальчик - муж с опытом и разумением. Временами отвлекаясь, чтобы подогнать отставших всадников и обоз, он внимательно выслушивал старшего товарища. Сходство между ними свидетельствовало, что едут отец с сыном. Прочие всадники были одеты проще, хотя и небедно. Да и оружия с ними было много больше.
  
   - Вот что, Андрей, - говорил старик сыну. - Как доберемся, даст Бог, до места, нужно сразу казну проверить, списки казаков, запасы пороха. Нет ли у казны долга перед казаками... У людей узнать надобно, часто ли мунгалы досаждают, ведь в прежние годы житья не давали...
   - Обязательно узнаю, батюшка, - почтительно отвечал сын. Он уже не первый год был на государевой службе. Не хуже отца знал, с чего начать, как управлять. Но в семье власть главы была абсолютной, а его слава - непререкаемой. Да и не только в семье.
  
   Имя Афанасия Ивановича Бейтона, окруженное былями и небылицами, уже не один десяток лет носилось по сибирским просторам. О "лихом немце", об "албазинском сидельце" слагали песни, а в киргизских юртах и стойбищах других немирных иноверцев им пугали детей.
  
   Только все это было раньше. Раньше старый Бейтон, тогда еще совсем не старый, мог сутками скакать на коне, часами выдерживать бой. Вместе с солдатами или казаками он строил укрепления. Превозмогал голод и цингу. "Милостивым государевым словом", а порой и пушечной пальбой укрощал бунтовщиков...
  
   Да. Было время-времечко, только минуло. Теперь уже вот-вот на восьмой десяток перевалит. Быстро-то как... Вроде бы совсем недавно держал на руках своего завернутого в куль первенца, Андрейку. А вот смотри ж ты - уже муж зрелый, государевым указом назначен к нему в товарищи...
   Бейтон направлялся к новому месту службы, в Удинский острог, приказчиком и казачьим головой. Не сложилась его служба в Иркутске. И с воеводой Савеловым не сошелся, и с восставшими против него казаками не нашел общего языка.
  
   Может и ладно, что так, думал Бейтон. Зато теперь сам себе хозяин - только перед государем ответ держать. А государь тот далеко. Считай, на себя одного и можешь надеяться. Да на Андрея еще. Эх, не лезть бы уж с советами к нему каждый раз. А ведь не удержишься, так и тянет! Да и не для того, чтоб не забывался малец - помочь ему хочется, подсобить. А силы-то уже не те, к закату жизнь идет. Считай, уже совсем закатилась. Краешек остался. А там... Может, там и Аринушку опять встречу...
  
   Жену старик схоронил много лет назад. Еще в Москве. Сам тогда не старый был. Только жениться второй раз не стал. Прожил остаток жизни вдовцом. Сам детей поднимал, четырех сыновей: погодков Андрея, Якова, Ивана да младшего Федора. Все уже взрослые. Государевы слуги. Кто в казачьих сотниках, а кто уже и в головах. Только младшенький сынок пошел по толмаческому делу, дьячьему промыслу. Мирный он, не в батюшку. Еще второй, Яков, любит ученость (хотя и шашкой махать тоже обучен: в Сибири без этого и люди уважать не будут, и от врага не оборонишься). Вот Андрей - совсем в него. Да в материн род. Тоже не мирный. Бутурлины.
  
   ...Прожил жизнь. А зачем прожил? Кто ж его знает... Жил, как Господь вел. Любил, как сердце прикажет. Служил... царю? Ему, конечно, ибо, как дворянин, службой царю обязан. Но это - позолота: дунешь - сползет. Было еще что-то. Что? И слова теряются. На родном немецком языке таких слов и вовсе не найти. Да и на русском не сразу подберешь. Если вообще подберешь. Одно слово и крутится на языке: воля. Что она такое? Ей, желанной и проклятой, и служил он, ее и искал всю жизнь. А нашел ли?..
  
   Старик поднял глаза к вечереющему небу, покрытому багряными всполохами облаков в лучах заходящего солнца.
   - Ну, что Андрюша, - промолвил он, - пора и на ночевку становиться. Вон уже и вода блестит. Озеро Гусиное. У него и заночуем. А там уж за день и до Удинского острога доберемся.
   - Как скажете, батюшка, - склонил голову сын, хотя места ночевок выбирали вместе еще в Иркутске.
   Отряд доехал до берега и начал устраиваться на ночевку. Телеги - в круг, лошадей и палатки - по центру. Люди все бывалые; младшие уже зажигали костер, чтобы готовить ужин. Андрей распоряжался, назначал дозорных, смену. Старик щурился из седла на всю эту суету, явно думая о своем.
  
   Вот ведь как выходит. Всего достиг. И полковник, и голова, и большой московский дворянин. Только одно обидно: приходит это тогда, когда оно уже не нужно совсем. Да и давно стало ненужным. Еще в Москве. Лишнее оно. Все лишнее, суетное. А что не суетно?
   Старик запрокинул голову на только начинающее погружаться в сумеречный бархат огромное небо. Вот оно и не суетно. Оно - не слава, не звон. Оно - жизнь.
  
   А ведь как хотелось в молодости всего этого, суетного. И славы, чтобы говорили вокруг о нем, старшие младшим пересказывали; и богатства, чтобы не считать мелкие монетки в тощем кошельке неудачливого наемника. Да и отличий хотелось. Когда-то давно это и выгнало его, привычно бедного и безвестного, из отчего дома на войну. Это и толкнуло его в далекую Московию той весной 1654 года (или 7162, как принято считать здесь). Да и звали его тогда иначе. Бейтон вспомнил ту весну - весну, когда решилась его судьба. Начался его путь.
  

***

  
   Весна года 1654 от Рождества Христова выдалась ранняя. Даже в торговом городе Гамбурге на севере Германии поля за городскими стенами уже освободились от снежной пелены, а горожане спешили избавиться от теплых плащей. Стоял погожий мартовский вечер. Слабый ветерок неспешно прогуливался между домами по знаменитому ганзейскому городу - вечному прибежищу людей с горячей кровью и жаждой приключений. Солнце опускалось все ниже. Улицы пустели, лавки одна за другой закрывали ставни. Лишь на площади у городской ратуши да в кабачках близ порта и торговых складов жизнь продолжала бурлить. Кабачки и веселые дома зажигали яркие огни, на которые, подобно мотылькам, слетались любители ночного веселья - от состоятельных бездельников и морских бродяг до бедолаг всех мастей и оттенков.
  
   В заведении старика Августа, расположенного в квартале у самого порта, было шумно и смрадно, что, впрочем, совсем не смущало собиравшуюся здесь почтенную публику. Хотя "почтенными" завсегдатаи портового кабачка были разве что на собственный взгляд: моряки, ждущие загрузки судна или только ступившие на берег, мелкие торговцы всем на свете, трясущиеся над каждой медной монеткой, доступные девицы, темные личности самого разного калибра... Но больше всего среди посетителей кабачка папаши Августа было отставных солдат. Лихие вояки, чудом оставшиеся живыми в многолетней бойне, прокатившейся по всей империи, теперь пропивали последнее серебро, все еще надеясь на удачу, на то, что кто-нибудь с кем-нибудь да не помирится.
  
   Но, похоже, их надежды таяли еще быстрее, чем серебряные кругляши с профилями царствующих особ. Европа устала от войны. Монархи сообразили, наконец, что еще немного - и воевать будет уже не за что. И так целые области лежали в руинах, поля не засевались. В городах множились нищие, на дорогах - разбойники. Мир стал навязчивой мыслью и мечтой почти всех жителей империи - от Северного моря до Адриатики, от Бургундии до Польши. Потому и оставалось бравым солдатам пропивать монеты, кружева, плащи, все чаще поглядывая то в сторону большой дороги, то в сторону далекой Америки, где, говорят, серебро стоит дешевле грязи.
  
   За столом в самом углу зала сидели двое, отличающиеся друг от друга, как ночь и день. Один из них был в богатом камзоле, сшитом явно не из домотканого сукна. Пальцы мужчины украшали перстни с драгоценными камнями. Привычного парика, который вполне подходил бы к такому наряду, не было. Уже тронутые сединой волосы были тщательно уложены. Он медленно цедил из серебряного бокала кислятину, которую владелец без зазрения совести выдавал за тосканское вино. Второй был явно беднее и намного моложе. Его облик вполне соответствовал основной массе завсегдатаев. Разве только одежда была чуть целее и добротнее, да глаза выражали не только беспокойство и вызов, но и работу мысли. Он отхлебнул пиво из деревянной кружки и проговорил:
   - Повезло тебе, Густав.
   - Да, - согласился его собеседник. - Можно и так сказать. Старик благополучно преставился. Так что я теперь и граф, и владетель. Главное, что перед смертью старый хрен простил меня и снова сделал наследником.
   - Слушай, может, и я к тебе пойду? Ну, кем-нибудь. Управляющим каким-нибудь. А?
   - Альфред, ты на себя посмотри! Ты же солдат до мозга костей. Что ты умеешь, кроме как воевать? Да и гонору у тебя не для управляющего, - усмехнулся старший. - Славу любишь. А в имении какая слава?
   - И то правда, - грустно согласился собеседник. - Считай, лет с семнадцати - только лагерь, марш или драка. Забыл уже, как родной дом выглядит. Однажды захотел родню вспомнить, так даже имен припомнить не смог... И куда мне теперь?
   - Может все-таки домой, в Пруссию?
   - Да. Хорошая перспектива. Разоренное поместье, голодные крестьяне и все. Да не ждет меня там никто. Похоронили еще лет пять назад, наследство разделили... Хоть бы кто-нибудь воевать начал - так ведь нет! Мир везде. Я уже в долги влезаю понемногу. Скоро пропью патент поручика да пойду разбойничать.
  
   Он вновь опустил губу в кружку. Невеселые мысли о жизни, которая закончилась с последним выстрелом великой войны, вновь охватили его. Двадцать пять лет, и никому не нужен. Веселые дела. Просто животик надорвать от смеха. Все юношеские мечты разлетаются, как пух на ветру.
   Старший собеседник тоже молчал, но какая-то идея буквально рвалась из него. Наконец он не выдержал:
   - Аль, есть вариант!
   - Да? - встрепенулся собеседник. - Какой? Америка?
   - Ну, можно и об этом поговорить. Хотя я подумал о другом направлении. На востоке, за твоей Пруссией, есть Московия.
   - Знаю. И что? Такая же нищета, как и дома.
   - Не совсем. Там у меня есть знакомый. Ну, не совсем знакомый, но судьба сводила. Зовут Герман фон Штаден. У него еще предки перебрались в Московию. Их король собирает наемников для войны с поляками. Что-то они там не поделили. Сам Герман у них капитан, командует полком. Я могу написать ему письмо. А там.... Здесь-то у тебя совсем вариантов нет.
  
   Ехать в далекое восточное королевство не хотелось страшно. Да и как ехать? Вот он я! Берите! Хотя... а что он теряет? Здесь ничего нет. А там хоть надежда. Вон, знакомец его бывшего капитана устроился как-то. Может и ему, поручику Альфреду фон Бейтону, улыбнется старуха Фортуна. Может не все, что намечталось одинокими ночами в родительском доме, окажется пустым.
   - Ладно. Только давай ты напишешь письмо. Если ответ будет положительный, то я поеду.
   - Будешь ждать?
   - Буду. Делать-то нечего.
  
  

Часть первая. РАДИ СЛАВЫ

Глава первая. Смоленск

  
   По дороге, петлявшей по лесу между деревьями, неторопливо двигалось несколько телег, крытых рогожей, из-под которой вылезали бердыши и дула пищалей, показывая совсем не мирный характер путешественников. Рядом с телегами вышагивали солдаты в серых суконных кафтанах, с тоской глядя на палящее июньское солнце в зените и с надеждой - на всадника, возглавлявшего этот невеселый караван. Всадник в сером кафтане из доброго сукна и легкой стальной кирасе, напротив, был собран, подтянут и с явным неодобрением бросал взгляды на унылые лица подчиненных. Тяжкий дух, идущий от болот, окружающих дорогу, жара и комары, облепляющие всякого идущего и едущего, не мешали всаднику. Точнее, он всем видом показывал, что на эти мелочи внимания не обращает. Следом за караваном пристроился еще один верховой, представлявший собой нечто среднее между бравым офицером и не вполне бравым подчиненным.
  
   Это был молодой еще человек, явно не понаслышке знакомый с армейской жизнью. На потертом, но некогда богатом поясе висела шпага в столь же потертых ножнах. Круглый шлем, кабассет, которому полагалось бы венчать чело воина, болтался за спиной. Звали молодого человека Альфред. Его растерянный взгляд блуждал то по окрестным чахлым красотам, то по спинам своих попутчиков. Да уж. Все складывалось совсем не так, как ему представлялось, когда он отправлялся в путь.
  
   ...Ответ пришел очень быстро, меньше, чем через месяц. Альфреда ждали. Были готовы признать его звание "капитана и поручика", положить жалование, дать роту солдат. Жалование не очень, всего двадцать дукатов. Но выбирать-то не из чего. Полный радужных планов и вполне резонных опасений, юноша тронулся в путь. Взяв у бывшего капитана взаймы (вернет деньги с первой же оплаты), он прикупил оружия и теплой одежды, поскольку из рассказов бывалых путешественников знал о страшном московитском холоде.
  
   Ехал как мог быстро. Дорогой старался хоть немного научиться понимать язык аборигенов. За неспокойную военную жизнь поручик узнал множество языков. В годы, проведенные в лагерях Ломбардии, Вестфалии, Шлезвига и Лотарингии, он научился языку датчан и шведов, освоил итальянский и польский. Сталкивала его судьба с турками и греками, маврами, испанцами и французами. Польский язык ему особенно помог, поскольку был схож с языком московитов. Постепенно смысл незнакомой речи становился все более понятным, хотя жизнь в стране, к столице которой он следовал, понятнее не становилась.
  
   Поручик очень торопился, но приближался к цели, к несчастью, очень медленно - много медленнее, чем ему хотелось бы. Чем дальше на восток, тем дороги становились хуже. Каменные и фахверковые дома сменились деревянными строениями, сложенными из целых стволов. Деревянными были не только села, но и города, отличавшиеся от сел только размером да наличием стен с башнями.
  
   Шведские купцы, вместе с которыми он пробирался в Москву, двигались неторопливо, с частыми остановками в городках за деревянными стенами. На постоялых дворах, где их караван останавливался на ночевки, было шумно, суетно и беспокойно. Впрочем, беспокоился больше сам Альфред. Купцы, уже много лет торговавшие с московитами, не особенно волновались: они медленно ели местные блюда, пили местные хмельные наливки и освежающий напиток квас; подолгу беседовали с местными жителями о ценах на товары.
  
   - В этой стране торопиться нельзя, - убеждал Альфреда купец Олаф, один из самых молодых шведов. - Московиты - люди степенные. Суетливых не любят. Этим они похожи на шведов. Вот Вы, господин офицер, все время оглядываетесь, опасность высматриваете. А для местных это - вызов. Не переживайте. Опоздать в Московии невозможно. Время здесь медленное и суеты не терпит. Успеете.
  
   Альфред не возражал. Какой в том смысл? Но переживал с каждой остановкой все сильнее. Ехать одному молодому человеку не хотелось: здесь, как говорили местные люди, "озоровали на дорогах" - проще говоря, разбойничали. Потому ехать было предпочтительно в большой компании, а еще лучше - с хорошей охраной. Караван их шел почти без препятствий, но медленно, невыносимо медленно. Вот он и опоздал, хотя его и убеждали, что это невозможно. В последних числах мая Альфред, подъезжая к столице Московии, еще был полон самых смелых планов, но.... хочешь насмешить небеса - поделись с ними своими планами.
  
   Фон Штадена в городе уже не было. Не было там и короля, которого местные жители называли царь, не было и армии. Правитель вместе со всем воинством отбыл на осаду польской приграничной крепости с невыговариваемым названием "Смоленск". Езды до крепости было больше недели. По неспокойным дорогам было просто не добраться. Да и кем ему туда ехать? Звание его не подтверждено, на службу он не принят. Поначалу Альфред решил попытать удачи с начальством, оставшимся в городе.
  
   От купцов поручик выяснил местные правила и остановился в той части города, где было позволено жить иностранцам. Это поселение располагалось за городской стеной - в ближнем посаде, защищенном земляным валом. Называлось оно Немецкая слобода. Здесь жили иностранные купцы, офицеры-наемники, инженеры, которых уже несколько поколений привечали местные владыки. Поручик поселился у вдовы голландского офицера, осевшей после смерти супруга в Москве и державшей постоялый двор на европейский манер. Комнатка была небольшой, но вполне опрятной. Немного смутил Бейтона жалостливый, почти материнский взгляд, которым пожилая женщина посмотрела на него после вопросов, насколько быстро можно скопить в Московии состояние, и дружелюбны ли аборигены.
  
   Поселок иностранцев в Москве был чем-то похож на небольшие городки в Германии. Правда, дома и здесь были деревянными, но обликом более напоминали привычные городские дома в Германии или Дании. Да и сам поселок был таким ядрышком дома в чужой стране: прямые мощеные или посыпанные песком улицы, две лютеранских кирхи и одна голландская церковь. Невысокие и аккуратные домики, мельница у малой речки, набережная. Были здесь и трактиры со сдаточными комнатами, где селились купцы, а местные "немцы" и немногочисленные московиты из благородных заходили выпить вина, послушать новости, поесть непривычную пищу.
  
   Сам же город от Немецкой слободы у реки под названием Яуза разительно отличался.
   Во-первых, кроме крепостных стен и немногих дворцов (в цитадели или возле нее) он был заполнен домами, построенными из крест-накрест сложенных конструкций, именуемых срубами. Богатые дома тоже строились из срубов. Только самих срубов было больше, и соединялись они особыми переходами. Часто надстраивался второй и третий этажи, украшаемые башенками и резными навершиями. Выходило нарядно и празднично. Все из дерева. Местные "немцы", как здесь именовали всех иностранцев, быстро объяснили Бейтону, что это - не от бедности или дикости, как ему подумалось изначально. Просто леса здесь в избытке, а камня не хватает. Да и теплее в деревянном доме. А холода зимой здесь, в Московии, невероятные. В Германии было наоборот. Не то чтобы уж очень тепло - лес стоил дорого, поэтому предпочитали камень.
  
   Во-вторых, улицы мостились (по той же самой причине) деревянными плашками, мостками, а не каменными брусками, как в империи. Это было удобно и красиво. Хотя дерево, в отличие от камня, гниет, но от грязи предохраняет лучше, и городского зловония меньше. А заменить прогнившие мостки при изобилии леса вокруг было совсем не сложно.
  
   Сами улицы расходились лучами от центра к посадам. Переулки же путались самым причудливым образом. Дома здесь были окружены высокими заборами, наглухо запиравшимися на ночь. Заборы тоже были деревянными, высокими, больше человеческого роста. По вечерам переулки перегораживали деревянными же кольями, рогатками. А по главным улицам и в районах проживания знати ходили дозоры из местных мушкетеров - стрельцов.
  
   Цитадель - каменная, большая. Стены больше семидесяти локтей в высоту с затейливыми зубцами, мощные башни. На нескольких башнях - часы с боем. Впрочем, крепость эта, скорее, была не для обороны, а для отделения города с его шумной и суетливой жизнью маленьких людей от мира господ, этим городом и всей страной владеющих. Там, за стенами цитадели, и находилась власть: огромный царский дворец, греческие церкви с золочеными куполами, резиденции ближних советников, которых зовут бояре, воеводы и дьяки.
  
   После долгих мытарств Альфред дошел до чиновника, именуемого здесь дьяк, и попытался попасть на прием к местному главнокомандующему, которого называли "большой воевода-батюшка". Бейтон не смог понять, что это - имя или название должности. Впрочем, оно и не пригодилось. Его не приняли. Было сказано, что на такой прием нужно записываться заранее, за много дней. Причем, не обязательно и примут. Когда поручик с понурой головой выходил из ворот цитадели, так и не попав во дворец, стражники в красных камзолах обидно шутили по его поводу, указывая пальцем. Бейтон был настолько удручен, что даже не попытался вызвать их на поединок. Впрочем, иди, знай, как здесь принято сводить счеты с обидчиком?
  
   Молодой поручик уныло бродил по лабиринтам улиц незнакомого города, не представляя себе дальнейших действий. Пытался зайти в московскую корчму - заведение, напоминающее своих европейских собратьев, но менее предрасположенное к веселому времяпрепровождению. Люди ели, пили, громко разговаривали, иногда спорили. Здесь же располагались представители официальных служб. Можно было, не отрываясь от еды и пития, подать прошение или составить жалобу. Но ни музыки, ни ласковых барышень не наблюдалось. Словом, в корчме - или иначе в "кабаке" - ему не понравилось. Вино плохое. Есть местные пьянящие напитки, но они слишком крепкие или сладкие до приторности. Альфред чуть не отдал Богу душу, привычным глотком отхлебнув "хлебного вина", оказавшегося воистину огненным, чем-то напоминающим шотландский напиток "виски". Завсегдатаи кабака громко и обидно засмеялись, но подали несчастному поручику запивку и кислое яблоко, чтобы закусить.
  
   Кухня тоже непривычная - много муки, пресно, хотя и сытно. Да и неуютно было в русском кабачке. Не любили иноземцев в Москве. Собственно, их нигде особенно не жаловали. Но в Гамбурге, Антверпене или даже в Кенигсберге к ним привыкли. Здесь же взрослые на него косились, а стоило ему выйти на улицу, мальчишки - самые невыносимые создания во всем мире - принимались кричать вслед обидные слова на своем языке.
  
   Альфред, медленно погружаясь в отчаяние, днями просиживал у маленького оконца в снятой им комнате. Честолюбивые мечты таяли, как серая снежная куча под жарким солнцем. В городе, хоть и столичном, цены были очень невысокие, но деньги понемногу кончались, а выхода не было. Спасло чудо. Хотя спасло ли?..
  
   Вечера Бейтон проводил в заведении, располагавшемся на первом этаже дома, где он жил. Сидя в трактире, он по привычке слушал разговоры вокруг. Посетители, в основном служилые иностранцы, пересказывали новости и местные сплетни, делились надеждами и опасениями. Собственно, это мало чем отличалось от гамбургского кабачка, который и стал поворотным местом в жизни офицера.
  
   Надежда была на начавшуюся войну, с которой связывали продвижение, награды и многое другое. Как понял Бейтон, самое важное здесь (да разве только здесь?) - попасть на глаза начальству. Без этого и подвиг за подвиг не зачтется. Страхи были иные. Оставшихся в столице и гарнизонах офицеров переводили на "половинное жалование", которое нередко задерживали. Страх был и перед непонятной и громоздкой русской государственной махиной.
  
   Но главный страх был связан, как понял поручик, с какой-то Сибирью. Это была область, расположенная невероятно далеко на востоке. Туда часто отправляли и пленных иностранных офицеров, и недавно прибывших наемников, еще не обросших местными связями. Туда ссылали и тех, кто совершил преступления или просто был оболган местными чиновниками, что, как понял Бейтон, не было редкостью. Там, на краю света, в маленьких крепостях, лишенных даже самых простых удобств, офицеры должны были учить правильному бою диких местных жителей, чтобы они сражались с еще более дикими кочевниками, нападающими на городки и данников московского царя. Многие и не возвращались оттуда. Как-то немолодой военный за соседним столом громко рассказывал своим собеседникам о знакомце, который дал дьяку (так называли здесь важного чиновника) большую взятку, чтобы избежать посылки в эту Сибирь.
  
   В один из вечеров за стол Бейтона присел веселый и дружелюбный офицер. Бейтон, соскучившись по хорошей беседе, предложил разделить с ним трапезу. Неожиданно завязался разговор. Альфред вдруг выложил перед случайным в тот момент человеком долгий рассказ о своих мытарствах. Тот оказался отличным слушателем. Прихлебывая из бокала и временами сочувственно кивая, он внимал эмоциональной речи Бейтона. Выслушав, заговорил сам.
  
   Поручик, которого звали Отто фон Менкен, был из "солдатского полка", которым командовал фон Штаден. Точнее, командовал полком голландец Филипп ван Букховен, которого русские звали Фонбуковин. Генрих фон Штаден же в сем полку - подполковник, или, как говорят местные - "полуполковник". Его слово много значит. Судьба Отто в чем-то была похожа на судьбу Альфреда, на судьбу всех наемников. Родом он тоже был из Пруссии. Хотя были в его судьбе и особенности: Отто не пришлось бежать от нищеты - он бежал от тонзуры.
  
   Младший сын в богатом аристократическом семействе, близком ко двору Бранденбургского курфюрста, любимец дам, enfant terrible, как говорят французы, после смерти родителей он остался не у дел. Старшие братья решили направить его на церковную стезю. Проще говоря, затолкать в монастырь. Эта перспектива совсем не радовала юного ловеласа. Потому и пошел в наемники. В Большой войне участия почти не принимал. Хотя служил у шведов. Потом нанялся учить московские полки. Здесь уже четыре года. Полк сразу ушел под Смоленск. Но фон Менкен был оставлен, чтобы подвезти припасы для русских (себя жители называли русскими, а страну - Русью или Россией, имя "московиты" не любили), пушки и отставших солдат.
  
   Много говорил о жизни московитов. В отличие от большей части посетителей, рассказывал с уважением и интересом. И даже о Сибири он рассуждал как-то иначе. Да, служба тяжелая, а места дикие и опасные. Но многие офицеры возвращались оттуда богатыми, как древний царь Крез. При рассказе о сибирских богатствах глаза нового знакомца вдруг сделались влажными и колкими, заблестели. Впрочем, только на миг.
  
   Рассказывал фон Менкен и про армию, где, по всей вероятности, Бейтону предстояло служить. Словом, поручик, решив помочь земляку, предложил отправиться в лагерь русских под Смоленск. По его мнению, письмо с приглашением станет вполне надежным пропуском, поскольку приглашающий - "из старых немцев" (давно проживает в России) и имеет связи. Предложение было с восторгом принято, ибо это был хоть какой-то выход.
  
   Вот и сейчас Бейтон терпеливо ехал по разбитой от прохождения многочисленных войск дороге вслед за отрядом своего неожиданного приятеля. Как-то все неладно, тревожно. Но он хотел войну - на войну и едет. Значит, все хорошо? Ой, не понять. Непонятно все.
  
   Дорога покинула лес и теперь шла среди невысоких холмов, поросших травой. Стало легче. Какой-никакой, а ветерок. Да и кровососы отстали. Вдали заискрилась на солнце река. Солдаты зашагали бодрее и даже затянули песню на русском языке, пока еще не вполне понятном для Альфреда. Хотя смысл он улавливал. Вся семья солдата - армия и оружие. Больше у него ничего нет. Об этом же пели солдаты в Лотарингии, Померании, Дании, Италии - везде, где носила поручика нелегкая доля.
  
   Солнце, наконец, смилостивилось над путниками и двинулось к горизонту, обещая прохладу и отдых.
   - Halt! Стоять! - крикнул его знакомец, придержав поводья. - Привал.
   Фон Бейтон подъехал к командиру.
   - Далеко еще до крепости?
   - Недалеко, дружище. Думаю, завтра к вечеру будем на месте. Там я Вас и представлю Александру Лесли, которого русские зовут Абрам Ильич. Он командует всеми солдатскими полками. А дальше - как он решит. Сами понимаете.
   - Конечно. Я так Вам обязан, Отто.
   - Не стоит благодарности, - весело отмахнулся офицер. - Нас, германцев, здесь мало. Мы должны помогать друг другу. Чем забивать себе голову будущим, лучше отдохните хорошенько. Скоро солдаты сварят местную армейскую похлебку "кулеш". Очень интересное блюдо. Овощная похлебка на шкварках. Но будьте осторожны: потом можно получить проблемы с желудком, а лекари здесь отвратительные.
   Он весело засмеялся, а Бейтон соскочил с лошади, стреножил ее и направился к солдатам, начинающим готовить ужин.
  

***

   Крепость Смоленск - собственно, не просто крепость, а большой город - производила впечатление. Мощные укрепления даже со стороны реки. Наверняка сильный гарнизон. Но еще большее впечатление произвел лагерь русских. Он был огромным: тысяч тридцать (а может и сорок) солдат и местных мушкетеров, которых по-русски называли "стрельцы". Их палатки разного цвета, землянки и срубы располагались по всему лагерю, но не ровными рядами, привычными для поручика, а, скорее, "соседними селениями", где каждый ставил свое временное жилище так, как ему рассудится за благо. Палатки солдатских и рейтарских полков располагались стройными рядами с ограждениями и боевым охранением. Были еще странные иррегулярные отряды легкой конницы, которых называли "казаки". Собственно, насколько понял поручик, именно на их защиту и встал русский царь. Прежде они служили полякам, но отошли в русское подданство.
  
   Было некоторое количество плохо вооруженных людей, называвшихся "поместное ополчение". Как позже оказалось, именно из таких отрядов, снаряжаемых русскими феодалами в зависимости от размера и богатства владения, прежде и состояла армия русского царя. Среди них были и вполне сильные и обученные формирования. Однако разница в вооружении и подготовке делала армию не особенно боеспособной. Но постепенно ситуация менялась. Сначала стрельцы, а теперь еще солдатские полки, драгуны и рейтары стали основой войска. Поместные войска были уже меньше десятой его части.
  
   В центре лагеря, огороженного частоколом, высились шатры аристократии и военного командования. Каждый шатер - из яркой материи, с гербом владения рядом с входом, со стражниками "из своих" воинов в парадном облачении. Самым большим был походный шатер московского царя Алексея Михайловича. По существу - полевой дворец со всеми необходимыми для временного пребывания монарха строениями и учреждениями. Возле него высилась огромная хоругвь с копьеносцем, поражающим змея. Перед входом толпились какие-то просители, робко поглядывая на отряд стражников с высокими красными шапками на головах и в суконных камзолах такого же цвета; в руках у стражи были бердыши и сабли.
  
   Едва поручик успел привести себя в порядок, новый знакомец повел Альфреда в шатер, стоящий хоть и совсем рядом с царским, но несколько сбоку. Был он поменьше и попроще остальных.
   - Здесь живет крещеный в русскую веру шотландец, Александр Лесли, - объяснил Отто. - Он - главный советник царя и руководит осадой. Постарайся ему понравиться.
  
   Для представления Альфред надел лучший, почти новый камзол, нацепил легкие латы, чисто выбрил подбородок и теперь старался придать себе уверенный и бравый вид. Рекомендательное письмо от капитана и ответ Штадена лежали за пазухой рядом с патентом поручика. Перед палаткой стояли два стражника в синих камзолах с теми же бердышами в руках. Но фон Менкена они знали и, перекинувшись парой слов, пропустили внутрь.
  
   Палатка была вполне обычная. Ну, может, немного побогаче, чем те, которые десятки раз доводилось видеть Альфреду. Вон в углу настоящая кровать. В походе это роскошь. На кровати лежит шуба из дорогого меха, шкурами зверей устелен пол. В углу - окованный медью большой деревянный сундук. Сама палатка установлена не на земле, а на невысоком деревянном помосте. Стол с разложенным планом крепости. За столом - двое. Один уже пожилой, лет 45-50. Второй - помоложе. Оба в русских камзолах с цветными вставками, расшитых золотой нитью и отороченных богатым мехом. Бейтон уже понимал, что это - показатель статуса, что богатая одежда в России имеет очень большое значение. Это стоит взять на заметку. В Европе с этим было несколько проще - генералы и даже иные монархи бравировали простотой в быту и близостью к солдатам.
   Увидев входящих, старший офицер поднял голову и вопросительно посмотрел.
  
   - Господин генерал, - отрапортовал Отто. - Поручик Белгородского солдатского полка Отто фон Менкен прибыл с полусотней солдат и грузом пороха и снарядов для мортир и пищалей.
   - Хорошо, поручик, - медленно произнес хозяин шатра. - Передайте все по описи. - Потом перевел взгляд на Альфреда: - Кто с Вами?
   Альфред сделал шаг вперед, склонил голову, щелкнул каблуками и отрапортовал на немецком:
   - Прусский дворянин Альфред фон Бейтон, хотел поступить на службу. Имею патент поручика, а также приглашение подполковника фон Штадена.
   Он достал бумаги и протянул их генералу. Тот быстро пробежав листки, кивнул.
   - Что же, боевые офицеры нам нужны. Рекомендации у вас самые хорошие. В каких кампаниях участвовали, поручик?
   Альфред понял, что его чин подтвержден. Уже хорошо.
   - Начал службу в баталии под Нердлингеном. А патент поручика получил из рук генерала Галласа в Лотарингии. Участвовал в сражении при Безансоне. Служил в Дании. После заключения мира жил в Гамбурге.
   - Хорошо. Сейчас представьтесь полковнику ван Букховену и подполковнику фон Штадену и скажите, что Ваш прием на службу согласован со мной. В полковой канцелярии вам выдадут все бумаги и деньги. Фон Менкен, задержитесь.
  
   Генерал кивнул, показывая, что разговор окончен. Альфред еще раз щелкнул каблуками, браво развернулся и вышел. Но выйдя из шатра командующего, он резко сбавил шаг. Легко сказать: идите к полковнику. Он его даже в глаза не видел. Где его искать? С другой стороны, он офицер, а не барышня, которую нужно довести до места под ручку. Кто будет считаться с офицером, который не смог даже найти свой полк в лагере? Должен разобраться. Бейтон разозлился. И со злостью пришла уверенность и... наглость. Он про себя долго складывал еще не совсем привычные русские слова и, наконец, обратился к стражникам:
   - Добрые люди, где я могу найти полковник Фонбуковин?
   - Ишь ты, - удивился стражник. - По-людски балакает. Да что его искать? Вестимо где - у себя. Иди, мил человек, прямо, а потом направо. Как увидишь, где палатки зеленые стоят - это его полк и есть. Там и спросишь.
   Альфред понял не все, но решил положиться на интуицию. И не зря. Вскоре он уже повторял свой доклад перед невысоким, похожим на ворона подполковником. Полковника на месте не оказалось. Он был при монархе. Но и подполковника хватило.
  
   Волновался, как оказалось, он зря. Все вышло вполне буднично. Подполковник подтвердил свои слова, сказанные в письме, и отправил с тыловым чиновником, которого здесь называли подьячий, для выправления бумаг. Подьячий долго писал в каких-то бумагах, почему-то рассказывал про свою бедность и многочисленное семейство, дивился большому жалованию поручика, но, в конце концов, выправил все необходимые бумаги. Позже, поручик узнал, что он нарушил едва ли не важнейшее требование в отношении к русским тыловым службам. Он "не подмазал" чиновника, то есть не дал ему подарка. Но тогда неведение спасло. Видимо, подьячий понял непроходимую тупость иностранца и отпустил с миром.
  
   Бейтон назначался одним из двенадцати ротных командиров полка Фонбуковина, как здесь называли его начальника. Под командование ему давалась рота солдат, а звание звучало как "капитан и поручик", то есть ротный командир. В пользование нового поручика передавалась палатка, недалеко от палатки полкового командира, слуга из солдат, которого называли "денщик", довольствие и оружие из казенного арсенала, двадцать рублей годового жалования. Под его началом будет сто шестьдесят человек. В их числе два прапорщика, шесть сержантов, двенадцать капралов и прочие лица в соответствии с ротной росписью. Все обычно. Как всегда. Ну, почти, как всегда.
  
   В Европе (к примеру, где-нибудь в Италии) это были бы не особенно хорошие условия и небольшие деньги, но на Руси и в Польше царила невероятная дешевизна. Альфред сразу отложил три золотых, чтобы при случае отдать долг своему бывшему капитану, разложил в палатке свой нехитрый скарб, отдал распоряжение денщику, рябому парню по имени Николай, и приказал построить роту.
  
   Из разговоров с Отто, который отбыл в свою роту сразу после визита к генералу, он уже знал, что основной состав полков солдатского строя (так называли здесь европейский тип армии) составляли бывшие крестьяне, взятые по одному человеку с определенного числа дворов. Если поместные войска ("боевых холопов") хоть как-то учили, а стрельцов учили и того лучше, то это были самые обычные крестьяне, оторванные от привычных занятий. За службу им выдавались из казны по серебряному рублю денег и по шесть гектаров (здесь говорили "десятин") земли. Но учили их плохо. На лето в мирное время распускали по домам. Иноземцев среди солдат было очень немного, и они были сведены в отдельные подразделения, бывшие при особе государя. Понимая, кем ему предстоит командовать, он от своих подчиненных особо ничего не ждал. Это и спасло его от жесточайшего разочарования. Солдаты с трудом держали строй, плохо ухаживали за мушкетами, саблями. О сложных перестроениях и речи не шло. Правда, приветствовали нового командира они дружным и бравым рыком, но этим их умение и ограничилось.
  
   Прапорщики были совсем молодые люди, без боевого опыта. Оба были из русских дворян, точнее, как здесь говорили, детей боярских. Обычно дворян брали в драгуны или рейтары. В солдатские же полки переводили за провинности или по наговору. Да уж, помощники. Бейтон от греха подальше отослал их проверять наличие и качество оружия, а сам начал учение с солдатами и младшими командирами.
  
   Первым делом он заставил всех вычистить мушкеты. Сам показывал, как это делается, проверял, подгонял нерадивых. Потом точили сабли. Тоже оказалось делом непростым. Число порезанных пальцев росло с невероятной скоростью. Два дня Бейтон потратил просто на то, чтобы научить их держать оружие в порядке, быстро заряжать и разряжать его. После долгого и тайного - чтоб не уронить авторитет командиров перед подчиненными - обучения прапорщиков, он смог переложить эту часть заботы на них. С пиками дело шло лучше. Оказывается, у русских есть похожее и распространенное оружие - рогатина. Но без строя это умение стоило немного. А строя не было. Пришлось учить самым началам построения и перестроений. Немало работы после проверки оружия нашлось и для ротного оружейника. Многие замки и фитили в мушкетах были неисправны. Заботы, заботы, заботы. Словом, впору сесть и завыть на луну. Вечером засыпал за бокалом вина с такими же, как он, измученными офицерами. Но дело двигалось.
  
   Постепенно, шаг за шагом, солдаты освоили науку залповой стрельбы, стрельбы плутонгами, повышающей плотность огня, искусство перестроений, научились работать пиками, выстраивать каре. Словом, делать то, что отличает солдат от вооруженных оборванцев. Не все так плохо оказалось и с прапорщиками. Дело было не в пьянстве или самовольстве. Просто оба его заместителя происходили, как и он, из дворян бедных и провинциальных, не имеющих поддержки в столице. Хотя опыта им действительно не хватало, но учились они охотно и старательно. Столь же старательно выполняли распоряжения своего командира. Особенно после того, как его чаяниями им было выплачено задерживаемое жалование. Отношения складывались хорошие, правильные. Без панибратства, но в дружбе и взаимопонимании. С остальными офицерами полка помог сойтись Отто, отношения с которым постепенно перерастали в настоящую дружбу. Впрочем, особенного времени на дружбу ни у Отто, ни у Бейтона не оказывалось. Занятия с солдатами отнимали все.
  
   Поручик навел порядок и с продовольствием для солдат. Учить и кормить - так делали его командиры в юности, так собирался поступать и он. Хороший командир воюет лопатой и кашей, а уж потом оружием, - говорил ему его первый капитан, старик Ганс Крюгер. Но здесь, в русском войске, исполнение этого правила стоило Бейтону многих седых волос, поскольку обворовывали солдат все, и зазорным это не считалось. Умение же солдата самому найти себе пропитание входило в перечень необходимых доблестей. Местные интенданты не то чтобы испугались его, но решили не связываться со скандалистом. Воровать не перестали. Но "совесть имели". Результат не замедлил сказаться в солдатских котлах.
  
  
  

Глава вторая. В бою

  
   - Батюшка Афанасий Иванович, - подошел к Бейтону молодой казак. - Извольте в шатер. Обопритесь мне на спину. Вот.
   Бейтон недовольно покачал головой. Совсем его в старики записали. Вынул ногу из стремени и спрыгнул с коня. Не совсем удачно. Нога подвернулась. Больно-то как. Но виду не подал. Чуть прихрамывая, прошел в палатку, наскоро разбитую для него подчиненными.
  
   В палатке было душно. Почему-то пахло не свежестью, а сыростью и плохо выделанными кожами. Или так показалось Бейтону. Задерживаться здесь не хотелось. Да и Андрейка еще возится. Он вышел наружу и не торопясь подошел к костру. Казаки, сев в круг, собирались вечерять. Вот с ними и посижу. Но тут подскочил давешний парнишка, пытавшийся помочь Бейтону сойти с коня.
  
   - Афанасий Иванович! - зачастил казачок. - Вас Андрей Афанасьевич вечерять зовет.
   Бейтон огляделся. Идти в палатку не было сил. Уж больно хорошо вокруг. Запах-то какой весенний! От озера свежестью веет...
   - Пусть сам вечеряет. А я здесь, с казаками. Пустите, люди добрые?
   - Садись, атаман! - промолвил старший. - А ты, Кузьма, подвинься и место дай Афанасию Ивановичу. У старика на душе потеплело. Атаманом кличут. Не головой, не барином, не воеводой. Своим считают. Это многого стоит. Атаманами в Сибири казаки звали "своих", признаваемых ими, начальников.
   Бейтон присел к костру. Казаки примолкли. Какое-то время люди молчали, глядя на кипящее в котелке варево, на невысокий огонек костра. Молчал и Бейтон, неторопливо чертя что-то веткой на земле.
  
   - А что, Афанасий Иванович, - начал разговор старший. - Говорят, ты и на поляка ходил?
   Казаки знали слабость Бейтона вспоминать молодые годы. Да и было что вспомнить - лихую жизнь прожил старый полковник.
   - Ходил. Еще молодым был. Под Смоленском, под Ригой. Наш царь-батюшка Алексей Михайлович тогда ляхов знатно укротил.
   - А расскажи про то дело.
   Бейтон задумался. Вспомнил себя - молодого честолюбивого поручика, готового на любой риск ради славы, ради... Бог знает чего. Сейчас и думать об этом смешно. Или не смешно.
   - Ну, слушайте, коли не лень. Стояли мы тогда под городом Смоленском...
  

***

   Дела с осадой шли как-то необычайно неторопливо. Огромное войско стояло под Смоленском, обложив его со всех сторон. Тяжелые пушки стреляли по стенам и башням каменными ядрами, нанося немалый урон. Но приступа не было. Тем временем множество малых городков сами переходили на сторону русских. К царю то и дело прибывали делегации от горожан, целовавших руку и клявшихся в вечной верности. Даже за то время, что Бейтон находился в лагере, прибыло три таких посольства от жителей поднепровских городков.
  
   Царь ласково принимал все посольства, одаривал их. Но класть армию на стенах не спешил. По рассказам ветеранов, это было много лучше, чем четверть века назад, когда отец нынешнего государя положил под Смоленском едва не половину всех воинов, а город так и не взял. Теперь все шло к тому, что горожане, обложенные русской армией, лишенные подвоза продовольствия сдадутся сами. Для того русский царь и привел такое войско под стены. Оно побеждало, даже не вступая в сражения.
  
   Дело, как понимал поручик, было еще и в том, что высшая аристократия Польского королевства и их подданные настолько различались по образу жизни, языку, вере, что их можно было бы счесть двумя разными народами. Этот разрыв и стал трагедией польского королевства. Если в годы царствования мудрого и осторожного Владислава IV, о котором с уважением рассказывали даже шведские головорезы, это обстоятельство было не столь очевидно, то в междуцарствие и при новом правлении стало выходить на поверхность. Для подвластных людей Московский царь оказывался скорее защитником, чем противником.
  
   Наверное, и Смоленск давно бы выслал выборных с ключами от города, но гарнизон его составляли не местные войска, а гордые польские шляхтичи и воинственные венгры, присягнувшие королю. Потому и тянулась осада. Пока же полк Фонбуковина или Белогорский полк были больше готовы к царскому смотру, чем к быстрым маршам и баталии. Это и пытались изменить офицеры. Они старались учить солдат не параду, а бою. Уничтожить врага и остаться живим.
  
   Но самому Альфреду, хотя учил он старательно и успешно, чего-то не хватало. Учеба шла, но без огонька. Это начинало все сильнее беспокоить его. Ведь с этими солдатами ему идти в атаку. Офицер оставался для солдат чужим. А ведь именно они, солдаты, будут прикрывать его спину. Как-то нужно купить сердца этих людей. Как русские говорят: мужиков. Да-да. Нужно привязать сердца этих крестьян, которым выдали мушкеты, пики и палаши. Без этого они не станут солдатами, его солдатами. Без этого они дрогнут в самый неподходящий момент, а один побежавший в разгар боя - смерть всей роте. Такое Бейтону тоже видеть доводилось.
  
   Офицеры других рот выходили из положения за счет рукоприкладства, жестких наказаний. В принципе, действовало, тем более, что крестьяне привыкли к такому обращению. Так воспитывали солдат почти во всех армиях мира. Офицер-дворянин буквально вколачивал воинскую мудрость в деревянные крестьянские головы, ставшие солдатскими. Не брезговал пройтись по физиономии бездельника или лгуна и сам Бейтон. Но это было не то. Глядя на огромный лагерь под Смоленском, он понимал всю несоизмеримость гигантской державы и собственного скромного положения. Выбиться из него (а этого очень хотелось) можно было, только имея в руке идеальное оружие. Рота и должна стать таким оружием. Но и это было не единственным.
  
   Бейтон много лет был вольным наемником. При всем том, что армии всегда и везде строились на дисциплине и жестком ее насаждении, у наемников царила особая атмосфера: на собрата-наемника можно было поднять руку, только если задета честь. И нанимали их не по одному, а всей баталией. Внутри же они воспринимали друг друга как ближайших родственников. Тем более, что у многих другой родни, кроме роты, и не было. Чужих можно и обмануть; это было не зазорно во многих случаях. Но не своих. Этого не прощали. Он был всегда уверен, что его брат-наемник прикроет его в атаке, поможет в обороне. И по отношению к любому батальеру он был готов действовать так же.
  
   Здесь этого не было. Солдаты слушались, подчинялись. Но не любили своих офицеров-басурман, то есть иноверцев. Где-то даже презирали их. Своих "воевод", как успел понять Альфред, тоже жаловали не особенно сильно. Они жили своей, отдельной, жизнью. У них были свои авторитеты и принципы. Собственно, офицерам, получавшим жалование, это было безразлично. Бейтону - нет. Жажда чего-то большего, чем честная отработка жалования жгла его изнутри. Для того, чтобы это большее стало реальностью, нужна не тупая дисциплина, а преданность. Именно с этими солдатами ему идти в бой. Они - его путь из безвестности к славе и богатству. Даже, может быть, могуществу. Именно из них он выкует свое совершенное оружие. Должен выковать. Он искал путь к душам этих людей и не находил его. Но однажды случилось.
  
   Утром, после развода, Бейтон разучивал с солдатами новое упражнение. Во время очередного перестроения со стрельбой молодой солдат пострадал. Неисправный мушкет взорвался в его руках, опалив волосы и кожу на лице, руки. Ожог и порезы были изрядными. Высокий и крепкий мужчина теперь лежал на земле в натекающей луже собственной крови и тихонько скулил от боли. Альфред бросился к нему. Омыл раны хлебным вином из фляжки, перебинтовал. Солдаты удивленно смотрели на поручика. Это было здесь, как бы сказать, не вполне принято. Солдат, крестьянин, посадский человек - люди из одного мира, а офицер и дворянин, не говоря уже о боярине - это мир другой. Миры эти живут рядом, но отдельно. Но поручику было не до условностей. Это был его солдат!
  
   Только один из самых рослых людей его роты, сержант по имени Егор Гвоздев, суетился рядом с пострадавшим. Но суетился как-то бестолково. Альфред зло посмотрел на него и погнал за лекарем. Сам взял раненого на руки и бережно понес в направление лекарской палатки. Лекарь уже спешил навстречу. Но увидев, что пострадал не поручик, а солдат, заметно сбавил скорость.
  

***

   День у полкового лекаря Курта Вайскерберга не задался с самого утра. Вечером так хорошо посидели с двумя поручиками из родной Вестфалии. Он не пожалел для такого дела даже пары бутылок мозельского вина, хранившихся неизвестно с каких времен. Говорили о доме, о варварской Руси, куда их нелегкая занесла. Рассуждали о диких казаках и стрельцах. Смеялись над нелепой пышностью и помпезностью русских царедворцев. Делились планами на будущее.
  
   Эх, будущее... Каким еще недавно оно виделось молодому медикусу? Почтенный доктор медицины в небольшом городке в Пфальце, где его уже ждали. Он будет важно ходить по городу. Непременно с тяжелой резной тростью из красного дерева. Важно и чинно отвечать на приветствия. Давать советы, которые все жители будут воспринимать почти как слово Божье, щедро вознаграждать его труды. Самое почетное место на воскресной службе в церкви - его. Вечерами он будет сиживать в компании местных уважаемых людей за бокалом вина или чашечкой кофе. Женится на богатой наследнице. Построит большой дом, наплодит кучу детишек.
  
   Не вышло. Проклятый молочник, которого он взялся лечить от простуды, не пожелал выздоравливать, а потом и вовсе умер. В его смерти глупая родня решила обвинить незадачливого медикуса, хотя все делалось строго по науке. Ситуация грозила обернуться самым незавидным образом. Пришлось бежать. И вот он здесь - лечит грубых наемников и русских бар.
  
   В принципе, здесь проще. Лечат, в основном, молитвами. Если больной помер, то и ладно. Судьба у него такая. Солдат так и совсем не лечат, отправляют умирать. Жалование, конечно, невелико. Но для предприимчивого человека в дикой стране есть много возможностей. Даже ближайшим друзьям Курт не рассказывал о небольшой шкатулке, где хранилось и росло его будущее. Монетка к монетке. Еще пара лет - и можно бежать из этой странной Московии. Завести себе домик с виноградником. Смотреть вечерами на неторопливые воды Мозеля, на древние руины, сохранившиеся, как говорят, еще с римских времен.
  
   Только это потом. А сейчас - отвратительное чувство во всех внутренностях, тошнота и полное нежелание вставать. Воистину говорят мудрые люди: утро добрым не бывает. А вставать надо. Хочешь ты или нет, но нужно обойти больных, пройти по ротам. А там еще что-нибудь всплывет. Господи, как же хочется остаться лежать в прохладной палатке с закрытыми глазами. Но у палатки завозились. Как же все это некстати... Может, пронесет? Может, не ко мне? Не пронесло.
  
   - Господин дохтур, Вас зовет наш поручик Бейтон! - скороговоркой проговорил рослый мужик, судя по форме - из солдат.
   Кряхтя, медикус поднялся. Опрокинул в глотку остатки вина из глиняной чаши у постели. Немного полегчало. Что за черт там у этого Бейтона?! Все с ним не как у людей. Торчит сутками с солдатами на плацу. Ругается с интендантами. И сейчас опять где-то набедокурил. Хоть бы поскорее голову себе свернул.
   - Передайте поручику, что я сейчас иду, - выдавил из себя Курт и принялся одеваться.

***

   - Здравствуйте, господин поручик, - промолвил он не особенно приветливо. - Что у Вас стряслось?
   - Солдат пострадал во время учения.
   - Это его судьба. Нужно написать рапорт по инстанции и отправить его домой.
   - Там он умрет.
   - На все воля Всевышнего! - воздел горе глаза лекарь.
   Альфред медленно положил пострадавшего на носилки, распрямился, после чего быстрым движением схватил лекаря за лацканы кафтана и вздернул вверх.
   - Слушай меня, клистирная трубка! Это мой солдат. Ты его вылечишь, и я, поручик-капитан Альфред фон Бейтон, тебе заплачу. Если же нет.... Ты меня понял.
   Он медленно, очень медленно поставил лекаря на землю. Тот тяжело дышал, тараща непонимающие глаза.
   - Ты все понял?
   - Да, да, Ваша светлость.
   Альфред про себя хмыкнул графскому титулованию, но только кивнул и повернулся к солдатам и крикнул по-русски:
   - Вы все видеть, что бывает, если оружие чистить плохо. Сегодня будем снова учить чистить мушкет и драться. Прапорщик Семенов - вести первый плутонг учить чистить оружие.
  
   Солдаты почему-то весело загудели. Что-то изменилось в их тоне. Это "что-то" очень понравилось Бейтону. Вечером Бейтон, уже собираясь помолиться перед сном, услышал, как кто-то топчется перед входом в его палатку. Бейтон заворчал, но высунулся.
  
   - Кто черт принес? - спросил он.
   Перед палаткой стоял высокий сержант, который так бестолково пытался помочь ему днем.
   - Прости, барин! Поблагодарить хотел за брата, - нерешительно сказал он и опустил глаза. - Не побрезгуй.
   Он протянул глиняный горшок с каким-то содержимым. Альфред осторожно приоткрыл крышку - мед.
   - Это нам из деревни сродственники прислали, - радостно объяснил солдат, видя, что "барин не гневается".
   Альфред растерялся. Согласно любому уставу, это была взятка и грубейшее нарушение субординации. В то же время это было так понятно, так по-человечески.
   - Я благодарить! Спасибо! - ответил он на русском языке, чтобы солдат понял. Он покопался по карманам, нашел мелкую серебряную монету, которую по изображению копьеносца именовали "копейкой", и протянул своему неожиданному визитеру.
   - Это есть тебе, что был помогать. Тоже спасибо! - усмехнулся Альфред.
  
   Видимо, сержант (или, иначе - пятидесятник) имел изрядный вес среди сослуживцев. Подчиненные не просто старались, но буквально из кожи лезли, выполняя приказы. Да и сам поручик, лишившись оснований для угроз и мордобития, перестал к ним прибегать. Порой хватало объяснения или показа, чтобы упражнение было выполнено. Он чаще стал подсаживаться к костру со своими солдатами, разговаривать с ними, рассказывать на смеси русского и немецкого языков случаи из боевого прошлого или о далеких странах, где ему довелось побывать. И хотя солдаты понимали не все, слушали внимательно. Как казалось Бейтону, им нравилось, что офицер и дворянин не брезгует их компанией, угощается из их котелка.
  
   Большинство его подчиненных до попадания в армию не покидали своих деревень. Потому воспринимали его рассказы, открыв рот. По случаю возвращения покалеченного парня из лазарета он, чтобы закрепить доброе отношение подчиненных, по русскому обычаю даже выкатил своим людям дармовое пойло. Солдаты охотно приняли выпивку. Кричали на русском языке всякие хорошие слова о своем поручике. Хотя каких-либо неуставных действий, способных вызвать недовольство начальства, Бейтон не допустил, солдаты были явно довольны. Это было правильно.
  
   Поскольку осада шла неторопливо (точнее, никак не шла), Бейтон продолжал учить своих людей. От упражнений в стрельбе и сложных перестроений он перешел к обучению отражению конных атак, действиям в обороне, штурме. Другие офицеры, больше времени проводившие в местной питейной палатке или у гостеприимных дам, крутили пальцем у виска. Впрочем, полковник и его помощник были им довольны, а сам Бейтон не лез к начальству, не чинился, охотно сиживал с сослуживцами за бокалом вина, рассказывая байки или выслушивая чужие откровения. Отношения с командирами были нормальные. Оба начальствующих лица прошли весь путь от прапорщика до полковника, не однажды участвовали в баталиях.
  
   Более того, скоро старания и успехи Бейтона - чего скрывать - были замечены и отмечены. Начальство в лице полковника стало выделять Бейтона и его роту. Хотя внешне это проявлялось не особенно явно, да и дистанция между поручиком (хоть и ротным командиром) и полковником была изрядная, но расположение Бейтон чувствовал. С подполковником же отношения были и просто хорошими. Во всяком случае, тот часто и подолгу беседовал с Бейтоном в часы досуга. Собственно, это и было одной из целей молодого поручика. Хотелось быть не просто одним из ротных командиров солдатского полка, но лучшим командиром лучшей роты. Впрочем, проверить, что у него вышло, можно будет только в реальном бою.
  
   Но боя не было. Несколько раз нерешительно штурмовали, даже, скорее, обозначали штурм стен Смоленска. Но стоило противнику начать ответную стрельбу, как царь приказывал трубить отбой. Поначалу это очень удивляло офицера - имея десятикратное преимущество и в живой силе, и в пушках, стоять на месте. Не случайно русские называли своего монарха -очень тихо и только среди своих - "тишайшим", а порой "зайчатником". Иностранцев, которые, как предполагалось, "по-людски говорить не умеют", не стеснялись. Как-то Бейтон поделился своим недоумением с фон Штаденом. Подполковник отхлебнул рейнского вина (дело происходило за столом, где командир полка часто собирал всех своих офицеров) и произнес:
   - Молодой человек, Вы говорите глупость. Царь, его советник, генерал Лесли, и самые умные русские все делают правильно. Сюда идет польская армия графа Радзивилла. Она хорошо подготовлена, но малочисленна. У Радзивилла весь расчет на то, что, как тридцать лет назад, царь положит треть, а то и половину армии на штурме смоленских стен. Тогда свежие польские силы ударят по усталым и смешавшимся московитам и повергнут их в ничтожество. Так тогда и было. Сейчас все будет иначе. Смоленск в осаде, потому Радзивилл никуда не уйдет, а будет двигаться к нам. Но встретят его не потрепанные полки, а свежие и отдохнувшие части. Конечно, этим "боярам", которые только саблей махать умеют, хочется, как здесь говорят, "честь добыть". Однако в этот раз царь у них на поводу не пойдет.
   Альфред, чувствуя себя полным дураком, кивнул. Он-то как раз и хотел, как говорили русские, "честь добыть".
  
   Да, Януш Радзивилл - это серьезно. Он слышал о нем прежде. Опытный, честолюбивый. Один из наиболее влиятельных вельмож в королевстве. Помог королю Яну Казимиру занять польский престол после смерти старого короля Владислава. У него много отличных наемных частей из Швеции и Венгрии, польская кавалерия. Их лошади лучше невысоких лошадок русских рейтаров. Правда, русские часто превосходили в вооружении. Но умения им пользоваться пока не хватало. Эти парни опасны в сражении. Поляки были бы страшными противниками, если бы не то, что король в стране и не правитель вовсе.
  
   Рядом с ним сидят десятки сильных фамилий, одна из которых и есть Радзивиллы. У каждого из них - своя армия, своя политика и свои цели. Налоги до короля почти не доходят. Потому и на армию денег не набирается. Вот и Радзивилл, Великий гетман Литовский, идет на русских со своим личным войском. Собственно, Бейтон это давно знал, как и все в лагере под Смоленском. Но вот увязать бездействие в осаде и сикурс Радзивилла Бейтон не смог. А стоило.
  
   Скоро будет бой. Это хорошо. Учеба - учебой, но получать деньги наемник привык за баталию, а не за работу служки в церковной школе. Хотя... в русской армии пока ему нравилось. Если не лезть из кожи, чтобы пробиться вверх, то ты - сам себе господин. Есть свободное время. Почти как в те легендарные эпохи, когда войну делали наемные роты под командованием лихих капитанов-кондотьеров. Он сам начинал себя чувствовать таким кондотьером, оттачивающим искусство своих людей. Скоро, очень скоро начнется настоящее дело.
  

***

   Приказа о выступлении ждали, но поступил он, как всегда, неожиданно. Радзивилл уже несколько дней скапливал силы на правом берегу Днепра у города Орши. Туда должны были стекаться войска из Польши. Против него и был направлен корпус русского генерала и ближнего боярина (царского советника) Алексея Никитича Трубецкого. Но поскольку силы противников были почти равны, царь, не любивший военные неожиданности, решил направить в помощь Трубецкому войско из Смоленского лагеря. В основном шла конница. Но в состав отряда был включен и солдатский полк. Командовал отрядом опытный воевода, боярин из крещеных татар Яков Черкасский. Обычно русская пехота передвигалась на конях или на телегах, спешиваясь перед боем. Но коней не хватало. Передвижение же на телегах было часто еще медленнее, чем пешие переходы. Потому солдатский полк шел пешим строем. Почти бегом.
  
   Хотя Бейтон, как офицер, мог передвигаться на коне, но предпочел шагать вместе со своей ротой. Летний марш - удовольствие небольшое. Пыль вьется столбом, пот течет так, что порой глаза открыть невозможно от соленого потока со лба, а одежду хочется выжать. Зато он точно знал, как чувствуют себя его люди. Правда, привычки у него к таким маршам было больше. Хоть доводилось служить и в пехоте, и в кавалерии, пешком он за свою жизнь находился изрядно.
  
   Довольно быстро стало понятно, что пехота безнадежно отстает от конных отрядов. На ближайшем привале воевода Черкасский собрал всех офицеров на совет. Говорили, конечно, на русском языке, и большая часть сослуживцев Альфреда просто не понимала, о чем идет речь. Они внимательно следили за командующим, надеясь больше на своего полковника, который, как и сам Альфред, изъяснялся на многих языках, а русский знал в совершенстве. Бейтон внимательно слушал. И было что....
  
   Януш Радзивилл со своим десятитысячным корпусом решил отходить вглубь территории, дожидаясь подхода новых сил. Командовавший всем предприятием князь Трубецкой приказал их отрядам начать преследование. Но они не успевают. Враг уходит, чтобы вернуться более сильным. После долгих споров и криков было решено выделить конный отряд в отдельную часть или, как здесь говорили, в "отдельный приказ" и идти в погоню за поляками, заставляя их принять сражение - это даст главным силам армии время подойти. Пехота будет двигаться за всадниками ускоренным маршем.
  
   Утро и почти весь день прошел в одном сплошном беге. Всадники умчались далеко, но фон Букховен постоянно подгонял своих пехотинцев. От засохшего пота одежда покрылась жесткой коркой. Лицо невыносимо саднило. Но поручик старался всем видом показать, что, как говорят по-русски, "горе не беда". Его солдаты пытались быть подстать своему командиру, но было видно, что они уже устали до последней степени. Серые, покрытые пылью лица с дорожками пота. Невидящие глаза. Альфред знал цену этому взгляду. Но и цену их попыткам улыбнуться на шутки поручика он тоже знал. В остальных ротах отчетливо слышалось ворчание солдат и крики командиров, едущих на конях, рядом со своим строем.
  
   Когда вымотанные вконец пехотинцы подбегали к речке Шкловке близ одноименного городка, бой шел уже давно, причем, крайне неудачно для русских. Поляки укрепились на высоком берегу речки и били русскую конницу, вынужденную вступать в сражение сразу после перехода вброд. Боярин Черкасский бросал в бой новые отряды, но польские мушкетеры выбивали их на переправе из лощин, выходящих к реке, а гусары и татарские хоругви наносили удары с высокого холма. Бейтон ошарашено смотрел, как новые и новые сотни русских всадников бросаются вперед, оскальзываясь на прибрежной глине, как начинают отходить под ударами "крылатых" копейщиков, как, подобно снегу в весенний день, тает конница русских.

***

   Герман фон Штаден сидел на лошади и вместе с остальными командирами русского корпуса в бессильной ярости смотрел, как польские гусары начинают избиение русской кавалерии. Бросать в эту мясорубку новые сотни рейтаров было безумием. Тем не менее, русский воевода Яков Черкасский (кстати, вполне разумный воин) продолжал посылать на смерть новых и новых всадников. Ведь приказ был недвусмысленный - связать поляков боем и задерживать как можно дольше. Но вот выполнить его было совсем не просто.
  
   Поляки вот-вот довершат разгром. Тут нужен слаженный огонь пехоты. Только пехота - на этом берегу, а сражение идет на том. Вот они, его солдаты. Две роты подошли, уже и отдышаться успели. Только вот не успеют они переправиться. Тут нужна другая выучка, эх, другая... Ему бы роту испанцев или хотя бы шведов. Тогда шанс был бы. А так - только людей положишь.
  
   Фон Штаден был старым и опытным лисом. За годы службы ему доводилось выбираться из самых разных переделок не только на поле боя, но и в особо опасное мирное время, когда донос на иноземца мог стать хорошим ходом для карьеры очередного боярского отпрыска. Он умел видеть жизнь без лирики. Вот и сейчас он прекрасно понимал, что поляки выигрывают баталию. Впрочем, гибель их отряда будет не совсем напрасной: подошедшие русские войска отплатят за них разгромом, и немало гордых шляхтичей обагрит своей кровью берег речки. Однако видеть, как стройные ряды всадников превращаются в кровавое месиво, было больно. Хотя война есть война. И все же...
  
   Вот с холма на русскую конницу обрушились новые польские хоругви. На высоких и статных конях, плотным строем, с крыльями за спиной и грозными пиками наперевес на ряды русских всадников неслись по пологому холму явно отборные рыцари в сверкающих шлемах и кирасах, намереваясь врубиться в тело строя, смять его. На вершине холма показались новые ряды.
  
   Берег густо обагрился русской кровью. Началась паника. Лошади метались по узкой полоске, налетая на всадников, мешая отступить. Фон Штаден четко представил то, что сейчас случится. Еще натиск - и конница поляжет. Паника лишает людей силы. Подполковник прикрыл глаза. Вдруг рядом послышался голос поручика Бейтона - дельного, хотя и чрезмерно честолюбивого по молодости лет офицера его полка.
   - Господин подполковник, позвольте мне с моей ротой прикрыть отход! - почти крикнул Бейтон.
  
   А что? У этого молодца может и выйти - свою роту он гонял не в пример остальным. Честолюбие бывает и полезным. В конце концов, хотя бы прикроют собой отход и свяжут поляков еще на полчаса. А там, смотришь, до подхода основных сил те и не уйдут далеко. Подполковник обернулся на Якова Черкасского. Тот понял и кивнул.
   - Выполняйте, поручик, и помоги вам Бог!
  

***

   Рота почти бегом перебралась на другой берег по неглубокому броду и с ходу, выстроившись в ряд, дала залп по наступающим гусарам, устремившимся потоком к новой цели. Строй всадников заколебался.
   - Второй плутонг, пли! Первый перезаряжай! - скомандовал Альфред.
   Новый залп. Всадники начали сбавлять скорость, врезаясь в уже павших воинов и лошадей. В строю появились ощутимые прорехи. Эх, был бы третий залп, эти "крылатые" зазнайки полетели бы на своих перышках во все стороны. Но залп не успевал.
  
   - Выставить пики, мушкеты вглубь строя! - командовал он.
   Всадники уже близко. Альфред сжал пику так, что костяшки пальцев побелели. Не первый раз, а все равно страшно. Всем страшно. Но в этот миг грянул залп. Подошли остальные роты пехотного полка. Конница отступила. Отошла вслед за ней и пехота.
  
   Восстановилась картина, которая была перед началом сражения. Поляки могли праздновать победу. Но русские помнили свою задачу: задержать отступление, дать время Трубецкому подойти ближе. Значит, все сделано правильно. Альфред достал трубку и чудом оставшийся сухим после двойной переправы кисет, дрожащими пальцами принялся набивать ее табаком. Из его роты погибли пять солдат. Еще полегло несколько сотен всадников. Что ж, могло быть хуже.
  

