Аннотация: Шутка. Читайте Иволгу Надежду и Дмитриеву Татьяну ( здесь, у Мошкова) http://zhurnal.lib.ru/i/iwolga_n_w/ss.shtml http://zhurnal.lib.ru/s/s_peters/test1.shtml
Безруков В.К. и вольная интерпретация рассказов Иволги Надежды и Дмитриевой Татьяны.
http://zhurnal.lib.ru/i/iwolga_n_w/ss.shtml
http://zhurnal.lib.ru/s/s_peters/test1.shtml
Безруков В.К. (Иволга Надежда, Дмитриева Татьяна)
Семь жизней Семёна Семёновича
Сначала был царь.
Ну, почему, как что, так обязательно царь?
А как же? Царь-батюшка. Каков поп, таков и приход. Так ведь говорят.
Ну, как хотите.
Пусть будет просто Семён Семёнович, устраивает?
Итак, сначала был просто Семён Семёнович. И было у него три жены. Правда, сколько у него было жён он не помнит. Да и были ли они? Гарем был, евнухи были, а вот жён ни одной не помнит. Детей у него было много. Некоторые даже звали его папой. Вот созвал он их почти всех однажды и говорит ( одного не позвал - мал ещё) :
- Дети мои, что Вам от меня надо?
- Мне, - говорит дочка, - ничего от тебя, папенька, не надо. Лишь бы ты, Семён Семёнович, был жив и здоров.
- Вот те на. Как это ничего не надо? И алиментов тоже? Ну, это ты зря, - говорит Семён Семёнович.
- А я, батенька Семён Семёнович, про алименты ничего не говорила. Я хотела сказать, что никаких цветочков аленьких мне с маменькой от Вас не надо. Своих хватает:
Миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна вижу я.
Задумался Семён Семёнович. Для чего живёт? Было бы у него полцарства - так детям отдал бы. Нету полцарства. И какую половину отдавать - непонятно. Лучше меньшую. Ту, что в углу.
А тут прибегает мама младшенького - вся в слезах - почему моего не позвали? Ну и что, что он маленький, а права у него одинаковые.
- Успокойся, успокойся, - говорит Семён Семёнович, а у самого щека задёргалась и руки задрожали. Так и задушил бы, да ребёнка жалко - сиротой останется. А эту маму он вообще первый раз увидел без паранджи. А как увидел, так за сердце схватился и до последнего дыхания не отпускал. Так и похоронили его. А жену, как и принято было по тем временам, похоронили вместе с ним. Правда, она на этом не настаивала, да поздно - сама о своих правах заявила.
Очнулся Семён Семёнович Семён Семёнычем , простым сотрудником одного НИИ, в котором начальником был Пётр Иванович, бывший его камердинер. Это было жутко несправедливо. Но Семён Семёнович стойко перенёс эти изменения, справедливо считая, что наверху разберутся. Однажды Бог ушёл в отпуск и тот, который замещал его на время отпуска, обнаружил несоответствие и сделал Семёна Семёновича Петром Ивановичем. Проснулся Семён Семёнович Петром Ивановичем, но не заметил ничего подозрительного, пока не увидел супругу Петра Ивановича без паранджи. Понял тогда Семён Семёнович, что никогда он не сможет быть Петром Ивановичем. От этого ему опять стало плохо. Умер он в неотложке по дороге в больницу, а Пётр Иванович снова стал начальником отдела.
Следующую жизнь Семён Семёнович провёл холодильником и открывая его всегда надо помнить об этом. Не надо его жалеть. Он сам сделал свой выбор. Он мог бы быть Петром Ивановичем, но не захотел. Вы когда-нибудь были холодильником? То-то. Не в царское время живём. Теперь любой холодильник сам себе холодильник, пока в магазине. Все тебя смотрят. По телевизору показывают. Но против Чубайса не попрёшь - отключили его как-то от сети и тут же опять включили. И так несколько раз. Шуток Чубайса он не понял и сгорел. Отдали его в ремонт и с концом. Вытащили из него морозильную камеру. А что такое холодильник без морозильной камеры - сами понимаете.
