Когда вести о стычке римлян с карфагенянами у Эгимура достигли лагеря Гамилькара, все были растеряны. Они считали, что полностью оттянули на себя силы противника, заставив их завязнуть в нескольких точках на Сицилии, но - нет! Римлянам хватило дерзости отправить свой небольшой флот к берегам Ливии! Неважно, что они не достигли своей цели, они, может, и не намеревались высаживаться на побережье, но сам факт того, что флот врага появился у Карфагена, заставлял еще раз задуматься: все ли они делают правильно, все ли силы прилагают к тому, чтобы римляне напрочь забыли о карфагенской стороне. Здесь, на Сицилии, плацдарм их действий!
Все так в Карфагене и считали: что Гамилькар не даст римлянам дальше и шагу ступить, но, как оказалось, ошибались. Римляне нашли возможность провести разведку боем, потревожить зверя в его собственном логове.
Карфагенян спасла только случайность и последовавшая за столкновением буря, которой римская флотилия, как это случалось и ранее, избежать не смогла. Но что дальше? Римляне найдут деньги на постройку новых кораблей и опять появятся у ливийских берегов?
Гамилькар крикнул ординарцу, чтобы созвал всех командиров. Немедленно снаряжать корабли на Италию! Их там стали забывать? Повеселимся вволюшку! Бруттий встряхнули, Луканию напугали, пройдемся рейдом по Кампании! Чем бес не шутит, а вдруг к ним на равнину спустятся с гор для поддержки самниты - мало кто верит, что в сердцах гордых горцев так быстро угасла боль утраты независимости...
Загудели в лагере, загорелись мыслью наказать наглых римлян, наказать на их же собственной земле.
Капитаны с матросами поспешили проверить оснастку кораблей, всадники осмотреть лошадей и амуницию, копейщики и пращники - состояние своего оружия и снаряжения. Всё в одночасье пришло в движение.
В семьях все без исключения бросились снаряжать в дорогу своих мужей, братьев, отцов: дети помогали старшим начищать щиты, шлемы, кирасы и кольчуги, жены и дочери приводить в порядок одежду, готовить еду... В лагере наступил такой всеобщий душевный подъем, словно народ готовился не к военному походу, из которого многие из них, возможно, не вернутся, а к какой-то увеселительной прогулке, где и сердцу легко и душе просторно...
И в этот раз солдаты Гамилькара лютовали в Кампании не меньше, чем в Бруттии: римлян безжалостно убивали, их жен и дочерей насиловали, не щадили ни старого, ни малого; усадьбы и поля выжигали дотла, деревни разоряли, угоняли скот, увозили урожай, крепких мужчин и здоровых женщин угоняли с собой для последующей продажи или сбывали задарма тут же на побережье перекупщикам и барыгам - крысятникам, которые, как тени, следовали за ними на своих челноках, надеясь поживиться, и которые хорошо знали ближайшие невольничьи средиземноморские рынки и цены на рабов.
Потрясение мирных кампанцев было столь велико, что они попросили Рим срочно прислать в их край профессиональное войско, потому что того ополчения, которое собрали кампанские города, было слишком мало, чтобы дать отпор карфагенским налётчикам.
Риму пришлось впервые отправить в Кампанию небольшое подразделение под предводительством претора. Но, как в случае и с набегами на южную Италию, карфагеняне, узнав о приближении римских легионеров, спешно ретировалось.
Гамилькар и в этом случае не стал ввязываться в серьезные столкновения в Италии - если Рим поднимет союзников, его сил будет недостаточно, чтобы им противостоять.
И тем не менее, шума он наделал, о нем снова заговорили в Риме. И снова в Риме сенаторы задумались о поисках финансов не просто для продолжения войны, но для коренного изменения положения.
Сколько можно возиться с этими гнусными карфагенянами - за двадцать лет войны они римлянам уже как кость в горле. Даже продолжительная вторая война с самнитами была, кажется, не столь изнурительной и беспокойной!..