***

   - Вот так вот мои орлы и спасли бой, - проговорил старый полковник.
   - Так отступили же? - спросил молодой казак.
   - Так ведь и нужда была не разбить, а задержать. Чтобы не утек лях. Чтобы его разбить, силенок у нас было маловато. А так вышло, что и отряд сохранили, и ляху уйти не дали, - спокойно разъяснил Бейтон.
   - Да, - задумчиво протянул старший. - Лихое дело. Ну, а дальше-то как?
   - Дальше - известно как: ляхи на том берегу закрепились, а мы - на этом. Так и стояли. После боя отходили. Я к своим орлам пошел.
   Полковник уставился на костер. Вспомнил даже не радость, а гордость, восторг, распиравшие его грудь после боя. Он смог. Смог выковать из этих мужиков настоящее оружие. Они не дрогнули под конной атакой, выдержали, отбились. Казаки тоже молчали.
   - Ну, слушайте далее, - проговорил старик.
  

***

  
   Бейтон подошел к своим солдатам, свалившимся кто где смог, отходящим от марша и боя. Некоторые стали подниматься.
   - Не вставать. Вы герои, которые сегодня спасать армию! Я вами гордиться! - громко крикнул он. Он и вправду гордился своими солдатами. Сегодня они вели себя не хуже ветеранов старого Валленштейна, легендарного полководца империи. Да и собой гордился. Он смог их научить.
   - Поручик Бейтон? - спросил подъехавший воин в дорогой шапке.
   - Я есть он.
   - Вас кличут князь Барятинский и воевода Яков.
   - Сейчас ехать, - ответил Бейтон, уже вскакивая на коня.
   Он поскакал вслед за гонцом к группе офицеров в центре полевого стана, который стал образовываться располагавшимися на отдых частями.
   Остановившись перед командующим, Бейтон поклонился и доложил на русском языке:
   - Поручик солдатский полк Альфред фон Бейтон прибыть!
   - Молодец поручик! Уже и язык выучил, - усмехнулся боярин-воевода. - Хорошо послужил. И войско сберегли, и полякам уйти не дали. Теперь уже не уйдут. За храбрость и воинское разумение жалую тебя тремя рублями. Сам о тебе государю доложу.
   - Я благодарить за честь! Это мой долг!
   - Ну, иди, поручик, к своим орлам. Завтра подойдут войска князя Алексея, и начнем погоню за Радзивиллом. Пока отдыхай.
  
   Бейтон вновь поклонился и, отъехав, направился в свое расположение. Приятно было? Конечно, приятно. И деньги не лишние. Да чего скрывать - оценка командира всегда важна. Кажется, он останется в этой странной стране. Привыкнет. Должен привыкнуть.
  

***

   - Так и погнали мы того Радзивилла до самой его Литвы, - закончил рассказ Бейтон. Казаки внимательно слушали, ловя каждое слово. Большинство из них всю жизнь прожили в Сибири, и жизнь эта проходила в бесконечных стычках с местными (далеко не мирными) народами, в походах, погонях. Другого они просто не знали, да, наверное, и не хотели знать. Казак - не должность и не сословие. Казак в Сибири - это судьба. Потому и рассказы старого полковника слушали, затаив дыхание. Или вид делали из уважения к славному голове - кто их разберет. Но слушали, не перебивая.
  
   - Славная битва, - промолвил старший. - Силен был покойный царь-батюшка.
   - Да и мы были молодцы что надо, - в тон ему ответил Бейтон.
   Костер догорал. Казаки стали располагаться на ночлег. В палатку идти не хотелось. Старик послал за шубой и улегся на ближайшую телегу. Полог звездного неба раскрылся над ним, отражаясь в водной глади, окаймленной вековыми кедрами, сбегавшими с сопок к озеру. Но перед глазами вновь возникли картины далекой уже молодости.
  

***

   Через два дня после баталии при Шкловке русская армия князя Трубецкого в сражении при селе Шепелевичи настигла и разгромила отряд Януша Радзивилла. Сам Великий гетман едва ушел от погони. А через месяц сдался Смоленск. Поднепровье полностью отошло под руку России. Очищены от поляков Волынь и Галич.
  
   После царского пира (на который Бейтона, конечно, и не подумали позвать - не того полета птица) Алексей Михайлович с ближними боярами отбыл в Вязьму на зимовку - в Москве было моровое поветрие. Кампания постепенно затухала. Шла осень. Дороги делались все более непроходимыми. Армии располагались на зимние квартиры. Полк фон Букховена был расквартирован в Шклове. Солдаты строили землянки и избы для офицеров. Обживались.
  
   Но война не кончалась. Враг снова собирал силы. Правда, это еще когда будет: зимой-то нормальные люди не воюют. В землянках и избах жарко топились печи, солдаты отходили от сражений и учений, кряхтели, вспоминая свои деревни и односельчан, жалея о несбывшейся мирной жизни. Офицеры тоже вспоминали дом (те, у кого он был), завязывали короткие интриги с сельскими красотками, пили кислое местное вино.
  
   В эти дни, наполненные особым покоем, возможным только в короткий перерыв между сражениями, армия Януша Радзивилла форсировала реку Березину, ставшую временной границей между противниками, и двинулась на Могилев. Начиналась кампания 7163-го года от Сотворения мира или 1655 года от Рождества Христова.
  

Глава третья. Могилев

  
   Шклов - городок небольшой, но вполне уютный. Расположился он среди широких полей и пологих холмов с перелесками, верстах в сорока от Могилева. В центре города - небольшая площадь, на ней - ратуша и дом градоначальника. Прежде была греческая церковь, но после смерти короля Владислава, отличавшегося умеренностью и осторожностью, на греческую веру начались гонения. Церковь разрушили. Собственно, эти гонения и стали причиной того, что маленькие люди и бедные шляхтичи из местных охотно переходили под руку Московского царя.
  
   Если центр Шклова еще чем-то напоминал город, то окраины, начинавшиеся сразу за площадью, были вполне сельскими, отгороженными от мира не стеной, но деревянным частоколом с деревянными же башнями. Впрочем, дома добротные, для тепла и чистоты обмазаны глиной, крыты глиняной же черепицей, а не соломой. Да и жители богаты. Есть две корчмы, которые в этих местах обычно содержат евреи, несколько лавок с самыми разными товарами, большой рынок.
  
   Здесь и располагался на зимовке полк ван Букховена. Военных оказалось больше, чем всех жителей городка. Потому в домах разместились только офицеры, да и то не все. Для солдат вырыли землянки, как могли их утеплили. Для офицеров, предпочитавших находиться поближе к солдатам, поставили срубы-пятистенки. Посередине расчистили площадку для солдатского учения, которым, впрочем, докучали не особенно сильно. Морозы стояли такие, что даже от мысли выйти на улицу делалось холодно.
  
   Для Бейтона отдых на зимних квартирах в Шклове был заполнен не менее плотно, чем первые дни под Смоленском. Солдат не должен иметь слишком много свободного времени: в этом случае он начинает грустить, а в его голову начинают приходить совсем неправильные, расслабляющие тело и душу мысли. Это поручик знал по себе.
  
   Первое время он с блаженством предавался безделью. Часами по утрам лежал в постели. Долго засиживался с однополчанами за беседой и бокалом вина. Сослуживцы коротали время за разговорами и азартными играми. Игры поручик не любил - азарта хватало в жизни. А беседы находил полезными. Офицеры вспоминали баталии, в которых принимали участие, ушедших командиров. И хотя многие из них сражались друг против друга, сегодня это не вызывало интереса. Жизнь наемника непостоянна, как и его привязанности. Они сохраняются, пока есть деньги в полковой кассе. Однако свой хлеб в этой среде было принято отрабатывать честно. Подписал контракт - выполни. Это - вопрос чести.
  
   Но намного чаще офицеры вспоминали покинутую родину - в минуты покоя, в тепло натопленной комнате. Каждый надеялся когда-нибудь - конечно, не скоро - вернуться домой: в Тюрингию, в Саксонию, в Пруссию, в Голландию... Вспоминали родительский дом, у кого он был; места, где довелось побывать, где хотелось бы осесть в старости. Перед глазами вставали уютные городки у Мозеля или Рейна, торговые улицы Гамбурга и Любека, порты Италии с теплым морем и веселой жизнью. Где она, эта жизнь? Сколько из них доживет до мечты наемника - обеспеченной старости? Об этом говорили сослуживцы, об этом думал Бейтон.
  
   Только очень скоро бесконечные воспоминания о покинутой родине стали угнетать его. Все чаще он стал задумываться: а прав ли он был, решив поехать в далекую восточную страну? Может, разумнее было бы поискать себе применение дома? Мог же он, скажем, наняться охранять путешественников или купцов. Мало ли дел может найти молодой еще и сильный дворянин? А здесь? Вот его солдаты спасли бой. И что? Наградили деньгами и забыли. Может, и дальше так будет.
  
   Несколько спасали беседы с милейшим поручиком Отто фон Менкеном. Его спокойный оптимизм, граничащий с фатализмом, контрастировал с рассуждениями других офицеров. Война неизбежно даст рост чинам - просто по причине сокращения числа офицеров. Если же сократят его - тоже невелика беда: ни старшие братья, ни сестра о нем рыдать не будут.
  
   Говорил он и о Сибири. О невероятном богатстве этой земли. О людях, которые, как рассказывают, гораздо ближе к природе и Богу, чем в иных странах. О странной, странствующей жизни, которую они ведут в отличие от обычной оседлой жизни русских крестьян. О возможностях, которые раскрывает Сибирь перед знающим человеком. По его словам выходило, что такого назначения не бояться надо, а желать. Хотя Бейтон и понимал, что для Отто возможен только один вариант возвращения в домой - овеянным славой и богатством. Иначе - только смерть или - того хуже - постыдное прозябание. Грустные мысли крутились в голове Бейтона. О себе, о друге, о правильности своего выбора.
  
   Все это угнетало, и поручик с новой яростью взялся учить свою роту, что не доставляло солдатам особой радости. Чтобы как-то компенсировать это, поручик из наградных денег закупил у местных жителей дополнительных продуктов к солдатскому котлу, дров для печек. Уставших и замерзших от занятий на морозном воздухе солдат Бейтона ждал сытный обед с обязательным мясом, на худой конец - солониной, теплые землянки. Солдатам Бейтона начинали завидовать в других ротах. Сам поручик, боясь вновь оказаться в плену неприятных и очень мешающих жить мыслей, все чаще проводил вечера со своими подчиненными.
  
   Солдаты осмелели. И хотя всякое панибратство Бейтон мгновенно пресекал, они начали рассказывать о себе, о своих мечтах и планах. Чаще всего звучало слово "воля". О воле рассказывали вечерами у печки, о воле мечтали. Поручик про себя перевел его, как "Freiheit". Но смысл фраз оказался непонятным. Дословное "Wille" тоже как-то не вписывалось. Слишком книжно и заумно выходило. Он попросил разъяснить знакомого капитана из "старых немцев", уже много лет служившего у русских.
   - Воля? Это у русской черни любимое словечко... Грабеж, хаос, безвластие. Только об этом они и мечтают, - буркнул знакомец. - Потому им и понадобились европейские офицеры, чтобы держать чернь в кулаке.
  
   Этот ответ тоже не удовлетворил Альфреда. Что-то здесь тоже было... и так, и не так. О хаосе так не говорят, о нем не мечтают. Да и какая же эти крестьяне "чернь"? Поручик помнил голодные толпы в осажденных городах империи, шайки бродяг на дорогах. Вот это - чернь. А это обычные люди. Работали, жили, а потом выпала им судьба стать солдатами. Хотя в чем-то Франц и прав: власть русские не любят. Очередным вечером, присев возле печурки с кружком солдат в их землянке, он решил спросить их самих.
   - Воля, барин... - мечтательно протянул солдат. - Тут и не сказать сразу. Я так думаю: это когда едешь ночью по степи на своей лошадке летом; тепло, трава кругом сочная, такая, хоть сам ее жуй. Звезды сверху, что твои колеса. Тишина. А воздух.... Сладкий, как мед в сотах. И дышишь им, дышишь, а надышаться не можешь. Едешь ты по этой благодати, вдыхаешь ее, а знаешь, что где-то далеко-далеко ждет тебя хозяйка, дом родной, детишки. Вот это, барин, и есть воля.
  
   Солдаты замолчали. Молчал и поручик. Думал об этой странной "воле", которая суть целый народ. Не богатство, не слава, не удобство жизни, а "воля". Странно и притягательно. Стоит на досуге об этом поразмышлять.
  

***

   Но досуга не случилось. Утром их разбудил барабанный бой, выбивающий сигнал к общему построению. Соскочив с кровати, еще не сообразив, где он и кто, поручик быстро натянул одежду, схватил шпагу и кинулся на выход. На площади, перед домом, который занимал полковник (бывший дом управляющего), уже выстраивались солдаты. На крыльце стоял ван Букховен, неторопливо постукивая тростью по полу. Поручик занял свое место в строю и стал ждать.
  
   Наконец полковник сошел с крыльца. Встал перед строем и прокричал:
   - Солдаты, польская армия перешла Березину, разбила заставы и движется к крепости Могилев. Нам приказано сегодня же выдвигаться к крепости и оборонять ее. Через три часа выступаем. Есть вопросы? Нет. Офицеры - собраться у меня через половину часа. Разойтись.
  
   В доме, который занимал командир, положение было описано более подробно. Старый знакомый, граф Радзивилл, вместе с гетманом Гонсевским собрали армию до тридцати тысяч человек, сбили все заставы и острожки по левому берегу Березины, осадили крепость Новый Быхов и сейчас быстрым маршем идут на Могилев. Город укрепляется уже несколько месяцев. Сейчас в нем до тысячи человек стрельцов и четыре тысячи казаков из местных. Но местные ненадежны. Потому их полку приказано быстрым маршем идти на Могилев, чтобы проникнуть в город раньше, чем поляки его окружат. Если же Бог не даст удачи, то прорываться в город с боем. Туда же, к Могилеву, идут солдатский полк Ивана Цыклера, войско воеводы Ромодановского, но они, скорее всего, не успеют.
  
   Не прошло и трех часов, когда колонна полка выступила из Шклова. Было это 31 января 7163 года. В тот же час из-под Быхова начали марш на Могилев отряды гетмана Радзивилла. Отсчет времени пошел на часы.
   К городу подошли почти одновременно, 2 февраля. Когда роты пехотинцев стали втягиваться в восточное предместье города, с западной стороны начали подходить отряды Радзивилла. Неожиданно для поляков ворота открылись и на не вполне оправившихся от похода воинов Великого гетмана Литовского бросились осажденные, которым полагалось сидеть за стенами и дрожать от страха. Стрельцы приказов Лопухина и Аничкова, казаки, ополченцы из горожан, вооруженные кто чем, бросились на гордые хоругви. Тем временем подошедшие пехотинцы добавили жару залповым огнем. Поляки, не ожидавшие вылазки, отступили. Ополченцы и гарнизон крепости, захватив обоз с припасами, столь же стремительно скрылись за стенами. Конечно, это была не победа - поляки потеряли менее полусотни воинов из многотысячной армии. Но если из города выходили порознь - стрельцы, солдаты, ополченцы, то возвращалась уже единая армия, спаянная общей удачей, окрыленная пусть маленькой, но победой.
  
   У костров под стенами смешались солдатские и стрелецкие кафтаны, казачьи зипуны. Люди смеялись, хлопали друг друга по плечам. Все это видел Бейтон, проезжая по городу вместе с другими офицерами, полковниками и командующим гарнизоном воеводой Иваном Алферьевым. Среди командиров чем-то не понравился Бейтону полковник могилевского полка шляхтич Константин Поклонский. Наткнувшись на его тонкое и холеное лицо с холодными и неподвижными глазами, резко выделяющимися на фоне живой мимики, он то и дело возвращался к нему взглядом. Как-то в его действиях все было слишком. Слишком яростно ругал ляхов, слишком радовался победе. Впрочем, наверное, это у поручика от усталости. Лезет в голову всякая чушь. Человек как человек. Но подозрение не отпускало. В чем? Так и не скажешь.
  
   Поручика определили на постой в небольшом домике в предместье под названием Лупулово, где была расквартирована и его рота. Убедившись, что солдаты размещены и накормлены, он отправился к себе. Оставшись, наконец, один, Бейтон скинул амуницию и завалился на кровать, отказавшись даже отужинать с хозяевами. Но заснуть не вышло: гудели ноги, в голове крутились мысли. Поняв, что не заснет, поручик, накинув кафтан и охабень, сунув за пазуху трубку и кисет, вышел на улицу.
  
   Было тихо. Только вдалеке перекликались стражники. Альфред раскурил трубку и попытался успокоить кутерьму мыслей. Осада будет трудной. Тридцать тысяч поляков против шести тысяч осажденных. Да и какие шесть тысяч? Могилевский полк только числом грозен, а умения у него меньше, чем у последнего солдата в их полку. Да и оружие там старое. Предместья удержать будет непросто. Хоть вал явно подновляли, частокол выставили, ров углубили, а защита слабая. Слишком много врагов. Стены крепкие, но невысокие, а возле реки и совсем низкие. С окрестных холмов весь город простреливается. Да и припасов немного. Войска-то сколько; да и так людей за стенами спряталось немало. Ох, достанется нам. Одна надежда на армию Ромодановского, которая сейчас движется с боями от Шклова. Да казаки могут успеть с юга. Могут успеть. А могут и опоздать. Как карта ляжет, как говорят любители коротать вечера за игральным столом...
  
   Внезапно невдалеке под чьими-то сапогами заскрипел снег. Бейтон неожиданно для себя самого отшатнулся в тень. Мимо не прошел, а проскользнул человек. Лица в темноте не разобрать, но походка и фигура показались знакомыми. Запахнув полушубок, поручик последовал за странным ночным прохожим. Тот часто оглядывался. Бейтон каждый раз прижимался к стенам домов. Прохожий свернул в переулок. Поручик примостился за углом. В переулке прохожего ждали. Разговор шел на польском языке, хорошо знакомом поручику.
  
   - Великий гетман ждет от Вас, пан полковник, решительных действий, - негромко проговорил один из собеседников.
   - Пан гетман может на меня рассчитывать, - шепотом отвечал другой.
   - Послезавтра утром мы начнем штурм города. Вы должны открыть ворота Лупулово и ворота из предместья в город, как только будет дан сигнал фонарем из лагеря.
   - Я сделаю это. Но и Вы не забудьте: я буду владеть этим городом.
   - Не волнуйтесь. Слово Радзивилла в этом мире еще что-то значит. Запомните - послезавтра утром, во время последней стражи. А теперь уходите.
  
   Поручик вжался в стену, как мог, и затаил дыхание. Мимо проскользнули две тени. Одна направилась к ограде, другая в сторону города. Вот оно как. Измена. Не случайно этот тип мне так не понравился. Что же теперь делать? Убить? Его же и повесят, как изменника. Бежать к фон Штадену или полковнику? Пожалуй, к фон Штадену. Он знает и Бейтона, и русских. Он найдет, как выйти из положения.
  
   Поручик почти бегом направился к дому подполковника и практически ворвался к нему в спальню. Его сбивчивый, прерываемый эмоциональными вскриками рассказ, тем не менее, произвел впечатление на фон Штадена. Ворча о нарушении субординации и всех мыслимых приличий некоторыми молодыми людьми, он собрался и вместе с Бейтоном отправился в цитадель, где располагался воевода. К воеводе их не пускали долго. Стрельцы упорно твердили, что боярин Иван Васильевич почивает. Но настойчивость фон Штадена была поистине бронебойной. После почти часа препирательств их, наконец, пропустили в дом. А еще через полчаса они предстали перед светлым ликом боярина-воеводы, одетого в горничную рубаху и домашний кафтан. Боярин был хмур и крайне недоволен неурочным визитом. Но узнав причину, всполошился не на шутку.
  
   - Ты, братец, точно уверен, что все правильно понял? - несколько раз задавал он вопрос Бейтону.
   - Так точно!
   - Да я ж его, шельмеца, в бараний рог согну. Повешу на воротах.
   Тут заговорил фон Штаден.
   - Батюшка Иван Васильевич, повесить его было бы справедливо. Но ведь ляхи тогда другого иуду найдут.
   - Что же ты, подполковник предлагаешь? Златом его наградить? Шубой на собольем меху?
   - Зачем награждать, боярин-воевода? Награждать его нельзя, а вот использовать можно. Ляхи в атаку пойдут, считая, что их ждут с хлебом и солью, а мы их встретим залпом роты вот этого молодчика, - полковник указал на Бейтона. - Вот прыти у них и поубавится.
   - А изменники что, стоять и смотреть будут?
   - А зачем им стоять? Вы, батюшка, их в цитадель отправьте. Да не всех, а тех, которых Поклонский сам назовет. Вот мы и узнаем, кто предатель, а кто присяге перед государем верен. Тех же, кто останется, мои молодцы на пики и поднимут.
   Воевода задумался. Потом рассмеялся и хлопнул фон Штадена по плечу:
   - А лихо ты, немец, придумал! Головастый ты, однако. На том и порешим. И чтобы тихо у меня. До поры шума не поднимайте, - добавил он уже другим тоном.
  
   Обратно ехали не торопясь. Сумрак зимней ночи уже готов был вот-вот смениться утренними сумерками. Отоспаться им уже не выйдет.
   - Вы молодец, поручик, - начал разговор фон Штаден. - Хорошо подметили господина изменника. Предместье мы, конечно, не удержим, но теперь у нас появляется шанс на успех.
  
   - Почему не удержим? Заговор же раскрыт! - удивился Бейтон. В тот момент он чувствовал себя необычайно сильным, способным - если не в одиночку, то уж со своей ротой точно - разгромить врага. Ответ полковника вернул его к реальности.
   - Молодой человек, не стройте из себя невинную девицу. Нас меньше трех тысяч подготовленных войск, да три тысячи ополченцев, а у поляков даже без пехоты (которая, кстати, днями подойдет) тысяч пятнадцать. Вопрос в том, сколько людей они потеряют, штурмуя Могилев. Помните, что я Вам рассказывал про прошлую осаду Смоленска? Так вот. Сейчас Могилев - это Смоленск, а Радзивилл играет в этом театре роль покойного государя Михаила Федоровича. Он будет штурмовать, а потому проиграет. Но в этой игре есть и наши частные интересы. Например, я был бы совсем не против остаться живым. У меня еще есть дела на этом свете и не только в Московии.
   - Честно говоря, господин полковник, я тоже хотел бы еще посмотреть на этот мир.
   - Вот об этом и стоит поговорить завтра. Похоже, мы уже приехали. Отдохните, если сможете. Завтра будет трудный день, а про послезавтра и говорить нечего.
  
   Они распрощались почти друзьями. Бейтон к собственному удивлению заснул и проспал мертвым сном остаток ночи. Видимо, молодость брала свое. А утром начались перемещения.
  
   Часть могилевского полка перебросили на стены Высокого города, "разбавив" стрельцами Лопухина. Отбирал людей, оставшихся в посаде, сам полковник Поклонский. Потому особых сомнений в том, кому верны оставшиеся с ним, не возникало. Явно не царю Алексею Михайловичу. На их место вводились роты солдат. Впрочем, вводились тихо, без барабанного боя. В Лупулово осталось несколько сотен ополченцев и чуть больше бойцов ван Букховена. Ранним вечером офицеры полка собрались у полковника. План был прост.
  
   Перед утром, в последнюю стражу, солдаты выдвигаются и быстро уничтожают предателей. Как только будет сигнал из польского лагеря, они открывают ворота и ждут подхода. Но перед поляками ворота захлопнутся, с башен ударят две пушки и со стен - один ружейный залп всеми ротами. После этого отряд втягивается в улицы и медленно, с боем, отходит к мосту через Днепр. Задача ставилась - уничтожить как можно больше противника, при этом сохранив своих людей.
  
   Еще в темноте роты выдвинулись к стенам. Началось избиение изменников. В тишине солдаты вырезали еще полусонный отряд Поклонского. Сам полковник смог ускользнуть среди домов. На его поиски отрядили несколько человек. Солдаты же скрытно встали у стен, заряжая оружие. Напротив ворот установили пушку. Рота Бейтона тоже выстроилась на этом участке, готовая по приказу дать залп.
  
   Потянулись минуты. Самые трудные минуты перед боем. Бейтон прохаживался вдоль строя своих солдат, стараясь напускной серьезностью разогнать естественный страх людей перед боем. Здесь остановится проверить мушкет. С этим перекинется фразой, там укажет, что делать, если кавалерия прорвется в ворота. Наконец, возле ворот засуетились. Наверное, из лагеря противников был подан сигнал. Ворота отворились. Тотчас же со стороны польского лагеря донесся шум выдвигающихся хоругвей. Шум нарастал, всадники приближались. Казалось, что еще минута и гусары влетят в распахнутые ворота посада. Но через миг раздались спокойные и уверенные приказы полковника:
   - Закрыть ворота! Пушки, пехота. Готовьсь! Наводи! Пли!
   Залп потряс деревянные стены. Дым окутал все пространство перед Бейтоном и его бойцами. За стеной раздались крики, проклятья, отчаянное ржание лошадей.
  
   - Солдатам отойти от стен! - продолжал командовать полковник.
   Капитаны и поручики отвели своих людей и выстроились за людьми Бейтона. Через несколько минут противник пришел в себя от неожиданного поворота дел. Польские гусары стали пытаться перебраться через частокол. Солдаты стреляли по ним. Удача улыбнулась немногим атакующим, живыми перевалившим стену. Но здесь их брали в сабли. Раздались удары в ворота.
   Бейтон напрягся:
   - Солдаты, готовьсь!
   Засуетились и пушкари. Хлипкие ворота зашатались. Наконец одна из створок рухнула, и в проем влетели всадники. Пушка выстрелила. Несколько человек упало, кони взвились на дыбы. Новые отряды налетали на упавших и мечущихся по площадке перед воротами лошадей и всадников.
   - Первый плутонг, пли! - скомандовал Бейтон.
   Грянул залп. Еще десяток всадников упал на землю.
   - Второй плутонг, пли!
   Еще один залп. Еще несколько всадников рухнули вниз. Враги начали отступать. Рота Бейтона отошла за ряды своих однополчан. В проходы между домами откатили пушки.
  
   Наконец, ворота рухнули полностью. Гусары, смешавшиеся с венгерской конницей и пехотой, понеслись на ненавистных пехотинцев, до которых уже рукой подать. Новый залп всем рядом. Перестроение и следующий залп. Ряды отошли вглубь, а рота Бейтона вновь оказалась впереди. Залп, еще один залп. Из переулка донесся выстрел пушки. Противник подался назад. Пехотинцы получили возможность перезарядить мушкеты. Но новые хоругви вламывались в посад, летели на разгоряченных конях элитные части армии Великого княжества Литовского, гусары, драгуны, на ходу стреляя из пистолетов. Начали падать солдаты в ротном строю. Строй заколебался.
   - Держать строй! - закричал Бейтон. - Целься! Пли!
   В голове было пусто. Только механические, затверженные годами повторения. Залп, отход, зарядить мушкет, новый залп. От грохота и криков гудела голова. Отдельные всадники уже прорывались к самому строю. Их встречали пиками и шпагами. Пока успешно. Но было понятно, что это "пока".
  
   - Отходить! - раздался приказ полковника.
   Солдаты, дав последний залп, как было условлено, стали отступать между домами Лупулово. Всадники следовали по пятам. Пока удавалось держать их на расстоянии постоянными выстрелами. Шаг. Еще шаг. Расстояние между противниками все меньше. Но и до моста через реку тоже остается немного. Вдруг Бейтон прикинул расстояние до преследователей и понял, что у тех есть вполне реальный шанс ворваться в город на спинах отступающей пехоты. Холодный пот пробил поручика. И, похоже, не его одного.
   - Роты Герца, Ван Лейдена - продолжить отступление! Остальные - к атаке готовьсь!
  
   Солдаты выстроили каре, взялись за пики, бердыши, выставили их перед собой и бросились вперед плотным строем. Преследователи от неожиданности отступили. Несколько всадников уже билось на пиках. Упало и несколько пехотинцев. Но каре двигалось вперед, отбрасывая кавалерию все дальше от моста. Поляки отступили и начали перегруппировку. Воспользовавшись этим обстоятельством, пехотинцы по команде двинулись к мосту и, перебежав по нему, втянулись в ворота крепости. По преследующим их кавалеристам открыли огонь со стен. Враги отхлынули. Заунывно запели трубы. Польская атака прекратилась. Солнце уже висело над самым горизонтом.

***

   Огромный черный купол, расцвеченный щедрой россыпью звезд, раскинулся над телегой, где коротал ночь старый полковник. Память. Память, проклятая. Чем старше становлюсь, думал он, тем ближе то, что было в далеком прошлом, тем чаще в него заглядываю. Зачем приехал на Русь? За многим. Конечно, за жалованием. Ведь кроме как воевать и не умел ничего. Да и до сего дня толком не научился. Жила, как и у многих наемников, прибывающих в Московию, мечта о том, чтобы скопить денег и вернуться домой "на белом коне". Ну, или, по крайней мере, вернуться состоятельным господином, живущим в свое удовольствие. Но только ли за этим?
  
   Нет. Молодым человеком хотел намного большего, чем могла предоставить погруженная в послевоенные хозяйственные хлопоты империя, намного большего, чем могло дать бедное поместье отца в прусском захолустье. Он хотел славы! Хотел... не то слово. Он ее жаждал. Он слышал ее запах и шел на него. Он видел себя на месте генералов и полковников, близ монарха, в богатом кафтане, на белоснежном скакуне. И даже больше.... Видел ордена с собственным профилем, слышал рассказы о себе стариков в трактире или корчме... Он стремился ввысь.
  
   Господи, как смешно и стыдно сегодня об этом вспоминать. Но ведь правда было так. Только славой, ее предвкушением жил он тогда. Все для нее. Только одно словечко выбивало его из колеи. Странное русское слово "воля". Хотя в Могилеве было не до нее. Поначалу, по крайней мере.
  

***

   Вечером того же дня в воеводском дворе подводили итоги первого штурма. Потери русских были серьезными. Полегло до роты солдат, рота стрельцов. Не менее полутысячи казаков из могилевского полка, которым вместо изменника Поклонского теперь командовал старый шляхтич Павел Окуркевич. Но потери Радзивилла были намного больше. Уничтожено две гусарские хоругви, три легкие хоругви, до тысячи человек венгерских драгунов. Положение сложное. Но для польских гетманов оно намного сложнее. Втянувшись в посад, они уже не могут оставить Могилев, теряя здесь силы и время. Им придется, продолжая осаду, противостоять идущему с востока Ромодановскому и - с юга - казакам запорожского гетмана Золоторенко. Самим осажденным осталось совсем немного - выжить и выдержать.
  
   - Батюшка воевода, - обратился к Алферьеву Лопухин, полковник стрельцов. - Хорошо бы у колодцев посты выставить да людишкам подвоз организовать. Поляки-то выходы к реке теперь все простреливают.
   - И то верно, - согласился воевода. - Распорядись, голубчик. Да, еще и припасы прикажи сосчитать и беречь. Сколько нам сидеть один Бог знает. Про крепость-то что? Как защищать будем?
  
   - Я думаю, воевода-боярин, - начал ван Букховен, - тут дело нехитрое. Нужно только нашим пушкарям приказать, чтобы пристреляли все высокие дома в посадах. Все холмы. Иначе там пушки поляки установят, смогут городу большой урон наносить.
   - Дело говоришь, полковник. Вот Аничков этим и займется. Сделаешь?
   - Все силы приложу, батюшка!
   - Все силы не надо. Побереги. А вот дело сделай. Понял?
   - Как не понять? Понял.
   - Вот и хорошо. Думаю, завтра поляки отходить будут от боя, а потом опять полезут. Как считаете, где пойдут?
   - Позволите, воевода-батьюшка? - встал Бейтон.
   - Говори, поручик, - усмехнулся воевода. - Молод ты годами, да резов. Может, что хорошее скажешь.
  
   - Благодарю! - поклонился Бейтон, гордый, что его мнение выслушивают старшие офицеры. - Самый слабый укрепление с северной стороны, у реки Днепр. Там, скорее всего, будет главный удар. Но, поскольку враг много, а победа ему нужно быстро, пойдут со всех сторон.
   - Это, братец, понятно. Предлагаешь-то что?
   - Создать отряд солдат, которые быстро бегать. Резерв. Не ставить их на позиции, а бежать там, где есть проблема. А там, где главный удар, поставить четыре пушки. Чтобы стреляли два и два. Снаряд с огнем. И как начнут атаку, зажечь посад.
   - И сколько же солдатиков у тебя бегать будут?
   - Два рота будет хватить.
   - Что думаете, полковники?
   - А что? - отозвался Лопухин. - Поручик дело говорит. Запас карман не тянет. А две роты молодцов врага со стен собьют, если те, паче чаяния, поднимутся.
  
   Предложение Бейтона приняли. Две роты солдат оставили в резерве. Установили пушки. Через день начался второй штурм. Радзивилл бросил в сражение почти всю пехоту, но Высокий город и замок взять не смог. Бились в тот раз отчаянно. Шесть раз на прорвавшихся поляков бросали запасные роты, и прорывы удавалось ликвидировать. Штурм отбили. Поляки затаились в пригороде, устанавливая осадные орудия. Начался обстрел города. За неделю враг смог в трех местах серьезно повредить стену, завалить колокольню в городе. Однако ночная вылазка стрельцов позволила уничтожить несколько пушек. Обстрел ослаб. Но наступал голод. Норму питания сократили в два раза. И это воинам. Мирное же население голодало страшно. Все сильнее слышался ропот по улицам и переулкам, хотя до открытого бунта пока не доходило.
  
   Шла весна, но снег все еще лежал на полях. Растопленный снег все чаще заменял в городе воду. Снег же не давал пробиться в город казакам Золоторенко. В марте и апреле Великий гетман предпринял еще три попытки взять город, но с каждым разом все более вялые. Устали и осаждающие. У них тоже начинались сложности со снабжением, хотя и несравнимые с теми, которые испытывали в Могилеве русские.
  
   Жидкое варево из муки и лука уже много дней было основной пищей солдат, стрельцов и казаков. И это еще была еда. Жители молили о куске хлеба. Хлеб же выдавали только тем, кто рыл валы и укреплял стены на случай нового штурма. Из хлеба варили жидкую похлебку, чтобы обмануть голод. Но и это было не у всех. Умерших от голода свозили на окраину и хоронили в общей могиле. Только крест над холмом оставался в память о сотнях и сотнях несчастных людей.
  
   Чтобы как-то отвлечься от постоянных мыслей о еде, в свободное время Бейтон все чаще закрывал глаза и представлял себе "русскую волю". Огромное ночное небо в звездах, теплый ветер, конь под тобой. А там, где небо сливается со степью, теплится малый огонек родного дома. Того самого, желанного дома, которого у поручика и не было никогда.
  
   Порой он представлял себе свой полк. Не тот, в котором он служил сейчас, а будущий - его, Бейтона - полк. Идеально подобранные молодцы в синих мундирах с красными обшлагами. Вот они стоят длинным строем. А Бейтон на рослом коне объезжает своих орлов. Когда-нибудь это обязательно будет. В этом молодой офицер был уверен. Это отвлекало, возрождало силы и желание жить. Ну, по крайней мере, притупляло чувство голода, делало его не столь мучительным и постоянным, заставляло не думать об отеках на руках и ногах.
  
   А в середине апреля ситуация резко изменилась. Вскрылся Днепр и по нему к городу подошли казацкие струги с полками Золоторенко, запасом продовольствия. Помешать их высадке войска гетмана не смогли.
  
   В начале мая, потеряв почти треть армии под Могилевом, Радзивилл и Госневский оставили город, отступив за Березину. Путь на Литву был открыт. Соединившись под Могилевом, русские отряды стремительным броском овладели Слуцком. После недолгой осады взяли Минск и, разбив в сражении Великого гетмана Литовского, вошли в Вильно.
  

***

   Уже на подступах к Риге Бейтон получил предписание от генерала Лесли срочно прибыть в ставку под Вязьму. Причины столь строчного и, что греха таить, не особенно приятного распоряжения не объяснялись. Говорилось лишь, что это "воля Государева". Прочитав, поручик усмехнулся. Еще одна "воля". Сколько же их в России?
  
   Впрочем, было ему не до смеха. Только-только забрезжил какой-то шанс на движение вверх. Полковник явно выделял его: часто советовался с ним, ставил в пример. Благоволило к поручику и более высокое начальство, боготворили солдаты. Казалось, что совсем немного - и это воплотится в новые звания, отличия, деньги. И выстроенное ценою стольких усилий положение теперь приходится бросать и ехать куда-то...
  
   Тем не менее, с фатализмом, свойственным наемникам, он показал предписание полковнику и, передав роту (с солдатами прощался долго, как с родней), отбыл в направлении Вязьмы. Ехал он не один. То же предписание получил и поручик фон Менкен. Более приятного спутника было трудно пожелать.
  
   Но из Вязьмы, где государь оставался по причине морового поветрия, случившегося в ту пору в столице, царский двор уже отбыл в Москву. Пришлось офицерам ехать вслед. Уже по зимнему тракту подъезжали они к столице Руси. Заканчивался 7164 год по русскому летоисчислению (от Сотворения Мира), или 1656-ой от Рождества Христова.
  
   Бейтон остановился в знакомой уже гостинице в Немецкой слободе. Фон Менкен предпочел квартировать у друзей. Теперь Альфред иначе глядел на маленькую Германию в Москве. Правда и Москва на него смотрела иначе: когда он с товарищем приближался по улицам города к Яузе, на уверенного, богато одетого всадника глядели с уважением и опаской (не то, что было еще совсем недавно, когда пеший и растерянный молодой человек с невидящим взглядом блуждал по улицам негостеприимной столицы). Это вдохновляло, и когда они въезжали на центральную улицу, именуемую по посаду Немецкой, копыта коня весело выбивали дробь. За это время число домов здесь увеличилось, несмотря на мор. Был выкопан пруд, возле которого на берегу стояло несколько лодок, по зимнему времени вытянутых на берег; высаженные за это время деревья были укутаны тряпьем.
  
   Приведя себя в порядок, надев новый кафтан, указывающий на принадлежность к полку, Бейтон вместе с Отто отправился в Кремль - средоточие российской власти. Зимняя Москва понравилась ему больше летней. Хоть мороз и щипал за нос, но присыпанные снегом улицы выглядели даже нарядно. А на всадника в офицерском кафтане и богатой шубе горожане смотрели снизу вверх, уступали дорогу. В этот раз и Кремль оказался не столь недоступным: предписание с гербом и печатью открыло перед ним ворота цитадели, сделав кремлевских стражников и чиновников намного более гостеприимными. В самом деле, почему он расстроился? Ведь такой вызов может означать и стремительный взлет вверх. Может, его решил приблизить кто-то из русских военачальников или сам монарх - кто его знает? Хотя надежды на это совсем мало. Чудес не бывает.
  
   Дежурный мушкетер проводил их в покои, занимаемые генералом Лесли. Когда поручики, представившись согласно правилам, вошли туда, то обнаружили там еще несколько таких же, как они, иностранных офицеров, столь же насторожено и тревожно смотревших на генерала. Под Смоленском он их не видел. Видимо, были или из дальних гарнизонов, или только что прибыли на Русь.
  
   - Здравствуйте, господа! - начал свою речь военный советник. - Вас собрали здесь, чтобы поручить новое и очень важное дело.
   Собравшиеся офицеры затаили дыхание, а генерал продолжал неспешно и значительно:
   - Российское государство огромно. Нужно больше года, чтобы проехать его из конца в конец. Так вот, пока государь защищает наши земли на Западе, возникли определенные сложности на Востоке. Местные народы, дикие кочевники, нападают на подданных Великого Государя Алексея Михайловича, не дают собирать дань и вести торговлю, нанося этим огромный вред. Сил же для отпора там совсем немного. И силы эти крайне плохо обучены. Потому Великий Государь повелел направить лучших офицеров (Лесли многозначительно глянул на собравшихся) для обучения служилых людей в крепость Томск и другие крепостицы и остроги Томского разряда. Вместе с новым воеводой, царским стольником Иваном Бутурлиным, вы направляетесь в эту землю, как только просохнут дороги. Под его началом вы должны организовать обучение войск и защиту самой крепости, окружающих ее деревень и селений. Вам понятна задача?.. Отлично. Все бумаги, подъемные деньги и все полагающееся вы получите в Сибирском приказе. Многие из вас получат следующий чин, увеличенное жалование. Если вопросов нет, то вы свободны. Через две недели выступаете.
  
   Сказать, что Бейтон был ошарашен - ничего не сказать. Он едва сдерживал себя: неторопливой и взвешенной речью генерала все или большая часть его надежд были развеяны в прах! Даже очередной чин не особенно радовал. Остальные офицеры были потрясены не меньше. Не найдя, что ответить или о чем спросить, они молча вышли из кабинета. Да, Томск - это даже не Московия. Это дальняя и страшная Татария. Страна, которую Бейтон до того видел лишь изредка на краешке карты. Судьба опять преподнесла ему неожиданный сюрприз. Хотя, кто кроме Высшего Владыки, знает, что к добру, а что к худу?..
  
   - Ну, что, господа, отправляемся в Сибирский приказ? - спросил он товарищей по несчастью. Те грустно согласились. Впереди лежал огромный и неизвестный путь, холодная и загадочная страна. Было страшновато и обидно. Альфред чувствовал себя обманутым. Рывок вверх не состоялся.
  
   Но вместо погружения в глубины обиды молодой офицер неожиданно ощутил какую-то сладкую дрожь внутри себя. Она звала его туда, манила, сулила невероятные приключения. Именно это чувство он испытал, покидая навсегда родной дом много лет назад. Оно же толкало его в путешествие в Московию. Страшно, но... не понятно, что "но". Но поедет он туда обязательно - вдруг именно это его судьба, его жизнь?
  
   Да и что греха таить, Бейтон надеялся вновь, что там, в далекой Сибири, он все же сможет начать свое восхождение к заветным вершинам. И на безлюдье его действия - а может, и подвиги - будут заметнее. А то, что он сам будет командиром над всеми воинскими силами (по крайней мере, он так понял), внушало оптимизм и дарило надежды. Словом, пока Бейтон с другом получали необходимые предписания и неторопливо ехали обратно в Немецкую слободу, от его сумрачного настроя не осталось и следа. Тем более, что и его спутник, фон Менкен, был настроен совсем благодушно. Он уже видел сибирские богатства в своих руках.
  
  

Глава четвертая. В Сибирь

  
   За время, отведенное на сборы, поручик немного узнал будущих сослуживцев. Большая часть офицеров направлялась в более обжитой и значимый Тобольск. В Томский разряд с ним, кроме Отто, направлялись поручики Христиан Рихтер из Вестфалии, Якоб Шнеер из Гольштейна и Ян ван дер Гейден из города Лейдена. Все - офицеры с боевым опытом, возрастом несколько постарше Бейтона, которому еще не исполнилось и тридцати. Немцы служили в рейтарском полку, потому должны будут готовить всадников. Голландец должен возглавить и учить пушкарей. Как ни странно, Бейтон оказался командиром над ними. Трудно сказать, что здесь сыграло роль - может, и вправду Яков Черкасский рассказал о нем монарху... Альфред получил звание капитана и жалование в тридцать рублей в год, новую форму и деньги на покупку коня. Сибирская авантюра пока играла и переливалась всеми цветами радуги.
  
   Представился он и своему будущему начальнику - царскому стольнику Ивану Васильевичу Бутурлину, дородному мужчине немногим старше самого Бейтона. Один глаз будущего воеводы прикрывала полоска темной ткани, отчего в Москве и звали его Кривой. Вида стольник был грозного: высок ростом, широк в плечах; да и повязка вызывала в памяти образ лихих флибустьеров.
  
   Бейтон ожидал, что воевода окажется человеком грубым и высокомерным. Ему уже доводилось сталкиваться с высшей аристократией в России, и это были не самые приятные встречи. Первым делом, каждый аристократ показывал иноземцу "его место", отнюдь не почетное. В конце концов, Бейтон взял за правило просто избегать встреч с сильными мира сего. На Руси это было не вполне обычно. Порой даже дворяне, не имевшие связей и протекции, добровольно шли в зависимость к сильным семьям, становясь своего рода "младшими родственниками". Но этот путь был для капитана не привлекателен. Однако здесь дело необходимое: с воеводой Бейтону служить не один год.
  
   Но оказалось, что Бутурлин - человек вполне разумный и, в отличие от большей части московских аристократов, не особенно заносчивый. Пришедшего к нему на двор с докладом капитана встретил ласково, пригласил за стол, что уже было не совсем обычно. Хоромы у будущего воеводы был хоть и деревянные, а богатые и просторные, в два этажа, с надстройками и башенками - теремами. В окна второго этажа и окна теремов были вставлены стекла; просторный двор с высоким крыльцом к главному зданию. Во дворе - конюшня, баня, амбары. Небольшая домовая церковь, которую русские называли Божница.
  
   В гостиной ("светлице", как говорил хозяин) был накрыт стол. Кроме хозяина здесь сидели два юноши, похожие на Бутурлина (явно его сыновья) и мужчина в темном одеянии - видимо, доверенный человек. Хозяин пригласил Бейтона к столу "отведать, чем Бог послал", усадив рядом с собой.
  
   Русскую кухню Альфред не любил. Но у Бутурлина кормили вкусно. Прихлебывая горячие, пряные щи, закусывая пирожками с разнообразной начинкой, расправляясь с жареным мясом, хозяин подробно расспрашивал Бейтона о службе, о жизни. Спрашивал, женат ли тот и почему не женился? Бейтон старался отвечать внятно, благо по-русски говорил уже почти свободно, четко. Лишь небольшой акцент еще выдавал в нем чужеземца. Оказалось, что видел его боярин в смоленском лагере. Слышал о нем хорошие слова от князя Барятинского. А в Могилев прибыл почти сразу после того, как полк Бейтона отправился на Слуцк. Разговор пошел об известных событиях и общих знакомых. Такие тоже оказались. Кажется, воевода доволен своим капитаном.
  
   - А что, капитан, как закончится наем, уедешь в свою Неметчину? - вдруг спросил Бутурлин, лукаво усмехнувшись.
   - Пока планов таких не имею, - честно ответил Бейтон. - И ждать меня там некому.
   - И то верно. Пошел бы ты через забор лаптем щи хлебать, - непонятно сказал воевода, - если бы ждал там родной человек! Ладно, капитан, не тушуйся. Господь милостив. Найдешь и ты свой дом. А пока угощайся. Девки, - крикнул он в приоткрытую дверь. - А ну тащите-ка нам сладкие заедки да вина.
  
   В комнату вбежала худенькая, стройная девушка лет семнадцати. Девушка как девушка. Синие глазки искрятся, ямочки на щеках. Платок сбился набок, и из-под него наружу выбивался золотистый локон, будто солнечный лучик на стене. Забавная.
   - Что хотели, батюшка? - робко спросила она.
   - Вот, глухая тетеря! - засмеялся Бутурлин. - Заедки давай и вина скажи ключнице, чтобы принесла. - Он обернулся к Бейтону: - Воспитанница моя, Арина. Ох, путаница!., - И опять девушке: - Ну, беги. Нечего тебе здесь торчать.
   Но на прощание ласково улыбнулся. Бейтон тоже улыбнулся девушке. Воспитанница вспыхнула, поклонилась и выскользнула за дверь.
  

***

   Покрытое морщинами лицо Бейтона осветила улыбка. Он помнил эту встречу. Или ему казалось, что помнил. Сколько лет минуло. Целая жизнь пронеслась. А то чувство осталось, теплое и тревожное чувство. Словами не передашь. Только в груди и сейчас сладко и мучительно сдавливает старое сердце. Эх, Арина, Аринушка... Что он увидел тогда в смешной девчушке? Ведь и не скажешь сразу. Черты лица немного мелковаты. Носик кнопкой торчит. Скулы чуть-чуть раздались вширь. Зато глазищи... Огромные, синие, как озера. Утонуть можно. И смотрит так настороженно. Вроде и доверчиво, а с опаской. Волосы белые, как спелая пшеница. Из-под платка коса выбивается. Фигурку под русским сарафаном и не углядишь. Да и не о том оно. Как-то сразу было видно, что девица эта смешная много горя хлебнула. Почему-то хотелось ее защитить от новых бед. Хотя, казалось бы, что ему за дело?
  
   Старик приподнялся на локте и уставился на гладь озера, расстилающегося перед ним. Темный купол неба, усыпанный изумрудами звезд, отражался в воде, удваивался, дрожал и рассыпался на ряби, поднимаемой ночным ветерком. Но Бейтон не видел всего этого. Он снова и снова вглядывался в ту далекую девицу, словно пытаясь понять, высмотреть что-то невероятно важное, что-то, что упустил тогда. Потом, в волнении, сел на телеге, обхватил руками колени и снова пропал в воспоминаниях.
  

***

  
   Через минуту на столе уже стояли сладкие пироги и местное вино, более напоминающее сидр. Впрочем, обстановка за столом была располагающая. А сам хозяин рассказывал вещи крайне важные для самого капитана.
  
   Томская крепость заложена уже почти полстолетия назад. Местные татары попросились под русское подданство - уж больно их с юга киргизы донимали. Вот город и поставили для защиты. Место богатое, торговое. С севера везут меха, с юга гонят скот, недалеко есть серебряные рудники. Хлеба растут не особо, но растут. Рыба ловится. Дань с тех мест идет в государеву казну. Важное место. Но и не простое оно, и совсем не спокойное. Война там задолго до появления русских началась. С одной стороны воюют киргизы - кочевники, живущие на верхнем Енисее; над ними стоит Джунгарское ханство. С другой стороны - кочевники мунгалы и их король Алтан-хан. А еще дальше от них - сильная страна Цинь, которая их под себя забрать пытается.
  
   В ходе войны киргизы и джунгарцы собирают дань с ясачных племен, отошедших под русскую длань, совершают набеги на русские городки. Вроде как и слово дали не ходить, а все одно - грабят. И не сказать, что сил там много. Пять-шесть тысяч воинов на конях с луками - уже армия. Хотя пушки у них тоже имеются. Да только русских-то и того меньше.
  
   В том же Томске стоит приказ трехсотенного состава из городовых казаков. Это, как понял Бейтон, казаки, которые не землю пашут, а получают жалование и не платят подати. Что-то вроде стрельцов, только на дальних окраинах. До ближайшего большого города, столицы Сибири Тобольска, тысячи верст. Есть еще несколько крепостей и острогов. Но и там сил не больше. А солдаты, которых называют "служилые люди" - это, насколько понял Альфред, беда и недоразумение. Выучкой от тех же кочевников не очень отличаются. Да и мало их. Их-то и предполагалось учить Бейтону. Раньше государь хотел тех киргизов под свою руку принять, а теперь думает, как то, что есть, оборонить. Потому и посылает ближнего своего человека и иноземных офицеров.
  
   - Что думаешь, капитан? Справимся? - спросил погрустневший Бутурлин.
   - Мы должны справиться! - уверенно ответил Бейтон.
   - Ну, дай нам Господь! - хозяин перекрестился на образа. - А ты учи людишек, капитан! Хорошо учи! Офицеры с тобой хороши?
   - Да. Это - люди с боевым опытом, - отвечал капитан.
   - Ну, добро, - промолвил воевода. - Господь нам в помощь.
   Бейтон понял, что пора откланиваться. Сославшись на позднее время и занятость, он попрощался с будущим начальником.
  
   От Остоженки, где проживал стольник, до Немецкой слободы Бейтон ехал неспешно. Было о чем подумать. Трудная задача у него. Приказ, то есть гарнизон - это три роты солдат. Да и не солдат еще. Как выйдет? Ладно. До этой крепостицы еще доехать нужно. Вот скоро и тронемся.
  
   Мысль неожиданно вильнула в другую сторону. Забавная эта воспитанница у воеводы. Чем-то приятная. В Московии Бейтона очень раздражало обыкновение состоятельных горожанок и дворянок использовать румяна и белила сверх всякой меры. Было в этом что-то уродливое. А эта девчушка была проста и естественна, и тем привлекала. Кстати, нужно будет потом как-нибудь спросить, что такое воспитанница? Потом... когда-нибудь. Пока не до того. Приходилось метаться по московским присутственным местам, выпрашивая, доказывая, убеждая.
  
   Времени до отъезда остается все меньше. Завтра еще множество дел. С одеждой, кажется, решил. Вот с оружием хуже. В Пушкарском приказе им такую дрянь суют, как будто они не на войну едут, а в лавку старьевщика. Ему удалось выторговать полсотни ружей, несколько новых кавалерийских пистолетов, заряды к ним, две сотни новых сабель, три пушки. Но какие? Ствол весь забит, раковины такие, что каждый выстрел может стать последним и для пушки, и для пушкарей. Впрочем, старье он решил тоже брать. Может, получится на месте починку организовать. А металл некогда был хороший. Еще лошади, телеги, охрана. Право, в полку было проще.
  
   Отто помогал другу, как мог. Но волокита выводила его из себя. В отличие от России, русскую бюрократию он ненавидел люто, и в ее немногочисленности видел еще одно достоинство Сибири. Он кричал, ругался с подьячими. Бейтон, кажется, научился лучше него разговаривать с русскими тыловыми службами. Тоже небыстро, но дело шло. Остальные офицеры, получив жалование, как-то незаметно переложили заботы о добывании полагающегося им снаряжения на их новоявленного командира.
  
   Теперь с кочевниками. С ними Бейтону схватываться не доводилось. Вот вести правильную осаду или залповый огонь - это понятно. А как гоняться по степи за конными дикарями с луками и, как оказалось, с пушками? Фон Менкен считал, что нужно обучить сибирских солдат залповому огню, и дикари не устоят. У Бейтона на этот счет были серьезные сомнения. Залповый огонь по подвижным кочевникам может оказаться не особенно эффективным. Ладно. Путь неблизкий. Подумаем.
  
   Как бы то ни было, а через две недели немалый поезд двинулся из Москвы в сторону Уральского камня и далее в сибирские земли. Ехали не только поручики с капитаном да воевода с челядью: шли служилые и торговые люди, направляющиеся по разной надобности за Уральский камень. Шла полусотня солдат для оберега на случай разбойников. Три офицера ехали с ними до Тобольской крепости. Она была поближе, но отправились вместе. Всадники, возки, подводы и просто телеги тянулись едва не на треть версты. Ехать с воеводой и с охраной безопаснее, потому и сбивались торговые и государевы люди, переселенцы и просто бродяги в такие поезда.
  
   Сыновья воеводы и дочь с женой оставались в Москве. Сыновья - при царской службе, а женщины - чтоб дом и хозяйство приглядывать. Зато воспитанницу Бутурлин захватил. Как он сам объяснил, "чтобы беды с девкой не случилось". Правда, видеть ее у капитана не выходило. Ехала она в закрытом возке с тиуном (так называли управляющего) и ключницей. Это было разумно.
  
   Холода стояли страшные. Ночами трещали от мороза деревья, а воздух от холода становился плотным и вязким.
   Капитан старался придать каравану четкую военную форму и последовательность: кто за кем следует, кто за что отвечает. Что-то получалось. По крайней мере, ночами охранники не спали, а горячая еда быстро готовилась на каждом привале. Но днем начиналась неразбериха. Если офицеры и заставляли солдат поддерживать порядок, выставлять дозоры и охранение, то с остальными выходило плохо. Купцы старались пробраться поближе к воеводе или к солдатам, челядинцы, следующие за воеводой, шныряли вокруг возка или самого Бутурлина, мешая правильному движению саней и людей. Капитан из себя выходил, загоняя шныряющих назад, в защищенное пространство.
  
   Бейтон долго объяснял воеводе, мол, сейчас это, конечно, не столь важно (до Коломны, куда направлялся караван, места обжитые), но когда они пойдут по пустынным землям, где живут немирные племена, каждый, выбившийся из каравана, может оказаться покойником. Потому и нужно уже сейчас привыкать действовать по правилам. Воевода после недолгого спора о том, что "так не заведено" и "не мы первые в Сибирь едем", все же согласился. Стало легче. Альфред получил возможность пугать ослушников воеводским именем.
  
   Впрочем, если бы не холод, дорогу до Коломны можно было бы назвать отдыхом. Ехали без торопливости, поскольку в Коломне все одно предстояло ждать, когда вскроется река. Первоначальный план воеводы поехать по льду на санях был им же и отброшен: холодно, опасно. Да и все равно - зимовать в Коломне или в Нижнем Новгороде. Через Каменный пояс зимой идти трудно и опасно.
  
   Бейтон часто говорил с воеводой об их будущем месте службы, о том, как лучше справиться с задачей, которую загадал государь. Были вещи, которые его откровенно удивляли. Он не мог понять сложной субординации провинциальной России. С одной стороны, был воевода-наместник, управлявший территорией. С другой стороны, во многих острогах, крепостях тоже были воеводы, назначавшиеся из Москвы. Подчинялись ли они Бутурлину, в чем они были самовластны - этого капитан понять не мог.
  
   Не вполне понимал он и собственное положение. Он - советник воеводы; кажется, так. По идее, он должен возглавлять создаваемые им роты нового строя. Но в Томске был городской голова, который отвечал за набор солдат, казаков и тому подобных оружных людей. Ему они и подчинялись. А еще были казаки. Они подчинялись казачьему голове, который подчинялся городскому. При этом они подчинялись одновременно Сибирскому и Разрядному приказам. И как-то все это должно взаимодействовать. Он решил поговорить с Отто. Но тот ответил не очень понятно: здесь, сказал, формальная организация ничего не значит. Если умеешь договариваться с людьми, то все будет нормально.
  
   Оставалось надеяться, что на месте он сам разберется.
   Как-то он попытался выяснить, есть ли какие-то правила или нормы, которым должен следовать сам воевода и его военный советник. Ответ его не просто удивил: в официальной грамоте значилось, что сибирские воеводы должны действовать "как их Господь вразумит". То есть, по сути, воевода оказывался в положении самовластного государя.
   - Ты же подо мной. До Бога высоко, до царя далеко. Нам с тобой все и решать предстоит. Понял?
   - Понял, - не совсем искренне ответил капитан.
   - Ну, представь, немецкая твоя голова, случилось у меня что. Я, даже если пошлю гонца в Москву, он год ехать только будет. За это время и от меня, и от всего города только память останется, а может и ее не будет. Государь это понимает. Потому и власть дает воеводе-наместнику, которому доверяет. А в малых городках - приказчику, которому верит воевода. Понятно?
   - Так, - уже более уверенно подтвердил Бейтон.
  
   Заговорили как-то и о воспитаннице. Точнее, сам воевода рассказал о попавшейся на глаза девушке.
   - Эх, замуж ей давно пора. Да не пристраивается никак. За голодранца или холопа сам не отдам кровь поганить, а достойные нос воротят. Сирота бесприютная. Зря, наверное, я ее взял. Вернемся - одна дорога у нее будет. В монастырь...
   - А кто она тебе, Иван Васильевич? - спросил Бейтон.
   - Тут и не знаю, как сказать. Ты, иноземец, не поймешь. Ну да попробую. Был у меня родич дальний, моему забору двоюродный плетень. Родич - дальний, а друг - близкий. Росли вместе. Тоже из Бутурлиных был. Хозяйство у них было худое. Вотчина - пара деревенек малых под Москвой. Да не о том я. Словом, стали мы вместе царскую службу служить. Женились в одно время. Моя красавица сыновей родила, Петра да Бориса. А его - дочку. Да теми родами и померла. Мыкались они тяжко.
  
   Я дочку к себе и забрал, как в девицы вышла. Думал, в Москве ее легче замуж выдать. А по позу тому году направил меня государь воеводой. Я Андрея, отца Арины, с собой взял. Был он сыном боярским. Чин невелик, но доблестный был воин, человек честный. Службу вместе правили. А тут мор на людей напал. Чернели люди, язвы у них страшные вскрывались, да умирали, как мухи по осени. Я что мог, конечно, делал. Да что тут сделаешь, когда Господь такую кару посылает? Вот и отец Аринки там помер от той язвы. Осталась она круглой сиротой. У меня и растет.
   - Грустная история, - проговорил Бейтон. - В Европе эту болезнь зовут "черная смерть", чума. Целые города от нее вымирают.
   - Да, веселого здесь мало. Только на судьбу роптать нам не след. Найду ей жениха, дам приданое. Так и проживет не хуже других. Не захочет - неволить не буду. Будет христова невеста. А пока пусть мне помогает. Верно, Бейтон?
   - Да, конечно, Иван Васильевич. Вам виднее.
   Почему-то слова о женихе были капитану неприятны. Он и сам удивился. Ему-то что за дело? А тем не менее было неприятно. Впрочем, времени это обдумать у него будет более чем достаточно. Пока же поезд подходил к Коломне.

***

   Возок медленно двигался по заснеженной дороге, слегка покачиваясь, навевая сон. В небольшое, почти непрозрачное оконце, покрытое морозными узорами, уже давно ничего невозможно было разглядеть. В возке ехали, по зимнему времени укутанные в теплые шубы, две женщины: пожилая дородная ключница и совсем еще юная девушка, воспитанница воеводы Арина. Ключница спала, негромко выводя носом тоскливую трель. Дыханием и озябшими ладошками девушка пыталась отогреть хоть кусочек окошка в возке, чтобы разглядеть мир снаружи. Мысли плелись в такт медленному колыханию возка - ленивые, невеселые.
  
   Как-то в жизни все неладно выходит. Матушку Господь прибрал, когда меня рожала. Отмучилась, бедная. Сейчас, наверное, в райском саду гуляет, на дочь свою непутевую сверху смотрит. И замуж пора, а не берет никто. Видно, статью и нравом не вышла. Как есть, не вышла. С младых лет была непутевой, балованной - тогда еще, когда в батюшкиной деревне при мамках бегала. А и хорошо там было, особенно летом. Работы в деревне много, за девчушкой особо никто и не смотрел. Убежишь в лес, да и гуляешь до вечерней зорьки. Про лихих людей или, спаси Бог, волков или вурдалаков даже в голову не шло. Все встречные были друзьями. Любили и жалели сиротинушку.
  
   А сиротинушка и рада. Ягоды собирала, цветы лесные. Как-то в избушку зашла к тетке Устинье, которую в деревне ведьмой звали. Избушка стояла на отшибе, но тропинка к ней вела хоженая. Хоть и звали крестьяне хозяйку ведьмой, а со всякой бедой к ней бежали. Сам ли захворает, хозяйка ли заболеет, дети или скотина - сразу к ней. Зашла и Арина. Не с бедой. Так просто. Тетка встретила приветливо. Налила ей ягодного настоя, про все травки в лесу рассказала. Какая хворь снимает, какая сил добавляет, а какой и убить можно.
  
   Арина потом часто к ней захаживала. Пригреется возле печки и слушает мудрую бабку. Особенно нравилось Арине слушать истории (бабка говорила "байки") про чудесные страны, про чародеев, что воруют красавиц, про благородных воинов, что этих красавиц спасают. Голос у тетки Устиньи был ровный, спокойный, как жужжание веретена в зимний вечер. Любила Арина сидеть над речкой, смотреть на воду, мечтать о прекрасном рыцаре из книжек, что ей заезжий учитель читал. Приедет он, молодой, красивый на коне, бросится в ноги и скажет: Будь, Аринушка, моей навеки! И поедут они с ним в дальние диковинные страны.
  
   Только обманула жизнь, не сбылись детские мечты. Батюшка все время в походах, да государевых делах. Приедет на день, обнимет ее, прижмет к холодному, с дороги, тегиляю, подарит сладких пряников и смешных деревянных человечков да и уедет поутру. Арина те пряники не ела. Хранила их, как память о батюшке. Любила его очень. А как стала в ней женская стать пробиваться, батюшка перевез ее в Москву, в дом к Ивану Васильевичу, их родственнику и своему другу. Дом у родственника был большой, богатый. Только в том доме воля ее и кончилась. Не то, чтобы жила она при чужих людях, в черном теле. Матушка-хозяйка, супруга Ивана Васильевича, относилась к ней не хуже, чем к родной дочери, тоже жалела. Однако держала в строгости. Доставалось Арине и за неуместную для девицы походку, за смех, за любую деревенскую вольность. Учила ее походке лебединой, взгляду скромному, как с каким человеком себя вести. До тех пор девушка, выросшая в сельском приволье, и не знала, какая это сложная наука. А как румяна накладывать или лицо белить, чтобы красу подчеркнуть, Арина и до сей поры не научилась.
  
   Старалась она помогать по дому, но выходило все как-то не по-людски: то кувшин разобьет, то за верченым мясом не уследит. Матушка ее не ругала, только губы поджимала и смотрела строго и с укоризной. Арина очень боялась такого взгляда. Ночью плакала в подушку, но понимала, что права матушка. Неуклюжая она, никчемная. Сестрица-то вон как ловко все в хозяйстве делает... А потом и батюшки не стало; сгинул он от мора страшного. Арина прорыдала неделю. Да только слезами батюшку не вернешь. Стала жить дальше. Ивана Васильевича стала звать батюшкой; он сам позволил. И теперь не бросил сироту, с собой взял. А перед отъездом оно и случилось.
  
   До сих пор, как вспомнит - щеки в жар бросает со стыда и... еще от чего-то непонятного, но сладкого до дрожи. Ворвалась она тогда в батюшкину светлицу - послышалось ей, что зовет он ее. А там и сидит ее рыцарь. Молодой, красивый он, как на картинке в старой книжке. Только вместо лат на нем был военный кафтан и сабля на поясе. Но с ними он еще лучше смотрелся. Улыбнулся ей рыцарь. Ласково так. Как батюшка родной, Андрей Иванович, когда-то улыбался. Чуть-чуть по-другому. Будто с какой-то искрой, с тайной, только им двоим понятной. Она и пропала.
  
   Возок, мерно покачиваясь, тащился по дороге, нагоняя тяжелый дорожный сон. Сколько еще ехать? Поскорее бы ночевка. Хоть ноги размять. Хорошо дядьке Кондрату, снует туда-сюда. Ох, грехи наши... Сон, наконец, сморил девушку, когда вдалеке показалась Коломна.
  

***

   Прежде Коломна была важной крепостью на пути набегов татар или литвинов, Москву прикрывала. Потому и горела часто. Городская цитадель, чем-то напоминающая московский Кремль, была мощной, каменной. Серьезные укрепления. Но сейчас угроза ослабела, и Коломна из крепости все больше превращалась в торговый город на Оке близ Волги. С севера, из Архангельска, шли вниз по реке свинец, медь, английское сукно. Снизу поднимались расшивы и струги с пряностями, осетрами, шелком и прочими восточными товарами. Торговали и продуктами русских промыслов. Через Коломну ехали в Москву посольские и торговые гости из Европы. Конечно, с Нижним Новгородом и Ярославлем Коломне соперничать было сложно, но город был богатый: больше семисот дворов, каменные церкви, воеводские палаты, торговые ряды.
  