Очнулся Семён Семёнович следователем районной прокуратуры. Ему предстояло вести дело гражданки Сидоровой.
Достоверно было установлено, что свидетель Сидоров Я.Б. сожительствовал с трупом гражданки Сидоровой задолго до её смерти, явившейся причиной её преждевременных похорон.
Утром 19 сентября свидетель Сидоров, Яков Борисович, просверлил дыру в задней стенке совместного туалета гражданки Сидоровой и свидетеля Сидорова ( сверло м6, тупое, ржавое - приобщено к делу). Гражданка Сидорова заткнула эту дыру бумажкой (бумажка приобщена к делу). Свидетель Сидоров эту бумажку выпихнул. Так они перепихивались несколько раз в течении недели, пока свидетель Сидоров не проковырял гвоздём дыру в другом месте ( гвоздь новый 3Х80 - приобщён к делу). Произведен был следственный эксперимент. Целью этого эксперимента было установить, что делала гражданка Сидорова в период между 13-58 и 14-35 в туалете 25 сентября того же года. Следствие установило, что через новую дыру, проделанную с помощью гвоздя, округлости гражданки Сидоровой просматриваются даже лучше, чем через дыру, заткнутую бумажкой. Как уверяет свидетель Сидоров гражданка Сидорова подозрительно быстро направилась в туалет и находилась там дольше обычного. Не 13 минут, как обычно, а 37, что даёт основания предполагать, что она не случайно оказалась там. Дело принимало неожиданный оборот. Чем бы закончилось оно неизвестно, если бы Семён Семёнович, следователь районной прокуратуры, не опознал в трупе гражданки Сидоровой жену Петра Ивановича, своего бывшего начальника. Ему стало плохо и он скончался по дороге в больницу.
Итак, осталось у Семён Семёновича ещё три жизни. Поскольку дело осталось не законченным, то ему предстояло ещё одну жизнь провести Феликсом Эдмундовичем или Лаврентием Павловичем - на выбор. Так ему цыганка нагадала, когда он только приступил к расследованию этого таинственного дела, которое до сих пор осталось не раскрытым. А ему -то кем жить дальше?
В выборе дальнейшего пути ему помогла Иволга Надежда.
Семен Семеныч решил стать писателем. А что? Он может! Грамоте обучен, жизненный опыт кой-какой имеется. И даже не кой-какой, а очень и очень.
Поэтому однажды в дождливое, серое утро Семен Семеныч нашел тетрадку в клеточку, нет, в линейку, нет, блокнот - удобно в любой момент взять с собой, - отыскал ручку шариковую и написал: "Выглянуло солнце, запели птички".
Вмиг тучи раздвинулись, вытолкнули светило в самую середину неба, а пролетавшая мимо окна ворона глянула на Семена Семеныча черным зрачком и выругалась: "Кра-кар!" "Ух-ты!" - присвистнул новоиспеченный писатель и почесал небритую щеку.
День пролетел в приятных хлопотах. Для начала Семен Семеныч обустроил настоящее писательское место: подвинул стол к окну, убрал кружевную салфетку и вазу, положил рыхлой стопкой несколько книг, достал с антресолей запылившийся портрет Некрасова в рамочке. Потом он принялся создавать особый писательский имидж: ставил на дыбы свои немногочисленные волосы и превращал шарфик жены во взаправдашний шейный платок.
Минут через сорок, наворачивая макароны с сыром, Семен Семеныч изливал душу жене ( жена, слава богу, на этот раз попалась нормальная):
- Мусик, я наконец-то осознал свое предназначенье. Мне был знак. Да-а-а, не перебивай... Знак - это не абы что. Это откровение, с которым не поспоришь. Знаешь, я должен писать, ибо от этого зависит судьба мира.
Жена кивала, подкладывая в тарелку макароны, а потом ушла мыть посуду, ибо от нее зависела не судьба мира, а чистота их шестиметровой кухни.
До полуночи Семен Семеныч сидел перед раскрытой амбарной книгой с ручкой наизготове, но ничего значительного в голову не приходило, вспоминались какие-то мелочи, житейские нелепицы, и ни с того ни с сего крутилась в памяти странная фраза: "В начале июля, в чрезвычайно жаркое время..." Полистав книжки из рассыпавшейся стопки, восходящая звезда русской литературы вспомнил школу и надолго задумался.
