Я согласен с Пастернаком, однажды определившим творчество как чудотворство. Но, кроме того, имеет право на существование и формальная поэтика, то, что Маяковский окрестил "схемой смеха". Поскольку мы имеем дело с книгой, названной "Палая листва", то есть такая, которую носит по воле ветра, постольку в повести в качестве определения всего и вся не раз и не два употребляется слово "опаль", а автор устами героев многократно утверждает, что все предопределено. И эти похороны как выполнение известного обязательства, и выход замуж дочери за человека в сюртуке о четырех пуговицах, и комната с запахом свалки. Так вот в силу этого, мы имеем особые основания, выстроить определенную систему координат, замыкающуюся на смерти.
Есть некий фон: город Макондо. Заметьте, разрушающийся, уходящий в небытие город. И шальной, порывистый ветер, этот город разрушающий. А по сюжету, неумолимо несущий палую листву - опаль. Есть некое предгрозье того урагана, который снесет из памяти людей зазеркальный город, как это будет предначертано в книге "Сто лет одиночества".
И вот на фоне этого ветра протекает бытие отдельных листочков. Некоторые из них Маркесом выписаны наиболее любовно, так, что видно почти каждая жилка или прожилок. Это прежде всего Доктор, имени которого мы так и не узнаем до конца повести, как не узнает его и полковник. Ведь не положено знать имя отдельного листочка. Это тот, кого называют полковником, отцом и дедушкой, но чьего имени мы опять-таки не узнаем. Священник, прозванный Упрямцем. Хотя мало кто помнит, как нарекли его при крещении. Некий Мартин, жених дочери полковника, который в повествовании чаще мелькает под кличкой "человек в сюртуке о четырех пуговицах". Наконец, еще один и самый большой лист - остальные жители города..
Итак, координаты:
Доктор,
Полковник,
Макондо,
Человек в сюртуке о четырех пуговицах,
Упрямец.
В качестве оси возьмем их отношение к этому самому ветру, или если угодно к определенной истине, или же к тому человеку, который выше и больше всех остальных людей и один шествует в ночи.
Макондо - есть неподвижная опаль, завалившая проржавелым желе мостовые улиц и площадей, или если угодно опаль, движущаяся в заданном направлении. Это люди, определившие для себя наравление ветра, определившие, что есть зло и добро. Иными словами, определившие бога.
Остальные же четыре листика упрямо гребут против ветра. И это то же предопределено. Ведь если есть фон, то и должен быть сюжет на фоне, а если есть правила, значит должны быть и исключения. Конечно, это листы от разных дерев. Кто-то от гордого развесистого дуба, с вызовом поющего своим шелестом за здравие ветра в такт его завыванию. Кто-то от приземистого кустика, упорхнувшего в самую дальную щелочку, куда и ветер-то добирается почти целый век. И тем не менее все они против, против ветра. Доктор, закинувший мораль в угол пожухлой комнаты вместе с кожурой от банана. Полковник, всю жизнь выполняющий самые незначительные обязательства без оглядки на приличия и общественное мнение. Мошенник в сюртуке о четырех пуговицах, забывший все обещания, а вместе с ними и пару монет в карманах этого самого сюртука. Священник, а может быть просто святой, восставший против своих прихожан за этого самого доктора. Ведь если вдуматься, для них всех стилем жизни является нарушение морали. Они все твердо поняли одно: определить направление ветра невозможно. Флюгер все равно выйдет из строя, гоняясь за добром и злом. А бог это тот, кого определить невозможно.
И этим все четверо выше остального города. Как был выше фарисеев Христос, но и Раскольников всякой твари дрожащей.
Перед нами несколько росчерков, которые описывают по воле ветра те перья, которые поняли, что ветер им не понять, или во всяком случае, что ветер есть вещь переменная. Которая рано, или поздно опустит и их на Землю и предаст процессу гниения.
И вот первый росчерк - Доктор. Как определено Маркесом, человек, потревоженный богом, который из его неопределимости попытался вывести его безотносимость к своей жизни, его неизвестность для себя. Попытался и повесился. Странным образом на этой фигуре замыкаются остальные. Полковник чуствует к нему странную симпатию. Упрямец назван едва ли не его братом. То же из военных, появляется в городе в то же самое время, только въезжает с противоположной дороги, ну и, наконец, спасает своего братца, выступив вместе с ним против разъяренной толпы. Человек в сюртуке о четырых пуговицах, так же как и доктор, входит в дом к Полковнику. Почти на тех же условиях. И даже комнату, зараженную духом неверия почти занимает. Словом, повторимся, до известной степени, все они отрицают существование бога, во всяком случае в привычном его понимании. Бога, дозволяющего смерть. Есть крылатый парадокс. Помнится, его приводил как-то Альбер Камю. О том, что у христианина, увидевшего как отрубают голову его собрату, есть два выхода - либо перестать верить, либо отрубить себе голову. И вот доктор сначала попытался перестать верить. Но отказался слишком слаб, а может быть добр для этого. Вдруг выяснилась удивительная вещь. Он, понявший более остальных, выше всех забравшийся по лестице мироздания вдруг оказался и ниже остальных. Поскольку остальные продолжали верить. В силу всего этого, он и повесился, заданным утром задонного дня заданного года. И это - первый росчерк.
А что его братья? Человек в сюртуке о четырех пуговицах - вторая модель мятежа. Он-то как-раз и оказался по силам сделать выбор между неверием и смертью. И сделал выбор в пользу неверия. А как сделал так и женился на деньгах, что содержались в старинном и богатом доме, где-то в старинном сундуке вместе с прыщавой невесткою. Женился как с равным успехом мог жениться и на других деньгах, другом сундуке и другой невестстке. И опять все последующее было где-то уже записано.
Полковник и Упрямец, как и доктор, решили отрубить себе голову. Только по другому. Они рубили, и вот парадокс, удалось это только Упрямцу, видно было ему предначертано упасть от того же вихря, что и доктор. А может быть он был действительно святым, а для того, чтобы им быть надобно умереть. А полковник, быть может, оказался самым упрямым листком, которому и этого было мало. Он не хотел быть святым. Из неопределенности бога, он, наверно, хотел сделать собственного, как Мартин, только у него был бог любви, а не одиночества. А итог один. Бог любви обернулся одиночеством перед лицом и этого города, и этих жителей с их приговором и этого Макондо. Ведь все предопределено, как в Альманахе.
Но если мы пришли к этой мысле, то значит все-таки и Бога, и Ветер можно определить. Хотя бы так, как это сделал Маркес. Бог - это ветер, а мы - палая листва. И каждый лист пытается определить бога. Не только эти четыре упрямца, но и всякий другой, вынутый из тропической метели Макондо. Как это делают дочь и внук полковника или любовница доктора.
И конечно всякого, кто посмеет определять бога народ побьет камнями. Но как только этот народ из кучи пожухлой прошлогодней листвы вновь станет молодыми гордыми листочками, так каждый листочек будет желать, чтоб его побили камнями. Или на худой конец плеткой закатного ветра.