Аннотация: Маленький человечек часто бывает очень мнительным
СГЛАЗ
В субботу вечером у Ягодкина начались острые рези в желудке.
- Вот черт, так и знал - отравился! Это всё твое сало!- не удержался он и с накопившейся за все годы совместной жизни обидой безжалостно набросился на жену.- Вечно ты додержишь продукты до того, что они пропадают.
- А что, а что!- закудахтала из кухни его жена, высокая дородная дама оплывшей наружности.- Разве накупишься сала? Нынче оно треть твоей зарплаты на базаре стоит!
- Треть зарплаты,- передразнил её Ягодкин, чувствуя, что невмоготу больше ни стоять, ни сидеть. Лег. Заскрипел в сердцах: "Отравила, стерва!"
- Что ты там бормочешь?- выросла она на пороге спальни.
- Говорю: отравила, наверное.
- Да у тебя всегда так: как съешь чего, так и желудок режет. Сколько раз убеждала тебя: сходи к врачу, сходи к врачу, - и что? Пошел?
Прижал руку к животу. Болит, не утихает. Что за наказание? На одном боку не улежать - колет, на другой перевернуться - не легче. Да и ног не вытянешь: себя забудешь. Поднялся. Будто не так больно. Прошел в туалет, посидел, как ничего целый день не ел: впустую. Вот напасть!
- Анфиса! Анфиса!- Не выдержал, опять позвал жену.- Сделай марганцу, что ли, а то на рвоты тянет, а вырвать не могу. Режет - невмочь.
- Ладно, ладно,- не стала перечить жена и через пару минут позвала Ягодкина в ванну.- Вот, выпей всё сразу,- поставила она перед ним литровую банку разведенной марганцовки.
Ягодкин глянул скептически на темный фиолет полупрозрачной жидкости, на количество её и спросил в сомнении:
- А не мало ли?
- Выпей это, а там посмотрим.
Ягодкин выпил. Как компот. Но сразу не стошнило.
- Чё-то не то,- опять сунулся с перекошенной от боли физиономией к жене.
- Ну так сунь два пальца в рот - не знаешь, как вырвать?
Ягодкин поступил, как посоветовала жена. Кое-что выплеснулось из желудка, но больно жидкое, как показалось ему, пустое.
- Да ты и рвать-то толком не умеешь,- глядя на его напрасные старания, сказала жена.- Пальцем на язык дави, на язык!
Ягодкин надавил. Немного помогло, но боль не утихла.
- Может, еще марганцовки?
- Хватит. Понравилось, что ли?
Ягодкин лег, но всё по-прежнему: тянет, колет, режет. Не проходит. Ягодкин снова к жене:
- Слушай, может, поставить клизму? Знаешь, как раньше, читал: при отравлении очищали кишечник.
Анфиса и тут возражать не стала, впрыснула ему, куда положено, негустого мыльного раствора, заставила Ягодкина несколько минут полежать на диване без движения, потом отправила в туалет. В туалете горемычный Ягодкин немного потужился, но, несмотря на некоторый результат, облегчения не получил. Жена уже не знала, что с ним делать.
- Давай, что ли, "скорую" вызову, может, серьезное что?
- Да что тут серьезного-то? Что серьезного!- чуть не завизжал Ягодкин, опускаясь на диван, но удерживать её не стал. Она уже стояла в дверях в пальто и платке.
"Скорая" приехала не сразу. То ли машины не было, то ли бензин весь у них там закончился. Времена настали.
Вошел высокий молодой врач, пощупал Ягодкину живот, подавил сильно в области брюшины, выслушал его жалобы и сказал:
- Надо ехать. Сделаем анализы, тогда наверняка видно будет.
Ехать Ягодкину, естественно, ужасно не хотелось - ночь, выходные дни впереди, кому он там нужен будет? Проваляется только без толку два дня, и лишь в понедельник на него глянет первый доктор. Но выбирать не приходится: живот режет безжалостно.
Из приемного отделения, сдав анализы и будучи осмотрен дежурным хирургом, Ягодкин был определен в хирургию.
