Тина читает вслух, нарочито торжественно, с пафосом:
Представьте...нет, не двоих, но несколько людей, душ, сущностей, неразрывно связанных друг с другом. Их судьбы переплетены меж собою, как причудливые узоры кельтов: множество узлов, сложный рисунок, а линий-то всего четыре, много - пять.
Они столь же отличны от обычных людей, как те, скажем, от львов или гиен. Не лучше, не хуже, смысла не больше и не меньше, просто другие, отмеченные неуловимым, но всякому очевидным знаком. Романтикам кажется завидной подобная инакость, чуждая обыденности. Они думают: вот поэзия во плоти, возвышенная и прекрасная, ах, если бы...
Вздор. Им не стоит завидовать: неужели вы всерьез полагаете, что герои греческих мифов радовались велениям рока?
- Это что? - интересуется Дима.
- Парижский манускрипт, - поясняет Тина и возвращается к книге.
Едем на дачу. Дима за рулем, рядом Анатолий, сзади я, Тина и Лера.
Мы уже за городом, хвала первым заморозкам, после которых вечерние пробки в пятницу несколько уменьшаются. Дима включает музыку и в разговор вплетается еще один голос, бархатный и медный Луи Армстронг.
Разговор о кино. Лера недолюбливает Тарантино, Анатолий и Дима тщатся вывести ее из тьмы заблуждений на свет истины. Тина, не поднимая глаз от страницы, вставляет время от времени язвительно кроткие ремарки. Сегодня она похожа на грустную принцессу: опущенные глаза, тяжелый узел темных волос на затылке, бледное лицо в обрамлении стоячего воротничка, кончики пальцев едва выглядывают из-под черных шелковых манжет. Она подпевает Армстронгу, даже не подпевает - мурлычет, не разжимая губ, так, что это заметно только мне.
Пищит мобильник и Лера просит Анатолия убавить звук.
- Алло, - говорит она, - ты где?
Тина уже не читает - смотрит в окно, но взгляд невидящий. Уже не принцесса, скорее ведьма. Злая фея. Я беру томик с ее колен. Коричневый коленкор обложки покоробился от времени и воды, исписанные от руки страницы пожелтели, но слова разобрать можно. В убегающем свете желтых фонарей я читаю:
Когда-то давно мне довелось прикоснуться к самому краешку великой трагедии. Ныне и история эта, и ее действующие лица предстают как нечто единое, цельное и нерасторжимое. Странно, хотя я и помню все обстоятельства яснее вчерашнего дня, теперь мне чудится некий налет позолоты, невидимый покров, сияние, отделяющее избранников фатума от прочих. Откуда взялась такая иллюзия? Ведь они двигались, дышали и говорили, думали, спали, жили и умирали на моих глазах - и в них не было ничего необычного. Ничего, помимо незримой печати рока.
Лера захлопывает крышку мобильника и я вздрагиваю. Закрываю книгу, возвращаю ее Тине, чье внимание по-прежнему приковано к чему-то невидимому, похоже, она и не заметила ничего.
- Даша не приедет, - говорит Лера, - ее младшая сестра подхватила грипп.
- Жаль, давно не собирались все впятером.
Машина въезжает в автоматически открывшиеся ворота и останавливается у двухэтажного дома. Лера не выдерживает:
- Ничего себе хоромы...
Что да, то да. Не дворец, но и не хижина, все-таки папа у Димы банкир. Впрочем, у каждого свои недостатки.
Я вдруг понимаю, что Тина давно уже не вторит мелодии.
Лера похожа на эльфа: хрупкое телосложение, худенькое личико, светлые волосы и серо-зеленые глаза. Даже уши слегка заостренные. Иногда я подозреваю эстетический расчет в их с Тиной дружбе, уж очень здорово они друг друга оттеняют.
Она бесконечно обаятельна и - как бы получше сформулировать - умеет себя преподнести. Вдобавок готовит божественно. Поклонники ходят табунами, и не только благодаря ее кулинарным талантам.
Как ни странно, в компании не возникло поначалу ни романа, ин интрижки, а потом не хотелось усложнять и портить отношения. Хотя, конечно, определенные симпатии есть: девушки хороши собой, парни тоже не уроды, Анатолий вообще демонически прекрасен.
Дима растапливает камин в гостиной, а Лера руководит приготовлением ужина. Тина трет сыр, Анатолий режет лук, смаргивая слезы.
- Так что за дела с французскими письмами? - спрашивает Лера и Тина начинает излагать.
Я слушаю не слишком внимательно, мне эта история уже знакома. Я думаю о судьбе автора дневника, который Тина полушутя, полусерьезно зовет манускриптом.