   Бутурлин со своими домочадцами и слугами остановился на воеводском дворе. Иноземцам отвели дома для постоя в городе, близ цитадели. Остальные расположились, как вышло. Бейтон впервые оказался в русском доме. Было интересно. Дом оказался сложен из отдельных изб, соединенных переходами. Во дворе - все необходимые строения: от амбаров и конюшни до нужного сарая. Все чисто прибрано. Женщины живут отдельно, в своей части дома, и без необходимости на глаза не показываются. Впрочем, как показалось Альфреду, женская власть в доме - совсем не пустой звук. Кладовые и амбары, порядок в доме и встреча с родней - все это были женские заботы. Дом строился в два этажа. Нижний этаж назывался подклет. Здесь размещалась поварня, погреба, хранились товары хозяина или его клиентов. На втором этаже были жилые комнаты, по числу окон делившиеся на горницы и светлицы. На второй этаж вело крыльцо с лестницей.
  
   Капитан обратил внимание и на обилие икон, частые молитвы. Причем, все серьезно - не просто механическое исполнение ритуала. Обязательно было и посещение церкви по воскресеньям. Сам Бейтон безбожником, конечно, не был, но вопросы веры всегда были где-то на окраине его жизни. Впрочем, в беседах с Отто проскользнуло, что дело не только в вере. Здесь просто ритуал более значим. Большая страна, очень разные люди. Чтобы это соединить, и нужны общие ритуалы. Ладно, это не самое главное. Как-нибудь, если будет досуг, он об этом подумает.
  
   Капитану отвели большую комнату ("горницу") с маленьким окошком и печью. Из мебели в ней были только кровать с периной, две лавки да большой сундук для вещей. Остро не хватало стола. Но Бейтон не ворчал. Спокойная и размеренная жизнь состоятельного горожанина ему нравилась. Тем более, что хозяин пристрастил капитана к русской привычке, прежде обходившей его - к бане.
  
   В небольшой жарко натопленной комнате с особым строением из раскаленных камней лесенкой высились нары. Чем выше, тем жар сильнее. Рядом бочки с водой стоят. Можно мыться, а можно и париться. Париться - это, как понял капитан, такой особый способ массажа с помощью веток. Больно, странно и не особенно приятно. Но последующие ощущения легко компенсировали все. Переставали болеть старые раны, улучшалось настроение. Особенно понравилось Бейтону после бани сидеть в исподнем за кружкой холодного кваса и слушать неторопливую беседу хозяина (его звали Никифор) с домочадцами и капитаном.
   - А что? - начинал хозяин. - Мыльни в Неметчине есть? Такие, чтобы паром, с веничком, да кваском после парилки?
   - Нет. В Неметчине этого нет.
   - А вот скажи, мил человек, сбитень у вас зимой пьют?
   - Нет. И сбитня у нас не пьют. У нас делают грог или пьют горячее вино.
   - Эх, бедные вы. Вино ж это баловство сплошное. А с морозца сбитня выпить - так и жизнь милее.
  
   Такие беседы продолжались долго. Бейтону, охваченному послебанной истомой, было лень рассказывать про Европу. Потому и выходило, что ничего в ней хорошего нет. И как люди там живут, совершенно не понятно.
  
   Несколько смущало капитана то, что мужчины и женщины, живущие в разных частях дома, мылись совместно, при этом совершенно не стесняясь своей наготы. Но в каждой стране - свои обычаи, и не ему, иноземцу, их исправлять. Порой закрадывалась странная мысль, что, будь в бане Арина, он не смог бы оставаться столь спокойным. И что ему до нее? А ведь сидела заноза, не выковыряешь...
  

***

   Старый Бейтон уже давно улегся на телегу, но заснуть не выходило. Все ворочался с боку на бок. То под шубой казалось душно, то зябко. Крутило уставшие в дороге ноги. Да, старость - штука противная. Хотя... Жизнь прожита хорошая, правильная. Детей вырастил, достаток в доме, слава была немалая... Хотя и не такая, как хотелось изначально. Мысли опять вильнули. Вспомнил Арину. Любил ли он ее тогда, до Сибири? Как это узнаешь? Не только чужая душа - потемки. Своя душа тоже не на свету стоит. Столько в ней темных уголков. Вот думалось о бедной воспитаннице Бутурлина все чаще. Мысли были неправильные, запретные, срамные. Гнал он их. А они опять возвращались.
  
   Не то чтобы молодой офицер - дворянин и не урод к тому же - был обделен женским вниманием: и в юные годы, и позже того внимания хватало. Не только доступные женщины, но и дамы благородных кровей оказывали ему снисхождение. Но было это как-то совсем не интересно, вроде попойки с сослуживцами. Пока пьешь, весело, а потом противно. Здесь к обычным мыслям о женских прелестях добавлялись какие-то иные. Хотелось видеть эту девушку в своем высоком и богатом - обязательно богатом! - доме, с выводком ребятишек, встречающей его, вернувшегося из очередного похода. Хотелось, чтобы расспрашивала, ждала, ласково заглядывала в глаза. Или еще смешнее: хотелось идти с ней по лугу, среди спелых, дарящих дивный аромат трав, хотелось целовать эти губы долго, чтоб дыхание перехватывало. Чтобы утром видеть ее глаза, светящиеся женским счастьем.
  
   Эх, молодость. Время надежд и мечтаний... Старик опять повернулся на бок, вспоминая коломенское житье. Честно сказать, только в Коломне и было время помечтать. Хотя и других дел хватало.
  

***

   Посещал он двор воеводы, где жил Бутурлин. Сидел с ним и с воеводой коломенским за столом. Пробовал местные блюда из огромных рыбин, целых кабанов, неизменные щи, пироги и многое другое. Сидел скромно. Больше помалкивал. Не по чину ему было вступать в разговоры. Хотелось увидеть воспитанницу, но случая не было. А специально искать встречи ему казалось неприличным. Он не жених, не кавалер. Так можно и до ненужных разговоров довести.
  
   Не забывал капитан и занятий с оружием, проверки готовности солдат, коим предстояло идти с ним в Сибирь. Знакомился ближе с будущими сослуживцами. Люди разные, но офицеры хорошие, опытные. Службу знают. Особенно часто говорил с ван Гейденом про укрепления, фортификацию, устройство огненного боя. Стрелять из пушки Бейтону доводилось. А вот организовывать огонь - нет. Потому слушал он опытного канонира ван Гейдена с особым вниманием, смотрел на чертежи равелинов, бастионов. Разговоры с фон Менкеном все время сворачивали в другую, не служебную сферу. Отто ехал в Сибирь за богатством. Говорил он об этом довольно спокойно и откровенно. По крайней мере, с Бейтоном.
  
   - Видите ли, Альфред. Мой отъезд из дома был не самым одобряемым поступком (я Вам говорил, что мне прочили духовную карьеру, которая меня не особенно вдохновляла). Потому рассчитывать в жизни на помощь родных, даже братьев, мне не приходится. Практически, я отлучен от семейства. Чтобы занять подобающее мне от рождения место в мире (или хотя бы при Бранденбургском дворе), мне нужны не просто деньги, но много денег.
   - Я понимаю, в Сибири жалование больше.
   - Увы, Альфред, не понимаете. То, что мне вместо двенадцати рублей будут платить двадцать, и даже то, что я смогу их почти все откладывать, мне не достаточно. Мне нужно несколько тысяч рублей. Чтобы вернуться победителем, я должен иметь свои владения, выезд, дом.
   - Тогда я действительно не понимаю.
   - Дело не в жаловании, хотя оно тоже пойдет на пользу моему плану. Дело в мехах.
   - В чем?
   - В мехах. В выделанных шкурках соболей, куниц и прочих пушных зверьков, которые водятся в этих землях. Этот товар, как перец или драгоценные камни, находит сбыт на любых рынках. И стоит он очень не дешево. Там, в Европе. Формально, по принятому закону, все меха - собственность монарха, которая должна поступать в казну. Но в России действует не столько закон, сколько обычай. По обычаю же все иначе: едва не половина русских мехов, которые продаются на европейских рынках, идут в обход казны. Будучи близок к власти, я смогу принять участи в этом процессе. Я много думал, говорил со знающими людьми. Это - дело верное.
   - Но, Отто, дорогой друг, как это соотносится с честью офицера и дворянина? Мне казалось, что путь к достойному богатству - шпага и честь, предложенные монарху. Разве нет?
   - Альфред, не стройте из себя оскорбленную невинность. И в России, и в Европе большие деньги зарабатывают одинаково. Как говорили древние: деньги не пахнут. Тем более, я не собираюсь никого грабить на большой дороге. От торговли воротят нос те, кто живет в шикарных замках с собственными полями вокруг. Или несчастные бедняки, которым обитатели замков смогли заморочить голову. У меня есть цель. И я ее достигну. Вы против?
   - Отнюдь. Я не знаю. Это не вполне соответствует моим представлениям. Но...
   - Так, может быть, стоит поменять представления? - рассмеялся Отто. - А лучше просто пропустить по бокальчику вина...
  
   Бейтон долго думал о сказанном Отто. Большие деньги. Это соблазн. Большой соблазн. Бейтон представил себе возвращение в Пруссию. Не домой, конечно. К примеру, свою жизнь в Берлине, где доводилось бывать еще в детстве. Он, в шикарном камзоле, на прекрасном арабском скакуне, подъезжает к новому дому, взбегает по изящной лестнице на крыльцо, в свой - свой! - собственный дом-дворец. Его встречает старый, преданный слуга и ... Арина.
  
   Странно. Он не собирался пускать ее в свои мечты. Тем более, мечты не особенно благородные. А ведь попала. Нет. Богатство - вещь хорошая, кто бы спорил. Но ему хочется чего-то большего. Отто должен доказать себе и родне, что он был прав в своем выборе, может быть, отомстить им. Он жаждет вернуться ко двору курфюрста; для него это важно. И не просто важно: это - главная цель. А у самого Бейтона? У Бейтона есть такая цель? Не знаю. Богатство, почет? Нет! Слава? Да. Но не только. А что еще?.. Эх, не простая это работа - думать.
  
   За всеми этими - полезными и не очень - занятиями для тела и души пролетел остаток зимы, вскрылась река. На шести стругах, больших палубных кораблях с парусом и раскатами для установки пушек, воевода и все его ближние и дальние люди отправились в Нижний Новгород. Там особенно не задержались. Уже и лето подходило. Поплыли наверх по Волге, потом по ее притоку Каме до городка Соль-Камская. Места те были не особо обжитые, но и пустыми их не назовешь. То там, то здесь попадались деревеньки или татарские шатры из шкур животных, которые назывались юрты.
  
   Городок Соль-Камская был немалый. Кузни и соляные варницы теснились по его окраинам. Самым большим зданием была государева таможня, близ которой располагались постоялые дворы. Острог был хоть и деревянный, а крепкий. В Соль-Камском городке пришлось задержаться на несколько дней. С кораблей перегружали на телеги пожитки, оружие и всякие нужные в дороге вещи. Дальше путь предстоял посуху через Большой Камень - горы, еще именуемые Уралом. За Уралом и начиналась Сибирь.
  
   Хоть и невысоки горы, хоть и не первый год проложена дорога, а идти было непросто. То вверх, то вниз, между невысокими холмами, именуемыми здесь сопками, шел караван. Сопки были покрыты густым лесом, стеной стоявшим вдоль дороги. Редкие прогалины и поляны зарастали кустарником. Для всяких разбойных дел - места лучше не найти.
  
   Теперь Бейтон жестко требовал воинского порядка. Первым шел проводник, за ним - дозор из двух рейтаров на конях и при оружии. Следом - воевода с казной и ближниками со своей охраной. За ними - телеги со скарбом, людишками и прочим. При них для охраны - два поручика и пять рейтар. Колонну замыкал Бейтон с оставшимися воинами. Обязательно выставлялось и боковое охранение. На ночевку телеги ставили в круг, образуя защиту от нежданных гостей и диких зверей, выставляли караулы, жгли костры. Несколько раз дорога оказывалась заваленной стволами деревьев, а кусты вокруг подозрительно шевелились. Но, видимо, караван производил достаточно грозное впечатление, потому прямых нападений пока не было. Завалы разбирались, и поезд шел дальше.
  
   Раз на ночевке капитан увидел Арину, шедшую за водой. Почему пошла она, а не послала крепостную девку, бывшую при ней, остается только догадываться. Но Бейтон решительно последовал за ней. Зачем? Да кто ж его разберет? Просто хотелось увидеть. Постоять рядом. Для себя он объяснил это опасениями за девицу, хотя, конечно, пошел не за тем. Нагнал ее у ближайшего ключа.
  
   - Не хорошо молодой девице одной в темноте. Опасно! - твердо произнес он, стараясь выглядеть очень взрослым и официальным. Кажется, перестарался.
   Девушка смутилась, почему-то покраснела (как все блондины - до самых корней волос) и почти шепотом произнесла:
   - Ночью в шатре душно. Я свежей водички набрать для батюшки.
   - Это правильно, - как мог мягко проговорил капитан и улыбнулся. Ответная улыбка девушки была как солнечный лучик в непогожий день. Скользнула, озарила мир и душу молодого офицера и исчезла. Бейтон кувшин отнял и до лагеря нес сам. Девица шла рядом, совсем-совсем близко.
  
   Шли молча, так ничего и не сказав друг другу. Но слова не всегда и нужны. В какой-то момент Арина и капитан вдруг встретились взглядами. Быстро. На миг. Но миг остановился. Бейтону показалось, что именно эти глаза и губы он искал всю жизнь. Именно эта женщина должна жить в его доме. Там, на границе степи, где небо соединяется с землей. Почему? Кто его знает. Что случилось? И не скажешь словами. Просто порой промелькнет между людьми невидимая молния, и все будто и сказано. Остро захотелось бросить глиняный сосуд, обнять эту уже до безумия желанную женщину... С трудом подавив в себе рвущуюся страсть, Бейтон отвел взгляд. Искра померкла. Понимал капитан, что мечты все это. Да и девушка понимала не хуже. Потому искра, родившаяся в их случайных взглядах, ушла за горизонт. Не исчезла, но затаилась до времени.
  
   А путь продолжался. Начиналась Сибирь. Огромное, бескрайнее пространство, с гигантскими - не обхватишь - деревьями, с невероятными богатствами в земле, с ценным пушным зверем. По лесу вдоль рек переходили редкие племена остяков, да стояли остроги с деревеньками вокруг них. Песчинка в океане нетронутой тайги. Только к концу второй недели показался острог Верхотурье. Бейтон уже начинал привыкать к видам рубленных сибирских острогов с бревенчатыми башнями, бойницами; к посадам, защищенным некрепкими деревянными стенами, именуемыми "надолбы" и "частоколы".
  
   Здесь задержались недолго. Вновь перегрузились на корабли и пустились по Туре и Тавде до впадения в реку Иртыш, где находилась столица Сибири - город Тобольск. Конечно, можно было плыть и сразу в Томск, но шла осень; погода портилась. Все чаще хлестали дожди, срывая с деревьев наземь недолгое осеннее многоцветье. По ночам начинало подмораживать. Было понятно, что еще одной зимовки в пути не избежать. И лучше провести зиму в Тобольске, чем в землянке на берегу Оби или Иртыша.
  
   Да и Тобольский воевода среди Сибирских воевод считается старшим. Бутурлину "по чину" полагалось (русские особенно трепетно за этим следили) представиться ему. И хотя воевода Томского разряда с недавних пор Тобольскому не подчинялся, Бутурлин считал визит в Тобольск обязательным, тем более, что воеводой там был его давний знакомец, князь Алексей Иванович Буйносов-Ростовский. Кроме того, несколько офицеров направлялись в Тобольск, а не в Томск.
  
   Правда, по словам того же Бутурлина, нрава князь был тяжелого. И, как говорил Бутурлин, сильно не любит иноземцев. Да и не только иноземцев. Воевал он с местным священником, с воеводами, которые, по его мнению, проявляли недостаточно почтения, да с кем придется. И хотя сам шел по мирной, дьячьей стезе, всех офицеров-иноземцев считал трусами и подлецами. Впрочем, к русским военным тоже не благоволил, подозревая их в "бунтарских мыслях". Ну да капитану с ним не детей крестить. Пусть воеводы между собой разбираются.
  
   Путешествие до Тобольска было менее спокойным. Несколько раз на берегах показывались всадники, вооруженные луками. Два раза по речным кораблям, на которых плыли путешественники, всадники открывали стрельбу, воя на манер диких зверей. Первый раз Бейтон не ожидал, что лук окажется столь мощным оружием, не отдал вовремя приказ открыть огонь. В результате были ранены один солдат и один мужик, едущий с воеводой. Правда, как только раздались выстрелы из мушкетов, противники ретировались. В следующий раз, лишь только неожиданно вышедшие к берегу всадники подняли луки, он лично выстрелил, попав в одного из нападавших. Остальные почти мгновенно исчезли.
  
   Чтобы избежать нападений с берега, Бейтон велел отвести кочи к середине реки. Когда же приходилось ночевать на суше, старался соорудить хоть какой-то заслон, выставлял стражу, и на ближайшем к берегу корабле держал на всякий случай заряженную пушку и пушкаря при ней. Бог миловал - пушка не пригодилась. А вскоре на высоком берегу Иртыша показался и город Тобольск.
  
   После уральских и сибирских городков-острожков Тобольск выглядел вполне большим и благоустроенным городом, хоть и деревянным в основе своей. Больше трехсот домов, высокие церкви, оглашающие окрестности колокольным перезвоном, пристань, склады при ней. Кремль здесь был каменный. Крепкие и высокие стены, мощные башни цитадели высились над Иртышом. Но город давно уже шагнул за первоначальные стены крепости. Внутри оставались только казармы для "служилых людей", присутственное место, называемое приказной избой, дом воеводы, который здесь называли "боярский двор", всякие хозяйственные и административные здания.
  
   За пределами цитадели выросли целые улицы домишек, усадьбы купцов, гостиный двор с лавками и комнатами для приезжих, церкви, монастырь. Много чего выросло. Этот посад тоже обнесли валом со стенами, но на этот раз уже деревянными. Хотя и за ними, в низине, лепились друг к другу рыбацкие хижины, мостки, склады, защищенные только частоколом.
  
   ...Встречали их чинно. Местные стрельцы и казаки (других Бейтон пока и не видел) выстроились на пристани. Привели коня воеводе Бутурлину. Правда, про остальных ничего сказано не было. Бутурлин "для чести", как он говорил, взял с собой Бейтона, верного управляющего из однодворцев и двух солдат. Офицеры, прикомандированные в Тобольск, приглашены не были. Бутурлин, велев остальным пока разгружаться и располагаться в посаде, поехал в цитадель.
  
   За крепостными стенами высился воеводский дом, больше похожий на московские боярские палаты. На высоком крыльце стоял, видимо, сам воевода тобольский: дородный человек в высокой шапке, тяжелой шубе, вышитой золотыми узорами. Из-под шубы был виден шитый золотом же камзол, именуемый ферязь. Такую одежду полагалось надевать на придворные праздники. Вокруг боярина стояли ближники с бердышами.
   - Да уж. Не иначе, как царский выход, - подумалось Бейтону. - Высоко себя ценит воевода.
  
   Капитан и остальная свита остались во дворе у начала лестницы. Бутурлин же поднялся наверх, поздоровался с местным воеводой. Это был московский вариант чинопочитания: младший спускался встречать старшего гостя во двор, равные вельможи встречались на середине высокого крыльца, а старший по чину и роду дожидался, пока младший сам к нему приблизится. Бутурлин поднялся к князю, признавая тем самым его старшинство. Это Бейтон уже понимал.
   - Здоров ли, князь Алексей Иванович?
   - Благодарствую, Иван Васильевич, вашими молитвами. У тебя все ли благополучно? Легка ли дорога?
   - Да, Божьей милостью, добрались. Решили заехать поздороваться с воеводой Тобольска, почтение свое выразить.
   - И то правда, хорошо, что приехали. Скука здесь. Местные татары замирены. Вогулы да остяки и прочие басурмане всегда мирные были. Одна забота - считай барыши да за порядком следи. Да что мы в дверях-то стоим? Проходи, сделай милость. Стол накрыт. Людишек своих зови. Слуг в людской накормят.
  
   Бутурлин подозвал Бейтона. Тот быстро поднялся и поклонился воеводе. Как это называется? А, "шапку ломать".
   - Здравствуйте, воевода князь - проговорил он почти без акцента.
   - Немчин? - недобро спросил воевода Тобольский, уловив некую иноземную жесткость в речи офицера.
   - Капитан Альфред фон Бейтон, прикомандирован указом государя к воеводе Томского разряда для обучения солдат.
   - Ну-ну. Учи, немчин, как нам Россию защитить.
   Бейтон постарался не обращать внимания на интонации Тобольского правителя. В конце концов, перезимовать здесь и забыть о существовании этого боярина.
  
   Прошли в дом. В горнице стоял, как это принято у важного вельможи, накрытый стол с многочисленными яствами, напитками и заедками. Бутурлин сидел по правую руку от хозяина дома, Бейтона посадили чуть поодаль. Впрочем, насколько он понимал, на вполне "почетное место". Пока гости ели, ситуация была довольно мирной. Но к последней перемене разомлевший и опьяневший хозяин взялся откровенно подначивать капитана, при этом челядь старательно и шумно подхихикивала за ним.
  
   - А что, капитан, ты врага-то сам видел или только за обозом присматривал? - вдруг провозглашал Тобольский воевода, победно глядя на Бейтона.
   Вступился Бутурлин.
   - Капитан с семнадцати лет на войне. Уже на Руси и под Смоленском повоевал, и в Могилеве, и в Минске, и в Вильно.
   Буйносов насупился. Шутка не удалась. Капитан и вправду оказался боевой. Но что-то - может, обилие выпитого вина - мешало ему успокоиться.
   - А что, капитан, - через какое-то время вновь крикнул он. - Слабо тебе с моим человеком потягаться?
   - Я не собака, чтобы драться на спор, - едва сдерживая себя, процедил Бейтон. Ситуация начинала поворачиваться какой-то совсем неправильной стороной.
   - Ан не отвертишься! - злобно рыкнул Буйносов-Ростовский.
   Бейтон решил промолчать, но неожиданно ощутил вполне весомый подзатыльник.
  
   Он вскочил. Перед ним стоял, ухмыляясь, человек на полголовы его выше (при совсем не маленьком росте капитана). Он был пьян, как и большая часть гостей, и явно ожидал возмущенных реплик от обиженного "немчина". Бейтон, не произнеся ни слова, ударил снизу вверх по подбородку обидчика. Этот удар многократно выручал его в кабацких потасовках. Детина растянулся на полу и, кажется, потерял сознание. За столом мгновенно воцарилась тишина.
   - Благодарю за угощение, князь, - нарочито церемонно поклонился Бейтон и вышел из зала.
  
   Вслед ему слышались крики и возня. Стражник, двинувшийся было в его сторону, наткнулся на взгляд, не обещавший ничего хорошего, и застыл на месте. Выскочив с воеводского двора, Бейтон быстрым шагом покинул цитадель. А дальше куда? Ответа на этот вопрос не было. Почему-то потянуло к реке, по которой уже плыли редкие пока еще льдинки, предвестники зимы. Сел на берегу. Бежать? Глупо. Да и в чем он не прав? Это его оскорбили. В какой-нибудь европейской стране он бы уже вызвал этого наглого толстяка на поединок. Хотя Бейтон прекрасно понимал, что и в Европе важный господин из Германии или сеньор в Италии предпочел бы, скорее всего, не драться с нищим офицером, а кликнуть слуг или нанять убийцу. Нигде нет справедливости и гармонии. Или, как русские говорят, воли.
  
   Уже несколько часов сидел Бейтон на берегу, наблюдая за скользящими по воде льдинками, слушая, как они, позвякивая, трутся краями, плывут в неведомые дали. Вдруг раздались шаги. Вниз спускался не кто-нибудь, а сам воевода томский Иван Васильевич Бутурлин с ближним человеком. За их спинами маячила фигура фон Менкена. На удивление, физиономия у воеводы была крайне довольная.
   - Ну, что, молодец? Здоров ты скулы сворачивать! - смеясь, проговорил Бутурлин.
   - Я не хотел создавать трудности, воевода!
   - А ты и не создал. Все правильно сделал. И за свою честь постоял, и моей не опозорил. А Буйносов всегда был таким. Горлом крепок, а умом не горазд. Как орал-то: " В бараний рог согну! Повешу!". Я ему и объяснил, что это его человек кругом виноват, а с ним и сам князюшка.
   - Этот... человек жив?
   Не то чтобы его уж очень сильно это волновало, но убивать без причины он не любил.
   - Да что ему сделается! Водицы на него плеснули - очухался. Глазами крутит, понять ничего не может... Смех один. Ладно, капитан. Поезжай в дом, что я тебе да твоим офицерам снял в посаде. Но береженого Бог бережет. Давай без надобности по городу не шастай, а в кремль и дорогу забудь. Понял? Вот и ладненько. Ступай. Нечего на бережку мерзнуть. Не лето, чай.
  
   Капитан встал на ноги. И в самом деле, не будет же он, как девица от несчастной любви, в воду бросаться? Для офицера это даже и смешно. Усмехнулся и пошел следом за воеводой. Благо, идти было не далеко. Отто составил компанию, со смехом пересказывая продолжение истории конфуза тобольского воеводы. История, которую Бейтон уже начинал представлять трагедией, вдруг обернулась веселым приключением. И правда, что он себе напридумывал? За беседой дорога прошла незаметно. Подошли к дому, где, пока Бейтон перемогал местного правителя, уже расположились офицеры.
  
   Дом был неплохой. Скорее, не дом, а большая усадьба. На втором этаже были комнаты для офицеров и ближней челяди воеводы. Сам воевода жил поблизости. На первом этаже, в подклете, жили солдаты из сопровождения - тесновато, при арсенале, зато все под присмотром. Во дворе - баня, портомойня, амбары, склады, конюшня. Впрочем, коней в конюшне было немного - дальше-то опять по воде до самого Томска. Есть большой двор, чтобы солдат учить и самому не забыть, с какой стороны держаться за саблю и мушкет.
  
   Потянулись тусклые осенне-зимние дни, коротаемые учениями да караулами в доме Бутурлина, где хранились казна и царская печать воеводства. Вечерами он сидел со своими собратьями по несчастью, иностранными офицерами. Вспоминали жизнь до приезда в Россию. У всех она была не особенно устроенной. Подданные империи почти полностью повторили путь, которые прошел и сам Бейтон. Война, мир, нищета, приглашение в Россию. Только голландец имел немного иной опыт. Был он канониром на корабле, стрелком в крепостях, был в Америке, имел определенные трения с законом, потому и решил, что Русь для него - лучшее место, чтобы пересидеть какое-то время, пока все утихнет. Отто в компании делиться планами не спешил, больше молчал. Только обмолвился как-то, что по согласованию с воеводой он поедет дальше, в Енисейский острог.
  
   Обсуждали и нынешнюю жизнь. Перспектива сидения в далекой таежной крепости не радовала, но воспринималась спокойно. Гораздо сложнее проходили обсуждения практических действий. Рихтер считал, что необходимо организовать оборону крепости; остальное же он полагал оставить, как есть. Этот вариант не устроил не только Бейтона, но и остальных офицеров, ведь деревни - поставщики продовольствия в крепость. Без них очень быстро наступит голод. А без торговли и смысла в томском остроге будет немного.
  
   Якоб Шпеер предлагал тактику засад на наиболее вероятных местах атак кочевников. Эта идея понравилась больше. Беда только, что, в отличие от приезжих офицеров, для кочевников эти места - родные. Впрочем, это может и сработать. Голландец ван Гейден, напротив, утверждал, что нужно атаковать, используя огненную мощь. Это тоже Бейтон брал на заметку, хотя уже успел убедиться, что степной лук в умелых руках легко поспорит с мушкетом. Сам он от планов пока воздерживался, поскольку слишком мало знал и о крепости, и о гарнизоне, и о самих противниках. Отто считал, что говорить о действиях преждевременно. Нужно научить людей правильному строю, понять соотношение сил. И только потом говорить о стратегии и тактике. Пожалуй, внутренне согласился Бейтон, это была самая разумная позиция. Как говорят русские - утро вечера мудренее.
  
   Совершенно случайно познакомился Бейтон со странным человеком. Звали его Петр Иванов. Но ликом он был схож с местными сибирскими людьми. Он был плодом любви пришлого казака и местной красавицы. Как оказалось, это нередкий случай: женщин в Сибири не хватало, потому многие казаки брали в жены девиц из местных племен. Служил Петр толмачом, то есть переводчиком. Бейтона заинтересовала перспектива узнать местные языки. Долгими вечерами он просиживал с новым знакомцем, пытаясь запомнить татарские, тунгусские, мунгальские и иные слова. Не скоро, но через какое-то время туземная речь стала для него понятна. По крайней мере, основной смысл сказанного. Встречая Бейтона, толмач переходил на одно из сибирских наречий, требуя, чтобы ученик отвечал ему на нем же.
  
   Новым развлечением стала зимняя рыбалка. К этой забаве приохотил Бейтона приставленный к офицерам прислужником мужик по имени Григорий. Григорий уже много лет жил в Тобольске, был в крепости у Буйносова, но особо своим состоянием не тяготился.
   - А что? - говаривал он капитану. - Кормит меня барин, поит. Бывает, конечно, лупит. Не без того. Ну так простого человека везде бьют.
  
   Эту логику Бейтон понять не мог. Но сам беззлобный и умелый Григорий был ему симпатичен. Он и подбил Бейтона надеть шубу потеплее, продолбить лунку во льду и опустить в нее короткое удилище. Результат не заставил себя ждать. В первый же день попались несколько мясистых рыбок, которых Григорий называл "тугун", а еще стерлядь (очень вкусная, как позже оказалось) и несколько других. Вечером Григорий сам приготовил русский рыбный суп, который он называл "калья". Суп был не вполне привычным, но своеобразным.
  
   Кстати, еда здесь довольно сильно отличалась от московского рациона. Гораздо больше в пищу употребляли рыбы, мяса лесных зверей, местных трав и ягод. Ели строганину, пряное мясо или рыбу, вымороженные на зимнем холоде, сдобренные солью и острыми приправами. Зато с крупой и мукой здесь было труднее. Хлебное жалование (точнее, необходимость его выплачивать и желание его получать) было постоянной проблемой для Сибири. Постепенно капитан пристрастился к рыбной ловле. Он часто часами просиживал над лункой, обдумывая свое будущее житье, оценивая прошлую жизнь, мечтая о несбыточном.
  
   Однажды во время очередной ледовой рыбалки к нему подошел огромный человек, одетый, несмотря на мороз, в легкий полушубок.
   - Ну что, здоров будь, немчин! - весело бросил он. - Нечто не узнаешь?
   - Простите, я не знаю Вас, - Бейтону не хотелось разговаривать.
   - А кого ты у князя Буйносова на пол полежать отправил? А?
   Бейтон поднялся, отбросил уду, зло и холодно посмотрел на своего обидчика.
   - Да не кипятись ты, - продолжил незваный визитер. - Мириться я пришел. Чай не я тебе, а ты мне чуть рожу на бок не своротил.
   Он достал из кармана небольшую бутыль.
   - Ну что? Мировая?
   Бейтон знал об этом обычае, когда конфликт разрешался за совместным распитием вина. Он еще раз посмотрел на детину. И в самом деле - открытое лицо, прямой взгляд. И не по своей воле, наверное, задирал он капитана.
   - Хорошо. Пойдемте в мою комнату. Там и выпьем ваш напиток. Пойдете?
   - А почто не пойти, коли хороший человек зовет. Ты мне сразу показался. Князю в ножки не стал падать. Гордый. Люблю таких.
  
   В комнате, распорядившись по поводу закуски, Бейтон сел со своим новым знакомцем. После первой чарки пошла вторая, третья. Как-то незаметно появился еще один сосуд с вином. А беседа все текла. Звали нового знакомца Федором по прозвищу Медведь. Был он посадским человеком, да занял на промысел у княжьего приказчика денег на сети, ловушки, которые он называл "кулемы", на сани и прочие необходимые промысловику вещи. Добывал он самое обычное для этих мест - меха. Брал соболя и куницу. Но промысел в том году не пошел; зверь сожрал промысловых собак. Добытых шкурок не хватило даже на покрытие долга. Пришлось идти к боярину с повинной головой. Так и попал Федор в кабалу к Буйносову. Буйносов его не обижал. Приблизил к себе. А все одно тяжко Федору - не в своей воле.
   - Не поверишь, каждый миг ошейник на горле чувствую. Хоть в прорубь бросайся.
  
   Бейтон от души сочувствовал Федору, но денег на выкуп дать не мог. Думал поговорить с Бутурлиным. Но сам же Федор сказал, что не будет один воевода с другим ссориться из-за кабального человека. Прощались друзьями. Договорились, чтобы Федор заходил чаще.
  
   Беседы с Федором поставили перед капитаном еще одну проблему, о которой он прежде не думал. Имя ей было - казаки. Основной боевой силой и в Тобольске, и в Томске были именно они. Но казаки - это не солдаты. Приказы слушали плохо. Воеводе, конечно, подчинялись, но только тогда, когда тот выполнял свои обязанности перед ними, выдавал хлебного, денежного и иного довольствия, сколько кому положено. А иных воевод казаки и на сабли поднимали. Рассказывал Федор, как несколько лет назад казачки за лихие и стыдные дела посекли голову Илимскому воеводе Лаврентию Обухову, а сами бежали. У казаков свои старшины и атаманы. Только их они слушают беспрекословно. Остальных же почитают за чужаков. И именно с ними Бейтону предстоит оборонять Томск от немирных племен. Их и предстоит обучать "правильному строю". Не вполне понятно, что с этим делать. Стоит подумать.
  
   Несколько раз получилось увидеть воспитанницу Бутурлина. Но каждый раз что-то мешало им переброситься хоть словом. Мелькнет по двору знакомая фигурка в теплом сером платке, и нет ее. Бейтон все острее чувствовал, что девушка ему не просто нравится, что это - нечто большее. И не менее отчетливо понимал, что перспективы у их отношений нет и быть не может: они чужие по вере, по языку, по всему. Понимал, а победить себя не мог. Тянуло его к тому самому, запретному.
  
   Но кто знает будущее? Надежда всегда остается. Похоже, девушке он тоже был небезразличен. Во всяком случае, в ее глазах читался интерес. Порой казалось, что даже шаг у нее сбивался, когда она встречала как бы случайный взгляд молодого человека. Или капитан себе это только нафантазировал.
  
   Шло время. Холода начали отступать. По реке опять, шелестя, поплыла шуга из льдинок. Пора было готовиться в путь. В эти дни, заполненные до предела суетой, к Бейтону неожиданно явился Федор.
   - Здорово, капитан! Да остановись ты. Разговор есть.
   Капитан присел.
   - Ну, говори!
   - Вы уходите завтра?
   - Ну, еще не завтра, но уже совсем скоро. Вот река очистится, мы и поплывем.
   - Я что подумал? Помнишь, я тебе говорил, что неволя мне - как петля на шее?
   - Говорил.
   - Вот. Князю я это тоже говорил. А что, если и правда на себя руки наложу?
   - Это плохая мысль, Федор! Самоубийство - грех.
   - Не понял ты меня, Бейтон. План у меня есть. - Федор оглянулся по сторонам. - Дело такое. Хочу я завтра у батюшки-князя (Федор зло усмехнулся) на охоту отпроситься. Отпускал уже, и сейчас отпустит. А пойду я не на охоту, а с тобой в Томск-городок. Возьмешь?
   - А как же Бутурлин? Сам же говорил, что он не захочет ссориться с князем.
   - Так и ссориться не надо. Я ж помер. Нет меня. На охоте медведь задрал.
   Бейтон задумался.
   - Давай я поговорю со своим воеводой. Даст согласие, все и сделаем. Ты вечером заходи. Хорошо?
   - На том и порешим. Только я все равно уйду. С вами ли, без вас - а мне без воли жизнь не нужна, - зло проговорил Федор и вышел из комнаты.
  
   Весь день капитан бегал от складов и дома воеводы до пристани, где стояли их корабли. Хорошо ли упакованы боеприпасы, хватит ли провианта на дорогу, где складировать оружие, установить пушки, как будет обеспечиваться охрана. Это далеко не полный перечень причин его головной боли. Тем не менее, он нашел время уединиться с воеводой Бутурлиным. Воевода выслушал рассказ Бейтона без одобрения и после нескольких минут раздумья сказал:
   - Вот что, друг мой, мне эти дела знать совсем ни к чему. Что там холоп Буйносовский задумал, о чем вы с ним говорили - я не слышал, а ты не говорил.
   - Как же быть, Иван Васильевич? Погубит Федор свою душу. На мне грех будет лежать!
   - Эх, капитан, язык наш выучил, а плохо еще ты русское слово понимаешь, - усмехнулся воевода. - Я знать о ваших делах не знаю. Но сильный воин, коли он к каравану прибьется да в верности мне присягнет, в Томске сгодится. Понял, Бейтон?
  
   У капитана от радости и благодарности засвербело в глазах. Он привык к резкому и веселому Федору.
   - Я понимаю, - от растерянности стал корежить речь сильнее обычного Альфред. - Вы мой... Вы наш спаситель. Я буду верный сольдат.
   - Ну и ступай. Дел еще много. А мне с недругом твоим попрощаться нужно, с князем Буйносовым, да помолиться на дорогу.
  
   Бейтон почти бегом пустился к дому, где его уже поджидал Федор. Решили так. Федор идет "на охоту", там и "пропадет". Разрешение от воеводы-князя уже получено. А через день в условленном месте корабли Бутурлина будут ждать его. На прощанье Бейтон дал Федору несколько тряпок и чью-то рубаху в пятнах крови (правда, свиной, но кто ж разберет) - чтобы княжьи слуги, коли будут искать, нашли следы смертоубийства. А разбойники убили или звери дикие - пусть уж князюшка гадает.
  
   Оставшись один, Бейтон еще раз проверил, все ли готово к отплытию и пошел к себе. Завалился на заправленную кровать и задумался. Опять воля. С позиции нормального человека, каким считал себя капитан, жизнь Федора была совсем не плохой. Он сыт, обут, одет и даже вознесен над другими. В той же Москве так жили - или мечтали так жить - тысячи людей. Так живут многие дворяне. Да и бояре при монархе.
  
   Только вот русскому мужику так жить тошно. Все эти блага для него - ничто. И не права ему нужно, а воли. Жить так, как "Господь вразумит". Быть не сытым, наряженным слугой, а... самим собой. Это - очень важно. Бейтон чувствовал, как начинает пропитываться этой самой волей. Ведь это не обязательно поле и конь. А огромная река, медленно несущая свои воды между поросшими лесом сопками, корабль, свободно плывущий по ней - разве это не воля? Да неважно - где, как? Важно наполнение мира собой, осознание единства мира и людей, тебя окружающих, единства с той самой внутренней сущностью, что живет в человеке, составляя в нем человеческое. А без нее человек - только наряженное в одежды животное.
  
   Хорошо сказал. Самому понравилось. Жалко, что не пошел он по совету родителя изучать богословие, а бежал на войну. Может, мудрствовал бы сейчас за кафедрой в Кенигсберге или Берлине.
  
   Капитан не заметил, как глаза закрылись, а душа воспарила в те самые сферы, где царит воля. Утро наступило до обидного быстро. А с ним - и еще один хлопотный день. Впрочем, похоже, последний день в городе Тобольске. Оружие, порох и припасы давно погружены на корабли, оборудовано место для воеводы, для офицеров, для прочих людей, продумана защита.
  
   После обеда, наконец, отчалили. Впереди лежал долгий путь по Иртышу, и ждало еще более трудное плавание по Оби. Впереди были опасности, возможные нападения. Впереди был еще неизвестный и загадочный Томск, Томский разряд - огромное пространство, целый мир, еще не освоенный людьми. Почему-то от осознания огромности этого мира - с его редкими деревнями и острогами, еще более редкими городками - сладко сжималось сердце. Что там будет? Как там будет? Не знал ни капитан, ни кто-либо из его спутников. Но там, там будет жизнь - яркая и яростная, такая, на которую у них хватит сил. Эту жизнь они сделают себе сами, по своей воле.

Глава пятая. Томск

  
   Бейтон, верный Федор и десяток казаков объезжали томскую крепость. Незадолго до их приезда бывший томский воевода, нелюбимый томичами князь Осип Щербатов, начал возводить на месте сгнившей и развалившейся ограды новые укрепления. Строил ее местный умелец - Петрушка. Хорошо строил. Стены деревянные, но дерево крепкое, мореное, покрыто глиной. Такое сразу не зажжешь стрелой. Внутри стены полые, по типу клетей построены. Внизу - узкие бойницы для пищалей. Вверху - галерея для воинов. Между собой клети железными полосами скреплены. А для верности деревянная основа стены глубоко зарыта сваями в землю. Высота невелика - локтей пятнадцать-двадцать, где-то три человеческих роста. Но ведь и штурмовать их будут не мастера осадных баталий, а кочевники на конях. В городе шесть башен. Четыре - глухие - по углам, а две - проезжие.
  
   Сильная крепость. Только Бейтон задумал ее усовершенствовать. После того, как в местной кузне удалось привести в порядок большую часть оружия (уже бывшего и собранного и привезенного капитаном), в Томске оказалось двенадцать пушек и три полные сотни исправных мушкетов. Это - серьезная огневая мощь. Но для ее правильного использования желательны стены не прямые, как было принято в сибирских острогах, а бастионами, как было на голландских чертежах. Вот и объезжал капитан стены, приглядывая места, где завершалось строительство бастионов.
  
   Бейтон глянул на сопровождающих его всадников. Вот она, сибирская вольница. Красивое слово. Только ладить с вольницей совсем не просто. В отличие от московских людей, чины, род и прочее у них совсем не на первом месте. Важны личная сила и удаль, везение и... трудно и сказать, что еще. Тут важно, что человек смерти не ищет, но и не боится ее, постоянно находящуюся поблизости. Поставить, не раздумывая, свою жизнь на кон - вот для местных показатель "настоящего атамана". Без этого авторитет не заработаешь.
  
   На первых порах отношения с казаками не ладились: Бейтон был для них ближником московского воеводы, чудным немцем. Несколько потеплели они к новому томскому капитану, когда тот навел порядок в государевых амбарах и, с разрешения воеводы, выдал казакам хлебное жалование, которое задолжала казна. А задолжала казна немало - не любили предшественники Ивана Васильевича Бутурлина платить казакам и стрельцам. Не случайно про того же Щербатова говорили, что в Томск он приехал на одном шитике, малой лодке, а возвращался на пяти стругах. Бейтон было собрался просто раздать жалование казакам, но уже уезжавший Отто спас его от этой оплошности. Жалование следовало передать казачьим начальникам; в противном случае он нажил бы себе непримиримых врагов. Об этом и намекнул ему друг. Попрощались тепло.
  
   - Мне жаль расставаться, Альфред, - с улыбкой проговорил фон Менкен. - Но я должен испытать свою планиду до конца. Может, мы еще свидимся здесь или в Европе. Вы первый человек, с которым я смог близко сойтись после моих приключений в Бранденбурге.
  
   Они обнялись. Отто вскочил на коня и поспешил за казаками, направляющимися в Енисейский острог - как говорят, невероятно богатый пушниной. Бейтон же вернулся к своим обязанностям в Томске, с трудом и очень не быстро внедряясь в новую жизнь.
  
   Да, отношение к Бейтону потеплело, но совсем не так, как ему хотелось. Из категории "чудного немца" тот превратился в восприятии томичей в "полезного немца". К нему стали ходить по всяким хозяйственным поводам и спорам, достаточно далеко отстоящим от его прямых обязанностей (интересно, что в большом числе среди визитеров были казачки, которые, в отличие от московских дам, были гораздо свободнее в поведении). Прибор новых людишек в солдаты шел ни шатко, ни валко; казаки желания обучаться не проявляли; так что кроме полусотни, прибывшей с офицерами, учить было некого.
  
   Лучше всего отношения складывались с кузнецом. И не удивительно. Пока воевода обживался в резиденции (ее здесь называли воеводскими хоромами), а остальные пришельцы создавали временный уют на новом месте, Бейтон дневал и ночевал в кузне, стараясь починить все имеющееся в крепости оружие. Сам брался за молот, хоть кузнец и ворчал. Постепенно они прониклись симпатией друг к другу.
  
   Дел на несчастного капитана свалилось столько, что впору ему было повесить камень на шею да в Томь: жалование и довольствие казакам и солдатам, пришедшим с ним, починка оружия, разбор споров, обязательные визиты к воеводе. Всего не перечислишь. Помогал Федор, взятый в Томск в качестве казака Федора Медведева, о чем воеводой была сделана соответствующая запись. Если бы не его помощь и внушительные размеры, разговоры с местным "крапивным семенем", как русские точно называли писарей, ключников, подьячих и прочий бумажный люд, проходили бы намного сложнее. Порой приходилось участвовать и в совсем далеких от прямых обязанностей предприятиях. Так, Бутурлин, прознав, что Бейтон знает мунгальский язык, отрядил его толмачить на переговорах с послами правителя мунгалов. Переговоры оказались пустыми. Но опыт Бейтон счел полезным.
  
   Постепенно суматоха первых месяцев схлынула. Появилась возможность оглядеться. Город Томск по сибирским масштабам был совсем не маленьким - почти три тысячи душ. Из них - три сотни городовых казаков, составляющих гарнизон. В самой крепости жили только солдаты, пришедшие с воеводой, поручики и сам капитан. Понятно, что жили здесь в своих "хоромах" и воевода с челядью, и дьяк - помощник воеводы по мирным делам. Жил в церкви поп из местной Воскресенской церкви со служками, казенный кузнец с помощником. В особой "аманатской избе" жили заложники из местных племен, принявшие русское подданство. Впрочем, жили вполне свободно: ходили по крепости, где вздумается, ели и пили с воеводской челядью. Там же, в крепости, располагалась и тюрьма, пока пустая. Солдаты жили в стрелецкой избе, а для офицеров поставили отдельный дом рядом с пороховым погребом и оружейным складом.
  
   Казаки с семьями, крестьяне, купцы, рыбаки, мещане и другой городской люд жили за крепостью в двух острогах. Верхний острог, близ крепости, располагался над рекой Томью. Здесь жил люд богатый и уважаемый. Перед выездной башней на площади в верхнем остроге располагалось торжище, куда съезжались торговые люди со всей Сибири, да и из-за Урала прибывали. Торговали здесь хлебом и солью, порохом и сукном, мехами и рыбой. Только пошлина в казну от торговли была более пятисот рублей. Верхний острог защищал высокий частокол и пять небольших башен. Впрочем, у Бейтона и по его поводу были соображения. В нижнем остроге, выходящем на речку Ушкуйку, жили рыбаки и прочий не особо состоятельный люд. Здесь тоже стоял частокол, но старый и частично прогнивший.
  
   Честно сказать, с правителями Томску не везло. Воеводы и дьяки, как называли управляющих воеводской канцелярией, в Томске больше заботились о собственной мошне, а не о воеводстве. Впрочем, так было заведено почти повсеместно. Грабили почем зря и посадских, и торговых людей, присваивали хабар промысловиков. Грабили даже служилых, которые должны были быть их опорой. Потому нередко и восставал томский народ.
  
   Новый воевода тоже свой интерес не забывал. Воеводские поминки (на взгляд Бейтона - обычные взятки) брал он тоже. Но на Руси это было делом не только обычным, но и обязательным. Брал поминки и воеводский дьяк. Хотя не забывали они и о государевой казне и государевом хлебном и пушном амбарах. Как говорили люди, "лишнего не брали". На Руси это была большая похвала, чуть ли не претензия на подвижничество. В самом деле, на фоне наглого мздоимства предшественников выглядели они сущими агнцами и ревнителями справедливости.
  
   С некоторых пор стали "поминать" и капитана, официально назначенного помощником Бутурлина. Видимо, об этом и говорил друг Отто, как о возможности быстрого богатства. Поначалу Бейтон впадал в ступор, каждый раз, когда визитер подносил после разговора о "просьбишке" то десяток яиц, то соболью шкурку, то осетра, а то и серебряную монету. Он отказывался, но вскоре понял, что этим только отталкивает от себя людей. Здесь так жили. И Бейтон хотел войти в эту жизнь, понять ее. Хотя бы потому, что она ему нравилась.
  
   Кстати, жалование и "капитанские поминки" впервые в жизни давали Бейтону чувствовать себя богатым. Поскольку тратиться особо было не на что, он стал, как и все местные служилые люди, понемногу вкладываться в торговлю, прикупил пашни под городом. Посадил туда три семьи кабальных крестьян. Поначалу оно казалось невероятным и невозможным: он - офицер, получающий жалование. Но здесь это было нормально и естественно. Съехав из воеводских хором (где впрочем, все равно проводил много времени), он поставил собственный дом. Да и звонкая монета постепенно копилась. С этим делом было благополучно. Сложнее было с другим.
  
   Трудность была в том, чтобы найти подход к казакам и немногочисленным стрельцам с солдатами, составлявшим воинскую силу воеводства. В крепости находилась только полусотня, меняясь через день. Ко всем людям, пришедшим с Бутурлиным (в том числе и к Бейтону), они относились с настороженностью. Чувствовалось, что их нужно как-то завлечь, перехитрить. Иначе идея создания новых войск для Сибири осталась бы прекраснодушным планом московских умников. Здесь - не Москва и не Тверь. Здесь - бескрайняя Сибирь. Приказы и указы значат немного. Нужно, чтобы люди сами захотели учиться.
  
   После долгих разговоров с воеводой (который вообще не считал, что это нужно), с поручиками (которые соглашались, но без энтузиазма) он решился. Проведя несколько занятий с полуротой солдат, Бейтон устроил для горожан показательные стрельбы с перестроением, имитацию конной атаки, пальбу из пушек. Не избалованные зрелищами томичи сбежались огромной толпой. Восторги не утихали неделю. На военные занятия в крепости стали сбегаться, как на праздник. Авторитет пришлых воинов вырос. Но не хватало мелочи. И она произошла.
  
   По утрам капитан, чтобы не утратить навыки, повторял упражнения с саблей, стрелял из пистолета по мишени, лично им установленной. Фехтовал Бейтон неплохо (еще во время наемничества он прошел жесткую школу), но знал, что этот навык без постоянных упражнений быстро теряется. Это было не столь зрелищно. Но служилые люди от скуки тоже сходились посмотреть на чудачества немца. Порой Бейтону казалось, что он видит глаза Арины. И тогда он старался проводить упражнения с саблей особенно эффектно.
  
   Как-то во время занятий к капитану подошел рослый казак-десятник и, с ехидцей глядя на Бейтона, предложил потягаться с ним. Бейтон этого и ждал. Фехтование - это и наука, и искусство. Здесь сила не самое главное. И то, что противник выглядел - да и был - сильнее, так не на медведя охотятся.
  
   Казак скинул кафтан, вынул саблю и бросился на капитана с рыком дикого зверя. Бейтон выждал несколько мгновений и... шагнул в сторону. Противник пролетел мимо, удивленно вращая головой, пытаясь обнаружить Бейтона. Тот же вновь встал в стойку. В принципе, бой можно было закончить сразу, но это было бы неправильно.
  
   Противники вновь сошлись. На этот раз казак вел себя осторожнее, да и Бейтон не спешил. Сабли сцепились. Удар казачьей сабли был крепок. Чтобы немного смягчить его, капитан всякий раз чуть отдергивал руку. Потом, приспособившись к манере местного воина, он резко взвинтил темп, выждал момент и выбил саблю из рук казака. Тот ошарашено остановился.
   - Это ничего страшного. Просто я немного больше учился, - примирительно сказал он, возвращая оружие владельцу.
   - И что, можно так научить биться?
   - Конечно. Это и есть моя работа. И саблей, и пушкой, и любым ружьем.
   - Тогда давай, учи нас, капитан. Доброе дело.
   - Хорошо. Но только нужно меня слушаться. Вы согласны?
   - Знамо дело, согласны, - за всех ответил казак и протянул руку. - Меня Степаном зовут.
   - Я - Альфред Бейтон, - пожал руку десятника капитан.
  
   С того дня Бейтон начал претворять в жизнь свой план, существенно отличающийся от плана Отто. План был прост. Бейтон хотел создать боеспособный отряд - конечно, не идеальный, но обладающий силой, чтобы защитить город и посады. Собственно, в этом и состояли его обязанности. Но капитан хотел еще, чтобы это был не просто боеспособный отряд, но его отряд, преданный ему. Он хотел быть, как это у них говорится, их атаманом. Чтобы слава о нем неслась по всей Сибири.
  
   Сначала полсотни казаков добавились к солдатам, потом к ним присоединился и весь гарнизон. Через несколько месяцев они уже вполне прилично стреляли залпами, умели быстро заряжать оружие, владели приемами фехтования. Офицеры-рейтары занимались с гарнизоном джигитовкой, владением пикой, отрабатывали разные приемы конной атаки. К седлу казаки были привычны чуть не с рождения. Но теперь осваивали навыки совместных действий, конных построений, атак. Воевода диву давался от таких результатов. Хвалил своего капитана.
  
   После того, как две сотни казаков с Бейтоном во главе смогли не просто отбить, но разбить отряд кочевых киргизов, почти втрое больший по численности, авторитет капитана взлетел на небывалую высоту. Городской голова (официальный командир гарнизона) первым здоровался при встрече, зазывал на общие застолья. Городовые же казаки просто гордились "нашим лихим немцем", Альфредом Ивановичем. Бейтон казачьих посиделок не чурался. И вскоре стал среди томских "оружных людей" своим и популярным человеком.
  
   Но Бейтону этого было мало. Триста человек защитят крепость. А город, а поселения? Кто защитит их? Постройка бастионов тоже отнимала немало сил и времени. Но молодость и энергия брали свое. Пушки заняли положенные позиции на башнях и бастионах, перекрывая самые опасные подходы к городу.
  
   Следующей задачей стали томские остроги - с низкими стенами, гораздо хуже, чем город, защищенные. Не имея прямой власти, он решил договориться - оно надежнее, чем приказ. По крайней мере, здесь, в Сибири. Опираясь на поддержку казаков и воеводское слово, Бейтон смог мобилизовать горожан на строительство валов вокруг верхнего города. Валы построили, укрепили их надолбами и частоколом. Оборудовали места для стрелков и караульных, поставили две дополнительные башни на пологих участках. Стену нижнего города тоже несколько подновили. Но стена не удержит врага, если на ней нет защитников. Из почти двух тысяч мужчин, живущих в Томске, только триста числились в воинском сословии. До сих пор хватало: набеги кочевников отбивали, спаленные деревни, посады и заимки отстраивали заново. Но для того, что задумал Бейтон, их было явно маловато.
  
   Он принялся уговаривать городских старшин и именитых купцов создать томскую дружину из посадских людей. На уговоры не жалелось ни вина, ни яств. Давил на то, что грабят торговые караваны, почем зря бьют купцов. После долгих споров в необходимости такого ополчения удалось убедить и воеводу, и местных толстосумов. Уговор был таков: каждый дом выставляет в дружину одного бойца. Будет это хозяин дома или кабальный человек - неважно, лишь бы был здоровым. От повинности можно откупиться, заплатив в казну полтора рубля серебром.
  
   В результате еще около двухсот новых защитников появилось у Томска. Их, как и солдат, учили метко стрелять, владеть саблей, пикой. Они и стали нести караульную службу, сидеть по очереди в секретах. За службу каждый из них получал небольшое жалование. Намного меньше, чем казаки. Но и умели они меньше. Зато теперь две сотни казаков были гораздо более свободны, чем прежде. Их можно было использовать. Но для этого нужно знать местность, знать возможного противника. Этим Бейтон и занялся.
  
   Во-первых, Альфред отправил Федора старшим с десятком казаков на юг. Их задачей было наблюдать за кочевниками, узнавать об их силах, вождях, излюбленных маршрутах.
  
   Во-вторых, сам капитан засел за карты, но не игральные, а карты томской земли от самой Мангазеи до Великого озера Байкал. Томск, остроги, посады, деревеньки, заимки, дороги и плотбища - все наносилось на бумагу со слов знающих людей, купцов и промышленников. Бейтон это изучал, сопоставлял. Он понимал, что двести казаков, его казаков - сила в этих местах. Но не менее понятно было и то, что двести человек - даже если они ни на миг не будут останавливаться - не смогут взять под охрану бескрайние земли, подвластные томскому воеводе.
  
   Нужно было разработать маршруты стражей, которые перекрывали бы возможные направления набегов, отпугивали бы орды кочевников. Бейтон стал часто наведываться в аманатскую избу, расположенную в томской цитадели. На русском языке, на туземных наречиях и с помощью переводчиков-толмачей он расспрашивал заложников об их народах, об окружающих странах. Картина выходила жутковатая.
  
   Осколки некогда возникшей гигантской империи татар под предводительством "Небесного хана" (или Чингиз-хана, про которого Бейтон что-то слышал, как про давно минувшую древность) схватились сегодня в последней битве. Пожар войны несся по бескрайним просторам от Великой степи и Каспийского моря и терялся на непонятных равнинах легендарного Китая, где, как говорят, находится затерянная страна пресвитера Иоанна. Отблески полыхающего пламени войны то и дело залетают на территорию, которую должен контролировать воевода Бутурлин и его военный советник, капитан Бейтон. А пламя все ближе, все сильнее.
  
   Господи, куда же меня занесло? - невольно проносилось в голове капитана. - Это даже не Татария. Это - мир антиподов. И зачем мне все это? Досидеть мирно, да и домой. Но деятельная натура не давала капитану жить спокойно. Он и сам не смог бы, наверное, ответить на вопрос, для чего он ввязывается во все более рискованные предприятия, за которые и голову на плаху положить можно. Просто он так жил. По-другому жить не выходило. Как там у казаков: голову на кон. А значит, нужно было понять, что происходит вокруг. Бейтон расспрашивал всех, кто мог ему в этом помочь. Постепенно кусочки сходились в единое полотно.
  
   На юг от томского разряда лежит огромное Зунгарское царство. Оно простиралось по Великой степи, упиралось в горы, достигавшие небес, шла по южным долинам и рекам. Правил там наибольший царь по имени Галдан Сенге. Сам он мунгал, но себя и свой народ называет ойратами.
  
   Другие мунгалы, которые называют себя халхами, управляются Алтын-ханом. Однако в Халхе Алтын-хан правит только на севере, на юге же - другие правители. Царь Зунгарии (или, иначе, Джунгарии) Сенге воевал со своими родными братьями и победил их. Сейчас он хочет победить и подчинить правителей Халха на востоке и Бухары - на юге. Про Бухару Бейтон слышал. Оттуда изредка в Европу попадали купцы, торгующие сладостями, чеканными блюдами, шелковыми тканями. Про Халх услышал впервые. Да и мунгалов или монголов считал одним из названий порождений ада, чем-то из детских страшилок. Теперь эти страшилки оживали, становились реальными противниками. И не только мунгалы.
  
   С восточной стороны, как сообщали аманаты, на Халх надвигаются армии правителя страны Цинь или Китая, жители которой называются маньчжуры. Сам правитель по званию - мандарин или богдыхан (так зовется их император). Он из них всех самый сильный. В долгой войне он победил и подчинил себе кочевников, живущих по берегам огромной реки Омур и его притоков. Но его ставка очень далеко - может немного ближе, чем русская столица. Потому двинуть слишком большие силы он пока не желает, а укрепляет свою власть в основном домене. Вот и воюют джунгарцы и халхи между собой. Бой у них, в основном, луками и железом, которое они куют очень хорошо. Луки их стреляют на двести шагов, а на сотню шагов пробивают доспех. Однако есть у мунгалов и пушки, стреляющие каменными ядрами.
  
   Несколько лет назад, рассказывали аманаты, все мунгалы собрались на съезд, где клялись жить в мире по законам Небесного хана. Только Галдан хотел, чтобы Великим ханом избрали его. Потому опять началась война. А иные правители Халха стали искать покровительства мандарина из страны Цинь. На территории, граничащей с русскими, каждый из великих вождей и ханов имеет своих кыштымов (данников) и союзников. Кыштымы (или, по-русски, ясачные народы) платят им мехами, рыбой, скотом. Дают юношей в войско своих владык. За это владыки должны защищать кыштымов.
  
   В южных степях, в верховьях Енисея и Иртыша самым сильным раньше был Алтын-хан. Ему подчинялись ачинцы и алтырцы, тубинцы, канцы и многие другие народы. Алтын-хан нанес поражение сильному народу киргизам, которые кочуют за рекой Июс. Но киргизы смогли с помощью зунгарцев оттеснить мунгалов обратно в Халх. Теперь у них самих есть кыштымы, и они сами собирают дань с них для себя и правителя Сенге. Прежде все народы, вставшие под руку русского государя, были кыштымами киргизов. Потому и ходят они набегами, поскольку считают эту землю своей.
  
   Сами киргизы делятся на четыре княжества или улуса. Самое близкое к Томску - княжество Алтысар, которое расположено непосредственно у русских земель. Правит там князёк или бек Иренек или Ернак - самый сильный в киргизской земле. Его воины и ходят к русским городам и острогам, как раньше ходили воины его отца Ишея. И хоть много раз давали они клятвы жить миром. Но как в набеги ходили, так и продолжают ходить. Тот набег, что смог отразить Бейтон, тоже был из людей Иренека. Воины они злые, бьются насмерть, нападают сразу без послов и объявлений. При неудаче растворяются в бескрайних степях, лесах и предгорьях.
  
   Бейтон долго выяснял, какими силами располагают его вероятные враги. Получалось, с кыштымами и другими бекствами он может собрать несколько тысяч воинов. Это и есть его тумен или войско.
   Все это рассказали Бейтону аманаты и толмачи, знающие стрельцы и казаки, и все это он пытался свести в одно целое, в единый план. Смысл был один - нанести сильный и точный удар, который обезопасит томские земли до реки Енисей и далее. По крайней мере, на какое-то долгое время.
  
   Все узнанное поведал Бейтон воеводе Бутурлину.
   - И зачем мне, Альфред Иванович (Бутурлин теперь звал Бейтона только так), все эти князьки и ханы? Наше дело - от набегов остроги защищать, да пошлины брать с торговли. А кочевники пусть хоть совсем перебьют друг друга. Разве не так?
   - Не совсем так, почтенный Иван Васильевич! - ответил капитан. - Кочевники нападают потому, что на них нападают другие. Нам нужны союзники. Тогда мы сможем решить беду быстро.
   - Так ездило года четыре тому назад посольство к этому твоему Алтын-хану. Говорили с ним, шерть, клятву, подписали. Только набеги как были, так и есть. Что-то ты мудришь, капитан.
   - Я не мудрю, воевода-батюшка. Тут была ошибка, тактический просчет.
   - Ишь, как сказал, - усмехнулся Бутурлин. - И в чем была ошибка?
   - Алтын-хан - враг местных инородцев. Он на них нападает, а они нападают на нас. А вот защитниками они почитают зунгарцев и киргизов. Выходит, что мы их враги, союзники их противника и супостата. Потому они и помогают этому Ернаку.
   - И что ты хочешь сделать?
   - Нужно бы отправить посольство к зунгарцам с миром и дружбой, - начал капитан, - а этого Ернака заманить в засаду и нанести сильный удар. Вот после и заключить мир. Если я правильно понимаю, здесь мирятся и уважают только сильных врагов. Так мы сможем им показать, что мы такие враги и есть.
   - Сильных везде уважают, - проговорил воевода, думая о чем-то своем. - Ты-то что делать будешь?
   - Вот тут я хотеть просить помощи. Мне нужно к томскому отряду еще стрельцов или казаков двести человек. Чтобы с огненным боем. Мы на нашей земле заманим Иренека в засаду и уничтожим. Поскольку земля наша, то зунгары ничего сказать не смогут. Он сам напал. Тогда несколько лет будет спокойно.
   - А с чего он нападет? Как ты узнаешь, что он нападет? - не понял воевода.
   - Я его об этом очень попрошу, - улыбаясь, проговорил капитан, показывая, что это он уже продумал.
   - А если он тебя победит, что скажешь?
   - Тогда моя голова с плеча, - решительно и спокойно ответил Бейтон, глядя в лицо воеводе.
   - Хорошо, будет тебе две сотни стрелков. Но, смотри, Альфред Иванович, если что - за все тебе отвечать.
   - Я понимаю.
  
   Бейтон понимал, что рискует. Но иначе и не было смысла ехать в эту варварскую окраину. Копить денег, чтобы потом купить домик в Пруссии, носить вязаный колпак, слушать городские сплетни в кабачке поблизости. Почему-то это счастье, как его недавно описал поручик Шпеер, Бейтона не прельщало. И даже придворный блеск друга Отто его не привлекал. Точнее, не вполне привлекал.
  
   Вот здесь, в Сибири, ему дышалось полной грудью. Он - сильный и умный мужчина - строит свою жизнь и свой мир вместе с другими сильными мужчинами. И он - не просто один среди них, а славный, уважаемый атаман. И никакое маленькое ничтожество с пышным именем в шелковом камзоле не будет ему мешать. Здесь он, как говорят русские, в своей воле. Может быть, впервые в жизни Бейтон чувствовал себя настолько своим, на своем месте. Он жил. И это пьянящее чувство толкало его на все новые авантюры, не позволяло сидеть на месте.
  
   Через неделю вернулся десяток во главе с Федором Медведевым. Вернулись они без потерь, довольные, но усталые и оборванные до последней степени. Бейтон, расспросив их, распорядился натопить баню, накрыть стол для вернувшихся героев . Но не только для них.
  
   На пир были званы казачий голова, сотники, писари, офицеры-иностранцы. Капитан расстарался: кроме уже привычных в Сибири осетров, на столе стояли блюда с зажаренными каплунами и поросятами, корчаги со щами и кальей, пышные пироги, верченое мясо, настойки на местных травах и дорогие привозные вина. Слуги, недавно появившиеся у Бейтона, сновали с самого утра. Когда распаренные и довольные казаки вернувшегося десятка отдохнули и оделись в чистые одежды, стали собираться гости.
  
