Безрук Игорь Анатольевич : другие произведения.

Калейдоскоп

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Забавная детская игрушка на месте убийства. Выведет ли она на след убийцы? Прочитайте и узнаете.

[]
  

КАЛЕЙДОСКОП

  

1

  
   Юрий Павлович проснулся от неожиданного толчка в бок. Толкала его жена, лежавшая рядом в тусклом свете осеннего утра, пытающегося прорваться сквозь плотно завешенные толстыми гардинами окна в их небольшую, но достаточно заставленную мебелью спальню. Но даже если бы он и прорвался ненароком сюда, того и гляди, утонул бы в многоворсовых коврах, развешанных по стенам, растворился в густых нитях такого же плотного полового покрытия, затерялся среди обилия всяких мелочей и безделушек, навечно застывших, казалось, в углах и на полках; исчез среди побрякушек, подвешенных к потолку и свисающих с ковров.
   Юрий Павлович нехотя открыл глаза, глянул на расплывшееся от жира, неясное от отсутствия света лицо супруги, обрамленное крашенными в блондо и накрученными с вечера волосами, и, как всегда, любезно улыбнулся. Его доброта доходила до удивления.
   - Что, ласточка моя?- спросил он, с трудом пытаясь открыть слипшиеся от сна глаза.
   - Ты думаешь собаку выгуливать?
   Казалось, она не спала вовсе. Ни голос ее, ни отсутствие каких-либо припухлостей на лице - ничего не говорило о том, что она только что проснулась. Совсем не то, что Юрий Павлович: его глаза могли поспорить с коренным жителем Шанхая, а подглазные мешки вмещали в себя, наверное, не один галлон сна.
   "Да, собака",- подумал Юрий Павлович. Он совсем забыл о собаке. Она давно, наверное, ждет его у порога, как всякая умная и приученная с детства псина.
   - Встаю, встаю, - сказал Юрий Павлович супруге и стал подниматься. Машинально, как привык это делать каждое утро, ибо в его обязанности, по договоренности с супругой, входил выгул этого обожаемого всеми в семье четвероногого. Однако сегодня, то ли оттого, что выдалась суббота, то ли оттого, что вчера Юрий Павлович немного перебрал на работе, он спал как никогда крепко и поэтому, проснувшись, сначала удивился, чего от него требует жена, но потом, как бы опомнившись и как бы извиняясь, безропотно, как он это всегда делал, поднялся, нашарил в предрассветной мгле спортивные брюки, натянул поверх теплой байковой фуфайки пухлый свитер и вышел в прихожую, где у двери уже нетерпеливо топтался лохматый рыжего окраса пекинес, который, завидев его, поднялся на задние лапы, потом радостно взвизгнул и снова закружил на подстилке у входа.
   - Сейчас, сейчас, погоди, Арни,- сказал ему Юрий Павлович, пробираясь к гардеробу и выуживая из него теплую демисезонную куртку с небольшим отороченным опушком капюшоном. Увидев, что хозяин почти готов, Арнольд снова радостно закружил, запрыгал, заскреб в дверь в ожидании, когда та, наконец, откроется и выпустит его на волю.
   - Сейчас, сейчас,- повторил вновь Юрий Павлович, втискиваясь в туфли - утра уже начинались холодные, а Юрий Павлович с детства был склонен к простуде.
   Юрий Павлович прицепил к ошейнику Арни поводок, и они стали спускаться по ступеням.
   Гуляли они обычно в местном парке, отстоящем от их дома в каких-то ста метрах. Юрий Павлович считал, что сто метров туда и сто метров обратно, да пять-семь минут для отправления Арнольдом своих естественных потребностей всегда достаточно для утреннего моциона. Сразу же отходил от сна и сам Юрий Павлович, и в училище, где он преподавал, всегда приезжал молодцевато-бодрым и свежим, как огурчик, чем постоянно удивлял своих коллег.
   Сегодня, конечно, можно было и не вставать в такую рань, но что поделаешь: привычка, как говорится, - вторая натура. А для собаки привычка - это вошедшее в норму дополнительное спокойствие хозяина.
   Утро было как никогда приятное. Теплое, свежее, без малейшего ветерка. Сколько же было времени, пытался определить Юрий Павлович, но не определил, ибо, выходя, даже не взглянул на часы. В выходные он старался поменьше на них глядеть. И все же тихим это утро не назовешь: то оттуда, то отсюда до него доносились отдельные звуки, ни резкие, как днем, ни громкие, даже какие-то сладостно-приятные: перестук трамвая на рельсах, приглушенный звон бутылочного стекла за углом, воробьиные пересвисты, лай собак, выгуливаемых поблизости.
   Юрий Павлович углубился в небольшой скверик, на удивление оставшийся здесь среди неудержимых следов пронесшейся цивилизации в виде высотных домов, газовых кочегарок и новейших супермаркетов, снесших липовую аллею, кленовую рощицу и устлавших округу мощным пластом грязно-серого асфальта, сквозь который уже не пробьется ни стебелек, ни росток, придавленные неимоверной тяжестью современной жизни.
   В скверике среди деревьев уже там и сям тоже мелькали такие же, как и они, прогуливающиеся, однако среди них, пестрых и ярких, тусклых и бледных, породистых и нет, Юрий Павлович не видел ни одного знакомого, с кем он обычно каждое утро встречался и беседовал, если позволяло время.
   Юрий Павлович, едва они вошли вглубь сквера, отцепил поводок Арни и отпустил его проветриться. Арни первым делом справил свою нужду у ближайшего к нему деревца, потом радостно посмотрел вокруг, принюхался, повертел головой, прошелся чуть, снова вернулся, не убегая далеко от хозяина, словно чувствуя, что он ему нужен. Но Юрий Павлович сегодня решил не спешить, а присесть где-нибудь неподалеку на скамье, так как сон еще не совсем оставил его.
   Проходя мимо одной из скамеек, он увидел на ней неподвижно лежащего боком человека с открытыми застывшими глазами. Странное предчувствие охватило его. И хотя ему в жизни никогда не приходилось смотреть в лицо смерти, он догадался, что человек этот не просто так лежит здесь ради потехи, что он умер, и смерть застала его в самый непредсказуемый момент.
   Юрий Павлович подошел к человеку и потрогал его руку. Она оказалась холодной. Выходит, он был прав: человек на самом деле умер. Нужно было срочно кого-нибудь позвать. Юрий Павлович оглянулся, но никого поблизости не увидел. Тут к нему подбежал Арни и стал обнюхивать свисшую со скамьи руку покойного. Юрий Павлович фукнул на него, потом подозвал к себе и нацепил поводок на ошейник. Человеку он уже ничем не мог помочь, но вызвать какую-нибудь службу ему придется, и он, видя, что так никто рядом и не появился, поспешил домой, потащив за собой недоумевающего Арнольд: как же так - они уходят раньше обычного!
   Открыв дверь, Юрий Павлович, не разуваясь, сразу же подошел к телефону и набрал сначала "03", потом "02".
   - Да,- ответил в трубку кратко.- Думаю, что мертвый. Я уже вызвал "скорую". Моя фамилия Лепетов. Юрий Павлович. Нет, гулял с собакой. Хорошо, подойду,- сказал он и положил трубку.
   Поднялась жена, вышла в прихожую к мужу, удивленно застыла на пороге.
   - Что-то случилось?- Ее глаза все так же были заплывшими.
   - Я наткнулся в сквере на мертвого человека, ласточка. Наверное, сердце. Лежал на скамейке.
   - И что?
   - Я позвонил в милицию. Пойду, вернусь, может, какая помощь нужна, если ты не возражаешь, конечно.
   Жена направилась в кухню. Казалось, эта новость ее совсем не затронула.
   -Возьми с собой Арни, пусть еще погуляет,- сказала она, уходя, обычным негромким голосом. Лепетов опять подозвал к себе пса, нацепил на него поводок и снова потянул на улицу. В этот раз Арни еще резвее выскочил в коридор.
  