А потом вдруг прорвало...
"В конце сентября, в ужасно слякотное время, на рассвете одна молодая особа вошла в подъезд пятиэтажного дома, где она проживала с родителями с самого рождения, и, стараясь не цокать каблучками, стала подниматься в свою квартиру.
Ей удалось беззвучно открыть, а потом затворить входную дверь и незаметно проскользнуть в свою комнату. Каждый раз девушка, возвращаясь домой в столь поздний или, вернее, ранний час, чувствовала себя виноватой, отчего на душе делалось тоскливо и гадко. Она знала, что мучает своих родителей, которые не в пример ей были очень хорошими и порядочными людьми.
Дальше Семёну Семёновичу писать не хотелось. Ну не хотелось ему писать, что
'ей не хотелось никого видеть в то утро, не хотелось выслушивать нотации отца и причитания матери, и при этом самой лгать и оправдываться - нет, лучше уж мышкой проскользнуть в свою комнату и залезть с головой под одеяло.'
Вместо этого он написал:
'В комнате было тепло, с кухни доносился запах маминых пирожков, а у стены призывно белела расправленная постель. Чувство легкой грусти мелькнуло на лице дочери. Она не была красавицей, но обладала миловидным личиком: мягкие серые глаза, светло-русые волосы, полудетская улыбка пухлых губ..."
В какой-то момент Семен Семеныч понял, что создает портрет собственной дочери. Нет, нет, только не это!
Хлопнула входная дверь, послышался звук расстегиваемой молнии, потом дочь на цыпочках пробежала в свою комнату, не заметив или не пожелав заметить его. Завершающим аккордом последовал глубокий вздох жены.
Ну вот, так и есть. Нет, нет - этого он писать не будет, не надейтесь.
Изо дня в день Семен Семеныч настраивался на то, чтобы написать что-то хорошее. Проще всего было бы написать сказку. Но все хорошие сказки были уже написаны другими. Он пытался писать о крокодиле Гене, но крокодил оказался упрямым, ни с кем другим, кроме Чебурашки дружить не хотел и Семён Семёнович чувствовал, что он повторяется, что он повторяет то, что давно уже известно другим. Он хотел ввести в повествование кучу воображаемых персонажей, но те не могли найти ничего общего с крокодилом. Вся беда была в том, что крокодил был беден, а сокровища, которые с трудом удалось раздобыть для него Семён Семёновичу, тот никак не мог сбыть. Слишком уж дорогие они были и вызывали сразу подозрение - откуда у простого крокодила могут быть такие сокровища. Нет, нет, Семён Семёнович не мог допустить, чтобы его героя зарезали за них мафиози или посадили в тюрьму. У адвокатов, с которыми хотел посоветоваться Семён Семёнович относительно помощи бедному крокодилу тут же разгорелись глаза. Они сразу же почувствовали неопытного клиента, из которого можно выкачать деньги и Семён Семёновичу с трудом удалось отбиться от них.
Жена и дочь не отвлекали его от сочинительства, однако Семен Семеныч уловил напряженность атмосферы в доме. Оказалось, адвокаты через подставных лиц пытались выяснить, куда прячет он свои сокровища и застрахованы ли они. К тому же выяснилось, что дочь уже была на сносях и проходила свидетельницей по одному запутанному делу. Но он же ничего не писал об этом! Узнав о таком казусе, Семен Семеныч долго бился головой об стену. История некоторым образом повторилась. Ему пришла в голову мысль, что с этой жизнью тоже пора кончать.
Поделиться своими думами с женой он не мог. Но она и сама чувствовала, что всё идёт как-то не так. Но она никак не решалась заговорить с ним на эту тему. Собравшись с духом, она поцеловала мужа в лысину и заискивающе проговорила:
- Бросил бы ты все это, Сема, занялся бы делом каким. В ЖЭКе сантехник нужен, а у тебя ведь руки золотые.