   Приглашенные служилые люди чинно рассаживались, осведомлялись о здоровье друг друга, о благополучии и торговле. Правда, были и отличия от боярских и воеводских пиров: люди часто обнимались, хлопали друг друга по плечам, что, как понимал Бейтон, было проявлением самых дружеских чувств. Больше всего похлопываний досталось Федору и его десятку. Выпив по первой чарке и отведав горячих щей с пирогами, гости стали все чаще бросать вопросительные взгляды на хозяина дома. Бейтон выждал момент и начал давно заготовленный и продуманный разговор:
  
   - Братья и друзья! Мой друг Федор Медведев ходить в землицу киргизскую с казаками. Из этой земли к нам ходят в набег немирные народы, которые жгут деревни, угоняют скот, делать много зла. Хорошо ли это?
   - Что тут говорить, - за всех ответил казачий голова, сын боярский Степан Мореный. - От киргизов совсем житья нет. Что предлагаешь, капитан?
   - Федор, - обратился Бейтон к другу, - рассказывай.
   - Дело тут такое. Пошли мы с братвой на юг, как капитан говорил. Места дикие, степи да предгорья. Кочует по тем местам князек их Иренек Ишеев со своим родом. А само его княжество называется "Большие киргизы" или Алтысарский улус. Он над всеми киргизами старший. Берут они дань с телеутов, калмыков, чулымских татар. Ходят за данью и к мирным татарам и калмыкам, русским данникам. Сам отряд у князька небольшой - сотни три воев. Ну, может, пять. Но у киргизов любой малец, если на конь садится - уже воин.
  
   Однако воины князька вооружены лучше. У них - панцири железные или кожаные, кольчуги. Прикрываются кожаными щитами, луком стреляют изрядно. Два раза с ними столкнулись - кое-как ушли. У остальных - только стеганые одежды и сабли. Луки плохие. Числом народец этот - тьма, а то и две (десять-двадцать тысяч, перевел себе Бейтон). Однако коли дружину князька их изничтожить, они в набеги долго ходить не смогут.
   - А коли зунгары за них вступятся? - встрял сотник Иван Рябой.
   - Вот об этом, братья, я и хотеть поговорить, - вместо Федора ответил Бейтон.
  
   - Говори, капитан! Что придумал? - важно промолвил казачий голова.
   - А придумал я, друзья и братья, вот что. Коли мы в ответ за их набег пойдем на них, то будет нам трудно - это их земля, они ее знают. Там они нам и засаду сделают, и своим старшинам из земли зунгаров пожалуются. Будет не мир, а большая война. На нее сил у нас нет. Потому, думаю я, нужно этого Ернака или Иренека на нашу территорию заманить.
  
   Казаки и даже собратья-иноземцы одобрительно зашумели.
   - Как же его заманишь? - усомнился Иван.
   - А вот как: чулымские татары, что живут по другую сторону реки Томь, шертовали Великому государю Алексею Михайловичу. Значит - они наши данники. Однако когда в Томске о шести годах ранее начался бунт, они переметнулись к отцу князька, Ишею. Теперь киргизы их числят в своих данниках, обязаны их защищать. На этом мы и будем их ловить. Пошлем полсотни казаков с чулымцев ясак собирать. И собирать нужно так, чтобы этот их Ернак о нашем походе узнал. Потом дождаться нужно будет, когда он на них пойдет. Только тогда уходить. Но уходить тоже нужно не просто так.
   - А как? Бежать, чтобы портки слетали? - засмеялся голова, а за ним и остальные собравшиеся.
  
   Бейтон тоже улыбнулся. Подождал он, пока отсмеются люди военные и продолжил:
   - Не совсем так. Бежать нужно так, чтобы Иренек постоянно думал, что он их скоро догонит. Нужно, чтобы он назад не ушел.
   - А коли и впрямь догонит? Сгубим же людей, - сурово сказал голова.
   - Нужно послать самых лучших людей, которые и дело сделают, и живыми останутся. Найдутся такие орлы?
  
   Поднялся гул. Понятно, что губить своих людей не хотелось никому. Опасное дело задумал Альфред Иванович, ой, опасное...
   - Я пойду! - вскочил Федор. - Голова моя бедовая. Сгублю - так никто кручиниться не станет.
   - И мы с тобой, - проговорил казак из его десятка.
   - Подумайте, старшины, - спокойно сказал Бейтон. - Только отряд этот я сам и поведу.
   Теперь гул был иного рода. Раз сам капитан отряд поведет, то дело и вправду важное. Грех не помочь. Да и пока все, что затевал неугомонный немчин, удавалось.
   - Не грусти, капитан, - тихо вступил полковой писарь. - Найдем тебе полсотни орлов. Только дальше говори.
   - А дальше дело будет такое. Бежать мы будем не куда глаза глядеть, а в условленное место. Там будут нас ждать четыре сотни воинов, и, я думаю, четыре пушки. И тут же не подведите, братья.
   - Не сумлевайся, Альфред Иванович, не подведем! Побьем басурман! Любо! - заголосило застолье.
  
   - Только вот чтобы все у нас хорошо вышло, давайте так сделаем. Завтра отберите мне сотню молодцов. А я из них полсотни сам отберу. А вечером прошу ко мне - на трезвую голову продумаем, как будем дело делать. Согласны, братья? И разговору лишнего пока не ведите. Инородцы разные. Кто-то и чужим может оказаться.
   - Дело говоришь, капитан!
   - Тогда давайте выпьем, братья, за нашу удачу!
   Чарки наполнились и взлетели вверх.

***

   Киргизы гнали их уже четвертый день. Чуть казалось казакам, что притихла погоня, как опять раздавался дикий вой преследователей, летели стрелы. Бейтон избегал прямых столкновений. Лишь однажды пришлось казакам схватиться с десятком кочевников, слишком близко подскакавших к отряду. Рубились киргизы яростно. Умирали молча. В той схватке полегло четыре казака. С тех пор капитан держал дистанцию, самых дерзких останавливал ружейным огнем. Но кочевники и стрелами собирали кровавый урожай. Уже полтора десятка казаков полегли в этой скачке. Хотя киргизов уничтожили втрое больше.
  
   Врагов было сотен пять. Значит, вся или почти вся дружина князька двинулась покарать наглецов. Их намерение было ясным с самого начала - раздавить, уничтожить отряд Бейтона, чтобы русские заклялись переходить запретную границу. Всадники устали и едва держались в седле. Киргизы же менялись. Гнали казаков постоянно две сотни. Остальные отдыхали. Потому преследователи были свежее. Да и сменных лошадей у них было больше, чем у казаков. Но до условленной лощины оставалось уже совсем немного.
  
   - Что, брат Федор, сопку перевалим и, считай, дошли, - тихо проговорил Бейтон едущему рядом Федору Медведеву.
   Федор разрядил пистолет в сторону показавшихся всадников (те тотчас скрылись среди деревьев).
   - Не скажи. Пока не увижу наших - не поверю.
   - Для дела хорошо бы опять стычку завязать. А то как бы наш князек не ушел обратно.
   - Смотри. Ты капитан. Только люди уже на последнем дыхании держатся.
   - Ладно. Отходи. Я сам их подразню.
   - Погодь. Я с тобой.
   - Вот сейчас еще ближе подойдем, так и начнем дразнить, - проговорил Бейтон и уже другим тоном крикнул отряду:
   - А ну, поднажали. Не спать! Не мечтать!
   Усталая полусотня перевалила сопку и начала втягиваться в лощину. Перед горловиной остались только два всадника.
   - Ну, давай, командуй, капитан - усмехнулся Федор.
   - Тут все просто. Поднимаемся на горку. Там я сказал спрятать пять ружей. Заряжаем. Как только варвары подтянутся, так и стреляем.
   - Кто подтянется?
   - Ну, киргизы, - объяснил Бейтон, - Ты заряжаешь. Я стреляю. Выстрелов десять дадим. А там - на коней и к своим. Тогда уже не отстанут.
  
   Поднялись на холм. Место выбрано хорошее. Видно все, а сами они за пригорком скрыты. Там же лежат завернутые в тряпицу мушкеты. Друзья приготовились и насторожились. Ждать пришлось недолго. Не успели они и парой фраз перекинуться, как показались всадники Иренека. Выждали еще немного и выстрелили. Два всадника, скакавшие первыми, слетели с коней. Остальные приостановились, высматривая врага. Выстрелили еще по разу. Упал еще один киргиз. Вторая пуля прошла мимо. Теперь стрелял только капитан, а Федор перезаряжал и подавал ему пищали. Выстрелы уходили один за другим. Наконец, враги сообразили, откуда на них несется смерть и всей ордой бросились к обидчикам. Сделав еще два точных выстрела, друзья вскочили на коней и понеслись прочь по гребню сопки, увлекая за собой противников.
  
   Бейтон уже видел место, где должны находиться засадные отряды с пищалями. Получилось. Все получилось! Сейчас, еще немного - и ловушка захлопнется. В этот миг что-то сильно ударило его с правого бока - так, что он едва удержался в седле. Невольно вскрикнул.
   - Что случилось, капитан? - на скаку спросил Федор.
   - Все хорошо, скачи. Уже скоро.
   Бейтон почувствовал, что слабеет. Стрела. Тойфель, все-таки достали. Как не вовремя. Он ухватился за шею лошади, чтобы не сползти на землю, а умное животное припустилось во всю прыть. Капитан уже терял сознание, когда чьи-то руки подхватили его и бережно опустили на землю. В этот миг он услышал грохот пушечной пальбы, выстрелы пищалей.
  
   Противнику конец, подумал Бейтон. Мне, кажется, тоже. Было обидно и... больно. Очень больно. На капитана надвинулась мгла.
   Сколько прошло времени, он сообразить не мог. С трудом открыв глаза (даже странно, какие они тяжелые), он увидел над собой расплывающееся лицо Федора.
   - Эй, капитан, ты мне не умирай, слышишь? Держись, брат! - на глазах у Федора блеснули слезы.
   Бейтон собрался.
   - Что бой? Как противник?
   - Хорошо все, чертушка ты, наш. Побили мы басурман. Князька их в полон взяли. Обоз богатый взяли. Одного ясака взяли три сорока соболей, лошади, железо.
  
   - Это хорошо, - прошептал Бейтон, и мир стал медленно уплывать в сторону, вращаясь все быстрее, а потом и совсем исчез.
   Он не видел, как сгрудились над ним казаки, не чувствовал, как Федор, обхватив его голову, завыл по-волчьи, как сняли шапки и шишаки его боевые друзья.
   - Погиб наш немец, - тихо проговорил кто-то. - Земля ему пухом.
   - Дышит! Дышит! - вдруг закричал Федор. - Христом клянусь, дышит! Он еще всех вас переживет!
  
  

Часть вторая. ЗА СЧАСТЬЕМ

Глава шестая. Арина

  
   Бейтон медленно открыл глаза. Точнее, попытался их открыть. Получалось плохо. Только узкая полоска света проникла под ставшие огромными веки. Как все странно. И как все больно! Болела голова, выкручивало мышцы, отчаянно болело в боку. Внезапно он понял: болит - значит, живой. Надо же, опять повезло. Как говорят русские - родился в счастливой одежде. Или не так. Мысли разбегались. Думать было тяжело, как прежде было тяжело катить на холм огромную пушку.
  
   Вдруг где-то рядом и немножко выше послышался голосок, как перелив колокольчика:
   - Попей, родимый, попей настоя. Оно и полегчает, - говорил кто-то по-русски. Точно живой, подумалось Бейтону. В раю или в аду со мной, наверное, будут говорить на немецком языке. Или на латыни? Интересно, на каком языке говорят черти?
  
   Чьи-то руки подняли его голову, и в рот потекла кисло-горькая жидкость. Она будто смазывала саднящую гортань. Сильно захотелось спать.
   - Я сейчас совсем засну, - пробормотал Бейтон и заснул. Сон был долгим, рваным, совершенно непонятным. Он видел Федора и воеводу, о чем-то шепчущихся над его головой, иногда он видел Арину (конечно, во сне), порой являлся уже почти стертый из памяти образ матери и далекой Восточной Пруссии. Сколько времени он пребывал в полудреме-полубреду, он не знал. Наверное, долго. Но следующее пробуждение было намного приятнее.
  
   Глаза легко открылись, и Бейтон уставился в потолок из гладко обструганных досок. Голова утопала в пуховой подушке. В горнице было жарко натоплено. Совсем рядом кто-то молился. Тонкий голосок - тот самый колокольчик, что мнился ему в бреду - шептал:
   - Господи Боже! Спаси моего любимого, моего самого-самого дорогого! Спаси его, Господи! Возьми мою жизнь! А он всем нужен. Людей сколько спас. Мир у нас будет. Спаси его, Господи Боже!
  
   Ведь это же Арина, воспитанница воеводы, - узнал Бейтон. Про кого же она молится? Какой возлюбленный? Несмотря на слабость, капитан почувствовал укол ревности. Вдруг до него дошло - ведь это она о нем молится! За него просит! Боже мой, значит, не мечталось ему, не привиделось. Любит она его. От осознания того, что все это правда, он почувствовал невероятный прилив сил. Чтобы не смущать девушку, он сделал вид, что только проснулся и позвал:
   - Арина, это Вы, я не ошибся?
   - Я, Альфред Иванович, я, - отозвалась девушка, подсаживаясь у изголовья. - Вот и очнулся ты, сокол наш.
   Бейтон с трудом (Боже, какая она тяжелая) поднял руку. Взял ладонь девушки и прижал к своим губам.
   - Вы - моя спасительница! Моя жизнь - ваша! - почти шепотом произнес он.
   Девица вспыхнула, и едва не свалив больного капитана с постели, вырвала руку.
  
   Трудно сказать, чем бы закончилось столь неуклюже начатое объяснение, но в комнату вошел Федор. Арина тут же вскочила и отпрянула от кровати.
   - Эгей, брат, да ты, смотрю, оживать начал, - усмехнулся нежданный гость. - Скоро опять в поход побежишь.
   - Полно Вам, Федор Степанович, - вступила в разговор Арина. - Друг Ваш еще в себя не пришел, а Вы его в поход прочите. Сами говорили, что набегов теперь долго не будет.
  
   - Ну, набегов может и не будет, а ратному человеку дела найдутся.
   - Я уже долго лежу? Где я? - подал голос Бейтон - Что с походом?
   - Вот неугомонный! Все ему поход. Чуть дышит, - возмутилась девица.
   - Да тише ты, егоза. Дай человеку ответить.
   - Ну и говорите, пожалуйста. А я пока пойду.
   В изголовье показалась огромная фигура Федора.
   - Живой! Ну и напугал ты нас...
   - Что с походом? - опять повторил Бейтон.
   - Да в порядке все. Басурманов мы побили, князя этого к воеводе привезли. Там они шерть заключили на вечный мир. Воевода от радости сам не свой ходил. Всех наградами обещал засыпать. Да, видно, засыпалка потерялась. Ничего, мы тоже с похода не пустые пришли: как расторговались, то по два десятка рублей с алтыном на брата вышло. Твоя доля тоже есть. До времени у меня лежит.
   - Где я?
   - Где ж тебе быть? В воеводских хоромах. Ты же у нас теперь кругом герой. Арина к тебе всех бабок окружных притащила. Хотела шамана татарского привести. Только воевода не дал. Сказал еще, что про твое геройство, что крови за отечество не пожалел, он сам отпишет в Москву.
   - Почему Арина за мной ходит? Воевода приказал?
   - Какой там приказал. Сама. Как тебя привезли чуть живого, так она от тебя и не отходит. Травы к ране прикладывает да настой целебный дает. Только ночью в светелку поспать чуток убегает, если я остаюсь. Давай и мы с тобой по нужным делам сходим, да настоя того выпьем. Время уже.
  
   Бейтон попытался подняться, но не вышло. Со стоном вновь упал на подушки. Федор помог сделать то, что было неуместно при Арине.
   - Ну, не торопись, Альфред Иванович, успеешь еще находиться, - приговаривал он, помогая другу устроиться на постели и вливая ему в рот очередную порцию целебного пития.
  
   Боль ушла. Стало спокойно. Захотелось спать. Бейтон закрыл глаза и погрузился в сон. Но сон в этот раз был не тяжкий и мучительный, как прежде, а, наоборот, покойный и светлый. Снился ему его дом. Не тот, что стоял в высоком остроге, а какой-то другой. Высокие хоромы, башенки сверху. Двор большой, богатый. А по двору идет Арина, красивая, в шелковом летнике, коса цвета спелой пшеницы вкруг головы обвита, по-бабьи. А рядом с ней малец такой забавный. И небо над головой - высокое-высокое, синее, чистое. Воздух чистый, прохладный, просто пьешь, а не дышишь.
  
   Арина, сменившая Федора, неотрывно смотрела на улыбающегося во сне капитана. Как же хотелось прижаться к этой щеке, обнять, быть вместе. Как мечталось ей, что он - заморский принц, а она - царевна. Что спасает он ее от смерти, а потом сажает на коня рядом с собой. И поедут они по полю, а полю тому края нет. Чувствует она его руку, что гладит ее по плечу, спиной припадает к любимому...
  
   Мечты это все пустые. Никогда не быть нам вместе. Судьба у нас такая. Да нет, не у нас - у меня. С малых лет я всем в тягость. Матушка из-за меня померла. Батюшка со мной мучился. Теперь вот Иван Васильевич. И добр он, а знаю, что и ему я в тягость. Вот насмотрюсь на родного моего человека, налюбуюсь, да и уйду в Христовы невесты. Буду Бога за него молить, хоть и не православный он.
  
   За те дни, что Арина ухаживала за раненным Бейтоном, вдвойне стал он родным. Да что толку.
   Шло время. За окошком потемнело, наступали сумерки. Бейтон вновь открыл глаза. И вдруг увидел ту, которая только что представала перед ним во сне. Девица Арина. Нет, его Арина. Добрая, нежная, внимательная. Мать его сына, хозяйка его большого дома. Он улыбнулся.
   - Как ты хорошая?
   - Что говоришь-то, Альфред Иванович?
   - Какая ты хорошая, - поправился он.
   - Какая же я? Обыкновенная, - привычно покраснела Арина.
   - Нет. Ты - самая лучшая. Это правда, - Бейтон с усилием положил руку на грудь.
   - Не говори, мой ладный. Поспи, - почти прошептала Арина.
   Бейтон хотел решительно возразить, но... неожиданно для себя заснул.
  
   С тех пор капитан шел на поправку семимильными шагами. Через неделю он уже ковылял по комнате, поддерживаемый верным Федором. Зато Арина появлялась все реже, а потом и вовсе пропала. Альфред удивился и огорчился этому, но особого значения не придал. Может быть, услал ее куда названый батюшка. А дела его шли все лучше и лучше. Еще через неделю он смог нанести визит воеводе.
  
   Воевода встретил его приветливо, даже радостно. Долго хвалил за задумку, за мир с киргизами, за новых данников. Но дальше разговор пошел совсем не в том русле, какое предполагал Бейтон. С первых же слов чувствовалось, что что-то висит на душе у Бутурлина. Наконец, оно прорвалось. Воевода сел. Усадил капитана напротив и выгнал из комнаты не только дьяка и слуг, но и охрану с Федором. Когда они остались вдвоем, он, не глядя на Бейтона, проговорил.
   - Ну, и что мы с тобой делать будем?
   - О чем ты, Иван Васильевич?
   - Ой, не виляй, Альфред Иванович! Я хоть и Кривой, а не слепой. Что с Ариной думаешь? Уж весь город судачит.
   - Батюшка-воевода, так она ж за раненым ходила, не в кусты на свидание бегала. О чем же сплетни?
   - Да о чем ты, немец? Любит она тебя! Уже ли не понимаешь? - взорвался воевода. - У нее теперь один путь - в монастырь.
   - Но... но... я тоже ее люблю, - пролепетал ошарашенный Бейтон. - Почему она должна идти в монастырь?
   - Какой ты, однако, тупой оказался. Ты - иноверец. Коли она за тебя пойдет, то я первый должен вас обоих смертью казнить. Понял?
   Бейтон молчал. Он что-то слышал об этом. Но это, как тогда казалось, про других речь идет. Как же быть?
   - Что же можно сделать, воевода? Не бывает, чтобы выхода не было. Что-то обязательно можно придумать.
   - Что тут выдумаешь? Только если ты в нашу веру покрестишься. Потому не мне, а тебе думать нужно.
  
   Бейтон ошарашено замолчал. Не то чтобы вопросы веры так уж его увлекали (да, честно сказать, он и не отличил бы одного проповедника от другого), но принять греческую веру значило отсечь от себя всякую надежду на возвращение домой. Постой... но ведь ты и не собирался возвращаться. Разве нет? Ты же сам думал, что идеал старости, высказанный поручиком Шпеером, тебе совсем не подходит.
  
   Воевода тоже молчал, теперь уже глядя прямо на Бейтона. Наконец, не выдержав гнетущего молчания, он проговорил:
   - Вот что, Альфред Иванович, утро вечера мудренее. Подумай ночь, а потом мне скажи. Коли не хочешь веру менять, неволить не могу и не хочу. Служил ты мне верно. Дела делал добрые. Только видеть я тебя рядом тоже не могу. Выправлю я тебе грамоту и... катись в свою неметчину. А мы с Ариной здесь будем жизнь мыкать. А коли решишь иначе - быть тебе со мной, пока сам захочешь. Я вверх пойду, тебя за собой возьму. Не будешь на меня в обиде. А теперь ступай.
  
   Бейтон попытался вскочить, но не вышло. Силы еще не те. Держась за стенку, поковылял он в свою горницу. Дошел не без труда. В горнице никого не было - ни Федора, ни Арины. В горшке на столе стояли щи, лежал прикрытый рушником ломоть хлеба, кувшин с квасом. От мыслей голова пухла. Есть не хотелось, хоть еще утром сметал он за двоих и добавки просил. Завалился на кровать. По всему выходило, что нужно собирать вещи, распродавать добро и, пользуясь воеводской милостью, бежать домой. Денег, скопленных за службу, полученных от торговли да и всякими иными путями, не описанными в предписаниях, было у него уже к полутысяче дукатов. Не богатство, но на безбедную жизнь более, чем достаточно. Но... как же.... Как же воля? Как же этот мир, выстроенный его руками? Казаки, боготворящие "нашего немца"? Как же это все?
  
   Через неплотно закрытую дверь уже довольно давно доносились какие-то неясные звуки. Капитан невольно прислушался: кто-то явно стоял за дверью, не решаясь войти. Вот долгий вздох, всхлип. Забыв про еще не вполне зажившую рану и слабость, Бейтон быстро, насколько смог, подошел к двери. Там стояла Арина.
   - Уезжай! Уезжай! Не будет у нас счастья! Беда будет! - она причитала, как по покойнику. Плат сбился набок. Глаза налились слезами.
  
   У Бейтона сдавило дыхание. Как же он мог? Воля? Слава? Все к дьяволу! Как он мог забыть о ней?! Осторожно, точно к стеклянной, капитан поднес руку к лицу любимой. Провел по щеке, по голове. Едва сдерживаемые всхлипы перешли в рыдания. Бейтон обнял ее, ощущая, как сотрясается в плаче ее тело. Прижал к себе. Арина подняла заплаканные глаза. В них явственно сквозили страх и недоверие. Не бывает так. Не должно быть. Не с ней. А губы звали, манили...

***

   Было еще раннее утро, когда капитан, окончательно потерявший терпение, начал выхаживать у воеводских покоев. Солнце только показало малый краешек над тайгой; было прохладно. Лето осталось позади. Но капитану казалось, что и он, и мир - совсем юные, молодые. Вроде и зрелый муж, к четвертому десятку перевалило, а в душе все пело, как в семнадцать лет. Наконец, послышалось недовольное кряхтение, и в сенях показался воевода. Увидев Бейтона, он немедленно стряхнул остатки сна и спросил с недоброй ухмылкой:
   - Ну, что решил, Альфред Иванович? Домой, как у вас говорят, nach Haus?
   - Нет, Иван Васильевич, остаюсь я. Прошу руку вашей воспитанницы, - ответил Бейтон и низко до самого пола поклонился Бутурлину, едва не свалившись от непривычки.
  
   Бутурлин медленно подошел к капитану, посмотрел в глаза собеседнику и, наконец, крепко, в охапку, обнял его.
   - Знал я, верил я, что так все и будет. Будешь ты мне родич любимый, немец ты мой проклятый. И веру нашу примешь?
   - Приму. Назад мне пути нет. Я остаюсь на Руси.
   - Ну и славно. Я сейчас за попом Игнатом пошлю. Он все тебе растолкует, подготовит, а потом к государю отпишу о таком деле. Придет от него "доброе слово" - там и за свадебку.
   - Это очень долго, воевода-батюшка...
   - Ишь, какой нетерпеливый. Подожди уж. Все по-людски сделаем, чтобы потом никто косо не глянул ни на тебя, ни на Арину, ни на меня. Будешь ждать?
   - Буду, - вздохнул Бейтон.
   - Не кручинься, друже! Давай ради дела такого выпьем мы с тобой по чарке настоечки моей особой.
  
   Выпили. Закусили кислой капустой. Немного отпустило.
   - Ты вот что, - вдруг проговорил воевода. - Ты обычаев не знаешь. Не по злобе, а сделаешь не так. Пусть Федор от тебя сватом придет. Я его сотником жаловал. Не последний человек в Томске.
   На том и порешили. Оставалось только ждать.

***

   Вести из Москвы шли почти год. Молодые извелись уже. Хоть и виделись каждый день, разговаривали подолгу, а все не так, как хотелось. Бейтон успокаивал себя, полностью погружаясь в служебные обязанности и дела хозяйские. Воевода жаловал ему земли возле города. А где земли, там и хозяйство, за которым глаз нужен. Хозяйство росло. Первые несколько телок превратились в небольшое стадо, в свинарнике было тесно. Почти сто десятин пашни было засеяно в этом году.
  
   Росли и доходы от торговли с воеводского благословления. Меха сверх ясака, рыба. Бейтон становился авторитетом не только среди служилых людей, но и среди купечества. К его словам прислушивались, предлагали вступить в долю. Конечно, он и сам отдавал себе отчет, что дело далеко не столько в предприимчивости, которой у него отродясь не было, сколько в статусе помощника воеводы да славе лихого атамана. Но от выгоды он не отказывался. Да и не в обычаях здешних было от нее отказываться. Отложенные в кубышке монеты удвоились.
  
   Траты тоже оказывались немалыми. Дом, которого ему, пока он жил бобылем, хватало с избытком, оказался тесен - нужно было расширяться, достраивать. Пристроили второй этаж, расширили амбар, конюшню, всякие нужные в хозяйстве пристройки, скотный двор соорудили за домом.
  
   Почти вдвое увеличили жилище, а Бейтону казалось, что все мало, все тесно будет его любушке. На правах признанного жениха (сватовство и сговор состоялись уже несколько месяцев назад) не забывал он навещать Арину. Бейтона удивляло и восхищало, с какой искренней радостью каждый раз встречала его будущая супруга, как радовалась простым подаркам, знакам внимания.
  
   Когда первый раз принес ей платок из страны Цинь - шелковый, красный, с диковинной росписью по ткани - так невеста даже прослезилась. Бейтон растерялся, решил, что по незнанию чем-то обидел любимую.
   - Что ты, родимый! Просто так вышло, что и батюшка мой, и Иван Васильевич подарками меня не баловали. Не привыкла я еще, - объяснила, успокаиваясь, девушка. - Не сердись на меня.
  
   Бейтон с умилением смотрел на свою будущую жену, с каждым мигом находя в ней все больше достоинств. Нет, она не была так изысканна, как дочки из патрицианских семей из ганзейских городов, не столь искусна в обольщении, как итальянки или жительницы Лотарингии. Они была ... простой и настоящей, как Сибирь, как мир вокруг него.
  
   Воевода к нему всегда благоволил; теперь же отношения переросли почти в родственные. Не равные, конечно (род Бутурлиных был одним из первых в стране), но все же. Благополучно шли дела по службе. Казачьи караулы делали дороги все более безопасными. Стычки случались - Сибирь ведь, как без них? На сотни и сотни верст - тайга. Отчаянных людей хватало. Но смертоубийства не были частыми: хорошо вооруженные и обученные казаки, да еще "те самые, что киргиза побили", легко справлялись с татями. А где безопасные пути, там и торговля. Торговую площадь пришлось расширять. Правда, то были уже заботы не Бейтона, а дьяка. Бейтон же уговорил богатых гостей томских установить на площади лавки деревянные, да брать с них сбор. С того и сам имел долю.
  
   Наконец, пришел ответ из столицы. Царь выражал радость переходу в истинную веру раба Божьего Афоньки Бейтонова (капитан пока не вполне привык к своему новому имени - Афанасий, да и томичи сбивались), жаловал ему чин сына боярского, благословлял брак с рабой Божьей Ариной дщерью Андреевой.
  
   Ну, Слава Богу, кажется, все и решилось. Капитану почему-то вспомнилось ощущение перед купанием в сибирской реке - страшно и холодно. Войдешь в воду - как огнем опалит морозом, а потом как будто и тепло, и хорошо. Вот и сейчас: решилось, и легко стало на душе. Прошлая жизнь отрезана.
  
   Свадьба запомнилась плохо. Бейтон старательно следовал наставлениям Федора и отца Игната. Ездил за невестой. Видел какую-то не вполне понятную игру, которую вели Федор и подружка невесты. Причем, "подружка" - это не друг женского рода, а должность на свадьбе. Казачий голова исполнял роль "посаженного отца". В чем она заключалась, капитан - а ныне и сын боярский, то есть российский дворянин Афанасий Бейтон - так и не сообразил.
  
   В церкви было торжественно и многолюдно. Казалось, что весь город сбежался в кремль, чтобы поглядеть на венчание. В само здание Воскресенского храма вместились только самые почтенные жители во главе с воеводой. Бейтон растерянно смотрел на пышные одежды отца Игнатия, отвечая на его вопросы и действуя по правилам, которые в него не один день вбивал Федор. Арину обряд вовлекал в себя намного сильнее. Она жила в нем, приближаясь к своей уже почти реальной мечте.
  
   Наконец, обряд был завершен, раба Божья Арина и раб Божий Афанасий обменялись кольцами, совершили необходимые действия, выслушали наставление отца Игнатия и направились к выходу.
  
   Еще более ненужным ощущал себя Бейтон на свадебном застолье. По русскому обычаю они с Ариной сидели как две наряженные куклы, пока народ веселился и пировал, возглашая здравницы в их честь. Гуляли гости от души. Вина не жалели, а перемены блюд следовали одна за другой: ботвинья, щи, жареное, верченое мясо, рыбины, сладкие заедки появлялись на столах, сменяя предшествующую перемену. Казалось, что это будет тянуться бесконечно. Временами гостям становилось "горько", о чем они громогласно объявляли. Здесь Бейтону и Арине приходилось вставать и касаться губами друг друга, после чего праздник продолжался прежним чередом.
  
   Арина устала и изнервничалась за последние дни. Бейтон чувствовал, как дрожат ее пальцы, видел, как набегают слезы на глаза. Он незаметно - вдруг это тоже запрещено? - взял ее руку и стал тихонько гладить.
   - Все хорошо, моя родная! - прошептал он - Я тебя люблю! Скоро все кончится.
  
   Арина не ответила, но благодарно посмотрела на своего супруга. Она действительно устала. Голова кружилась, противная дрожь била изнутри. Несмотря на жарко натопленные печи, ей было холодно. Продолжение, о котором мечталось столько времени, казалось уже совсем не таким притягательным. Господи, скорее бы это кончилось! Успокаивала только теплая рука любимого, нежно сжимающая ее ладонь.
  
   Но все когда-нибудь кончается. Вот посаженный отец провозгласил, что пора бы уж молодым на покой. Со скабрезными шутками (видимо, такова традиция) их проводили "почивать".
  
   Наконец, одни. Двери закрылись. Бейтон обернулся к Арине, сделал шаг навстречу, обнял ее. Пальцами он ощутил, как дрожит тело его жены. Ему хотелось ласкать ее, обладать ею, но опыт и чувства говорили о другом. Капитан обнял Арину и посадил ее на лавку перед столом, на котором стояли принесенные со свадьбы блюда с пирогами и жареным каплуном, сосуды с хмельными напитками. Пододвинув к любимой яства и налив две чаши вина, сел рядом.
   - Моя хорошая, - начал он, но быстро исправился: - Моя вечная любовь, давай выпьем за чудо, за нашу долгую жизнь вместе!
   - Вместе, - повторила за ним женщина почти шепотом, принимая бокал.
  
   Они долго сидели рядом, неторопливо смакуя вино, отходя от суеты последних дней, проникаясь этим вечером, возможностью видеть друг друга, соприкасаться руками, говорить. За окошком стояла уже непроглядная темень, когда руки Бейтона стали более настойчивыми, а ласки - более горячими. Арина повернулась к нему, подалась и, как к роднику в безумно жаркий летний день, неумело и страстно припала к губам мужа. Уже мужа.
  

***

   - Ну, здоров ты, братец, с женой миловаться, - со смехом встретил капитана Федор, когда Бейтон, спустя два дня все же оторвался от любимой, вспомнив, что он еще и военный советник воеводы.
  
   Бейтон не нашелся с ответом.
   - Да, ладно, не смущайся, - продолжал подначивать друг. - Дело молодое. Ты ступай к воеводе. Он тебя уже устал дожидаться. Гонец из Москвы прибыл.
   - Что привез? - вставил, наконец, Бейтон.
   - Уж не знаю. Только воевода тебя звал еще вчера. Мы его кое-как уговорили не трогать. А теперь ступай.
  
   Бейтон быстро собрался, накинул бронь и поскакал в крепость - благо ехать было недалеко. Воевода уже ждал его.
   - Проходи, Афанасий Иванович, садись! - приветствовал Бейтона Бутурлин. Отчество "Иванович" почему-то очень нравилось русским, хотя поначалу и удивляло Бейтона. Отца-то его звали Фридрихом. Впрочем, он уже привык.
   - По здорову ли, Иван Васильевич? - поприветствовал воеводу капитан, присаживаясь к столу. - Случилось что?
   - Случилось. Вот, грамота пришла, стоит царская печать. Кончается наше томское сидение. В Москву нас зовут.
   - Нас?
   - Да, друг мой, именно нас. По-русски в грамоте написано: "А быть Афоньке Бейтону, капитану и сыну боярскому, со своим домишком на Москве". А потому, собирайся, Афанасий Иванович, скоро и отправимся.
  
   Бейтон прекрасно понимал, что ехать нужно. Приказ монарха был вполне недвусмысленный. Да и переезд в Москву открывал перед ним немалые перспективы. Бутурлины - род сильный и многочисленный. Иван Васильевич к нему благоволит. И разве не этого он добивался? Вот он, взлет, ради которого ездил он в незнакомую и бесконечно далекую Сибирь. Все так.
  
   Только уж очень не хотелось уезжать. Этот жесткий мир стал за последние годы его миром. Здесь жили люди, которые искренне, не по должности, любили и уважали его. А он любил их. Это был мир, созданный, в том числе, и его силами. Бросать его было мучительно жалко. Если принятие православия отрезало от него страну его детства и юности, то царский указ отнимал Сибирь. Правда, предлагая вместо нее Москву - большую, надутую спесью и осознанием своего величия столицу. А какой выход? Остаться здесь? Нарушить указ государя, которому присягал служить? Будь Бейтон один, он может и решился бы на такой шаг: слава о нем уже шла от острога к острогу, без куска хлеба бы он не остался. Только теперь все иначе. У него есть Арина. У него отняли волю, но дали любовь. Хотя, будем честны - золотое сияние столицы тоже манило. Еще как манило.
   - Когда отправляться, Иван Васильевич? - опустив глаза, спросил Бейтон.
   - Ты как будто и не рад? - недовольно проговорил воевода.
   - Не знаю, Иван Васильевич, - тихо проговорил Бейтон. - Москва мне - совсем чужой город.
   - Не трусь! - усмехнулся Бутурлин. - Москва - не тайга. Да и я в обиду не дам. Недели через две-три и тронемся. Готовь караван.

Глава седьмая. Москва

  
   Уже несколько месяцев сын боярский Афанасий Бейтон, капитан полка иноземного строя, бывший военный советник воеводы томского разряда жил в столице Руси. Путешествие из Томска в Москву запомнилось только бесконечными хлопотами. Правда и было оно короче. Нападений не случилось, поскольку ехали с тремя десятками казаков, отобранных Бейтоном, а молва о лихом капитане уже бежала по Сибири. Стоянки делались по необходимости. К зимним снегам были уже в Нижнем Новгороде; оттуда по зимнику добрались до столицы.
  
   В Томске Бейтон простился с другом Федором; выпили прощальную чарку и стременную. Долго Бейтон надеялся уговорить его ехать вместе, но Федор был непреклонен:
   - Москва - она, конечно, столица. Только там больно низко кланяться нужно. Боюсь хребтину переломить. Воля - она в Сибири, а мне от нее никуда, - отвечал он на уговоры друга. Так и расстались. Хотя несколько казаков из тех, что помоложе, за капитаном увязались. Что ж, в хозяйстве лишними не будут.
  
   По прибытии остановились в доме Бутурлина - места всем хватало. Однако оставаться при чужом столе капитан не собирался. И первым делом кинулся искать на Москве дома на продажу. Бутурлин же отправился в Кремль. В Сибирском приказе бывший воевода держал отчет. Приехал он не "пустой": с подарками приказному дьяку и боярину, державшему приказ, с казной государевой да отписками про разгром киргизов и новых данников, отошедших под руку Москвы. Говорил он и про Бейтона. Кажется, ими были довольны. Бутурлин удостоился приема монарха. Бейтон же получил наградных денег пятьдесят рублей и деревеньку близ Москвы с тридцатью душами крестьян.
  
   Чин капитана за ним оставили, но ни к какому полку не приписали и числился "боярский сын Афонька Бейтонов" при Разрядном приказе. Правда, значился он там пока в отпуске для обустройства хозяйства. Чем, собственно говоря, он активно и занимался. Из Сибири Афанасий вернулся совсем не бедным человеком. Распродажа имущества, доли в торговых предприятиях и промыслах да откладываемые много лет деньги дали ему почти две тысячи рублей. Не поскупился и бывший начальник (а ныне дальний родственник) Иван Васильевич.
  
   Первым делом Бейтон, проехав по городу и поспрашивав людей, купил дом на улице Варварка, близ Знаменского монастыря - и до Кремля близко, и цена не так велика (хотя и дом был небольшой - не ровня боярской усадьбе его покровителя). Так ведь и семья пока была не особенно большая. Но все, что было нужно, в доме имелось. В нем воцарилась Арина, быстро взявшая в оборот слуг, присланных тем же Бутурлиным. Без крика и привычного в барских домах рукоприкладства она смогла приставить к делу всех домочадцев и присных: доброе слово посильнее ора действует. Жилище обретало уют, обставлялось мебелью, устройствами, необходимыми для нормальной жизни в любом русском доме.
  
   Хоть и не по нутру были Бейтону хлопоты домовладельца, он тоже старался: Арина ждала их первенца, и капитан изо всех сил пытался быть примерным супругом. Вместе с ней хлопотал по хозяйству, заказывал столярам столы, кровати, сундуки и шкафы, кресла и лавки. Бегал целыми днями по городу в поисках нужного инструмента или слюды для оконца. Вечерами они сидели вместе в горнице за горячим сбитнем с сайками и пряниками, разговаривали, строили планы. По утрам капитан, привыкший просыпаться очень рано, приподнявшись на локте, подолгу любовался спящей возлюбленной. Интересно, - подумалось ему. - Сбываются самые невероятные мечты. Все-таки жизнь складывается. Да, что-то он потерял, уехав из Сибири. Но приобрел неизмеримо больше. Приобрел то, над чем ломали головы мыслители и поэты всех времен - счастье.
  
   Однако дела толкали его из Москвы. Две деревеньки, оставшиеся от отца Арины, царское пожалование - все это требовало хозяйского глаза. И хоть не лежала душа бывшего наемника к хозяйским обязанностям, но, видимо, судьба его такая - заниматься тем, что не хочется, а надо. Эх, воля, воля...
  
   Из Москвы путь был недалек. Выехал капитан рано утром в сторону Коломны. С ним поехал худощавый мужик лет сорока, которого Бутурлин рекомендовал ему в управляющие. Звали его Архипом. Был он крепостным Бутурлина, а тот передал его с приданым за Ариной. Знал грамоту, ездил с барином в дальние страны, носил городское платье. Ехали по проторенной дороге менее дня. Постоянно сталкивались с обозами, шедшими навстречу: после недавнего пожара Москва строилась, а где строительство, там и доски, и кожи, и скобяной товар и мастеровые - все в цене. От большого села Михайловское свернули вправо на проселочную тропу. По весеннему времени поля стояли пустыми, но на деревьях уже виднелись набухшие почки. В воздухе витал запах близкого тепла.
  
   - Вот за тем холмом ваша деревенька и стоит, называется Троицкое, - проговорил управляющий, показывая рукой вперед. - А за леском и другая деревенька.
   - Что есть при деревне? - спросил Бейтон. - Сколько душ живет? Кто такие?
   - В Троицком, Ваша милость, живет восемь семей, тридцать шесть крестьян обоего пола, - бодро ответил управляющий. - Семь сотен десятин земли, три сотни десятин пашни. Есть лес, сенокосы.
   Хотя Бейтона и предупреждали, что все старосты (так русские называли управляющих) воруют, управляющий скорее нравился капитану:
   - Ты грамотен? Учился? - коротко спросил он.
   - Да учился малость, - неохотно проговорил староста. - Только ни к чему это оказалось.
   - Посмотрим, - проговорил капитан. - Может, и пригодится. Давай показывай, где здесь заночевать можно.
   - Да тут барский дом есть. Я приказал там убрать и приготовить все.
  
   Всадники, подъехав к деревне, свернули к высокому забору, за которым стоял большой ветхий дом с надстроенным вторым этажом. В доме явно активно готовились к приезду нового хозяина: слышались женские голоса, топот. Когда Бейтон с управляющим подъехали к воротам, встретить их вышло целое шествие, только что без священника с хоругвью во главе. Крестьяне падали на колени, кричали, славили его, называли заступником и кормильцем. Бейтон был несколько ошарашен - в качестве рабовладельца он себя представлял не очень хорошо.
  
   Даже посаженные им на землю в Томске сошенные крестьяне работали "из интереса" и видели в нем скорее нанимателя, чем владельца - так было принято. Здесь же было иначе. Не особенно приятно. Бейтон - как в истории со сватовством и свадьбой - не знал, как следует себя вести. Он поднял с колен пожилого человека с хлебным караваем, поблагодарил его за встречу, отщипнул кусок, зажевал. Пока жевал, пытался понять, что нужно делать дальше. Ничего в голову не приходило.
  
   Спас положение управляющий, который, сойдя с коня вслед за Бейтоном, стоял за его спиной. Пока Бейтон общался с крестьянином, он вышел вперед и разогнал всю процессию со словами "барин желает отдыхать". Крестьяне разбежались по своим крестьянским делам, а Бейтон с Архипом прошли в дом. Дом новому владельцу не понравился. Затхлый и нежилой дух так и витал в нем, несмотря на очевидные старания уборщиков. Окна затянуты бычьими пузырями, света пропускают мало. Лавки рассохлись, печь явно не топилась давно, потому сырость пронизывала каждый уголок.
  
   Прошли в просторную (первое, что понравилось) горницу. Стол был накрыт. В горшке дымились щи, на блюде стоял студень, рядом штоф с каким-то хмельным напитком, пироги горкой. Сели вместе с приказчиком и местным старостой. Какое-то время просто насыщались после дороги. Потом Бейтон начал расспрос. Ответы не радовали.
  
   В деревне меньше полутора десятков мужиков, остальные - бабы и дети. По скудости запахивали едва половину земли. Скотина у крестьян была, но мало. Барское же стадо составляли десять коров с телятами да три десятка овец. Есть три лошади барские, но плохих пород. Для работы пойдут, а для выезда нет. Была кузня, но кузнец уже год как преставился. Нового нет. Нет и мельницы. Молоть возят к соседям. Соседи же, зная, что земля без хозяина, запахивают межи, рубят лес, косят траву на деревенских лугах. Примерно та же картина, по словам мужика, была и во второй деревеньке. Доходов мало - за год выходит "рублев девять, а когда и двенадцать".
  
   Да, богатство получается небольшим и очень хлопотным. Но что делать? Как говорил Федор - назвался грибом, полезай в корзинку. От Бейтона явно ждали распоряжений, каких-то приказов. Он задумался.
   - Делать будем так, - наконец сказал он. - Пусть завтра сюда приедет староста из второго села (выговаривать его название Бейтон не решился). И... есть здесь боевые холопы?
   - Было, господин, было. В каждой деревне по два. Теперь старые они уже. А Степан со старым барином сгинул.
   - Хорошо. То есть плохо. Боевых холопов должно быть. Завтра пусть четыре молодых и крепких мужика при конях будут во дворе. Оружие осталось?
   - Есть, барин, только оно... это... негожее совсем.
   - Ничего, пусть захватят. И вы оба будьте. Поедем владения осматривать.
  

***

   Утром, когда Бейтон только закончил трапезу и развлекался с саблей, к барскому дому стали съезжаться приглашенные. Из четырех конных и оружных только один был на что-то похож. Но был он немолод - наверное, лет на двадцать старше самого Бейтона. Остальные вообще ни на что не были похожи. Даже пугало в поле и то выглядело более грозно: сабли ржавые, кони худые, сами наездники одеты в рванье. Нет, с такими ехать нельзя. С ними у церкви на паперти стоять с протянутой рукой.
  
   - Вот что, добрый человек, - обратился он к старосте. - Найди-ка для этих воев (он указал на три пугала при конях) три целых кафтана и три кольчужных панциря.
   - Барин, да где же?
   - Нужно найти или купить, - жестко перебил его Бейтон. - И быстро.
  
   Староста убежал, а Бейтон приказал всадникам спешиться и стать строем. Старого воина он отвел в сторону, приказал достать саблю. Осмотром капитан остался доволен. Попробовал проверить его умение. Конечно, до настоящих бретеров ему было далеко, но оружием он владел. Хоть что-то. Оставив старшего в покое, Бейтон занялся молодыми парнями.
   Для начала выдал им точила, тряпье и заставил вычистить сабли до приличного состояния. После посмотрел, что умеют. Чуть больше, чем ничего, но не намного. Тем временем староста вернулся с кафтанами и неким подобием кольчуг.
  
   В новой одежде и кольчугах, с приведенным в порядок оружием молодцы смотрелись намного лучше. Бейтон начал учить их брать саблю, заряжать ружье. Провозились до позднего вечера.
   Чтобы уж совсем не убить день в пустых хлопотах, капитан, выдав монеты, послал Архипа искать мастеровых для постройки мельницы и - если удастся - для найма кузнеца.
  
   Когда солнце уже касалось верхушек деревьев, он распустил свое воинство по домам, повелев завтра уже на зорьке быть у него, а сам пошел в дом. После ужина вышел на крыльцо.
  
   Вечерело. Солнце почти скрылось, в небе, по-весеннему чистом и высоком, плыли облака. Благодать. Только не нравилось все это Бейтону. Ну наведет он здесь какое-то подобие порядка. А дальше? Нужно же хозяйствовать. Управлять крестьянами. А как это? В роте все было понятно, это дело он знал досконально. А здесь? Да он ржи от пшеницы в поле не отличит. Бросить бы все это. Только нельзя. Скоро сын родится. Нужно что-то ему оставить. Бейтону не хотелось, чтобы его сын так же, как он сам, оказался перед выбором: бежать на войну или уходить в монастырь, поскольку поместье было разорено вконец. Ладно, утро вечера мудренее, как говорили его русские друзья.
  
   Утром начали объезд владений. Очень скоро обнаружился "противник": два мужика из соседнего села спокойно рубили дерево в его лесу. Они были искренне удивлены появлением владельца. Попытались бежать, бросив подводу с уже нагруженными дровами, но были схвачены. Бейтон повелел выдать каждому по десять плетей, а лошадь с подводой забрать и возвратить по уплате штрафа. После того, как мужики скрылись, староста тихонько сказал Бейтону:
   - Барин, как бы беды не было. Это - крестьяне сына боярского Степана Алексеевича Тыртова.
   - Не будет. К нему и поедем.
   Доехали до соседней деревеньки. Барский дом там был не в пример деревенскому дому Бейтона: ухоженный и явно жилой. Стоял он на пригорке. Хозяин недовольно глянул на Бейтона:
   - Почто моих крестьян разбойничаешь, сосед?
   - Они рубили мой лес, за то и были наказаны. Я - капитан Афанасий Бейтон, свойственник Бутурлиных, владею этой деревней.
   Ссориться с родней Бутурлиных соседу явно не хотелось. Потому, попыхтев для порядка, он пригласил Бейтона в дом.
   - Я не желаю начинать наши отношения ссорой, - спокойно проговорил Бейтон. - Наоборот, приехал я за советом к более опытному хозяину.
   - Ишь, как, - только и проговорил Тыртов. - Ну, садись.
   Бейтон достал заготовленную бутыль вина, выставил на стол и принялся слушать.
  
   Рассказывал сосед много и подробно, не забывая, впрочем, прихлебывать из чарки. Но, чем больше слушал его Бейтон, тем грустнее ему становилось. Он просто не сможет все это делать. Это - целая наука, ничуть не более простая, чем управление войсками. В этом надо жить. В детстве он не особенно приглядывался к тому, как работают крестьяне; да и отец не особенно любил хозяйствовать, потому и разорился в хлам.
  
   Распрощавшись с Тыртовым, наговорив ему благодарностей, пригласив к себе "как только обустроится", Бейтон двинулся дальше. С этой стороны неприятностей можно не ждать: крестьяне будут бояться, а помещик промолчит.
  
   За день Бейтон со "свитой" из четырех оружных крестьян и старосты нанес визит еще двум соседям. Отношения установил. Но и там Бейтон постоянно чувствовал себя полным неучем. Впрочем, отнеслись к нему с должным почтением и уважением.
  
   Вернулись к вечеру. Архипа еще не было. Потому, распустив свою армию, Бейтон отправился спать. Эх, насколько легче и понятнее была жизнь в Сибири! Свобода, уважение, а простор-то какой! Что леса, что реки... Скачи, плыви, куда душа пожелает. А здесь? Тут межа, там борозда. Как в клетке. Да что жалеть о том, чего уже не будет?..
  
   Бейтон вспомнил Арину. Вспомнил их первую ночь вдвоем. Вспомнил неумелые, но горячие и желанные ласки жены. Стало теплее на сердце. Но сон ушел окончательно. Всю ночь до утра прикидывал он, как ему хозяйство обустроить, почти ничего в нем не понимая. Постепенно мысли стали оформляться в какую-то картину. Но очень многого не хватало и прежде всего - опыта. С тем уже под утро Бейтон и уснул.
  
   Утром же началась суета. Вернулся Архип с бригадой мастеровых и пришлось заниматься мельницей. К счастью, запруда от старой мельницы сохранилась, да и само строение уцелело. Нужно было только починить механизм. Мастеровые договорились с хозяином об оплате и споро принялись за работу. Архип пообещал, что скоро прибудет и кузнец с подмастерьем. Рассказал он, что встречался и с Иваном Васильевичем. Вскоре в деревеньки приедут еще десять семейств, входящих в приданое Арины Андреевны.
  
   Вечером с Архипом состоялся разговор, к которому Бейтон долго готовился. Суть проста: можно ли так устроить хозяйство, чтобы доходы от него позволяли содержать дом, выполнять свои обязанности перед государем, а вмешательства самого хозяина требовали бы как можно меньше? Говорили весь вечер. В конце концов, вариант нашелся. Не самый лучший, но устраивающий Бейтона.
  
   Вся хозяйская земля сдается крестьянам на оброк. Размер оброка оговаривается сразу, потому, если уродится мало, то Бейтон не пострадает, а если урожай Бог даст большой, то крестьяне будут в выгоде. Кроме того, своими силами крестьяне восстановят барский дом, будут содержать четырех боевых холопов и двух коней для барского выезда. Для решения споров между домами, для организации работ в каждой деревне будет староста. А над ними будет Архип, ответственный перед Богом и капитаном. Он и будет блюсти хозяйские интересы. Оговорили они и интерес самого Архипа: он получал процент от сбытого хозяйского добра, а через десять лет - если подготовит себе преемника - то и вольную.
  
   Утром сообщили о решении старостам двух деревень. На удивление Бейтона, предложение вызвало искренний восторг. Видимо, предложенные им условия были намного легче, чем те, что были раньше. Оговорили оброк (тут Бейтон полностью положился на управляющего). После ухода старост он велел позвать старого ратника. С ним разговор был другой. Ему была обещана оплата за то, чтобы он следил за новыми воинами, учил их и организовал патрулирование владений на предмет поползновений соседей. В помощь ему выделялись три казака, прибывших из Сибири. Ратник согласился спокойно - дело было привычное.
  
   Уже через пару дней Бейтон с Архипом выехали в новое владение, деревеньку Смородиновку. Располагалась она не особенно далеко, меньше полдня езды. Там дела обстояли не так плохо, как в деревнях, доставшихся от супруги (теми особо никто не занимался). Прошлый же хозяин Смородиновки был сослан в Сибирь менее полугода назад. Порядок еще сохранялся. Бейтон с Архипом, вступив во владение, сообщили крестьянам о новом порядке. Здесь тоже возражений не было.
  
   По подсчетам Архипа, после всех вычетов и расходов Бейтону от деревенек выходило шестьдесят рублей в год. Деньги немалые. Да еще хватало и продукты в господский дом поставлять. Наверное, можно было бы выжать из дарения и приданого больше, но Бейтона вполне устраивало, что он будет выполнять все свои обязанности перед государем, не сидя в деревнях безвылазно. Решив все это, Бейтон отправился в город. Путь был недолгим, и вскоре он уже ехал по московским улицам к дому, стремительно становящемуся родным.
  

***

   Ночь тянулась бесконечно. Старик смирился с тем, что уснуть уже не выйдет. Ладно. Не в первый раз. Как, однако, просто с этим делом обстояло в юности: лег, где выйдет, кулак под голову положил и спишь. А теперь все не так. И тюфяк не мягкий, и шуба жаркая, и стрекот какой-то живности в траве кажется невыносимо громким. Да уж ничего. Пришло ему время жить не сегодня и уж тем более не завтра, а вчера. В прошлом. Все у него теперь в прошлом - любовь, слава, жизнь... Ах, как складывалась его московская жизнь в самом начале!
  
   Конечно, много было и неуютного, непонятного. Каждый раз, когда он был должен прибывать в Кремль по приказу какого-нибудь дьяка или боярина, он сталкивался с шушуканьем за спиной, с откровенной недоброжелательностью иных царедворцев. И хотя прямых конфликтов не было, для честолюбивого Бейтона, который еще недавно был легендой всего Томского разряда, это было почти невыносимо.
  
   Непросто складывались отношения и с иноземцами, которых в Москве становилось все больше. Многие откровенно считали его предателем и изменником, польстившимся на богатство боярской воспитанницы. Правда, несколько стычек охладили пыл желающих "поквитаться с этим выскочкой Бейтоном", но дружбы ему это не принесло. Те, кто знали его по походам, по совместным делам, сохраняли свое отношение. Но было их немного. Плотного и дружеского общения, какое было в Томске, он лишился. Тем с большей отдачей погружался Бейтон в жизнь частную, домашнюю.
  
   Жалование ему было положено большое - сорок рублей. Да еще деньги на содержание коня, оружия. С тем, что давали деревеньки, выходило немало. Дом обживался. Множилась челядь. Арина осваивала роль хозяйки большого дома. С удовольствием распоряжалась на поварне, в хозяйственных пристройках, вела учет запасов, следила за уютом в "господских комнатах".
  
   - Знаешь, Афанасий Иванович, - как-то сказала Бейтону Арина, прижавшись вечером к плечу к мужу. - Я всегда была при ком-то. Сначала при батюшке да мамках, потом при Иване Васильевиче. И только с тобою я стала сама собой.
  
   Старик вновь улыбнулся своей далекой любимой. Аринушка, Аринушка. Несмотря на все хозяйственные хлопоты, она оставалась доброй и любящей женой, живущей жизнью и заботами супруга. Понимая, что новоявленному сыну боярскому одиноко в Москве, она попыталась создать ему "свой круг". Доброжелательная и общительная, она быстро перезнакомилась с соседями, многие из них стали охотно бывать в хлебосольном доме молодого капитана. Через воспитателя своего ввела мужа в семью Бутурлиных. Хоть совсем своим он не стал (все ж чужой по крови), поддержку новой родни это общение обеспечило. Круг знакомых, без которого в Москве и жить-то нельзя, рос, недоброжелатели постепенно смолкли. На службе, к которой капитану все же пришлось приступить, тоже все спорилось. Его посылали с поручениями к воеводам недальних городов; доводилось командовать охраной важных посланников. Дела понятные и не сказать, что трудные - это не за киргизами по лесам и сопкам бегать. За хорошую службу хвалили, хотя и не продвигали. Но тут Бейтон сам понимал: малые дела - малая и награда.
  
   Дома тоже царила благодать. Арина была на сносях. Ходила тяжело. И вот однажды детский крик за дверями возвестил миру о рождении Андрея Афанасьевича Бейтона, первенца. Господи, неужели было такое время!.. Повитухи и кормилица вынесли отцу малый сверток с розовым и смешным человечком внутри. Человечек в свертке морщился, недовольно корчил личико.
   - А почему он не смотрит? - отчего-то шепотом спросил капитан. - Он не слеп?
   - Что ты, батюшка? - возмутилась повитуха. - Здоров твой сынишка. Просто мал еще совсем. Скоро научится.
  
   Малыш в свертке ворочался все активнее. Наконец, совсем расстроившись, запищал, раскрывая беззубый рот. Испуганный капитан вопросительно посмотрел на женщин. Кормилица сразу же приняла младенца и приложила к груди. Ребенок радостно зачмокал и успокоился. Из комнаты, где проходили роды, выскочила дворовая девка.
   - Барыня Арина Андреевна Вас зовут, - тоже почему-то шепотом сообщила она.
  
   Бейтон нерешительно вошел в комнату. На высокой кровати под балдахином лежала Арина. Его Арина. Ее лицо было усталым, каким-то загадочным и... необычайно довольным. Она с усилием подняла руку и жестом позвала мужа к себе. Афанасий бросился к любимой, только что подарившей ему сына, продолжателя рода.
   - Муж мой, - чуть слышно промолвила она. - Муж мой...
   - Я здесь, любимая! Я здесь, с тобой...
   - Мой муж.... Наш сын... Я смогла родить. Я жива. У нас будет много детей...
   - Обязательно, обязательно, моя радость, - шептал Бейтон.
   - У нас будет много детей, - опять проговорила Арина, засыпая.
  
   Бейтон на цыпочках вышел из комнаты, оставив супругу на попечении повитухи.
   Слеза, которая уже давно набухала в уголке покрытого сеткой красных прожилок глаза, сорвалась и медленно покатилась по щеке старого полковника. Господи, ведь было счастье в жизни! Еще какое... Иной и за миг такого счастья все отдаст, а Бейтону такого счастья выпало на долгие годы. За Андреем последовал Яков. Арина налилась женской силой и красотой. Так бы жить да жить. Бейтон так ярко видел картинки прошлого, что, казалось, еще немного - и он сможет дотронуться до Арины, приласкать маленького Андрейку.
  
   Но покой не вечен. Не успел еще Бейтон привыкнуть к тихой и размеренной жизни, как сорвалось, закружило...
  

***

   Стояла глубокая зима. Рождество уже минуло. Минули и святки. Москва отгуляла праздники, и вскоре от Бутурлина прибыл гонец, срочно призывая Афанасия Бейтона в Большой дворец. Дорога в Кремль была уже почти привычной. Бейтона быстро проводили к его покровителю.
  
   - А, родич, - приветствовал его дьяк. - Входи. Все ли благополучно? Как Арина? Как дома?
   Бейтон отвечал не особенно подробно. Чувствовалось, что звал его Бутурлин совсем не для бесед о семье.
   - Тут такое дело, - несколько смущенно проговорил Бутурлин. - Государь посылает меня в Тамбов. Ты назначен ко мне помощником по военным делам. А дела там трудные - бунт идет. Войска все на западе и юге. Воеводой там Яков Хитрово. Для тебя - Яков Тимофеевич. Да и для меня тоже. Воин старый. Только сил у него мало, чтобы и бунтовщиков усмирять, и от крымчаков оборону держать. Нужна подмога. Вот мы с тобой той подмогой и будем.
   - Иван Васильевич, так Арина же вот-вот рожать должна, - взмолился Бейтон.
   - Я выезжаю через седмицу. Ты дождешься сына и поедешь следом. Путь держи к малому городку Пронску, что за Рязанью. Туда и другие подтянутся. Возьмешь своих боевых холопов, казаков и роту стрельцов. На месте и решим, как нам дальше быть. Что делать, друже - такая жизнь военная и служба царская. Приказал государь, бросаешь все и идешь.
   - Я понимаю, - улыбнулся Бейтон. - Отвык уже.
  
   - Так что ж с того? Дела не ждут. А верных людей у государя немного. Вот и посылает он их туда, где заминка образовалась. Думаешь, я часто своих домашних могу приголубить? Как же. Только одно дело выполнишь, а уже тебе другое дано. Мало нас. Считай, и тысячи не наберется ближних людей к делам способных. Новых, худородных людишек ставить - не по обычаю. Хотя и бывает, но редко. Вот и приходится нам всегда в делах, как в паутине, жить. А царство какое? Сам видел. Привыкай. Да ты не тушуйся, Афанасий Иванович, - добавил покровитель. - Архип - мужик верный. За хозяйством твоим приглядит. А в Москве Арине мои люди помогут. Собирайся потихоньку. Как дождешься сына или дочки, сразу скачи. Как назвать-то решили?
   - Арина хочет Иваном назвать, а если дочь, то Натальей, - ответил Бейтон, невольно заулыбавшись.
   - Ух ты, - усмехнулся воевода. - В честь родителя первенца назвали. И меня уважить решили. Арина - умница!
   - Это так, - промолвил Бейтон.

***

  
  
   Домой ехал невесело. Понимал - разлука предстоит долгая. Хорошо, если за полгода обернется. Молча въехал в ворота. Бросил поводья подбежавшему мальчишке. Взошел на крыльцо. Обернулся на зимний двор. Эх, до чего же не хотелось уезжать от Арины, от детей, из дома, к которому он только начал привыкать. А ведь придется. Ну да седмицы на две я еще вполне могу задержаться. Отряд из деревень прибудет через неделю. Подвода с припасами и зарядами собранная стоит. Стрельцы, отправляющиеся в Тамбов, выезжают как раз через две седмицы. Успею. Дождусь, пока Арина после родов на ноги встанет. Тогда и двинусь. Еще раз вдохнув свежего морозного воздуха, капитан вошел в дом...
  
   Арина оправилась быстро. Уже на четвертый день после родов она хлопотала по хозяйству. Бейтон тогда же рассказал о грядущей разлуке. Арина на удивление спокойно отнеслась к необходимости отъезда супруга к новому месту службы.
  
   - Ты - воин. Твое дело - государю служить, землю охранять. А я - мужняя жена. Мое дело - мужнину честь блюсти, дом в порядке держать, детей растить да ждать тебя, радоваться каждой минутке, что выпадает вместе быть.
  
   Недолгие проводы (правда, со слезами). Вот уже малый отряд всадников Бейтона соединяется со стрелецкой сотней. К вечеру отряд из сотни пехотинцев при двух пушках и десятке конных двинулся к Рязани и далее на Юго-Восток, к засечной черте.
  
   Назначение в Тамбов было непростым. Пока русские, поляки и шведы воевали друг с другом, на юге загорелся новый пожар, страшнее всех предыдущих. Собственно, он никогда и не угасал полностью, только порой притихал на время. Имя ему было - Крымское ханство со стоящей за ним громадой Османской державы. Многие столетия набеги из Крыма были болью и горем не только Руси, но и Речи Посполитой. Работорговля - основной промысел кочевников - привела к тому, что целые волости и уезды становились пустыми и безлюдными.
  
   Потому и селились по южным рекам казаки - лихие люди, способные дать отпор стремительным крымчакам. Впрочем, казацкие станицы были не частыми. Набеги они не останавливали, да и бедны были. Грабить там было особо нечего. На Руси же, настрадавшись от столь немирного соседа, решили отгородиться от него. В середине столетия строится Белгородская засечная черта - почти восемьсот верст укреплений, валов, рвов, надолб, острогов и крепостей, идущих от крепости Ахтырка на границе с поляками. Перед ними простиралось Дикое поле, где проносились крымские и ногайские орды. За ними - земли обжитые, вспаханные. Тамбовский разряд составлял восточную часть засечной черты.
  
   А дело все более явно шло к большой войне. Правобережная часть Днепра от Валахии и почти до среднего его течения признала власть Блистательной Порты. Изменник, гетман Петр Дорошенко, назвал себя данником османов. В Подолию, как называлась контролируемая им область Правобережной Украины, вошло трехсоттысячное войско Мехмед-паши, великого визиря.
  
   Но аппетиты Стамбула не могло удовлетворить и это, ведь после веков ослабления стало казаться, что слава Османа воссияла с новой силой. Мехмед-паша - из янычар, которого изначально готовили в воины и военачальники - смог подавить все бунты, сотрясавшие империю, разбить флот европейцев, захватить стратегически важный остров Кандию, нанести поражение Священной Римской империи. Но разве милость Аллаха и власть его наместника не должна распространяться до последних пределов? Османские войска вторглись в Польское королевство. Вопрос о войне с Русью был вопросом времени.
  
   Это и заставляло вновь и вновь укреплять засечную черту, превращая валы и остроги в сплошную укрепленную стену. Тем более, что союзники и данники Порты - ногайцы и крымчаки - постоянно проверяли ее на прочность. Туда и ехал Бейтон.
  
   Но и без того места эти были неспокойные. Мордовские и татарские деревни, отошедшие под руку Московского царя после пресечения рода местных владык из рода Кудашевых, облагались большой данью. Люди постоянно привлекались на тяжелые работы по укреплению засечной черты, рубку леса, возведение валов, строительство башен, острогов и крепостей. Возмущение росло. Русские "государевы крестьяне", некогда переселившиеся на "свободные земли", теперь тоже страдали от постоянного роста повинностей. Достаточно было искры, чтобы все заполыхало. И искра появилась: на Волге объявился удачливый атаман Стенька Разин. Промышляя у персов, он сколотил свою ватагу, которая и стала ядром бунта - костра, охватившего уже все Поволжье.
  
   Все это Бейтон узнал еще в Москве, расспрашивая сведущих людей, читая выпрошенные в приказе грамоты и отписки тамбовских воевод и чиновного люда. Здесь задача даже сложнее, чем была в Томске. Две беды: с юга - крымчаки и ногайцы, а с севера и востока - собственные подданные, доведенные до крайности тяглом и поборами. Вот оно и полыхнуло. Под Тамбовом уже более пяти тысяч бунтовщиков громили и жгли усадьбы, захватывали городки, осаждали Тамбов. Воевода Яков Хитрово метался по окрестностям, но сил не хватало - основные войска держали в более опасных частях границы с Диким полем.
  