2

   Михайлов подошел к окоченевшему трупу и снова посмотрел на него. Опять та же история: широко раскрытые глаза, в которых застыло блаженство и никаких следов, никаких свидетелей.
   Михайлов присел на пень, который оказался сзади и чуть сбоку скамейки. Вот он - единственный свидетель. Старый корявый пень, он ведь ничего не расскажет о том, что произошло на этой поляне. Человек упал набок и тут же скончался. Все ясно, если бы не третий аналогичный случай за месяц. Разные люди, но схожие обстоятельства, и у всех одинаково одухотворенные лица и застывшее блаженство в глазах.
   Михайлов посмотрел на торчащие из-за пористой спинки туфли умершего. След их подошв как бы символически зависал в воздухе.
   Если это инфаркт, то дело закроется быстро, и вряд ли кто обратит внимание на сходные признаки скончавшихся.
   Михайлов опустил глаза ниже и заметил с правой стороны скамейки небольшой цилиндрический предмет. Он поднялся, подошел поближе, осторожно поднял его с земли, стараясь не оставить своих отпечатков, с любопытством посмотрел на него. Ничего примечательного: обыкновенный детский калейдоскоп. И все же Михайлов не хотел выбрасывать его. Он подозвал к себе Галатопова, криминалиста.
   В протокол осмотра места происшествия потом будет записано: продолговатый, цилиндрический (диаметром около 5 см.) предмет - детская игрушка (калейдоскоп). Имел ли он какую-либо связь в умершим - неизвестно, но Галатопов - педантический и милейший из всей оперативной группы человек - аккуратно и бережно уложил его в небольшой полиэтиленовый кулечек и отправил в свой дипломат. Подсказывать, что нужно было сделать, ему не надо: Галатопов свое дело знал и был редким в своей области профессионалом.
   Из карманов вновь найденного было извлечено три автобусных билета, пара ключей, клочок бумажки с начерканным на нем беглым почерком двустишьем да носовой платок не первой свежести. И всё. Таких случаев Михайлов не любил. На дотошное, вдумчивое расследование, он знал, нужно потратить не один день и даже не одну неделю, но знал он и то, что уже через три дня Маралов, новый начальник милиции, этот явный карьерист, потребует закрытия дела и отчета перед прокуратурой. Уж сколько раз Михайлов возмущался по этому поводу, но его слова, что горох от стенки, отлетали от новоиспеченного начальника. Да теперь и сам Михайлов, скорее всего, не полезет на рожон: ему до чертиков надоели злословия в его адрес за спиной и укрепившаяся за ним репутация склочника.
   Михайлов еще раз подошел к мужчине с собачкой.
   - Юрий Павлович, скажите, вы часто тут гуляете?
   - Да почти каждый день.- Михайлов видел, что этот человек просто изнывает от желания помочь.
   - И этого мужчину вы никогда здесь не встречали?
   - Я не встречал. Я, знаете ли, тут в основном по утрам, изредка по вечерам гуляю - собаку выгуливаю. Его никогда не встречал.
   - А вообще тут много народу бродит?
   - Да как вам сказать? Когда три-четыре человека встретишь, а когда и полным-полно. Не знаю.
   - А вчера вечером вы тоже выгуливали свою собаку?
   - Нет, вчера с ним гуляла моя супруга, я был занят. На работе.
   - Понятно,- сказал Михайлов и отвернулся от Лепетова. Прошло уже больше получаса, как они торчат здесь, и, мнится, напрасно. Хуже ситуации и не представишь. Хочешь или не хочешь - сегодняшний день придется провести в кабинете: дело не терпело отлагательств. Еще предстоит выяснить личность потерпевшего. Сколько на это уйдет времени?
   Михайлова не покидало ощущение, что предыдущие два случая каким-то образом связаны друг с другом. Может быть, это только ощущение? На чем оно основано? Все умершие лежали с открытыми глазами, в которых застыло блаженство. Так показалось ему. У всех троих на лице была одинаково застывшая улыбка. Так, как будто они увидели одно и то же, до такого состояния взволновавшее их. Опять-таки, так казалось только Михайлову. Остальные могли только констатировать: третий случай за месяц. Какая-то неизвестная нам форма вируса? Инфекция, которая начала распространяться? Сомнительно. Однако все равно стоит проверить, чем болели в последнее время все трое, умершие таким образом. Ни пулевых отверстий, ни ножевых ран, ничего, свидетельствующего о насильственной смерти на теле жертв обнаружено не было. Не знал бы Михайлов о предыдущих случаях, может быть, не задумываясь, списал бы и эту смерть на естественную, но что-то не давало ему это сделать. Что-то неясное, тревожащее его так, будто он соприкоснулся с какой-то тайной.
   К Михайлову стали один за другим подходить оперативники. Они уже опросили всех, кто оказался поблизости, осмотрели место происшествия, сфотографировали его и составили протокол осмотра. Можно было ехать домой, в горотдел, но Михайлову сообщили по рации из дежурной части, чтобы он никуда пока не уезжал, а дождался представителя прокуратуры. Михайлов пытался втолковать дежурному, что прокуратуре тут делать нечего, так как такие дела они давно спихнули на них, но дежурный не хотел его и слушать: ему, мол, передал Маралов. Делать нечего, пришлось ждать. Ребята забрались в "уазик" - там теплее, Михайлов же еще крутился вокруг скамейки с трупом, вновь и вновь перебирая в голове и сличая это и предыдущие происшествия.
   Через минут пятнадцать, к вящей радости всех, появился, наконец, и представитель прокуратуры: щуплый невысокий паренек лет, наверное, двадцати пяти. Непривычно было видеть молодое поколение в рядах такой серьезной и представительной службы, но, видно, молодежь набирают и там, и там им приходится начинать все сначала, когда прислушиваясь к опытным следователям, а когда и надменно их отвергая. Сегодня этот едва оперившийся следователь прокуратуры даже почти и не слушал Михайлова. Узнав о том, что Михайлов не находит здесь следов преступления, он даже не стал смотреть на труп, а сразу же заторопился, как будто день уже заканчивался, и, бросив напоследок Михайлову короткое: "Хорошо, продолжайте",- сел в свою машину и исчез из виду так же быстро, как и появился.
   - Во прокуратура дает,- восхитился Костиков, тоже молодой безусый младший лейтенант из опергруппы.
   - А ты, чтобы не умничал,- сказал ему Михайлов,- обеспечишь доставку потерпевшего в морг. Выбирайся.
   Костиков скис:
   - За что, товарищ капитан?
   - И дождешься там медэкспертов, скажешь, чтобы этого осмотрели в первую очередь. Слышал: в первую очередь!
   Костиков тяжело вздохнул. Хорошо, когда рядом есть родственники: на них всегда можно перекинуть эту дурную обязанность. Но где они, эти родственнички околачиваются сейчас?
   Костиков выбрался из дежурной машины. Михайлов сел на переднее сиденье.
   - В морге не задерживайся. Ты же знаешь Маралова: сразу потребует результаты вскрытия. Ну что ж, поехали,- сказал он водителю и захлопнул за собой дверцу. "Уазик" тихо тронулся, оставляя позади уныло согбенную фигуру Костикова.
  

