Глаза его - зеркало, до блеска отполированная сталь, глаза его - серое стекло, пепел полевой травы...
Руки его - хрупкие стебли, упругие корни, руки его - крылья нетопыря, плети палача...
Девушка поет томно и сладко, в голосе медвяная горечь степной весны, пряная нежность цветения трав луговых, диких, не смятых еще босой стопой, но ждущих, ждущих уже мига, когда втоптаны будут в землю и отдадут свежо пахнущий сок, чтобы следующей весной вновь подняться упругими стеблями.
Девушка поет на рассвете, выйдя во двор своего дома, взмахивает длинными, до кончиков пальцев, широкими рукавами, приподнимается на цыпочки, словно взлететь хочет, замирает на миг. О возлюбленном поет девушка, о том, кого ждет, словно луговая трава - путника, о высоком и дерзком страннике, чьи щеки покрыты колючей щетиной, а волосы припорошил снег.
По экрану ползут строки субтитров - подстрочный машинный перевод. Неплохой, надо сказать.
- Скажи, красиво?
- Иди ты, Ланка, у меня в глазах рябит уже...
- Рэ-эн... да я же про песню!
- А мне наплевать на их песни...
Рэн на минуту поднимает глаза от распечатки, которую проверяет уже в четвертый раз, ставя отметки в каждом столбце цифр, смотрит вперед невидящим усталым взглядом, потом возвращается в реальность, вздыхает. Смотрит на мой монитор, где продолжается трансляция с одной из камер слежения.
- Смотри, что переводчик выдал - "небаветер", в одно слово. Красиво, правда?
- Ну, красиво. И что теперь?
- Ничего... красивая девушка, красивая песня...
Девушка и вправду красивая - высокая, стройная, тяжелый узел волос заставляет нести голову гордо, задирая подбородок, но полуопущенные ресницы лишают лицо надменности, а под ними плещется темное зимнее море, покрывается мхом гранит...
Невесомое почти, полупрозрачное утреннее платье туманом стелется вокруг поющей, широкое и длинное, но не скрывающее ни стройных ног, ни округлости плеч, ни налитой упругости грудей. Девушка - словно переспелая черешня, в которой под тонкой глянцевой кожицей прячется сочная сладкая мякоть, ждет губ, что нажмут слегка - и брызнет сок...
- Ты же Мотиватор, так зачем ты мне битый час долдонишь - красиво, красиво...
- А ты Аналитик, вот и пойми, зачем.
- Ты не зачем. Ты почему. Чувствуешь разницу?
Улыбаюсь уголками губ, киваю - туше. Рэн хороший Аналитик, Рэн видит, не глядя, спиной чует - худой спиной, где даже из-под униформы проступают горная гряда позвонков и две вершины лопаток, - что я - почему. Потому что красивая девушка, потому что мучительно, до болезненного присвиста в дыхании, до необходимости лезть в нагрудный карман за ингалятором - жалко, жалко, жалко... Город жалко, девушку жалко, песню, луг, дымчатое платье... Я - плохой Мотиватор.
Скоро города не будет. Этого города и еще двухсот с лишним городов и селений, деревушек, одиноких домиков. Рэн закончил проверку расчетных данных, сейчас он введет цифровой ключ в компьютер, и в полдень Капитан вставит и дважды провернет ключ обычный, снимет колпачок с кнопки и нажмет ее. Указательный палец с коротко остриженным ногтем задумчиво пощекочет впадинку в центре, дрогнет на миг и вдавит кнопку в панель.
Перед этим я буду говорить с Капитаном. И сделаю все, чтобы палец не соскользнул, рука не дрогнула, а Капитан не почувствовал ничего, кроме счастливого облегчения - дело сделано, возвращаемся домой, а дома жена и две дочки, приедут встречать в космопорт, малявки повиснут на шее обе сразу, близняшки, все делают вместе, а жена прижмет к уголкам глаз скомканную салфетку, и с облегчением улыбнется: вернулся. Все в порядке.
