Посвящается М.А. Булгакову, В.С. Высоцкому. Родным и друзьям.
љ О.Е. Букина
"Опий" (роман). Июль 2002 года - ... 2011 года
љ О.Е. Букина
Рукопись.
Эпиграф: Не надо врать.
ПРОЛОГ
Я думала, что это Бог. Или бес. Или власти, ЧК то есть. Невидимые руки кормили меня, невидимые губы страстно прикасались ко мне, и я горела, как в огне. Потом мне поставили менингит. Прошел уже месяц страшного и странного времени, когда я молилась и работала, не обращая внимания на грипп и бред - чувствительно мне досталось. Кто это был? Кто говорил со мной, предсказывая мне события - и они сбывались, в день, другой, третий?... От политических, от аварий на небе и не земле, актов болезни и смерти - от Черномырдина до Любы, соседки и моей с мамой подружки, которая, постоянно бывая за границей, каждый раз снабжала парижскими и лондонскими журналами меня и за три месяца сгорела от рака крови? День ее смерти был мне предсказан заранее и сбылся; да и я сама была уже при смерти и меня увезли в больницу по Скорой. Дальше я долго ничего не помнила. Да и этот текст просил меня написать и почти полностью продиктовал мне в больнице чей-то голос. Да, голоса пока остались; они пройдут, говорят врачи. Слишком тяжелая болезнь была, и я стала слаба, как после операции. Вчера ходила вечерней порой за продуктами в ближайший магазин... меня буквально сносило ветром, я чуть не упала дважды. Сумка, правда, была тяжелая. Это - финал. От начала до конца. О чем я хотела вам, читатель, рассказать? О жизни и любви. К человеку и Богу. Теперь - с самого начала, с моих тринадцати лет. "Бог был, есть и будет. А нас, дураков, не будет." Слышала когда-то эту "притчу". Не знаю теперь, правда это или нет, но Рок есть, это правда.
ЧАСТЬ I. ПСИХОЗ ВЕРУЮЩЕГО. БОЛЬНИЦА ПЕРВАЯ.
Глава 1. Больница в будущем
Не люблю мух давить. И знаете почему? Потому что кишки желтые вылазят. Противно.
Кололась я сама. Каждый раз, когда я хотела слезть с иглы, меня сажали вновь. То есть сойти с иглы. Я кололась на каждом экзамене. "Вы у нас зависимая", -- произнес как-то Валерий Павлович Зайцев, наш педагог по истории античности.
"Надо бы приостановить, чтобы подольше протянуть". "Пойдемте полечимся, а то у меня никого нет," - пригласила, заглянув в палату Љ10, Света. "... Поставила ему озокерит. Наложила на него," - заговорила ее пожилая товарка. Скорее, впрочем, она была средних лет, по-видимому; располневшая.
"Тобой трое женихов интересуются. Так что приводи себя в порядок." Я скосоурилась. "Кто такие? Откель взялись?" Она что-то ответила, я не поняла, что. "Трое женишков, значит?" "Что ты так вульгарно? Такие неприветливые девушки никому не нужны. Еще неизвестно, захотят ли они с тобой знакомиться". "Я женишками не интересуюсь". "Женишки... Что за вульгарное выражение? Женишки". Было произнесено еще несколько слов, после чего два "До свиданья", сказанные, безусловно, с разной интонацией.
Я, наливая кофе с конфетой "Новосибирская", а предварительно с двумя дольками шоколада "Сказочный Миг", подумала: "Надо думать о выживших детях". Испугалась.
Мне двадцать восемь лет. Я нахожусь в больнице. Мне нездоровится. Есть подозрение, что у меня туберкулез. Есть подозрение на туберкулез. Туберкулиновая проба, т.е. реакция Манту, дала аномальный результат - отечность на месте укола и побеление на том же месте; периферия покраснела. Врач Анна Ивановна попеняла мне на то, что я до сих пор не принесла флюорограмму или рентгенограмму, и, после непродолжительного выяснения отношений со мной, назначила рентген. Полагаю, что он состоится завтра. Легкие, между прочим, побаливают.
В качестве второго эпиграфа или предисловия автора: В больнице Жеглова всегда начинала с рассказа о морфинизме. В этот раз я, впрочем, начала с записей стихов (стихотворных строк), казавшихся мне истинными, а также названий и тем своих будущих произведений. Замечу, что слово "рассказ" было выше употреблено в значении, равном значению слова "нарратив". Видите ли, я хочу предложить вашему вниманию роман. Излагать я его буду сухо и по-деловому.
Я зашла на больничную кухню, которая располагается рядом с буфетом, или столовкой, и спросила у Надежды Степановны печенки. Моя реакция воспоследовала незамедлительно; как и ее. Я учуяла отвратительный запах мягкой изначально (то есть несвежей) печенки с тошнотворной подливкой и меня замутило. Называется это так: "Жеглова, скорчив отвратительную рожу (мину), быстро вылетела из столовой". Потом подумала, что не обратила внимания на естественную реакцию окружающих. В столовой обедали люди, числом человек шесть-семь. Я вернула тарелку на стол пищевых отходов.
До обеда заходила двадцатичетырехлетняя санитарка Таня. Что ей почти двадцать четыре, я узнала в первую же встречу. Девушка русская, с примесью татарской крови; крещеная-православная; имеет четырехлетнего ребенка; опущение левой почки, и весьма непростая. Вчера у Тани был почечный приступ, впрочем, почти закончившийся: судя по ее поведению, у нее осталась боль в боку, кстати, правом. Я спрашивала у нее, но не о месте локализации боли, а она просто показала на правый бок. У нас второй раз за день зашел разго-о-вор о больничном. "Не оплатят. Да меня это и не волнует. Меня Надежда Степановна не отпускает. Говорит, что, может быть, не оплатят. Может быть, обманывает?" "Кто такая Надежда Степановна?" "Надежда Степановна -- завхоз". Подождем; но здесь звучит неочевидная для меня критика. "Может, и врет. А может, и нет. Кстати, нехорошо подозревать людей во вранье и в том, что тебя обманывают". Говорю про себя: "Даже буфетчиков". "Может, и не оплатят, - грустно говорит Таня. - И вправду нехорошо", - смеясь соглашается со мной. Она продолжает: "А если у ребенка больничный? Дети ведь болеют, всякое бывает". "Тогда обязаны отпустить." Таня слегка сгибается в пояснице, не оттопыривая таза и домывает пол в коридорчике-тамбуре. "У тебя ведро не тяжелое?" Говорю что-то еще, пару-тройку фраз и спрашиваю: "Ведро у тебя не тяжелое?" "Да нет." Таня, почти не меняя позы, смотрит на меня, кивает головой, и, криво улыбнувшись и в то же время радостно просияв, выходит из больничной палаты. Разумеется, и к моему счастию, она плотно закрывает за собой дверь.
Во все время нашего с Татьяной разговора я почти не отрывалась от работы. Вообще говоря, я четвертый день вяжу салфеточку (точнее, она напоминает образец для черной кружавчатой кофты), а в настоящее время занималась тем, что вправляла нитки. В готовом виде черно-желтая салфетка напоминает, скорее всего, манжет.
Через два часа: Опять "вяжу салфеточку".
Наступило отупение.
"Извините, чё здесь можно забрать?, -- завопила, входя, Александра Борисовна, спрашивая о лекарствах к завтраку или обеду. "Можно эти соединить?" -- спросила она уже о пустых мензурках. "Извините, что я не сделала это сама. Я обычно делала это," - отвечала я, проявляя многословность. "Чё, Маш?" "Ничё, ничё", -- хмыкаю я, продолжая жевать шоколад.
Мне надо звонить Наташе. Я хочу просить ее, чтобы она отвезла меня на своей машине (это "Жигули", девять) в клуб, куда в августе я ходить не собираюсь из-за своих болезней. Надо заплатить, надеюсь, сто рублей. По нонешним ценам мало. Еще мне надо купить шоколад, салфетки и четыре коробки конфет врачам и прочему персоналу. Черт подери, почему я так нервно к ним отношусь? Булгаков мне кланялся, точнее, его "морфинист".