Лето она провела во Франции, в трудовом лагере. Оказывается, иностранных студентов часто нанимают для каких-нибудь неквалифицированных работ за кров и стол. Выгода в том, что учащиеся могут купить сезонный железнодорожный проездной за смешные деньги и в свободное время раскатывать по всей Европе. Тина так и поступила: всю рабочую неделю строила какую-то стену в компании себе подобных, а ночевала в спальном мешке на полу амбара. Зато оставшиеся два дня тратила на путешествия в той же компании и спала в поездах.
Глядя на нее сейчас, в это трудно поверить. Ей нравится поиграть в заколдованную принцессу - слабость довольно невинная, к тому же Тина знает, где остановиться и сама исподтишка подтрунивает над своим притворством.
Итак, Тина почему-то оказалась в Париже одна и в ожидании автобуса познакомилась с очаровательной старушенцией - привожу ее слова. Та, разумеется, оказалась белоэмигранткой почти ста лет отроду. Тина была приглашена на чашку чаю и получила в подарок связку писем и некий дневник: я последняя в роду, деточка, а вы такая милая, благовоспитанная барышня и т.д. и т.п.
Нельзя не удивиться двум вещам: во-первых, как почтенная старушка ухитрилась разглядеть склонность к мрачной готической романтике в девушке с обгоревшим на солнце носом, собранными в небрежную косу волосами, потрепанным рюкзаком за плечами и стоптанными кроссовками на ногах? Во-вторых, почему такие неправдоподобные, литературные встречи все еще происходят?
Так или иначе, Тина поблагодарила за чай и щедрый дар и в тот же день вернулась к своей недостроенной стене. Письма и дневник ее особенно не заинтересовали, но все же были привезены в Москву и благополучно забыты в ящике стола до последнего времени.
В ночь в тоскливом октябре Тина не могла заснуть, искала что-нибудь почитать, наткнулась на переписку - и просидела над ней до утра. Как выяснилось, основной ее темой была нехорошая и непонятная история: в начале века, еще до Первой Мировой, несколько представителей золотой молодежи совершала променад по Адриатике. Разумеется, не пешком, а на яхте, которая одним ветреным утром села на мель напротив рыбацкой деревушки.
На борту обнаружили три тела и совершенно свихнувшегося владельца яхты. В ответ на вопросы что произошло, кто убил, куда исчезла одна из девушек или ее труп, он бормотал нечто невразумительное. Расследование ничего толком не выяснило, бывшего прожигателя жизни любящие родственники упекли в сумасшедший дом, где он и скончался десять лет спустя. Незадолго до смерти написав то ли признание, то ли мистификацию. Как странно, что сейчас она попала в руки Тине - спустя почти век, когда все, помнившие автора, либо умерли, либо близки к тому.
Не могу отделаться от мысли, что именно стилизованные под старину бредни спровоцировали у Тины очередной приступ болезненного пристрастия к романтике.
- И бедняга подвел под все случившееся солидную теоретическую базу: дескать, бывают трагедии, которые не заканчиваются с гибелью всех участников и повторяются вновь и вновь, - рассказывает Тина. - Причина, как он выразился, в неукротимом пыле страстей и насильственной смерти действующих лиц. Их души не готовы все простить и забыть, им хочется отомстить, долюбить, вот они и рождаются заново, собираются где-нибудь и пытаются переиграть развязку. Он считал, что на яхте произошел очередной акт пьесы, начатой в тринадцатом, кажется, веке каким-то лангедокским бароном. Его жена влюбилась в трубадура, тот - в баронскую сестру. Не без взаимности. Баронесса, естественно, оскорбилась, мужу наплела небылиц, мол, трубадур ее домогается. Барон тоже оскорбился, вызвал негодяя на поединок и получил травмы, несовместимые с жизнью. Баронесса от злости отравила золовку, а после казни трубадура повесилась. В общем, все умерли.
- За что его казнили-то? - удивляется Лера.
- Нет ничего страшнее мести отвергнутой женщины, - изрекает Анатолий с таким апломбом, что всем делается неловко.
Разговор о тайнах и призраках прошлого продолжается в гостиной после ужина. Книга переходит из рук в руки. Я на нее даже не посягаю. Анатолий небрежно пролистывает страницы, хмыкает и отдает ее Лере. Та разглядывает потрепанный невзгодами томик с большим интересом, но даже не пытается читать и довольно скоро он оказывается у Димы.
- Послезавтра день Всех Святых, - задумчиво говорит Тина, - здесь водятся привидения?
- Нет, - отвечает Дима, - дом всего три года как построили, откуда им взяться?