   Пока же все шло мирно. Миновали Коломну. В большой Рязани сделали остановку. Капитан дал сутки отдыха стрельцам, казакам и своим холопам. Но поскольку за Рязанью начинались места уже опасные, приказал всем привести в порядок вооружение. Вечером осмотрел, прочищены ли ружья, отточены ли бердыши и сабли, достаточно ли пороха. Осмотром был доволен. На свои деньги купил бойцам угощения. Однако утром уже собирал отряд, выстраивал телеги со скарбом, пушки и пушкарей.
  
   Выступили еще до полудня. На ночевки становились лагерем, выставляли караулы. Стрельцы были обучены. Сложностей у капитана почти не случалось. Постепенно леса стали реже. Начиналась степь. Меньше становилось деревенек да и просто следов человеческого жилья. Дыхание Дикого поля уже начало сказываться. Бейтон приказал высылать вперед охранение из двух конных, а стрельцам организовать охрану по сторонам. Хоть и ворчали стрельцы, но команды исполняли. Староста же, командир стрелецкого отряда Василий Квашня, оказался человеком на редкость понятливым: сам выставлял караулы, проверял, бдят ли, не заснули ли на посту.
  
   Вскоре вновь пошли леса. Не сибирская тайга, конечно, но вполне плотные ряды деревьев, подступающие к самой дороге. До города и самой черты оставалось чуть более пятидесяти верст. Солнце уже давно покинуло зенит и медленно сползало к горизонту, просвечивая сквозь голые ветви деревьев, покрытых тонкой коркой льда. Стрельцы, перекликаясь друг с другом, предвкушая скорый отдых, весело топали по дороге. Бейтон тоже немного расслабился. Дал Бог, дошли благополучно.
  
   Вдруг что-то показалось ему подозрительным. Как-то не так шуршало за кустами; едва заметно, но ощутимо шевелились низкие ветки елей. К Бейтону подъехал Василий:
   - Что-то не так, Афанасий Иванович.
   - Да, пусть стрельцы подготовятся на ходу. Моим казакам я сам скажу, - отвечал негромко Бейтон. Он подозвал своего боевого холопа:
   - Скажи всем приготовить ружья и сабли. Только тихо.
   - Сделаем, барин.
  
   Какое-то время ничего не происходило. Отряд замедлил движение. Стрельцы подготовили оружие. Кусты по сторонам шуршали все явственнее.
   Внезапно на дорогу вышел мужик. Обычный мужик. Немолодой уже, в шапке, в поношенном полушубке, из-под которого была видна грязная косоворотка. В руке он держал тяжелую палку. Оружия при нем, кажется, не было.
  
   - По здорову ли, господа хорошие? Далече путь держите? - спросил он Бейтона, сразу выделив в нем старшего.
   - Едем мы по служебной надобности. А ты кто таков? - спокойно спросил Бейтон.
   - Человек я. Просто человек. Живой, - смиренно ответил мужик. - А вот ты сейчас будешь мертвый.
  
   Мужик неожиданно стремительно отпрыгнул за деревья, а в стрельцов с разных сторон полетели стрелы. Стреляли плохо. Большая часть стрел пролетели мимо, но уже три стрельца вышли из строя. Бейтон, ожидавший чего-то подобного, скомандовал: - Огонь! Пли!
  
   Стрельцы разрядили пищали, а боевые холопы - пистоли. Стреляли не метясь, не видя противника, но оказались точнее. Раздались крики; на дорогу вывалилось несколько тел. Да и шум залпа, похоже, напугал нападавших. В удалении раздались еще выстрелы. Видимо, ударили стрельцы, бывшие в боевом охранении. Зажатые в тиски разбойники решились на открытый бой. Из-за деревьев повалила толпа, вооруженная самым причудливым образом - вилами, косами, рогатинами. У кого-то были и сабли. Но здесь стрельцы были в своей стихии. Сабли и бердыши стрельцов собирали свою дань. Всадники Бейтона рубили наступающих, топтали их конями. Капитан разрядил второй пистоль в бегущего на него размахивающего ржавой саблей мужика с перекошенным лицом. Мужик упал. Бейтон выхватил палаш и послал коня вперед. Из леса вновь послышались выстрелы. Десяток охранения успел перезарядить пистолеты. Это оказалось для нападавших разбойников последней каплей. Они врассыпную кинулись в лес. Разозленные стрельцы бросились вслед за ними.
   - Все назад! - закричал Бейтон.
  
   Еще не успокоившиеся стрельцы вернулись, матерно поминая врагов. Раненых бойцов наспех перевязали. Бейтон сам промыл раны и приложил мха. Через час отряд продолжил движение. Четыре стрельца поранены. Один - тяжко. И это только дорога до Пронска. Что же там? Капитан - да и все стрельцы - теперь были предельно внимательны. Караулы, охрана на марше - все это осуществлялось не просто добросовестно, но с рвением. Все понимали - от этого зависит жизнь.
  
   Еще несколько раз Бейтон чувствовал присутствие чужих людей (хотя кто здесь свои?), но нападений не было: видимо, чуяли исходящую от озлобленного отряда опасность. До ночи добраться не вышло. Бейтон приказал составить все телеги в круг, создав преграду между отрядом и возможными злодеями; выставил усиленные посты. Капитан спал тревожно. Каждый шум в лесу заставлял вскакивать, хватая лежащие рядом пистоли. Беспокоились и стрельцы: иди знай, сколько этих татей по лесу бродит. Но ночь прошла тихо.
  
   Холодным утром невыспавшиеся стрельцы вновь выстроились в походную колонну. Небо было в дымке, с края наползала туча, гонимая холодным ветром, поднимавшим легкую поземку. Только вчера казалось, что даже небо улыбается капитану и его людям, а сейчас и в душе хмарь, и на небе. Но идти надо. Отряд шагал молча. Разговоры и шутки стихли. Однако через час солнышко все же пригрело, и шагать стало не так тошно. Бейтон даже стал насвистывать одну из песен, которую пели томские казаки. Неожиданно запели стрельцы - ишь, как солнышко-то действует... Окрестности зримо менялись. Лес кончился; пошли поля, остроги. По дороге в одну с ними сторону шло еще несколько малых отрядов. Шли явно к Пронску. А к полудню на холме показались городок и лагерь возле него. Дошли. Начинался новый этап жизни Афанасия Бейтона.

Глава восьмая. Война

  
   Воевода Иван Васильевич Бутурлин был невесел. Причин тому было множество. Маленький домишко в Пронске, где ему пришлось расположиться (лучшего в городке просто не нашлось). Холода, все еще стоящие вокруг, хотя и полагалось бы им кончиться. Все тянущийся сбор войска, которое должно сойтись под его началом. Но все бы это было ничего, так бывало уже десятки раз. Однако и тамбовские новости не радовали: бунтовщики осадили город.
  
   И ведь как подгадали, шельмецы. Яков Хитрово ушел в поход на одних воров, а другие просто воспользовались тем, что в Тамбове осталось менее полутора тысяч ратных людей, и ударили на крепость. И бунтовщики были совсем не сошенные крестьяне - воровские казаки с боевым опытом, однодворцы, инородцы, ненавидящие "московитов". С Дона к ним подошло подкрепление, а осадный воевода Тамбова Еремей Пашков уже, как говорят, сдал посад и едва удерживает крепость. Войск под Пронском собралось уже почти три тысячи человек. Но бунтовщиков намного больше. Тут бы одним ударом все осиное гнездо раздавить... Година такая, что тянуть нельзя. С поляками мир не заключен. Вроде и войны нет, а силу на западных границах держать надо. Без нее - точно будет, не успокоятся мазурщики. А на юге, за Диким полем, совсем плохо. Мало было крымчаков на нашу голову - турки пожаловали. Туда, собственно, и должен был поначалу лежать его путь. Только теперь просто так от Тамбова не уйдешь.
  
   Бутурлин стал вышагивать по горнице. Жарко. Скинул с плеч кафтан, оставшись в одной рубахе. Жарко. Сел. Мысли крутились в голове злые, путанные. Все не о том. Хлебнул кваса из кувшина. Уже не холодный. Гадость какая. Рука потянулась к кувшину с вином. Отдернул. Не время. Ох, не время!.. За дверями заскрипели шаги. Кого там несет?.. В дверь без стука вошел муж Арины, Афонька Бейтон, только прибывший к Пронску с сотней стрельцов. Хороший воин, человек разумный. Только здесь и он не помощник.
  
   По тревожному и усталому выражению лица воеводы Бейтон понял, что дела обстоят совсем не гладко. Поздоровавшись, капитан сел напротив воеводы на лавку, указанную Бутурлиным.
   - Что так долго добирался, Афанасий Иванович, - раздраженно бросил вместо приветствия Бутурлин. - Я тебя еще дня два назад ждал.
   - Прости, воевода, трудны нынче дороги, - ответил Бейтон, несколько удивляясь столь нелюбезному приему.
   - Ты, вот что.... Садись, милый родич, да слушай, что говорить буду.
   Бейтон уселся поудобнее и замер. Бутурлин же несколько минут ходил перед ним - видимо, решая, с чего начать. Молчание затягивалось. Наконец, воевода уселся напротив капитана и заговорил:
   - Тут дело такое, что нам нужно быстро снять осаду с Тамбова. А что там, под Тамбовом, делается - толком не понятно. Сколько бунтовщиков - тоже не знаем. Держится ли еще город или уже сдан - неведомо нам. Вот такие у нас с тобой, родич, дела. А сделать все это нужно быстро. Потому как потом мы должны пойти на юг и быстро выдвигаться к Дону. Что думаешь, Афанасий Иванович? Как будем такую беду решать?
   - А сколько войска с тобой, Иван Васильевич? - спросил Бейтон.
   - Те, кого, ты видел: стрельцов два приказа, солдатский полк, рейтары и пушкари, - отвечал воевода.
   - Вот что, Иван Васильевич, - помолчав, проговорил Бейтон. - Ты же все равно отставших еще дня три будешь ждать. Давай я со своими казачками - я десяток с собой привел - поскачу к Тамбову. День туда. День осмотримся. День обратно. Если через три дня не вернусь, выступай. А вернусь, будем знать, что и как.
  
   Бутурлин встал. Не глядя на Бейтона, опять заходил по горнице, как пес на цепи, растирая правой ладонью кулак левой.
   - Вот ведь какая штука получается, Афанасий Иванович. По всему, ты прав. Только подумай, как я в глаза Арине посмотрю, коли ты там останешься лежать? А кого-то другого отправить - так ведь точно попадется или голову сложит... Может, и твоя правда. Тебе идти. Ты ж у нас заговоренный. Только не лежит у меня к тому душа.
   - Я понимаю, - покачал головой Бейтон. - Только вслепую туда двигать - очень много людей положим. Не с кем на юг идти будет. А жизнь... Ты же Арину и детей моих не оставишь?
   - Не оставлю.
   - Вот и не о чем переживать. Моя жизнь солдатская. Да и не собираюсь я умирать. Дел у меня на этом свете много.
  
   Говорили и спорили долго. Но ничего другого придумать не вышло. Решили все ж, что Бейтон со своим десятком поедет на разведку. Остальные же силы начнут выдвигаться к Тамбову через день, но станут в условленном месте, на расстоянии дневного перехода от крепости.
  
   К ночи отдохнувший десяток во главе с капитаном выехал в сторону Тамбова. Первое время ехали по дороге, вьющейся между невысоких, затянутых снежной пеленой холмов. Бейтон торопился: ночью он предполагал пройти большую часть пути. Когда небо на востоке начало сереть, капитан приказал сойти с дороги. Дальше ехали, прижавшись к нечастому лесу, прячась за выступающими деревьями и еще сохранившимися сугробами. Вскоре передовой казак просигналил, что впереди кто-то есть. Разведчики въехали в лес. Спешились и, оставив двух человек сторожить коней, стали подбираться к повороту, где были замечены чужаки.
  
   На краю дороги расположились пятеро мужчин, одетых в потрепанные, хотя и некогда явно добрые полушубки и шапки. Трое спали, прислонившись к телеге, стоящей рядом; двое грелись у костра. Оружие при них имелось. Вон рядом с крайним лежит шашка. У того, что ближе всех к лесу, в руках пистоль. Вон несколько пик. Валяется старый мушкет. Ну, этот уже не выстрелит. Так, есть телега, значит где-то лошадь - не на себе же они ее тащили. А с лошадью еще один. Ага. Вот она. Чуть в сторонке. С трудом разглядывая в свете костра своих противников, Бейтон планировал баталию. Так, часовых снимаем ножами, остальных рубим шашками. Одного надо оставить. Путь дальше разузнать.
  
   Бейтон дал знак казакам затаиться. Привычные к таежной охоте сибиряки застыли неподвижно. Теперь послушаем, о чем говорят ночные путники. Говорили о страшном. О том, как жгли дом некоего барина. Как зарубили слугу, который попытался защитить господское добро. Жалели, что сам злой барин успел уйти на коне. Говорили о стрельцах, которых один из них топил под Астраханью еще с "самим атаманом Степаном Тимофеевичем". Говорили они обо всем этом спокойно. Даже без злобы. Как о вещах привычных, обыденных. Ай да разбойнички... Хоть сейчас на осине развешивай...
  
   Бейтон почти бесшумно обошел свой отряд, знаками объяснил свой план. Указал каждому его цель. Казаки Бейтона придвинулись к самой кромке деревьев. Разбойники что-то услышали. Один из них встал, захрустел валенками по снегу, принялся тревожно вглядываться в черноту леса. Ждать дальше было нельзя. Бейтон достал из-за голенища ножик и, бросившись к сторожам, ударил одного из них в горло. Вор захрипел и повалился. Его товарищ только начинал подниматься, как на него накинулись сразу два казака. Получилось не так ладно, как у капитана. Умирая, он успел крикнуть. Но это было уже неважно. Спящих у телеги бунтовщиков рубили саблями. Через миг все закончилось.
  
   Лежащий в сторонке у стреноженной кобылы невысокий рябой человечек непонимающе вертел головой, силясь понять со сна, что происходит. Бейтон, уже не торопясь, подошел к нему и приставил пистоль к голове:
   - Вот и поговорим с тобой, добрый человек, - произнес капитан, когда казаки, заломив тому руки, прислонили его к телеге. Рябой молчал, ошарашенно глядя на стоящих вокруг него непонятных людей.
   - Ты не разговорчивый. Видно по друзьям скучаешь? Сейчас тебя к ним и отправлю. - Капитан вновь навел на пленника пистоль.
   - Чего хочешь, барин? - выдавил он. - крестьянин я местный, из-под Козлова. Не знаю я ничего. Меня разбойники везти заставили.
   - Вот как. Страдалец, видно, нам попался. А ну-ка, ребятки, поговорите с ним, - дал знак капитан.
  
   После недолгого "разговора" рябой запел так ладно, что соловей весной. Дальше дорога была "чистая" почти до самого города. Только в двух местах, у надолбов, стояли воровские дозоры. Обойти их легко. Город бунтовщики пока не взяли. Даже в остроге у города пока держатся, хотя часть стены уже порушена, и осадники заложили ее чем придется. В посадах стоят отряды бунтовщиков. Основная же сила растеклась по гряде за малой речкой Студенцом. Там же стоят три пушки, которые есть у воровских казаков. Из тех пушек можно простреливать город. Только пушкари у бунтовщиков плохие - больше шуму, чем толку. Да и пороха мало. Верховодит всеми ворами их атаман Тимофей Мещеряков с братом Васькой. Главный бунтовщик квартирует в Пушкарской слободе, где есть уцелевшие от огня дома. Сама слобода тоже примыкает к Студенцу.
  
   В принципе, разведка удалась. Можно бы возвращаться. Только все эти слова нужно самому проверить. Такой злодей и соврет - недорого возьмет. Казаки подошли погреться к догорающему костру. Двое молодых стали сносить тела бунтовщиков к яме и прикрывать ветками. Старший, Михайло, перед тем обшарил одежду. Добыча была невелика - горсть старых медных и несколько серебряных монет. Только в поясе у одного нашли два зашитых золотых непонятной чеканки. Оружие и одежда были плохими, на них не позарились. Обрадованные казаки рассматривали хабар, на миг забыв про все вокруг. Воспользовавшись этим, разбойник вскочил на ноги и попытался удрать в лес. Казаки не успевали. Но Бейтон, уловивший краем глаза движение, влепил в него заряд. Вор упал, взвыл и затих. Жалко. Мог бы еще что-то сказать. Да и так живой человек. Одно дело - бить вооруженного врага, другое - безоружного пленника. Но сейчас не до жалости.
  
   Дав отряду краткий отдых, Бейтон вновь поспешил к городу. К утру подошли совсем близко. Ближе было бы уже опасно. Затаились в лесу, не доходя шагов на сорок от лагеря бунтовщиков. Капитан стал осматриваться. То, что город не взят, было ясно. Орда воровского войска обложила его со всех сторон, но не равномерно. Рябой не соврал. Со стороны застывшей еще реки Цна воров было немного. Немного их было и у стены острога, хотя именно там виднелся пролом в стене. Большая их часть была вот здесь, совсем рядом.
  
   Оставив казаков присматривать за ворами, Бейтон двинулся вдоль края леса, хоронясь за сугробами и пригорками. За леском был овраг, по которому вполне можно скрытно подвести стрельцов и солдат. Тоже дело. От устья оврага до бунтовщиков - шагов тридцать-сорок. А на той горке хорошо бы пушки установить. Увидев и отметив для себя все необходимое, Бейтон вернулся к своему отряду. Отвел людей подальше, к оставленным коням.
   - Так, браты, - начал Бейтон, - все, что надобно, мы вызнали. Теперь пора назад.
  
   Казаки одобрительно переглянулись.
   - Только пойдем не все. Ты, Михайло, схоронишься поблизости. Ночью проберешься в город и передашь воеводе, чтобы шел на вылазку, когда мы ударим. Тут бунтовщиков в клешни и зажмем. Сможешь?
   - Постараюсь, Афанасий Иванович. Дело непростое. А ну, не поверит мне воевода? Подумает, что я от воров подложно пришел?
   - И то правда, - согласился Бейтон. Пашкова он не знал. Памятной вещицы с собой не было. Не было и бумаги, чтоб написать письмо. Капитан снял перчатку. Вот оно. На пальце блестел памятный подарок от Ивана Васильевича - кольцо с фамильным знаком Бутурлина. Это пойдет.
   - Вот тебе кольцо. На нем знак воеводы Ивана Васильевича. Покажешь его городскому голове. - Казак кивнул.
   - Пробираться лучше будет через острожную стену. И смотри, чтоб тебя свои же и не пристрелили, - напутствовал его капитан. - Сделаешь - даю рубль денег и пять десятин земли.
   - Спасибо, атаман! Не пужайся, сделаю я все. На нас же всех твоя удача.
  
   На том и распрощались. Бейтон с оставшимися девятью казаками поспешил в обратный путь, а Михайло затаился в овраге до ночи. Ехали быстро. Уже к вечеру стали попадаться дозоры стрельцов, а к первой звездочке, которую за облаками и не разглядишь, подъехали к главному стану, где располагался и воевода. Бейтон поспешил к воеводскому шатру.
   - Вечер добрый, Иван Васильевич, - начал он, едва войдя в шатер. - Дело сделано.
   - А, вернулся, - приветствовал его довольный воевода. - Говори.
   Бейтон быстро рассказал о том, что удалось узнать и увидеть. Рассказал об овраге, по которому можно скрытно приблизиться к воровскому лагерю, о казаке, отправленном в крепость.
   -Ну, брат, молодец! - хлопнул Бейтона по плечу Бутурлин. - Уважил. Давай с тобой по чарке за это дело! - Подняли по чарке. Закусили квашеной капустой.
   - А теперь отдыхай. Утром выступаем.
  

***

   Старик все ворочался. Прошлое. Живое оно. В нем живет. Каждый раз вспоминаешь, и все возрождается заново. Чудится, только руку протянешь - вот оно. Картинки прошлого вставали перед глазами. После разгрома бунтовщиков, прошедшего почти без заминок, его покровителя отозвали в Москву. Бейтон же был прикомандирован в чине майора к Белгородскому солдатскому полку. К Тамбову подошли большие силы. Под командованием думного дворянина и воеводы Ивана Савостьяновича Хитрово, родственника воеводы Тамбова, по прозвищу Большой, сошлись тогда восемь стрелецких приказов и два солдатских полка. Все они направлялись на Дон. На юге назревала война с турками, и русские войска решили нанести удар первыми.
  
   Бейтон вспоминал, как маршировали по пустым еще весенним лугам к Дону, как плыли на стругах вниз по течению только-только очистившейся реки, к морю. Чем дальше на юг да ближе к лету, тем труднее был путь. Жара. Гнилая вода. Не хватало припасов.
  
   Воевода был, как говорили русские, "крутенек". Любил голосом брать. Зато жалованье платить не торопился, да и обозные работали более чем неторопливо - еды, пороха и всего потребного для войска в походе не хватало. Да и на расправу воевода был крут: за время марша казнили трех стрельцов. В чем их обвинил Иван Большой, Бейтон так и не понял. Зато подумал, что ему становится легче понять бунтовщиков. Похоже, что о том же думали и стрельцы. Сначала по несколько человек, а потом и целыми десятками бежали они со стругов и позже из-под крепости Черкасска. Если солдаты и стрельцы московских приказов еще терпели, да и был с ними воевода мягче, то городовые стрельцы из донских и волжских городков готовы были уйти хоть к туркам, лишь бы от воеводы-батюшки.
  
   Целью похода была сильная крепость Азов и стоящие перед ней Каланчинские башни, прикрывающие пути к крепости. Это было мощное оборонительное строение, полностью перекрывающее один из рукавов реки и препятствующее движению по Дону. Бейтон помнил эти башни. Старые, но крепкие, почти неприступные. Помнил, как подошло к ним русское войско, измученное жарой и бескормицей, постоянно терзаемое татарскими разъездами.
  
   Ему как майору было поручено охранение полка. Он все делал правильно. Как учили. От летучих всадников отбивался. Но каждый налет забирал одну, а то и две солдатские жизни. У стрельцов дело шло и того хуже. Хотя казаки, шедшие с ними, выручали, но стрельцов гибло не в пример больше. Из Тамбова вышло почти десять тысяч воинов. А до Азова дошло меньше семи. Боя еще не было, а треть армии потеряли.
  
   Бейтон помнил свою ярость и чувство бессилия, охватывающие его при получении очередного приказа - в равной степени грозного и нелепого - от воеводы. Подойдя к укреплениям, солдатские полки попытались преступить к правильной осаде. Обложили подковой крепость. Установили пушки. Начали обстрел. И не без успеха: две башни были повреждены. У одной была пробита стена, у другой сбита крыша с дозором и пушкой. Так бы и продолжать. Но судьба опять явила свой нрав. Со стороны степи налетели конные отряды. Конницы у осаждавшего войска почти не было. Бейтон вместе с другими офицерами спешно выстраивал каре. Мушкетный огонь отгонял на время быстрых противников. Но они возвращались.
  
   В осажденную крепость тем временем прорвались янычары, подошедшие из Азова. Иван Большой не придумал ничего лучше, чем идти на штурм крепости. Приказ был передан. Полковник Бейтона, Фонбуковин, долго ругался на своем языке, словно специально для этого созданном. Но... приказ есть приказ. Солдатские роты были построены. Ах, какие это были роты! Молодец к молодцу. Да что толку... В атаку пошли дружно. В какой-то момент Бейтону даже показалось, что все у них выйдет. Но из крепости ударили пушки, много пушек. Огонь был так плотен, что штурмовые колоны заколебались и стали пятиться назад. Еще миг, колоны побегут и смешаются. Бейтон попытался удержать солдат, бросился перед строем вперед. И, кажется (точнее ему тогда показалось), что у него вышло. Солдаты двинулись следом. Шаг за шагом они приближались к стенам. Но в этот момент сильнейший удар в плечо отбросил его. Мир перед глазами закружился, как уже было однажды. Он рухнул на руки солдата, следовавшего за ним.

***

   Бейтон лег на спину. Весеннее ночное небо, испещренное бесчисленным множеством гроздьев ярких звезд, раскинулось над ним. Почти в зените плывя над забайкальскими степями, лесами, Луна заливала их холодным таинственным светом. Тишина повисла над миром. Но не тягостная тишина перед грозой, а хрустальная тишина вечно живого бытия. Старик неторопливо потер руку. Ишь, как его тогда садануло. Вспомнил - и заболела старая рана. Да, приятными эти воспоминания не назовешь. Солдаты вытащили его из боя, когда на смешавшиеся от огня колонны обрушилась кавалерия янычар.
  
   Он, наверное, долго лежал без сознания. Потом стало еще хуже. Вроде в разум пришел, а ничем пошевелить не может. Звук и тот не может издать. Только дышит. Сколько это продолжалось? Неделю? Может и больше. Потом его, едва отошедшего, с загнивающей раной, долго везли на малом судне по реке. Еще мучительнее была перевозка в телеге. Словом, в родной дом привезли не хозяина, а пустое тело, оболочку, в которой искра жизни едва теплилась. Рана покрылась коркой сукровицы и гноя, болела страшно, покраснело и опухло плечо. Но даже на крик сил не оставалось. Временами он впадал в забытье.
  
   В очередной раз вынырнув из мутного омута сна и бреда, он обнаружил хлопотавшую жену, а рядом с ней непонятную бабку невероятной древности. Обе молча возились с его почти бесчувственной тушкой. Внезапно острый укол боли в плече. Ага, отодрали повязку. Больно-то как. Голова закружилась, а глаза опять стали закатываться. А мучительницы не прекращали свои манипуляции. Что же они делают? Господи, даже слово выдавить не выходит. Он застонал. Точнее, ему казалось, что стонет. Может, и не было слышно ничего. В развороченном плече опять завозились. Наверное, промывают хлебным вином. Опять мучения. Но нужно. Бейтон видел, как умирали от гнилой раны и Антонова огня. Плохая смерть. Лучше уж пулю поймать. Даже виселица лучше, чем это. Арина умница. Нужно только потерпеть. На плечо легла повязка с какой-то неприятно пахнущей мазью. Но стало легче. Намного легче.
  
   Сколько было такого, сейчас и не упомнить. Больше месяца он лежал на кровати, сражаясь со смертью. А Арина и ее странная наперсница "подносили снаряды" в этом сражении. Наконец, черный всадник смерти отступил. Капитан - нет, уже майор - много спал. Стал чаще приходить в себя. Даже пытался разговаривать с женой. Выходило не очень. Но он радовался каждому ее слову, как ребенок. Постепенно, раздражающе медленно он шел на поправку. Арина и бабка, которую звали Устинья, помогали ему, как малому, делать все обычные человеческие вещи, терпели его капризы, которые вдруг стали появляться. Огонь в плече исчез. Только изредка дергало. Правда, пальцы на левой руке пока не двигались, а сама рука висела на перевязи. Но ведь это пока. Летнее солнце пробивалось сквозь слюду. Когда окошко открывалось, в него доносился пьянящий запах яблок, свежий ветерок. Благодать.

***

   В дни, когда первая желтизна только тронула листья и траву, Бейтон, наконец, смог выйти из дома. Господи, какое это счастье - ступать своими ногами, без мучительного головокружения и приступов тошноты. Дом, свой дом. Его дом. А рядом - самая прекрасная жена на свете, его Арина. Он стоял, опершись спиной на столбик крыльца и нежно, насколько мог, гладил волосы Арины, положившей голову ему на плечо. Разве это не счастье?
  
   За время, пока капитан (а теперь уже майор) воевал, болел, лечился, дома все шло заведенным чередом. Дети росли. Достаток прибывал. В комнатах появились зеркала, резная мебель, огромные настенные часы, отсчитывающие время от полудня до полудня. Стены покрыты цветной материей. В окна вставлены прозрачные стекла - ни дать, ни взять боярская усадьба. Архип, управитель, оказался человеком верным и оборотистым. Уже до ста рублей давали поместья, мельница, кузня. Стараниями управляющего была поставлена ткацкая мастерская, тоже не работающая в убыток.
  
   Все это рассказала Бейтону - после того, как он пошел на поправку - Арина, ставшая настоящей хозяйкой. Но о хозяйстве говорили нечасто. Слишком многое хотелось сказать. Едва майор пришел в себя, как велел позвать детей. Старшие малыши ввалились гурьбой. Младшего внесла нянька. Как же они, однако, выросли! Андрейка и совсем большой стал. Человек! Не животное без ума и души. Вон стоит, внимательно смотрит на худого и небритого отца, приехавшего с войны.
   - Подойдите ко мне, чада, - позвал Бейтон. Дети приблизились. Бейтон погладил по голове старшего:
   - Скажи, Андрейка, вырастешь, кем думаешь быть?
   - Я буду лыцаль! - не задумываясь, выпалил ребенок.
   - Доброе дело! А ты, Яков?
   - И я тозе.
   - Ну, добро! - откинулся на подушки Бейтон. - Пойдите, поиграйте. Нянька, дай детям подарки от отца. Подарки, конечно, покупала сама Арина. Но дети должны знать, что отец их любит и заботится о них.
  
   Едва силы стали прибывать, а рана затянулась, Арина распорядилась натопить мыльню. До того майора мыли слуги, которых в доме, кажется, стало немало. Вечерний воздух становился все свежее. Хозяева прошли через двор, к бане. Едва отойдя от жаркого пара, Бейтон попытался заключить Арину в объятия. Но Арина уклонилась от рук мужа и скользнула в соседнюю комнатку, где их ждала застланная мягким мехом лежанка.
  
  
  

Глава девятая. Дом

  
   С самого отъезда Афанасьюшки, Арина старалась не думать о плохом -вдруг думы беду накличут. Возилась с детишками, глушила себя заботами о хозяйстве. Только вечерами, когда ложилась в холодную постель, мысли сворачивали на запретную тропинку. То вспомнит, как впервые увидела его. То в памяти всплывает грешное. Да какое же оно грешное, если от него не только тело, но вся душа поет, а мир светом заливается даже в пасмурный день. Вспоминала, как выхаживала его, когда привезли его после боя с киргизами. Как смешно он говорил тогда. Сейчас и не скажешь, что мамка его не на русском звала. Только немного звуки иные чудно выговаривает. А для Арины и не чудно, а сладко. Только чем дальше шло, тем тревожнее становилось на сердце.
  
   Уж зима минула, на весну повернуло. Уж и батюшка вернулся, а кровинушки ее все нет. Иван Васильевич сказывал, что муж ее доблесть проявил великую. Но Арину это не удивило: кому ж ее проявлять, как не ему? Сказал, что дали ему новый чин. Это тоже не удивило, хоть и поблагодарила она батюшку за добрые вести. Подарки дорогие от мужа взяла с положенной скромностью и благодарными словами. Только позже, когда ушел гость, когда затихло все в доме, Арина плакала над известием, что муж ее послан воевать турок на Дон.
  
   И не зря сердечко ее болело. Когда лето уже перевалило за середину, к дому подъехала телега. Сторож не сразу и пустил ее во двор. На телеге, на рогоже лежал ее супруг. Боже мой... В первый миг глаза не хотели принимать правду. Этот худой - кожа да кости - стонущий человек с замотанной тряпками рукой не может быть ее Афанасием, ее Алюшкой, ее гордым красавцем. Человек был без сознания. Что-то быстро говорил на иноземном языке. Порой кричал приказы на русской речи. Жар, что шел от раненого, чувствовался даже на расстоянии. Тяжкий дух показывал, что рана загноилась. Арина медленно сползла по стенке и зарыдала.
  
   Но слабость длилась недолго. Он же умирает! Слуги внесли раненого хозяина в горницу. Арина сама обмыла любимого, размотала страшную тряпку, скрывавшую еще более страшную, гниющую язву-рану. Вспомнив детские уроки деревенской бабки Устиньи, заварила целебный отвар, промыла рану, наложила бальзам, повязку. Жар не спадал. Сваренная по ее приказу юшка, с трудом влитая в рот больного, тут же извергалась обратно.
   В какой-то особенно плохой час старая ключница, служившая еще ее отцу, глядя в сторону, промолвила:
   - Может батюшку позвать, причастить страдальца?
   Арина обмерла. Где-то, в самой глубине души она понимала, что любимый уходит. Не от нее уходит. Из жизни. Но упорно гнала эту мысль. Вот и сейчас она гневно посмотрела на ключницу:
   - Нет! Мы не священника позовем. Пусть за старой Устиньей пошлют. Живая она?
   - Ведьма-то? Жива. Что ей сделается, - отозвалась ключница - Да как же звать ее к крещеному человеку?
   - А вот так. Не ведьма она. Ведунья, травница. Так и знай. Быстро за ней.
  
   Бабку Устинью привезли через день. Когда она входила в горницу, где лежал раненный, его лицо уже заливала смертельная бледность. Старуха выгнала из горницы девок, отправив их кипятить воду, а сама, оставшись вдвоем с Ариной, проговорила:
   - Что ж так поздно-то, матушка Арина Андреевна? Ну, давай смотреть, как там кормилец.
  
   Как ни странно, совсем не дружелюбный тон бабки немного успокоил Арину. Она принялась помогать. Тряпицы и примочки сняли. Осмотрели рану.
   - Да, уж гноится и, вон видишь, чернота пошла. Плохо это. Не дохтур я, да как тебе, матушка ты наша, не помочь? Давай чистых тряпиц поболе, да ножик самый острый. Да. Скажи, чтобы узелок, что я с собой собрала, принесли.
  
   Арина выскочила за дверь, быстро распорядилась слугам. Но девушки, вместо того, чтобы броситься исполнять приказания, упали на колени:
   - Помилуй, Арина Андреевна! Зарежет она батюшку нашего.
   - Уймитесь, глупые бабы! - строго оборвала их Арина. - Все, что она скажет, исполняйте быстро. И чтобы ей ни в чем недостачи не было. На нее, да на Бога вся надежда у нас осталась.
  
   Испуганные девки, не привыкшие видеть хозяйку в строгости, умчались. Арина же вернулась в горницу, где лежал супруг. Принесли все требуемое. Но бабка не торопилась с раной. Сначала она заварила какие-то травы. Густой аромат заполнил комнату. Настой влили в рот больному. Сбивчивое, со стонами, дыхание Бейтона выровнялось. А бабка уже колдовала над новыми отварами. От сильных и пряных запахов у Арины закружилась голова. Старуха внимательно посмотрела на Арину. Потом достала из узелка еще какой-то настой и приказала отхлебнуть ей.
   - Да я здорова, бабушка, - удивилась Арина.
   - Нездорова. Будешь так себя терзать - помрешь раньше хозяина. А ты, если Господь будет к нам милостив, ему еще как нужна будешь. Выхаживать самого кто будет?
  
   Арина молча отхлебнула из деревянной бутылочки. И правда, будто сил прибыло. Женщины подошли к больному.
   - Вот, видишь, где чернота пошла? Все это нужно вырезать. А главное, чужое из тела убрать надо, - объясняла Арине как в детстве старая травница.
   - Какое чужое? - невольно вздрогнув, спросила Арина. От мысли, что ей придется резать тело любимого, ей едва не стало плохо.
   - Такое. Железо там. Осколок. Ты не пугайся. Сама все сделаю. Только помогай мне. Не упади сама без чувств. Выдержишь?
   - Выдержу, бабушка.
  
   Старуха принялась чистить рану, проникая все глубже в ткани. Арина старалась не думать, что это ее муж. Только о том, чтобы вовремя подать все, что понадобится бабке.
   - Вот и железо проклятое показалось, - ворчала под нос старая женщина. - Сейчас мы его подцепим. Ага. Пошло. Смотри, Аринушка, что тебя едва вдовой не оставило.
  
   Арина сквозь пелену пыталась рассмотреть проклятый осколок. Крови натекло много. Бабка уж все тряпицы использовала. Пришлось за новыми посылать. Что-то приговаривая, она накладывала швы на рану, прикладывала пахучие мази. Господи, как хотелось завыть от всего этого! Это ж ее Альфредушку, Афанасьюшку, иглой шьют, как порты или рубаху! Держалась. Зубы сжала, аж скрипели, но держалась. Только когда все закончилось, муть застлала глаза, а из груди прорвались рыдания. Арина упала на колени возле все еще бесчувственного тела Бейтона и даже не рыдала, а выла, покачиваясь из стороны в сторону.
   - Поплачь, поплачь, голубушка моя, - успокаивала бабка. - Слезами и боль из груди выходит. Самое страшное уже позади. Теперь только Бог решит, жить твоему соколику или в лучший мир переходить.
  
   Она долго причитала над Ариной, поила ее каким-то настоем. Но постепенно муть отошла от глаз. Слезы иссякли. Арина оглядела горницу. Ах, грязно-то как... Очнется любимый; надо прибрать. Глянула на Бейтона: лицо как будто стало еще белее. Да и лицо ли это? Череп, кожей обтянутый. Один нос торчит. Но дышал он спокойно, без стонов. Господи, спаси его!
   - Ты иди, матушка - промолвила Устинья, видя, что поток рыданий прекратился. - Отдохни, родимая. А я уж сама за кормильцем пригляжу. Пошли мне двух девок, что поумнее да порасторопнее, и отдыхай.
   - Как же я его оставлю? - запричитала Арина.
   - Не бойся, голубушка. Коли что случится - сразу за тобой пошлю. А поспать тебе надо. Не миновала еще беда. Чудо будет, если дни через три глаза откроет.
  
   Арина неожиданно для себя послушалась мудрую старуху. Вышла и, едва коснувшись головой подушки, заснула.
   Бейтон не очнулся через три дня. Через неделю он тоже не очнулся. Арина и ведуница каждый день обмывали рану, накладывали новые мази. От жидкой юшки, что вливали в рот больного, уже не было рвоты. Стал спадать жар. На щеках появился другой - не смертный - цвет. Муж стал походить на самого себя. Не совсем еще, но уже взгляд на него не вызывал у Арины прилива ужаса. Но в себя любимый так и не приходил. Нужно было просто ждать.
  
   В эти дни, наполненные волнением, страхом и надеждой, Арина почти забросила хозяйство, переложив все на ключницу. Сама же дни напролет сидела в горнице рядом с мужем и бабкой Устиньей. Рассказывала ей много разного, сокровенного. О себе, о муже, о мечтах своих. В один из вечеров бабка заговорила о непонятном:
   - Сильная удача у твоего мужа. Очень сильная, - говорила бабка. - Только уж тратит он ее больно быстро. Скоро и совсем не останется. Два раза уж за ним смерть приходила. Ты, голубка моя, да удача его спасли. Третий раз может и последним быть.
   - Что же делать? - испугалась Арина.
   - И не знаю, касатушка. Темное дело. Только в старые годы моя бабка мне рассказывала, что удачей поделиться можно. Когда тот, кто очень тебя любит, тебе свою силу отдает. Только сам от того больше теряет. Совсем слабым делается.
   - Ой, что ты говоришь, бабушка! Я для моего соколика ничего не пожалею. Только им да детьми живу. Научи, бабушка!
   - Ой, голубушка, поберегись. Дело оно такое, неверное. Сама его не понимаю.
   - Расскажи! - попросила хозяйка.
   - Не могу, не приставай Арина Андреевна.
  
   Этот разговор начинался много раз. И однажды старуха сдалась. Она, перекрестившись на образа, полезла в свой узел, долго копалась в нем и наконец извлекла какую-то старую тряпицу.
   - Здесь травка заветная. Завари ее, если время придет. Выпей. Десять раз прочти Богородицу и ложись спать. Оно само должно все прийти. Только не торопись, голубушка. Назад пути уже не будет.
   - Конечно, бабушка Устиньюшка, - быстро проговорила Арина, пряча сверток у себя на груди. Сердце билось как на первом свидании. Она сможет. Она спасет издали своего любимого, раз уж удержать его рядом нет никакой возможности.
  
   Вдруг забытый на несколько минут Бейтон издал стон, приоткрыл глаза и позвал: - Аринушка!
   - Родненький мой! - кинулась к мужу Арина. - Тут я, тут! Ожил, родимый! Арина, едва касаясь, пальцами провела по щеке любимого. Бейтон попытался улыбнуться. Но губы только чуть дрогнули.
  
   Старуха поднесла чашку с целебным отваром, влила его в рот больного. Тот, наконец, слабо улыбнулся и заснул.
   - Ну, теперь жив будет, - устало промолвила Устинья.
  

***

   Бейтон шел на поправку. Не так быстро, как хотелось бы, но шел. Ему пришлось терпеть и принимать с благодарностью, что жена ходит за ним, как за малым ребенком, моет его, кормит из ложки. Впрочем, по силам он ребенком и был. Любое обычное дело - ходить, есть, даже глотать - поначалу было совсем не простым. Но силы возвращались. А с ними - жажда жизни, радость видеть каждый день любимую жену, а после и малых детей. Его детей.
  
   Постепенно жизнь входила в обычную колею. Он стал вставать, выходить во двор. Но дальше его мир пока не расширялся. Несколько раз заезжал Иван Васильевич. Радовался поправляющемуся родичу, передавал хорошие новости и последние кремлевские сплетни. Ругал себя, что не забрал Бейтона с собой. С делами у Бейтона выходило все хорошо. Чин майора ему подтвержден указом государя, за доблесть он награжден тридцатью золотыми рублями и двадцатью четвертями земли. Пока же по просьбе Бутурлина ему предоставлен отпуск по ранению. Потому до поры до времени Бейтона оставят в покое.
  
   Новости же с войны были совсем не такие радостные. Взять Азов так и не вышло. До него даже и не дошли. В отписке воевода докладывал, что для этого нужно не восемь тысяч, а не меньше сорока тысяч воинов. Не вполне ладно обстояли дела и на юге. Не выходило вытеснить турок с правого берега Днепра; крымчаки постоянно проверяли на прочность засечную черту; с поляками мир пока тоже не выходил. На переговоры с ними должен выехать и Бутурлин. Наскоро попрощавшись, Бутурлин уехал.
  
   Все эти новости, еще недавно столь значимые для вновь назначенного майора, как-то отошли в тень, заслонились и его болезнью, и огромной благодарностью к женщине, не только одарившей его своей искренней любовью, но уже во второй раз спасающей ему жизнь. Все внешнее как будто отодвинулось в сторону. Сначала - раной и болезнью, а теперь - счастьем, заполнявшим весь мир сына боярского, раба Божия Афанасия. Какое же это счастье - просто жить. Ходить по земле, вдыхать полной грудью, видеть небо, дом, семью.
  
   Долгие месяцы сживался Бейтон с мыслью, что он жив. Учился простым вещам, которые, как прежде казалось, выходили сами: садиться на коня, брать в руки саблю. Арина со страхом смотрела на воинские упражнения супруга. но понимала, что это - его судьба. А он - ее судьба. И другой она себе не желала. Полюбила бы она сельского помещика, со скрипом и руганью сползающего с печи под угрозой отъема поместья? Узнала бы она, как это сладко и горько - целовать любимого, провожая его на битву? Узнала бы она восторг и ласки самого родного в мире человека, встречая его из похода? Нет. Только ее ангел, ее Афанасьюшка, мог дать ей все это. Его, прекрасного рыцаря, полюбила она. И сейчас она - не девица неразумная, а хозяйка, барыня и мать троих сыновей - так же любила своего супруга, как в первую ночь. Так было не принято в Москве. Об этом не говорили ее товарки. Ей это было неважно. Она жила своим счастьем не как в книжках, а самым-самым настоящим.
  

***

   Силы и навыки возвращались к Бейтону постепенно, очень не быстро. Хоть он начал чувствовать прежнюю ловкость и точность в движениях, но что-то из него болезнь вынула. Ему больше не хотелось схваток и битв. Ему не хотелось славы и почестей. Все это осталось в веселой и глупой молодости. Хотелось продлить счастье обретенного дома. Вот этого точно хотелось столь же страстно, как некогда славы и почестей...
  
   А время шло. Зима неторопливо вступала в силу. Наступали морозы. Голые ветки деревьев расчертили холодное и серое небо, уже через три часа после полудня начинавшее темнеть. Земля укрылась глубоким снежным покровом, над которым ветер тянул свою заунывную песню. Но в доме было тепло и радостно. В людских комнатах, на поварне и у кладовых сновали слуги, сенные девки. Дети под присмотром дядек и нянек овладевали умением читать и писать. По приказу Бейтона старшим сделали по деревянной сабельке. Сам отец каждый день показывал им, как держать оружие, как отбивать удар. Был серьезен. Они - дворяне, будущие воины.
  
   По темному времени в горницах зажигали лампады и свечи, ярко горел камин в "господской горнице", где висели иноземные часы и даже ганзейские зеркала на стенах. Здесь, попрощавшись до утра с засыпающими детьми, усевшись рядышком на простой лавке, Бейтон с Ариной коротали вечера. Он читал любимой отрывки из книг о рыцарях, королях и принцессах, рассказывал про свою жизнь до встречи с ней. Про войну говорили мало - уж больно тяжкие воспоминания будили эти разговоры. Арина рассказывала про свое детство в деревне, про бабку Устинью, про батюшку. Огоньки лампад и отблески из камина отражались в зеркалах; неверные темно-синие тени скользили по комнате. За окнами свистел ветер, неся снежные вихри. Но от всего этого на душе супругов становилось тепло и ясно, как в волшебной сказке, куда они попали по воле доброго волшебника. Так шли дни за днями. Домашние заботы, решение хозяйственных дел с приказчиком и старостами, вечерние разговоры с Ариной и сладкие, как в ранней юности, ночи, которых всегда было мало.
  
   Бейтон пока не стремился куда-либо выезжать или кого-то принимать дома - ему хватало и того, что было. И еще как хватало. В хозяйстве тоже все было ладно. Триста душ числилось в его деревеньках. Сами деревеньки из бедняцких поселений, какими они были еще недавно, превратились в богатые села. Строилась большая церковь. То, что по болезни новоявленный майор был переведен на половинный оклад, не особенно сказалось на его благосостоянии - своего было в достатке. Едва зимний покров слинял с лугов и перелесков, просохли весенние дороги, а на деревьях показались первые листья, все семейство с присными и тремя казаками для охраны переехало в деревню.
  
   Господский дом выглядел уже совсем не таким заброшенным жилищем, как в первый приезд Бейтона. Двор был огорожен крепким новым забором, за которым виднелась черепичная крыша высокого второго этажа. Сельская жизнь, которой так страшился и чурался Бейтон, вдруг обернулась иной стороной. Хлопот, конечно, хватало: ежедневно ему приходилось разбирать крестьянские тяжбы, вникать в какие-то хозяйственные заботы. Но это уже не особенно раздражало. Трудами Архипа хозяйство Бейтона все более напоминало хорошо отлаженную военную машину, вмешательства барина почти не требующую.
  
   Зато достоинств у сельской жизни оказалось множество. Утром, выходя на крыльцо, Бейтон видел свои поля, с пробивающимися на них всходами каких-то, несомненно, полезных растений (разбираться в них он так и не научился), далекую кромку леса, синеющую на горизонте, крепкие и добротные крестьянские дома, стоящие чуть поодаль от барской усадьбы. Крестился на золоченый купол деревенской церкви и... на минутку застывал, созерцая невыразимую красоту божьего мира.
  
   С утра он занимался хозяйством, которое, скажем откровенно, особо в нем не нуждалось. Хотя несколько здравых соображений, высказанных им, были Архипом приняты. Конечно, не по хозяйству (здесь Бейтон понимал всю свою беспомощность). Но в управлении он что-то разумел. Гораздо чаще и больше занималась хозяйством Арина. Она понимала и в севе, и в обмолоте. Ее распоряжения принимались крестьянами не просто со вниманием, но с радостью. Если Бейтона, майора и героя, крестьяне уважали, то "барыню Арину Андреевну" любили самозабвенно. Эта любовь проливалась и на него. Бейтона это и радовало, и смущало. Арина же воспринимала такое отношение как должное, платя крестьянам той же монетой.
  
   Не особенно обремененный заботами, он находил время гулять с женой по окрестным лесам, где прошло ее детство, дивиться разнообразию цветов и трав, каждая из которых, как говорила Арина, имела свою силу. По возвращении с прогулок обедали, если погода позволяла, во дворе, а при ненастье - в трапезной. Бейтон сохранил любовь к сибирской поварне. И хоть осетры в ближайшей реке не водились, но рыба была часто. Правда, приготовленная на местный манер. Жаркое или верченое мясо тоже были обязательно. Полюбил он и холодную ботвинью. А щи с расстегаями всегда ему нравились. Арина же любила пироги с ягодами, сладкие и не особенно хмельные наливки. За стол усаживались всем семейством. Часто к обеду приглашался Архип или кто-то из старост. Порой заезжали соседи. Тогда по требованию хозяина столы ломились от разносолов. Быть гостеприимным Бейтону нравилось все больше. Впрочем, сами они наезжали к соседям нечасто. Но еще больше любил Бейтон вечерние трапезы вдвоем. Здесь чужих сотрапезников не было. Тихая беседа, ласковые взгляды и... долгая-долгая ночь.
  
   Посетили они и избу бабки Устиньи, обласканной Ариной сверх всякой меры. С собой принесли городской снеди, редких корешков, купленных Ариной перед отъездом из Москвы, украшения. Бейтон понимал, что именно ей он обязан тем, что остался жив. Но радости от встречи со старой ведуньей не испытывал. Да и сама старуха порой зыркала на него совсем не дружелюбно. Уже на прощание, когда Арина вышла в сени, старуха вдруг посмотрела Бейтону прямо в глаза и ровным голосом проговорила:
   - Два голубка, а выживет один. Или ты, или она. Вот и решай, барин.
  
   Не то чтобы Бейтон принял слова старой Устиньи совсем уж близко к сердцу, но неприятный осадок остался. Впрочем, ненадолго - уж слишком радостно все было вокруг.
   Дети в сопровождении нянек проводили весь день во дворе, то сражаясь на деревянных саблях, то устраивая какие-то шалости, понятные и простительные для их возраста. Старший, Андрей, лез во все дыры, взялся убегать с крестьянскими детьми удить рыбу, купаться в реке, приводя в ужас своих наставников. Младшие, и даже маленький Иван, ковыляли за ним. Бейтон заступался за детей, когда мать бралась их корить. Он считал, что так лучше укрепляется тело будущего воина.
  
   Укреплением собственного тела майор тоже занимался. Часто, взяв с собой Архипа или кого-то из боевых холопов, он часами мчался по окрестным перелескам на коне. Потихоньку, к лету, пристрастился к охоте. Ходил на зайца, на лису и волка. Гонять по лесам зверя было интересно и полезно. Как-то в августовскую пору довелось схватиться с кабаном. Хоть и натерпелся, но справился и с этим сильным зверем. Уже подъезжая к дому с завидной добычей, он вдруг понял, что его спокойному житью приходит конец. Не только потому, что пора было возвращаться в город. Просто он здоров, и причин для продления "отпуска" у него нет. А дела в государстве идут все хуже.
  
   Война, начатая еще в середине столетия, никак не кончается, обрастая все новыми сражениями, высасывая все соки из России. Мир с поляками пока заключить не удается, только перемирие. Шведы в войну втягиваться не хотят. На юге же дела все хуже. Мало того, что пока Бейтон боролся со смертью, крымчаки едва не прорвались под Москву - турки и ренегаты из казаков смогли вытеснить русские войска с правого берега Днепра.
  
   Для офицера сидеть в такое время дома - стыд и позор. С этим настроением Бейтон пожаловал домой. Чуткая Арина живо заподозрила какие-то непривычные мысли в его голове. После недолгого препирательства Бейтон выложил любимой все, что пришло ему в голову. Разговор был трудный. Но Арина и в этот раз смогла унять голос сердца. Говорила не влюбленная девочка, но жена воина:
   - Что ж, Афанасий Иванович, видно, час пришел. Не хочу я тебя отпускать, ой как не хочу! Но человек без долга - не человек вовсе, а скотина бессмысленная. А воин без долга - и совсем пустое место. По всему, прав ты.
   - Спасибо, Аринушка, - растеряно проговорил Бейтон. - И я не хочу, а должен. Время пришло.
  

***

   Возвращение на службу, от которой Бейтон уже изрядно отвык за время счастливой праздности, оказалось совсем не таким страшным. Он был оставлен в Москве, чтобы готовить пополнение для Белгородского полка, держащего оборону у засечной черты. Работа непростая, но и риска в ней особого нет. Только и разница, что родных стал видеть меньше.
  
   Постепенно майор заново привыкал к армейскому быту, хотя и прежней прелести в нем не находил. Тот запал, та жажда славы и подвига, которые двигали им все эти годы, давали новые силы для преодоления усталости, бессонницы, голода, отступили. Теперь оставалось только чувство долга да привычка быть на хорошем счету, быть лучшим. Эх, не было бы этого всего, так и оставался бы он незаметным и тихим служакой в одном из московских полков. Зато просто счастливым человеком. Только, видно, судьба не хотела давать майору передышки, не оставляла его в покое. Хотя кто может знать, как бы оно было.
  
   К зиме 7184 года от Сотворения мира дела стали и вовсе плохи. Поляки, которые решили все же биться вместе с русскими, были окружены и разбиты близ Львова. Король Ян Собесский, "Лев Лехистана", как его называли турки, был вынужден подписать унизительный мирный договор. Правда, было понятно, что этот мир будет недолгим. Но русские оставались один на один со страшным противником. На Дону дела тоже шли не важно. Взять Азов у русских не выходило. Не получалось и построить крепости, которые блокировали бы Дон. Здесь протестовали союзные русским донские казаки: в появлении русских крепостей на Дону они видели угрозу своему положению. Нападения крымчаков становились все более дерзкими. И если за Белгородской чертой земли были еще защищены, то городки и села перед ней, в Диком поле, оставались совершенно беззащитными. Уставшая от войны, не прекращавшейся уже почти тридцать лет, истекавшая кровью страна собирала последние силы.
  
   Вместе с очередным пополнением майор Бейтон был отправлен в крепость Мценск, прикрывающую Москву с юга. Это было давно ожидаемое событие. Скорее, стоило удивляться, что так долго боевого офицера продержали в резерве. Долгим вечером после сборов в дорогу Бейтон и Арина сидели вдвоем в "господской горнице". Против обычая, разговор не клеился. Слишком много хотелось сказать друг другу, да такого, для чего и слов-то еще не придумали. Наконец, Арина, вздохнув, выдавила из себя:
   - Я не прошу тебя беречь себя, - проговорила она. - Просто помни, что тебя ждут дома, что ты нужен. Но поступай, как долг велит.
   - Я об этом всегда помню, - в тон ей отвечал супруг.
   Счастливое время заканчивалось. Опять его ждала служба...
  

Глава десятая. Чумной город

  
   На этот раз планида была милостива к майору. Не то чтобы он особенно сильно берег себя - напротив даже, просто везло. Везло ему, когда с пятью ротами солдат он смог нагнать и уничтожить отряд крымчаков, прорвавшихся под Старым Осколом, отбить полон. Везло Бейтону и при походе на Чигирин, где в яростной схватке было уничтожено турецкое войско. И даже на следующий год, когда удача уже не улыбалась русским, и им пришлось отступить на левый берег, Господь хранил его. В полку отношения выстраивались простые и понятные. Особенно, когда идет война. Умеешь воевать - хорош, не умеешь - плох. Места для интриг просто не оставалось. Постепенно боевые действия стали затухать. Хотя было понятно, что это не мир, а только передышка.
  
   Послы молодого русского царя Федора Алексеевича пытались склонить к военному союзу поляков и шведов. И если с поляками дело шло на лад (хотя и войско их было невелико), со шведами союз не удался. Оставалась надежда на то, чтобы склонить к выступлению цезарцев, империю. Ведь ей турки угрожали ничуть не меньше, чем России или Польше. Из Вены за чигиринскими походами следили особенно внимательно, ведь их успех мог означать, что следующей жертвой Османа станет столица Габсбургов.
  
   Именно потому к венскому двору был послан Иван Бутурлин. Цель посольства была прозрачна - склонить империю к войне с турками. Пока турки вынуждены держать больше двухсот тысяч воинов против русских, удар с запада может быть успешным. Выгода русских тоже понятна: сражаясь с двумя противниками, турки поумерят и аппетиты на Украине, и резвость крымских набегов. К участию в посольстве Бутурлин привлек и Бейтона, получившего к тому сроку звание полуполковника. По весенней распутице Бейтон подъезжал к Москве. Уже который раз это было в его жизни. И каждый раз иначе. Сегодня, наверное, было лучше всего. И дело не в новом звании, не в том, что следом за ним ехал эскорт из десятка верховых. И даже не в подарках, которые вез он жене и детям. Нечто другое грело душу - он ехал домой. У него был дом, то место, куда хочется вернуться, туда, где его ждут, где выглядывают в оконце на каждую подъехавшую колымагу.
  
   Недолго в тот раз длилось его московское житие: уже в конце апреля посольский поезд отправился на запад, через Польшу к Вене. Дорога была совсем не простой. В обязанности Бейтона входило обеспечение безопасности посла и дьяков в пути. А путь лежал через места неспокойные. Правда, рота солдат и рейтары производили достаточно грозное впечатление, но несколько раз пришлось схватиться с особо наглыми разбойниками, а однажды отбиваться от отряда крымчаков, невесть как занесенного гораздо севернее зоны боев. Останавливаясь на постоялых дворах и в отдельных домах; Бейтон удваивал внимание, старался перекрыть все возможности для неожиданного нападения. Хлопоты эти отнимали много сил и самого полуполковника, и его подчиненных. Но путешествие шло благополучно. Через месяц посольский отряд вступил на земли империи.
  
   Опасность внезапного нападения была теперь невелика. И хотя дозоры и караулы выставлялись, как и прежде, обязательно, можно было расслабиться и перевести дух. Бейтон смог больше времени проводить со своим покровителем, оглядеться вокруг. А окрестности не радовали. Хотя со времени заключения мира прошло уже не одно десятилетие, следы гигантской войны были видны. То здесь, то там попадались остовы сгоревших домов, сожженные мельницы. Селения и городки тоже были небогаты, хотя и не столь бедны, как на севере, в Пруссии. Подъезжая к одному из городков, где предполагался ночлег, Бейтон вдруг услышал заунывный звон колокола. И если русским он ни о чем не говорил, то Бейтон помнил, что означает, когда звонит такой колокол. Он быстро поскакал вперед и приказал дозору, а за ним и всему поезду остановиться. Потом направился к послу.
  
   - Иван Васильевич! Нужно быстрее уезжать! - почти крикнул он, открывая двери возка, в котором сидел посол.
   - Что случилось, Афанасий Иванович? - недовольно спросил посол.
   - Беда! Слышишь колокол? В этом городе чума.
  
   Объехав городок по большой дуге, поезд остановился в чистом поле. Ужас перед чумой был слишком силен. Эта болезнь не знала ни чинов, ни званий. От нее не спасали ни лекари, ни молитвы. В считанные дни вымирали целые города. Они еще несколько раз натыкались на селения, охваченные страшной болезнью, объезжая их, ночуя в поле или на лесной поляне. Однако, Господь милостив: верст за полсотни до столицы страшный перезвон утих. Здесь пока все было благополучно.
  
   Подъезжая к столице Габсбургов в составе русского посольства (был уже конец мая), Бейтон испытывал странные чувства. Он будто возвращался в молодость и не узнавал ее. Собственно, в годы молодости побывать в столице империи ему не довелось - в основном он сражался на Севере и Западе, и военные вихри как-то проносили его мимо Вены. Но слышал о ней много рассказов. Поразил же его, как ни странно, гигантский контраст между величием и помпезностью императорской резиденции, Хофбурга, и самим городом.
  
   Резиденция была настоящим городом в городе, отделенном от собственно Вены стеной с воротами, широкой площадью и подъемным мостом. Дворцы, расположенные здесь, по помпезности не уступали кремлевским, но с поправкой на более строгий стиль, свойственный Габсбургам. Итальянским духом веяло от дворцового комплекса Бельведер. Поражал величием храм святого Стефана, небесного покровителя города. Гордые и неприступные швейцарцы стояли на каждом углу, досматривая всех подозрительных. Придворные в расшитых камзолах, дамы в пышных платьях, осыпанные драгоценностями, золоченые кареты с роскошными лошадьми в них - все это производило впечатление.
  
   Но не менее сильное - хотя и совершенно противоположное - впечатление производил сам город. Подъезжая к нему, Бейтон поразился четкости и продуманности построения стен, бастионов. Впрочем, удивляться тут было нечему: громада державы турок была совсем недалеко, а Дунай был постоянно тревожимой границей, хотя и торговым путем тоже. Но сразу же за стенами начинался ад. Город был перенаселен. Некогда Габсбурги, пользуясь своим влиянием в империи, смогли добиться для своей столицы огромных торговых льгот. Не участвовали подданные Габсбургов и в имперских войнах. Даже невероятная бойня, ставшая началом военной карьеры Бейтона, прокатилась мимо наследственных владений венских владык. Сюда, в торговый город, стекались ремесленники и купцы со всей империи, из Венеции и Рагузы, из далеких Испании и Голландии.
  
   На маленьком пятачке, защищенном могучими стенами, перестроенными и усиленными почти полстолетия назад знаменитым фортификатором Себастьяном Шранцем, сгрудилось более ста тысяч жителей. Высокие дома смыкались верхними этажами. Узкие улицы возле городской стены, казалось, задыхались в тесноте. Нечистоты вываливались из окон прямо на улицы. Но при всей душистости этих потоков главный ужас создавали не они: пищевые отходы, отработанная щелочь, самый неожиданный мусор скапливались у складов и таверн, просто на перекрестках улиц. В кучах мусора, не обращая внимания на горожан, копошились огромные крысы. Стаи мух вились над городом отбросов, над улицами и переулками.
  
   При всем том, что Москва тоже чистотой не блистала, но за порядком там следили. Во всяком случае, в тех местах, где доводилось быть полуполковнику. Здесь же торговые ряды, мастерские и лавки буквально зарастали мусором. Множество людей, повозок, верховых заливало улицы города. Казалось, что они неисчислимы. Особенно учитывая столь небольшое пространство, где все они были сосредоточены. По мере продвижения к центру города становилось не то чтобы значительно чище, но как-то просторнее. Дома расступались перед храмами и площадями, появлялись украшенные лепниной здания с итальянскими окнами и балконами.
  
   Осторожно продвигаясь вдоль улицы Грабен по центру имперской столицы, неожиданно оказавшейся не совсем гостеприимной, русское посольство пробиралось от площади святого Стефана со знаменитым храмом к Хофбургу - императорской резиденции. Хофбург, некогда построенный как цитадель города, теперь представлял собой, скорее, помпезный (хотя и эклектичный) дворец, составленный из отдельных "двориков". По мере продвижения к дворцу зловонье отступало. А может, они просто притерпелись к запахам. Странно, именно в таких городах, только поменьше, прошла молодость Альфреда, ставшего Афанасием. Или в Вене было нечто особенное - все же столица.
  
   Бейтон, который отвечал за безопасность посольского поезда, выходил из себя, пытаясь добиться сколько-нибудь величественного, подобающего ситуации, въезда в город. Но все его усилия рассыпались перед многоголовой и шумной толпой на улицах. Он едва мог обеспечить продвижение посольства, сорвав голос и получив в спину полсотни проклятий от прохожих и проезжих. Только перед самыми воротами дворцового комплекса удалось придать посольскому поезду должный порядок. После того, как посольские люди и сам посол втянулись в Швейцарские ворота Хофбурга, Бейтон мог немного расслабиться. Теперь все в руках Бутурлина.
  
   Боярин, в отличие от полуполковника, был в подобных делах человеком опытным. Посольство правильным путем проследовало в зал приемов - огромное помещение, украшенное многочисленными картинами, воспевающими победы имперского оружия. Уже в приемной зале чувствовалось стремление венского двора к роскоши. Изящные столики с расставленными на них стеклянными сосудами с наливками, изящные скамеечки с резными спинками и мягкими сидения, зеркала во всю стену. На входе в парадную залу стояли высокие и статные швейцарские стрелки и слуга с булавой, обозначающей его совсем не рядовой статус. Страну и имя посла громко объявили. Двери распахнулись, и посольство двинулось в зал. В зале их встречал не император, но важный придворный в раззолоченном мундире - министр имперского двора. Посол вручил ему верительные грамоты и послание от русского государя. Пышность приема тешила самолюбие посланников, оставляла надежды на положительный исход посольства. Но пышное действо закончилось ничем: послания были переданы, были даны обещания, что с ними ознакомятся и дадут ответ. На этом прием послов закончился.
  
   Посольству были выделены просторные покои в одном из крыльев дворца (и присмотр местных соглядатаев, не без того). Потянулись дни и недели, не заполненные ничем - пустые и бессмысленные. С послами были максимально вежливы и предупредительны; они участвовали в придворных праздниках и приемах с танцами и потешными огнями. Но ответа не было.
  
   Бутурлин вел какие-то переговоры с советниками венского монарха, с кем-то встречался, что-то делал. Бейтон был практически полностью удален от этого процесса. Безопасность во дворце обеспечивали швейцарцы. Правда, секретность переговоров (да и разговоров) в посольстве обеспечивали Бейтон и его люди, но это было не особенно трудно. Впервые Бейтон оказался не у дел.
  
   Он прогуливался по дворцу. Да, неплохо. Мило. Только он здесь лишний. Домой хочется. А дом-то не здесь, не в империи, а в Москве, подле Арины. И люди здесь чужие какие-то. Хотя не все. Вон, тот господин кого-то явно напоминает, что-то неуловимо московское. Погодите. Да это же...
   - Отто! - воскликнул Бейтон. - Это Вы?
   Незнакомец обернулся и удивленно поднял брови:
   - Альфред! Друг мой!
   Отто фон Менкен был одет не менее пышно, чем все окружающие. Ощущение, что он даже стал моложе, чем был в Московии. Друзья обнялись.
   - Так Вы при австрийском дворе, не в Пруссии? - удивленно проговорил Бейтон, когда первые восторги улеглись.
   - Я - посланник Великого курфюрста Фридриха Вильгельма при императорском дворе, - с улыбкой поклонился Отто.
   - То есть, своей цели Вы достигли?
   - Думаю, да. Знаете, Альфред, может быть, не стоит нам общаться посреди площади. В городе есть прекрасный кабачок, где наше общение будет много приятнее.
   - Уговорили, - усмехнулся Бейтон. Дел у него действительно особых не было, потому он с радостью последовал за Отто, который, похоже, знал Вену, как свои пять пальцев.
  