Иду мыть чашку. Сразу же вспоминая, что перед мытьем чашки не вымыла руки. "В чашку, что ли, плевались?" - вслух спрашиваю я, не глядя на себя в зеркало. Уже хочется курить.
"Ну что? Ужинать не будем?, -- заходит Надежда Степановна. "А что там?", -- стою я к ней спиной у окна и докуриваю сигарету. Всё-таки повернулась к ней вполоборота. "Опять на молоке?" - говорю я, сморщив нос. "Ага, геркулесовая молочная". "Спасибо", -- достаточно искренне, без тени иронии.
Натали телефон не отвечает. Вернулись ли они с Алтая? Беру записную книжку, где уже несколько месяцев как записан [ее] номер мобильной связи. После "восемь-девятьсот два" женский голос говорит в трубке что-то. "Где, спрашивается, Глеб? И долго ли он не будет брать трубку?" Второй раз набираю те же цифры -- "восьмерку" с продолжением [подстанции]. "Перечень услуг Вашего аппарата". "Снят со связи", -- говорит голос во мне. Резко кладу трубку. С раздражением. Иду писать об этом. Пора мотать клубки.
У меня, по-видимому, колит. Некоторые не слишком приятные и приличные признаки "налицо". Дисбактериоза не наблюдаю; его и нет. Я - как генерал в отставке, точнее, пока на больничном; естественно, имею медицинское образование. Высшее, среднее ли - какая разница?
"К чему эти капризы? Откель разврат? Зачем разврат?" -- сказала я вслух. Шла, думая о том, что не хочу я мыть пустеющий с завтрака контейнер, в котором (до завтрака) был творог.
Александра Борисовна вошла в палату, неся шприц и коробочку ампул с гентамицином - антибиотиком, который излечивает легочные заболевания. Наверное, и мою пневмонийку (бронхитик, туберкулез) излечит. Я пила чай с медом; точнее, как раз зачерпнула треть моей серебряной чайной ложки меда и понесла ко рту. "Хотите меда?" "Нет, я его не люблю. Аллергия, наверно. В редких-редких случаях ем. Когда совсем простужусь, заболею". Потом Александра Борисовна спрашивает, куда колоть; я ответила: "Все равно". Кололи слева, в ягодицу, разумеется, и пребольно. Пациент, я то есть, охнула, переморщилась. Когда А.Б. ушла, я помолчала, перекрестилась, встала и продолжаю есть. На ужин у меня творог, кефир с вышедшим сроком годности и фругурт "Клубника" в количестве "поллитра". Надо дозвониться Наташке. Сейчас вечер.
Прошу прощения, пренеприятный смешок.
"В баню ездили за тридцать километров... Хотя такая же баня была в тридцати шагах. За пирожками ездили за двадцать километров". "Хотя такие же пирожки," - мяукнула я. - "...". "Хотя такие же пирожки", -- радостно договорил Роман, -- "были рядом. Так что теперь она не на машине не поедет, масштаб другой".
Сибирская сосна чиркнула-вспыхнула светом. Все-таки смерть во мне. Ну и катись отсюда. Дозы!
Вторник был разгрузочный день. Ем и предполагаю есть апельсин, банан, персик, фругурт, кефир, гречку, котлету, капусту брокколи и, наконец, хлеб, а также съесть пару шоколадных конфет, допить кофе из банки "Maxwell House" (цена шестьдесят девять рублей за двухсотграммовую (синюю с коричневым, настоящую американскую банку) и чаю с медом. Прилагаются витамины "Vitrum", дрожжи и рыбий жир.
Пепельница стала раздражать - УБЕРИ ЕЕ [убери ЕЕ!].
"Мне сегодня введут большую дозу морфия, за мои деньги" - повторила я вслух.
"Это что здесь делает," - спросила я шепотом, увидев на тумбочке пустой полиэтиленовый пакет - параллелепипед из мягкого, мнущегося полиэтилена, в котором еще сегодня утром лежали салфетки "Отрис", пятьдесят штук; последнее время я их резала пополам. "Надо убрать", - подумала я вслух шепотом.
"Я человек беззаботный, верую, да и только." Здесь косишь под Достоевского. Исправляться пора.
Зашла Александра Борисовна. Слово "зашла" говорят, когда говорят: "по-соседски". Впрочем, она и выглядела как соседочка-соседочка. "Утренние". Я тебя сегодня не колю антибиотиком." Поставила на тумбочку лекарства, а не укол мне в задницу. "Надо будет доктору объяснить". Вышла. "Что надо объяснить доктору?", -- подумала с раздражением. До этого выстирала три пары трусиков и лифчик.
До этого отстирала от крови и кала две пары трусиков (стирала всего трое, одни были чистые), не очень чисто выстирала лифчик, белый с кружевным цветочками и съемными лямками. Полиэтиленовые лямки давно утрачены, как говорит Николай Иванович.
Заходила сестра-медсестра Маша, когда я лежала на больничной кровати в бело-зеленую клетку. Я бы назвала его одеялом, но в больницах и некоторых клиниках такие полушерстяные вещи обыкновенно использовались как покрывала. Маша же, едва посмотрев на меня, сказала: "Маша, доброе утро. Живо вставай и быстро иди на рентген". "А-а; с добрым утром". Некоторое молчание, потом: "Где этот рентген?" "По коридору налево". Неприязненно, едва-едва взглянув на меня, тезка вышла.
Сюжет о малине хотелось бы развернуть. Вчера принесли малину; как выяснилось сегодня, неперебранную. Перебрала малину; немало обжухлых ягод, было еще три гусеницы. Выбросила отбросы в окошко - пусть их едят. Спешу заметить, что была очевидная, хотя и хамоватая мысль: "Кто же носит в больницу неперебранную малину?" Неприятно стало, но, однако, недолго. Неспокойный дневничок получается-выделывается у меня.
Прошагала в палату Маша. Жду в некотором отупении ожидания; не помню я, что она сказала сразу после этого. "Хорошо сегодня на улице. Тридцать два. Ложись. Ложись, поворачивайся, поворачивайся ко мне спиной. Не фасадом. У тебя сегодня один укол." Ложусь на живот, не слишком уклюже - с левой руки (я левша). "А в вену?" - спрашиваю я. "Все. Хватит. Хорошего понемножку. Подставляй, подставляй. Плакать можно, но тихо. Не обижу". Быстро и небольно, в отличие от Александры Борисовны и (иногда) Фариды, поставила укол. Колют витамин B6, мой. "Спасибо", -- с недурно скрытым разочарованием, хорошо скрываемым раздражением и отчаянием говорю я. Маша уходит, я не обращаю на нее внимания. С сильным чувством кладу левую щеку на подушку; как обычно, привычно улыбаюсь левым углом рта - сначала вверх, потом вниз. Около двадцати минут не просто лежу. "Н-даа, Мария Батьковна" - я сразу вспоминаю моего бывшего начальника Олега. Так он меня и звал.
Антибиотик кололи пять дней. Во вторник уже не было.
Только я собралась в туалет, вошла Анна Николаевна, наша молодая доктор. "Как Ваше самочувствие?" Я улыбаюсь. "Хорошо". Отвожу глаза. Прячу глаза. "Сегодня хорошая погода, тридцать три. Кашляете?" "Нет". "Сил прибавилось?" С улыбкой: "Да". Показываю ей нехиленький бицепс; а вокруг локтя-то мускулатуры уже нет! "Кушаете хорошо? С удовольствием?" "Не без удовольствия". " Аппетит есть?" "Да". "Давайте я Вас послушаю". Слушает сердце. "Может быть, рибоксин поколоть?" Иногда вместо рибоксина дают морфию, ноль шестьдесят три -- три и шесть дозы. Это я на самом деле намекаю. Слушает легкие сзади; в спине слева и справа отдает при дыхании; она усмехается, дергает ртом. "Лучше?". "Все хорошо. У Вас то есть хрипы, то нет. Не было, потом, видимо, простудились". Молчание; продолжаю прятать суженные, по моему подозрению, зрачки. Давление сто пятнадцать на восемьдесят. Уходит, говоря, что еще зайдет и расскажет про рентгенограмму. Да, с моей фразы о рентгенографии и начался разговор.