23
С тяжелым, мрачным чувством покидал Ирхулин Карфаген. Он понимал, чтобы достичь многого, надо во многом знать толк, поэтому, освоив ратное дело под крылом Гамилькара, а после Ганнона, по настоянию отца, он занялся муниципальными делами в самом Городе, конкретно, - стал курировать строительство и дороги, с головой окунулся теперь в быт и управленчество.
Здесь тоже были свои "тараканы", которые не всегда приходились ему по душе, но отец покровительствовал ему и на этой стезе, каждый раз повторял как догму: "Не замараешь руки, не узнаешь, что чего стоит". Но "что чего стоит", считал Ирхулин, можно узнать, не обязательно пачкаясь в грязи, хотя ослушаться отца не мог никак - отец еще был вес и столп в государстве, ослушаться его, значило потерять всё, быть изгнанным в глубинку, без связей и протекций, а этого Ирхулину хотелось меньше всего. Но ладно еще Карфаген, дороги... Случилось так, что стройки в городе, включая храмы, стали стопориться. Попытались разобраться: и камень с кирпичем, вроде, поставляют исправно, и к качеству их не придерешься, но когда копнули глубже, оказалось - специалистов по кладке почти не осталось, а то, что подкидывает государство, включая подсобников, - никуда не годится. Надо было кому-то отправиться с инспекцией в каменоломни и глиняные мастерские, чтобы дать нагоняя поставщикам и подобрать мастеров, которых еще окончательно не загубили.
Каменоломни... Ирхулин и слышать о них не хотел, попытался было увильнуть, но когда отец на его реплику: "Может, туда поедет кто-нибудь другой?" - как коршун, зыркнул на него, отвернул глаза в сторону и тихо произнес: "Как скажешь, отец".
"Как скажешь, отец", - как надоело ему повторять эту фразу день через день. Она словно жгла его изнутри, но выбирать пока не приходилось, и если отец сказал, что именно он, Ирхулин, обязан лично отправиться в каменоломни с инспекцией, то так тому и должно быть.
Каменоломни...
Ирхулин думал, что он больше никогда и не вспомнит это слово. Но оно снова вернулось, и снова, как изредка, но бывало, хилый червь угрызения совести начинал шевелиться в его груди.
В каменоломнях до сих пор может находиться Китион, если изнурительный труд окончательно не доконал горемыку. В таких местах выживали единицы, редко кто протягивал даже год, а с того времени, как упекли туда Китиона, прошло почти два, наверняка, кости бедолаги давно гниют в какой-нибудь общей безвестной могиле. Но Ирхулин не совсем уверен в этом - какое-то гнетущее чувство время от времени охватывает его, не дает уснуть: "А вдруг он еще жив?"
Почему это чувство никак не проходит, и Ирхулин снова и снова вспоминает старого друга? То же угрызение совести, что не дает ему спокойно спать по ночам? Или чувство вины? Как бы он хотел, чтобы эти грызуны перестали, наконец, точить его нутро. И уже отправляясь на место с вполне определенной задачей, он ехал туда с единственной мыслью, окончательно убедиться в том, что Китиона больше нет, он умер, и прах его давно покоится под гнетом песка и пыли в глубине карьера.
Лучше бы так оно и было, и мрачная тень прошлого больше никогда не угнетала его.
Об этом он думал, выезжая из Карфагена, двигаясь к Тунету, а оттуда к каменоломням на мысе Бон.
Даже на месте, краем уха выслушав отчеты и отдав мелкие распоряжения, он снова вернулся к той же угнетающей мысли: "Жив ли Китион?"
Ирхулин поднялся со своего кресла и сказал управляющему каменоломен:
- И все же, с вашего позволения, я хотел бы лично убедиться, что камень для отправки в Карфаген готов.
- Конечно, конечно, - не стал препираться перед столичным сановником управляющий, и тут же вызвался лично сопровождать высокого гостя к месту хранения обработанного под требуемый размер камня.
Карьер был открытый, глубокий, камень приходилось ломать и обтесывать внизу, наверх вытаскивать уже готовой формы, под заказ.
Ирхулин со свитой на минуту замер наверху, поглядел вниз, где, как муравьи, тут и там копошились рабы, как муравьи, сновали туда-сюда, пристраивались к веренице поднимающихся по сходням с надетыми на голову мешками или с корзинами, наполненными камнем, за спиной, а потом спускались обратно, с трудом волоча ноги, подгоняемые бичами надзирателей.