Мы - "Команда четыре". Перед нами работали "Команда один" - исследователи и "Команда два" - контактеры. Мы - ликвидаторы. Сложись все иначе, сюда пришла бы "Команда три", самая многочисленная - посольство.
Не сложилось. Агрессивная феодальная культура, испорченный мутациями генофонд переселенцев смутных времен, то-се, пятое-одиннадцатое. Не сложилось - как не складывается карточный домик или спичечный городок, не сложилось, да и все. Решение принимали долго, продумывали, колебались - как всегда. Взвесили, постановили: приходим мы.
А рассветы на планете медленные, неторопливые - потихоньку масляная густота ночи уступает акварельной прозрачности утра, смешиваются краски, переливаются - небывалым перламутром, невиданным глянцем. Небо здесь высоченное, густо-голубое, не дотянешься; ветром омытое, чистое. Перспективная планета - нужная, важная, вкусная; сладкая черешенка: надкуси, проглоти мякоть, сплюнь под ноги косточку.
Завтра эта земля встретит новый рассвет, не заметив, что нет больше тех, кто прожил на ней всего-то пять веков, заселив лишь четверть континента, не успев закоптить небо, отравить воду, вырубить леса. Незаметно пришли они - и незаметно уйдут, лишь двести оспин испятнают лицо мира, да и те скоро заживут, зарастут пепелища особенно густыми травами... не успеют взмыть с недавно заложенных космодромов корабли.
Через пару лет придут другие, выкосят травы, заложат фундаменты новых городов, построят иные дома - высокие и светлые, соединенные тонкими ниточками мостов, открытые всем ветрам. Будут уходить на закате в лес, разводить костры, проводить руками по шероховатым стволам деревьев, хранящих в памяти годовых колец минувшее, но радостно встречающих новых людей. И никто никогда не вспомнит любовной песни девушки на рассвете - но сложат новые, не хуже.
Не хуже, может быть, и лучше - но найдется ли среди них та, что заставит мое сердце сбиваться с ритма, трепетать, как усики бабочки на ветру, заставлять легко и невесомо подниматься со стула, оглядываться через плечо на Рэна, вздрагивать от пьянящей нежности при взгляде на его спину - горная гряда позвонков и две вершины лопаток под тонкой серебристой тканью униформы, замирать, когда он поймает мой взгляд, все поймет и усмехнется - он хороший Аналитик.
Я - плохой Мотиватор, и как же мне приятно на это наплевать, сбить с толку Капитана и - не своими даже руками, его, я ведь знаю, он тоже сомневается, - сорвать миссию. Наплевать - и быть уволенной, конечно, по профнепригодности, с позором и скандалом, но города - останутся, и селения, и одинокие дома, и девушка в утреннем полупрозрачном платье будет петь, а я буду вспоминать ее песню; и, конечно, со мной останется Рэн - нас ждут пьяные ночи августа, и я губами буду скользить по острым позвонкам, не будет никакой преграды, даже тонкой ткани. Ведь глаза его - серое стекло, пепел полевой травы, руки - крылья нетопыря...
Я заплачу свою цену - унижение служебного расследования, увольнения, записи в личном деле, невозможности до конца жизни найти самую завалящую работу в любой государственной конторе. Эта плата ничтожно мала - и я не боюсь ее. А за десять лет, что потребуется новой команде на перелет и подготовку, местные сумеют наладить орбитальную оборону.
"...нанесла ему легкие телесные повреждения: множественные удары по лицевой и затылочной части, в области корпуса и паха. Вины своей не отрицаю, но прошу учесть обстоятельства, вынудившие меня.."