Заглядывала белобрысая сестра из физиоотделения, стриженая и молоденькая Наташа. "Пойдемте?" "Да, минуточку. Сейчас". Полчаса сижу за столом и пишу сей "Дневник". Наконец становится стыдно.
Наконец становится стыдно.
"Деточка, действительно в больницу," -- говорит мне испуганный бог Морфий. "Обойдусь. Я в больнице, между прочим, и нахожусь".
Из открытого окна несет жареной рыбой. Сестра-медсестра Маша несет обеденную дозу лекарств - дешевые препараты, распространенные в отечественных клиниках, предназначенных для людей средней величины. Это мукалтин с аллохолом. "А это что?" "Это вам на обед. Это обеденная порция лекарств." Я лежу на больничной кровати. Совести у меня, естественно, сейчас вовсе нет. "Это с утра," -- отмечает, сжав губы, Маша. "А вы их унесите." "Пожалуйста" уже не говорю. В голову, однако, не приходит. Спасибо тоже не сказала. Жаль. Маша внимательно смотрит на лекарства, зло и небрежно опрокидывает одну мензурку в тарелку, уже более неделю как украденную из буфета -- я называю ее "моей" тарелкой -- и перед уходом говорит: "А это на ужин". Действительно уходит; как я сформулировала бы это сейчас, с собственной миной "носики на стенку". Нос у нее действительно крупноват; признаюсь, впрочем, она довольно красива. Возраст сорок семь лет.
Моя последняя фраза: "Угум. Спасибо".
Сегодня якобы еду на машине с Наташей платить вместе за клуб. Надо купить конфеты (четыреста граммов), шоколад (две плитки), опять конфеты (четыре коробки), стержни (а вот это-то уже окажется неудобным, говорю я уже не без иронии сейчас - ибо неловко отвлекать человека Наташку от домашних дел; в конце концов, она не обязана в полседьмого вечера развозить меня по магазинам на родной тачке. Итак, говорю я это сейчас уже не без иронии, равно как и чуть раньше, в момент перечисления всех покупок). Салфетки (две пачки). Теперь, кажется, с запланированными мной покупками все. А с другой стороны, и слава Тебе, Господи: Наташа предупреждена, что я поведу ее по магазинам. Так что в какой-то степени этот грех мне простителен.
Позвольте, откуда я беру препарат? М-м... покупаю.
Жалко выводить лекарство при мочеиспускании.
Полежу две минуты и встану. Сейчас. И буду читать.
У меня грудной, рокочущий голос, который, впрочем, может брать многие ноты.
С вечерним обходом вбежала крупная кареглазая врач. Имени-отчества я ее не знаю; что характерно, здешних фамилий я не знаю вообще. Она все время улыбалась и даже смеялась, особенно глаза. Что-то сказала, быстро промерила мне давление. Сто на восемьдесят. "Нормальное?" "Сейчас у всех такое. Прошла по всем палатам, у всех десяти человек сто десять на восемьдесят, сто на восемьдесят. Погода такая. Дождь будет". "Дождь будет?" "Да, дождь будет, гроза". Мы посмотрели в окно, у меня при этом замерло сердце. "Как дела?" "Отлично". "А, Вы здесь одна". Я едва кивнула, как она уже быстро выговаривала: "Как в санатории, еда только не санаторная. Судя по вашему весу, еда вас не интересует". "Отчего же. Судя по моему весу, еда меня как раз очень интересует. Еда не санаторная? Нам хватает." Кажется, опять пропустила фразу. Думаю: "Спасибо всем за мою еду." -- "Спасибо и на том." Думаю, что надо было сказать: "Спасибо вам за это". Врач говорит, сидя на моем стуле: "Вы такая худая." "Да". Она собирается уходить. Звонко говорит: "Сейчас все мечтают похудеть. А у Вас это не проблема". "Я мечтаю поправиться". Я хочу поправиться. "Спасибо". "Выздоравливайте". С улыбкой смотрит из дверного проема, не торопясь исчезает, притворяя за собой дверь.
Раздражает шум воды.
"Ой, ты не дашь мне сигарету? А то свои сигареты кончились, а я не сходила купить. Не выходила я сегодня." (Таня). Даю пачку. Дальнейших извинений и объяснений не слушаю. Эт" вчера.
(58). Таня, бравшая у меня намедни сигареты, вошла с утренними лекарствами. "А это что осталось?" "Опять не съела." "Да что, сколько их можно?" "Мг," -я переложила (ссыпала) две порции оставшихся со вчерашнего дня лекарств в одну мензурку. Таня, искренне, но кривовато улыбаясь, вышла . С утра полторы дозы, думаю я себе.
Койку я заправляю, потому что здесь врачи.
Кто-то заходил в палату. Я притворилась спящей.
Сегодня сходить к лор-врачу, отдать коробку конфет, называется "Очарование", купленную вчерась.
Заглянула Таня. Она зашла в мой больничный коридор-тамбур и сверкнули ее золотые зубы. Ей всего двадцать четыре года, как я уже говорила, но золотые зубы у нее есть. Впрочем, их несколько и немного: три-четыре. В рот я ей, естественно, не заглядывала - нельзя так нельзя; время от времени интересуюсь ее почечно-каменной болезнью. "Приветик". "Привет". Как здоровье?". Я молчу, говорю: "Ничего себе", не без внутренней дрожи вспоминая столь хорошо знакомый мне вопрос, задаваемый вместо "Как поживаете?": "Как твоя ничегосебе?". Она долго, кажется мне, моет раковину или что-то в моей раковине. Тряпку мочит, надо полагать. "Стол тебе вытереть". "Не надо. Я сама его вытираю". Пауза. "Тряпка у тебя есть?" Опять задумчивое молчание [приступ задумчивости]. "Нет". Опять молчание, которое можно было бы назвать задумчивым. Осторожнее! Осторожнее на поворотах. Ради Бога. Итак, тряпки для стола у меня нет. "Принеси мне, пожалуйста, тряпку... для стола." Татьяна проходит по комнате и подходит к столу. На меня она не глядит. Заглядывает буфетчица Иванна; после некоторого разговора с ней (речь шла о Боге, Церкви, праведных и грешных категориях людей) она мне симпатична. Вот сейчас лгу. Нисколько она мне сейчас не симпатична. Вот и не лги, будь добренька. Вчера смотрела, впрочем, косо. Она, она. Таня на нее жаловалась, хотя потом признала, что раз у нее ребенок и нет мужа, то ее следует простить, что ей следует простить ее "злость"; этот разговор мною еще не записан. Опять слышу знакомое "Вон!" Прямо как из храма. Следует ожидать, что скажет Иванна. Как в повести Булгакова "Морфий", мне хочется назвать ее Анной. Впрочем, я так ее чуть было не назвала. "Спасибо, Анна... Ирина Ивановна". Пока я записывала это все, Ирина Ивановна снова заглянула ко мне в дверь, подняла правую бровь, дернула ей. "Так, у тебя вода есть?" Она кинула взгляд на пустой графин, я соображаю, что вода у меня в бутыли (пять литров) есть, усмехаюсь тому, что И.И. не видит пустого графина и наконец говорю: "Есть". Все происходит очень быстро. Возвращаюсь к предшествующему эпизоду. Таня опять ковыряется около раковины; ага, она, по-видимому, все-таки вытерла подоконник. А когда она делала это, у меня в голове явственно проступила мысль: "Канай, канай отсюда". После чего последовало (слава Тебе, Господи, менее явственно): "Канай отсюда". Впрочем, скорее: "Канай отсюда, с..." Стыдно мне не было, но я несколько смутилась. Все же смутилась. Стыдно. Говорю: "Тряпку мне, пожалуйста, принеси". Сразу же думаю, что она все-таки ангел. Думаю, что она все-таки ангел. Итак, Таня все-таки ангел. Таня - ангел. Итак, Таня улыбается, лик ее розоват, она вся светится от своего лика и выходит из комнаты. Красновато. "Вы до совершенной степени скололись," -- сказал мне один врач.