3

   Уже через двадцать минут Галатопов сообщил Михайлову по телефону, что на калейдоскопе обнаружены отпечатки пальцев покойника. Михайлов, однако, радости не почувствовал. Ну и что, что по всей поверхности цилиндра местами размыто, местами отчетливо выявились отпечатки пальцев трупа? Это только доказывает, что умерший накануне своей смерти совал свой глаз в стеклянный глазок. И ничего. Ничего более. И все же Михайлов, помня о натуре Галатопова, похвалил его и попросил, если ему уже она не нужна, принести ту игрушку в его кабинет. Галатопов сказал, что сейчас поднимется к нему. Михайлов уставился в окно. С чего начать? Личность потерпевшего не установлена, улик практически никаких не обнаружено,- полный мрак. Михайлов знал, что пока так обстоят дела, Маралов не потребует у него закрытия и, следовательно, у него в запасе есть еще дня три-четыре, пока не установят личность умершего. За это время можно и весь клубок распутать. Но все-таки - с чего начинать?
   Михайлов достал из бокового кармана свою записную книжицу в черной коленкоровой обложке. Эта книжица выручала его не один раз, и поэтому он многое ей доверял, даже больше, чем своим друзьям и знакомым. Сейчас надо внести пометки по данному случаю. Михайлов открыл чистую страницу и стал писать: "19 сентября. Центральный сквер. Труп".
   Михайлов еще раз перебрал в уме все, что было в карманах умершего и поблизости от него. Ни один из предметов не наводил на мысль об убийстве. Даже деньги из кошелька не украдены. Почему он так вцепился в это дело? Разве ему мало нераскрытых, куда более любопытных дел? Почему он еще в чем-то сомневается, что-то думает? Выписал бы постановление об отказе в возбуждении уголовного дела в связи со смертью,- и Бог и ним. Что его сдерживает?
   Михайлов разложил перед собой вещи, обнаруженные у мертвого. Ключи накладного замка (от квартиры?), три автобусных билета. По ним не установишь, какого они срока давности, где куплены, где прокомпостированы. Они не скажут, на какой остановке сел их владелец в автобус, где встал. Их, наверное, можно было даже не брать. Какой с них толк? А этот обрывок бумажки? На нем мелким корявым почерком написаны какие-то слова. Михайлов включил настольную лампу и ближе поднес клочок к свету.
  

"... сейчас увижу

Твой желан..."