Мог ли быть среди них Китион? Ирхулина так и подмывало обратиться к управляющему, заставить его поднять списки, сверить наличие, - он имел на это право. Но так ли он хочет выяснить, жив ли его бывший друг, предательски брошенный им на произвол судьбы несколько лет назад? Может, лучше ничего об этом не знать? Убедить себя, что его друга больше нет, и жить с этим грузом дальше, - время сотрет все сожаления, все угрызения, время перетирает даже страны, судьбы, ничего порой не оставляя ни воспоминаниям, ни истории.
Ирхулин еще раз окинул мрачный муравейник и сказал сопровождающим:
- Ладно, дальше не пойдем. Вижу, дело у вас отлажено, поставлено на широкую ногу, движется. Я так и доложу Совету. Надеюсь, к концу этого месяца обещанная вами партия камня прибудет в город без задержки.
- Конечно, конечно. Иначе и быть не может, - сказал несколько растерянный управляющий, сперва удивленный тем, что столичный чинуша ни с того ни с сего захотел осмотреть карьер и места складирования, что редко кто из проверяющих до него делал, потом вдруг резко изменил свое решение и так и не доехал до места. Но, видно, столичные штучки все такие капризные, особенно сынки высших сановников, а этот явно чей-то подобный, избалованный с детства сынок.
Ирхулин повернул обратно.
Китион словно почувствовал взгляд Ирхулина, устремленный вниз. Вряд ли он признал в окруженном свитой чиновнике старого друга, но сердце его тихо заныло, и только удар плети, который обрушился на его спину, заставил отвернуться и продолжить погрузку корзины. Сдаваться ему не хотелось.
Не хотелось сдаваться, хоть работа в карьере и была на износ - здесь их даже за рабов не считали, - раскрошенный в пыль камень, песок под ногами.
Для охранников и надзирателей они были просто "Эй!", "Слышь, ты, дебил!", "плешивый" или "губастый" - всё в том же роде.
Иногда Китиону казалось, что он даже имя свое забыл. Но есть ли у пыли имя? У ветра есть, у камня тоже есть, даже у облаков... У пыли нет.
Мёрли пачками. Китиону частенько приходилось выносить трупы с рабочего места и сбрасывать их в старый разлом в скале, который обнаружили при разработке очередной штольни.
Разлом был так глубок, что сброшенное тело не издавало даже шмякающего звука. Поговаривали, что он уходит в землю настолько, что за двести лет существования карьера до сих пор его не смогли заполнить, - легенды. Но смрад, который поднимался оттуда, никто не мог переносить, надзиратели даже не подходили к расщелине, а сбрасывающему трупы приходилось заматывать тряпкой нижнюю половину лица, чтобы не потерять сознание - некоторые беспечные, бывало, хапнув адских испарений, падали в обморок, а то и срывались вслед сброшенному ими же трупу.
Подыхало много. Китиону несколько раз казалось, что и он готов отойти в мир иной, но помня, что делают с мертвыми, будто воскресал, находил в себе силы подняться с земли и снова взять в руки кайло.
Иногда в разлом бросали и живых, совсем выбившихся из сил, или неугодных: бунтовщиков, беглецов, пойманных за пределами карьера, - живые вносились в списки мертвых также просто, как мертвые вычеркивались из списка живых. Но Китион хотел жить, цеплялся за жизнь, как только мог, и проходил один месяц, потом другой, полгода, год, Китион уже сбивался со счета, и продолжал существовать, хотя силы его неумолимо сякли, - трудно в подземном царстве Аида думать о жизни, смерть в Аиде становится близким другом, утешителем, теплым, уютным лоном Леты, реки забвения. И вот уже когда Китион, кажется, смирился с ней, со смертью, сдался, жизнь словно дала ему еще один шанс. Тот самый юноша на гребне карьера, так сильно похожий на его прежнего друга, по причине которого он оказался в этом Тартаре. Китион только мельком взглянул на него и тотчас же узнал. Он не мог ошибиться. Это был Ирхулин, его добрый друг. Наверняка он теперь по всей стране разыскивает его, не гнушается даже такими жуткими местами, как каменоломни.