Снова заходила Таня. Я ее вовсе не ждала, и потому несколько рассердилась-распсиховалась по ее приходе. Дозы, кажется, не было; странно; страшно неприятно, что я не помню - неприятно не помнить. Зачем она пришла? Зачем она приходила, спрашиваю я сейчас. Помню, что разговор зашел о серьгах. Моих серьгах фирмы "Italina", замечаю в скобках. Да не в этом суть. "Серьги золотые надела? "Да." Я стою у раковины и мою мою кофейную чашку с блюдцем стоимостью двадцать восемь рублей неинфляционных. "Вот и ты золото носишь." "Да. Угу," - с трудом улыбается я. Думаю, что серьги, конечно, поддельные. Конечно же. В замечательном сибирском супермаркете "Городок". Опять становится стыдно за свою ложь. Таня почти ничего не говорит более [далее], но смеется, ее личико краснеет, и я опять узреваю лик. Полное лицо, скверно; я продолжаю думать внутри себя. За мытьем чашки, впрочем, не думают. Я сказала ей "Спасибо". "Серьги красивые." "Да, красивые. Ты тоже красивая" Таня с радостной улыбкой уходит. Я опять досадую на себя за сказанные мной слова.
Глава 2. Из взрослого дневника
Сегодня я ходила в издательство, говорить с В.И. Ве о будущем трудоустройстве в "Экологический журнал" и отдать ему статьи и русско-англо-французско-немецкий тезаурус по экологии, геоботанике и еще чему-то для ксерокопирования. Он встретил меня достаточно тепло, дал кофе с "Айриш Крим" из пакета ("ароматизированный", сказал он, "придется Вам пить ароматизированный, а ведь другого нет!") и сделал мне комплимент: "Такая старательная, постоянно повышающая свою квалификацию девушка нам нужна". Он сказал, что не с 1 декабря, конечно, а с 1 января, если журнал выйдет, то я пойду на ставку. "А возможно ли совместительство?", спросила я, имея в виду утренний, то есть состоявшийся сегодня с утра, разговор с В. А. Мининым. Возможно, у нас есть принцип, лишь бы работа сделана была, ответствовал он. А вот Минину я звонила по поводу ИНН. У меня никогда не было ИНН, индивидуального номера налогоплательщика, в Москве, где я прожила девять лет, или я его не запомнила, или, вернее, потеряла. Минин сказал мне телефон Наташи, секретаря директора или начальника отдела кадров Школы (я работала там раньше, сразу после смерти отчима) и заговорил о работе. "Машечкаа, нам надо созвониться перед Новым Годом, поздравить друг друга и, может быть, какая-то работа для Вас образуется, будет". После долгих раздумий я спросила, а какая работа может быть. "Ну, там гранты могут быть, или преподавательская, на ставку". Странно, но об этом я мечтала несколько лет назад, во время моей работы в Школе (это физико-математическая школа такая в Городке). Я спросила Минина, а может ли в настоящее время, современный человек, продать душу чорту. И рассказала, что в детстве, еще с подругой Машей Тепасунотой, в возрасте 10 или 11 лет, мы читали роман Томаса Манна "Доктор Фаустус". "Мощный роман", немедленно отвечал Миндолин. "Да, великая вещь," быстро сказала я. А мама не любит этот роман, думаю я сейчас. "Нет, не может", это Минин. "Нет, наверное, конечно же не может", это уже я. "И мы решили тоже продать душу сатане. Но потом пришли наши мамы и нас страшно заругали." Вот и Весь Рассказ. "Я сейчас после болезни, я еще, наверное, немного болею, то есть на голову, я впечатлительная очень". У меня действительно был реактивный психоз, я лежала в больнице почти 5 месяцев. И ошметки-остатки его до сих пор есть, например, со мной говорят Бог и Папа. Иногда другие родственники, иногда Мама. Иногда я в молитвах к Богу желаю зла людям, вот мне и приснился сон, что я читаю акафист (во сне, полностью!..) Божией Матери Казанской, а она мне показывается и говорит, что мама хочет меня отравить. Я вижу во сне, как моя мама несет мою и свою зубную щетку из ванной комнаты и на кухне, это уже телепатически, мажет мою щеточку чем-то белым. "Тогда, Пресвятая Богородица, я хочу, чтобы мама принесла мне яду". "Я хочу яду, Божия Матерь", вскрикиваю я истерически во сне и просыпаюсь. Потом вспоминаю святых отцов, о том, что нельзя верить сонным видениям, и, весьма надеясь на то, что Мама не желает моей смерти, как и Божия Матерь ("а чтобы сохранились и очистились", вся Божия тварь), иду, смотрю на страшно усталую Маму, которая лежит на своем диване (а диван большой, голубой-голубой), и потом, вернувшись в комнату свою, засыпаю. Весь день меня мучают сомнения, к чему да почему это снилось. Может быть, мама кормит меня тайком таблетками, как она когда-то давала отцу, когда он пил? Ну-у, вряд ли, отвечают мне мои мысли сейчас, и голос отца раздается рядом с моим лбом: "Ну, да вряд ли..." "Брось, брось", подначивает голос отца. А я хочу написать роман, "Детские романы", и издать его, и еще и прославиться. А деньги мне штука неважная. На сегодня заканчиваю. Про ворону и лягушку расскажу вам завтра. Да, Господь сегодня показал мне в маршрутке девушку с отвратительной желтой розой. И мальчика, похожего на юного Булгакова. Но мальчик сидел, немного развалясь в отсеке для пассажиров на боковом кресле, потом сел спиной к водителю и все время небрежно держал на коленях пакет с зелубой тетрадью "Химия".
***
Когда я работала, от меня со смехом откатился Бегемот, а моя Маргарита была психиатром в государственной клинике по оказанию врачебной помощи в том нуждающимся. Маргарита была полной высокой женщиной с большими выпуклыми черными глазами; позднее женщин и мужчин такого типа станут называть "лицами кавказской национальности". Но чу! Не время об этом. Ведь всему свое время.
Кот Бегемот в нашем случае был просто котом Антоном Григорьевичем, купленным 8 лет назад (также по случаю) на московской Птичке и всего за восемь рублей - вначале его торговали за триста целковых. Но потом дед Григорий полюбил нас, сбавил цену и дал коту Тоше на прощание поцеловать крест, точнее, быстро сунул коту под нос свой нательный, из-под тельника и кожаной куртки, крестик, и котик его лизнул. Или мне показалось, что лизнул.
"А в пачке крышки нет. Не высыпется? - глупо спросила моя учительница музыки, полноватая женщина средних лет.
Ее звали Гися Николаевна. Она была незамужней, может быть, даже старой девой. По возрасту я в таких вещах не разбиралась, но однажды спросила ее, не пасет ли она по утрам единорога и не кормит ли его, например, клюквой. Она страшно рассердилась, покраснела и хотела было пожаловаться на меня моим родителям (я так поняла), но природная смешливость взяла верх и мы пошли "почайпить" - так называлось у нее чаепитие и полчаса вместо академического часа занимались музыкой.
Так вот, я машинально сунула руку в карман, нащупала сигареты и сказала: "Я всегда их туда кладу и ни разу не высыпались". Мне было 17 лет.
Потом я пришла домой и мы с мамой пили кофе с молоком и сахаром. Забыла сказать, что у меня дядя Володя - "американец". Подумав вдвоем об Америке, мы заговорили.