   Они прошли за стены дворцового комплекса и оказались в районе богатых и относительно чистых домов близ ратушной площади, через которую проходила знаменитая торговая улица Грабен, заполненная лавками и лавочками, питейными заведениями на любой вкус и кошелек. Фон Менкен указал на вывеску трактира с непритязательным названием "У паломника". Пройдя в двери мимо серьезного и явно крепкого охранника, друзья очутились в большом и не слишком грязном зале, где сидела "чистая публика" - дворяне, богатые торговцы. Зал освещал не только огонь камина, но и десятки свечей в высоких поставках. Столы и стулья - кроме того, что были крепки и надежны - оказались еще и удобны. Стены украшены картинками с образами Святой Земли. Публика негромко разговаривала, поджидая заказанные блюда, которые разносили торопливые служители. Сели за столик в углу. Едва они расположились, как подлетел хозяин:
  
   - Что хотели бы отведать благородные господа? Есть замечательная индейка и чудесные колбаски. А вино (трактирщик закатил глаза), наше вино привозят с греческих островов! Лучшая мальвазия всегда только у нас.
   - Хорошо, пройдоха, - усмехнулся фон Менкен, явно знакомый и с трактирщиком и с его мальвазией, - тащи свои колбаски и вино.
   Бейтон чувствовал себя довольно неуютно. Отвык. Впрочем, здесь было неплохо.
   - Итак, Вы - посланник курфюрста, - приступил к расспросам Бейтон. - Значит, Ваш план удался.
   - По большей части, - весело ответил фон Менкен. - Ну, еще судьба помогла. В Енисейске мне удалось организовать торговлю мехами. По окончании контракта те самые тысячи золотых у меня были. Распрощавшись со своими нанимателями, я отправился домой. Вывезти богатство, добытое на Руси, было непросто. Да и не удалось вывезти все. Но и с тем, что вывез, я бы мог без стыда показаться в Берлине. Туда я, собственно, и собирался направляться. Но тут я узнаю, что мои достопочтенные братья решили не дожидаться моего возвращения, а перешли прямехонько в ад. Может быть, мнение обо мне сильно ухудшится, но я был не сильно огорчен. Гораздо больше я огорчился тем, что супруг моей досточтимой сестры пытается завладеть и родовыми поместьями, и баронским титулом.
  
   - Я представляю, - покачал головой Бейтон.
   - Ну так вот. Я поспешил в Берлин, пал на колени перед курфюрстом, предварительно, как говорят русские, "подмазав" кое-кого из важных придворных и судейских. В результате претензии были отметены, а титул и владения возвращены законному владельцу. Думаю, что это событие вполне стоит того, чтобы за него выпить. Как Вы считаете, Альфред?
   - Безусловно!
  
   Чаши встретились с веселым звоном. Но Бейтон продолжил допрос:
   - Но почему Вы в Вене? Поручение курфюрста?
   - О, это очень простая история. Видите ли, дружище, Берлин - очень скучный и провинциальный город. Там не пьют хорошее вино, там женщины худы и до омерзения богомольны, а мужья ревнивы. Вы знаете, я умею воевать и постоять за свою честь. Но я люблю веселье. Собственно, потому мне и нужны деньги. Так вот. Одна милая и нежная Афродита была ко мне благосклонна. Пару раз. Ее рогатый муж, который на мое несчастье числился тайным советником моего сюзерена, не мог понять высот наших отношений. Осознав всю свою ограниченность, он от расстройства скончался. Злые языки обвинили в этом меня - дескать, я его убил на дуэли. Вот я и решил подождать, пока эта история утихнет и принял предложение о поездке в Вену. И это тоже повод сдвинуть чаши.
  
   Чаши были сдвинуты. И не один раз. Жаркое, поданное хозяином, было отменным, а беседа делалась все более непринужденной.
   - Что мы все обо мне, - вдруг засмеялся Отто. - Какими судьбами Вы здесь, дорогой друг?
   - Даже не знаю, с чего начать, - растерялся Бейтон. Его жизнь переменилась столь сильно, что рассказать ее было непросто.
   - В Енисейске я слышал о Ваших подвигах с кочевниками, о том, как Вы смогли образумить варваров и обучить казаков правильному бою. А потом я слышал, что Вы женились на русской боярыне и остались в России.
   - Это не совсем так, друг мой, - проговорил Бейтон. - В России меня действительно ждут жена и трое сыновей; а может быть, уже и четверо. Только женился я не на боярыне, а на сироте. Просто решил... как это сказать...
   - Бейтон, Вы изъясняетесь как невинная девица, а не офицер, - засмеялся Отто. - Говорите же. Я сгораю от любопытства.
  
   - Словом, я влюбился в русскую девушку и женился на ней. Она приходится дальней родственницей нашему воеводе. Но... дело не в этом. Это, скорее, было препятствием. По царскому указу я был переведен в Москву, жалован землей и крестьянами. Теперь я - московский подданный. Даже не знаю, что еще рассказать. Жил. Воевал с турками в двух компаниях. Был ранен. С недавних пор - подполковник и вхожу в состав русского посольства, - закончил рассказ Бейтон.
  
   - Ну, Бейтон, скромность монаха Вам не к лицу, - рассмеялся фон Менкен. - Итак, у Вас счастливое семейство и успешная военная карьера. Разве не к этому Вы стремились?
   - Трудно сказать, Отто. В начале, конечно, к этому. А сейчас... не знаю, не уверен. Знаете, в походе на турок, под Азовом, я был тяжело ранен. Собственно, то, что мы сейчас беседуем с Вами в венском кабачке, можно считать проявлением Чуда Господня и стараний моей супруги. Так вот, пока я лежал в полубреду, у меня внутри что-то сломалось. А может, наоборот, срослось. Вдруг это все стало неважно. Тут такое дело, что даже и слов подобрать не получается. Оно все - отличия, почести - пришло к человеку, когда он уже от этого удалился.
  
   - Да уж, - усмехнулся Отто. - Хитро у Вас все выходит. С таким настроением, дружище, Вам только в монастырь.
   Тут пришел черед смеяться Бейтону:
   - Отто, друг мой, для меня нужен какой-то особый монастырь. Чтобы там кельи были семейные. Я же без Арины жизнь свою не мыслю. Да и желательно - с боевыми действиями и полком солдат под началом. Вы, часом, про такой монастырь не слышали?
   - Не доводилось.
   - Вот и мне тоже. Пока я успокаиваю себя тем, что моя служба - это расплата за возможность быть с любимой хотя бы время от времени. А так...
   Внезапно ему в голову пришла странная мысль...
   - Что Вас рассмешило, Альфред?
   - А ведь я знаю такой монастырь, - смеясь, выдавил подполковник. - Это - Сибирь. Все, как я описал. Арина, казаки и война.
   Разговор был долгим, а вино - вполне приличным. Фон Менкен рассказывал об особенностях венского двора, о его нравах. Собственно, большая часть из сказанного была общеизвестна.
  
   Император Леопольд - двоюродный брат Людовика Французского, но при этом - полная его противоположность. Если французский король, не будучи сколько-нибудь способным к воинской стезе, мнит себя великим полководцем, то Леопольд, от души стремящийся к миру, по судьбе являет собой образец правителя-воина, вкладывающего шпагу в ножны только для того, чтобы взять мушкет. Реванш за недавнее поражение в мировой бойне стал его навязчивой идеей.
  
   Различались двоюродные братья и внешне. Леопольд был только что не безобразен: костистое лицо с непропорционально большим лбом, слишком длинные руки и ноги. В отличие от Людовика, женщин он избегал, а сильные и не дай Бог красивые мужчины при императорском дворе не задерживались. Людовик хотел быть не просто первым, но единственным. Только в таком варианте он ощущал себя комфортно.
  
   В то же время Леопольд был талантливым музыкантом, покровителем наук и искусства. С учеными, в отличие от политиков и военных, он общался не по обязанности, но с радостью всячески подчеркивал свое к ним расположение.
  
   В принципе, для австрийцев предложение русского монарха крайне выгодно. В турках здесь видят не только извечную угрозу для империи, но и союзников Франции. Только сегодня выбор непрост. В Венгрии разгорается восстание, требующее присутствия войск, а на севере назревает война со шведами и самими французами.
  
   Позлословив о Габсбурге и его политике, друзья с громким пением промаршировали до Хофбурга, где и расстались в самом приятном состоянии духа. С тех пор встречи с Отто (далеко не столь частые, как хотелось бы, поскольку к своим обязанностям Бейтон относился трепетно) стали светлым пятном в венской жизни. Переговоры шли своим неспешным ходом, а жизнь - своим. Но внезапно неторопливое и пестрое течение венского бытия Бейтона, посольства, да и всего города было нарушено.
  
   В тот поздний июльский вечер друзья вновь решили воздать должное венским кабачкам, расположенным близ дворца. В самом благодушном настроении, слегка разморенные летней жарой, которая только собиралась сменяться вечерней прохладой, они шли, неторопливо обсуждая жизнь, мир и его несовершенство. Отто рассказывал о своих последних похождениях - столь бурных, что он до сих пор ощущает некий дискомфорт внизу живота и подмышками. Бейтон посмеивался над бахвальством друга. Внезапно человек, шедший несколько впереди них, остановился, зашатался и со стоном сполз на землю. Бейтон бросился к упавшему. Но стоило ему склониться над телом, как он невольно отшатнулся. Ошибиться было трудно. Чума!
  
   Это слово, вырвавшееся из уст Бейтона, казалось, всколыхнуло все вокруг. Улица мигом опустела. А Бейтон все стоял возле умирающего или уже умершего человека, не в силах справиться с овладевшим им ужасом. Отто пытался увести его. Пока Бейтон силился справиться с дрожью и холодом внутри себя, в конце улицы по мостовой загрохотала повозка с какими-то одетыми в темные балахоны людьми. Они подъехали к телу, неторопливо взвалили его на груду таких же тел, уже покоящихся на деревянном помосте, и скрылись за поворотом.
  
   - Пойдемте, друг мой, пойдемте, - настойчиво говорил Отто. Наконец, Бейтон смог справиться с холодом. Они устремились к Хофбургу. Бейтон, едва добравшись до своих покоев, кликнул денщика, приказав наполнить ванну горячей водой, снял всю одежду и бросил ее в камин. Пока денщик сжигал мундир и белье, офицер долго и со всем старанием тер себя в ванне щелоком, молясь о том, чтобы страшная гостья миновала.
  
   Ночь прошла трудно. Он то забывался недолгим сном, то вновь и вновь просыпался, вспоминая о чуме. Утро не принесло облегчения. Город гудел десятками колоколов - от колокольни Святого Стефана до маленьких окраинных церквей. Где-то за стенами горели костры. Видимо, жгли тела умерших венцев. После заутрени прибежал человек от Бутурлина: посол срочно требовал к себе Бейтона. Тот поспешил одеться и прибыть в покои боярина (благо, расположены они поблизости).
  
   Бутурлин пребывал в том же состоянии, в котором вчера был сам Бейтон. Подполковнику пришлось довольно долго стоять у двери, пока боярин, наконец, поднял голову и заметил вошедшего:
   - А, Афанасий Иванович, вот такая беда у нас случилась, - невесело проговорил он. Нужно срочно собирать поезд и уезжать из Вены.
   - А как же переговоры, Иван Васильевич?
   - Какие тут переговоры, - оборвал его Бутурлин - Ночью весь двор во главе с императором покинул Хофбург и Вену. Да и то: не начнут они войну, когда в Австрии чума, а в Угории их крестьяне бунтуют, хуже нашего Стеньки. Бежать нам надо, брат. Бог даст, хоть сами живыми будем.
   - Я понял, Иван Васильевич. Пойду, распоряжусь.
   - Давай, Афанасий Иванович, чтобы послезавтра мы уже выехали. Расстарайся.
  
   Бейтон бросился выполнять распоряжение, которое сам жаждал услышать. Он много раз смотрел в лицо смерти: с юности четвертый всадник Апокалипсиса на бледном коне - Tod - был его верным спутником. Но смерть в бою почетна и красна. Умирать же в крови, гное и слизи, вызывая ужас окружающих, среди таких же смрадных трупов... увольте. Желание поскорее уехать из чумного города подгоняло не только его. Все посольства, расквартированные в Хофбурге, гудели, как растревоженное осиное гнездо. Не сборы даже, а бегство.
  
   Уже к вечеру следующего дня все было готово. Перед тем, как последний раз оглядеть хозяйство и, помолясь, отойти ко сну, Бейтон решил попрощаться с Отто фон Менкеном. Скорее всего, их случайная встреча больше не повторится. А жаль. Иметь бы такого друга в Москве, так больше и желать нечего. Или, скажем, такого, как Федор. Эх, все-таки в Сибири было куда как лучше.
  
   Уже подходя к зданию, два этажа которого занимало посольство дружественного Габсбургам Фридриха-Вильгельма Прусского и Бранденбургского, Бейтон ощутил нечто нехорошее. В отличие от всего дворца (да чего уж там - всей Вены), здесь стояла тишина. Плохая тишина. У входа не было охраны, что тоже было странно. В вестибюле - страшный беспорядок: книги, детали одежды, вещи и даже украшения валялись, где попало. Было видно, что люди уже уехали. И не просто уехали, а бежали в невероятной спешке. Опоздал. Еще одна маленькая потеря в жизни. Почему же Отто не зашел попрощаться? Странно. Подполковник, охваченный растерянностью и грустью, вошел во внутренние покои. Какой-то здесь сдавленный, дурной воздух. Плотные шторы не давали проникнуть зною, но и свет, проникавший сквозь них, едва рассеивал мрак. Вот комнаты Отто - легкого, веселого.
  
   Внезапно за одной из дверей послышался какой-то шорох. Бейтон неуверенно взялся за массивную ручку двери и шагнул в комнату. Сквозь сумрак он разглядел ложе, где лежал человек. Он бредил. Какие-то слова вылетали изо рта. Но разобрать их было почти невозможно. Вот почему прусское посольство бежало столь быстро - чума проникла уже и в Хофбург. Хотя что тут удивительного? Для нее что крепостные стены, что дворцовые открываются легко... Вдруг луч света упал на лицо человека, и Бейтона вновь, уже который раз за эти дни, пробил холодный пот: Отто!
  
   В этот миг больной, кажется, пришел в себя и чуть слышно просипел:
   - Пить... Дайте воды...
   Бейтон оглядел комнату. Вот кувшин. Где чаша? О страхе болезни думать было некогда. Друг умирает и просит пить. Налив чашу воды, он склонился над Отто:
   - Попейте, друг мой.
  
   Больной приподнял голову и жадно впился губами в чашу. Потом снова откинулся на постель. Глаза его, еще миг назад подернутые пленкой, вдруг обрели осмысленное выражение. Он взглянул на Бейтона и слабо улыбнулся:
   - Почему-то я всю жизнь - с тех пор, как увидел Вас в Москве - знал, что именно Вы примете мою исповедь.
   - Молчите, Отто. Может, Господь смилостивится над Вами.
   - Не думаю, Альфред. У нас с ним довольно натянутые отношения. Мой час пришел. Я хочу, чтобы Вы знали: я ни о чем не жалею. Нет. Неправда. Я жалею, что все кончилось так быстро. Но жизнь я прожил так, как хотел. Любил красивых женщин, дружил с сильными мужчинами. Жил и дышал полной грудью. И сейчас я не боюсь смерти. Мы с ней поладим. Не знаю, почему, но мне это важно.
   - Ради Бога, Отто, поберегите силы. Вы тяжко больны.
   - Я не болен, Альфред. Я уже мертв. Мне будет жаль, если Вы последуете за мной. Это будет неправильно. Послушайте, послушайте Вашего мертвого друга... (приступ кашля прервал его речь) ...Послушайте, если Вам удастся выбраться из этого ада, бегите в Сибирь. Там люди еще остаются людьми. Здесь все зачумлено. Все дышит рабством. В Москве тоже. Они... они в своей Сибири живут так, как хотят. Там воля.
  
   Последнее слово фон Менкен произнес на русском. Он опять зашелся приступом кашля. Но приступ не кончился, как в прошлый раз. Тело бывшего поручика и посланника скрутило, выгнуло дугой и... его не стало. Бейтон не сразу понял, что душа его друга уже перешла в страну вечного покоя. Слеза скатилась по щеке. Он медленно прочел молитву, укрыл простыней покойного и вышел. Больше его в Вене не держало ничего.
  
   Уже придя к себе, он опять совершил долгое омовение, опять сжег одежду и помолился перед иконами в комнате. Господи, спаси! Умирать сейчас было совсем не ко времени. Тем не менее, чума уже вошла в эти стены. И он ее проводник. Было страшно. Очень страшно. Но еще страшнее было, что он может стать причиной гибели всего посольства. Смерть Отто - слишком ясное знамение того, что вполне может случиться с ним через день или через неделю. А следом за ним - и с десятками других, близких ему людей.
  
   Бейтон принялся расхаживать по комнате, стараясь унять холодную дрожь, сотрясавшую его изнутри. Вот ведь как неладно все вышло. Арина, дети, родной дом - неужели он больше всего этого не увидит? Обидно. Чтобы как-то отвлечься от черных мыслей, в которые все глубже погружался его разум, он решил оборудовать себе место, чтобы умирать хотя бы в относительном комфорте. Хоть какое-то дело. Все лучше, чем ходить из угла в угол, представляя себе свое близкое и нерадостное будущее.
  
   Он приготовил кувшин с водой и чашку, поставил на столик возле постели - авось хватит сил дотянуться. Рядом поставил бутыль хлебного вина. Собрал в мешок сушеного мяса и галет. А вдруг Господь будет милостив к нему?.. Нет. В глазах начало резать. Мышцы крутило. Подмышками началась боль. От жара, охватившего тело, не было сил стоять. Утро он встретил почти в бреду, лежа на кровати. В этот момент в дверь постучали.
   - Афанасий Иванович, выступать пора.
   - Беги, братец! Дверь не открывай, - выдавил Бейтон.
   За дверью послышалась возня. Потом все стихло. Но через краткое время вновь послышались шаги. Бейтон прислушался, с трудом удерживая себя от стонов. Шаги приближались. Кто-то взялся за ручку двери, приоткрыл, потом закрыл снова. Через миг послышался голос Бутурлина.
   - Афанасий Иванович, что стряслось? Неужто и тебя лихоманка достала?!
   - Она, Иван Васильевич! Христом молю, не входи. Мне не поможешь, а себя погубишь. Если Бог даст жизнь, то нагоню. Нет - молитесь за мою душу. И... уходите быстрее.
  
   Бейтон чувствовал, что Бутурлин все стоял за дверью, не решаясь ни войти, ни бежать.
   - Об одном прошу, поклянись, что Арину мою и детей не оставишь. И беги ради Бога! Прошу, уходи! - что было сил крикнул Бейтон.
   - Клянусь, - глухо произнес Бутурлин. - Прощай, Афанасий Иванович! Прости, как Господь прощает.
  
   Шаги стихли. Ну, вот и все. Жар становился все сильнее. Сильно тошнило. Явь и бред начали мешаться. Он вдруг оказывался близ Азова. Была ужасная жара, невыносимо хотелось пить. Где-то совсем рядом были янычары. Нужно быстрее собрать солдат в каре. Иначе смерть. Но сил не было. Жара. Нет. Он опять в комнате. Дотянулся до чаши с водой. Как хорошо! Нехорошо. Опять резь в глазах. Опять тело гудит от боли. Сибирь. Лето. Тоже жарко, комары гудят; почему-то от их укусов не зудит, а болит. Особенно подмышками. Он бежит от комаров, спотыкается, вязнет в тине болота, которое вот-вот поглотит его.
  
   Сколько Бейтон лежал, погруженный в полубред-полуявь, он не знал. Иногда казалось, что все это длится уже неделю, а порой он думал, что только стихли шаги Бутурлина за дверью. Вода кончилась. Он пытался пить вино. Но хмельная жидкость исторгалась из него. Не скажешь, как лучше - в бреду или в разуме. В бреду как-то отходил ужас смерти, хотя сама она была, наверное, ближе. В моменты, когда он выныривал из мутного омута бреда, наступали боль и ужас. Он метался по отсыревшей от пота постели, кричал, стонал.
   В очередной раз, падая в бред, он вдруг увидел Арину. Жена почему-то была в небольшой полутемной горнице, одетая в домашнюю рубаху, с расплетенными косами, без плата. Она растирала какую-то травку в небольшой ступе. Вот залила ее водой, что-то прошептала, будто колдовала. Бейтон почему-то очень испугался за нее. Он бросился к ней, чтобы прекратить это действо - что-то было во всем этом ужасно неправильное. Но, несмотря на то, что бежал он из последних сил, горница Арины не приближалась ни на дюйм. Арина повернулась в красный угол, встала на колени и страстно зашептала какую-то молитву. Потом встала, повернулась ликом, прекрасным и каким-то неземным, к Бейтону и произнесла:
   - Спаси тебя Господь, мой любимый! Живи!
  
   Бейтон вдруг ощутил толчок невероятной силы. Его будто отбросило от Арины. Перед глазами закружил хоровод теней, переплетенных тел, люди, кони. Потом наступила темнота, огромное ничто.

***

  
   Возвращение к жизни было мучительным. Когда Бейтон впервые осознал себя, он лежал в зловонной луже, упав к постели. Окно было распахнуто, и ветер колыхал плотные шторы. Стояла невероятная тишина. Где-то очень далеко нудно и грустно гудели колокола Святого Стефана. Жара не было. Очень хотелось есть и пить. Бейтон с трудом заставил себя подползти к бутыли вина, стоящей в двух шагах. Как же это далеко... Выпил. В этот раз не вырвало. Сунул в рот небольшую галету. С трудом разгрыз, сглотнул, запив новым глотком вина. Дополз до кровати. Вскарабкался на нее и мгновенно заснул без сновидений. Долго ли он спал, сказать трудно. Мир застыл. Времени не было. Силы возвращались. На этот раз он смог встать с кровати и поесть сушеного мяса, запивая его крепким вином. Хотелось воды, но он не был уверен, что сможет дойти. Поев, опять лег. Господи! Как хорошо жить! Mien Tod, неужели я опять обманул тебя? Все-таки ему невероятно везет. Пролежав так несколько часов до тех пор, пока свет за окном не намекнул, что день уже в самом разгаре, он почувствовал в себе силы встать.
  
   В комнате стоял ужасный запах. Все вещи вокруг были разбросаны. Вряд ли кто-то копался в комнате, где лежал зачумленный - скорее, в помутнении рассудка он сам расшвырял их. Да, болезнь явно длилась не один день. Он огляделся. Хотелось тот же час бежать из страшной комнаты, едва не ставшей его склепом. Но рассудок победил. Ему еще нужно добраться до Москвы, до Арины. Давай-ка посмотрим, что стоит взять с собой, без чего не обойтись. Так, в том сундуке чистая одежда. Это обязательно. Любимый палаш лежит возле постели. Тоже стоит взять. Деньги? Где-то были. Ага. Вот кошель с монетами. Пересчитал. Вышло около двадцати золотых с мелочью. На дорогу хватит с лихвой. Мешочек с едой и бутыль с вином - с собой. Остальное бросаем. Собрав необходимые вещи, Бейтон вышел из комнаты.
  
   Крыло, где жило русское посольство, было пустым. В одной из комнат, где квартировала прислуга посла, он нашел бадью с водой. Раздевшись догола, обмылся. Надел чистое исподнее и новый камзол. Опять силы оставили. Прилег на лавке. Проснулся, когда небо уже начинало наливаться вечерней глубокой синевой. Чувствовал себя почти хорошо. Прицепил палаш и попытался выйти наружу. В Хофбурге люди были, но было их непривычно мало. На Бейтона никто особого внимания не обращал. Солдаты и служители проходили по каким-то своим делам, явно не праздничным.
  
   В конюшне Бейтон на правах советника посла вытребовал коня. Собственно, особенно с ним никто не пререкался - просьба была обычной. Наконец, Бейтон выехал из Хофбурга. Как выяснилось, посольство уже десять дней, как отбыло в сторону Моравии. Хоть направление есть. Уже проще.
  
   Улицы Вены тоже опустели мгновенно и разительно. Лавки в большинстве своем были закрыты, как и кабачки. Несколько раз он натыкался на мертвые тела, поражаясь, что не стал одним из них. Как и прежде, на мусорных кучах невозмутимо возились крысы, вились стаи мух. С чувством невыразимого облегчения Бейтон покидал чумной город. Несмотря на то, что уже через полчаса езды он начал чувствовать усталость, остановился только тогда, когда город скрылся из вида.
  
   Ночевал на опушке рощи возле ручья. Уже с первыми просветами утренней зари он ехал догонять посольство. Днем смог поесть в придорожном трактире. Как же это чудесно - сидеть среди живых, здоровых людей. Впиваться зубами в огромный, истекающий соком кусок мяса, запивать его кислым местным вином. Но задерживаться не стоило.
  
   Хотя Бейтон уже не производил впечатления немощного страдальца, ехать одному было опасно. Какое-то время ему пришлось потратить, чтобы уточнить путь русского посольства. Но уже на следующее утро Бейтон скакал по дороге через Моравию в Польское королевство и далее на Русь. Через неделю он нагнал посольство у города Брно - столицы Моравии. Уже издали он узнал Шпилберкский холм, на котором высилась одноименная крепость, давшая в Большой войне отпор шведской армии. Вокруг крепости и расположился город.
  
   Моравия тоже принадлежала габсбургскому дому - уже более ста лет. Однако в отличие от Вены здесь ощущалась какая-то славянская мягкость и небрежность. Люди не бежали, но с удовольствием торчали на улицах, громко разговаривали, спорили с лавочниками или соседями. Прямо перед входом в таверны стояли столики, где почтенные горожане пили излюбленный в Моравии напиток - пиво. Город немаленький - немногим менее Вены. Бейтон потратил несколько часов на то, чтобы узнать, где остановилось русское посольство. Стражник у городских ворот отвечал неопределенно. Не сразу ему повезло и на городской площади. Русских видели, но не знали, где они остановились. Кто-то отсылал в замок, кто-то называл ту или иную гостиницу. Когда Бейтон уже совсем отчаялся, он просто столкнулся с Бутурлиным, выезжавшим на площадь, в сопровождении пяти рейтаров.
  
   - Иван Васильевич! Батюшка! - Бейтон не мог сдержать рвущейся наружи радости.
   - Афанасий Иванович! Живой! Ох, и сильна же твоя удача! Живой!
   Бутурлин соскочил с коня и обнял подполковника.
   Посольство остановилось в гостинице, поскольку задерживаться в городе не собиралось. Посольские и охрана уже почти выехали, но вернулись. По случаю чудесного исцеления Бейтона устроили пир. Впрочем, сам Бейтон, в отличие от своих попутчиков (да и самого посла), старался соблюдать умеренность. Однако он тоже отдал должное пряным колбаскам и свиной рульке с нежными кнедликами в густой и острой заливке.
  
   Утром тронулись на Краков. Бейтон опять принял обязанности по организации охраны. Впрочем, особых угроз для посольского поезда не было: чума осталась позади; восстание крестьян проходило южнее, под Будапештом; от турок тоже было далеко; с поляками союз не выходил, но перемирие соблюдалось.
  
   Меньше месяца затратило посольство, чтоб достичь русских земель. Однако там их встречали совсем не так, как мыслилось. Уже накануне Бутурлин готовил подарки для думских дьяков и иных важных людей, думал, как держать ответ перед молодым государем. Но на первой же заставе им вручили царский указ, предписывающий дворянам ехать в свои поместья и быть там безвыездно до особого повеления. Солдаты должны были остаться в смоленской крепости. Чумы в Москве боялись не меньше, чем в Европе. Бежав от черной смерти, Бутурлин с Бейтоном попали в ссылку. Вроде бы и не было ущерба для чести, а все же ко двору они не допущены. Сидя в придорожном трактире, родичи пытались как-то осмыслить случившееся. Для Бутурлина, чья дорога вверх, при всей трудности поручаемых ему дел, почти не прерывалась, такое предписание было крайне дурным известием. Особенно теперь, когда со смертью старого государя все в Кремле меняется. Пока он сидит в дальнем селе, его недруги (а у кого их нет?) легко смогут наговорить на него, вытолкать его из узкого круга высших придворных, куда он только вошел.
  
   Но если Бутурлин был огорчен не на шутку, то Бейтон был даже и обрадован: он вспоминал беззаботные дни вдвоем с Ариной в деревне. И хотя осень - не столь радостное время, но близость любимой с легкостью способна стать заменой летнему теплу. До имения Бутурлина - большого села Крутец - ехали вместе. Предполагалось, что оттуда Бейтон отбудет в свою Смородиновку. Туда же приедет и Арина с семейством. Об этом он уже отослал письмо в Москву с гонцом.
  
   Но, подъезжая к селу, Бейтон почувствовал что-то тревожное; какое-то непонятное чувство охватило его. В умиротворении ранней осени, разлитом вокруг, он вдруг услышал шаги большой беды. Алые и желтые листья вызвали не привычные образы огня в печи или камине, но картины крови и гноя. Что это? Было непонятно. Бейтон привык доверять предчувствиям. Он крутил головой, пытаясь углядеть источник опасности, понять, что вызвало в нем этот прилив тревоги. Попытки Бутурлина заговорить повисали в воздухе. Его подопечный отвечал невпопад, явно не понимая, о чем его спрашивают.
   - Здоров ли ты, Афанасий?
   - Не знаю, Иван Васильевич. Что-то нехорошее. Не понимаю. Как смертью повеяло.
   - Типун тебе на язык, подполковник. Офицер, а каркаешь, как бабка.
   - Я и сам удивляюсь. Только справиться не могу. Висит, давит.
   - Да ладно. Сейчас до дому. Знаю, что не радуешься ты двору, Москве. Все норовишь домой. Ничего. Переможется.
  
   Молча всадники проехали по селу, мимо большой церкви и дома старосты. Народ выходил кланяться барину, нечасто посещавшему свою вотчину. Вот и боярский дом. Не такой, как в Москве, но тоже не маленький. На крыльце ждет поверенный Бутурлина, старый Кондрат. Взгляд совсем не такой, какой должен быть у верного слуги, встречающего барина. Взгляд побитой собаки, в глазах - слезы. И смотрит почему-то не на Ивана Васильевича, а на Бейтона. Слуга подбежал к Бутурлину и Бейтону, которые уже спешились и направлялись к крыльцу, и, наконец, выдавил:
   - Батюшка, Иван Васильевич, Афанасий Иванович! Беда у нас!
   - Что ты бормочешь? - недовольно проговорил Бутурлин. - Какая беда?
   - Арина Андреевна...
   Бейтон застыл. Остановился и Бутурлин.
   - Говори, что с ней! - кинулся к слуге подполковник.
   - Преставилась Арина Андреевна! Уже месяц, как преставилась страдалица!..
   - Что ты несешь! - не закричал, а заорал Бейтон, хватая старика за ворот рубахи.
   Лицо Кондрата залили слезы:
   - Как есть умерла... На Илью схоронили ее в Троицком... рядом с матушкой...
  
   Бейтону показалось, что мир застыл, стал диковинной картинкой в старинной раме, исчезли звуки, исчезла жизнь. Все ненужное. Все лишнее. Жизнь эта лишняя. Что-то рядом говорил - даже, кажется, кричал - Бутурлин. Что-то отвечал слуга. Потом картина уплыла в сторону. Перед Бейтоном встало лицо Арины. То, которое он видел в бреду. Невыразимо прекрасное и уже неземное, не его.
   Он медленно отпустил ворот рубахи управляющего и, как стоял, рухнул на землю.

Часть третья. ЗА ВОЛЕЙ

Глава одиннадцатая. Новый дом

  
   В первое время, растянувшееся на долгие месяцы, образ Арины пребывал с Бейтоном постоянно. Он слышал ее голос в горнице за стенкой, порой видел ее, мелькающую между деревьями в лесу, обращался к ней во время застолья. Все вокруг напоминало о ней, дышало ей. Деревня, их дом и даже дом воспитателя Арины, казалось, хранили милый образ. Это становилось мучительным, невыносимым. На Руси в такой ситуации люди уходили в монахи. Об этом говорил Бейтону и священник на исповеди. Только для самого офицера этот путь был мало приемлемым. Вопросы веры были для него всегда где-то на окраине жизни. Не то чтобы совсем не важны, но - потом, не в первую очередь. Монах же, как понимал Бейтон, жил именно верой в Господнюю любовь.
  
   Было и еще одно. Когда Бейтон приехал в Троицкое, его встречали на крыльце три испуганных и заплаканных мальчика, его дети. Дети Арины. Старший, Андрейка, которому уже минуло тринадцать лет, старался держаться по-взрослому. Но глаза были красные, зареванные, а детское еще лицо выражало боль и обиду гораздо сильнее, чем ему хотелось бы. Младшие хлюпали носами. Кормилица, стоящая рядом с мальцами, держала на руках куль с недавно рожденным Федором. Они - живая память об Арине, ее кровь... Бейтон, вместо того, чтобы, как планировал, сразу рвануться к могилке, подошел к детям. Обнял каждого, одарил. Взял на руки куль с Федором. Поглядел на маленькое личико, где уже угадывались черты матери. Он нужен им. Какой уж тут монастырь?
  
   Так и прожил он едва не полгода между миром и схимой, не решаясь уйти и не имея сил жить дальше, как жил. Самым невыносимым временем были вечера, когда дом засыпал, а подполковник оставался один на один со своей бедой. Он целые ночи напролет, как призрак, бродил по уснувшему дому, думая, думая, думая о той, кто навсегда исчезла из этого мира. В одну из таких ночей он вспомнил свою шутку, что единственный монастырь, который подошел бы ему - это Сибирь. Следом перед глазами возникла комната с умирающим Отто. Вспомнились его последние слова о той же Сибири...
  
   В самом деле, разве это не выход? Эта мысль вдруг захватила его, стала для Бейтона столь пленительной, что уже не покидала ни на миг. План сложился очень скоро: поехать в отдаленный острог в Сибири, там затеряться в бескрайних таежных просторах, найти покой. Поскольку кроме ежедневных бесед и занятий с детьми других забот у него не оказалось, реализация плана стала продвигаться довольно быстро. Пользуясь относительной свободой (запрет был только на посещение столицы), Бейтон посетил Бутурлина. поделился с ним своей задумкой. И хотя одобрения не встретил, но помощь получил. Бутурлин списался со своими знакомцами. Один из них, князь Константин Осипович Щербатов, сын боярина Осипа Щербатова, направлялся вместо старого князя Барятинского на воеводство в Енисейский острог, который теперь был разрядным городом.
  
   Бейтон подал челобитную на имя государя всея Великия, Белая и Малая Руси с просьбой о переводе в Сибирь. Его покровитель обещал позаботиться о московском доме и подмосковных деревеньках, предлагал оставить с ним детей. Но Бейтон решил, что они должны быть с ним. И вскоре Бейтон с детьми, нянькой, дядькой и десятком казаков уже ехал с воеводским поездом. Ехал он в качестве казачьего головы Енисейского разряда. Должность немалая, хотя и не вполне офицерская. Под его началом - городовые казаки, получающие хлебное и иное жалование от казны. Стрельцы и немногочисленные солдаты ему не подчиняются. Не вполне подчиняются ему и казаки Красноярского и Иркутского острогов - у них свое начальство, хотя формально - он старший.
  
   Но Бейтон знал, что в Сибири формальное старшинство значит немного. Признаются личная слава да удаль, добытый в бою авторитет. Он уехал из Томска, бывшего тогда разрядной столицей, уже почти четырнадцать лет как. Небось, слава-то его и позабылась. Да и сам он сильно отличается от себя молодого. Опыта, конечно, прибавилось, да сил поменьше стало. Хочешь ты или нет, а к пятидесяти идет. Короткий бой у молодого противника он, пожалуй, выиграет. А вот в длинной схватке... результат не очевиден.
  
   Отношения с воеводой - точнее, отсутствие каких-либо отношений - Бейтона вполне устраивали. Хотя он о Щербатове слышал; да и тот слышал о Бейтоне. Общаться с людьми будущему казачьему голове было еще трудно. Большую часть времени он проводил возле возка с сыновьями. Впрочем, старший сын ехал уже верхом вместе с отцом. Воевода, видимо, знал о постигшем его горе, потому относился к отстраненности своего головы спокойно. Но постепенно дорога захватила Бейтона - не стерла, но немного отодвинула постоянную ноющую боль потери. Он стал оглядываться.
  
   Сразу несколько вещей удивили его. При первом путешествии в Сибирь с ними ехало довольно много попутчиков: купцов, служилых людей и даже офицеров, следующих в другие крепости. Довольно много челяди вез с собой и сам воевода. В этот раз челяди с воеводой ехало совсем немного, да и те больше мужики с оружием - видимо, в прошлом солдаты или боевые холопы. Поезд сопровождали до сотни солдат, не менее полусотни рейтар, больше двух сотен вооруженных бойцов. По сибирскому малолюдью - сила великая. Да и вооружены они были выше всяких похвал. Кроме новых мушкетов, пик, сабель и всего к ним положенного, многие имели штуцеры с повышенной дальнобойностью. В обозе с ними везли четыре пушки, запас зелья. С такой силищей Енисейск на шпагу взять можно, а не ехать управлять по государеву указу.
  
   Ехали и девки в обозе. Но отчего-то кандальные, а иные и с воровскими клеймами. Пешим ходом шел странный поп. В рясе, но без креста, с ненавистью поглядывающий на все, его окружающее. Поп тоже был в кандалах. Что все это значило, Бейтон понял не вдруг. Но, постепенно знакомясь со своими попутчиками, он понял, куда направляется. Причем, это очень мало напоминало тот желанный уголок покоя, о котором он думал бессонными ночами у себя в деревне.
  
   В отличие от военного Томска, которому постоянно угрожали набеги немирных инородцев, Енисейск был намного севернее. Осваивали его по морю и Енисею-реке. Жившие там инородцы были мирными или замиренными. Многие из них приняли православную веру. Рядом с острогом и городом были пашни, огороды. В лесах в изобилии водился пушной зверь, который ясачные народы сдавали казакам Енисейска. В земле были залежи железных руд, киновари, слюды, столь ценимых на Руси и за ее пределами. Казалось, живи и радуйся жизни. Но не тут-то было.
  
   Воеводы Енисейска словно специально попадались особые. Были они из сибирских детей боярских. Казачьи атаманы, а не воеводы. Власти над собой не признавали. Москву воспринимали, скорее, как далекое и не особо страшное зло. Не зло даже, так - тучка на горизонте. Казну мягкой рухлядью и монетами высылали, но только если в город поступало хлебное довольствие. Понимали они это, как сделку, а не уплату подати законному суверену.
  
   Если присланный из Москвы воевода не приходился ко двору, могли и на пику поднять. Зато "своих" воевод слушались более, чем царедворцы - монарха. С ними ходили набегами не только на сибирские народы, но и на русские остроги. Лет двадцать назад бились с Мангазейским острогом за право взимать ясак с инородцев по реке Лене. Часто задерживали хлебные караваны, идущие в Красноярский острог. В церкви ходили редко. Предавались блуду с местными бабами, торговали ими, как рабами, меняли на вещи. Часто в такие похабные занятия вовлекались и русские девицы, обманом завезенные из других мест.
  
   Как только город вывели из подчинения Томску, сделали его столицей разряда, подчинив енисейскому воеводе все остроги и поселения по великой реке, по Байкалу-озеру и далее до Нерчинска; старались навести в нем хоть какой-то порядок. Получалось не очень хорошо. Казаки до поры терпели, но воровские дела свои не бросали, жили своими ватагами, по своей воле. И чтобы не то, что порядок навести, а просто живым остаться и честь не потерять, воевода должен был явить силу. Силу уважали. С силой и шел воевода. Ссыльных женок гнали в Сибирь, чтобы женить тех казаков да от блуда оторвать. Поп же был старовером, раскольником. Насколько понял Бейтон - представителем одной из гонимых государством сект.
  
   Райский уголок оборачивался Содомом и Гоморрой. Еще и детей с собой захватил... Предлагал же Иван Васильевич оставить их на Москве! Эх, как оно обернулось. Хотя ничего еще не обернулось. Посмотрим. С обидой пришли злость и желание победить, защитить тот маленький кусочек счастья, который у него остался. Сил стало меньше. И что? Зато ума прибавилось. И в Енисейске устроим жизнь по своему разумению, выстроим свой уголок покоя.
  
   Путь меж тем подходил к городу Архангельску, где Бейтону бывать еще не доводилось. Город был необычный и для России, и для Европы. Он состоял из двух городов. Первый - собственно город, с каменным гостиным двором - огромным домом-крепостью, воеводскими и иными обычными постройками. В городе большой монастырь, окруженный стеной, давший название всему месту. Новый. Говорят, старый сгорел лет семь назад во время страшного пожара.
  
   Другой город - порт - был каменным. Точнее, каменные здания были в нем в изобилии, хотя склады, пристани и мостки были деревянными. Гавань была заполнена кораблями. Здесь стояли не только привычные уже для офицера русские струги (причем, большие, морские), но и европейские суда, в большинстве своем - английские и голландские корабли. Иностранцы могли торговать с Российским государством только через этот порт. В портовой части города в изобилии были лавки, кабаки и веселые дома - почти как в ганзейских городах Германии.
  
   Воевода поселился в большом доме в старом городе. Остальные участники похода разместились в каменном гостином дворе - больше крепости, чем странноприимном доме.
   Проследив за размещением детей и домочадцев, Бейтон со старшими детьми отправился на торжище близ порта. Торжище было изрядным, а товары на нем самые разнообразные: от снеди до иностранных украшений, игрушек и оружия. Бейтон купил подарки для всех детей и небольшие сабли для Андрейки и Якова - пусть мальцы к мужской жизни привыкают. Себе же приобрел в оружейном ряду новый палаш.
  
   В Архангельске его впервые официально вызвал воевода. Князь был сух, но высок и крепок. Вида был сурового, говорил кратко и веско. О крутости князя Бейтон знал еще по тем временам, когда участвовал в подавлении бунта Стеньки Разина. Если Хитрово вместе с Бутурлиным разгоняли чернь у Тамбова, то Щербатов воевал с основными ватагами воровских казаков под Астраханью и Саратовом.
  
   Бейтон вошел в горницу дома, который занимал князь. Представился по всей форме и сыном боярским, и солдатским полуполковником. Князь внимательно посмотрел на офицера:
   - Вот что, Афанасий (про отчество запамятовал), давай-ка с пятью солдатами иди на склад, что возле северной пристани. Там ждут телеги с зерном. Посмотри, чтобы зерно было добрым. Худое не бери. Как все проверишь, вели, чтобы зерно на наши струги грузили, что стоят у бережка. Знаешь?
   - Знаю, - подтвердил Бейтон.
   - Вот и ладно. Возле стругов охрану назначь. Деньги на погруз возьмешь у моего дьяка. Все понял?
   - Понял, князь-воевода, - четко ответил Бейтон. Ситуация напомнила армейское прошлое.
   - Ну и ладно. Иди тогда. Как сделаешь все, отписку мне занеси.
   Князь поднялся из кресла, в котором сидел все время беседы. Бейтон понял, что разговор окончен, поклонился и вышел.
  
   Воеводских стрельцов и своих казаков собрал быстро. Недолго брал монеты у дьяка. Дольше шли к складу. Там их уже ждала вереница телег с хлебным жалованием для казаков Енисейска. Телеги осматривали со всем старанием; правда, больше казаки, чем сам голова, поскольку понимали в этом. Три телеги были с худым зерном. Их вернули подьячему из амбара. Тот долго ругался, клялся, что зерно самое лучшее. Но Бейтон настоял на своем. Зерно заменили. Заменили и десяток мешков в разных телегах.
  
   Бейтон составил о том бумагу, которую они с подьячим и подписали. Дескать, "выдано сыну боярскому Афоньке Бейтонову для государевых раздач казакам в городке Енисейске столько-то мешков зерна". Впервые за все время пути оставшись со своими казаками и стрельцами в качестве начальника, а не попутчика, Бейтон приказал еще раз проверить зерно. Подробно записал все, что говорили казаки. Поскольку денег с собой было в избытке, то выдал за старание к службе по серебряной копейке каждому. Десятнику же пожаловал алтын. По взглядам казаков и стрельцов понял, что поступил правильно. Казачки помогли найти ватагу мужиков, что за малую деньгу согласились загрузить зерно на струги. Оставив охрану и условившись о смене, будущий казачий голова поспешил к будущему же воеводе.
  
   На этот раз воевода был более разговорчивым. Видно было, что своим головой он доволен:
   - Не зря тебя хвалил Иван Васильевич, - усмехнулся он. - Коли так пойдет, хорошо жить будем.
   - Я буду стараться, - без особого рвения, но четко отвечал Бейтон.
   - Пойдешь на моем струге. Пока плыть будем, все наказы тебе и обскажу. Понял?
   - Понял, князь-воевода.
   Щербатов молча посмотрел на Бейтона. Встал с кресла и, обойдя стол, подошел к подполковнику вплотную:
   - Рассказывал мне Бутурлин про твою беду, а про геройство твое в Томске и в Тамбове я и сам знаю. Крепись, воин! Уныние - это грех. На Божью волю досадовать - тоже грех. Ты и Руси еще нужен, и чадам своим нужен. Понял меня?
   - Понял.
   - Службой займись или в скит уходи. А между ними не проживешь. Пока же в мире живешь, давай, готовь струги к дороге неблизкой. Ступай.
  
   Бейтон вышел из горницы. Спускаясь по лестнице, шагая к выходу, он все крутил в голове слова Щербатова. И ведь правда: не проживешь между схимой и светом. Нужно выбирать. А выбор-то уже состоялся, когда он назначение принял. Ведь не своим ходом он в Сибирь поехал - по указу Сибирского приказа. Не в монастырь, не в скит. Значит, в свете живет. Пусть не для славы. Эти смешные мечты уже давно покинули его. Да уже и не для любви. Унеслась его любовь за дальние пределы, осталась только болью в душе и щемящей тоской. Для детей он живет, для себя. Не чтобы есть сытно, спать в мягкой постели (для этого не нужно было бы и в Сибирь ехать) - для воли. Чтобы самому свою жизнь строить. По своей, а не государевой воле. Время, конечно, лечит. Но ой как не быстро лечит!... Просто принятое решение дало Бейтону силы жить.
  
   Уже следующий день он полностью провел на стругах. Обругал то, как сложено зерно (высокий вал может замочить драгоценный груз), заставил спустить внутрь судна. Придирчиво и въедливо проверил все припасы. Осмотрел оружие. Велел установить пушки на стругах. Невелика огненная сила, а все лучше, чем ничего, ведь ни пушечных палуб, ни квартердека на стругах не было. Ну, даст Бог - минуем шведов. А в северных морях равных врагов встретим вряд ли.
  
   Лихорадочная деятельность Бейтона, которому помогали и старшие сыновья, передалась и остальным воинам. Уже через три дня можно было выходить. Но воевода повелел отдыхать еще день. Если бы не полчища комаров, начало лета было благостным. Бейтон решил провести этот день с детьми. Он уже давно обучал их не только стрелять и махать саблей, специально приставив к ним дядьку из старых солдат, но взял и учителя для письма и чтения. В дороге продолжал заниматься с ними письмом. Правда, этим делом дети занимались гораздо менее охотно, чем фехтованием или стрельбой. Теперь Бейтон решил придать этим занятиям более "земное" направление. Он учил Андрея и Якова, как писать челобитные, как - приказы, как - письма. Младший из погодок, Иван, пока скучал. Но старшим понравилось. Возились до первых звезд. А утром началось плаванье.

***

   Плавание против ожиданий прошло довольно скучно. Они долго шли вдоль изрезанных берегов. Опытные мореходы из Архангельска вели корабль не то чтобы совсем ровно, но без особых происшествий. Чужие корабли не показывались. Больших штормов тоже не случалось. И хотя младший из погодков, Иван, переносил качку плохо, в конце концов притерпелся и он. Федор же пока был на руках няньки и скорее всего даже не понял, что в его жизни что-то изменилось.
  
   Дорогою воевода подробно разъяснил Бейтону его обязанности. Последних (как и прав у головы) было много. Именно он отвечал за верность списков "приказа", который с новыми бойцами составит пять сотен, раздавал хлебное и денежное жалование казакам, отвечал не только за их подготовку, но и за благонравие. Еще выступал судьей и поручителем в случае споров между казаками, обеспечивал "прибор", то есть поверстание в казаки новых людей. Именно он по приказу воеводы должен был возглавлять походы на немирные народы... Дел много. Хотя - за исключением суда и раздачи жалования - дела привычные и понятные.
  
   К высокому енисейскому острогу на берегу подходили в августе, на самом исходе короткого лета. Из Спасо-Преображенского монастыря на другой стороне от острога, из каменной церкви Введения Богородицы во храм над рекой разливался колокольный звон. Дома, разбросанные группками по десятку строений, лепились вокруг острога, где ни попадя. Как таковые улицы были только близ острожных стен. Может, от этого, а может, потому, что уже больше месяца они видели только безлюдные берега и малые остроги, город показался Бейтону огромным.
  
   На пристани их караван встречал городской голова, представившийся как Николай сын Дементьев. Воевода князь Барятинский отбыл уже больше года назад; с ним убыл на родину, по Архангельск, и последний казачий голова Андрей Васильев сын Строганов; все это время казаки и жители города жили "своим умом", подчиняясь только своим старостам и атаманам - вот что Бейтон узнал прямо на пристани из доклада князю Щербатову. Воевода и присные проследовали в острог, в воеводские палаты. Бейтон и прибывшие с ним стрельцы и казаки остались у реки. Под их присмотром груз со стругов был сопровожден в хлебный государев амбар. Потом Бейтон осмотрел построенные за счет казны дома, где должны разместиться прибывшие с ним воины. Разместив всех, он, наконец, смог проехать в дом казачьего головы, где уже располагались дети и слуги. Дом - большой, в два этажа - находился близ острога. Он был просторен и удобен, располагал для отдыха.
  
   Но отдыхать подполковнику не довелось - дел было еще слишком много. Наскоро поев, он послал гонца по казачьим старшинам, приглашая их к себе. Бейтон приготовил к их приходу несколько бутылок дорогого итальянского вина, литовских копченостей, местных яств и разносолов - он помнил, что еще в Томске хороший разговор бывал только при хорошей выпивке и закуске. К вечеру к дому нового казачьего головы собрались сотники енисейских казаков, два сына боярских енисейского острога и два ватажных атамана. Бейтон многого ожидал от этой встречи, но не того, что получилось: одним из сотников енисейских городовых казаков оказался... Федор Медведев, поверстанный в дети боярские! Это была, пожалуй, самая большая радость за все время со дня бегства из Вены.
  
   Как и прежде огромный, хотя и поседевший, Федор застыл, едва увидев на крыльце нового казачьего голову. Столь же ошарашенное выражение лица было и у самого Бейтона. Наконец, осознав, что им не мерещится, друзья кинулись навстречу. Федор схватил в охапку друга, сжал его так, что, казалось, был слышен треск костей.
   - Афанасий... Альфред, друг ты мой! Вот так судьба свела!
   - Федор! - все еще не веря себе, проговорил Бейтон, освобождаясь из объятий гиганта.
  
   Вопросов было много - слишком долго друзья не виделись. Но следом уже шли оставшиеся казачьи старшины. Бейтону пришлось отложить разговор до вечера. Гости (к ним присоединился стрелецкий сотник и прапорщик рейтаров), пришедшие вместе с воеводой, чинно расселись в горнице, едва убранной и приготовленной к приему. Входящие уселись очень предсказуемо: с одной стороны стола сели енисейские казаки, с другой стороны - московские люди. Федор и Бейтон - посередине. Над столом стояла напряженная тишина. Не случайно столько оружия и оружных людей вез с собой воевода: в Енисейске пришлых не любили. Ситуацию нужно было как-то разрешить.
  
   Дядька Ивана и Якова, произведенный ради такого случая в стольники, по приказу Бейтона принес изрядную бутыль вина, а хозяин сам разлил ее по чашам собравшихся казацких и стрелецких старшин. В этот момент встал Федор:
   - Почтенные старшины! Я хочу выпить за моего давнего друга. Нет, брата - Афанасия Ивановича! Он помог мне в трудную годину, оборонил томский острог от киргизов, своей крови ради людей не жалел!
   Бейтон почувствовал, что краснеет. Он не любил, когда его хвалили. Особенно теперь, когда считал себя виновным в смерти Арины. И не скажешь, в чем он виноват, а точно знал, что виновен он. Но Федор не унимался, и, главное, Бейтон понимал, что Федор это делает неспроста: ему, как и самому казачьему голове, схватка людей воеводы и казаков не нужна.
   - Все, что говорит Афанасий - слушайте. Зря он говорить не будет. А теперь выпьем!
  
   Выпили, закусили. За столом немного разрядилось. Кроме привезенных диковинок, Бейтон выставил на столы все, что смог найти на местном торжище и в лавках, которых в Енисейске было великое множество. Гости отдавали должное закуске, а Бейтон не спеша начал разговор. Все ли казаки здоровы и оружны? Велика ли задолженность казны перед казаками? Все ли благополучно в округе?
  
   Старшины уже спокойно и степенно отвечали на понятные вопросы головы, хотя на москвичей поглядывали искоса. Но с Бейтоном говорили уже как со "своим". Казаки здоровы и оружны, но троих по старости нужно освобождать от прибора. А недавно тридцать казаков с десятником ушли промышлять за Байкал. Такие не возвращаются. Или головы сложат, или новый острог построят. В городовых списках числятся триста и семь казаков. В наличии и трехсот нет. Нужно верстать новых. Задолженность есть по хлебному жалованию. А с хлебушком в Енисейске плохо. Правда, немного сеют его сошенные крестьяне, но больше огородничают да скотину держат - хлеб здесь растет худо.
  
   В самом городе и остроге - да и в селениях поблизости - все, слава Богу, спокойно. А вот южнее киргизы опять шалят. Несколько раз на острог в Красном Яру ходили. Правда, взять не смогли, но посады и деревеньки вокруг пожгли. Все это неспешно и не вдруг рассказали новому казачьему голове, который наудачу оказался не московским, а своим, сибирским человеком, хоть и из Томска. Говорили и московские гости. Рассказывали, как в Москве их пугали "енисейскими ворами", что в церковь не ходят, в Бога не веруют, грабят всех встречных и поперечных. Но видят они, что напраслину на казаков наговаривали. Жаловались, как оголодали и издержались в дороге. Енисейцы многозначительно переглянулись и заулыбались. Эти - тоже свои. Договоримся. В Сибири не только воевать, но и договариваться умеют.
  
   Внимательно выслушав каждого из уважаемых людей, выпив за их здоровье и благополучие, а также за благополучие всего города и разряда, Бейтон перешел к тому, ради чего звал:
   - Мне, старшины, перед воеводой ответ держать надо, жалование хлебное и оружное для казаков брать. Потому давайте завтра смотр делать. Соберите казачков, поговорим, посмотрим, как нам жизнь вместе строить? Чем вы мне поможете? Чем я вам смогу помочь?
  
   Спорили и говорили долго. Но расходились в самом лучшем расположении друг к другу. Это еще не мир, но вполне устойчивое перемирие. Бейтон встречей был доволен. Федор остался.
   - А где Арина Андреевна? В Москве оставил? - со значением спросил он.
   Бейтон поперхнулся. Лицо вытянулось. Отошедшая за делами боль вновь ударила в сердце, сковала дыхание.
   - Нет Арины... - выдавил он. - Схоронили уже почти год как.
   Федор молча подошел к нему, обнял. Потом налил две чарки хлебного вина и подал одну из них Бейтону:
   - Извини. Не чокаясь.
   Выпили. Помолчали. Вроде бы отпустило. Боль схлынула, но не ушла, а спряталась где-то неподалеку, готовая вернуться в любой момент.
   - А дети есть?
   - Четыре сына. Двое уже большие - скоро буду на службу определять. Ивану - десятый миновал, а Федор еще с нянькой. Второй год мальцу пошел.
   - Ишь, ты - Федор! - умилился друг. - А у меня две девки. Не везет нам с женой, не хотят парни рождаться. Ну, даст Бог, еще родим. Понимаю твою беду, друже. Только жизнь-то идет. Прошлым жив не будешь. А здесь жить - милое дело. Если твой воевода особо крутенек не будет, заживем как следует.
   - Я думаю, с ним можно договориться.
   - Вот и давай, договаривайся. А здешнюю жизнь я тебе объясню.
  
   Сидели долго. Ситуация в Енисейске постепенно вырисовывалась. Как некогда говорил Отто фон Менкен, город жил контрабандой мехов. Но не только. Из добываемого близ города железа здесь делались самые разные вещи для крестьян, ковалось оружие (правда, не огнестрельное), заготавливалась и обрабатывалась слюда - много что делалось. Летом на енисейскую ярмарку съезжались торговые люди со всех концов света. Не только с Енисея и Байкала: приезжали и приплывали купцы из Томска и Тобольска, Иркутска и Нерчинска, даже из Архангельска и Нижнего Новгорода. Прибывали торговцы из богдойской страны Цинь, от мунгалов, брятов и других инородцев. Даже бухарцы и персы иной раз забредали.
  
   В основном покупали у промысловиков и казаков меха - и те, что енисейские люди сами добыли, и те, что сверх ясака у тунгусов и якутов собрали. Местные же покупали хлеб, оружие огненного боя, порох, заморские диковинки, ткани. Последняя ярмарка дала только пошлины почти шестьсот рублей. Собирал оброк городской голова. Но и это не все. Казаки - главная власть в городе и разряде - жили набегами и походами. Хабар - добыча от похода - был головной болью атамана. Ради добычи ходили и к самому студеному морю, и к халхам, и в страну богдойцев. Не все возвращались. Но те, кто вернулся, становились богатеями. Старожилы рассказывали, как енисейский казак Семен Дежнев после похода на север привез заморную кость (так называли клыки мертвых моржей) на огромные тысячи рублей.
  
   Воевода в Енисейске обычно не столько правил, сколько блюл государевы интересы. Собирал и отправлял в Москву собранный ясак, пошлины с торговцев и землевладельцев, следил, чтобы засевалось "государево поле", выписывал хлебное и денежное жалование казакам. Казачий голова и стоял между казаками и воеводой. Его главное дело было в том, чтобы воевода и казаки были в согласии. Если это делалось, то такого голову слушали беспрекословно. Если нет, то бывало по-разному.
  
   Уже полночь минула, когда друзья разошлись на отдых. Впрочем, недалеко. Федор, выпивший немного лишку, улегся, укрывшись кафтаном, на лавке в той же горнице, а Бейтон прошел в опочивальню. Правда, и там постелью пока был мешок с сеном, а одеялом - шуба.
  
   Утром встав, поздоровавшись с детьми и наскоро перекусив с Федором тем, что осталось от вчерашнего застолья, Бейтон поспешил к условленному месту смотра возле торжища у стен острога, а Федор отправился к своей сотне. Дорога была недолгой, и как следует осмотреть острог и город он не успевал. Да и ладно. Город как город. Одно удивляло в сравнении с военным и приграничным Томском: обилие лавок, мастерских и размер торжища. Богатый город. Вот грязи здесь было поболе, чем в Томске: улицы (точнее, проходы между домами) были ничем не мощены - ни деревом, ни камнем; разнообразная скотина, порой под присмотром малолетних хозяев, гуляла прямо по улицам, на них же и испражняясь.
  
   Смотр прошел без неприятностей, только оружие у многих казаков было хоть и исправное, но в плохом состоянии, давно не чищенное. Проверил Бейтон и владение оружием.
   Здесь была уловка, тщательно им продуманная. Он знал, что фехтует лучше большинства казаков. Да и был он для них, скорее, батей, стариком, чем реальным соперником. Он легко победил двух молодых казаков (правда, с перерывом и по возможности не затягивал бой, понимая, что сил у противников намного больше). Хотя, сказать честно, бились они вполне прилично. Зато его победа подняла его в глазах подчиненных на большую высоту. Федор, глядя на успехи друга, светился, как золотой рубль на солнце. Одобрительно кивали и другие старшины.
  
   На смотре были и стрельцы с рейтарами. Их Бейтон тоже пригласил специально. Он устроил показательные стрельбы залпами, показательное отражение конной атаки с помощью пехотного каре. Стрельцы на такие вещи были не особенно горазды - их самих еще учить было нужно. Но и это показалось енисейцам очень грозным и интересным. Словом, уговорились со старшинами, что, как только Бейтон обживется, будет учить казаков биться по-солдатски. Бейтон поблагодарил и старшин, и казаков за службу. Поклялся, что будет защищать их от всякой напасти, сражаться вместе с ними. Казаки дружно кричали: - Любо!
  
   Потом старшины и голова составляли списки на получение хлебного и денежного довольствия. Дело было непростое и небыстрое. Казаку городовому шло одно, сторожевому - другое, десятнику - третье. Когда все бумаги были написаны и проговорены, дело пошло к вечеру. С докладом к воеводе он решил пойти завтра, а пока посмотреть, что же за дом у него. Вместе с Федором и по его рекомендации быстро нашел еще одного слугу, стряпуху и горничную девку. Со всей этой компанией отправился к дому, который еще не успел почувствовать своим.
  
   Дом был большой, в два этажа, с высоким крыльцом. Внизу была поварня, клеть для скота, предназначенного на кухню, людская, еще какие-то хозяйственные помещения, кладовые. На верхнем, жилом этаже были три горницы, две опочивальни и большая трапезная. На широком дворе за глухим высоким (не менее сажени) забором стояли рубленая баня и множество построек, куда новый хозяин еще не успел заглянуть. Чувствовалось, что жил здесь человек небедный и уважаемый. Все было добротно, но... как-то заброшенно.
  
   Вот уже год, как прежний казачий голова со всеми домочадцами убыл на родину. С тех пор дом и стоял пустым, только что топили зимой, чтобы сгнил да не покосился. И на том спасибо. Вещей было совсем немного: лавки, столы, печи. В одной комнате стояла огромная кровать из темного дерева. Вот, пожалуй, и все. Какие-то вещи Бейтон и его присные захватили с собой, что-то успели прикупить в Енисейске, но уюта пока не было. Хотя дядька, нянька и сыновья постарались как-то прибрать дом к приходу хозяина: на стенах в трапезной повесили куски ткани, расставили образа в красном углу. В комнаты занесли сундуки с одеждой и всякими нужными вещицами, а на столе даже какая-то стряпня ждала усталого голову и его друга. Новых слуг накормили в людской. Наскоро перекусив, Федор поспешил домой, Бейтон же остался один. Наконец, впервые с того момента, как он спустился со струга, появилось время подумать.
  
   Итак, с казаками отношения если не выстроились, то близки к тому. Нужно как-то выстроить отношения с воеводой. Да, с родичем и другом Бутурлиным было намного проще. Хотя этот князь тоже, кажется, человек неплохой. Посмотрим. Важно гарантировать ему, что все государевы наказы будут выполнены, да и его интересы забыты не будут (еще вчера казачьими старшинами были ему переданы княжьи поминки из собольих шкурок и монет). А к казачкам ему лезть не след. Здесь они - власть. Коли две власти тягаться начнут, то всем плохо будет.
  
   Бейтон долго рассуждал, прикидывал, как и уважение к воеводе проявить, и убедить его в дела казачьи не вмешиваться. Так ничего особого и не придумав, улегся спать в русской надежде, что утро вечера мудренее. Утром, встав пораньше, он вызвал трех казаков, прибывших с ним, перегрузил в окованный медью сундук меха и монеты, водрузил все это на телегу и поехал в сопровождении верховых казачков в острог.
  
   В остроге он был впервые и многому удивился. Стена была старая, в нескольких местах прогнившая. Проломы-проезды были не только в проезжих башнях, но и прямо в стенах. Закрывались они на ночь некрепкими запорами - от воров поможет, а от набега не спасет. Зато дома в остроге были богатыми, а воеводские палаты и вовсе напоминали самые лучшие дома в столице. Самыми мощными зданиями были тюрьма, склады и приказная изба. Хороша была церковь: деревянная, рубленая домина, но с куполом и крестом, крытым золотом. Да, опасности здесь не ждали. А может, верили, что удаль защитников поможет отбиться.
  
   Воеводские палаты окружал столь мощный забор, что они казались еще одной малой крепостью внутри острога. У ворот стояли двое стрельцов. Узнав Бейтона, они пропустили его внутрь. Отдав лошадей воеводской челяди, он, в сопровождении казака, который нес сундук с поминками, быстро поднялся по лестнице и вошел в дом. Слуга проводил его по длинному коридору и указал на дверь, за которой, видимо, находился владыка Енисейского разряда.
  
   Бейтон приоткрыл дверь.
   - Дозволишь войти, воевода-князь?
   - А, Афанасий (опять про отчество запамятовал)? Заходи.
   - По здорову ли воевода?
   - Божьей милостью. Что у тебя?
   - Проверил я казачков местных, отписку принес и доклад свой.
   - Это молодец! Не бездельничал, а службу служил. Ну, проходи, садись.
   Бейтон вошел в горницу. Князь - хоть и дома, а в богатом кафтане, не в горничной рубахе - сидел на высоком стуле с резной спинкой. Трон, а не стул, - пронеслось в голове у Бейтона. На столе, накрытом алой скатертью, стоял стеклянный графин с вином и серебряный кубок, были разложены многочисленные бумаги - видимо, челобитные и отписки, накопившиеся со времени отбытия прежнего воеводы. Сбоку от стола стояла лавка. На нее и присел казачий голова. Подал с поклоном в протянутую руку воеводы свои бумаги. Воевода опустил уже покрасневшие от многочасового чтения глаза в них.
  
   Читал отписку Щербатов внимательно и въедливо. Часто прерывался, задавая вопросы Бейтону, уточняя что-то, а под конец чтения даже порой хваля своего помощника.
   - Смотри ж ты, - подивился он. - Уже и жалование рассчитал казачкам. Это правильно. Кто слуг своих боевых не кормит - победы не добьется. И то, что учить их будешь - это правильно.
   - Они, воевода-батюшка, люди боевые. Только умения им маловато. Вот выйдет обучить, тогда они будут силой изрядной.
   - А не выйдет ли так, что эта сила против нас же и пойдет?
   - Не должно, князь! Главное, их делом занять. А я уж им работу придумаю, чтоб дурные мысли в голову не шли.
   - Это верно, Афанасий Иванович (вспомнил-таки)! Давай, делай дело. Не зря Бутурлин тебя хвалил, - усмехнулся воевода.
   - А казачки в знак уважения и почтения передали со мной дары, - в тон ему отвечал Бейтон. - Прикажите внести.
   - Вели, - полюбопытствовал воевода.
   Бейтон кликнул казака. Тот внес сундук. Князь долго рассматривал мягкую рухлядь, смотрел на монеты.
   - Что ж, передай казачкам мою благодарность. Пусть государю и мне служат правдой. Да, скажи дьяку, чтобы выписал из хлебного амбара хлебное жалование. Поминки передай моему управляющему, - воевода усмехнулся. -Что? Думал, как воеводу уговорить, чтоб не сориться с казачками?
   - Было дело, - ошарашено проговорил Бейтон.
   - Не бойся, Афанасий Иванович, воеводы тоже разные бывают. Бывают и умные воеводы, которые ни себе, ни людям не враги, - воевода и совсем развеселился, глядя на физиономию своего подчиненного. - Ну, ступай, голова. У меня еще дел много.
  