   Это стихи? По крайней мере, записаны как стихи - в столбик. Но почему огрызок? А если предположить, что этот мужчина входит в сквер, садиться на скамью. На него накатывает лирическое настроение, и он начинает на обрывке какой-то бумажки писать стихи. Чудаков хватает. Но... Стоп! А почему на обрывке? И как он писал? Обрывая фразы? Много так напишешь? "Сейчас увижу // Твой желан..."
   А если он написал, потом вдруг, прочитав и поняв всю нелепицу написанного, порвал тот клочок на мелкие кусочки, один из которых случайно затесался среди автобусных билетов, остальные же он выбросил за ненадобностью? Но если выбросил, зачем тогда писал?
   Михайлов задумался. В задумчивости забарабанил пальцами по столу.
   Зачем вообще человек пишет? Марает бумагу, скрипит по ночам стулом, мешая спать своим близким, расходует почем зря электричество. А еще хуже - покупает в комиссионке какую-нибудь отжившую свой век "Москву" или "Ортех" и начинает строчить свои опусы, лупя двумя пальцами по клавишам день и ночь, день и ночь, каждую свободную минуту, каждый миг вырывая у супруги и детей с боем,- зачем? Что заставляет этих помешанных графоманов переводить тонны бумаги и ведра чернил, портить свое здоровье и чужие нервы? Что заставляет их страдать и жить на бумаге, а не в действительности? Страсть? Глупость? Жажда славы или болезненная мнительность? Михайлов этого не знал, хотя понимал, что значит жить работой, любимой работой, от которой получаешь и удовольствие, и радость, и удовлетворение. Может, у тех, кто тратит свой досуг на разные разности, нет такой всепоглощающей их работы, нет настоящей жизни, вот они и выдумывают что-то, убегают от всего, что их окружает, кто в стихотворство, кто в музыку, кто в коллекционирование или изобретательство - что еще остается? Не всем ведь дано быть Дон Жуанами, не все решаются открыть Америку, не в каждом сидит авантюрист или бесшабашный искатель приключений. Наш знакомый, выходит, жил рифмоплетством.
   "Нет, все-таки придется еще раз наведаться на место происшествия. Быть может, поблизости отыщутся еще какие-нибудь обрывки?" - подумал Михайлов, сгребая все вещи в кучу.
   В распахнувшемся отворе двери появилась сияющая физиономия Галатопова. Михайлов глянул на нее и сам не смог сдержать улыбки.
   -Знаешь, Галатопов, кого ты мне напоминаешь?
   - Кого, Николай Николаевич?
   - Иностранца. Те и с причиной и без причины, везде и всюду давят лыбу. Нам это так дико. У нас, если бы не знали, что это иностранец, давно бы приняли за Иванушку-дурачка.
   - Но я стараюсь, товарищ капитан, правда стараюсь не походить на иностранца, но у меня не получается быть серьезным. Вот как вы. Всегда такой сосредоточенный, такой задумчивый, прямо Цицерон какой-то или Сократ,- продолжая улыбаться проговорил Галатопов.
   - Да иди ты к такой матери, Галатопов,- вспыхнул Михайлов, - с тобой и пошутить нельзя. Принес калейдоскоп?
   - Да, вот,- протянул Галатопов Михайлову игрушку, завернутую в полиэтилен.- Можете лапать. Ваши отпечатки я снимать не буду. Обещаю.
   Михайлов взял у Галатопова кулек с калейдоскопом и положил его перед собой на стол.
   - Хорошо, - сказал, посмотрев на него.- Когда будут готовы фотографии?
   Галатопов вскинул глаза кверху, поискал там ответ, потом сказал Михайлову:
   - Ну, где-то во второй половине. У меня еще с ночного происше...
   Михайлов резко оборвал его:
   - В десять принесешь. Три часа достаточно, чтобы проявить пленку и напечатать снимки.
   - Но ведь я с ночи, товарищ капитан. Сейчас будет Синявин, он и наштампует.
   - Но пленку-то ты можешь проявить, лентяюга?
   - Проявлю.
   - И скажи Синявину, чтобы сделал пару фотографий потерпевшего для телевидения и в газету. Нет, в газету, пожалуй, не надо. Хватит и телевидения. Прокрутят раза три-четыре - достаточно. Впрочем, одну фотокарточку можно отправить в соседний город - их телевидение охватывает километров сорок в округе.
   - Я передам,- сказал Галатопов и быстро выскочил из кабинета.
   Михайлов вытащил из кулька калейдоскоп. Обыкновенная игрушка. Сантиметров тридцать пять - сорок в длину, желтые пластмассовые колпаки, в один из которых врезан глазок, картонный остов с лубочными картинками по поверхности - обыкновенный малопримечательный калейдоскоп. Там гудят задорно струны гуслей,- это молодой гусляр в красной на выпуск льняной рубахе собрал на ярмарке досужий народ. Рядом с ним звенят бубенцы и заливается дудка. Задорная, бойкая "Камаринская". Она завела не одного. Веселят гусли, подзадоривает рожок из коровьего рога. Весело барышне в ситцевой яркой блузке и алом платке, весело девке-молодке в длинном бордовом сарафане Любо глядеть на молодых и седовласому старцу - он уже еле держится на ногах, опирается на кривую клюку, а кажется, что и сам готов сорваться в пляс, да удерживает его здоровье немощное и баба ухмыляющаяся, схватившая его за пояс сзади. Но вовсю разошелся плясун, присел на одну ногу, выставил другую - вот-вот закружит на полусогнутой возле девицы-лебедя, взмахнувшей перед ним подолом своего передника. Сколько света, сколько радости, сколько счастья на этих мастерски выписанных лицах! Нет, немного ошибся Михайлов: не такой уж он и заурядный этот калейдоскоп - уж больно профессиональная работа. Вроде как и не репродукция. Будто старина какая-то. Может, этот калейдоскоп имеет определенную ценность? На рисунок взглянешь - глаз оторвать невозможно, однако пластмассовые колпаки говорят о том, что игрушка не может быть древней. Подделка?
   Михайлов бросил калейдоскоп в ящик стола и снова задумался.
   Никто из прогуливающихся никогда раньше не видел умершего. Почему же он пришел именно в этот сквер? Что его привело сюда? Может, он хотел с кем-то встретиться там? Маловероятно. В такую рань! Он, наверное, просто гулял. Может быть, даже нашел этот калейдоскоп поблизости - детворы здесь играет много,- присел на скамейку, от нечего делать стал смотреть на узоры в калейдоскопе, потом его схватило сердце. Как все просто. К чему еще усложнять? Взять, да и закрыть дело, как того, вероятно, потребует Маралов. Михайлов незнал, что делать. Он снова достал калейдоскоп, заглянул вовнутрь. Стеклышки рассыпались в разноцветную снежинку. Он провернул цилиндр, стеклышки ссыпались в другую пеструю снежинку.
  