"Родина есть родина. А чужая страна - это мачеха," - сказала мама по поводу дяди Володи, уехавшего и вынужденного в эмиграции зарабатывать на пенсию. На наследство, мы, натурально, не надеялись.
"Ты видишь, что все они в Штатах передвигаются на самолетах, как на самокатах," - продолжила мама, говоря уже с сигаретой в руке. Она направлялась на балкон.
В тот день она записала для меня стихи:
Раз, два, три, четыре, пять!
Надо всем учиться ждать.
Не писать и не считать,
А учиться ждать и ждать.
Ждать единственного дня:
Мне - тебя, тебе - меня.
И еще:
Сумасшедший? Или поэт?
Он, танцуя, идет по лужам,
Он сегодня дождем разбужен,
А дождя уже месяц нет...
Правда, классно?
"Здорово," - заговорила я. И она продолжала говорить о сырах - 100 и 50-килограммовых - во Франции.
Поезда да поезда,
Да ничего хорошего.
Повезли нас никуда,
Да было припорошено...
Вечером к нам пришла мамина подруга Валентина Тихоновна. "Между ларьками были как вырванные зубы," - так выразилась она о пустотах на небольшом вещевом рынке в не базарный день в соседнем городишке.
Было поздно, кот копотил на моем разобранном диване, и я легла спать, а мама и Валентина Т. остались на кухне и иногда ходили на балкон курить, разговаривать.
Наутро мама пересказала мне Валентинину историю.
Звонит мне Валя, говорит:
- Галка, мне надо придти, тебе задницу надрать!
- А что случилось? - спрашиваю я.
- Да так, из твоего теста (а тесто Иерусалимское, Иерусалимский хлеб называется, принесла нам Марфа Иннокентьевна, и мы ели) я напекла тридцать пять оладий.
- Они мелкие? - спрашиваю я маму.
Мама отвечает:
- Да нет, крупные надо было ей напечь (на всю сковородку, думаю себе я), штук пять.
- А она что?
- А она - мелкие. Я чуть не уписалась, так хохотала.
- И вот, съела Арина пять штук, и Максим пять штук, и больше не могут. Думаю, большого греха не будет, если я его, этот иерусалимский хлеб, со сметаной съем.
И пошла она в магазин за сметаной, в 11.40 вечера.
- Прихожу, там только охранник и продавщица, магазин пуст: охранник спрашивает - вы за чем? Мы уже кассу сдали... Я ему - за сметаной. Они думают, тетка точно того, рехнулась. Без пятнадцати двенадцать ночи, и за сметаной, другого времени не нашла. Я бегу по магазину за сметаной, а охранник за мной копотит: "Может быть, завтра купите?" - Нет, завтра нельзя, мне надо сегодня оладьи со сметаной съесть. Хватая сметану с полки, бегу к кассе. Деньги им оставила: - Утром заплатите? - "Ну да, ага. Завтра пробьют," - говорят, подумав, они. И пошла домой. Короче, ели иерусалимский хлеб до трех ночи. Арина уже все желания загадала, приносит две оладьи и говорит: "Мама, я не могу больше, и желаний у меня больше нет, не думала, что так мало желаний".
Валька говорит: "Ешь". "А можно каким-нибудь нищим отдать?" - Нет, мне Галка наказала все в семье съесть. "А в будущем году ты тоже их испечешь?" - Это Арина у Вали. - Нет, Иерусалимский хлеб печется один раз в жизни". - "А тесто откуда?" - "Из Израиля". Арина взяла оладьи и ушла в свою комнату. Съела. Валька говорит, с утра у нее живот как барабан, у Арины - тоже. - "Я даже в Пункт В поехала, растрясти". Вот вам история про иерусалимский хлеб в Сибири.
**.сентября. *2 года.
Я молилась: "И славнейшая без сравнения серафим". Ефрем вдруг нелепо рассмеялся и гаркнул:
- Ты славная превыше всякого сравнения! Ешь икру, ешь, - запричитал он, внося двухлитровую банку с красной икрой, будешь помнить, чем кормил и угощал, когда я помру. Ему было двадцать девять с половиной лет, а мне - двадцать четыре года от роду. В его комнате все странно изменилось, прямо как во сне; мебель попереставлена, мусор, иконочки отвернуты ликами к стене, ковер на полу тоже засоренный, грязный. И над всем этим бардаком - высокая фигура Ефрема с лихорадочными фиолетовыми глазами. Более того, шифоньер тоже стоял теперь по другой стене. К икре я даже не притронулась. После акафиста, прочтенного прямо на ефремовом диване, на меня навалился сон, в котором я увидела ту же комнату, только прибранную. На полу в этой комнате лежало что-то беленькое и маленькое, рассыпавшееся в большом количестве. "Так-то", - все повторял кто-то.
На московскую брусчатку падал снег. Снег в январе ***2 года валил такой густой, падал такой пеленой, что за ним почти не были видны фонари - так, палевое и голубое, в зависимости от типа освещения улиц, марево какое-то. Снег падал не крупинками, как падает манна с неба, а хлопьями, ветер был косой, и я шла и шла от метро "Бауманская" к Елоховской церкви, только приехав в Москву после шестнадцатидневного отсутствия с 22 декабря по 6 января, то есть по самое Рождество. Это уже не сон, а воспоминания, записанные в сентябре *2 года, думаю себе я.
Моя мама была маленькой худенькой женщиной с длинными темными волосами и карими же, глубоко посаженными глазами. Как однажды сказала моя подруга детства Алена, продавщицы поражались ее стати и жалели ее.
В будущем, в июле *8 года, я скажу маме: "А сегодня праздник церковный, Торжество православия". Она, развешивая белье, ответила тогда: "У православных торжество, а у остальных - нет. Вот в Китае буддистские монахи погром устроили".
- Они же мирные, я всегда так думала.
- Мирные они... Уже второй погром, еще больший. И в Венгрии погромы сегодня.
- А кто громит?
- А черт его знает, извини за выражение.
Мама вздохнула. Ей надо было выпить валерьянки, чтобы идти к больной подруге.
- Папочка был любимый режиссер Сталина, - сказала мама, сбиваясь с темы погромов. - А какой особняк она себе отгрохала! Нам такое и не снилось.
Зависти в ней нет вообще, подумала я.
Глава 3. Зина-инфляция.
Не дал мне Бог денег, а порчу вывел. Нет, не дал Он мне сегодня денег. Не дал, и все.
Звоню в Сбербанк - там говорят: "На счете пятьсот сорок рублей, как и было".
- Ну что, мама, снимать? (А должно было быть три тысячи.)
- Нет. Тебе деньги сейчас нужны? Мне - нет.
- И мне тоже нет, - замялась я.
А осталось - сейчас скажу сколько. За тысячу сто продала кольцо без пробы, золотое; там сказали, впрочем, серебряное, а деньги дали как за золото. С собой взяла 1200 рублисов. А рябчики-рублисы вздорожали. На 1340 купила свои лекарства, за двести - биолактин от поноса кишечника; сорок р. - маршрутку назад; 205 - на блок сигарет; 110 - на кофе в кабаке, 30 сребренников - чаевые (та же милостыня, не правда ли?). Пятьсот осталось. Сто семьдесят потратила на хлеб. Он почти над-сущный, наш хлеб, серый и не слишком вкусный. Зато в доме был сыр, а где сыр - там и привидения. Ходит тут один усопший, то ли тень отца Гамлета, то ли "Шаги Командора". Но я не буду сейчас об этом.
На следующий день мама купила за 70 рублей замороженную курицу-цыплю сине-страшную (так она выглядела почему-то потом на сковородке). Осталось, около того, 260, да с полтиною. Что с того?
А Вы говорите, Бог не дал.
Глава 4. Лагерь и лагеря.