- У вас, батенька, обыкновенный аппендицит,- сухо и, как показалось Ягодкину, будто с разочарованием сказал тот, поднимаясь со стула.- Готовьтесь на операцию. Тянуть больше некуда.
- Ну что ж,- нашел в себе силы, чтобы подчиниться неизбежному, Ягодкин и вдруг сразу весь сник.- Операция, так операция.
Разделся молча, отдал жене свою верхнюю одежду, влез в больничные тапочки и покорно пошел за дежурной сестрой, маячившей впереди него расплывчатым белым пятном.
Его поместили во вторую палату. В ней находилось пять коек, четыре из которых занимали больные, пятая, как раз напротив двери, пустовала.
Ягодкин вошел, окинул туманным взглядом палату и, как всегда, скромно произнес:
- Здравствуйте.
Никто ему, однако, не ответил. Сосед слева - мужчина атлетического телосложения, с лицом чуть ли не с фирменного буклета "Лаки страйк", спал, раскинувшись и тихо посапывая. Сосед справа - лысоватый старик лет восьмидесяти, в кургузом, военного покроя костюме, валенках, с тростью - задумчиво вздохнул, поднялся и вышел из палаты, дробно застучав своей палочкой по коридору.
Ягодкин ничего не подумал, его продолжал мучить живот. Он рассеянно посмотрел на остальные кровати (входя, даже не обратил на них внимания, проскочил будто). Теперь заметил, что дальняя от него справа - примята. У изголовья её две застиранные до желтизны скомканные худые подушки. На тумбочке, рядом с кроватью,- кипа газет, пластмассовая крышка от банки, пара стаканов, недопитая бутылка прокисшего молока.
На дальней кровати лежал школьник в очках, до самого подбородка укрытый одеялом. Смотрел вверх, в потолок. На вид лет четырнадцати.
Ягодкина снова свело. Он попробовал заснуть, но боль мешала. Тут опять в коридоре застучало. "Старик",- мелькнуло в голове у Ягодкина, но нет. На пороге вырос ужасного вида человек. Долговязый, худой, темнокожий, щетинистый, в старом изношенном свитере и в таком же, висящем на нем, как на вешалке, трико. Он шел согнувшись, двумя руками опираясь на палку, едва волоча ноги. Добрую половину его лица закрывал длинный чуб, из-под которого, как бойницы, торчали острые и колючие глаза. Во взгляде чувствовалось чрезвычайное недовольство всем и недоверие.
"Странный мужик",- подумал Ягодкин и отвел глаза. Вскоре он услышал, как под тем мужиком заскрипела сетка, и тот надрывно зашелся сухим кашлем. Тут Ягодкин забылся. Очнулся только, когда его тормошила медсестра. Нужно было сделать пробу на новокаин. Ягодкин не возражал.
В операционной он разделся, влез в белые "доколенники", как он их про себя назвал, и завязал их подвязками вокруг голеней. Потом ему надели косынку, лицевую повязку, уложили на тележку и накрыли легкой накидкой. На операционном столе сестра связала ему ноги, потом привязал к столу руки.
"Не к добру",- вспыхнуло вдруг у Ягодкина, но он сразу же попытался переключиться на что-нибудь другое, не такое угнетающее. Например, на лампу, нависшую над его головой.
"Как интересно она называется?"- подумал он и услышал голос хирурга. Операция началась.
Хирург оказался на редкость мужчина юморной: он сыпал шутками, иронизировал, но в целом неоскорбительно, так что Ягодкин вскоре повеселел и в свою очередь сам рассказал свой любимый анекдот про чукчу и логику. Все долго смеялись, и Ягодкину от этого на душе стало хорошо и спокойно. Пару раз, правда, крикнул после удаления аппендицита, но тогда действительно было больно.
- На рудимент свой глядеть будете?- спросил его чуть погодя хирург.
- Отчего бы и не взглянуть,- с той же смехотцой в голосе ответил ему Ягодкин.
Хирург показал ему нечто изогнутое, корявое, с черными пупыристыми отметинами.
- Видите, какой он - гнойный.
- Да если б я видел его здоровым,- не удержался от шутки Ягодкин, и все опять рассмеялись.