4

   Ровно в восемь, как всегда пунктуально, появился Скудынь, коллега Михайлова и "сокамерник", как в шутку меж собою они называли друг друга, ибо их рабочие мета находились в одном кабинете.
   Скудынь был среднего роста, крепкий, ладно сбитый мужик. Занятия тяжелой атлетикой наложили на него свой отпечаток, ослабив несколько зрение, но он щурился только изредка, когда в кабинете сгущались сумерки, и даже самому Михайлову рассмотреть что-либо с его неплохим зрением становилось непросто.
   Со Скудынем они работали уже пятый год, приятельствовали, иногда встречались семьями, хотя он чувствовал, что его жена несколько недолюбливает Скудыня. Отчего, он не знал, и знать не хотел.
   У Скудыня, в отличие от Михайлова, имеющего всего одного сына, было двое детей и обе девочки: Настя и Сашенька, двух и четырех лет. Родились они поздновато для возраста его жены Екатерины. Настю она родила почти в тридцать два, Сашеньку в тридцать. Скудынь тогда с неделю, наверное, не мог выйти из запоя, хотя пил он умеренно. Может, тогда жена Михайлова и обозлилась на него, ведь Михайлов то и дело возился с не умеющим пить Скудынем.
   - Вот видишь, какие твои дружки,- упрекала она его каждый раз, как только о ком-нибудь из его приятелей заходила речь. Чем она была недовольна, Михайлов понять не мог, а Скудынь потом долго извинялся:
   - Ты прости меня, Колек, разобрало. Сколько лет ждали, сам знаешь.
   После рождения второй дочери у Скудыня их отношения как-то поостыли. Скудынь теперь почти все свободное время отдавал семье, нянчился с девочками. Михайлов же со своим сыном все реже и реже находил общий язык. Его сыну исполнилось этим летом шестнадцать. Михайлов уже разговаривать и ним нормально не мог. Сын то и дело огрызался, срывался на повышенный тон. Один раз Михайлов не удержался, услышав, как он крикнул на мать, подскочил и отвесил ему оплеуху. Отвесил так сильно, что щека его горела, наверное, до вечера. Жена набросилась на него:
   - Ты что, идиот, решил ребенка покалечить?
   -Да какой он, к черту, ребенок? Вымахал балбес выше отца и думает, что ему все позволено!
   Он видел, что они отдаляются один от другого, и мать часто даже от него начала скрывать проделки сына.
   Как-то он встретил свою бывшую учительницу английского языка. Милая тихая женщина. Когда-то она давала ему читать книги из своей личной библиотеки, теперь учила его сына.
   Он встретил ее случайно. Шел как-то по улице, не спеша, с наслаждением вдыхая свежий вечерний воздух. Алла Михайловна возвращалась из школы. Он обрадовался, увидев ее. Улыбнулась и она: он был в ее классе не из последних. За обычным "здрасьте, как здоровье, как дела" последовал разговор о Борисе. Как он там? Как успехи? Алла Михайловна потускнела.
   - Мне очень жаль, Коленька, но твой Борис у меня уже на трех уроках не был.
   Михайлова аж передернуло всего.
   - Как так? Он вроде регулярно в школу ходит, не прогуливает.
   - Не хотела тебя огорчать, Коля, но мне кажется, в этом случае молчание только навредит ему. Я не смотрела, как у него посещаемость на других предметах, но на моем он появляется крайне редко, я порою и не знаю, какую оценку выводить ему в четверти.
   Взбешенный Михайлов прилетел тогда домой, сказал обо всем жене (Бориса дома не было), она не удивилась.
   - Я тебе давно говорила об этом, но тебе же ничего не надо. Тебе наплевать на всё. У тебя одна работа на уме,- завела она старую заезженную пластинку.- Ты там всяких преступников ловишь, перевоспитываешь их, а что у тебя родной сын растет преступником, не видишь. Какой же ты после этого отец?!
   Михайлову возразить было нечем. Конечно, по большому счету это его вина, что сын его скатывается по наклонной. Он часто забывал о нем в своем желании дать ему полную свободу. Он ни разу пальцем его не тронул, ни разу, казалось, не наказал ни за что. Было ли его теперешнее состояние следствием этой свободы воспитания? Не спутал ли его сын свободу со вседозволенностью? Михайлов видел, как он относится к нему, к матери. Это было что-то среднее между равнодушием и полным безразличием. Как переубедить его, что он слеп, что не замечает того, что должен видеть: они с матерью хотят ему сделать как лучше.
   Скудынь отвлек его от размышлений.
   - Ну, что у тебя? Опять старая история?
   Михайлов махнул рукой.
   - И ты уже в курсе?
   Скудынь присел рядом на стол.
   - Да уж наслышан. Весь горотдел только об этом и говорит.
   - Еще б не говорить: третий случай с теми же признаками и той же неопределенностью.
   - Думаешь, заберут дело?- Скудынь закурил сигарету, придвинул к себе поближе пепельницу со стола Михайлова.
   - Пусть только попробуют.
   - Но ведь ни одно не раскрыто,- с сомнением произнес Скудынь.
   - Пока не раскрыто. Бог, как говорится, любит троицу.
   Скудынь сбил в пепельницу пепел.
   - Я встретил в коридоре Нефедова. Он хочет, чтобы я помог тебе.
   Михайлов с нескрываемым удивлением посмотрел на Скудыня.
   - Что же он сам мне об этом не сказал?
   - Ну, ты же знаешь, какой он перестраховщик. Сейчас Маралов вызовет его на ковер и начнет утюжить, как всегда: Нефедов!- стал перекривлять Скудынь начальника горотдела.- Вы же являетесь начальником следственного отдела, когда у вас в отделе прекратятся беспорядки?
   - Значит, Нефедов дает негласное добро на дальнейшее расследование?
   - Наверное. Третий случай не единственный. Так просто глаза не закроешь.
   - Хорошо,- обрадовался Михайлов.- Тогда смотри сюда. Часам к десяти Галатопов сделает фотографии с места происшествия. Твоя задача пока тиснуть эти снимки на телевидение. Можешь даже смотаться к соседям - у них больший охват. Сейчас, пока я сбегаю домой, позавтракаю, подними, пожалуйста, прошлые дела, еще раз покопаемся в них.
   - Но они стопроцентно закрыты,- проговорил Скудынь.
   - А мы их и не будем заново открывать. Мы только сличим. Вдруг появится какая-нибудь зацепка.
   - А что Нефедов скажет на это?
   - Нефедов ничего не скажет, я с ним сам переговорю. Действуй. Если меня будут искать, я дома. После одиннадцати буду. Вздремну хоть часок.
   Михайлов оставил Скудыня одного.
  

5

   На улицу он вышел через задний двор - не хотел, чтобы его видели в дежурке, - но пошел не домой, как предполагал вначале, а сразу же на место происшествия: надорванный клочок бумажки покойника не выходил у него из головы.
   Сквер, где обнаружили мертвое тело, находился всего в каких-то получасах ходьбы. В это время дня одиноких блуждающих тут можно было перечесть по пальцам. В глубине его почти ничто не нарушало тишину. Пахло смолой сосны.
   Михайлов остановился возле скамейки, где обнаружили тело. Если он рвал бумагу по пути сюда, обрывки могли валяться где угодно. Если он разорвал ее здесь, клочки далеко б не улетели: сильного ветра не было, дворники тут не метут. Михайлов посмотрел вокруг - нет ли прохожих, затем склонился над лавкой, заглянул под неё. Чего только он не увидел под этой скамьей: пустые пачки из-под папирос, окурки, конфетные фантики, горелые спички, сор, листья, пару пустых консервных банок,- где уж здесь отыскать клочок нужной ему бумажки? Но вот сбоку скамейки Михайлов увидел обрывок, похожий на тот, что остался в его столе. Он подобрал его. Тот самый почерк, та же мелко скругленная "о", сильно завалившаяся "л". Что было в том обрывке? "Сейчас увижу // Твой желан..." Добавим этот кусок, получится:
  
   "...сейчас увижу
   Твой желанный силуэт.
   И сольюсь..."
  
   Ничего не добавилось. Яснее не стало. Может, он впустую тратит время, и данные строки только отвлекают его? Но что он хотел? Чтобы все разлеглось перед ним, как на блюдечке?
   Михайлов еще раз обошел скамью. Больше ничего похожего на найденные клочки обнаружить ему не удалось. Наверное, и эти случайно остались в его кармане. Он написал пару строк, они ему не понравились, он разорвал тот лист на мелкие кусочки и чисто по привычке засунул их в карман. Затем, что-то вынимая из кармана, он зацепил обшлагом рукава несколько скомканных клочков, и они вывалились наружу. Нехитрая арифметика, не несущая ничего.
   Дома Михайлов скинул куртку, поставил на газовую плиту разогревать кастрюлю с харчо. Жена уже ушла на работу, сын, вероятно, в школе. Обычно, если выпадало ночное дежурство, поутру он предупреждал ее по телефону, во сколько будет. Сегодня он не стал этого делать: он не был уверен, что не проболтается о новом факте. Это вызвало бы у нее очередную вспышку недовольства. Почему? Да потому что это только означало, что Михайлов опять окунется в свою работу с головой и опять ему на всех будет абсолютно наплевать и в первую очередь на нее с сыном. Таков был взгляд Ирины на его работу. И она была отчасти права. Отчасти, ибо в самом главном такой взгляд давал трещину: женщина никогда не может понять, что для мужчины работа всегда останется на первом месте, какие бы соблазны не открывались рядом.
   Михайлов вспомнил, как они познакомились с Ириной. Так, наверное, в их молодости знакомились многие. Она была, мнилось, таким хрупким, таким беззащитным существом, теперь же стала самоуверенной и эгоистичной натурой, которой палец в рот не клади - откусит. И она упрекает его в том, что он изменился. Он изменился! Он за всю их совместную жизнь голоса на нее не повысил, а она его колет тихоней. "Ты все норовишь меня психологией своей задавить, говорит, молчанием своим". Но какой он к черту молчун, коли на службе то и дело на рожон лезет, огрызается, если чувствует, что прав. И если по крупному счету, ему так давно надоели все эти пустые придирки со стороны жены. Придет ли этому когда конец?
  