   Бейтон откланялся и вышел. Что ж, это, конечно, не родич и друг Бутурлин. Но с таким воеводой тоже можно ладить. С легким сердцем он покидал дом воеводы, направляясь в приказную избу. Почти играючи он добился распоряжения дьяка о выдаче хлебного жалования. Отправил казака за старшинами. Организовал выдачу жалования по описи. Солнце еще стояло в зените, когда это дело было завершено. Когда, наконец, старшины с присными удалились, Федор зазвал Бейтона к себе.
  
   Федор тоже жил близ острога, что в Енисейске было показателем уважаемого человека. Дом, хоть и в один этаж, но немалый, ухоженный. Все, что делает жизнь человека приятной и в Сибири, здесь было: рубленая баня, коптильня для рыбы и мяса, птичник, многочисленные кладовые. По двору носились две малые девки в цветастых сарафанах.
   - Дочки, - ласково кивнул на них Федор.
   Увидев отца, девицы кинулись к нему в объятия и утонули в них. Огромный Федор поднял дочерей, посадил каждую на руку. И счастливо захохотал.
   - Ох, красавицы мои! Золотинки! Куда ж мне столько золота?
   - А подарок принес? - строго спросила младшая.
   - А как же, - проговорил Федор, протягивая каждой по сахарному прянику. - Ну, давайте, бегите.
  
   Дочки занялись какими-то своими делами. Друзья прошли к дому. На крыльце их поджидала еще молодая, но степенная женщина в пестром платке и отороченной мехом душегрейке поверх платья.
   - Здравствуй, Федор Степанович, - чинно, с поклоном приветствовала она супруга. - И ты, добрый человек, здравствуй.
   - Здравствуй, Анастасия Макаровна, - неожиданно нежно произнес Федор. - Друг это мой давний, Афанасий Иванович. Будет у нас казачьим головой.
   Взгляд хозяйки потеплел. Видимо, о давнем друге Федор ей рассказывал. Да и казачий голова - чин немалый. Честь в дом.
   - Проходи, батюшка, - обратилась она уже к Бейтону. - Угостись, чем Бог послал.
  
   Хозяева и Бейтон прошли в дом. Дом был не то чтобы богатый - шкафов, зеркал, настенных часов и тому подобных показателей роскоши обстановки Бейтон не увидел. Но все было, как бы сказать, устроено с любовью, с желанием сделать жизнь семьи уютнее, краше. Печь в горнице была чисто выбелена, лавки устелены самоткаными и дорогими иностранными тканями. Стол чисто выскоблен, широк. Чувствовалось, что в доме любят и умеют принимать гостей.
  
   Горничная девка споро расставляла на стол расписанную диковинными птицами корчагу с неизменными щами, горшок с кашей, блюдо с расстегаями, широкую тарелку с огромными кусками верченого мяса, кувшины с напитками и еще многие иные заедки и запивки. Хозяин сел под образа, рядом посадил дорогого гостя, с другой стороны уселась хозяйка. Хозяева со всех сторон подчевали гостя, который просто не успевал съедать все предложенное. Наконец, Федор и его супруга умерили прыть. Начались разговоры.
  
   По просьбе хозяев Бейтон рассказал о своей жизни в Москве, о походе под Азов, о Вене, о неожиданной смерти Арины. Хозяйка, слушая, спала с лица. Бейтон и сам, рассказывая, будто заново переживал все произошедшее. Больно, тяжело и непонятно. Почему? Кто ж его знает. За что? И здесь не найдешь ответа.
  
   Потом дошла очередь рассказывать Федору. Тут все было ожидаемо. После отъезда Бутурлина прибыл новый воевода князь Дмитрий Барятинский. Его стараниями был организован новый поход на киргизов. Хотя смысла в нем особого не было, служилые люди приказу подчинились. Кончилось все плохо: попали в засаду, потеряли почти сотню бойцов, знамена, пушки. После того началось брожение. Казаки собирались в круг, недобрым словом поминая и воеводу, и его помощников. Дошло бы до открытого бунта, но приехавший из Москвы царев гонец привез приказ о переводе князя в Москву, а многих казаков - в Енисейск. Так Федор стал сотником в Енисейске. Здесь же встретил и свою суженую. Об обстоятельствах встречи Федор почему-то не распространялся, а Бейтон не стал допытывать. Должно быть, супруга его была из тех несчастных девушек, что не по своей воле последовали в Сибирь. Впрочем, главное, что они нашли друг друга. И по всему было видно, что нашли на всю жизнь.
  
   Беседа текла приятно и неспешно. Но Бейтон заторопился домой. Глядя на чужое счастье, он чувствовал себя каким-то лишним, ненужным. Вдруг вспомнилось, что со дня вступления на землю Енисейска он ни с детьми, ни с домочадцами столько не разговаривал. Попрощавшись с хозяевами, он откланялся.
  
   Солнце уже садилось. Наступали теплые летние сумерки. До дома было недалеко. В принципе, городок был небольшой, все рядом; а дома состоятельных и именитых горожан и вовсе были сосредоточены на небольшом пятачке между острогом и торговой площадью. Хотя лавок, мастерских (как и кабаков с веселыми домами) здесь было в изобилии, улицы особым благоустройством не отличались. Мостки были положены не везде и крайне не аккуратно. Ямы стояли, заполненные водой после недавнего дождя. Пробираясь мимо глухих заборов к знакомым воротам, он неожиданно увидел в проулке две не вполне твердо стоящие на земле фигуры, при этом упорно двигавшиеся в его направлении.
   Бейтон уже решил пройти мимо, но тут один из встречных его окликнул:
   - А ну, мил человек, поделись-ка с казаком рубликом.
   - А не переломится ли казак от моего рублика, - зло проговорил Бейтон. Мало того, что его подчиненные напились, так еще и на прямой грабеж пошли.
  
   Ответ головы сильно не понравился казачкам, и они кинулись на него, мешая друг другу. Бейтон неожиданно ощутил едва ли не радость. Как же надоела сложная политика маленького острога! Вот сейчас все просто. Он быстрым ударом помог первому из нападавших принять правильное положение на земле в сажени от подполковника. Вторым ударом отправил к нему соратника. Больше для страху, чем собираясь ее использовать, достал из ножен саблю:
   - И кто тут воровать принялся?
   - Ты чего, дядька? Ты чего? - торопливо заговорил вмиг протрезвевший казачок.
   - Какой сотни казаки? Кто десятник? - строго спросил Бейтон, поигрывая саблей у самого лица говорящего.
   - Дядька, ты кто? - совсем опешили разбойнички.
   - Смерть ваша, к тому же казачий голова.
   Казаки уже не просто испугались. Лица их залила смертельная бледнота.
   - Помилуй, батюшка! Нечистый попутал, - запричитал младший казачок, совсем еще мальчишка.
   - Слушайте меня, казачки, - спокойно и внушительно продолжал Бейтон. - Мне ваша жизнь не нужна. Но ежели еще когда про вас что-то худое услышу - шкуру спущу. Все поняли?
   - Поняли, батюшка! - почти радостно проговорил старший.
   - Чтоб духу вашего здесь не было!
  
   Через миг проулок опустел, а Бейтон с грустью глянул на уже прячущееся за горизонтом светило. Опять весь день дома не был. Как там его сыновья? Почти бегом ринулся он к уже знакомым воротам. Но дома все было вполне благополучно. Даже как-то странно: он вроде бы и не нужен вовсе. Дом уже не выглядел нежилым: запах поварни ощущался по всему двору, в птичнике сидели куры, кто-то возился в сарае. Услышав шум отворяющейся калитки, на крыльцо вышел дядька, принявший на себя роль управляющего:
   - Доброго здоровья, Афанасий Иванович!
   - И тебе здравствовать, Степан! Что дома?
   - Все хорошо, батюшка. Младшенький, Федор Афанасьевич, умаялся. Спит. Остальные дети в горнице - батюшку дожидаются. Нянька с ними. Девки по дому возятся. Прокопа, прислужника нового, я отправил на задний двор, мастерит кое-чего по хозяйству. Все при деле.
   - Ну, слава Богу! - вздохнул Бейтон. - Пошли вечерять да спать укладываться.
  
   Прошли в дом. Уже в сенях была видна забота и женская рука. На столах стояли всякие крынки, горшки. Висели подвешенные к потолку гирлянды каких-то трав, ягод, луковиц. На окошках были развешаны занавеси, стояли горшки с цветами. По углам стояли лампады, рассеивая сумрак вечера. Поднялись в горницу. Здесь и вовсе хорошо: полы выскоблены и натерты воском, стены завешены тканью. Даже зеркало висит. Эта безделица в Сибири ненужная, но приятна забота. Свечи горят ярко. За столом сидели Андрей, Яков и Иван.
   - Ну, давайте на стол выставлять, - распорядился Бейтон, усаживаясь на хозяйское место под образами.
  
   Стряпуха стала выносить горшки со щами, здоровенную рыбину с кашей на сковороде, блюдо с пирогами. Молча принялись за еду. Бейтон голодным не был. Но ел вместе со всеми. Степан тоже присоединился к трапезе. Когда первый голод прошел, Бейтон обратился к детям:
   - Ну, рассказывайте, чем занимались без меня? Кого узнали?
   - Да почитай, что никого, батюшка, - за всех ответил Андрей. - Пошли гулять, так соседские мальчишки привязались. Говорят, что мы не казаки, а московиты. Что мы барчуки.
   - А вы что? - поинтересовался Бейтон.
   - Ну, мы с Яшкой им и дали маленько. И Ванька помог. А дядька Степан нас разнял да выговор устроил.
  
   Бейтон внимательно посмотрел на детей. На скуле Якова виднелся синяк, а у Ивана нос несколько распух. Эх, дети. Посмотрел вопросительно на дядьку.
   - Да, детки сотника Никифора стали наших ребят задирать, да сами и получили. Я, чтобы не озоровали, их приструнил. Ну и наших тоже, чтобы помнили, кто они.
   - Это правильно, - отметил Бейтон. - А вы, чада мои, не забывайтесь. Вы - русские дворяне. Ваша служба - людей защищать. А что же вы за защитники, если сами же своих людей на кулачки берете?
   - Так они же первые начали!
   - Значит, вы дали им понять, что это возможно. Дворянин, офицер должен так себя держать, чтобы даже мыслей ему возразить у подчиненного не возникало. Понятно?
   - Как так, батюшка?
   - Подчиненный должен понимать, что командир заботится о нем, думает, как сделать лучше. А для этого нужно, чтобы он видел, что и правда лучше выходит.
   - И как нам это сделать? - вставил слово Яков, самый молчаливый и степенный из детей Бейтона. Иван молча зашмыгал носом от напряжения и интереса.
   - А вот как. Вас грамоте обучили? Обучили. А кто из соседских детей эту науку знает? Никто. Вот и обучите их. Или саблей махать. Вы умеете, а они нет. За науку будет вам и уважение. А за кулачки - только страх и месть исподтишка. Поняли?
   - Поняли, - почти хором ответили мальчишки.
   - Вот и хорошо. А теперь спать. Утро вечера мудренее.
  
   Дети пожелали отцу спокойной ночи и отправились в свою комнату вместе с дядькой. Андрей задержался.
   - Батюшка, спросить хотел, - нерешительно начал он. - Вот мне уже шестнадцатый год пошел. Хочу на службу определиться. Не дите я уже, чтобы с дядькой деревянными палками махать или с соседними мальчишками на кулачки выходить.
   - Не рано ли тебе, сын?
   - Не рано, батюшка. Хочу я сам свою судьбу устраивать, тебе не быть обузой, а помощником.
   - Хорошо, сын. Я подумаю, как тебе лучше на службу определиться. А пока давай тоже спать. Мне еще о делах нужно поразмышлять.
  
   Андрей ушел. А ведь хороший сын вырос! Будет офицером. А там - как служба пойдет. Только где его поверстать - здесь или в Москву отправить? В Москве, конечно, ко двору ближе. Только уж очень не хочется. Поговорю с воеводой, может, найдется у него для сына служба. Решив не торопить события, Бейтон переключился на другую тему.
  
   Казаки. В Томске он учил их, как учил солдат. И помогало. Только воевали они все равно не как солдаты. И правильно делали. С быстрым и подвижным противником линейная тактика не сработает. Здесь залп нужно совместить с быстрым движением. Значит, строй не больше двух или трех линий. Три выстрела и быстрая сабельная атака. А если противник на конях? Значит, и казакам нужно быть на конях. Только не всем. Все же пешее каре - мощное боевое построение. Итак, половина казаков - на конях с пистолетами, а половина - в каре с мушкетами, пиками и саблями. А ведь всадникам пики тоже лишними не будут. Как лихо пиками поляки воевали!.. Только вот... не выйдет. Не тот противник. Ладно, пока ограничимся шашками. Завтра нужно оружейные запасы проверить.
  
   Только это - одна беда. Есть и вторая. В Томске обучение имело простой и понятный смысл - рядом были сильные и опасные враги. Здесь немирные инородцы малочисленны и почти не агрессивны, если им особенно сильно не досаждать. А когда у армии нет врага, то она становится опасной. Казакам нужна добыча. Без нее скоро начнется ропот, а потом и до бунта недалеко. Конечно, добычу они в богатом и торговом городе имеют немалую: меха сверх ясака идут, свою долю в торговле имеют, да и - судя по вечерней встрече - воровством и разбоем тоже не брезгуют. Только это - не дело. Совсем не дело. Разбойники получаются они, а не защитники. Разбойники и есть. Вольница. Тут нужно эту вольницу направить так, чтобы и казаки были с добычей, и государство с пользой. Об этом и стоит подумать. Только раньше нужно узнать, что в этих краях делается. Долго думал казачий голова. Что-то складывалось, а что-то нет. Уже глубоко за полночь улегся спать.

Глава двенадцатая. В Албазин

   Ночная темнота над Гусиным озером сменилась ранними утренними сумерками, проступили ближние деревья, озерная гладь подернулась туманной дымкой. Лагерь еще спал. Немудрено - вчера, считай, весь день без отдыха шли. Старый полковник не помнил, забывался он в эту ночь коротким сном, нет ли? Вспоминал ли прошлое, или снилось ему то, что хотелось? Да, старость подошла и все планы спутала. А ведь и не скажешь, когда оно случилось. Вроде бы вчера еще саблей махал наравне с молодыми, а тут раз - и на коня сесть уже трудно. Да что там на коня - встать утром с кровати и то не сразу выходит...
  
   Опять Енисейск. Тогда у Бейтона все вышло. Хорошо вышло. До сих пор вспоминать приятно. Казаки учились охотно. Кроме всего прочего, это было развлечением в тоскливых буднях отдаленного острога. Потом начались походы. Ходили в поход на огромную реку Лену, где инородцы взялись грабить караваны с ясаком. Ходили на мунгалов через озеро Байкал, через горы, степи и пески. Возвращались с добычей. Богатели казаки, богател и сам Бейтон. Уже целая деревенька Бейтоновка у города образовалась. На его земле сидели и вольные, и кабальные землепашцы. На юг вместе с Бейтоном шел сын, Андрейка. Не оплошал. Отца не подвел. Вернулся десятником - казаки сами выбирали. Эх, так бы жить да жить. Дети растут. Яков у воеводы в приказной избе определился. Дом - полная чаша. Воля вольная кругом. На сотни верст только его казачки и есть. Только нет-нет, да кольнет по сердцу имя "Арина".
  
   Сватали его постоянно, хоть женщин и не хватало. Только все это было как-то не нужно. Естество успокоить - так на то доступные красавицы водились. А замены Арине быть не может на этом свете. Его Арине. Сватов он с подарками и честью выпроваживал. Про себя говорил, что старый уже. Хотя стариком себя тогда не чувствовал. Только не хотела судьба оставлять его в счастье. Казалось бы, уже столько выпало на его долю - пора бы уж остановиться, так нет.
  
   Все нарастало как-то небыстро, но уж больно в одну сторону. Хотя, может, это сейчас ему так видится. Сначала в Москву вызвали князя-воеводу. Нового пока не было слышно. Его службу решили разделить между городским и казачьим головами. Городской голова ведал делами мирными, а Бейтону достались военные. А военные дела стали идти все труднее, все как-то не так. Уже не одно десятилетие на реке Амур было немирно. Отправил туда якутский воевода своего доверенного человека - Ерофея сына Павлова. Человечек тот жадным до чужого добра оказался: не государевым словом, а саблями и огненным боем добывал ясак. А земли те были непростые: тамошние инородцы были данники и родственники могучему царству Цинь, или маньчжурам. Тогда и началось. Местные инородцы бежали вглубь царства, оставляя пустую землю. Тунгусы и браты восставали, жгли остроги. Отряды богдойцев - тех же маньчжуров - стали появляться на Амуре-реке, осаждали остроги, жгли пашни. В конце концов, Амур и вовсе опустел.
  
   Несколько выправилась жизнь, когда из Илимского острога на Амур бежали казаки с пятидесятником Никифором Черниговским. Тот был казак лихой и умный: смог с тунгусами и другими местными людьми дружбу свести, вместе маньчжур тех богдойских вытеснил; ясак собирал за защиту необидный. За тот ясак вышло ему полное прощение. Только вот опять собираются с силой маньчжуры: поставили крепость земляную, постоянно тревожат набегами станицы и деревни. Даже до Нерчинска - хорошо укрепленного острога - доходят. На Амуре, в Албазинском остроге, воеводой сейчас сын боярский Алексей Ларионович Толбузин; у него три сотни казаков. Немного больше сил в Нерчинском остроге - с ними и от маньчжур обороняться, и от воровских казаков, и от немирных инородцев.
  
   Бейтон тогда написал прошение к воеводам Томска и Тобольска с просьбой о помощи. Маньчжуры нападали тысячами. Казаков же было - в хорошем варианте - лишь несколько сотен. Из Тобольска тогда прислали весточку, что формируют приказ казаков, полк пятисотенного состава. И в один далеко не радостный момент этот полк очутился под Енисейском.
  
   Тот день Бейтон до сих пор вспоминал недобрым словом. Казаки от разбойников с большой дороги не очень отличались: оборваны, голодны, кони худые, оружие - страшнее чумы... Увидев богатый острог, решили тобольцы пограбить. Но не тут-то было: трепку им Бейтон задал такую, что через полчаса пощады запросили. Ему тогда бы отправить их подобру-поздорову в Нерчинск, так нет - офицер в нем проснулся. Казачков пожалел, велел обучать их, оружие в порядок приводить, кормить, как своих.
  
   А месяца два спустя сам же и повел их в Нерчинск. Не хотелось. Да только в жизни все одно к одному цепляется. Уже свои казаки стали на пришлых людей косо смотреть, того и гляди сцепятся. А идти с кем-то другим кроме "полковника Афанасия Ивановича" те отказывались. Наскоро простившись с Федором, поручив его заботе детей и все имущество, Бейтон отдал приказ выступать. Эту дорогу Бейтон запомнил на всю жизнь.
  

***

   Уже больше месяца шел табор, который по какому-то недоразумению считали полком, идущим на помощь отдаленным острогам, осаждаемым богдойцами. Конечно, того бедствия, что было на пути в Енисейск, Бейтон не допустил: припасов взяли вдоволь, да и по пути не раз пополняли запасы у данников или в острогах, мимо которых проходили. Но наладить настоящий военный порядок Бейтону так и не удалось. Отряженные им в караул казаки засыпали, громко разговаривали, палили костры. Столь же беззаботно вело себя и маршевое охранение.
  
   Кроме положенной (и вытребованной Бейтоном) хлебной части, казачки умудрялись разживаться в пути и медовухой, что было еще одной головной болью для полковника. Он кричал, ругался, порой дрался. Но ничего не помогало. С ним не спорили (не решались), но и выполнять его распоряжения не спешили. Пока полковник был рядом, порядок еще соблюдался. Но стоило ему отойти, как все возвращалось на круги своя. Немного спасала сотня из енисейских казаков. На особо опасные задания Бейтон старался ставить именно своих людей, хоть и считал, что это неправильно. Именно порядок на марше, в лагере и в бою позволял енисейским казакам почти без потерь возвращаться из походов. Теперь же беспечность должна была аукнуться.
  
   Долго ждать не пришлось. При переправе перевернулась и потонула телега с пушками. В другой раз намок порох. И это еще до мест, где существует реальная угроза нападения. Выход за Великое озеро Байкал тоже не стал поводом для изменения поведения казаков. А места те были неспокойные - еще недавно там озоровали отряды тунгусского князя Гантимура. Теперь Гантимур ушел под русское подданство, стал союзником. Но ему на смену пришли монголы и богдойцы, которым монголы платят дань. Вот и случилось то, что должно было случиться.
  
   Вечером встали на стоянку. Стояли весело. А что - Нерчинск уже недалеко, большая часть пути позади... Бейтон и его люди прилегли отдохнуть. Казачки же из стольного града Тобольска - и те, что отдыхали за телегами, и те, что стояли в охранении - веселились во всю прыть. Внезапно окрестные холмы охватил вой, а со всех сторон на лагерь обрушились всадники. Казаки не успели схватиться за оружие. Только Бейтон смог нечеловеческими усилиями выстроить свою сотню и дать залп. Второй залп давали уже в пустоту - дикари растворились в ночи так же внезапно, как и появились.
  
   Но ушли они не одни: с ними пропали кони и телеги с припасами, а без всего этого им просто не дойти. Думал Бейтон недолго. Собрал сотников на разговор:
   - Вот что, старшины. Или вы со своими людьми идете со мной и слушаете меня, как монахи попа, или сидите здесь, а я со своими людьми возвращаюсь в Енисейск. Все понятно?
   - Куда уж яснее. Только нам такой разговор не нравится, полковник.
   - А я - не рубль золотой, чтобы нравиться. Только вот сделаю я так, как сказал. Принимаете или нет?
  
   Казаки еще немного поворчали для чести, но приняли все условия полковника. Да и как не принять?..
   Вскоре выступили. Шли уже не толпой, а строго по приказу полковника. Впереди шли енисейцы, чьи кони сохранились. За ними - самые молодые и хорошо вооруженные казаки из Тобольска. За ними - остальные. Шли быстро и молча. Нападавших нагнали еще до полудня. Те стояли лагерем в лощине между тремя сопками. Но Бейтон нападать на лагерь не спешил. Дождался темноты. Самые умелые казаки тихо сняли охранников. Потом Бейтон тихо выстроил огневые линии среди холмов. Остальные на конях скрылись до времени в балке. Когда все было готово, полковник дал условленный сигнал. Раздались выстрелы. Не ожидавшие преследования мунгалы попытались вырваться, но стреляли со всех сторон.
  
   Крики неслись из лагеря - смерть собирала там свой урожай. Бейтон закричал особым образом, и в тот же миг из балки вылетела конная сотня. Из мясорубки, устроенной Бейтоном, вырвалось едва ли полтора десятка кочевников. Казацкие кони и телеги были на месте. И не только они. Хабар оказался немалый: в мунгальском лагере были вяленые бараньи туши и выделанные шкуры, богдойские ткани и вина. И даже золотые монеты. Обратно полк вышел, полностью "завоеванный" своим командиром.
  
   Теперь службу несли не просто старательно, но с рвением, и продвигались гораздо быстрее. И уже через неделю подходили к слиянию рек Нерчи и Шилки, где располагался Нерчинский острог, центр Нерчинского уезда. Острог и город были богатые. Крепость, как и большая часть сибирских крепостей, деревянная. Вокруг острога - ров, за ним стена. В остроге - церковь, воеводская резиденция, торговые палаты, приказная изба, амбары. А за острогом высились хлеба - еще зеленые, но обещавшие такой урожай, о каком в Енисейске и мечтать не могли. Да и в подмосковных деревеньках Бейтона тоже.
  
   В остроге было нехорошо: суетно, шумно. По городу сновали вооруженные люди. Бейтон от греха подальше оставил казаков со стороны Шилки, а сам с десятком казаков поехал в город. В воеводском доме было не менее суетно, чем в самом городе. Может, даже более. Бейтона, сразу же, как он доложил о прибытии, провели к нерчинскому воеводе, цареву стольнику Ивану Власову. Хотя Бейтон встречался с Власовым в Кремле, прием не был любезным:
   - Нескоро ты, Афанасий Иванович. Мы тебя месяц уже ждем. За то время, что ты шел от Енисейска, мы Албазин потеряли. Толбузин - воевода Албазинский - неделю назад со срамом пожаловал.
   - Прости, Иван Евстафьевич. Трудный путь был. От монгола отбиваться пришлось.
   - Сколько людей с собой привел?
   - Шесть сотен казаков. Все обучены строю и огненному бою.
   - Это дело хорошее.
   - Только вот пушки пока в пути. Думаю, через неделю подойдут.
   - Ну что ж, тогда и выступим.
   - Куда выступим, Иван Евстафьевич? - не понял Бейтон.
   - Как куда? В Албазин. Что ж мы - богдойцам такую землю так оставим? Нет, друг мой. Вот через неделю с воеводой Алексеем Ларионовичем отбудешь в Албазин.
   - Так я ж в Енисейске... - начал было Бейтон.
   - Был ты в Енисейске головой. Теперь будешь в Албазине головой и защитником. Служба у нас такая, Афанасий Иванович. Не суди. А иначе нам с врагом не сладить. Вот и приказ государев.
  
   Бейтон сник. Честно говоря, он считал свою миссию полностью выполненной уже тогда, когда подготовил тобольских казаков в Енисейске. А когда довел до Нерчинска, так и с лихвой свой долг исполнил. А выходит, что нет.
   - Что ж, значит, так тому и быть, - грустно проговорил Бейтон.
   - Не печалься, Афанасий Иванович! Давай, устраивайся. Завтра приходи. Познакомлю с воеводой Толбузиным. С ним и будете Албазин отстраивать да защищать. А земля там, скажу я, богатейшая. И пшеница растет, и рожь. И рыба такая, что в иных местах и не увидишь. Говорят, сама из реки на берег выскакивает. Может, еще в пояс мне поклонишься за такое назначение. А пока отдыхай.

***

   Через неделю и вышли; пока только на разведку. Две сотни казаков с Бейтоном, да воевода Алексей Толбузин с полусотней крестьян. Толбузин хоть и вполне мирно общался с казачьим головой, был какой-то странный и нервный кричал на крестьян, срывался на казаков, постоянно оглядывался. В первую же ночевку, когда Бейтон, расставив караулы, вошел в палатку, где уже находился Албазинский воевода, у них случился разговор. Толбузин сам предложил выпить и все обговорить. Пил Бейтон без большой охоты, но слушал внимательно.
  
   Цины, так Толбузин называл маньчжур-богдойцев, страна сильная и людьми обильная. Правитель их называется богдыханом по имени Канси. Они здесь жили изначально. Точнее, предки их из этих мест. Сам правитель - родственник монгольскому Небесному хану, поскольку мать его была из монгольских принцесс. Место, где стоят Албазин и русские деревни с заимками и зимовьями, для цинов священное. Потому и воюют они с русскими упорно и яростно. Есть у них не только стрелы, но мушкеты, пищали и тяжелые пушки. Такие большие, что при прошлой осаде они одним выстрелом обе стены пробивали. А на третий день и вовсе город зажгли. Всех сил у Толбузина было тогда три неполные сотни казаков. Да каких - лихие люди, а не казаки... Управлять ими совсем нельзя (Бейтон про себя хмыкнул, мол, особенно, если управляешь криком и кулаком). Но виду не подал, продолжая слушать исповедь воеводы. А послушать было что.
  
   Цинский воевода по имени Лантань - муж благородный и умелый. Ставка у него ниже по Амуру в крепости Айгунь. Сам Толбузин эту крепость не видел, но дозорные казаки подбирались. Крепость велика. Воинов там многие тысячи. Всадники воюют на манер монголов. И луки используют, и пики, и сабли. Пешие воины не особо хороши, но многочисленны. Правильного строя не знают. Пушкари весьма умелые. Когда острог сгорел, этот Лантань начал переговоры. Рядили долго. Поначалу цины требовали, чтобы Толбузин со своими людьми уходил в Якутск. Но Толбузин не уступал. Говорил, что сами здесь костьми лягут, но в Якутск не уйдут. Решили, что албазинцы со всем имуществом отступят в Нерчинск, а земля по реке Амуру останется "пустой". На том Лантань поклялся на русские остроги более не ходить, а Толбузин целовал крест, что уходит из Албазина навсегда.
  
   - Выходит, что я не только цинам враг, а еще и клятвопреступник. Я ведь крест святой на том целовал, что ухожу. Цины мне весь скот дали в Нерчинск увести, имущество, оружие забрать. Даже знамена. А я и их обманул, и себя.
   - Что ты, Алексей Ларионович, - попытался успокоить его Бейтон. - Ведь нехристям слово давал. Их не грех и обмануть. Любой поп тебе так скажет. Тем более, что это - дело государево. Не по своей воле идешь - по приказу.
   - Да знаю я это все. Сам себе сто раз так говорил, а саднит в душе. Клятве-то изменил. Давал от сердца. Цины же как люди поступили. А я? Чует мое сердце, что на смерть я возвращаюсь в Албазин.
   - А воеводе Власову о том говорил?
   - Говорил, конечно. И челобитную подавал. Так он и слушать не захотел. Говорит, что не желает "побежную славу учинить". Вот и иду... на погибель.
   - Что делать, Алексей Ларионович, - печально ответил Бейтон, - все мы так живем на земле. Только врастешь корнями в какое место, а судьба уже вырывает тебя и бросает в новую целину. Только что-то сложится в жизни, так сразу и рушится. Такая у нас судьба. Я ведь тоже дом, хозяйство, четверых детей оставил в Енисейске. Может, и не придется свидеться. Только я сразу в гроб ложиться погожу. За свою жизнь, за свою волю биться буду до последней возможности. И ты себя хоронить погоди.
  
   Говорили долго - уж звездочки меркнуть начали на небе. Не то чтобы все сомнения Бейтону удалось развеять, но вел себя Толбузин уже намного спокойнее и увереннее. Вскоре на холме близ Амура показалось пепелище, где прежде стоял албазинский острог - единственная крепость в Сибири, построенная не по государеву указу, а вольными и беглыми людьми для своей защиты. Воевода все описал верно. От острога одни горелые бревна остались, да и тех немного. Вал, правда, уцелел. Зато ров весь засыпан. Ближние деревеньки (видели, когда шли) брошены и разорены. Но там же увидели и первый добрый знак - поля были засеяны и взошли дружно. Поспели в самый срок. Не было и цинских войск. Видимо, этот Лантань и вправду решил, что русские больше не вернутся.
  
   Забот сразу стало невпроворот. Первым делом отправили гонца в Нерчинск за остальными казаками да пашенными крестьянами, за припасами и оружием. Воевода отдал приказ начать собирать урожай и строить амбар для зерна. Бейтон с казаками взялся за строительство землянок и обустройство будущей крепости. Расчистили основание от горелых бревен, обновили и углубили ров. Бейтон ежедневно отправлял казаков и мужиков в ближайший лес на заготовку бревен для будущего острога. И хотя работа была нелегкой, все понимали - для себя защиту строят. Вскоре из Нерчинска стало прибывать пополнение. Дела пошли веселее. Долго спорили с воеводой и казачьими старшинами, какими быть стенам острога. Воевода хотел восстановить крепость в том виде, в каком она была до нападения маньчжуров. За "нормальный острог" стояли и старшины. План Бейтона требовал гораздо больше труда, к тому же труда не совсем привычного и понятного. Но Бейтон понимал, что так строить нельзя. Деревянная крепость против пушек не устоит и недели.
  
   Спорили и ругались яростно, однако Бейтон нашел способ настоять на своем. Он просто построил со своими казаками, которых он ощущал уже едва не своей семьей, два участка стены по сажени длиной. И при всех старшинах и воеводе устроил демонстрацию: выстрелил в них из пушки. Деревянную стену ядро пробило насквозь, в насыпной застряло и только сотрясло грунт. Опыт убедил. Приняли план казачьего головы.
  
   Сначала по кругу поставили крепкие срубы так, чтобы сваи едва не на полсажени печатных уходили под землю. Наружную стену сделали глухой, а вовнутрь образовавшегося крепостного двора выходили двери. В отличие от обычных крепостных стен в сибирских острогах, стену построили ломаную, бастионами (казаки говорили "бастиями"). Срубы для крепости соединяли железными полосами. Внутри крепости крестьяне и мастеровые ставили избы, воеводский двор, приказную избу. Однако амбары и склады Бейтон повелел устраивать в стене. Параллельно продолжался сбор хлебов, урожая с огородов. Каждый день охотники уходили в лес не только для пушного промысла, но и для заготовки дичины. Туши и полутуши лосей и изюбров коптили на польский манер и тоже загружали в кладовые.
  
   А крепость продолжала строиться. На внешней ее стороне на срубы и над срубами принялись насыпать вал. Здесь не только все казаки и крестьяне, не занятые в поле или в карауле принимали участие - сам голова дневал и ночевал у стены. А стена росла как по волшебству. Вышло вполне мощное фортификационное сооружение: ширина более четырех сажень (никакое ядро не пробьет), да и высота в два человеческих роста. Старые стены, конечно, повыше были. Ну так и служили недолго.
   - Этим стенам ядра не страшны, - с гордостью указывая на свое произведение говорил Бейтон Толбузину.
   - А где же твои стрелки здесь сидеть будут? - с некоторым сомнением в голосе спросил Толбузин.
   - А вот это мы сейчас и будем улаживать, - усмехнулся Бейтон.
  
   С группой самых метких стрелков обошли они вал вокруг города, помечая самые опасные участки, самые удобные позиции. Потом долго плели из тонких веток в несколько слоев плетень, устанавливали там, где стрелкам было удобно. Оборудовали сторожевые и огневые позиции, в бастионах - раскаты для установки пушек, тоже защищенных плетнями от вражеских ядер и пуль. Плетень обмазывали толстым слоем глины, чтобы стрелы и пули в нем вязли. Делали на совесть. От этого могла зависеть жизнь. По всей протяженности стены было оборудовано две сотни позиций, девять позиций для пушек в бастионах, двадцать караульных позиций - так, чтобы просматривалась вся округа. Самую большую пушку решили установить на раскате в глубине двора, так же старательно прикрыв плетнем. Во дворе крепости отрыли колодец - на случай, если враг перережет доступ к реке.
  
   Оборудовав защиту, Бейтон приступил к обучению воинов. Стрелки, пушкари, кавалеристы - все в его маленькой армии должны быть готовы к бою. Учил не совсем так, как учили в регулярной армии, ведь огневые линии здесь не пустишь. Хотя залповому огню обучал тоже. Зато учил, разбившись на двойки, организовывать быструю стрельбу: более умелый стреляет, а помощник тем временем другой мушкет заряжает и подает. Учил и пушкарей стрелять быстро и точно. Уже к осени не только крепость была в основном готова, а урожай собран и уложен в хранилища, но и почти шесть сотен бойцов обучены стрелять залпами, быстро и слаженно перезаряжать мушкет, фехтовать, бросаться лавой в атаку и многому другому.
  
   Приамурье и вправду было благодатным краем, особенно в сравнении с теми местами в Сибири, где Бейтону довелось бывать прежде. Пушной зверь и здесь водился в изобилии. Правда, не совсем вблизи города, но уже в ближней тайге встречались и соболь, и лиса. Река была богата рыбой, которую воевода тоже дал приказ солить впрок. Но главным богатством здесь была земля - жирная, урожайная, родящая.
  
   Цины пока не показывались. Но в том, что они придут, не сомневался никто. Как только на склоне холма над Амуром вновь встала крепость, в Приамурье потек народец. Шли на новые земли промысловые люди и мастеровые, крестьяне и монахи. Образовались многочисленные заимки, и даже обширная Покровская слобода. Создание последней Бейтон не одобрял, поскольку считал, что селение, окруженное невысоким частоколом, слишком беззащитно. Зато одобрял Толбузин, ведь именно из заимок и сел шел основной поток ясака, пошлин, товаров. За них и спрашивали воеводу. Казачий голова, помня, что его дело - военное, в мирные дела не лез, продолжал совершенствовать свое небольшое войско.
  
   Самых лучших бойцов он свел в особый отряд из двухсот всадников, способных биться и на конях, и в пешем строю, и саблей, и пулей. Постоянно высылались караулы (не менее десятка) ко всем русским поселениям. С приданным его казакам кузнецом взялись они делать новинку - ручные ядра, иначе - гранаты. Ядра эти пеший человек мог рукой метнуть. Это, конечно, не пушечный выстрел, но шагов на двадцать действовало. Нашел он и крепких казаков-метателей. Долго упражнялся с ними. Учил он и мещан, живших близ крепости. Кто его знает, как оно обернется? А лишний стрелок не помешает.
  
   К середине октября, когда осень уже полностью вступила в свои права, Бейтон мог сказать, что все, что он мог сделать для успешной защиты крепости, сделано. Дальше - как Господь судит. Припасов в амбарах, надежно скрытых в толще стен, должно хватить года на три. Казаки обучены настолько, насколько можно обучить за несколько месяцев людей, желающих выжить и отбиться от врага. Тогда же на Амуре вновь появились цины.

***

   Командующий корпусом непобедимой восьмизнаменной армии, в недавнем прошлом - личный телохранитель Сына Неба, Лантань стоял над рекой Черного дракона и пристально смотрел на пространства, простирающиеся за ней. За ней лежала запретная земля - священный мир, где живут духи предков императора и всех маньчжур. Да, сегодня империя Цинь во главе с божественным Сыном Неба богдыханом Сюанье раскинулась на несчетное количество ли по всем четырем сторонам света. Девиз правления - "Канси", то есть "процветающее и лучезарное" - стал подлинным светом для подданных империи. Но сколь бы велика ни была Серединная держава - сосредоточение Небесного порядка в подлунном мире,- каждый маньчжур помнит, что его священная сила и мужество родились здесь, в запретной стране. Из этих мест идет процветание и счастье текущих дней.
  
   После многих лет неурядиц и правления неблагородных наместников и регентов к власти пришел император Сюанье, тогда еще совсем молодой человек. Императором он стал еще в детском возрасте. Но много лет его Божественное начало не могло соединиться с источником власти. Покойный Сына Неба создал совет из четырех уважаемых, как ему казалось, людей во главе с Великим гуном Обоем, который был объявлен правителем при малолетнем императоре. Правитель был жёсток, если не сказать жесток. Поборы при нем возросли многократно, торговля приходила в упадок. Ко двору приближались недостойные. Междоусобные войны между гунами и владетелями ослабляли армию, делали империю беззащитной перед врагами.
  
   Но Сын Неба рос и копил силы. И в светлый год своего совершеннолетия вместе со своим дядей Сонготу он уничтожил князей-гунов, посмевших посягнуть на Небесный порядок. Тогда еще совсем молодой воин дворца Лантань был среди сторонников императора. Не все и не сразу приняли его выбор. Вначале казалось, что Совет регентов победит. Но Лантань, чтя традиции своей семьи, был предан Сыну Неба сразу и до конца. И в конце концов все признали, что его выбор был мудрым. Пусть его преданность подвергалась испытаниям (а император не только награждал верного телохранителя, но и жестко карал за поступки, недостойные благородного мужа), Лантань знал, что Сын Неба печется только о благе и для него, и для всех народов Всемирной империи.
  
   Победив, Сын Неба снизил и упорядочил налоги, чем заслужил любовь простонародья. Прекратил междоусобные войны и подтвердил вечность владения благородных семей. Этим он привлек к себе военачальников шестизнаменной армии и их семьи. Но обеспечив мир в империи, Сын Неба не спешил раздвигать границы. Он был мудрым и терпеливым. Пока его дядя, Великий гун Сонготу, вел дела с окружающими варварами, Сын Неба строил плотины и укреплял берега Великих рек, обеспечивая питание народа и богатство страны, развивал торговлю с южными, восточными и западными варварами. Он не стыдился учиться у варваров из далеких стран искусству ирригации и строительства крепостей.
  
   Много делал Сын Неба и для истинных владык империи, народа маньчжуров. Все маньчжуры были освобождены от налогов и обязаны были императору только воинской службой. Помимо восьмизнаменной армии, где служили маньчжуры, была создана армия Зеленого знамени из других народов. Эти воины были слабее, чем маньчжуры, но было их в десять раз больше.
  
   Накопив силы, император начал расширять страну. Сначала пала Южная Мин - остатки владений прежней династии из народа Хань. Потом к Цветущей середине были присоединены острова возле берега, создан могучий флот. Победоносные армии императора разгромили войска правителя ойратов Галдан-Бошогу и взяли под свою защиту потомков Небесного хана. Страна Чосон и страна Монголов обрели своего истинного владыку.
  
   Уже в это время стали появляться длиннобородые лаочи или, как они себя называют, "русские". Поначалу их было немного. Они жались к своим деревянным крепостям, стремясь отбиться от ойратов и их данников. Но из их далекой страны все шли и шли новые отряды длиннобородых, диких и воинственных людей с огненным боем. Они грабили местные народы, часто силой отнимая у них последнее. Один из таких отрядов еще в правление старого Сына Неба проник в запретные земли. И хотя приняли их, как гостей, они разорили стойбища родичей маньчжуров. Война - ненужная и дальняя -стала неизбежной.
  
   Тогда мудрый император смог несколькими точными ударами разбить и уничтожить захватчиков. Данников и родичей маньчжуров отвели вглубь империи, на обжитые земли. Но русские пришли снова. Их стало больше, они были лучше вооружены. Они построили деревянную крепость, стали сами уничтожать зверей, взрывать плугом Священную землю. Тогда, чтобы сохранить сосредоточие Силы маньчжур, и повелел мудрый Сын Неба поставить крепость Айгун, свести туда войска и уничтожить русских в Священной земле.
  
   Туда и направили мэйрени-чжангиня - военачальника Лантаня с тысячей воинов из восьмизнаменной армии и двумя тысячами из армии Зеленого знамени. К его отряду были приданы двадцать орудий с огненным боем. Они и помогли выполнить миссию, которую возложил на него Сын Неба. Он уничтожил укрепленное поселение русских на реке Хумарахэ, а затем сжег их крепость у реки Черного дракона. Командующий русским отрядом Тол Бу Син показался Лантаню благородным мужем, выполняющим, как и он, приказ своего императора. Потому после клятвы никогда не ступать на Священную землю, гарнизону сожженной крепости было позволено удалиться в другую крепость, находящуюся за пределами Ивового палисада, отделяющего Священную землю от иной.
  
   Это соответствовало и письму императора. Сын Неба писал своему недостойному слуге: "Когда вы подойдете под русский город Албазин и русские, оказав вам сопротивление или же сдавшись добровольно, признают свою покорность, то вы не должны убивать ни одного человека, а объявите им наш следующий указ: "Мы являемся повелителем многих владений и обладаем безграничным человеколюбием. Мы не собирались поэтому предать вас смертной казни за ваши дерзкие проступки. Отпускаем теперь вас всех на волю, чтобы вы, чувствуя проявленное к вам милосердие, более против нашего повеления не выступали и наших границ не беспокоили". После этого позвольте им вернуться в их прежние места". Он все выполнил по слову Сына Неба.
  
   Лантань считал свое дело выполненным. Но император повелел ему задержаться в Айгуне, чтобы убедиться, что русские держат слово. Сын Неба был, как всегда мудр и добродетелен: русские не смирились с поражением. Их посланники ко двору Сына Неба отказались от выполнения надлежащих церемоний и были изгнаны. А недавно лазутчики донесли, что русские вернулись. И не просто вернулись. Они восстанавливают крепость, снова строят свои нелепые домики на Священной земле, убивают запретных животных. Значит, их слову нельзя верить. Он, полководец Лантань, ошибся. Но за его ошибку и, возможно, за гнев императора русские заплатят своими жизнями. Он повернулся к своим помощникам, возглавлявшим отдельные отряды конницы, пехоты, огненного боя. Они стояли на должном расстоянии от своего начальника в подобающих позах, выражающих внимание и смирение.
   - Я собираюсь на охоту к русской крепости. Организуйте мне надлежащее сопровождение, - без каких-либо эмоций проговорил он. Но помощники все поняли правильно. Впереди - война.

***

   Цины появлялись нерешительно. Первый гонец прибыл только в конце октября. Небольшой отряд цинов напал на русскую заимку близ реки Кумары. Заимку спалили, часть людей побили. Остальные смогли уйти в тайгу. Бейтон насторожился, а Толбузин и вовсе спал с лица. С того дня караулы выходили неукоснительно. Стычки с цинами становились все чаще. Пару раз выезжал с отрядом из крепости и сам казачий голова. Поле оставалось за казаками. Цинов отбрасывали, многих убивали. Но деревни чаще всего уничтожали. Беженцев приходилось размещать около крепости. Бейтон внимательно смотрел, как воюют цинские солдаты. Пока ничего опасного он не видел: парни крепкие, но слаженности мало; огненный бой знают, но залповый огонь применять не умеют. Поняв это, Бейтон пока и сам не применял его - пусть будет приятной неожиданностью при серьезной схватке.
  
   А к концу октября пожаловал под крепость и их воевода. Дескать, ехал он поохотиться, да решил заглянуть к соседям. Был он важным до невозможности. Лицо холодное, каменное. Глазки-щелки смотрят тревожно и гневно. Слова говорит вроде бы учтивые (по крайней мере, толмач так переводит), а лицо совсем не доброе. В крепость Бейтон его не пустил. Велел разбить шатер у реки, поставить закуски и вина, а сам с воеводой вышел встречать "дорого гостя".
  
   Гость сидел все время с неизменной физиономией. Отвечал на приветствия вежливо, но холодно. Лишь однажды выдержка изменила ему: в миг, когда он увидел воеводу Албазина, будто искра вырвалась из под его приспущенных век. Если бы взгляд мог испепелить, то Толбузин уже лежал бы мертвым. Но через миг об этом ничего не напоминало. На прощание долго смотрел в глаза Бейтону. Ну, того взглядом не проймешь. Встретил его взгляд спокойно и уверенно. Ты, милый друг, наши поля жжешь. Так я тебя тоже миловать не буду, читалось в его взгляде. Цины умчались. Русские поняли, что схватка неминуема. Более того, она близка.
  

***

   Поездка к русским прошла успешно. Лантань смог увидеть пути, по которым пойдет его отряд, места, где он поставит пушки. Увидел, что русских в крепости много. Правда, стены у новой крепости были странные. Очень низкие и покатые. Но и они падут под его огнем. В саму крепость его не пригласили. Однако мудрый и опытный в делах муж и снаружи увидит все, что ему необходимо. Увидел он и человека, который поверг в прах его веру в благородных людей среди длиннобородых - воеводу Толбузина. Он изменил слову и будет предан смерти. Так приказал Сын Неба. Остальных, если они подчинятся приказу, было велено отпустить с милостью.
  
   Вот второй начальствующий русский ему показался интересен. Он несколько отличался от своих собратьев. Бороды у него не было, зато были длинные усы, подобающие знатоку мудрых книг. Возраст русских он определять не мог - настолько они все были похожи друг на друга. Но было понятно, что перед ним муж и воин. Взгляд спокойный, без надменности, но и не заискивающий. Многозначительный такой взгляд. В отличие от Толбузина, глаз своих не отвел. На вызов ответил вызовом. Что ж, победа над достойным врагом будет сладка вдвойне. С тем и отбыл. Отъехав на изрядное расстояние от крепости, Лантань произнес несколько выражений, недостойных благородного мужа.
   - Начинайте! - коротко приказал он своим приближенным.
  

Глава тринадцатая. Осада

   Бейтон с утра наблюдал за строительством дозорной башни в крепости. Оставалось только покрыть крышу дранкой от дождя и снега. Работа была хоть и не самой срочной, но важной, потому Бейтон не сразу увидел всадника, влетевшего в ворота крепости. Всадник что-то крикнул стражнику на предвратной башне. Сразу же другой стражник кинулся во двор к голове:
   - Афанасий Иванович! Цины на Большую заимку напали!
   - Всем на конь! - крикнул Бейтон уже на бегу.
  
   Большой заимкой называлась деревня всего в десяти верстах от Албазина. Домчались быстро. Заимка пылала, жившие там казаки и промысловые люди еще рубились, медленно отступая к спасительным деревьям. Цины не ждали русских так скоро, потому бежали в панике, перебив пленных. Обычно Бейтон, выгнав врагов за реку, считал свою задачу выполненной. Но теперь решил преподать недобрым соседям урок вежливости.
  
   Отряд переправился на цинский берег и пошел маршем вдоль реки. Казаки, обозленные наглостью маньчжуров, жгли попадавшиеся селения, убивали жителей. Впрочем, последних было немного. Отряд, вторгшийся на территорию Албазинского воеводства, уничтожили еще в первый день. Но гнев Бейтона не утихал. У реки Кумар цинские разъезды стали попадаться чаще. Крепость Айгунь была близко. Когда отряд уничтожил разъезд в полусотню воинов, Бейтон приказал возвращаться.
  
   Было ясно, что цинов вокруг великое множество. Погубить цвет своей маленькой армии Бейтону совершенно не хотелось. Тем же ускоренным маршем вернулись в крепость. Резон от демонстрации оказался изрядным. До самой зимы цины не показывались. А зимой и подавно сидели тихо. Среди людей пошли шептания, что казачий голова так настращал богдойцев, что те убежали. Бейтон понимал, что это не так. Но людям хотелось верить в лучшее. Голова продолжал собирать припасы на случай осады. Сам за зиму два раза ездил в Нерчинск за зельем. Албазинцы крутили пальцем у виска. Бейтон не реагировал. Он просто знал, что это нужно.
  
   Наступала весна. Крестьяне засеяли поля, хотя Бейтону было ясно, что в этот раз собрать урожай им не дадут. И не ошибся, хотя и очень хотел. Дозорные казаки теперь шныряли не только вдоль Амура, но доходили до самой цинской крепости. В конце июня разведчики донесли, что в крепость прибыла тьма людей, лодки, табуны лошадей. Стало понятно, что до вторжения остались дни. Толбузин совсем ослаб. Все чаще сидел в приказной избе, глядя перед собой. Видимо, совсем запутался воевода со своей совестью. Это было страшно невовремя.
  
   Из Айгуни прибыли пленные с письмом от Лантаня. В письме цинский полководец от имени своего императора предлагал русским уйти из Приамурья со всем припасом и честью. В противном случае грозил карами и смертью. Среди казаков началось шатание. Чтобы раз и навсегда решить эту беду, Бейтон созвал казачий круг. Не старшины и атаманы, но все будущие защитники крепости. Таковых набралось аж восемь сотен человек. Сила немалая. Долго шумели, рядили, спорили. Были и те, кто склонялся на то, чтобы уйти обратно в Нерчинск. Тогда в круг вышел сам голова:
  
   - Братья! Мы все пришли сюда не только потому, что нас кто-то послал и направил.
   - Не дело говоришь, голова! Воевода тобольский нас отправил, - выкрикнул кто-то из толпы.
   - Это правда, но не вся правда. Бывал я в разных странах. И везде одно и то же: сильный в масле катается, а слабый кровью умывается. Везде боярин прав, а казак, мастеровой или солдат во всякой вине виноват. Только обживется человек на одном месте, только врастет в землю, как его с корнем вырывают, и не только плоды и листья, а кору до нутра сдерут. Хозяину дай, боярину дай, подьячему дай, слугу барина не забудь. От такой жизни и уходят люди.
   - Вот это правда, - грустно произнес другой голос.
   - Да ты, голова, про цинов говори. Так мы до утра круг не закончим.
   - Я про них и говорю, - спокойно отвечал Бейтон. - Только вы меня все время перебиваете. Так вот, пришли мы сюда, чтобы жить своей волей. Своей силой и умом. Мы не святые и не ангелы. У меня, вы знаете, крыльев нет. Только вот одно у нас есть - и у вас, и у меня: кланяться в пояс мы до седых волос не научимся. Шея не гнется. Так, казаки?
  
   - Так, голова, говори, - поддержали сразу несколько голосов.
   - Я и говорю, - продолжал Бейтон. - Позади у нас - бояре и баре, которые любят тихих и смиренных. Таких, как мы - не любят. Загонят в дальние остроги. Там и сгноят. Впереди - цинское войско. Уйдем назад - будет позор и полон. Сдадимся - будет то же. Одно нам остается - выстоять. Все для того у нас есть. Есть припасы, хоть два года в осаде сиди. Имеется зелье огневое и для пушек, и для ружей. Есть вы - сильные и смелые воины. Я не вижу причин для страха. Мы можем выстоять!
   - Мочь-то можем, Афанасий Иванович. Так ведь и побитыми быть можем - громко произнес тобольский казак Епифан, самый непоседливый и крикливый из тобольцев.
  
   - И тут ты прав, Епифан, - согласился Бейтон. - Военная жизнь такая, смерть всегда за спиной стоит. Только смерть у смелого одна. Она за каждым придет. А у труса смертей не счесть. Они за каждым кустом хоронятся. Он сотню раз на дню умирает. Можем мы не сдюжить? Можем. Только это будет смерть, о какой люди сотни лет песни слагают, сказки рассказывают. Вот вам мое слово: я остаюсь в Албазине. Буду биться за свою и вашу волю столько, сколько сил хватит. Умру, но крепость не сдам. Кто со мной? Кто хочет, чтобы память о нем через век жива была? Смелые есть? Отзовитесь!
  
   На миг стало тихо так, что слышен был голос кукушки из ближней рощицы на сопке. Бейтону показалось, что его нескладная речь пропала в воздухе, что казаки сейчас просто бросят все и уйдут в Нерчинск или Якутск. А то и вовсе на свободные земли волю искать. Потом толпа раздалась. В круг подались десятка полтора казаков из Енисейска, старых друзей Бейтона.
   - Мы с тобой, Афанасий Иванович! Ты нас ни разу не обманул, не слукавил. Мы за тебя!
   - Добро, братья! - поклонился им голова.
   - Так и мы за тебя, Афанасий Иванович! - раздался голос с другой стороны, где стояли тобольцы. - Ты - дядька честный, с разумением. Мы с тобой останемся.
   - И мы! И мы! - теперь уже кричал весь круг. Крики смешались, а потом пронеслось над победительное:
   - Любо!!! Любо, атаман!
  
   У Бейтона потекла слеза, перехватило дыхание. Вот они - настоящие люди, его братья не по крови, а по сути. Со дня, когда узнал о смерти жены, он впервые ощутил не просто счастье, но что-то большее. Будто что-то бурлило в крови, распирало от невероятной надмирной радости - радости единения с другими, любящими и понимающими друг друга людьми. А над кругом продолжало нестись:
   - Любо!
  
   Когда-то он рисовал в мечтах картину "своего полка", стройных рядов солдат в ярких мундирах с сияющим оружием, вдоль которых едет он на дивном коне - славный, изящный, красивый. Этого не будет. Вот его полк: вот эти разные, совсем не дисциплинированные и не красочно одетые люди. Но с каждым из них его связывает нечто гораздо более значимое, чем слава. Они - не просто его полк. Они - его жизнь, его мир.
  
   Когда круг немного успокоился, Бейтон продолжил:
   - Братья! Битва нам предстоит нелегкая. Я так думаю, что всем больным или немощным, всем бабам с детьми уходить надо. Лучше в Нерчинск. С ними пошлем охрану казаков десять с просьбой о помощи. Пришлют - спасибо! Нет - сами будем биться.
  
   Говорили еще немало. А решили все так, как Бейтон сказал. На том и разошлись. Но разошлись другими - не теми, что собирались на круг: это были люди, уверенные в поддержке каждым и каждого, люди готовые к борьбе и смерти. Если у кого-то и таились иные мысли, то теперь он сам гнал их прочь, не в силах забыть того удивительного чувства слияния многих в единое.
  
   После круга Бейтон зашел к воеводе (Толбузина на круге не было). Взбежав на крыльцо приказной избы (будто легче стал лет на десять), Бейтон вошел в комнату, где все это время сидел воевода. Он и сейчас был там. Только что-то изменилось во взгляде Алексея Ларионовича. Это был взгляд человека, принявшего решение.
   - А, Афанасий Иванович, - приветствовал Бейтона воевода. - Что решил круг?
   - Будем биться! - коротко ответил Бейтон.
   - Значит, так тому и быть, - как-то с облегчением проговорил Толбузин. - Я тут все думал: как мне поступить? И вот что я решил: жить я не хочу. Не в радость мне это. Но руки на себя накладывать - грех большой. Да и глупо это: не дитятя. Муж и воевода. Вот сгинуть в битве за свою землю - это будет хорошо и правильно. Как думаешь?
   - Не знаю, Алексей Ларионович! Биться - это правильно. Только давай, пусть Бог рассудит, когда нам в землю ложиться.
   - И то правда - со вздохом согласился Толбузин. Встал с лавки, подошел к стене, где на крюке висело оружие. Снял шашку. Посмотрел. С неодобрением отметил темные пятнышки ржавчины.
   - Ничего, к бою будет сиять. Командуй, голова. Готовь встречу для дорогих гостей.

***

  
   Потянулись томительные дни ожидания. Горячие головы из самых молодых казаков предлагали самим идти на врага. Бейтон с трудом их сдерживал. Он понимал, что многократный перевес при полевом сражении сведет на нет все его задумки, все казачье умение и лихость. А вот за стеной можно и потягаться. На два дня езды от крепости он приказал выставить караулы и дозоры, чтобы заблаговременно узнать о продвижении противника. Тридцать казаков отправил в тайгу, на временную заимку - тревожить цинов, буде они встанут лагерем под стенами. В пятый день июля прискакал вестовой с известием, что по реке движется несчетное число больших судов, бусов с вражьей силой. Вечером того же дня прибыли казаки.
  
   Бейтон приказал выставить все пушки на приречной стороне стены. Туда же развернули ствол огромной гаубицы на раскате. На стенах оставались только дозорные. Остальных, хоть они и протестовали, Бейтон отправил отдыхать. На сторожевой вышке поставили самого острого на глаза казака. В седьмой день июля маньчжурские суда показались на горизонте. Бейтон тихо поднял всех на ноги. Пушкари под командованием воеводы, расположившегося на вышке, стали готовить пушки, стрелки по двое заняли места на позициях. Две сотни всадников и сотня пеших приготовились у всходов на стены. И все это тихо. Без шума и суеты. Внешне стены выглядели вымершими.
  
   Про эту вылазку Бейтон думал давно. Первый удар должны нанести они. Быстрый и хлесткий. Такой удар, чтобы противник потом не думал, а бросался с яростью. Такого врага бить легче. Важна эта вылазка и для самих казаков. Разговор в круге - это хорошо, но не достаточно. Конечно, разбить цинский отряд у них не получится - тех слишком много. Однако, пусть маленькая, но победа укрепит дух защитников.
  
   Тем временем караван судов с цинской армией не спеша приближался к крепости. Вот уже головной бус остановился напротив крепостной стены. Его начали притягивать к берегу. Спустили мостки. Вот второй, третий корабль ставят на прикол и из них начинают выпрыгивать маньчжуры. Уже человек сто вышло. Ну, с Богом!
  
   Бейтон встал во весь рост и махнул тряпицей. По сигналу тут же раздались выстрелы пушек и мушкетов. Одно судно запылало, второе - резко накренилось. На прибрежный песок упало несколько цинских воинов. Второй залп - спустя краткий миг. Вновь удачно. Фигурки у кораблей засуетились, забегали. Остальные корабли стали сбиваться в кучу у берега, наскакивать один на другой. Бейтон сел на коня и вновь взмахнул платком. По перекинутым мосткам из крепости вырывались казачьи сотни. До берега рукой подать. Цины пытались выстроить копейный строй, но не успели. Казаки налетели раньше. Уже десятки врагов лежат на земле, а рубка все идет.
  
   Бейтон врезался в массу противника. Поднял саблю. Удар. Еще один. Схватка пленила, разжигала. Забывшись, он чуть не пропустил опасный момент, когда у судов, приставших дальше, стала в спешном порядке выгружаться кавалерия и огромные пушки. Сделав еще два выстрела в сторону противника на кораблях (один, кажется, удачно), он громко скомандовал:
   - Всем назад!
   Так же слаженно (упражнения сказались) всадники понеслись под защиту стен. Первые выстрелы грянули уже после того, как всадники оказались в безопасном месте. Что ж, вылазка, можно сказать, удалась. Порубали человек тридцать, а сами целы остались. Казаки остывали от схватки, делились впечатлениями, громко смеялись. Пушкари и стрелки тем временем продолжали обстрел.
  
   Бейтон поднялся к стрелкам. Далеко не все выстрелы достигали цели. Но кто-то умудрялся попадать и на таком расстоянии. Пушкари попадали чаще. Уже почти десяток кораблей получили те или иные повреждения. Бейтон бросился к гаубице. В этот момент ударили пушки цинов. Первые ядра упали возле стен с недолетом.
  
   - Всем пригнуться! - заорал что было сил Бейтон.
   Стрелки скрылись за фашинами, а обстрел крепости возобновился с новой силой. Большая часть ядер просто вязла в стенах, сделанных из грунта, никак не затрагивая ни укрытых в них воинов, ни стрелков за фашинами. Несколько ядер перелетело стены и ударило во двор. Правда, ни в какие строения не попало. Впрочем, большая часть защитников, не стоящих на стенах, уже скрылась в убежищах в стене и специально отрытых погребах с мощными накатами бревен сверху.
  
   Добежав до гаубицы, Бейтон отодвинул пушкаря и сам навел мощную пушку. Цель - батарея цинов с севера от крепости. Так, далековато. Но для демонстрации подойдет. Тщательно измерил расстояние, угол наклона гигантского орудия. Пушкари заложили порох и ядро "с начинкой". Выстрел. Бейтон сам не ожидал такой удачи: насколько он разглядел, ядро ударило близ одного из орудий, повредив его, поранив пушкарей, что возились вокруг орудий. Обстрел прекратился.
  
   Цинский караван отошел к середине реки и начал высадку на острове. До острова не добивала ни одна пушка, не говоря о мушкетах. Бейтон тоже отдал приказ прекратить огонь. Можно было начать отдыхать. Но разгоряченные боем и победой казаки еще долго шумели у костров. Пусть победа была почти мнимой (маньчжуры все равно высадятся), но казачий голова всячески хвалил своих подчиненных. Это важно. Чтобы обезопасить себя на случай ночного нападения, Бейтон поставил несколько стрелков в секретах у частокола перед стенами и сторожей на стенах. Еще раз громогласно поблагодарив казаков и воеводу, он отправился спать в сруб в стене, куда уже давно перенес свои пожитки. Сруб не был боярскими хоромами, но лавка широкая, стол и два стула есть. Бросил на лавку шубу. Мушкет поставил рядом, саблю отстегнул. Выспаться бы. Но не вышло. Едва он улегся, в дверь вошел воевода.
  
   - Не спишь, Афанасий Иванович?
   Бейтон сел на лавке. Без особой радости взглянул на воеводу:
   - Проходи, Алексей Ларионович! Угостишься? Не побрезгуешь? - проговорил он, доставая бутыль хлебного вина.
   - Ну, за наш успех не грех и выпить.
   Бейтон разлил вина в чаши.
   - Ну, давай выпьем! - проговорил воевода, принимая чашу. Потом помолчал. Выпил. - Я чего зашел-то. Думаю, что цины быстро нас не собьют. Только тут одна закавыка...
   - Какая, Алексей Ларионович?
   - Если до зимы дотянем, оцынжать можем. Припасов у нас много, а все мука да мясо. Что делать думаешь?
   - Честно сказать, я о такой напасти и не думал. А что в таком разе нужно делать?
   - Хорошо бы еловой хвои набрать, да настоя наварить пока цины нас в округ не взяли.
   - Хорошо бы. Давай, я завтра попробую двух казаков послать в тайгу. А пока спать бы нам надо.
   - Не все тут, - опять глядя в пол проговорил воевода.
   - Слушаю тебя, Алексей Ларионович.
   - Чую я, смерть моя совсем близко стоит.
   - Ты о чем, Алексей Ларионович? Мы с тобой еще от самого государя будем благодарности и чины принимать.
   - Не перебивай, голова. Я о важном. Тут печать воеводская и грамота государева. Пусть они у тебя будут. Пусть не пропадут, если я помру.
   - Что ты, воевода?!
   - Бери, голова! Тебе крепость доверяю. Держись без меня. За меня отомсти.
   - Что же ты себя хоронишь?
  
   - Чувствую я, понимаешь? Объяснить не могу. Судьба моя подходит. Родитель мой тоже перед концом чувствовал. Потому и пришел к тебе. Я не плакаться пришел. Ты не подумай. Жизнь я прожил, как хотел, как понимал. Правильно или нет - пусть Господь рассудит. Кроме того, что против клятвы я пошел, мне и каяться не в чем. Даже не так: есть, да не хочу. Все, что было, то мое. Мне за него и отвечать. Только не хочу я после моей смерти раскола. Пусть все будет по закону. Воевода сам тебе власть передаст. А если живы мы останемся, тогда и разберемся. Так, Афанасий Иванович?
   - Так, - несколько недоуменно отвечал Бейтон. Власти ему и своей было довольно. Чужой не хотел. Но и говорить против, когда человек перед тобой так раскрывается, не хотел.
   - Ну и ладно, что так. Бери, голова, прячь и правь Албазиным, а я пойду.
   Воевода встал. Поднялся и Бейтон.
   - Ты отдыхай. Не провожай меня. Завтра дел будет много.
  
   После ухода Толбузина Бейтон долго не мог заснуть. Все думал, что это было. Зачем? И вдруг понял - он только что выслушал исповедь. Странная у него доля: исповеди принимать. Отто был. Теперь Толбузин. Может и прав был покойный отец, когда говорил, что ему место в церкви. А с еловой хвоей прав воевода. Хоть немного бы набрать.
  

***

   Цины не напали завтра, хотя и всячески демонстрировали готовность напасть. Несколько раз усаживались в лодки и выплывали к русскому берегу. Но едва начинались выстрелы, отходили обратно. Бейтон понимал, что враг хочет измотать и притупить бдительность защитников, чтобы потом навалиться всей массой. Потому часто менял караулы - люди должны быть отдохнувшими. Послал он казаков и за хвоей. Наварили чан настоя. Неизвестно, надолго ли, но какое-то время хватить должно.
  