Как я и говорила, я родом из Сибири, из небольшого научного городка под N-ском, ее столицей. В лето, предшествующее тому году, события которого я буду описывать, меня в первый и последний раз в моей короткой жизни отпустили в детский спортивный лагерь, находившийся на другом берегу нашего водохранилища. Год назад я была толстенькой, с неразвитой еще фигурой, девочкой, черноволосой, коротко, под мальчика, стриженой. Занималась я фехтованием и во дворе, когда я возвращалась из клуба с рапирой, меня дразнили Портосом. Сколько мне пришлось перенести из-за своей полноты - и "Дору-дору-помидору-нашу-сладкую-обжору", и Портоса, да и без "салопромсосиски" тоже не обошлось. Щеки у меня были румяные, и при росте 140 сантиметров я весила 50 килограммов. Спортом я не увлекалась, в пионерлагере простыла и меня, все же надеявшуюся похудеть, освободили от тренировок. Тогда-то я и пришла в библиотеку. Тамаре Иосифовне, библиотекарю, я сказала, что хочу взять что-нибудь почитать...
Шел 1980-й год, и по утрам в лагере нас вместо, скажем, гонга поднимала магнитофонная запись Высоцкого - "Бег на месте общеукрепляющий...", вот что я запомнила из той песни на всю жизнью Но это - ремарка пока что.
... Тамара Иосифовна с сомнением посмотрела на меня и спросила: "Вам Карлсона, может, дать?" Я обиделась. "Про Карлсона я читала в 7 лет, сама уже." Так и начались наши дружеские отношения. К концу сезона я прочла все. Предпоследней книжкой, которую мне дала Т. И., наверное, все же был "Матренин двор" и "Последний день Ивана Денисовича"; потом она спросила, как мне; что ж, я была потрясена. Мир рухнул в первый раз, просто рассыпался, как стена под ударом "бабы". Точнее, с моих глаз упала пелена.
Тогда, напоследок, она выдала мне книгу без обложки и имен авторов. Она авторов знала и сказала, что в этом сборнике очерков их несколько - и что это документальные очерки. "Читай," - молвила она. Но имена авторов стерлись из моей памяти перед крушением "старого мира" уже окончательным. Да, надо сказать, что до этого я впервые прочла Джона Рида, "10 дней, которые потрясли мир".
Вот что я помню из этой книжки.
***
Меня звать Евдокия. Я из верующей семьи, мой дед был священником. Моего отца, умершего в 1937 году от большевиков, как и многие тогда, звали Иван. Он родился на Украине и был вначале раскулачен, потом посажен и замучен пытками. В 19** (в тексте замазано синими чернилами), после войны, взяли мою семью, включая меня. Нас разлучили надолго, если не навсегда. Я до сих пор не знаю о судьбе моих двух сестер и брата; один брат вышел - его, как ни странно, выпустили на поселение, и он меня разыскал. Я вышла из Сиблага только в 1954 году, после смерти (в тексте вымарано синими чернилами; картинка, видимо, портрет, вырезана). Расскажу об обращении с плененными людьми в ЧК. Я и до этого слышала слухи и зверствах НКВД, а теперь вот испытала сама.
***
Дальше я не помню, а это, вышеприведенное, запомнила почти дословно. Я хотела подержать книгу еще, но тут меня собрались забирать - приехать мои родители: мама и папа соскучились, да и у меня оказалась не простуда, а грипп, несколько раз повышалась температура, и им позвонили из ближайшего городка Боровск, куда сбегал один вожатый. В тот день умер Владимир Семенович Высоцкий, было 25 июля 1980 года. Я снова скажу, что и этот день я запомнила на всю жизнь: вожатые сказали что-то друг другу, по лагерю моментально пронесся слух, и 26 числа нас разбудил не ставший родным и как бы даже своим голос В.С.В,, а траурный марш. На линейке нам все объяснили.
Двадцать шестого я опять не купалась в море (так называют наше пресное водохранилище у нас). Лоб горел, тек холодный пот по спине, груди и плечам; я сидела на крыльце у двери домика и, сомневаясь в реальности написанного, держала в руках эту книгу, завернутую в пергамент вместо обложки. Я решилась отнести ее в библиотеку - мне почему-то не хотелось, чтобы ее видели мои родители. И знали, что я ее читала. Однако, перед этим я перечла начало четвертого или пятого, не помню уже, очерка-рассказа. Вот оно выше, перед вами.
Отнесла книгу, извинилась за порванный пергамент (я страшно стеснялась, а страшного-то ничего не было!) и, не попрощавшись с Т. И., пошла было. Но ей накануне сказали, оказывается, что я уезжаю. Она мягко окликнула меня, сказала: "До свидания"; потом, замявшись, спросила: "Что, книжка смутила? Или не понравилась?" Я ответила, теперь уже почти как прежде душевно: "Даже не знаю, что и сказать". И повторила: "Не знаю, что сказать. Страшно и непонятно". "Это и правда было. Это - истинная история нашей и твоей Родины..." - был ответ на мой невысказанный вопрос.
***
Ко мне, Евдокии Ивановне (фамилия замазана) пришли трое в черном. Сказали собраться, что остальные члены моей семьи арестованы за участие в заговоре, и что со мной тоже разберутся "скоро". - Пойдемте разберемся. Ничего с собой не берите, переоденьтесь только, - было велено мне. Мне не было разрешено выходить из комнаты, и я натянула поверх домашних брючек ватные штаны, свитерок, цигейковую шубу накинула. Они переглянулись как-то странно, но как бы и со знанием дела. Я и они вышли - я не хочу ставить слово "мы" сознательно, чтобы сохранить должное расстояние между собой и палачами. Я спросила, обернувшись на свою, уже бывшую, дверь: "А икону-то взять можно?" "Отчего же нет? Сейчас спустимся к соседям, они верующие? И у них попросим". Я смекнула что к чему и промолчала. "А как же икона?" - недоуменно спросил меня тот, кто постарше. - "Вы подумайте, у кого здесь могут быть иконы? Мы и зайдем". После моего потерянного молчания они захохотали громко и неприятно. Вышли на улицу, там стояла машина с надписью "Хлеб". Задняя дверца распахнулась, и меня заставили (и подтолкнули локтями!) влезть в промороженный фургон. Как же трясло меня стоя! - сидений не было. Везли около часа, машина часто поворачивала, колеся по заснеженному (замазано синим в тексте. Снова вырезана страница; "Видимо, какая-то фотография", - подумала я). Наконец привезли; дверцы открылись, и я выпрыгнула из бензинового, без сидений ада. Меня и их ждал высокий человек в форме. Если бы не форма и не упорно расползавшиеся по нашему местечку слухи, я могла бы подумать, что меня просто похитили бандиты. "Честь имею. НКВД". "Нет, чести вы не имеете," - ответила я, решив держаться до конца. Тогда без дальнейших разговоров меня втолкнули в дверь маленького, в темноте неопределенного цвета, сарая. Только потом, через 2 месяца, когда меня переводили в Сиблаг (почему-то оставлено, подумала я, успев привыкнуть, что названий, как и фамилий, нет; они попросту замалеваны), я узнала, что он был зеленого цвета. Я оказалась в одиночной камере.
***
Грипп был продолжительный, недели три. До этого мы долго плыли на пароходе по N. водохранилищу. Мама пыталась накормить меня клубникой, но меня укачало, тошнило; потом начался жар. К приезду домой - папа и мама взяли такси, меня продолжало тошнить и вывернуло один раз в окно, - температура была уже 38,8. Немедленно вызвали врача. "Дизентерия или кишечный грипп, надо сдать анализы", - сказал он. Меня не забрали в больницу, но, несмотря на домашний харч, я страшно исхудала за эти дни. После болезни я сказала родителям, что хочу креститься Евдокией или Матроной. "Ну, - сказал пара, - креститься... Ты же пионерка. А потом - почему Евдокией, а не Машей, как на самом деле. Скорее всего, не окрестят". - "А сам-то ты крещеный," - спросила я. Тут родители схватились, и неожиданно разгорелся маленький скандал. Я вышла из комнаты, но слышала, как отец говорил уже в спокойных тонах: - Я не знаю. Я ведь тридцать седьмого года рождения... Может быть, бабушка и крестила в деревне. - Ш-ш! - зашипела мама. - Ребенок услышит.