6

   - Ну что, меня искал кто-нибудь?- первым делом спросил Михайлов Скудыня, входя в кабинет.
   - Пока никто. Галатопов фотографии принес,- протянул Скудынь Михайлову снимки с места происшествия. Михайлов не успел их и на свой стол положить, как в кабинет стремительно ворвался Танцоров. Слухи, очевидно, докатились и до "Трибуны".
   Впервые он увидел этого прохвоста около полугода назад. У всех тогда, благодаря центральной прессе, с уст не сходило имя одного маньяка-убийцы. Отличный семьянин, отец троих детей, уважаемый всеми сослуживцами работник, он ездил на электричках за десятки километров и отслеживал на дачах, в дальних поселках и небольших районах пухленьких малолетних девчушек, сманивал их куколками и блестящими конфетами, потом убивал с особой жестокостью и мертвых насиловал.
   И вот убийство в их городке тринадцатилетней девочки. Как - уже у нас! Куда смотрит милиция! Как нам теперь отпускать своих детей в школу?! Голова кругом шла. Мирошниченко, бывший начальник, собрал всех и однозначно:
   - Как хотите, ребята, а это преступление должно быть раскрыто!
   В тот же день в кабинет Михайлова ворвался Танцоров. Роста небольшого, сложения сухощавого, весь подвижный, как на пружинах, и что особенно бросалось: лукавые, чрезвычайно-живые глаза, которые враз замирали, когда он кого-нибудь начинал расспрашивать.
   Тогда он заскочил в кабинет без стука. Раскланялся налево и направо и тут же сунул сначала Михайлову, очевидно, как старшему по званию, потом Скудыню визитные карточки, где четким типографским шрифтом было оттиснуто:

В.П Танцоров

редактор промышленного отдела

газета "Трибуна" Зарайска

тел. 39-12, 4-17-28

  
   /На цифры у Михайлова отменная память./ Тут же без приглашения Танцоров уселся на стул напротив Михайлова и, вскинув острый подбородок кверху и поигрывая глазами, спросил:
   - Ну так что же мы ответим нашим читателям?
   Сегодня он также бесцеремонно влетел, плюхнулся на тот же колченогий стул и сказал, всё также вкидывая вверх подбородок:
   - Надеюсь, вы меня помните? Я - зам. главного редактора "Трибуны Зарайска" Танцоров. У меня будет к вам несколько вопросов.
   Эта фамильярность доконала Михайлова. Он с силой сжал в руке карандаш и выплеснул на заносчивого журналиста все свое негодование:
   - Послушай ты, грязный писака, кто тебя впустил сюда? Как ты смел вообще мне показаться на глаза?!
   Михайлов вскочил, цапнул Танцорова за шиворот, легко оторвал его от пола и выставил за дверь. Затем схватил телефонную трубку и на чем свет стоит отчитал дежурного.
   Скудынь расхохотался от души:
   - Что ж ты его, как мальчишку: он ведь уже зам. главного редактора!
   - Хоть бы ты меня не доставал,- отмахнулся от него Михайлов.
   Он долго не мог прийти в себя:
   - Нет, найдется же такая дрянь - все нервы истреплет!
   Михайлов сел за свой стол.
   - Дела из архива забрал?- спросил, немного поостыв, Скудыня.
   - Да, вот,- протянул он ему дела прежних, умерших таким же образом.
   - Ладно, я почитаю их, а ты дуй, как мы и говорили с тобой, на телевидение. Только к девчатам не приставай, там, знаешь, есть такие аппетитные.
   - Да что ты, Коля, моя ж если узнает, такой разгон устроит - рад не будешь.
   - Рассказывай, рассказывай, а то я не знаю твоих повадок, иди уже, оставь меня одного: с утра не могу сосредоточиться.
   Скудынь взял отобранные Михайловым фотографии и сказал:
   - Ну, тогда я пошел?
   - Давай, завтра с утра жду тебя. Только сделай так, чтобы снимки прокрутили сегодня же.
   - Смотрите телевизор вечером, все будет в ажуре,- подмигнул обнадеживающе Михайлову Скудынь и улыбнулся.
   -Иди уже, а то выкину вслед за Танцоровым,- бросил ему Михайлов, видя, что уходить Скудынь не торопится.
   - Лечу, лечу,- сказал Скудынь, снял со своего стола дипломат и направился к двери. Когда Скудынь, наконец, ушел, Михайлов смог обратиться к делам.
   Три смерти. Три совершенно одинаковых смерти. Правда, все трое скончавшихся разные люди. Вряд ли они даже были знакомы, хотя в таком маленьком городке всё возможно. Чихнешь на одном краю, "будьте здоровы" скажут на другом.
   Кто был первым? Продавец из антикварного магазина.
   Вторая жертва - служащий одной из контор.
   Личность последнего еще не установлена.
   На месте совершения первого убийства (убийства?) ничего обнаружить интересного не удалось. На месте второго - тоже. Возле третьего трупа - неподалеку от него - непримечательный калейдоскоп. Никакой зацепки. Все произошло в разных местах города, далеко от шумных брожений толпы, с людьми самыми заурядными, так называемыми "серыми мышками". Итак, если был преступник, то личность его установить невозможно. Нельзя также косвенно определить его вкусы и привычки. Это было какое-то бестелесное создание, не приминающее травы, не оставляющее запаха, не курящее во время совершения преступления и мало бросающееся в глаза. Прямо какое-то ужасное млекопитающее. Мистика! Но если попытаться обобщить факты?
   Петр Еремеев. Сорока семи лет. Женат, взрослые дети. Живут отдельно от родителей. Имел, наверное, неплохую копейку, работая продавцом антикварного магазина. В магазине, по свидетельству сослуживцев, отличался прилежностью, умел привлечь покупателя. Обычно в дни его работы товара продавали намного больше, чем в другие дни. Отношения с женой нормальные, "как у всех". Буйным характером не обладал, спиртным не злоупотреблял, разводил кактусы, обожал "Времена года" Вивальди в исполнении Московского камерного оркестра.
   "Вот черт,- подумал Михайлов удивленно,- какой это шутник еще и Вивальди сюда всунул?"
   Михайлов глянул на папку. Допрашивал Скудынь.
   "Ну, холера!"
   Михайлов открыл второе дело.
   Ирина Дубовицкая. Двадцать четыре года. Не замужем. Работала в отделе кадров РСУ. По утверждению ее приятеля и судя по записям в дневнике, который она вела, в двадцать один год у нее была попытка самоубийства. Дело закрыли, основываясь на этом непрямом свидетельстве: шаткая нервная система, эксцентричность. В общем, как говорится, довела себя.
   Прокуратура, дабы не поднялась вновь шумиха после смерти Еремеева, пропустила дело, посоветовав, как помнит Михайлов со слов Нефедова, сильно не распространяться о, несомненно, случайных совпадениях с первой смертью. Решили - пронесет. Но вот третий случай с теми же признаками. Теперь туфта не пройдет и никакой начальник, раз оно уже попало в руки Михайлова, не заставит его закрыть это дело. С чего же только начать? Михайлов никак не мог стронуться с места.
   Но раз ничего нет, с ничего и начнем. Антикварный магазин. Еремеев.
   Михайлов вынул из ящика своего стола калейдоскоп и, положив его в карман, отправился в антикварный магазин.
  