В палату его доставили с ветерком. То ли по коридору носился сквозняк, то ли сестры - одна спереди, другая сзади - очень резво неслись. Едва Ягодкин приник к подушке - сразу же уснул. Предыдущая болезненно-бессонная ночь вымотала его донельзя.
Утренний обход совершал другой врач. Тоже молодой (не старше двадцати семи), белобрысый, круглолицый, похожий на деревенского ухаря, такой же юморной и ироничный, как и хирург, оперировавший Ягодкина.
"Они все тут, наверное, шутники",- думал Ягодкин, рассматривая его с любопытством, пока тот неторопливо и важно подходил к каждому по очереди, спрашивал, как дела, не осматривая, и бросал пару-другую едких шуточек, меж которых неизменно прорывалось паразитное "еньки-треньки".
Позади него, как тень, с ворохом больничных бумаг семенила густо накрашенная смазливая девчушка. Она была, как показалось Ягодкину, слишком молода для кадрового работника - скорее всего, была на практике, из училища. Она прыскала неудержимо после каждой докторской подначки и так же быстро прятала улыбку в глазах, когда тот на неё со всем своим неприкрытым чванством оборачивался. Ему такое внимание явно нравилось. Он не спешил оставлять палату. Похаживал, как надменный петух среди кур, и Ягодкину подумалось, что ходит он здесь исключительно из своей неталанности. Видно, к операциям его допускать перестали, и теперь всю жизнь ему придется служить в таких вот "обходных" докторах.
- Так,- сказал Василий Трофимович (так звали вышеупомянутого доктора),- что тут у нас, еньки-треньки?- он снова посмотрел на цветущую от лести сестру, ухмыльнулся ей любезно и снова взглянул на Ягодкина.
- Аппендицит,- тихо произнес Ягодкин.
- Заго-лить!- двумя тонкими пальчиками взмахнул Василий Трофимович, потом склонился поближе к Ягодкину, надавил верх живота, потом брюшину.- Аппендицит-цит-цит, еньки-треньки! Что будем колоть-с? Ваше или наше?- недвусмысленно уставился он на Ягодкина.- У нас ничего нет. А у вас?
- Я не знаю,- сконфузился от непредвиденного вопроса Ягодкин.- А что нужно?
- Миленько.
Доктор повернулся к сопровождавшей его сестре, взял маленький, очевидно, загодя заготовленный клочок бумаги и, что-то написав в нем, протянул Ягодкину:
- Вот это. Пусть разыщут.
Ягодкин посмотрел на незнакомые - разве что кроме пенициллина - названия и кивнул головой в знак согласия.
Обход закончился. Сразу же за удалением персонала, в палату влетела смазливая коротко стриженая девица с таким "затасканным" лицом, будто она только что вернулась из пивбара или притона.
- Ну что, голубки, кто лежачий, кто стоячий? Завтрак прибыл.
Мальчик отказался - после операции; сосед слева выписывается,- эта баланда ему невмоготу; дедушка ушел; странный мужик спросил: "Что там у тебя?", скривился, как после лимона, и тоже отнекался.
- А ты - новенький?- подошла она к Ягодкину.- После операции? Ладно, лежи.
Ягодкин лежал. Из живота наконец-то исчезла боль, было легко и блаженно. Есть ему, на удивление, не хотелось, но и заснуть он не мог. Стал осматриваться.
Странный мужик лежал лицом к нему, высоко задрав подбородок, отчего его острая - клином - неопрятная бороденка торчала, как лопата, а длинные, до самых скул, усы свисали, будто у запорожского казака. На давно нечесаной голове его волосы залоснились и расползались в разные стороны прядями. "Ну, прямо цыган какой-то",- подумал Ягодкин и отвернулся, чтобы не встретиться с ним случайно взглядом,- такими страшными и отталкивающими показались ему его глаза. Вскоре он услышал и его голос. Это был приглушенный, с хрипотцой, голос астматика:
- Дед, а дед, найди спичку.
"С чего бы это ему дед искал спичку?- подумал Ягодкин.- Слуга будто?"