Глупая женщина. Если б она знала, чем это для неё обернётся не стала бы ему этого предлагать. Но так уж они устроены эти жёны, что ничего другого предложить мужу не могут. Простим им это. Она же хотела как лучше. С помощью одной своей знакомой, а именно Дмитриевой Татьяны ( 'Пожитки') ему удалось устроиться в ЖЭКе сантехником. Но чтобы скрыться от вездесущих адвокатов ему пришлось сменить имя.
Теперь у Ивана, как у всякого сантехника, всякий день начинался с дождя по пути на работу. На улице мокли продрогшие клены, туман оседал в новом утре как сахар в холодном чае. Болтая ложечкой в стакане крепкого чая, Иван с тоскою думал, что опять придётся пить на троих с новыми друзьми. Но даже и блеск отполированных ванн и унитазов не обманывал Ивана; разглядев однажды жизненную мерзость канализационных труб, он остался ей навечно верен: не позволял себе расслабляться, не замечал даже перламутровой отделки унитазов. Удивляться тут нечего, если вспомнить предыдущую его жизнь. Иногда его мучила совесть, что он так нехорошо поступил с женой и дочерью.
А жизнь человеческую хоть в море погрузи, она зачерпнет лишь столько, сколько вместит. 'И то - немало, кабы знать куда и сколько сливать,' - играл словами сантехник Иван, завинчивая очередной вентиль. Он стал философом канализационных труб и водопроводных кранов. Судьба его казалась ему непохожей на судьбы бредущих мимо горожан. В добрые минуты жизнь теплилась в душе его коптящим пламенем старинной лампы. 'Таких не делают теперь,' -подкручивая фитиль думал Иван и чувствовал свою особенность. Но смутные ощущения прежних жизней нагромождались одно на другое и переходили в грустный зов, хотелось сбросить ношу будней и оторваться.
Иван опять и опять срывался в угрюмое и вязкое болото будней. 'Не дал Бог крыльев, так дал хотя бы бутылку'.. Он умел ощутить чувство веселого и легкого полета, даваемого ею. но признаваться в этом почему-то не хотелось. "Возьмусь-ка я рассказывать о флейте водосточных труб. А Вы смогли бы?"
"Дождь и тот не стучит по одной единственной крыше," - повторял поговорку Иван, вычитанную или услышанную им от Татьяны Дмитриевой пересчитывая мутные капли на чужих карнизах напротив. Вот настоящая женщина, - думал он. "Для неё-то и пишу, вот ей-то я и нужен," - и морщил нос от сограждан, плетущихся с мокрыми авоськами под дождем. Пробираясь вместе с ними сквозь пропитанные скукой столичные будни, Иван подтягивал воротник до самых глаз и в который раз убеждался: унылость дней служила необходимым фоном для богатого воображения. Скромные картины быта общественных туалетов вызывали в нем редкие капли вдохновения. ' И я тут был' - корябал он карандашом на стенах и ничуть не сомневался в том, что его обязательно прочитают Среди серых туч случались для него и вспышки молний, когда короткие блики выхватывали из темноты осколки прошлых жизней. "Сила души определяется способностью задуматься ," - бубнил Иван себе под нос, бродил по закоулкам своих жизней и экономил слова и фразы, записывая наблюдения за чужими словами. Он чувствовал: ответив на всё это никому не нужное количество вопросов, он пройдет по ним как по ступеням и поднимется над хмурыми тучами, где ждала его заслуженная награда: там грустный свет его лампы выхватит, наконец, из мрака этой случайной жизни...
А дождь бил и бил по верхушкам да макушкам, Иван в ответ хлюпал по лужам ногами. Обходить их он считал ниже своего достоинства. "Дырявым калошам и зонтик не впрок," -вспоминал Иван единственную понимающую его женщину, Татьяну Дмитриеву, идя на очередной вызов. Зенит, казалось, тонул во влажном тротуаре; по левую сторону дороги дышала на ладан неопрятная забегаловка. А мимо парка, мимо старой больничной ограды, в сторону Матроской Тишины, топала по улице безголосая, безликая толпа.
Оставалась ещё одна, последняя и единственная жизнь и он решил её закончить в Самиздате Безруковым.
- А почему бы и нет, - подумал он, - всё равно ведь выбирать не из чего.