Лера улыбается. Она сидит на шкуре у самого камина и в отблесках пламени как никогда похожа на эльфа.
- Действительно, для неупокоенных духов нужна подходящая обстановка. Родовое поместье или фамильная усадьба, в общем, руины замка Тинтагель.
- Тинтагель? Это который из "Гамлета"?
- В "Гамлете" был Эльсинор. Или Гамлет был в Эльсиноре, как вам больше нравится.
- Тинтагель - замок из "Тристана и Изольды", - поясняет Лера. - Не знаю почему, но мне ужасно нравится эта фраза.
- Мне тоже, - говорит Тина, - красиво звучит. Словно название баллады: руины замка Тинтагель.
- В жизни все совсем не так, как в балладах. Больше грязи в любом смысле.
- У автора твоего манускрипта интересная точка зрения на этот вопрос, - говорит Дима, - вот, слушайте:
Так они и кружат веками в непонятном стороннему взгляду танце. Их жизни то срастаются друг с другом теснее дуба и омелы, то сгорают в единой вспышке. Никогда не повторяясь, эта вязь завораживает, приковывает внимание, рождает легенды и образы, вдохновляющие поколение за поколением, становясь символом недоступного большинству накала страстей.
Выдумки и преувеличения в рассказах о них гораздо больше, нежели вы воображаете, однако подлинная история во много раз необычнее и невероятнее дошедших до нас преданий. Иногда мне кажется, что истинное их предназначение - творить сказку, порождать в людях тягу к несбыточному. Что ж, не худший смысл существования, если, конечно, в нем есть хоть какой-то смысл.
Анатолий зевает и предлагает посмотреть новый фильм Родригеса. Никто не возражает.
Ночью начинается гроза, как полагается, с громом, молниями и мрачными тучами. Какой антураж пропадает, думаю я, здесь пришлась бы к месту запряженная четверкой лошадей карета, а в ней белокурая героиня, похищаемая черноусым злодеем.
К утру ливень переходит в моросящий дождик, в котором тонет весь окружающий мир. Даже ворота различимы с трудом. Гулять в такую сырость никому не хочется. Дима занят в подвале чем-то хозяйственно необходимым, Тина делает маникюр, сплетничая с Лерой. К полудню просыпается Анатолий и приползает на кухню, где вовсю готовится пирог с рыбой. Всякая активность в конце концов концентрируется вокруг еды.
Анатолий читает вслух отрывки из парижского манускрипта - видимо, с целью заглушить голод, потому что пирогу предстоит печься еще полчаса.
- Ну и гадость эта ваша готика-романтика, - бурчит он. - Вот, послушайте:
Итак, одна из нас была мертва, другая, скорее всего, тоже. Ночью она исчезла. Куда можно деться в открытом море? Очевидно, только за борт, добровольно или же с чьей-то помощью. Я боялся строить предположения, но и не подозревать тоже не мог. Что именно произошло, я не знаю и ныне. Думаю, этот круг был не из худших; в прошлом доходило до зверств вроде поданного на ужин сердца соперника.
-Бррр, - передергивается Дима, - так они, выходит, с ума посходили и друг друга переубивали? Утопили кого-то, сердце опять же, мерзость какая...
Тина медленно зеленеет.
- Сердце вовсе не мерзость, - возражает Лера. - Его надо отварить, нарезать ломтиками и подавать под соусом. Еще очень вкусно нафаршировать луком, шалфеем, белым хлебом, и запечь целиком. Конечно, я имею в виду говяжье или свиное сердце, - добавляет она, заметив устремленные на нее взгляды.
День проходит в разговорах, играх и чаепитиях. Сгущается туман, как молоко, и уже не видно ничего, кроме крыльца. Вечером Лера спохватывается: надо бы позвонить Даше, как там она? Однако мобильники упорно не видят сеть, а из трубки стационарного телефона доносятся непонятные шорохи вместо привычных гудков.
- Черт знает что, - бормочет Дима, - ладно, утром к соседям сходим.
Утром, однако, до соседей и работающего телефона добраться не удается. Туман такой, что собственные ботинки не видно. Дима, знающий окрестности на ощупь, возвращается к крыльцу через пять минут. Вид у него ошарашенный. Путешествие повторяется дважды, после чего он наконец признается: дойти до ворот не получается, идешь вроде бы все время по дорожке, не сворачивая, но оказываешься в итоге перед домом. Ему не верят, пока не пробуют сами.
- Вот и у них так же было, - ломким голоском говорит Тина, - блуждали в тумане, компас не пойми что показывал, радио не работало...