Да, как и у Евдокии из книги, у меня есть брат Володя и сестра Марианна. Марианне пять лет, она на семь лет младше меня и родилась в Пушкинский день, то есть 6 июня. Брату уже 20, он студент и в стройотряде. - Скоро приедет, - сказала мама, заходя в нашу с Марианной детскую. - Кстати, что ты так расстроилась? Папа - коммунист, и его надо понять. А я - беспартийная, и если ты ему не скажешь и не будешь показывать ему крестик, я разрешу тебе съездить в Город и окреститься. Только Марией, чтобы путаницы не было в церкви и у тебя в голове.
На том и порешили. В четверг я поехала в Город, мама дала мне целых три рубля пятьдесят копеек. За рубль двадцать я купила себе серебряный крестик, еще сколько-то потратила на мороженое и на молитвослов, и на автобусе за пятак вернулась домой уже крещеной. Меня, как я и обещала маме, нарекли Марией в честь иконы Богородицы-Троеручицы. О крещении, читатель мой, смотри в следующей главе.
Глава 5. Крещение.
***
Барак был неотапливаемым. Я, и так замерзшая в хлебном фургоне, основательно закоченела. Горит лампочка Ильича, как ее называли в моем детстве, пришедшемся на революционные двадцатые годы. Сейчас мне пятьдесят лет, я на свободе, выжила, и пишу эти воспоминания. Знайте, люди, что я жива чудом Христовым и, наверное, верой в Него и в себя, как одинокого самостоятельного человека среди нелюдей в форменной одежде. Вспоминаю: в сарае стоял диван, обитый на вид непонятного бурого цвета дермантином, с круглой спинкой и валиками в изголовье и изножье. Подумав и осмотревшись, я, не снимая цигейки, села на диван. Он показался мне жестким и неудобным. Что ж, ночь на дворе, допроса, наверное, не будет, подумала я. Прилегла, даже задремала, как-то забылась. Но вскоре я услышала скрип двери и звук шагов; приподняла голову. Человек в форме стоял около меня с ведром воды.
- Спите? Не жестко? - спросил он меня.
Я решила молчать.
- В каком заговоре вы участвовали? Вы хотели свержения власти? Намеревались отравить вождя народов?
- Не участвовала.
- Вся ваша семья арестована. И ты тоже подозреваешься в соучастии.
- Мать Пресвятая Богородица, помоги!
- Запираетесь? Ну ладно, посидишь в желтом доме, поймешь что почем.
- Я что, в психиатрической лечебнице? Почему?
Он рассмеялся:
- Да. Только умалишенный в нашей стране может восставать против законного и народного правительства. Сейчас придут санитары, сделают вам капельницу. Если хотите пить, пейте прямо отсюда.
Он поставил ведро в угол и вышел.
Я встала с дивана - весь разговор я провела полулежа, подперев голову кулаком, - и подошла к ведру. В нем была, как мне показалось, вода, только ржавого цвета. До ареста я не успела даже поесть, только пришла с работы (я работала в типографии городской газеты), и мне очень хотелось есть и пить. С трудом подняла ведро, нагнула голову и отхлебнула. Нет, это была не вода. Или не просто вода. Вкус солоноватый, а привкус лекарственный... Больше я пить это не буду, - успела подумать я. Услышала звук шагов и скрип двери. И ясно увидела чорта, стоявшего у ведра в углу. Скрипящий голосок сказал мне: "Ну что, пей, если хочешь. Больше чертей придет. Увидишь, что дальше". Внезапно погасла лампочка, и я пошатнулась и упала. Не знаю, сколько прошло времени. Упав, я опрокинула ведро. Про чорта я вспомнила сразу и подумала опять: "Нет, пить я не буду. Чорт у них, что ли, в ЧК? Или? Или это действие растворенного в воде препарата, от которого у меня галлюцинации?" Вошел другой человек, похожий на того чорта. Он зажег лампу, обыскал меня и снял шубу и, несмотря на мои протесты, серебряные крест и образок. Потом сказал сладким голосом: "У вас шизофрения, и вы находитесь на излечении. У вас есть галлюцинации? Сейчас мы вам введем лекарство, и они пройдут." Он постучал изнутри в дверь. Грохот ударов отдавался у меня в голове. Чуть замедлив, вошли два молодца в зеленых халатах. Мне поставили капельницу. Помню зеленые круги перед глазами, был какой-то бред, я что-то кому-то говорила. И провал в памяти. Ничего не помню до сих пор.
Очнулась я, когда опять горела лампа. Никого не было. Я лежала на диване и была привязана за пояс и за ноги. "Боже, как меня звать-то? Кто поможет?" Примерещился, менее явно, чем в прошлый раз, бес. "Ага. Бог есть? Есть. Его зовут Иисус Христос, точнее, Бог-то Троица, а Христос ипостась, Сын Божий. А Бога-Отца звать Саваоф. А еще есть Дух Свят." Тут я вспомнила, что меня крестили Евдокией. Вслух я сказала: "Господи Иисусе Христе, помилуй мя". Дверь открылась; ко мне подошел человек, точнее, как я уже поняла, нелюдь, и отвязал меня. На руке у меня был кровоподтек, бока и спина болели, как от пролежней; наверное, от дивана, решила я. Зверь сказал мне: "Лежать до вечера запрещено. Можете сидеть." "А где моя шуба?" - "У начальника, конфискована то есть. Что же вы ее так замочили?" Тут у меня внезапно развязался язык.
- Что вы за капельницу мне сделали? И в воде что за отрава? У вас тут черти ходят из-за этого по углам! И мороз, как на улице.
- Черти... Может, по-вашему, и Бог есть?
- Да, есть.
- Ну, это бред сумасшедшего. Прими-ка таблетки.
Он порылся в кармане френча и достал какие-то пилюли. Протянул мне. Откуда-то достал кружку с чаем.
- Не буду.
- Нет, будешь, - заорал он и ударил меня по лицу.
Удар был настолько сильный, что я упала на диван. В рот мне втолкнули таблетки, дали запить чаем. Чай оказался на каких-то травах, вроде бы пахло шалфеем. "Ночью на допрос, ничего не подписывай," - откуда-то сверху раздался голос. Я с наслаждением пила сладковатый настой, но не сразу и поняла, Кто говорит со мной. Он сказал еще несколько Слов.
Потом меня подняли и снова усадили. Из кружки плеснули чаем на меня - одежда намокла. Свет погас. Дальше у меня опять, дорогой мой свободный читатель, провал в памяти: самое интересное, что я не помню, чем меня кормили, какую пайку давали и даже, pardon, как я ходила в туалет. Как из бреда, вспоминаю уколы и допросы, когда голова моя разрывалась от боли и голоса, который все убеждал меня, что Бога нет. Помню еще сквозь декабрьский и январский мороз, как мне давали ватник и в пять утра вели сгружать с машины пудовые мешки с хлебом. [дальше в книге нет страниц. На последней страничке перед следующим или еще одним очерком, слова:]... вывел Христос. (Фотографии нет, вырезана. Подписи тоже нет).
***
Итак, я приехала в Город в Кафедральный собор. Был четверг, как оказалось, и крестят по четвергам. Меня спросили, чего я хочу. Получив ответ, полная в черном платке служительница сказала, что нужны крестные родители: "Тебе ведь нет двенадцати лет". Я пробурчала обиженно, что мне уже двенадцать с половиной. Тогда она отвела меня к священнику и пояснила, что его надо называть "батюшка".
- Я из Городка, хочу креститься. Желательно... если можно, сегодня.
- Ладно, - неожиданно легко согласился Батюшка. Он был молодой даже на мой взгляд, с густой черной бородой. Ряса его была с заплатами, но ботинки начищены даже до щеголеватости.
Из предварительной беседы с крещающимися, как он нас назвал, я поняла, что надо молиться непрестанно и в пост не кушать скоромного - мяса, молока, яиц.