Но дед ушел, и вскоре вернулся.
- На,- сказал,- в первой палате выпросил. Сигарет нету, а спичка нашлась.
"Цыган" свернул самокрутку и затянулся прямо в палате.
"Ишь барин,- с неодобрением подумал Ягодкин.- Спичку ему подай, еще в постели курит. Увидел бы пожарный - сразу завотделением оштрафовал".
"Цыган" закашлялся. Хрипло, натужно.
- От зараза,- забормотал.- Опять...
Под ним заскрипела сетка. Видно, перевернулся на другой бок.
"Есть же странные люди,- продолжал про себя размышлять Ягодкин.- Ходит же - сам видел,- а спичку ему подай. Совсем, наверное, нет совести у человека".
- А тебя уже того, выписывают?- услышал он вновь голос "цыгана".
- Пойду сегодня, одежду только принесут,- ответил тому "атлет". Выписывают, видно, парня. Счастливчик.
- Я ж не меньше твово был: дюжий, восьмерых завалить в драке мог, ан вишь, как сталося: одни кожа да кости.
"Наверное, давно вместе лежат,- догадался Ягодкин.- Разговаривают". Сам Ягодкин редко когда первым начинал разговоры с незнакомыми людьми.
- Так ты в следующем году на свеклу едешь?- спросил "цыгана" "атлет".
- Как оклемаюсь.
- И много вас?
- Да человек двенадцать.
- Солидная компания.
"Ну, тогда ясно,- резюмировал Ягодкин.- Шабашник. Вот и пропил все внутренности. Чего же этот напрашивается? По глазам видно - шахтер. Мало зарабатывает?"
Вошла медсестра. Молоденькая, совсем девчушка.
- Ягодкин?
- Я Ягодкин,- отозвался он.
- Укольчик.- Она подошла к его постели.
- Куда, простите?
- Куда хотите, хоть в ногу.
- Давайте в ногу,- согласился Ягодкин. (Если заколют зад, не на чем лежать будет. На боку пока невмоготу). Он откинул одеяло, и сестра ловким ударом резко всадила в его ляжку иглу, потом вставила в неё сам шприц и медленно вогнала какую-то жидкость.
- Что это?- спросил Ягодкин.
- Обезболивающее.- Она растерла место укола мокрой ваткой и собралась уходить.
- Сестра,- остановил её у выхода "цыган",- а мне ничего доктор не прописал обезболивающего?
Ягодкин удивился: "Как же так? Значит, ему колют, а тому нет?" Но утешился той мыслью, что он-де, Ягодкин, после операции, а "цыган" уже передвигается.
"А может, его и не оперировали еще?"- украдкой посмотрел на него Ягодкин. "Цыган" недоверчиво и, как показалось Ягодкину, зло смотрел на него. "Фу, какой неприятный взгляд",- тут же отвернулся от него Ягодкин.
- Дед, а дед!- снова крикнул "цыган".- Дай спичку!
- Да нема у меня.
- Найди!
Закурил. Удушливый запах самосада быстро разнесся по палате.
"Постыдился бы при детях хоть курить. Да и больные все".
Лично Ягодкин совсем не курил, поэтому табачный дым его нисколько не радовал.
"Вот наказание,- подумал он.- Вечно в какую-нибудь нехорошую компанию попаду"
Однако насчет остальных Ягодкин ошибся. "Атлет" выписался, а дед на удивление оказался забавным и разговорчивым стариканом. Когда за окном сгустились сумерки, он чинно и важно сел на свою кровать, двумя руками опершись о трость, и сказал:
- Я ведь до самого Берлина дошел. И освобождал немало: и Сталинград, и Будапешт...
Все заслушались. Особенно Ягодкин. Он войну не застал. Родился только после победы. И всякая встреча с ветераном была ему крайне любопытна. У каждого находилось что-нибудь забавное, дорогое. Больше вспоминали отчего-то комичное, о трудностях походной жизни и тяжести боев вспоминали вскользь, отмахиваясь: мол, всяко было. Дед не стал исключением. Развеселил основательно. Ягодкин смеялся до коликов и ему казалось, что послеоперационные швы от такого смеха наверняка разойдутся.