Все собрались в гостиной, у камина. На лицах улыбки, но какие-то неуверенные. В происходящее и верится, и не очень.
- Чушь, - решительно опровергает предположение Тины Анатолий. - Прошу прощения, конечно, я вас всех люблю как друзей, но безумной страсти, чтоб душить и резать, не испытываю.
- Я тоже, - поддерживает его Лера.
Дима хмыкает. Я молчу. Тина говорит уже тверже:
- И они были друзьями...а потом словно все проснулось - ненависть, ревность, любовь, страх...
- Чушь, - еще резче повторяет Анатолий, - подумаешь, туман. Надо просто подождать.
Все часы остановились под утро. Обнаруживает это Тина и впадает в истерику, бегая по дому и выясняя, что еще не работает. С трудом удается поймать ее, остановить, надавать пощечин и усадить за кухонный стол.
- Ничего не понимаю, - признается Дима. Он разливает коньяк, первый бокал - Тине. - Вода есть, электричество есть, телевизор и радио ловят только помехи. Может, переворот случился или революция?
- Тогда было бы наоборот, первым делом исчезли бы вода и электричество.
- Ну, значит, дело в тумане...
- В каком тумане? Где ты видел такой туман, чтобы мобильники отрубались?
Тина смотрит на нее жалобно и говорит:
- Я не хочу тебя убивать. Я вообще никого не хочу убивать...
- Я тоже, - отвечает Лера, - никого не хочу убивать, особенно себя.
- Господи, да неужели вы верите в эту чушь?! - возмущается Анатолий, но совсем не так уверенно, как прежде.
Я молчу.
Проходит неизвестно сколько времени. Наверное, пара часов. Все разбрелись по дому, стыдясь друг перед другом собственной паники. Лера возится в кухне, потом вдруг затихает. Дверь библиотеки открыта, и я вижу, как она поднимается на второй этаж. Иду следом за ней.
Лера входит в комнату Тины без стука. Та тихо плачет, глядя на клубящийся за окном туман.
- Я сейчас заваривала чай, - говорит Лера преувеличенно спокойно и невыразительно, - и подумала: у меня в сумочке две упаковки атропина по десять ампул. Сильный яд. Минут десять обдумывала, как бы тебя половчее отравить.
Тина уже не плачет. Спрашивает:
- Ты так сильно его любишь?
- Не знаю, - вздыхает Лера, - дело скорее в нервах. Ожидание сводит с ума. Думаешь: не я начну, так другие...неохота быть жертвой.
- Зачем тебе столько атропина?
- Окулист велел купить - закапывать в глаза два дня перед приемом. Я пришла в аптеку и говорю: дайте две упаковки. На меня посмотрели, как на сумасшедшую, но дали. Вместо двух ампул.
Я и Тина наблюдаем за Лерой, выливающей яд в раковину, когда внизу раздаются крики и грохот.
Анатолий сидит на полу, без особого успеха пытаясь остановить кровь, текущую из рассеченной брови. Дима яростно топчется по книге, сбивая огонь.
- Что случилось?!
- Я хотел сжечь этот дурацкий дневник, раз все из-за него, - говорит Анатолий, - вдруг врывается этот псих, толкает меня, я падаю на подставку для дров...
Он умолкает. Лера невесело смеется:
- Началось...я чуть Тину на тот свет не отправила, Димка - тебя...
Хозяин дома смотрит на нее с яростью, потом вдруг машет рукой и бессильно плюхается в кресло.
- Надо запереть все опасные предметы в подвале, что ли. Ружье там, топор...
Не поможет, думаю я. Хотел бы произнести вслух, но вы не услышите. Если бы Даша приехала на дачу, мне было бы в кого вселиться и я сказал бы сейчас ее устами: не поможет. Тогда, век назад, мы убрали ножи и лекарства - в ход пошло разбитое стекло, пояса, пепельницы...первую жертву удавили во сне - подушкой. Опасны не вещи, а люди. И дневник мой можете хоть жечь, хоть топить, все бесполезно. Вам никуда не деться от судьбы, примите ее на руинах замка Тинтагель.
Лера стоит на коленях над останками манускрипта, перебирая обгоревшие страницы. Поднимает одну и читает последнее, что я написал при жизни:
С тех пор не было дня, когда я не хотел бы умереть. И в приют меня поместили после очередной нелепо сорвавшейся попытки. Прошло столько лет, прежде чем я понял, окончательно вспомнил: я не умру, не уйду вслед за ними, пока не изложу всего, что случилось, ибо пятый - Наблюдатель, - столь же важен для сюжета, сколь и Трубадур и его Возлюбленная, Барон и его Жена.