Было три острова, один поболе другого, а еще было три города. В каждом из них - корона. Короны судили о качестве подданных, вернее, их голов, и еще, порешили спорить о будущем трех необитаемых островов.
О том достойны ли они корон, и нужно ли три новых вензеля малевать на картах гербов. Потребно ли на этаких островах основывать три острога, мечтая о новых трех городах, и верно, что три царевича давно засиделись в князьях, и знать, подавай им по острову, и без этого ну никак. Правда ли, что купечеством не богатеет отечество, поскольку отсутствует рынок для весел, лодок и крынок с оловом молока, которое так охотно островитяне выпьют, и без этого ну никуда.
И решали они тридцать лет и три года, и решили в конец, за место острога, на каждом острове выстроить храм и погост при нем, как привет ветрам, что рыщут по островам подобно старухам, обыскивающим кладбище в поисках места. Вот и все, пожалуй, а в последних известьях сообщают, что короны разрушили храмы, ибо не нужны священники среди необитаемой панорамы.
И в итоге оказалась, что было три острова один больше другого, а покуда решали осталось три кладбища, на воротах которых ржавеют короны. И эти кладбища одно больше другого, и поболее любого города, которым правят короны.
2.
Обратная сторона Луны. Ветер черный, пыль с отдаленной звезды, скатерть рваная из беременных гор, море чертей с четырех сторон. В каждом кратере - их цельные косяки, Эти касатики хромают на обе ноги, и, позабыв о долге, греются у костров, вместо того, чтоб жарить грешников и подлецов.
Сцена вторая. В ней бог-старик у ворот рая на скамейке сидит. Кормит пташек, тихонько встает, к воротам рая, хромая идет. Их отпирает Петр святой, детина с облезшею головой, детина пятидесяти с лишком лет, брезгливо глазеет на бога. В ответ, старик говорит, что ворота скрипят, что смазать их надо, кому говорят! Петр, лобызая огненный взгляд, тоже ворчит, что вечно скрипят, еще со времен грехопадения, и масла нету. Так имей же терпение, ваше божественное величество. А если же не приличествует, райскому месту сей цепенящий звук, так выписывай пропуск в ад. Там черти на масле жарят грешников, обворуем же дьяволят. Старик бурчит: “Снова будешь глушить с чертенятами самогон”, но все же чиркает пропуск божественно-старым пером.
Третье действие. Снова Луна.Черти и Петр, пьяный в стельку. Щетина гор. Теней кутерьма, выстроенных змейкой. Главный черт произносит тост за гостя из райских кущей, в ответ последний лобызает хвост и говорит о дружбе. И Вдруг - адский грохот, какого в аду не было ну ни разу, планеты забыв про свою дугу петляют как в ритмах джаза, Луна поворачивает свой бок, словно стержень ее сломался. Тут Петр догадался, что там на Земле бог преспокойно скончался.
Столпотворение. Снова сомения, речи в аду и в раю. Так продолжалось несколько лет, и вносился раскол в семью ангелов и чертей. Пока наконец-то главный черт, подмигивая Петру, не произнес свой главный тост про единую нашу брехню. Сказал он: “Нет ада без рая, и тем более нет ангелов без чертей, то что вместе с богом не скончался мир говорит о вечности этих идей. Не может увы черт вдруг богом стать, поскольку чертей убудет. А без чертей кто ж из людей верить в него будет. Но и чистым ангелам веры нет, ибо они глупы и дерутся с чертями. Лучший бог - это пьяница Петр, он понял ложность Писания. Старый бог, как говаривал мой отец, тоже был из пропойцев”. Тут нашей истории и конец. На Павла венец, и во дворец небесный. И ворота снова скрипят под божественно-пьяные песни.
3.
Общественное мнение судило, что дожди неправильно идут. Им бы надо слева да направо, а они все по верхам снуют. Обсуждало, что ослепли очи от такого солнца как сейчас, и что если солнышко захочет можно потемнее освещать. Что в садах вишневых вишни кислы, что повисли флаги на столбах, и что право очень современно там повесить кой-какую знать. Например, Иванова Ивана, у него-то рыльце все в пушку, взяток взял на двадцать два дивана, три стакана чая и халву. Больше не унес, такая тяжесть еле поместилася в руках, совесть исчерпал, осталась капля весом рублей в сорок - шестьдесят. Иль хапуга Петр Петрович Лаптев, перед тем как перейти в район, он провел реформу коммунальную - перестроил собственный свой дом. Поразвесил там гардин на окнах, а на стенах - дорогих картин, и икон с блестящими головками, чтобы бог не слишком-то судил.
Ну так вот, общественное мнение обсуждало это все в пивной, и перед тем как перейти сомнения выпило и слишком, и с лихвой. Выпило, а закусить-то нечем, и решило раскусить хапуг, на столбах фонарных поразвесить, как набухших, жирных, трупных мух.
Дальше дело только начиналось, и общественное мнение пришло к окнам Лаптевых да Ивановых, и громило по пути сельпо. Следующим шагом были требования справедливо негодующей толпы, а затем и взлеты, и падения шапок, булыжников и пальбы. Дальше - драка, рукопашная, призывы к власти обратить на это милостливый взор, снова речи, снова драки, прения, а затем - пивная, кружка, сон. Дело в том, что просто-напросто вдруг нашлось чем водку закусить. На закуску дали сотню Лаптевы, Иванов подал о водке мысль. Вместе с ними пил, и даже вечером пел о русской тягостной судьбе. Пел о том, что завтра будет весело, а еще - о дружбе и себе.