7

   Антикварный магазин находился на улице Тухачевского. Собственно говоря, это был не совсем антикварный магазин в полном смысле этого слова. Скорее, комиссионный. Но старый директор этого магазина, Захар Иванович Корякин, энтузиаст, если можно так выразиться, старины, сменил бывшую вывеску над входом - "Ракета" - на двадцатисантиметровые алые буквы: "Антиквариат" и стал невесть откуда завозить в магазин древние, покрытые патиной медные самовары с вычеканенными на их толстых брюхах медалями, старые дубовые стулья, еще сохранившие лак и форму, поблекшие от времени бронзовые и латунные подсвечники и многое, многое другое, что можно встретить в настоящих антикварных лавках или солидных ломбардах. И хотя вскорости Захар Иванович ушел на пенсию, вывеску магазин так и не сменил. Даже оставил этот своеобразный комиссионный отдел старины и древностей. В нем-то в последнее время и работал Петр Ефимович Еремеев продавцом.
   Михайлов остановился у прилавка комиссионного отдела и стал внимательно рассматривать вещи. Можно ли было, окунувшись в эту атмосферу, понять, что чувствовал Еремеев, работая здесь, в окружении этих густых ковров, всяких мелочей, разных блестящих, сияющих и переливающихся разными красками безделушек?
   Отдел находился в обособленном помещении, со своими дверями, своими окнами, своим входом и выходом, поэтому атмосфера тут была собственная, экзотическая, в которую вы сразу окунались с головой, едва переступив порог. Ковры приглушали свет, отовсюду на вас смотрели старинные вещи, глаза одиноких голов косуль и кабанов на стенах под потолком. Только сюда, скорее всего, мог попасть тот калейдоскоп, только отсюда могла исходить ниточка этого запутанного клубка. Хотя это всего лишь предположение.
   Из дверей подсобного помещения вышла полная миловидная женщина в серой вязаной кофточке. Увидев Михайлова, она подошла к прилавку и спросила:
   - Вы что-то хотите?
   - Да, да,- улыбнулся Михайлов, вспомнив, зачем он, собственно, сюда явился.- Скажите, к вам, случайно, эта вещь раньше не поступала?
   Он выудил из кармана калейдоскоп и протянул женщине. Та взяла его в руки, повертела так и эдак, потом, свернув пухлые, крашенные в морковный цвет губы и слегка вскинув брови, вернула его Михайлову, сказав:
   - Нет, никогда раньше не встречала.
   - И никто его не сдавал вам в отдел?
   - При мне не сдавал. И я не помню, чтобы что-нибудь подобное у нас выставлялось.- Чувствовалось, что женщина больно не горела желанием общаться с Михайловым.- Вы будете что-нибудь брать?
   - Да нет.- Михайлов попытался удержать возле себя продавщицу.- Я из милиции,- протянул он ей свое удостоверение.- Ответьте мне, пожалуйста, на несколько вопросов. Вы хорошо знали Еремеева, Петра Ивановича? Он, кажется, у вас работал?
   - Работал. Но он же умер. От инфаркта. Разве не так?
   - Так, так,- подтвердил официальную версию Михайлов.- А скажите, говорят, он хорошим работником был, но я смотрю, у вас тут и торговли-то почти нет, да и людей не видно, наверняка, заглядывают одни праздные зеваки.
   - А как вы думаете, кто будет в наше время покупать такое старье?
   - Значит, отдел выручки почти не дает?
   Продавщица глянула на Михайлова подозрительно:
   - Вы меня допрашиваете?
   - Нет, просто хочу кое-что уточнить.
   - Тогда вам надо обратиться к заведующей. Она у себя, и по этой части она вам больше сможет рассказать.
   - Спасибо,- улыбнулся снова продавщице Михайлов и показал пальцем на выход: - Это в другом крыле?
   - Да, да, пройдите туда, там вам покажут.
   Михайлов вышел. Значит, отдел на ладан дышит, почему тогда в одном из протоколов, насколько он помнит, кто-то сказал, что Еремеев, работая на антиквариате, имел неплохую копейку. Это было сказано из зависти?
   - Скажите,- спросил он у ближайшей стойки одну из продавщиц, - где у вас кабинет заведующей?
   - Пройдите в эту дверь и направо по коридору. Там увидите.
   Михайлов поблагодарил девушку за помощь и прошел в подсобные помещения. У заведующей он представился, присел на предложенный ему стул и сразу показал ей калейдоскоп.
   - Лидия Ивановна, вспомните, пожалуйста, к вам эта вещица не поступала никогда?
   Заведующая поднесла калейдоскоп поближе к глазам, повертела его, как и предыдущая, с любопытством, потом вернула Михайлову.
   - Нет, не помню, чтобы у нас он продавался.
   - А у вас можно узнать, насколько стара эта игрушка?
   Заведующая отрицательно качнула грушевидной, оканчивающейся копной шатеновых волос головой и сказала:
   - Специальных оценщиков у нас нет. Мы выставляем цену самого сдатчика, но, к слову сказать, в последнее время мы перестали принимать в антикварный отдел товары - уж слишком он убыточен. Я думаю вообще закрыть его. Сейчас, видите ли не те времена, чтобы кого-то привлечь рухлядью.
   - Понятно,- убрал калейдоскоп Михайлов обратно в карман куртки.- А Еремеев - он давно у вас работает?
   - Да еще при старом директоре. Они, кажется, приятельствовали.
   - Что вы о нем можете сказать?
   - О бывшем директоре?
   - Нет, о Еремееве?
   - Так я уже рассказывала, у вас же должны быть мои ответы.
   Михайлов неудовлетворенно опустил глаза. Как добиться от этой настороженной женщины откровения? Наверное, его никогда не бывает между представителями органов и директорами.
   - Лидия Ивановна, поймите, от того, что вы скажите, зависит жизнь не одного человека. И так может длиться до бесконечности, пока мы не найдем связи между всеми аналогичными смертями.
   - Значит, Еремеев умер не своей смертью?
   - Я этого не говорил,- сказал Михайлов,- но если бы это было так, я, наверное, не пришел бы к вам. Мне нужна правда, только правда.
   - Хорошо.- Дворская поднялась, подошла к холодильнику, вынула из него бутылку начатого коньяка и две пятидесятиграммовые стопки.- Выпьете?- она поставила стопки перед Михайловым, сама же села обратно на свое место. Сев, разлила коньяк по стопкам. - Если вы хотите откровенно, то я вообще собиралась уволить этого Еремеева. Стар, занудлив, рассеян, особенно в последнее время. Он здесь держался пока нами руководил Захар Иванович.
   - Но, может, вы просто сами с ним не ладили?
   - Не ладила, не скрываю. Но, простите, с какой стати я должна в своем магазине держать всякий хлам и рухлядь - кому они нужны? Ладно б это в каком-нибудь крупном старинном городе, где антиквариат как антиквариат,- а у нас? Кроме названия с апломбом да десятка покрытых ржой финтифлюшек, простите за выражение, разве можно что-то выставить? Отдел убыточный. На все сто процентов. Мы уже не закупаем в него ничего, распродаем остатки и - к такой-то матери! Я лучше туда ткани переведу, там удобное помещение, рядом подсобка... - Дворская бухнула из бутылки еще по пятьдесят.
   - Смелая вы женщина,- улыбнулся Михайлов, беря протянутую ему стопку. - А как же насчет того утверждения, что якобы при Еремееве и выручка у магазина была больше?
   -Знаете, что я вам скажу, Николай Николаевич? Я не в курсе, кто это ляпнул, но от Еремеева в последнее время совсем толку не было. Порой спрашиваешь его о чем-нибудь, а он, как и не слышит, до него как до жирафы все доходит так долго, что представить себе не возможно. Я толком даже не знаю, почему не уволила его раньше.
   - А думали?
   - Думала. Наверное, так бы и сделала, если бы его самого не схватил инфаркт. Да еще и в семье у него какие-то нелады произошли,- я так, краем уха слышала.
   - Так что, он такой все время был, как бы это выразиться,- непригодный?
   - Да нет. Где-то с месяц или с два он стал как потерянный какой-то. А вот за неделю до смерти даже повеселел, словно летал на работе.
   - Летал?
   - Ну, был в приподнятом настроении. Даже насвистывал что-то. Я его совсем не узнавала. Добавить?- подняла Дворская бутылку, приглашая Михайлова.
   - Нет, спасибо, мне еще в горотдел возвращаться.
   - Ну, нет так нет,- поставила Дворская бутылку на стол. Михайлов поднялся.
   - Спасибо за информацию, Лидия Ивановна, вы мне очень помогли.
   - Чем можем,- заулыбалась слащаво Дворская, тоже поднялась из-за стола и довела Михайлова до двери своего кабинета.- Заходите, если что нужно будет.
   Михайлов вышел. На улице он снова с наслаждением глубоко глотнул чистого свежего воздуха.
   Значит, Еремеев был типичным беспросветным неудачником, и все утверждения о его, якобы, блестящем положении - пшик. Он был - никто, он был никем, его не уважали на работе, у него не ладилось с семьей, тут и до инфаркта не далеко. Однако даже это несовпадение рассказов о Еремееве ничего не объясняло в его смерти. Михайлов топчется на одном месте, исхоженном и перетоптанном сто раз.
  