Новая искра жизни вспыхнула в сердце Китиона, и хотя на этот раз Ирхулин вернулся в Карфаген ни с чем, в следующий свой приезд (а он ненадолго затянулся), работы в карьере на некоторое время были прекращены, а все, кто еще держался на ногах, выстроены рядами для осмотра. В одном из рядов оказался и Китион. И тут уже он не мог не признать старого друга.
Ирхулин вернулся в каменоломню буквально через месяц. Поставки камня в город шли без задержек и в срок - придраться не к чему. Загвоздка оказалась в нехватке каменотесов на строительстве новых домов и храмов. Набирать ремесленников или рабов и обучать их с нуля, не было ни возможности, ни времени.
Ганнон Великий предложил вновь добытых пленных отправить в каменоломни, а оттуда взять уже приловчившихся к каменным работам, крепких еще рабочих.
Некоторые нашли это резонным ходом, скептики с улыбками подначивали Ганнона, мол, где же в каменоломнях когда бывали крепкие, каждые полгода начальник карьера просит новых рабов, мрут как мухи. Но Ирхулин уцепился за эту мысль и выехал обратно сразу же после заседания Совета.
Были ли в карьере крепкие? Ирхулину тоже не хотелось наполнять Карфаген трупами. Но даже при первом беглом осмотре удалось выявить несколько десятков жилистых каменотесов. Может, найдется и больше?
Ирхулин увез с собой первую отобранную партию, а начальнику карьера приказал подготовить еще несколько десятков рабочих к следующему месяцу. Рабов на замену он найдет без труда, хоть мускулистых ливийцев, хоть выжженных на солнце обитателей пустыни, есть нумидийцы, из тех, кто строил козни карфагенянам.
Китиона Ирхулин тоже включил в списки отправляемых на строительство в Карфаген. О том, как сложится его дальнейшая судьба, Ирхулину думать не хотелось, но огромным облегчением его стала мысль о том, что он все-таки пусть хоть немного, но искупит свою вину перед своим бывшим близким другом.
24
И еще один год прошел, как считал Гамилькар, бесполезного топтания на месте. Складывалось впечатление, будто боги обеих воюющих сторон договорились между собой не доводить войну до победного конца, договорились не давать никому из соперников преимущества. Они словно наслаждались самим действом и их уже мало волновал результат. Бесконечное зрелище, бесконечное наслаждение, спортивный азарт!
"Подлей мне вина, Ганимед, - просит ублаготворенный Юпитер. - И гостю не забывай подливать. Где твоя чаша, любезный Баал?"
Никто уже - ни карфагеняне, ни римляне - не понимали, воюют они или обороняются. Каких-то значимых битв за последние два года никто не вспомнит, никаких коренных стратегических изменений совсем не произошло, да и сам прошедший год пролетел - не успели оглянуться. Какая-то всё суета, бестолковые стычки, скупые денежные поступления из Карфагена и многочисленные инспекции по их использованию, причем не только в Дрепанах и Лилибее, но и в стане Гамилькара.
Гамилькар снова негодовал: выделяют с гулькин нос, а спрашивают на сотни талантов. Да если бы не многочисленные рейды в Италию его отрядов, тех жалких крох вряд ли бы хватило его армии и на треть года! А ведь у него теперь дополнительной обузой стал незаметно как разросшийся обоз. И бросить не бросишь, и уйти далеко с ним не уйдешь.
Согласился на свою голову когда-то, теперь в палатках и на тренировочных площадках все больше слышен детский лепет, чем мужские голоса. Может, еще и эта сторона бивачной жизни заставила Гамилькара внимательнее присмотреться к хорошо укрепленному Эриксу. За крепкими стенами города было бы гораздо спокойнее и за солдат, и за их семьи. Да и своих родных можно было бы забрать - сколько еще продлится подобное противостояние? Год, два, пять лет, десять? Что они, что римляне бьются, словно на последнем издыхании. Давно пора бы предпринять что-нибудь дерзкое, активное, переломное, но будто кто-то не дает это сделать, упорно противится... Какого бога плохо просили, какому богу недостаточно жертвовали, как карфагеняне, так и римляне? Пир на Олимпе будто продолжается. Баал в гостях у Юпитера. Отдохновение от ратных дел. Налей, Ганимед, еще вина! Пей, дорогой Баал, веселись, впереди еще много интересного...