Не умею, ненавижу писать объяснительные записки; уже, вроде бы, сотню написала в жизни - начиная с училища, нет, еще с интерната, и все по одному поводу, по одному и тому же: драка, мордобитие, - но руки немеют, прикасаясь к стилу, и получается полная чушь... Ненавижу я эти драки, хотя по личному делу посмотришь - подумаешь, что меня водой не пои, дай кого-нибудь в уголке отмутузить. Два перевода по дисциплинарным причинам. Ненавижу свою мать, не придумавшую ничего лучше, чем дать мне имя в честь бабушки, ненавижу лицо свое, каждой черточкой бабушку, проклятую Черную Лану, повторяющее - и не отличишь ведь на снимке, я или она, только форма у нас разная: у нее серебристая была, у меня - черная. Вот и просится у всех на язык - Черная Лана, а когда узнают, что да, родная внучка, то уже и не отлипает, и приходится эти рты проклятые закрывать, как умею - кулаками, ботинками... По зубам, по яйцам...
Ненавижу ее, ненавижу, вдвое против остальных ненавижу, за всех нас и за себя, за внешность, за имя, за клеймо внучки предательницы человечества, за все остальное - за проклятую планету, спасенную этой дурой, этой сукой последней, этой дрянью, за каждого из тех, кто служил со мной, кто уже не войдет никогда в казарму, отирая пот усталости со лба, не швырнет на койку шлем. За все машины, с неба сбитые, сброшенные на землю комками смятой фольги, за список выпускников моего училища в блокноте, где три имени из пяти уже вычеркнуты, вымараны из жизни.
За Рэна ее ненавижу, за Рэна, при встрече с которым в коридоре три года тихо обмирала, глаза в пол прятала, стенки внимательно изучала, а потом, в увольнительной, на пляже кончиками пальцев по спине проводила - и опять обмирала, и пьянела от запаха песка на нагретой солнцем коже, и целовалась, зажмурившись, как девочка тринадцатилетняя, сухими неловкими губами, и думала - только бы не расплакаться мне сейчас перед ним, только бы не зареветь. Только не выдержал Рэн намеков на сказку о Черной Лане и Рэне-Осле, раз подрался в кровь, два, три - а потом ушел, сказал только: извини, мол, люблю, но - не могу так больше. Уж больно сказочка была хреновая, и конец у ней неправильный оказался - через тридцать лет, когда прилетели к нам тяжелые крейсера бедненьких-разнесчастненьких "невинных жертв произвола и диктатуры правительства", как эта сука, бабуля моя, на митингах в собственную честь распиналась. Первая бомбежка как раз город, где она с дедом жила, и накрыла - и поделом, и по ней-то никто не плакал, не сочувствовал, что так расплатились с ней те, ради кого она глотку рвала и всех товарищей подставила. Суке - сучья смерть.
Этой смертью все началось, да не кончилось, и с тех пор, с пяти моих лет, ночами спокойно спать могут только те, кто спит в подземных бомбоубежищах. Тогда же я и в интернат попала, полная сирота, и кто меня сиротой сделал? Родная бабушка, тварь поганая, чтоб ей на том свете в самом яром пламени гореть, вечно, вечно, и после победы нашей оттуда не выйти...
- Сержант, о чем задумалась? Дописывай давай. Все понимаю, а бумага нужна.
- Сейчас, секундочку!
- И запомни - если еще раз, еще раз ты хоть пальцем, хоть кого...
Молчу в ответ - а что мне остается делать-то? Сколько раз услышу за спиной ненавистное прозвище - столько раз и пальцем, и всем кулаком, и ногой, чем придется. И я это знаю, и капитан это знает, но его дело - грозить, а мое - кивать и вид иметь уставной, дисциплинированный.
А на улице - небо густо-голубое, высоченное, тревожное небо, как всегда, я уж другого и не помню, через два или три часа опять будет, спиной чую, боевая тревога, и начнем мы небо родное рвать на части, вгрызаться в него зубами, в каждый квадрат - не пропустить к заводу, не пропустить к городу, не пропустить к складу, любой ценой, и вечером в блокноте я проведу еще одну жирную черту поперек буковок с именем и фамилией, или кто-то проведет ее по моему имени, а потом, когда блокнот будет исчеркан весь, швырнет его в костер, и тонкие листочки взлетят бабочками, чтобы рассыпаться белым невесомым пеплом, и пепел этот унесет ветер.