Засыпал спокойно, но спать не пришлось: то ли операция еще давала о себе знать, то ли еще какой черт попутал.
Утром, после обхода, дед стал собираться.
- Поехал я домой, все одно тут делать нечего. Операцию, говорят, делать не можем: возраст-де не позволяет, а лечить-то чё - без толку! Дозвонился дочке, приедет, заберет.
"Жаль",- подумал Ягодкин. Все ж весело было.
Температура не спадала, держалась тридцать семь и пять. Нехорошо. "Малыш", как прозвал про себя Ягодкин мальчика, тот давно поднимается. Сядет на кровати, покривится немного и снова в постель. А ведь ему аппендицит удалили накануне, в субботу вечером. Считай, Ягодкин следом за ним шел. Но "малыш" уже встает, а он и перевернуться на бок не может - всё тянет, давит, болезненно отзывается внутри.
Ягодкин сперва старался не обращать на это никакого внимания - да разве можно? Снова и снова возвращался туда, где когда-то что-то было, а теперь вроде и нет, но еще чувствуется и дает о себе знать.
К вечеру "малыш" и вовсе стал в коридор выходить. "Цыган" к нему теперь:
- Малец, найди спичку!
"Да я бы ни за что!- возмутился опять про себя Ягодкин.- Сам ходит не хуже, а подай ему в постель, как барину!"
Пришла жена, принесла массу съестного, но Ягодкину есть вовсе не хотелось. Только жажда мучила. С удовольствием выпил компот и лимонам обрадовался, и яблокам. Минеральную воду, сказали доктора, можно, только без газа. Жена откупорила бутылку, поставила на тумбочку, чтобы газы вышли. Новостей за два дня скопилось уйма: и с работы звонили - беспокоились; и соседи спрашивали, мол, что такое, куда это нашего Семен Семеныча "скорая" увезла. Не забыли, значит еще, помнят.
После обеда неожиданно и коллеги заглянули: Растяпов с Колядовым. Хоть и сукины дети, балагуры и пустоплеты, да вот пришли, проведали, привет от всего родного коллектива принесли в виде яблок. Выздоравливай, говорят, за работу сильно не волнуйся:
- Иван Иваныч меж всеми сотрудниками твой отчет распределил. А как же: работа остановиться не должна ни в коей степени. Мало ли с кем что может случиться!
- Как в том году, помнишь?- Колядов толкнул в бок Растяпова.- Анисимов желтухой заболел, как нарочно на годовой отчет.
- Да вот и я к тому,- прервал его Ягодкин.- Чтоб не подумали, что и я вот так, как Анисимов.
- Да что ты, Семен Семеныч. Какой ты, право, мнительный. Никто о тебе так и не думает. Аппендицит - дело серьезное и непредсказуемое, любого из нас свалить может.
Ягодкин предложил "малышу" и "цыгану" яблок. "Малыш" взял, "цыган" отказался.
"Обиделся не иначе, что народ ко мне ходит".
Заметил Ягодкин, что за те немногие дни, что он здесь лежит, "цыгана" так никто и не посетил. Может, семьи нет, а может, забыли вовсе.. И тут же возникла какая-то грязная, едкая мысль: "Да кому он такой нужен - ведь сразу видно: нигде не работает, шабашит, а мужики-шабашники редко кто непьющий. По их же рассказам - каждодневно утробу бочками заливают, вот и пропил все внутренности. Теперь обижается на кого-то".
"Цыган" будто прочитал мысли Ягодкина: пристально посмотрел на него из-под сальной челки, Ягодкина аж передернуло: "Вот, черт, еще сглазит",- отвел глаза, отвернулся, но на боку лежать еще трудно - как тяжестью наполнялось в том самом, больном месте.
Вечером ртутный столбик термометра замер на тридцати семи и трех.
"Неужели улучшение?"- обрадовался Ягодкин.
"Малыш" теперь только изредка наведывался в палату - бродил по коридорам, выходил в вестибюль, и температура его не беспокоила. Может, по молодости?