В похмельном синдроме, на утро следующее судьи приходят в районный суд, депутаты в Собрание, и вежливо так о вчерашнем поют. Поют квартетом, поют дуэтом, и трио, и соло, и даже сикстетом. Решают: пьяниц надобно наказать, а Лаптевым и Ивановым указать, чтоб воровали поменьше. Пропойцев надобно наказать, но так, чтоб молчали сплети. За выбитые окна, спаленные гардины, но не за поход к Ивановской квартире, поскольку повод-то был, и даже иконы согласны были, что Лаптев чуть-чуть прихватил. Негласно норма звучала так: воруй, но делись - иначе бардак. Записали так в коммюнике, но вспомнив затем про честь, передумали, перечитали, и решили оставить все так, как есть. И на следующий день, в общественном парке общественное мнение сидело на травке.
4.
По субботам евреям работать нельзя. Это такая традиция. А иначе и общество, и семья будут похуже милиции. Такой ритуал - встать по утру, и дальше жить с мыслью о боге. Как он преломляется по вечерам, я расскажу. Убогий еврейчик, двадцати с лишком лет, поправил беретку, зашел на обед к родственникам в кваритиру. Затем, часов в пять, он метнулся в театр, на старика Шекспира, зашел в бистро, поглазел на девиц. А часов в восемь подумал, что вроде бы он отдохнул совсем, а спать не хотелось. Думал, что работать-то вовсе нельзя, а как отдыхать не вспомнил. Выхода нет - в публичный дом направил свои стопы.
В публичном доме девицу нашел, и то, что надобно сделал. Заплатил. Ушел. Только дело в том, что потом раввин с ней тоже самое делал. Раввин оказался любопытный еврей, и выяснил он у девицы, что отец ее был иудей, и главное мать - Мария из иудейской столицы. Тут сей раввин поднимет шум. И загребают девицу. Поскольку еврейка работала в субботу, и очень стеснялась молиться.
Но вернемся к еврейчику. Он где-то нашел монету, кусок свинины. Делать все еще нечего, работать нельзя. И он поедает свинину. Рядом в канаве нищий лежал. Еврей про себя подумал, что бог ему скинет грехов пятьдесят, если он о ближнем подумает. Подзывает нищего, отрывает от мяса сало, сует в грязные руковища. Нищий не думая, зубами чмок, и тут же в грязь - молиться. Оказалось, представьте, он чтил коран, а свинина грязнее грязи. И тут же его убивает имам, спешивший к девице Саре.
Уже под полночь, еврея нашел друг нищего. Тоже нищий. Русский Иван. Тридцати годов. Балбес. И давай матерится. Умище у него весь вмещался в кулак, а впочем, кулак большой был. Этой Руссий Иван еврея шмяк, и тот преспокойно умер. Больше не будет у него забот как не работать в субботу. Да и еще - русский ведь бог тоже ужасно строгий. Иван докумекал, что он убил чернявого в Благовещение. И тоже в грязь. Бога молить. Но оказалось бестолку. Повесли Ваню за тонкую шею, за атеистские козни, за разжигание национальной розни, и только затем - за убийство еврея.
5.
Картина - пять линий, четыре каракули, семь матершиных слов. Эстетическое ощущение - как свалка на склонах гор. Художник пояснил, что это мыслей звенящих зов. Наше время мыслит мусором на склонах гималайских гор. Хорошо же мыслить с такою эпохою в унисон.
Этот постмодернистский шедевр, разобранный на линии, пошел с вернисажа на аукцион, где его и купилили. Один грузин другого спросил по поводу постмодернизма. И тот сказал, что это как быть разрезанным при жизни. Это как если твой кровный враг, разрубленный на кусочки, навечно поселится в доме твоем, повесившись на крючочке.
Грузин купил постмодернистский портрет, заплатив подсознанию тысячу баксов. Пришел, повесил, поговорил с женою и дедом своим Горацио. Это объясняет наш кровный враг, разрезанный при жизни, его надо, значит, повесить на крюк и материть мысленно.
На следующий день он заходит к друзьям на дружеские биеналии. И видит такой же шедевр на стене, в кроваво-огненной раме. Правда линий теперь было шесть, и восемнадцать каракулей, и матершинностей всего три - слева, снизу и справа. "Кто это?", - спрашивает у друга грузин, поморщившись подозрительно. "Кто? Узнавай! Это ж ты сам, представленный в мыслях зрительных. Это Сосо нам разъяснил, он был же вчера на выставке, что всякий грузин, хороший грузин иметь должен образ зрительный. Не узнаешь? Ведь это ж усы, а это твоя винтовка, а это, как ты материшь коров, и гонишь их к дому плеткой".
6.
Говорят, что во время траура, войны или там раздора, целый год нельзя ни модой хвастать, ни кавалеров привести в хоромы. Целый год ни замуж, и ни поженишься. Поневоле пожелаешь близким, чтоб они жили долго, нежились на одре смертельном хоть полжизни.
Эти правила записаны скрижалью в памяти старух со стариками, а поскольку все они не вымрут сразу, то выслушивай их мудрый разум. Только парочке одной все же приспичило - в паспорт штамп иль никаких законов. Как они умасливали близких, но и те держались права бога.
В общем, чтоб не вышло огорчения со стороны поколения младого, умирали близкие поодиночке, по часам сверяя время строго. Молодые долго ждали, мучались, но вконец устав от ожидания, огорчившись больше, чем положено, умерли в одно мгновенье сами.
К богу подошли. Тот в райском облаке. Восседал. Со скипетром, с короною. Горько молвили: "Какие к черту правила, эстетика, мораль, религия, законы?". Бог устало посмотрел на прибывших и ответил: "Что могу поделать? На судилище на райском я свидетель, сами судите где юг, где север, сами судите где зло, добро и правда, где вино хмельное продается, а где хлеб. Судите же вы сами смерть, любовь и воду из колодца.