Но Гамилькару неведомо, что Баал выпивает, но не теряет рассудка, исподволь торопит небесных повитух собираться в дорогу. Пришла пора навестить Гамилькарову жену в Бизацене. Кого вы там насудачили ему - опять мальчика? Уж отец будет рад новому отпрыску несказанно! Жене наверняка хороший подарок приготовит. Да только ли жене!
Прячет Баал в пышных усах коварную улыбку. Наливай, Ганимедушка, еще, наливай. И про отца-благодетеля своего не забывай...
Но и долгому терпению когда-то приходит конец. Вернувшись из очередного рейда в Италию, Гамилькар нашел у себя в лагере посла из Дрепан. Новость была не из лучших: римляне незаметно как подтянули к Дрепанам свежие дополнительные силы.
Как они проморгали? Где он оплошал? Надеялся, что, захватив площадку на Герктах, ослабит осаду оставшихся карфагенских городов, оттянет на себя большую часть римских легионов? Поначалу так оно и вышло, впоследствии же оказалось - он только заставил противника искать новые возможности продолжения войны. Тут аристотелева логика бессильна. Гамилькар стал для римлян крепким орешком, поэтому, выставив против него несколько легионов у Панорма, они набрали новые, чтобы заткнуть дыру возле Дрепан. Хитро. С прицелом на будущее. Значит, не дремлют, не успокаиваются.
"Нашим великим стратегам в Карфагене так бы вершить дела!" - вспыхнуло у Гамилькара едкое. Хотя, руку на сердце положа, и он от них недалеко ушел: в заботах о хлебе насущном не придал большого значения мнимому затишью на линии соприкосновения, увлекся набегами на италийское побережье, переусердствовал и в результате многое в римской стратегии сам проворонил, не доглядел.
Ему, как никакому другому карфагенскому полководцу, удалось на несколько лет приостановить продвижение римлян на северо-запад Сицилии, заставить их увязнуть в районе Панорма в мелких боях и малокровных стычках, но он не учел, что враг окажется более коварным и упорным, чем он думал, более вдумчивым и целеустремленным.
Коварство римлян проявилось еще и в том, что они стали переманивать на свою сторону галлов. Да, да, тех самых галлов, которые навсегда оставили глубокий след в сердцах римлян, которые некогда захватили их величественный город, заставили побежденных латинян платить дань. Фактически унизили их перед всем миром...
Это была еще одна скверная новость из Дрепан.
Никогда до этого римляне не брали на службу наемников, всегда кичились, что их армия потому и непобедима, что в ней служат исключительно римские граждане. Что произошло? У Рима появились свободные деньги? Или их сил стало недостаточно, чтобы противостоять карфагенянам?
- Галлы бегут пачками. Выходят из города якобы для вылазки и исчезают, - продолжает рассказывать посланец из Дрепан. - Римляне этому только рады. Где берут деньги для их оплаты? Отдали галлам на разграбление храм Астарты на вершине Эрикса. Теперь дорогу к храму и сбор пожертвований контролируют именно эти переметнувшиеся наемники.
Многое испытав в жизни, ничему больше, кажется, Гамилькар удивиться не мог, но этому удивился. Поражало и то, что римляне по сути оскорбили одну из величайших сакральных святынь ойкумены: тысячелетний храм Астарты. Лишний раз убеждаешься, что для римлян ничего святого нет, несмотря на обилие богов, которыми они себя окружили и которых посулами переманили на свою сторону.
Что же ты, великая непобедимая Астарта, молчишь? Неужели и ты склонила голову перед дерзостью Рима? Неужели циничный дух римского самодовольства повсеместно восторжествует на земле? Не хочется в это верить! И пока я жив, ни за что этому не бывать! Не будь я Гамилькаром Баркой!