Ягодкина кололи, как показалось ему, довольно-таки часто. Каждый раз, как сестра приносила шприцы и впрыскивала очередную в него порцию обезболивающего или антибиотика, "цыган" громко и, как считал Ягодкин, наигранно стонал и спрашивал:
- Мне там ничего не прописали?
- Нет,- мимоходом бросала сестра и оставляла палату.
"Цыган" начинал еще пуще стонать, подтягивать и вытягивать на кровати ноги, ворочаться, плевать в таз, стоящий тут же у кровати, и безбожно браниться.
Ягодкин не понимал, отчего, действительно, человеку не пропишут обезболивающее,- ему-то колют! Но с другой стороны, раз не прописывают, может, нет в том острой надобности?
Утром Ягодкин попытался встать. Поднялся. Слегка закружилась голова, но упасть не упал. Даже в туалет сходил. Колотило, правда, потом в висках, видно, от перележания. Он попросил сестру переложить его постель на другую кровать: туда, где лежал "атлет".
- Может, скорее выпишут,- пошутил он, хотя знал, что перебирается не из-за этого.
С похолоданием от окна сильно потянуло. Сквозняк почти всю ночь не давал Ягодкину покоя. Ягодкин то задергивал штору, то клал выше подушку, но все равно чувствовал, как свежий воздух прогуливается по его лицу. Не хватало еще простудиться!
Жена принесла сметаны и теплого куриного бульона. Он съел всё с аппетитом, но вечером температура неожиданно подскочила до тридцати семи и восьми. Ягодкин испугался не на шутку. Неужели наступали послеоперационные осложнения? Какой-то дрянной аппендицит, а столько хлопот. Ягодкин вообще никогда и не предполагал, что у него может воспалиться аппендикс. Через это прошли многие его знакомые, характерный шрам наблюдал он и у своих друзей, но чтобы сам, он,- никогда! Как наказание - за что? Уж слишком несерьезным нашел Ягодкин такой подход. Только как быть с температурой - она упорно не желала спадать, несмотря на ежедневные процедуры, несмотря на опробованный курс лечения. Может, наличие повышенной температуры никак не связано с операцией, а является следствием какого-то иного процесса, скажем, простуды? Ягодкин вполне мог простудиться, лежа у окна, ведь он так восприимчив к малейшим сквознякам. Это у него с детства. Или... Невероятно! Ягодкин вдруг вспомнил, как однажды у него ни с того ни с сего температура поднялась до тридцати девяти с половиной. Он упал тогда на кухне, и жена с трудом перенесла его на кровать. Он точно помнил, что не мог тогда заболеть. "Его просто сглазили",- сказала соседка, тихая сердобольная старушка, и дала "святой" воды, чтобы жена окропила ею Ягодкина и заставила три раза подряд глотнуть. Потом она еще что-то пошептала у его ложа и посоветовала к тому же смочить лоб утренней росой с окна, что жена исправно поутру и сделала.
К всеобщему удивлению, наутро Ягодкин встал как огурчик: свеженький и ясный, с тридцатью шестью под мышкой, и с тех пор поверил, что все то действительно существует и даже его, Ягодкина, человека отнюдь не слабодушного, можно сглазить легко. А что стоит сглазить: достаточно нехорошо подумать о человеке, как его затрясет, что осиновый лист на ветру, и - бац! - готов человечек. Ходит очумелый, жаром пышет, с ног валится. Не иначе и теперь Ягодкина сглазили. "Цыган"! К тому все основания: Ягодкину колют, ему нет; к Ягодкину ходят, "цыгана" позабыли и те, кто еще недавно помнил. "Тут и не захочешь, во зло подумаешь",- мелькнуло у Ягодкина и как проняло: уснуть не может, посмотрит на "цыгана" - а тот глаза закатил так, что в отсвете приоткрытой двери одни белки видны,- и пуще испугается, как будто "цыган" и во сне на него глядит.
Ягодкин поднялся, вышел из палаты, заглянул в туалет. Все стекла целые, двойные, а надо бы окно одинарное, разбитое хоть. Тогда оросится оно к утру, и Ягодкин сможет прижаться лбом к его холодной поверхности.