   На следующий день тоже не напали. Но Бейтон знал, что затишье временное. Цины обустраивались на острове всерьез. Выкатывали пушки. Ставили шатры. К концу шестого дня непонятного сидения, которое уже начинало изрядно злить Бейтона, в лагере цинов началось шевеление. При этом их полководец старался как мог долго сохранять вид, что ничего не происходит. Это и насторожило Бейтона. Он приказал выставить пушки по периметру, усилить караулы. На боевые позиции вынесли ручные ядра, запалы. Ночью жгли костры, чтобы не дать врагам подобраться в темноте. Половина казаков была на стенах, половине Бейтон приказал спать. Даже сам сумел выкроить несколько часов для сна: завтра силы понадобятся. Не отходил от стен только воевода. Казалось, что Толбузина подменили. Он был везде. Помогал устанавливать пушки, показывал казакам, как поджигать ручные ядра, шутил, поднимал дух. Эх, Алексей Ларионович! Не тратил бы ты себя так. Тоже ведь не мальчик. Но приказать воеводе Бейтон не мог, несмотря на их давешний разговор. А утром началось.
  
   Цины ночью переправились с северной стороны. Много переправилось. Может, тысяча, а может, более. На лодках с острова подошли остальные. Как только туман от реки стал сходить, ударили пушки цинов. Бейтон услышал глухие удары в насыпь. Вскочил. Быстро оделся, схватил оружие и бросился на стену. Из тумана над рекой виднелись вспышки выстрелов. Ядра с невероятным упорством посылались в сторону крепости, правда, без особого вреда для нее. Несколько ядер влетевших во двор, разорвались на пустых местах. Кого-то задело. Были крики. Но большая часть казаков пережидала обстрел в укрытиях или за фашинами. Наконец пушки смолкли.
  
   - Всем на стены, - приказал Бейтон. - Приготовиться к залповому огню. Стрелять по приказу. Распоряжение головы быстро и негромко передали по стене и остальным защитникам в крепости. Внезапно обстрел прекратился. Значит, люди врага близко, понял Бейтон.
  
   - Приготовиться, - передал он по цепи.
   Казаки стали засыпать порох: стрелки - в свой мушкет, помощники - в свой и во второй мушкет стрелка. Пушкари запалили фитили. Вот послышался топот массы копыт, и из редеющих клубов тумана стали вылетать конные отряды. Настоящая лава неслась к стенам. Большая часть воинов была в металлических или кожаных доспехах. До них шагов триста. Уже двести. От реки плотной цепью в несколько рядов шла пехота вооруженная железом. У этих доспехи были хуже. Огневые стрелки остались за строем.
   - Ну, с Богом! - прошептал Бейтон и уже во весь голос, чтобы было слышно всем, прокричал: - Огонь!
  
   Залп по плотным рядам наступавших, когда даже случайная пуля находит цель, а ядра пробивают в строе целый переулок, был страшен. Раздались крики; около двух десятков цинов, скакавших или бежавших к крепости, упало на землю. Но движение продолжилось.
   - Перезаряжай. Огонь! - вновь скомандовал Бейтон.
   Второй залп. Движение пехоты приостановилось.
   - Стрелкам продолжить стрельбу по двое. Пушкарям - продолжать стрельбу.
   Всадники тоже замедлили скорость. Упавшие кавалеристы и бившиеся раненные лошади мешали движению. Лава рассыпалась. Огонь из мушкетов теперь велся с убойной дистанции лучшими стрелками. При этом, поскольку помощник постоянно подавал новый заряженный мушкет, стрельба не смолкала ни на миг.
  
   Всадники начали разворачиваться. Пехота побежала. Отлично.
   - Не прекращать обстрел! - скомандовал Бейтон, а сам быстро сбежал со стены и вскочил на коня.
   - Казачки! - крикнул он оставшимся сотням, не занятым на стенах. - Помашем шашками.
  
   Вылетевшие из крепости сотни рванули в сторону пехоты. Несколько мгновений - и всадники догнали смешавшуюся толпу отступающих. Началась бойня. Не менее десятка цинских солдат полегло под казацкими шашками. Но основная масса домчалась до лодок и устремилась к острову. Казаки раскатали или взорвали строения, которые успели возвести за ночь цины и... столь же стремительно скрылись за стеной. Конные противники к тому времени тоже скрылись из виду. Отбились. Бейтон с трудом (все-таки шестой десяток подходит) сполз с коня и перевел дыхание. Кто-то подал ему крынку с холодной водой. Надо же, какая сладкая! Через миг Бейтон уже оглядывал крепость. Приказная изба разбита. Башня повреждена, но пока стоит.
  
   - Сколько наших полегло? - спросил он оказавшегося рядом сотенного писаря.
   - У нас в сотне - двое. Про другие сотни не знаю, - спокойно ответил огромный и седой казак Никанор.
   - Узнай, друже, и мне все обскажи, - приказал Бейтон.
  
   Сам он уже шел по двору крепости, отдавая приказы, говоря благодарность казакам за храбрость и умение. Внезапно за плечо кто-то тронул. Бейтон резко обернулся. Сзади стоял воеводский слуга. В глазах у него стояли слезы.
   - Афанасий Иванович! Батюшка, Алексей Ларионович отходит. Тебя все кличет. Уже поп у него сидит, отходную молитву читает, а он все тебя зовет. Попа твоим именем величает.
   - Где он?
   - В стене, в воеводском срубе.
   - Пошли.
  
   Полковник со слугой быстро прошли к стене, где в одной из комнат лежал воевода Толбузин. В комнате пахло кровью. Знакомый и до невозможности неприятный запах. Лампады на топленом жире чуть развеивали тьму, но добавляли смрада. На шубе, расстеленной по лавке, лежал воевода. Ядром ему оторвало ногу почти до самого живота. Не жилец, понял Бейтон. Смертельно бледное лицо Толбузина было строгим и значительным, как никогда при жизни. Видимо, боль уже отступила. Глаза смотрели в ту даль, что не видна людям, живущим на этом свете. Возле Толбузина сидел, сгорбившись, поп и заунывным речитативом произносил слова молитвы.
  
   Бейтон присел к изголовью умирающего воеводы. Молча положил руку ему на лоб, холодный и мокрый. Еще одна смерть человека, который мог бы стать близким другом, но не стал, не успел. Смерть между ними. Внезапно глаза умирающего на миг прояснились. Он увидел Бейтона и попытался что-то сказать. Но губы уже не слушались. Бейтон взял его руку в свою. Осторожно сжал:
  
   - Не волнуйся, Алексей Ларионович! Все, что ты говорил, сделаю.
   Губы воеводы слегка раздвинулись, обозначая улыбку. Он благодарно посмотрел на своего казачьего голову и... умер. Бейтон не сразу осознал, что держит руку мертвеца. Поняв это, медленно положил ее на грудь покойного, с благодарностью взглянул на попа, поклонился ему (поп быстрым движением благословил голову) и вышел. Мертвые - мертвым, а мир - живым. Дел впереди еще невпроворот...
  
   Бейтон велел собрать сотников и старшину пушкарей к себе в комнату. Через час в комнате, освещенной тремя лучинами и лампадой на столе, собрались казацкие старшины. Проходили в низкую комнатку под стеной степенно, рассаживались не просто так, а со значением. Самые уважаемые и старшие - ближе к красному углу, остальные - подальше. На столе стояла самая простая закуска: разломанный каравай, сушеное мясо, чашка с кислой капустой. Когда все расселись, Бейтон разлил вина в чаши. Выпили за помин души павших братьев. Погибло девять казаков и воевода, ранено больше - десятка два. Врагов полегло больше. Казаки считали, что сотни две. Голова - а теперь и осадный воевода - счел, что поменьше - сотни полторы. Главное же, что штурм провалился. Сочли запасы порохового зелья. Говорили и про запасы еды. Еды было вдоволь. За то многократно благодарили голову. А вот запасов против цинги немного. Есть лук, но мало. Немного сушеной черемши. Но это средство, как сказали казаки, помогает не очень. Решили завтра четырех казаков в разные стороны послать, чтоб набрали еловой хвои, да настой сварить.
  
   Бейтон еще раз поблагодарил всех за храбрость и перешел к вопросам военным. Здесь, в отличие от проблем с провиантом, он чувствовал себя увереннее:
   - Слушайте, братья! Сегодня мы бились отлично. Но цины тоже совсем не дураки. Они поняли, что нахрапом нас не возьмешь. Будут измором брать. Только тут - как сказать (Бейтон не сразу вспомнил выражение) - палка с двумя концами: как река станет, у цинов еды не будет. Много их, на всех припасов не наберут. Вот тогда и начнется - кто раньше сдастся. Цины будут нас голодом морить. Здесь нам вся воля и понадобится. Пока и хлеба, и мяса у нас вдоволь. Если я правильно понимаю, то нужно нам вылазки делать, чтобы подольше они не смогли нас обложить. Понятно, други?
  
   - Что ж не понять, голова. Дело оно привычное, терпеть.
   - Нам не просто терпеть нужно, а воевать. Не будут цины просто так ждать. Будут нас на крепость проверять. А мы - их.
   - Это дело, - вдруг проговорил молодой сотник. - Не люблю я сидеть сиднем. Уж лучше в вылазке головы сложить.
   - Э, нет, брат, - усмехнулся Бейтон. - Умереть - штука нехитрая. А нам крепость отстоять надо. Потому не умирать, а убивать врагов нам надо.
   - Прав ты, голова! Говори, что делать?
   - Пока отдыхать. Только посты оставьте и караулы. Как отдохнете, будем вылазку продумывать. А пока - всем спать.
  
   Старшины поблагодарили за вино и угощение и откланялись так же чинно, как вошли. Бейтон остался один. Сдвинул со стола остатки еды. Плесканул в чашу вина. Выпил. Сел на лавку и неожиданно для себя... заплакал. Он не плакал никогда в жизни. Даже в детстве. Когда умерла Арина, он выл, метался, но не плакал. А тут... И не скажешь, что именно накатило, переполнило чашу. То ли от того, что его попытка забиться в лесной угол и тихо дожить жизнь, привела его на новую бойню. То ли от того, что понимал он, что осада будет долгая и, может быть, для него последняя. Да мало ли причин? Только слезы лились и лились из глаз. Перед мысленным взором вставали картины молодости. Первая битва и его первый выстрел по живому человеку. Получение перед строем патента поручика им, двадцатилетним юнцом. Прибытие в Москву, Битва в Могилеве, сражение с киргизами, Азов, Отто, Бутурлин, Арина, Федор, Толбузин - все смешалось, все плыло и колыхалось перед глазами. А слезы все текли.
  
   Бейтон поднялся, плеснул из кувшина остатки хмелящего напитка. Огненный комок прокатился по животу. Стало легче. Теперь спать. Все остальное потом. Когда-нибудь он обязательно все додумает. Про жизнь, про волю, про себя. Про всех этих людей. Конечно, если останется жив. Последняя мысль пришла уже в почти спящую голову Бейтона. А завтра началась осада - долгая, тягучая, грязная.

Глава четырнадцатая. Сдавать крепости русские непривычны

  
   Ранняя осень только тронула кроны деревьев, залив весь мир разноцветьем. Солнце лишь начинало клониться к закату, все еще даря миру тепло. В деревне наступало то блаженное время, когда дневные дела в основном переделаны, а пастух скотину еще не пригнал. Мужики собирались у лавки, обсуждали урожай, приплод скота, промыслы. Бабы больше по хозяйству, с детьми. Запряженная в телегу с огромным стогом высохшего сена лошадь лениво пробрела по улице, вдоль которой выстроились крепкие дома с высокими деревянными заборами, с оконцами, украшенными затейливой резьбой. На завалинке возле еще крепкой, но явно нуждающейся в мужских руках избы собралась кучка ребятишек. Они расселись возле старого, седого, как лунь, казака и, перебивая друг друга, выпрашивали:
   - Деда Егор, деда Егор! Расскажи еще про Албазин! Ну расскажи!
   - Да что вам рассказать, пострелята?
   - Про войну! Про осаду!
   - Ну, слушайте, - проговорил дед, усаживаясь поудобнее. - Дело было так. Атаман наш, Афанасий Иванович, дождался, пока богдойская тьма к крепости подойдет, да как крикнет: - Огонь, казачки! - Мы и давай стрелять все разом. Кто из ружья, а кто и из пушки. Кто более умелый, тот сам стрелял, а кто пока еще мудрость эту не изучил, тот другому казаку заряжал да новое ружье подавал. Богдойцы испужались сильно. Кричать стали, на землю падать. А корабли их, которые джонки называются, от берега отходить начали. Вот тогда Афанасий Иванович и вскочил на коня, а мы - за ним. Навалились на тех богдойцев, шашками их рубили, из пистолей стреляли. Они и отошли.
  
   - А почему всех не побили? - спросил, недовольно шмыгая носом, мальчишка лет восьми от роду, в застиранной рубахе.
   - Так нас две сотни было, а их, почитай, сто сотен. Всех и не перетопчешь. Ты не перебивай, пострел, а слушай.
   - Рассказывай, дед! - загомонили мальцы.
  
   - Ну, вот и слушайте. Отбились мы в первый раз. Назад воротились. Атаман наш низко поклонился казакам. За службу всех поблагодарил. А сам собрал старшин и стали они готовить отпор. Заготовили ручные ядра, ружья прочистили, пушки. Вот через неделю богдойцы всей силой навалились. Сначала пушками в нас палить стали. Так у нас стены такие были, что ядра их не берут. А на каланче воеводу нашего смертью убили. И еще несколько казаков побили теми ядрами. А потом и на приступ пошли. Со всех сторон идут, как стена. А с северной стороны конники скачут, что твои мунгалы. И много их - страсть. А наш батюшка, Афанасий Иванович, как крикнет: - Бей их, казаки! - Ну мы и давай их крошить из ружей. Стреляем. А на том месте уже двое. Мы опять стреляем. А они все идут. Ну, думаю, конец нам приходит. Ан нет, потому как стали мы все вместе делать, как атаман сказывал. Называется залповый огонь.
  
   - Это как?
   - Ну, значит, все вместе в один миг и стрельнули, а потом еще стрельнули. Так те богдойцы и побежали. А мы за ними, на конях и с шашками. Побили их без счета и обратно воротились. Поняли нехристи, что нас наскоком не взять. Решили брать измором. Стали валы строить и окопы окапывать. Со всех сторон нас обкладывать стали.
  
   - А вы что ж смотрели? - нетерпеливо спросил мальчишка постарше.
   - А мы и не смотрели, - недовольно оборвал мальца старый казак. - Ты слушай, а не перебивай старшего. Мы, почитай, через день на вылазки ходили. Афанасий Иванович, еще пока к осаде готовились, с кузнецом наделали ручных ядер. Ядро небольшое, а в нем всякого острого лома наложено и порох. Дырка проложена внутрь, и фитиль вставлен. Запалишь его и кидаешь. А она сама взрывается. Так мы теми ручными гранатами врагов забрасывали. Только уж больно их много было. Считай, на одного нашего десять богдойцев выходило. Как осень началась, стали они нас пушками сильно донимать. Только атаман про все заранее продумал. В стенах под землей построили мы себе срубы. Там же снедь была, там и хоронились. Вокруг огонь страшный со всех сторон. Ни одного целого дома в крепости не осталось. А наших побило совсем немного, меньше полусотни.
   - А как в подземных срубах жить-то было? Страшно? - спросил совсем маленький казачонок.
   - А что страшного? Еды вдоволь. Лучина свет дает. Через двери воздух проходит. Милое дело. Да и не сидели мы просто так. Сторожевые постоянно на стене были. Не меньше сотни. А остальные отдыхали и к вылазкам готовились.
  
   - А что богдойцы? - спросил рыжий малец.
   - Богдойцы все надеялись нас на саблю взять. Особенно их главный воевода лютовал. Назывался он Латунь. Имя его богдойское такое. Каждый раз, как побегут его вои, бегает по пристани, на своем языке кричит, плеткой их стегает. А потом к нашему атаману шлет посланцев. Дескать, сдавайтесь, все равно выхода вам не будет. Один раз сам приехал. С ним - трубач ихний да знаменщик. Зовет нашего атамана Афанасия Ивановича на переговоры.
  
   - А атаман что?
   - А что. Хворал он тогда сильно. Многие хворали. Еды-то у нас вдоволь было, а все одно болезнь была такая, цинга. Худая болезнь. Животом страдали, видели многие плохо. Руки и ноги отекали, что и ходить было не можно. А он, батюшка наш, уже тогда немолод был. Да и себя для людей не жалел. Вот ему худо и приходилось. Тогда много добрых казаков от той цинги померло. Проснешься утром, тормошишь соседа на лавке рядом. А он уже и неживой.
   - Так и мерли?
   - Так и мерли. Мы их всех в дальний сруб сносили, где не топили печи. Так, почитай, половина нас в том срубе лежало. Но богдойцу Латуню мы слабины не давали и бед своих не показывали. Наш атаман, хоть и ходил с трудом, а на коня сел и к тому богдойцу с сотниками нашими выехал.
   - А тот что?
   - Сдавайтесь, говорит, или к нам на службу переходите. Дескать, наш царь богдойский храбрых воинов ценит. Будет вам не жизнь, а масленица. Мы вам в этих землях все одно жизни не дадим - тут предки нашего царя обитаются.
   - Как предки? Вурдалаки? - аж зажмурился от страха самый младший постреленок.
   - А кто их, богдойцев, поймет? Может, и вурдалаки. А может, как у брятов, духи какие. Не скажу. Сам не разумею, а вас путать не стану. Только говорил тот Латунь, что без этих мест вся сила волшебная у цинской власти закончится.
  
   - А наш атаман что отвечал?
   - А наш атаман ему и отвечает, что русские крепости свои не сдают. Не имеют такой привычки. Раз, говорит, мы эту землю засеяли и подняли, то не ваша она, а наша. Сейчас отобьете, завтра новые люди из России придут на вольную землю.
  
   - А тот что?
   - А тот на своем басурманском языке давай лопотать. А толмач его и говорит, что их царь шибко милостивый. Но всему есть предел. Он, Латунь, дескать, от нас ни косточки не оставит. А Афанасий Иванович показал на трупы богдойские, что по всему полю уже замерзшие лежали (дело уже по осени было), и говорит: ты им про милость вашего царя расскажи. Да подумай, сколько еще здесь поляжет. Не лучше ли в мире жить?
  
   - Деда Егор, а ты про тот разговор откуда знаешь?
   - Так говорили они возле стены. А я на той стене сторожил с ружьем. Каждое словечко слышал. А что не расслышал, то добрые люди потом рассказали. Да не перебивайте, пострелята.
  
   Ребятишки умолкли. Едва не каждый погожий вечер собирались они возле дома деда Егора. Хоть и не староста, не сотник, а казак уважаемый. Столько в жизни повидал, что на десяток хватит. Детей шестерых вырастил. Тоже славные казаки. Живут рядом. Службу несут. От немирных народов торговые караваны охраняют. Не только со станицы - со всей округи шли люди к деду Егору за мудрым советом, за судом. Долгую жизнь прожил казак. Много знал и видел.
  
   Вот ребятишки бегали к нему за другим: у старика всегда водились для пострелят и медовые пряники, и варенье, и истории, похожие на сказки. Но знали дети, что все рассказанное старым Егором, чистая правда. Вот и сейчас, затаив дыхание, слушали они про крепость Албазин. Дела то были минувшие. От крепости той давно уже ничего не осталось. Дед Егор тогда сам только в казаки поверстался. А слава идет. Рассказывают знающие и те, кто просто слышал что-то про защитников Албазина, да про атамана их, Афанасия Ивановича Бейтона.

***

   Бейтон сидел в своем схроне в глубине стены. Ломоть хлеба в тарелке, кувшин с водой на столе. Сабля и костыль возле лавки. Без костыля уже недели две он ходить не мог. Ноги не держали; опухли. Перед глазами постоянно какая-то муть. Тяжелее этой осени и зимы в жизни Бейтона и не было. Крепость выстояла. Все он предусмотрел, кроме цинги. Люди слабели, слепли, умирали. Кто-то бежал к богдойцам. Правда, таких было немного -слово казаки держали. Трудное это было слово. И жизнь была трудная. В пятистах шагах от стен стояли валы цинов. За валами пушки, лагеря их. Каждый лагерь большой: людей втрое больше, чем в крепости оставалось.
  
   Но если бы нужно было вывести своих людей, он решился бы на прорыв. Только нужно не выйти, а цинское войско связать: понятно, что как возьмут Албазин, так на Нерчинск пойдут. А там - бабы с ребятишками, и припасов им на долгую осаду не хватит. Держаться нужно. Здоровых в крепости осталось сотни полторы. Остальные, как и их атаман, едва передвигались. Одним духом да Божьей молитвой жили. Заготовленный еловый настой кончался с ужасной быстротой. Давали его только тем, кто в дозорах да пушкарям. Пытались казаки пробраться за новыми охапками хвои сквозь валы и окопы. Порой выходило, а порой и людей теряли.
  
   Не успокаивало и то, что цинам немногим легче: как стала река, подвоз припасов у них кончился. А оставленные на потаенной заимке казачки и оставшееся пожгли. Голод у цинов был лютый. Разведчики докладывали, что лошадей уже порезали многих. Мерли цины еще больше, чем казаки. Так и стояли друг против друга две умирающие армии, не в силах ни уйти, ни победить.
  
   В октябре цины последний раз попробовали штурмовать крепость. Лантань двинул всех, кого мог. Подготовились тогда цины хорошо. Двигались они за двумя дровяными валами - огромными кучами бревен на колесных платформах. Стреляли из всего, что стреляло. Только толку от того было немного. За фашинами и насыпями надежно укрывался албазинский гарнизон. Бейтон понимал опасность валов. Их вполне хватит, чтобы засыпать ров и по гребню вбежать на крепостной вал. А там цины просто числом, десятикратным своим превосходством дожмут сотни защитников. На это, видимо, и был расчет Лантаня. Он лучше всех понимал, что гибель его армии от голода - тоже не радующая перспектива. А проклятые русские держатся. Не сдаются.
  
   По приказу Бейтона все, кто мог двигаться, поднялись на стены. Из последних запасов выдавали елового настоя и меда, лука и репы. Самых крепких и здоровых воинов готовили к вылазке. Но не сейчас. Подождем. Бейтон следил за намеченными им отметками. Так, триста шагов. Рано. Большая часть пуль пролетит мимо. А порох и свинец беречь нужно. Двести. Уже хорошо. Бейтон отдал приказ пушкарям. Первые ядра полетели в сторону наступающих войск, сбивая в кровавые кучи ряды цинов. Но пушек не так много, чтобы остановить врага. Важно уже сейчас посеять панику. Остальное доделаем ружьями и саблями. Так, пора. Сто шагов. Здесь уже и ружье добьет. Что было сил, он выкрикнул: - Целься! Пли!
   От дружного залпа вздрогнули стены, дымом заволокло позиции стрелков. А помощники уже подавали стрелкам новый мушкет. Целься! Огонь! Грянул второй залп. За ним третий. Строй наступающих ощутимо поредел и замедлил движение. Дровяные валы же попросту застряли на месте. Бейтон, опираясь на костыль, спустился со стены к казакам, готовым к вылазке.
   - Так, други, сойдитесь поближе и слушайте. Там, за стеной два дровяных вала. Давайте-ка по ложбинке подберитесь к нему, да ручными ядрами его и подорвите. Осилите?
   - Нужно, значит, сделаем! Так, братья?
   - Не бойся, атаман! Справимся!
   С какого-то времени - Бейтон сам не мог точно сказать с какого - все его звания исчезли. Для всех албазинцев он стал просто атаманом, главным и бесспорным авторитетом. И вместе с тем, своим человеком. Втайне Бейтон гордился этим титулом больше, чем некогда - званием поручика или майора.
  
   Тихо проскользнув в неширокий подкоп в стене, казаки поползли по ложбинке, идущей к самому полю, где сейчас шло наступление. Бейтон остался у самого выхода с заряженным мушкетом (на силу сабельного удара в его состоянии рассчитывать смешно). Сверху по-прежнему не смолкали выстрелы ружей. Временами грохотали пушки. Так, подобрались. Казаки принялись бросать ручные ядра. Цины растерялись. Вал рассыпался, а ружья со стены продолжали бить. Теперь было уже совсем близко. Промахнуться было почти невозможно. Град пуль не прекращался. И вот цины не выдержали, бросились назад. Наконец-то. До крепостных валов оставалось шагов пятьдесят. От взрывов дровяные валы разметало по полю. А хозяйственные казаки, прихватив несколько бревен, уже возвращались к подкопу.
  
   Пропустив своих лазутчиков вовнутрь, Бейтон плотно прикрыл вход в стену, а казаки опустили тяжелый засов. Теперь наверх. Издали было видно, как цинские воеводы бегали перед входами в лагерь, пытаясь заставить своих воинов идти вперед. Но было понятно, что наступательный порыв цинов кончился. Еще несколько раз цины пытались начать наступление, но до валов добрались лишь несколько десятков. И лишь для того, чтобы быть порубленными и пострелянными защитниками.
  
   После этого ни одного наступления не было. Казаки сидели за стенами Албазина, а цины - в своих землянках за земляными валами и окопами. Запасы настоев против цинги таяли, а вместе с ними - и надежды на успешную оборону. Но не лучше было и цинам. Там был голод. Почти каждый день телега с мертвецами отъезжала от лагеря. Очень скоро Бейтон понял, что без хвои, которая была лучшим лекарством от нежданной хвори, им не продержаться. С тех пор походы за хвоей сделались главным делом осажденных. Несколько раз казаки - из тех, что покрепче - устраивали вылазки с целью добраться до леса. Иногда все выходило удачно, но бывало и иначе: лазутчиков цины убивали. Но постепенно на сильно сократившийся отряд защитников крепости все же удалось скопить хвойного отвара. К зиме пришлось резко сократить выдачу еды.
  
   Из Нерчинска прибыл гонец, тайно пробравшийся в крепость. Гонец сообщил, что цинский император согласился на перемирие. В острог прибыло посольство, но глава его, боярин Головин, застрял в Селенгинском остроге. Прислать помощь Албазину не выходит. Но сдать Албазин сейчас никак нельзя. Если к Нерчинску подойдут войска из-под Албазина, то будут не переговоры, а осада и война. Привез гонец только грамоту от нового Енисейского воеводы о том, что он благодарит сына боярского Бейтона за службу. Спасибо, конечно, воеводе. Только ждал Бейтон другого. Правда, мешок лука он тоже привез.
  
   Цины совсем отчаялись взять Албазин. Лантань два раза приезжал с посольством. Предлагал Бейтону должность начальника отряда личных телохранителей монарха, а оставшихся казаков обещал зачислить в телохранители. Обещал лекарей, просил поделиться припасами. От лестных предложений Бейтон отказался, но с остальным обещал подумать. Странная выходила жизнь: Нерчинск, Енисейск, да и Москва были где-то в невероятной дали, а цины - рядом. С ними почти сроднились. Заключили они с тем Лантанем свое перемирие. Больных казаков стали пользовать цинские лекари, хотя в крепость Бейтон их не впустил. И снадобье принял. Да и цинские солдаты получили муку из запасов Албазина.
  
   Выхода не было. Стали ждать, что решат большие воеводы и посланники в Нерчинске. Пожалуй, никогда в жизни не было у Бейтона столько свободного времени. Конечно, про службу он помнил. Караульные выставлялись на стены и менялись, как оно и положено. Распределял он и провиант, и драгоценный хвойный настой. Но в остальном он был предоставлен сам себе.
  
   Нет, его не чурались. Казаки уважали атамана не меньше, чем в первые недели осады. Просто время как будто застыло, остановилось, как река под ледяной коркой. Бейтон часами лежал на лавке, укрывшись теплой шубой, или сидел, глядя на огонек лучины, и думал. О чем? Да обо всем. О том, как прошла - или почти прошла - его жизнь. А, главное, зачем она прошла. Ехал в Россию потому, что нигде больше не воевали, а он только воевать и умел. Ехал потому, что платили, потому, что нашлась протекция. Думал ли он тогда о чем-то особом, потаенном, о чем-то таком, что будет потом? Конечно. Без того не бросился бы в омут жизни наемника, не поставил бы на кон свою жизнь.
  
   В начале это было простое и незамысловатое желание вырваться из унижающей бедности и безвестности. Он помнил, какой безнадежностью веет от пустого кошелька, как обидны косые взгляды, оценивающие потертый камзол или обтрепанную шляпу. А как ранит смех красавиц, рассматривающих с балконов своих палаццо недостойных их благосклонности мужчин. Он хотел ездить в каретах, жить во дворцах, быть принятым сильными мира сего и, уж конечно, никогда не задумываться, где он будет спать, что будет есть.
  
   Этого как будто он добился. Дом в Москве. Хоть и не живет он там, а дом есть. И не хижина какая-то, а дом, крепкий и удобный. Пусть и не дворец. Деревеньки, что в приданое получены, да своя, государем данная, не велики, а и не малы - почти двести душ крестьян живет. Церковь построена, дом хозяйский. Преемник старого Архипа, давно получившего вольную, писал, что лесопилка, да ткацкая мастерская, да мельница уже не меньше, чем сами деревеньки дохода приносят. По прусским масштабам, так и совсем не малые владения. Да казна, что в Сибири добыта и у верного друга Федора схоронена, да землица близ Енисейска, да доля в торговых делах... Нет. Вовсе не беден сын боярский Афонька Бейтонов. Только все это пришло как-то само, будто и ненужное вовсе. Другая мечта и другая сила появились. Такое, о чем поначалу и не думал.
  
   Возможность построить целый мир так, как сам хотел, по своей воле, по своим силам. Ох, как это затягивает, как оно сладко осознавать, что ты - пыль земная, а смотри, как повернул мир. Как сотни людей по твоему разумению садятся на коней, мчатся по тайге, хоронятся в буреломах, сражаются, гибнут. Как по твоей мысли восстают стены острогов, растут ввысь башни. Не то даже, что власти хотел. Нет, не о себе заботился. Вроде бы про людей думал, о людях заботился. Как острог защитить, как кочевников смирить. А только само собой выходило, что власти он хотел. Ее тогда он и назвал волей, его волей.
  
   А потом... А потом все опять поменялось. Появилась она, появилась в его жизни Арина. Появилась и отодвинула все остальное куда-то вбок. Жизнь вся ей подчинилась и озарилась теплым светом счастья. Сколько лет это длилось? Да, считай, все годы с Ариной и были годами любви, годами счастья. Служба, война, долг - все это осталось. Изменилось отношение. Все оно воспринималось, как плата за возможность быть с любимой. Именно тогда он, Бейтон, впервые обрел дом. Нет - Дом!
  
   Не Европа и не Россия. Даже не Сибирь. Его миром стал их дом; дом, где они были вместе. Как же он его помнил! До мельчайших подробностей, до запаха свежей травы, что стоял в "господских" комнатах, до неторопливого и успокаивающего треска огонька в печи по вечерам. Как же помнил он осторожный взгляд Арины в сторону детской горницы, где спали их чада, перед тем, как идти в опочивальню... Их дом, то единственное место на земле, где жило счастье, чудо их любви. Совсем ли ушло все прежнее? Нет. Оно было фоном, тенью его счастья. Служба и все с ней связанное нужны ему были, чтобы обеспечить безопасность этого маленького, прекрасного мира. Только исчезло счастье. Сгинуло вместе с Ариной, словно и не было этих лет.
  
   Или нет? не сгинуло? В первое время оно жило болью, сосущей в груди тоской. От этой невыносимой тоски и сбежал он в Сибирь, охваченный желанием забиться так далеко, чтобы там ничего не напоминало об Арине. Теперь дом, их деревни, да и любое место средоточия их счастья стало его проклятием, его карой, от которой не спрячешься, не скроешься, поскольку главный палач и жертва здесь ты сам.
  
   Потом пришло иное. Да, боль утраты осталась, но пришло понимание того, что ему не просто повезло - ему выпала уникальная удача быть любимым. Он помнил желанные губы, родное до дрожи тело, счастье быть вместе. Это грело в самые трудные минуты. Это и давало ему силы сегодня.
  
   А время шло. Лютые морозы пошли на убыль. Снег слежался в наст, покрылся серой пеленой пыли и сажи от костров. К весне в крепости оставалось чуть более двух сотен казаков. Большая часть погибла от цинги, немало погибло и в стычках с цинами, во время штурмов. Правда, после того, как, не считаясь с жертвами, удалось набрать хвои и наделать целебного настоя, цинга пошла на убыль. Но число воинов было на пределе. Еще один общий штурм они отобьют. А дальше?
  
   Но и у цинов тоже было несладко. Три отбитых штурма и постоянные вылазки стоили осаждающей армии почти две тысячи воинов. Не менее тысячи померло от голода и болезней. Оставшиеся тоже были ослаблены и деморализованы. Будь сейчас у Бейтона под началом хотя бы полк свежих и отдохнувших солдат, он смял бы корпус цинов с легкостью. Но полка не было. Немного оставалось и хлеба. Не голодно, но и изобилием не пахло. Бейтон старательно следил, чтобы казаки ели горячую пищу. Причем, ели вместе, в круге. Он даже сам перешел жить из своей "воеводской горницы" к казачьей сотне, расположившейся в этой стене. Долгие разговоры у общего костра помогали людям легче переносить осаду и неясность будущего.
  
   А оно и было неясным. В Нерчинске все никак не начинались переговоры о мире. Сколько будут стоять друг против друга теряющие силы отряды, было не понятно. Спасала невероятная тяга людей продлять жизнь из сегодня в завтра, привычка людей жить. На нее Бейтон рассчитывал больше, чем на все свои придумки. Ее он и старался поддержать. Немного облегчало жизнь то, что с каждым днем дыхание весны ощущалось яснее.
  
   Последние весенние снегопады покрыли высокими сугробами все пространство вокруг крепости, сделав какие-либо активные действия просто невозможными. Оставалось только ждать, внимательно поглядывая в сторону противника. Но вот начало таять. На верхушках холмов показалась первая травка, нежная и тонкая, как зеленоватая дымка. Лед на реке покрылся сеткой трещин.
  
   Как только ледяная шуга прошла по реке, и водная гладь очистилась, цины поспешили отойти к базам, где был провиант, теплое жилье. Но дозорные отряды постоянно показывались вблизи крепости. Мир или не мир? Кончилась ли осада или нужно ждать продолжения? Ответа не было.
  
   Как только цины отвели войска от Албазина, Бейтон отправил гонца в Нерчинск. Ответ от Нерчинского воеводы не обрадовал. Заключено перемирие, но мира нет. Монгольский Алтын-хан, данник цинов, осадил Удинский и Селенгинский остроги. Все силы брошены туда. Отбились, но пока стоят против кочевников.
  
   В самом Нерчинске остался только неполный казачий полк из четырех сотен городовых казаков. Потому людей на помощь Албазину воевода послать не может. Но просит их ради Бога держаться. Пока Албазин держится, цины не могут двинуть все силы на Нерчинск и далее. Чем сможет, воевода обещал помочь. Но было понятно, что новой зимовки не избежать. Бейтон начал к ней готовиться. Помня уроки прошлой зимовки, он сразу приказал заготавливать средств от цинги, ловить и солить рыбу, охотиться. В Нерчинск был отправлен гонец с просьбой о помощи - если не войсками, то припасами, оружием и порохом.
  
   Поскольку цины не ушли, а лишь отошли на расстояние дневного перехода, припасы из Нерчинска доставляли с постоянным сбережением и оглядкой. Бейтон высылал из крепости караулы - встречать нерчинцев. Казаки все просили дозволения засеять поля возле крепости. Воевода понимал, что собрать урожай им не дадут. Но уж больно просили казаки. Махнув рукой на бессмысленность этих действий, он дал позволение. Правда, на посев выделил совсем немного зерна. Засеяли десятка три четвертей, почти сорок акров. Взошло дружно. Было невыразимо приятно смотреть со стены на зеленеющее пространство. Албазин начинал напоминать что-то живое - то, что было до осады.
  
   Казаки принялись строить за стенами деревянные дома. Жить в сырых и темных (хоть и безопасных) схронах было уже тошно. Некоторые даже привезли женок из Нерчинска. Хоть Бейтон и понимал, что до исхода далеко, но возражать не стал: нужна человеку отдушина. Бог даст, все живы и останутся. А не даст - значит, так было суждено. Из Енисейска получил Бейтон и долгожданную весточку от Федора. В город прибыли новый воевода и новый казачий голова. Но казаки "дом Афанасия Ивановича" отстояли. С хозяйством все в порядке. Дети благополучны. Новым воеводой Андрей назначен пятидесятником. Яков при воеводе служит дьяком. Люди о нем говорят добрые слова. Не жаден, справедлив. Воевода им доволен. Младшие дети тоже благополучны. У Федора - радость: родился сын, которого крестили перед Пасхой именем Афанасий. Бейтон даже прослезился, читая корявые строки, написанные под диктовку старого друга (сам Федор писать не умел). Хоть что-то в порядке в этом мире.
  
   Да и в Албазине жизнь входила в колею. Поскольку мир подписан не был, только перемирие, воевода Албазинский продолжал высылать дозоры. Высылали дозоры и цины. Если дозоры встречались, то старательно не замечали друг друга. Хотя Бейтон не сомневался, что в лагере Лантаня известно обо всех перемещениях русских, как и ему о передвижении цинов. В Албазин стали просачиваться и промысловики. Непуганый зверь манил их не хуже, чем золото манило испанцев столетие назад. В Албазине их принимали, но воевода строго следил, чтобы каждый прибывавший мужчина мог не только соболя бить, но и стать на стену крепости. Постепенно наполнялась и ясачная изба. А в разгар лета произошло то, что должно было произойти.
  
   Утром Бейтон почувствовал уже забытый запах гари. Он вскочил с лавки, схватил саблю и, пристегивая ее на ходу, чуть прихрамывая после болезни, побежал на стену. Цинские воины жгли поля. Их было несколько сотен. Они шли цепью, поджигая поспевающие колосья. Следом за ними стояли стрелки, готовые к отражению казацкой атаки. До них было не больше сотни шагов. А на реке стали бусы еще с несколькими сотнями воинов. По полю мчались несколько казаков; остальные были готовы присоединиться к ним.
  
   - Стоять! - что было сил закричал Бейтон. - Стрелки - к палисаду! Заряжай пушки, ружья!
   Казаки остановились, недоуменно глядя на воеводу.
   - В поле вас всех перебьют! Их втрое больше! Они только того и ждут, что вы броситесь - чтобы всех перебить и крепость захватить, - продолжал кричать Бейтон. - Огнем бить иродов!
  
   Казаки в поле поздно поняли свою ошибку. Кинулись обратно, но попали под огонь цинских стрелков. До палисада добежали три человека, а пятеро полегли среди спеющих хлебов. Но албазинские стрелки уже приготовились: стоило цинам приблизиться еще на десяток шагов, как Бейтон отдал приказ открыть огонь.
  
   Раздался залп. Стены заволокло дымом. Десяток цинских воинов-поджигателей упали. Остальные смешались. Бейтон же лично навел две из пяти оставшихся пушек на ряд стрелков за спинами поджигателей. Далековато, но ряд плотный. Ну, с Богом! Выстрел. Другой. Ядра врезались куда надо. Готово. Стрелки смешались. Три пушки навели на корабли на реке. Здесь выстрелы были менее удачными. Но один из кораблей накренился, черпнул бортом и стал погружаться в холодную амурскую воду. Бусы отошли от берега. Обстрел цинской пехоты продолжался. Уже не меньше сотни воинов лежало в поле, охваченном огнем.
  
   Пехота цинов попыталась отойти к реке, но ядра доставали ее и там. Не скоро и далеко не все цины смогли усесться на бусы и отплыть, стараясь держаться подальше от русского берега. Но почти поспевшая пшеница выгорела дотла. Казаки едва не рыдали, глядя на погибшие хлеба. Бейтон понимал: произошло то, что не могло не произойти. Но и боль казаков он понимал: из запасов (отметить победу) выкатил на площадь две бочки вина. Выпили, покричали, успокоились.
  
   С тех пор цины уж совсем не нагличали, но дозором обложили со всех сторон. Однако к Албазину близко подходить опасались. Так и стояли друг против друга. А время шло. Мир вышел только к лету. Худой мир. Земли по Амуру полагалось русским оставить. Албазину полагалось быть пусту. Правда, в договоре говорилось и о дружбе, и о торговле. Но Приамурье, политое потом и кровью, нужно было бросить. Священная земля маньчжур опять станет пустой.
  
   Сотню казаков с самым ценным грузом Бейтон отправил пешим ходом, на спрятанных по заимкам конях, а сам с больными и слабыми (таких набралось почти семь десятков) остался у развалин Албазина. Крепость разрушили совсем. Большую часть валов просто взорвали, чтобы не стало и у цинов опоры в Приамурье. Цины после заключения мира вели себя хоть и с важностью, но вполне дружественно. Прибыв к Албазину (точнее, к тому месту, где он стоял), они выстроились в два ряда, а между ними прошли важные их старшины во главе с Лантанем.
  
   Бейтон тоже, как мог, выстроил остаток своего отряда. Велел поднять стяг. Так и встретились. Лантань подошел к Бейтону совсем близко - между ними шага три оставалось. Только сейчас Бейтон понял, что цинский генерал тоже очень не молод. Тоже устал и рад, что все наконец кончилось. Неожиданно Лантань заговорил на мунгальском наречии, на котором прежде отказывался общаться. Бейтон знал этот язык.
  
   - Скажи, почему ты и твои люди не согласились перейти на службу Сыну Неба? - Лантань говорил искренне. Он не понимал, но хотел понять. - Твоя старость протекала бы в теплом доме, в богатстве и довольствии. Твоим людям было обещано важное место, о котором могут только мечтать многие из народа маньчжур. Почему? Ты не поверил моему слову?
  
   - Нет, поверил. Просто мы живем под другим небом. Ты своих воинов стегаешь плетью, а я называю братьями. Ты ждешь, что скажет каждый стоящий выше, а я слушаю свое сердце. Чтобы быть счастливыми, нам нужны не теплая постель и богатый обед, а мир с самим собой, перед глазами - поля без края и высокое небо над головой. Этого ты дать не можешь. У тебя самого этого нет.
  
   Маньчжур побледнел. Наверное, сказанное Бейтоном сильно разозлило его. А может, и смутило. Но через миг его лицо опять обрело вид маски:
   - Вы - дикари. Вы не понимаете и не принимаете небесный порядок, который, в конце концов, будет единым на всей земле. Но ты сражался, как доблестный воин. Мне жаль, что ты не способен принять истинный свет.
   - Мне тоже жаль, что нам не удалось понять друг друга, - спокойно отвечал Бейтон. Он понимал, что мир позволяет ему не опасаться. Да и терять ему с его сединами было уже нечего.
   - Мы дадим вам две лодки, чтобы добраться до вашего города. Прощай, русский тумэнчи.
   - Прощай!
  
   Лантань резко повернулся и по коридору из своих воинов прошел к берегу, где стояли его суда. Цины двинулись за ним. Через час у берега осталось только два буса, на которых Бейтону и его людям предстояло добраться до Нерчинска.
  

Глава пятнадцатая. Родная земля

  
   Старому полковнику казалось, что уснуть ему так и не удалось. Однако неожиданно для себя он ощутил, что кто-то положил руку ему на плечо.
   - Афанасий Иванович! Выступаем скоро. Уже и завтрак поспел. Лагерь сворачиваем, - проговорил молодой казак, приставленный Андреем к полковнику ради заботы.
  
   Выходит, все-таки заснул. Как вставать-то не хочется... Точно, старость. Бейтон вспомнил, как еще недавно вскакивал при малейшей тревоге. А чтобы лагерь без него сворачивать взялись, прежде такого не было. Эх, старость. Хотел было наругаться, что прежде не разбудили, но передумал. О нем же заботились. Да и Андрей с ним.
   - Спасибо, братец, пусть без меня едят. А мне, скажи, пусть чайную траву запарят, да покрепче.
   - Сделаю, Афанасий Иванович.
  
   Бейтон не вдруг поднялся. Накинул на себя кафтан; шубу оставил на телеге. Скоро потеплеет. Медленно (с утра ломило кости в ногах), спустился к озеру, плеснул на лицо несколько пригоршней воды. Немного полегчало. Сейчас чайного отвара попить - совсем хорошо будет. В последние годы он пристрастился к этому дорогому, но бодрящему напитку. В молодости довелось пробовать кофе. Тоже бодрит, но слабее. Да и чайная трава здесь дешевле, чем где бы ни было. Через Нерчинск уже много лет идут торговые поезда с этой травой в сторону Москвы. Конечно, не ее одну везут: шелк, пряности не забывают. Но сушеного чая больше всего. Про чай и повздорили забайкальские казаки и иркутский воевода в прошлом году: воевода хотел всю торговлю под себя забрать. Да Бог ему судья.
   Бейтон отер руки и лицо тряпицей и пошел к костру, где уже сидели вокруг котла казаки и Андрейка.
   - Ну, здравствуйте, братья! - поприветствовал их полковник.
   - Здравствуй, батюшка, - за всех ответил Андрей. - Вот и отвар твой поспел.
   - И то хорошо.
  
   Старик сел на мгновенно освобожденное для него место, принял дымящуюся кружку со своим любимым напитком. Чайную траву он заваривал по-своему, без молока, воды совсем немного. Получался черный, очень горький напиток. Для вкуса чуть добавлял меда. Но горечь чувствовалась. Зато потом полдня он мог забыть про старые кости. Почти забыть. Сил прибывало в разы. Отхлебнул.
  
   - Может, похлебаешь с нами каши, атаман? - спросил кто-то из казаков.
   - Благодарю, други, не хочется с утра. А вот отвар - самое дело. И за службу благодарю. Быстро свернулись. Вот туман сойдет, и двинемся.
   Отхлебнул еще глоток. Ух, как огонек по жилам побежал. Казаки о чем-то своем говорили, но Бейтон опять провалился в воспоминания. Уже совсем недавние.

***

   В Нерчинске их встречали с почетом, но по-разному. Простой люд жалел и славил "албазинских страдальцев". На них сбегались смотреть, по десятку раз выслушивали рассказы об осаде, о сражениях с цинами. Для Бейтона радость была особая. Не только то, что принимали его, как героя. И даже не только то, что страшная полоса его жизни, наконец, закончилась. Главной радостью было то, что в Нерчинске оказался Федор с детьми. Хотя какие же они дети? Андрею уже за двадцать годков минуло, ростом выше батюшки. Силен, ловок. Взгляд спокойный, уверенный. Под стать старшему брату и Яков с Иваном. Хотя в тех еще малолетство играет - постоянно бранятся. Хоть и не в серьез, а горячо. Младший сын, Федор, тоже ладным молодцом растет. Детьми можно гордиться.
  
   Старый друг, Федор Медведев, со слезами на глазах обнял Бейтона.
   - Ох, до чего дошел, - приговаривал он. - Кожа да кости. В гробу и то краше выглядят. Ну да ничего. Были бы кости - мясо нарастет.
   Федор с бейтоновыми парнями прибыл не только для встречи. Были они в обороне от алтын-ханова воинства, помогали селенгинцам. Потом сидели в Нерчинске. С послом из Москвы, стольником Головиным, готовились отбиваться от богдойцев. Федор долго и подробно рассказывал про Енисейск, про нового воеводу, с которым казаки общего языка найти не смогли. Оттого решили его казаки, как ссора с богдойцами закончится, в Иркутск или Красноярск перебираться. А не сложится там, так и дальше пойдут. Сибирь большая. Все имущество Бейтона, что удалось от воеводских людей защитить, он перед отъездом продал. Половину казны с собой привез. А другую половину у верных людей схоронил. На случай, если что не так обернется, чтобы не мыкаться другу в бедности.
  
   Бейтон понимал, что в Енисейске дома, как и угла, куда можно было бы забиться, у него уже нет. Хорошо, хоть не нищий (хотя начальству об этом знать не обязательно). Начальство же встретило Бейтона не так восторженно, как жители Нерчинска. Собственно, оно было понятно: хоть дело он сделал честно, острог оборонил, а пришлось его разрушить и отдать. Не победитель он. Никак не победитель.
  
   Уже на третий день по прибытию - хорошо хоть, не сразу - бывшего албазинского голову вызвали в воеводские палаты. У ворот его встречал стрелец в кафтане красного сукна и только что не под конвоем проводил в покои, занимаемые послом Головиным. Впрочем, посол Федор Алексеевич Головин, который был теперь главным в городе и воеводстве, прием оказал вполне любезный. Был посол еще совсем не старым: по виду и сорока не было. Одет был не по русской, а, скорее, по саксонской моде, дороден и важен, хотя старого офицера (Бейтону было к тому времени уже почти шесть десятков лет) встретил приветливо. Сам встал с кресла и помог ему (ноги после Албазина еще держали не очень) сесть на приготовленный стул. Остальные присутствующие - а были почти все старшины Нерчинска - остались стоять.
  
   Головин долго расспрашивал о жизни, о службе. Об осаде говорил меньше. Или уже и так все знал, или с его высоты и величия событие это было совсем маленьким, не значимым. Узнав, что офицер - родственник боярина Ивана Васильевича Бутурлина, поделился и совсем не радостной новостью: Бутурлин в прошлом годе умер в городе Киеве, куда был послан воеводой. Еще одна ниточка оборвалась. Сколько их уже связывают его не с этим миром, а с другим...
  
   Долго говорил посол и о богатстве сибирской земли. По его приказу знающие люди нашли и медь, и серебро. Теперь от этих мест будет государству большая польза. Говорил, как важно, что с богдойским царством теперь мир и торговля. Словом, объяснил местному офицеру, кто на самом деле войну выиграл. Да и ладно. Генерал, как известно, всегда прав. А слава? Что ж, просто молодой государев посланник ей еще не переболел (хотя при дворе эта болезнь, говорят, длится до смерти).
  
   Видя, что защитник Албазина вполне разделяет его представление о мире и роли в нем посла Головина, т.е. является человеком разумным, стольник пришел в хорошее расположение духа. И даже похвалил Бейтона за мужественную и умелую защиту крепости. В конце концов, и вовсе огорошил известием, что по воле Большого воеводы, хранителя и оберегателя государственных печатей Василия Васильевича Голицына сын боярский и полуполковник Бейтон "со всем домишком" переводится в Москву с зачислением в "дворяне московские".
  
   У Бейтона закололо в груди. Было это, было. Только тогда он ехал с Ариной. Теперь ее нет. А ехать придется - дети у него, пристроить нужно. В Москве оно проще будет. Наверное, проще. Бейтон поблагодарил посланника за добрые вести, хотя в душе совсем не был уверен, что они добрые. Отвык он от Москвы. Да и привыкал ли когда? Как-то жизнь при дворе мимо него вся шла. Обязанности свои знал. Вверх не рвался. А теперь говорят, что в Москве и вовсе туго стало: стрельцы постоянно бунтуют, народ голодает, во дворце власть делят да никак не поделят. Вот нужно оно ему? Выходит, что нужно. Ну и, скажем честно, особой возможности - да и причины - уклониться от поездки в Москву у него не было. Не ответишь же одному из первых вельмож государства, что не хочется.
  
   Посол поговорил еще немного. Потом поблагодарил за службу, выдал десять рублев на бедность и повелел быть готовым выезжать через четыре дня. Но том тогда и распрощались. К столу и долгому разговору посол не пригласил. Да и ладно.
  
   Ехали долго, большим поездом с серьезной охраной. Впервые обязанностей у Бейтона не оказалось. Ехал он верхом с детьми да их дядькой Степаном, которые тоже шли верхами. До Иркутска с ними доехал Федор Медведев. Там и распростились. Верилось, что ненадолго. Хотя кто в этой жизни знает, куда и когда его забросит судьба? Посольский поезд поехал дальше в Томск, Тобольск и до самой столицы.
  
   По дороге Бейтону часто приходилось рассказывать то одному, то другому воеводе об Албазине, о Приамурье. Порой ему самому казалось, что все, что происходило последние годы, было не с ним, а с кем-то другим, из книжек. Ведь и вправду: с семью сотнями казаков оборонил крепость от почти десяти тысяч вражеских ратников! Хотя сам он особого героизма в том не видел. А вот о Приамурье, о землях по Енисею и Лене, о богатстве земли говорил охотно. Дети Бейтона сами были первые слушатели, а потом и рассказчики. Гордились отцом. Это, пожалуй, главное.
  
   Сам же Бейтон потрясенно наблюдал картины, раскрывавшиеся перед ним по мере приближения к Москве. Будто в другую страну въехал. В Сибири, конечно, тоже воевали. Но раны, нанесенные очередным набегом немирных народов, быстро затягивались на ее молодом теле; заимки и деревеньки отстраивались, стены острогов обновлялись. А там, глядишь, жизнь уже течет, как прежде: торговля, промыслы, походы за добычей. Между набегами и походами накапливался у людей жирок, позволяющий пережить трудные времена. Здесь же земля все больше напоминала империю после Большой войны. Одно слово - разорение.
  
   К Москве подъезжали утром, уже под самую зиму. Даже подмосковные деревеньки, прежде процветавшие от близости столицы, где постоянно нуждались в еде, лошадях, дровах и многом другом, теперь будто вросли в землю, съежились. То здесь, то там бросались в глаза избы с заколоченными ставнями, брошенные поля, зарастающие молодыми деревцами. Мужики, прибившиеся к каравану, рассказывали про общее обнищание от поборов на войну, на царские развлечения.
  
   Не глянулась на этот раз и Москва. Людей было совсем мало, а те, что были, жались в переулки. Как это не походило на шумную и многолюдную столицу, какой ее помнил Бейтон! Мор у них, что ли, прошел?
   У Кремля распрощались с посольским поездом. Головин отбыл в Кремль, наказав Бейтону по первому зову явиться к нему или к самому Большому воеводе, если тот пожелает его видеть. Бейтон с сыновьями поехал к себе, хотя и не знал, цел ли дом. Оказался цел. Даже выглядел почти по-прежнему, разве только прошлогодняя пожухшая трава у забора стояла густая. Прежде ее выкашивали. Да и сам забор явно нуждался в поправке, небольшой. Но кое-где доски подгнили, а столбы расшатались. Бейтону пришлось долго стучать, прежде чем за воротами послышался не лай собак, а вполне отчетливые человеческие шаги.
  
   - А ну, озорники, сейчас собак злых выпущу! - послышалось со двора.
   - Я тебе выпущу! - громко и грозно крикнул Бейтон. - Открывай хозяину ворота!
   - Какому хозяину? - удивился невидимый голос.
   - Как какому? Афанасию Ивановичу! Или у тебя другие хозяева есть?
   Ворота мигом распахнулись. Перед ним предстал старый сторож, живший в доме еще при Арине.
  
   - Батюшка, Афанасий Иванович! Мы уж не чаяли! Думали, сгинул ты в Сибири этой! - закричал старик, бросаясь к Бейтону, стараясь поцеловать руку (Бейтон успел отдернуть). А старик все продолжал причитать:
   - Бедно стало на Москве. Голодно. Дорого все. Да и дома нехорошо. Не то, что при Арине Андреевне. Из всех слуг только я с женой остались. Остальных Петр Иванович, сын Ивана Васильевича, в деревню услал. Говорит, нечего вам тут прохлаждаться. В поле работать надо. Раз в три дни бабы приходят от него. Прибирают. Да моя бабка за скотиной какой-никакой смотрит. Мы все добро храним. Все, как при матушке Арине Андреевне было. У Бейтона привычно кольнуло в груди при произнесении имени жены. Чтобы скрыть это, он нарочито грубо прикрикнул:
   - Хватит причитать. В дом веди!
  
   Старый полковник и сейчас помнил трепет, с которым входил в их дом, в их с Ариной дом. Спасала неряшливость. Нет, не грязь - старые слуги старались поддерживать чистоту. Но при Арине каждый кусочек дома был живым и дышащим, был наполнен ею. Теперь дом был просто домом, пустым жилищем. Одним из многих жилищ, которое Бейтону еще предстояло обжить.
  
   Тогда он оставил Степану и сыновьям денег для покупки всего необходимого для жизни, надел свой лучший кафтан, взял несколько собольих шкур, отрезов цинского шелка и поспешил памятным путем к дому Ивана Васильевича. Точнее, теперь - Петра Ивановича Бутурлина.
  
   Дом изменился мало, был теплым и большим, как и прежде. Не было только его друга и покровителя. Бейтона еще помнили, хотя и не все. Но провели к молодому хозяину быстро. На счастье, тот был дома. Петр Иванович был в домашней рубахе и явно после бурно проведенного вечера накануне. Тем не менее, приветствовал он Бейтона вполне вежливо. Приказал подать закуски (не русские, как при отце, а больше польские) и крепкую выпивку. Да, вчера, наверное, хорошо погулял юноша, - подумал Бейтон, увидев, каким взглядом хозяин встретил слугу, несшего стеклянный графин с хмельной жидкостью.
  
   Помянули отца, помянули Арину, которую Петр звал сестрой; Бейтона же величал дядюшкой. Бейтон не противился. Поправившись, хозяин приступил к расспросам. Впрочем, видно было, что жизнь Бейтона ему не особо интересна. Потому и вопросы были в основном про сибирский холод да сибирское богатство. Про войну даже и не спросил. Узнав, что прибыл он по воле князя Василия Голицына, погрустнел, а потом начал рассказывать про московскую жизнь. А жизнь в Москве была бурной.
  
   Вскоре после больше напоминавшего бегство отъезда Бейтона в Сибирь, скончался государь Федор Алексеевич. На престол были избраны его братья Петр и Иван. Но Петр был мал годами, а Иван слаб здоровьем. Всю власть захватили Нарышкины и Матвеев (Бейтон помнил этих важных бояр). Однако длилась их сила недолго: восстали московские стрельцы, которым больше года задерживали жалование и всячески их притесняли. Бояр поубивали. А власть перешла к старшей сестре царей - Софье Алексеевне. При ней и взошла звезда князя Василия. Только опять, как оказалось, ненадолго.
   Воеводой сильным он не был, зато гордым был до чрезвычайности. Два раза на Азов ходил. На то подати подняли, стрельцов от их лавок да ремесел отрывали постоянно, а Азов так и не взяли. От того пошло в Москве великое смущение. И вот пока Федор Головин подписывал мир с цинами, в Москве опять поменялась власть. В войне Петра и старой царицы Марии Кирилловны с правительницей Софьей победа досталась Петру. Софью отправили в монастырь. С ней пала звезда и князя Василия Голицына. Потому судьба Бейтона пока непонятна. Впрочем, сам Петр - а, главное, посол Головин - в чести у новой власти. Авось и пронесет.
  
   Бейтон не очень расстроился, что его запоздалый взлет в придворной карьере не состоится. Однако попросил Петра Ивановича о помощи.
   - Мне, Петр Иванович, в эти дела лезть уже ни сил, ни воли нет. А ребяток моих пристроить помоги. Старший, Андрей, воин знатный. Да и остальные - ребятки добрые. Помоги. Если будет возможность, замолви словечко. А мне одна дорога: домой, в Сибирь. Сросся я с той землей. Другой мне уж и не надо.
  
   Младший Бутурлин явно не поверил Бейтону, но помощь и поддержку обещал. На том и распрощались. Молодой царедворец решил собираться в приказ, а Бейтон отбыл к себе. Выехав со двора, он почти опустил вожжи, благо народу по зимнему времени было немного, и медленно поехал к дому. О чем он тогда думал? Сейчас уже и не вспомнишь. Но главная мысль была о том, как же ему надоела Москва, едва он в нее приехал.
  
   Потом были встречи в Кремле. Точнее, не встречи даже, а участие в помпезном ритуале. В Посольский приказ его вызвал сам брат царицы, всесильный боярин Лев Кириллович Нарышкин. В богатой горнице дворца, увешанной дорогими персидскими коврами и картинами, уставленной шкафами с толстыми книгами и свитками и дорогой посудой, в высоком кресле восседал Нарышкин. Был боярин молод. Намного моложе Бейтона - наверное, еще и тридцати лет не было. Хорошо сложен, красив собой, хотя следы любви к зелену вину и сладкой трапезе уже были заметны. На холеном лице застыло высокомерное выражение, но глаза были живые и цепкие, какие-то с чертовщинкой. Бейтону пришлось еще раз, со всеми принятыми уничижениями и стенаниями, рассказать об осаде Албазина, о своих "обидах", о "беспорочной службе государю московскому аж сорок лет".
   Выслушав доклад Бейтона, и произнеся правильные милостивые слова в ответ, Лев Кириллович неожиданно быстро поднялся и подошел к Бейтону:
   - А что, полковник, готов еще служить али на отдых просишься?
   Бейтон растерялся. Хотел бы он на отдых? Да, конечно, хотел бы. Устал до последних чертей. Только как же без привычных забот? Не проживет он. От растерянности он начал говорить о другом:
   - Не полковник я, боярин, хоть полком командовал. Государем Федором Алексеевичем жалован полуполковником.
   - Я сказал, что полковник - значит, будешь полковник, - небрежно бросил Нарышкин. - Ты мне дело говори.
   - Что сказать, боярин? - от усталости в Бейтоне прорвались злость и безразличие. - Стар я - это правда. Шесть десятков лет копчу небо. И устал я изрядно. Из похода в поход вся жизнь прошла. Хотел бы на отдых. Но пока с коня не падаю, и саблю держать не разучился. Значит, служить буду. Об одном прошу: отпустить меня обратно в Сибирь.
   - Ишь ты, как? В Сибирь. А коли ты мне здесь нужен будешь? - теперь удивлен и несколько раздражен был сам Нарышкин. Видимо, ожидал другого.
   - Я своим скудным умишком так раскинул, - проговорил, слегка ерничая, Бейтон, - что здесь желающих быть на глазах у владык Руси будет всегда предостаточно. А вот в Сибири верных людей найти, да с местными обычаями знакомых, будет непросто.
   - А ведь дело говоришь, полковник, - помолчав, усмехнулся в ухоженные усы Нарышкин. - Хотя и странно. Мы в Сибирь ссылаем, а ты сам просишься. Как понимать?
   - Тут такое дело, боярин, - начал Бейтон. - Здесь я - старик без роду и племени, Бутурлинскому забору двоюродный плетень. Не знатен. Не богат. Быть мне здесь всегда на посылках. Там же я - Афанасий Бейтон, атаман казачий, которого от мала до велика знают и уважают.
  
   - Смел ты, старик, - задумчиво проговорил вельможа. - С первым боярином государства как с кумом разговоры ведешь. Хотя, что это я? Я же сам начал. Мне и заканчивать. Слушай меня, полковник. Ты мне нравишься. Не за Албазин (до этой крепостицы на краю света мне нет дела). Просто, считай, что мне заблажило. Про твое звание и поверстание в дворяне московские, что Васькой Голицыным обещаны, я сам побеспокоюсь. И про Сибирь твою соглашусь. Говори, что еще просишь? Что-то на меня добрый стих накатил. Проси, старик. Отказа не будет. Слово Нарышкина. Деревеньки? Рубли?
   - Есть у меня небольшая вотчина и поместье, государем жалованное. Да много ли мне, старику, нужно? Для себя просить не стану. Сынов у меня четверо. Воины храбрые, умелые, верные. Каждый и саблей и ружьем всяким владеть обучен, с разных языков толмачить умеют. Прошу их к делу приспособить.
   - А что? Умелые воины, да еще и толмачи, могут сгодиться, - задумчиво проговорил Нарышкин. - Ты, вот что, ступай, полковник. А я подумаю. Может, и найду им местечко. Да и про тебя не забуду. Иди.
  

***

  
   Бейтон дохлебнул чайную горечь из плошки. Хорошо стало, прозрачно как-то. Как же правильно жить здесь, подальше от двора с его непонятными игрищами, от всех этих важных дел и людей. Все там для него чужое. Даже дом родной стал чужим. Перед отъездом по деревням своим проехался. Хоть и не процветали они, как в прежние годы, но все исправно. Преемник Архипа справлялся, за что был пожалован рублем.
   Непонятно, чьими молитвами, но удалось пристроить детей. Андрей с Яковом были определены сынами боярскими в Москве, Иван - в Тобольск. Младший, Федор - толмачом в Сибирский приказ. До сих пор все служат благополучно. Не в вельможах и генералах, но честно. Сам же Бейтон вернулся в Сибирь сразу, как только уладил все дела в столице. Так и живет с тех пор. В разных острогах и городах служил. Был и головой, и приказчиком, и воеводой. Главное - жил на своей земле.
   Давно он понял, что своя земля - не та, которой ты владеешь, не вотчина, не поместье. Своя земля - это та, которую ты собой наполнил, ороднил, обогрел своим теплом. И уже не ты владеешь землей или она - тобой, а вы с ней - одно целое. Здесь, на такой земле, ты и живешь в воле. Не в государевой прихоти, но в согласии с миром и собой.

***

   - Ну, что, казаки, хватит отдыхать, выступать пора! - проговорил Бейтон, вставая.
   - И то правда, батюшка! - опять за всех ответил Андрей. - Пошли на коней, братья.
  
   Быстро доделав последние дела, тронулись. Путь шел вкруг озера. По самому краю воды шелестел под утренним ветром камыш. Легкая рябь бежала по глади. Солнце уже встало над сопками, над вековыми соснами и кедрами, разрезая зеркало озера сияющей полосой отраженного света, разрывая последние кудри утреннего тумана. Теплый свет разгорающегося дня растекался над всем божьим миром, над великими реками, бескрайними лесами и степями, над людьми, бредущими по миру, живущими в городах, острожках, деревнях и заимках на своей земле. И не было в мире ничего прекраснее.

Послесловие

  
   Недолго старый Бейтон пробыл в Удинском остроге: через два года его не стало. Но жители поминали его добрым словом. Били челом, чтобы воеводой и головой в остроге остался сын Бейтона, Андрей Афанасьевич. Тот правил там много лет. Время его правления запомнилось жителям новой торговой площадью, ростом богатства, спокойной и правильной жизнью. Острог стремительно превращался в город - большой и торговый.
  
   Так и пошло. Потомки старого полковника, некогда въехавшего на Русь из "Прусского королевства", служили в Сибири, были и городничими, и военными, и судьями. Кто-то из них пошел по торговой линии, кто-то владел заводиками да приисками. Жили, как Бог судил. В генералы или первые придворные никто не выбился, да и не рвался. Последний прямой потомок "албазинского сидельца" поручик Александр Бейтон погиб на полях Маньчжурии в недобром 1904-м году в сражении при Ляояне.
  
   Казалось бы, протянулась ниточка в истории, да и пропала. Вспыхнул яркий метеор судьбы Афанасия Бейтона и закатился в безвестность. Но не пропала она, а влилась в ту самую прочную, нерасторжимую ткань, которая зовется родной землей, которая скрепляет и связывает миллионы жизней в одно целое. И не суть, как зовут случайного человека, вознесенного сегодня на вершину. Он - явление суетное. Несуетно только неторопливое течение жизни на просторах родной земли: Сибири, Прибайкалья, Приамурья. Об этом течении мне и хотелось рассказать.
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"