На рояле - забытый бокал. На столе около - белая скатерть с несколькими нечаянными каплями. Там наливали вино. Об этом могла засвидетельствовать пустая бутылка, стоящая на полу у одной из ножек стола, если бы могла говорить. Жаль, что пустые бутылки совсем не умеют этого делать. В противном случае наша, немного пьяная от содержимого, совсем недавно находившегося в ней, обязательно в подробностях рассказала бы об удивительном происшествии с леди, которая гладила сегодняшним утром данную скатерть и торопливо стелила на стол, тщательно разглаживая мелкие складки ткани.
Окно на улицу было приоткрыто. Июль старался, как мог заполнить томной жарой пространство и без того небольшой от заполнения многими интересными вещами комнаты. В ней были книги, картины и черный, как лакированный ботинок, рояль, горделиво выпирающий у стены, напротив окна - а вот он, какой я, эстет. Стол. Скатерть - та самая, чистая, новая. Где-то в углу - скромный и виноватый в том, что он - технический луч прогресса и не вписывается в общую обстановку комнаты, компьютер. Белое, блестящее зноем, окно. Леди с бутылкой вина в руках. Часы. Леди и часы можно объединить, потому как на некоторое время они стали и вовсе неразлучны и даже похожи, с той лишь разницей, что часы могли обойтись без леди, а она без них нет. Бутылка с вином от волнения и предвкушения событий покрывалась испариной в сжимающих ее руках. Часы предпочитали идти, леди молчать. Некоторое время это продолжалось, а потом вдруг резко изменилось.
Бутылка успела немного задремать, когда ее разбудили неожиданно деревянным и теплым пробочным звуком. Леди молчала. Джентльмен с длинными пальцами и волосами смотрел на нее, разливая прохладный напиток в прозрачные бокалы. Бокалы с готовностью меняли цвет. Волнуясь, леди погладила рукой скатерть. Влюбившись в этот момент и в ее руки, джентльмен неловко убрал бутылку, оставив на белоснежной поверхности скатерти пару насыщенных капель. Они тот час слились, образовавши единое целое. Леди и джентльмен поднесли бокалы к губам. Родились первые глотки. Жара контрастировала с холодом полусладкого, где-то внутри человека превращаясь уже в тепло. Тепло поднималось вверх, оказывалось в кончиках пальцев, и через пульс учащенно стучалось обратно, просясь наружу. Пальцы леди, сжимающие бокал, при этом были приятно прохладны. Джентльмен коснулся скатерти, погладил ее. Морщинок на ней уже не было.
Два пятна успели высохнуть, когда крышка рояля издала открывающийся звук, эхо нот и дерева. Открытое окно поменяло тактику, сменив жару на прохладу. Джентльмен, откинув волосы, длинными, уже теплыми от пульса вина пальцами, бережно дотронулся до белых и черных клавиш. Леди сидела у стола и смотрела на джентльмена. Целиком. Сложно было сказать, чему больше посвящалось ее внимание - рукам музыканта или его силуэту, или пряди волос, естественно выбившейся на трогательно, по-детски припухлую щеку, а, может, губам, шептавшим что-то бессвязно-нежное роялю, словно уговаривавшим любимую женщину остаться навсегда. Леди смотрела безотрывно, потому что хотела запомнить этот вечер и эти ноты. Никто сейчас уже не знает, почему все, что происходило, было именно так, а не иначе.
В этот вечер все перемешалось, и было несколько странным, но не запредельным. Джентльмен продолжал играть. Леди встала из-за стола, взяла большую книгу из шкафа (репродукции Пикассо) и села прямо на пол. Напротив окна, подобрав вечернее платье и по-детски поджав под себя ноги, она рассеянно листала страницы. Не читая, она чувствовала то, о чем там нарисовано. Еще она ощущала на себе внимательный взгляд джентльмена, и принимала его. Красивые люди, красивая музыка и красивая книга образовали некий круговорот энергии, вся прелесть которого была в четко отведенном каждому действии, именной роли. Нарушить момент - значит, не оставить волшебства...
Запах начинающей проходить жары, исходящий от железной крыши дома, и остывающая вечерняя прохлада. Запах глянца новой, безумно красивой книги и вибрация звуков. Мягкий шелест страниц и молчание. Много позже, когда все это станет только воспоминанием, леди напишет в своем дневнике: это был самый лучший секс, которого не было.