Вышел в вестибюль. Холодно, отовсюду тянет, да делать нечего. На лестничном марше будто приоткрыты форточки. Одна. Другая плотно заделана, но стекло влажное. Не теряя ни минуты, как сумел, дотянулся Ягодкин до него, стер ладонью влагу, смочил свой лоб, виски, лицо, шею. Прочь, прочь, зараза! Сгинь, нечистая!...
Вот и "малыша" выписали. Довольный - почти месяц гулять: две недели больничного, а там каникулы. А Ягодкин осерчал. Ох, как не хотелось ему один на один с "цыганом" оставаться. Правда, на обходе доктор сказал, что переведут его - то бишь "цыгана" - в другую больницу, но - как только будет машина.
"Значит, к вечеру,- подумал Ягодкин.- Уж лучше самому остаться".
Жена пришла рано. Ягодкин сразу вывел её в вестибюль и рассказал о своем подозрении.
- Что ж другое? Я чувствую себя нормально, живот не болит, на рвоты не тянет, а температура не спадает.
Жена пообещала сегодня же принести "святой" воды. Принесла. Ягодкин тайком, когда "цыган", как показалось ему, заснул, торопливо отхлебнул из бутылки три раза и умылся. Почувствовал неописуемое облегчение. То ли на самом деле от "святой" воды, то ли по какой иной причине.
Машину не дали. "Цыган" застонал еще пуще, стал отказываться от пищи и таблеток, которые ему приносили.
- Что вы мне суете дрянь всякую?- кричал.- Спину, говорю, ломит, а вы пилюли!
- Не знаю,- обижалась на него сестра.- Что доктор прописал, то и даю.
Ягодкин попробовал было читать, но буквы будто исчезли, мысли бродили совершенно в другом месте.
"Что он злится?- думал Ягодкин.- Сам же отказывается от всего. И зачем на меня смотрит? Уставился как баран на новые ворота. Я ему что: дорогу переехал? Сколько, однако, бывает у озлобленного человека желчи. Значит, если ты не больной, а, скажем, выздоравливающий, то ты потенциально враждебен больному? Сколько же злости витает в этих палатах? Не надежды, не чаяния, а злости и ненависти. Но, может, болезнь тут ни при чем? Быть может, "цыган" сам по себе обижен жизнью, ведь у него никого нет? Может, и дома нет, может, и друзей, и я напрасно несправедлив к нему? Мне, скорее, следовало бы помолиться за него, заговорить с ним, а не отгораживаться, не открещиваться. Но кто виноват, что я не могу так? Уж слишком он мне антипатичен. Хотя имею ли я право оскорблять его? Ему, должно быть, гораздо хуже, чем мне,- ко мне ходят друзья, меня посещает жена, меня лечат, в конце концов".
И Ягодкин обратился к Богу. Он не был верующим человеком, но всегда считал, что есть НЕЧТО, и это НЕЧТО якобы нами всеми так или иначе управляет или, по крайней мере, присутствует рядом незримо. И вот он, Ягодкин, обратился с просьбой к нему:
"Боже, если ты есть, не держи на этого бедолагу зла. Он сам не ведает, что творит. И не по своей воле он думает так, а от болезни, съедающей весь его организм. Не держи на него зла, ибо ум его отуманен, а сердце уязвлено. Прости его и пошли ему здоровья, чтобы открылись глаза его, и отогрелось сердце его, скованное льдом равнодушия и обиды".
Так повторял Ягодкин про себя и как мог старался не думать о себе.
"Если я буду думать о себе, я наверняка подумаю о нем плохо, наверняка это возвратиться ко мне же, ведь кроме нас двоих, в палате никого больше не осталось. Круг замкнулся. Наши энергетические поля соприкоснулись, и теперь все только зависит от того, насколько каждый из нас будет милостивее к другому. Я должен всячески желать ему добра, а о себе думать в последнюю очередь"
Но так не получалось. Слишком страшным для Ягодкина становился его мрачный сосед, слишком пугающим.