-- Важно для детей и послушание родителям.
- А мой папа коммунист. Ему нельзя в Бога верить, его слушать?
- Трудно тебе придется. Тогда слушай маму. Да и разум тебе, думаю, Боженька дал, - ответил Батюшка.
Чин крещения закончился. Младенцы перестали реветь, точнее, их уже активно унимали; взрослые же побежали курить. Вообще, людей было мало, человек 5-6 и я. Правда, меня смущал вопрос, бесплатное ли крещение, и я мучилась мыслию, что мне может не хватить на молитвослов, мороженое или даже не останется на автобус. Я подошла к Батюшке и задала вопрос:
- Простите, я Вам ничего не должна?
- Попроси благословения, Мария, поцелуй мне ручку и иди с Богом.
Он показал мне, как складывать руки. Я сложила их ковшиком, потом последовал благословляющий жест и, чинно поблагодарив, я пошла к выходу. Руки целовать я не стала - и он улыбнулся мне вслед:
- Ничего, научишься еще. Смотри мне, молись да приезжай к Причастию...
- Ну как, крестилась? - спросил меня Вовка через два дня, когда отца не было дома.
- А ты откуда знаешь?
- Вид больно таинственный. Я, как Шерлок Холмс, сразу догадался. Дедукция, понимаешь.
- И как ты пришел к этому выводу, дедуктор?
- Да крест у тебя на шее видел, когда ты утром вчера умываться ходила.
- Что, и папа видел?
- Ну-у, не знаю. Он мне не говорил, - ответил братан. Он первый раз съездил в стройотряд, привез кучу денег. "На ремонт пойдут", - сказал отец.
Еще через день я рассказала маме о Евдокии и Матрене из Солженицына.
- И кто посмел только тебе запрещенные книги давать? - с гневом в голосе спросила мама.
- А еще она сама читала "Архипелаг ГУЛАГ", только книжки не все у нее были. Там фотки, она мне его не дала.
- И слава Богу! Я отцу говорила, нечего тебе по лагерям шляться было.
- Мама, ты знаешь, она какая хорошая. Мы с ней подружки были. Я в пионерлагере ни с кем не общалась, только с ней и с Катей Матросовой из нашего двора.
- Вот бы Катя с ней и дружила, - ревниво заметила мама.
- Мы с Катей племя придумали - Макати. Я - Макатя Маша, а она - Макатя Катя. Я ей все рассказывала.
- Вот как хорошо! А чем это племя в жизни занимается, кроме обсуждения подрывной литературы?
Я не ответила, потому что в голову мне пришла хорошая мысль.
- Мамочка, это официально в 1967 году изданные книги. Почему они теперь стали подрывными?
- И правда было дело. Логики у тебя не отнимешь.
И мама постепенно, за два или три дня рассказала мне историю нашей семьи. Она была дочерью "врага народа".
Глава 6. Бабушки и дедушки.
Я - дочь врага народа. У папы отец - твой дед Петр - был раскулачен, но его не арестовали, а если и арестовали, то скоро выпустили на фронт. С сорок второго по сорок четвертый год он был в немецком концлагере. Выжил только благодаря своей физической мощи - он и теперь огромный, как ты знаешь... И потому что умел шить и чинить башмаки. Подметку из старой пары или из валенка вырежет и на менее поношенную пару обуви поставит, и полпайки или даже пайку хлеба на этом получит. Ты думаешь, наверное, что это безнравственно, забирать хлеб у голодных людей за башмаки? Нет же, перед лицом жизни и смерти это правильно, ведь жить надо. А у деда была семья и твой папа был тогда маленьким. Когда Петра освободили наши из концлагеря, ему дали бежать. Нашел бабушку твою Лену, а свою жену, почти чудом в Залесске, и они вместе скрылись в Ташкент. Знаешь книжку - "Ташкент - Город хлебный"? Ну вот, про послевоенное время там хорошо все написано. Иначе бы его расстрелял Сталин, вождь народов тогдашний, или замели, то есть посадили бы, в ГУЛАГ надолго. Только в 1956 году, когда Вождь уже три года как умер, они перестали бояться репрессий и вернулись в родной Залесск. Да... тогда так называемая Оттепель началась; именно тогда и были напечатаны книжки, которые ты читала. Их печатали при новом вожде, через переворот свергнувшем Берию и других сталинских соратников, при Хрущеве. А Берий был главным, начальником НКВД. Ну, про НКВД ты знаешь теперь. Берию обвинили в измене и расстреляли. Началось массовое освобождение заключенных из лагерей, которых было видимо-невидимо по всей стране, амнистии. Потом, в семидесятых, дошло и до реабилитации, моей маме тогда квартиру новую дали в Городе. Я понятно рассказываю?
А мама и бабушка мои - а твои бабушка и прабабушка - родом из Винницы, с Пятничанки. Они жили на Ботанической улице, рядом с рекой Пятничанкой. Давай в Винницу съездим? Я там никогда не была, это Украина, или, по-прежнему, Малороссия. До переворота 1917 года моя бабушка была дворянкой, у нее под Винницей было большое имение и крестьяне, холопы то есть. Знаешь ли, собственные яблоневые и черешневые сады, виноград, здорово, только представь себе.
* Мне стало стыдно: я пионерка, а у бабки - холопы.
- Мама, крестьян же еще в 1861 году царь Александр Николаевич освободил! Здесь путаница какая-то!
Мама с укоризной посмотрела на меня и все поняла по моему круглому, глупому, красному лицу:
- Эх ты, пионерия взыграла? Ты будешь слушать или будешь перебивать всю дорогу?
- Давай через час. Я должна переварить.
И я пошла читать акафист Христу, чтобы Он вразумил мою мать. Крест и пионерский галстук пока что друг другу не мешали.
Тогда я молилась часто, по несколько раз в день. Посты дома соблюдать мне запретили. Батюшка, к которому я ездила уже дважды - первый раз за причастием, а второй - в субботу на исповедь, рассказал мне известную притчу о послушании детей родителям. "Каждая мамина котлета, съеденная тобой по послушанию, засчитывается Господом за пост и ведет тебя по правильному пути", - сказал он. Но я уже дала обет Богу, что, когда я вырасту взрослой, я буду соблюдать все посты и поститься строго; как же мне не терпелось его исполнить! На маминой еде я быстро поправилась, и вес мой был уже 54 килограмма.
Наступил сентябрь, начались школьные занятия. Я пошла в седьмой класс. Из акафиста Ангелу я выяснила что все праведники "злостраждут и бывают гонимы". Поэтому на мою школьную кличку "Жиган" я уже не обижалась, на дразнилки о полноте - тоже, искренне воспринимая это как гонения на меня.
- И что с ребенком сделалось? - спрашивал папа. - Была веселая, как огонек, а теперь все молчит, как немтырь. Или дверь в комнату закроет и сидит там.
Однако, я стала помогать маме по дому, больше играла на пианино, подбирая мелодии для молитв (хотя я и не знала канонов церковной музыки), и водила перед школой в детсад младшую сестру. Я звала ее Мери-Энн по "Алисе в Стране Чудес" Льюиса Кэрролла. Это мой любимый писатель с семи лет.
На следующий день, 3 сентября, в воскресенье, когда отец ушел в институт писать докторскую, мама вызвала меня на кухню и мирно произнесла: "Я не все тебе досказала. Надеюсь, про царя Гороха выступлений не будет?"
- Не будет. Постараюсь воздержаться. И перебивать не буду.
- Ты уж не перебивай. Вопросы есть?
- А кто был моим прадедом, мужем прабабушки Софьи?
- Симеон. Он был артиллерийским офицером, но в Гражданской войне не участвовал ни на одной стороне - после контузии еще в 16-м году он был демобилизован из царской армии. Это Первая мировая война. Русский был. Его зарубили деникинцы, когда он бабушку Соню защищал. Белые, при отступлении. На глазах у Софии Ромуальдовны.