А тот всё стонал, судорожно кашлял и жаловался неустанно на судьбу, проклиная родную сестру, которая забыла о нем, друзей, докторов и медсестер. Он совсем не поднимался, чаще звал санитарку, просил то поднять подушку, то набрать похолоднее воды, капризничал, как малое дитя, раз за разом курил в постели, наполняя палату едким, удушливым дымом, и всё смотрел угрюмо из-под пышных седых бровей то на Ягодкина, втупившись, то в окно, не отрываясь.
"У, дьявол,- негодовал Ягодкин,- не разберешь: симулирует он или на самом деле мается".
А подходил к концу пятый день пребывания Ягодкина в больнице. Он уже очень устал лежать, тянуло все больше домой, но температура держалась по-прежнему на уровне тридцати семи.
"Что за несуразная температура,- думал Ягодкин.- Да за границей её и за температуру не считают, а у нас прямо-таки чуть за красную черту - к врачу, на больничный. Невмоготу уже. Домой пора".
Подумал и сбил температуру на нормальную. И утром сбил. Пока сестры не было.
В коридоре поймал лечащего врача, спросил:
- Если нормальная температура - выпишут?
- Конечно, выпишем, а вы торопитесь?
- Да уж задержался малехонько.
Но знал-то он прекрасно, что не потому бежит. От "цыганского" глаза бежит, от зла бежит.
"Дома полежу - сразу ясно станет: не от операции последствия".
Верил в это и верить хотел. Сказал жене, чтоб на следующий день с одеждой пришла. "Да здоров, как бык" - хоть самого шатало. Но вечером снова сбил. На тридцать шесть и семь - так всё осточертело.
"Цыган" будто почувствовал, что-то или впрямь ухудшение накатило. Не в себе: "Ах ты!" да "Ох ты!", да "Сестра!", да "Мать твою так!" И всё смотрит, смотрит на Ягодкина. Ни дать ни взять - колдун.
Насилу Ягодкин дождался ночи. Ночь, в а все одно не спится. Прислушивается Ягодкин, вглядывается в темноту. Услышит сопение - добро. Значит, уснул "цыган", значит, можно и себе вздремнуть. А сам не спит. Зажмурит глаза - всё картинки какие-то кошмарные являются,- и сон вон. Утром голова - что Дом Советов: чугунная, с колокольными перезвонами.
Осатанел будто. Глаза выпучивает, залоснившимся от пота чубом трясет, ссохшимися руками железную спинку кровати сжимает. А потом вдруг потухнет, челюсти сомкнет, желваками начнет поигрывать и снова на Ягодкина глазеть, будто Ягодкин ему жизнь испортил.
"Да врешь ты всё, врешь,- в сердцах сорвется Ягодкин,- не больно тебе вовсе! Ты просто меня проучить хочешь. Досадно тебе, что все ко мне ходят, что лечат меня,- меня, а не тебя. Да, лечат, да, выздоравливаю я, и температура у меня нормальная!"
- Сколько?- спрашивает громко у сестры Ягодкин, хотя и знает, сколько.
- Тридцать шесть и семь.
"А, видишь: нормальная! И не взять тебе меня, не взять!"- хлебал тайком "святую" воду и смачивал ею свой лоб.
На обходе шутить даже стал, каламбурить.
- На выписку?- спросил.- Я так и знал. Я знал, что меня выпишут. Сегодня выпишут. Я это наверняка знал: я ведь здоров. Я вполне здоров, и никто меня не удержит!
Одевался, впрочем, в палате. Думал: "Оденусь в коридоре и уйду. Сразу, не попрощавшись", но одевался тут, возле своей кровати.
"Цыган" сидел, потупив голову. О чем он думал? Может, о своем здоровье; может, о прожитых годах - Ягодкин не знал. Он знал только, что ни за что не хотел бы быть на месте "цыгана". И жалеть его не хотел - не мог просто. И словом с ним даже не обмолвился за все время, пока одевался, ни разу, хотя, уходя, все-таки сказал: "Выздоравливайте",- и тут же выскочил, не дожидаясь ответа. Скорее на свежий воздух, домой, подальше от жуткой и затхлой атмосферы - зла ли, обиды или нездоровья.