8

  
   Вечером засел за дневник Дубовицкой. Она начала вести его после попытки самоубийства. Вела его нерегулярно. За 92 год лишь семь не связанных с собой записей. Почерк нервический, неровный. Первая половина 93-го года также скудна на записи. В основном - недовольство собой и окружающими.
   Вот - отборная (правда, без сквернословий) брань в адрес испортившейся погоды. Эпитеты самые резкие: мерзкая, паршивая, грязная и др. в том же духе. После 28 августа записи стали появляться чаще, текстовка их увеличилась. Почерк и здесь неровный, от размашисто-крупного до приземисто-мелкого. Первые записи только доказывали, что натура Дубовицкой была крайне неуравновешенной, истеричной, трудновыносимой. В дневнике она насмехается над своими подругами, высмеивает друзей. Хотя сомнительно, чтобы у такой женщины водились близкие подруги. Изредка встречающиеся её размышления о жизни банальны и заимствованы.
   Первая объемная запись относится ко второму сентября. Михайлов решил внимательно читать именно с этого листа. И едва он пробежал глазами первые строки, как сердце его учащенно забилось.
   "2-е сентября. Сегодня обиделась на весь свет. Ленка вновь обманула меня и не пришла. Валерка уже не звонил три дня. У меня снова болит голова. С понедельника пойду к врачу, а до понедельника с кровати не слезу. Тетка приезжает через неделю, я даже не знаю, как ее отвадить. Это мегера, а не тетка. Особенно, когда лезет ко мне целоваться своими большими отвислыми губами. Наверное, прямо с порога скажу ей, чтобы уматывалась.
   От нечего делать лежала и вспомнила о найденном калейдоскопе. Нашла его случайно, в сквере. Там, говорят, произошло убийство, и было море крови. Решила посмотреть, но ничего интересного не увидела: примятая трава и только. Неподалеку в кустах этот маленький калейдоскоп. Как будто мало чего ценного, но не удержалась, подняла, принесла домой и тут же о нем забыла. И вот вытащила на свет. Он закатился под стул и его не было видно совсем. Поднялась, взяла к себе в постель, посмотрела в глазок - поразилась. Да что там поразилась, я глазам своим не поверила: там не оказалось обычных цветных стекляшек, это было просто... Да как же это назвать? В общем, как в подзорную трубу смотришь: круг, а в круге пейзаж, да такой привлекательный, такой живой! Краски, как на импортной слайдовой пленке: Яркие, сочные, неестественные. И от этого пейзажа, что самое удивительное, пахнуло на меня таким спокойствием, такой легкостью. Что стало не по себе. Я даже ощутила это дыхание пейзажа. Как будто ветерком скользнуло в отверстие моего калейдоскопа и через глаз - ну, не нелепо же? - передалось всему моему телу. Я тотчас же откинулась на кровать и закрыла глаза. Только тот чудесный вид все равно стоял передо мною. Как в сказке. Я незаметно уснула, и на протяжении всего сна тот ландшафт, та растительность, то небо не покидали меня. Проснулась я с каким-то не ощущаемым ранее счастьем и умиротворением".
   Михайлов откинулся на спинку стула и в истоме закрыл глаза. Вот оно первое соприкосновение. Первое совпадение. Калейдоскоп. Дубовицкая нашла калейдоскоп. Калейдоскоп был обнаружен у вновь найденного трупа. Зацепка? Звено? Мог ли калейдоскоп быть у Еремеева? Никто из его сослуживцев этого не подтверждает. Но может, он не оформил его нигде? Глянул - старинная вещь, и прикарманил. Долго ли, одному находясь в отделе?
   А вновь найденный калейдоскоп? Был ли он и калейдоскоп Дубовицкой одним и тем же предметом? Как установить это? Поискать в записях девушки отличительные признаки принадлежавшего ей калейдоскопа и сравнить с моим собственным? Михайлов поднялся и хмыкнул: "Я уже считаю его своим собственным..."
   Вошла жена.
   - Я тебя не дождалась, поела сама.
   - Не могла позвать?- Михайлов недовольно огрызнулся.
   - Тебя разве дозовешься? Ты же втупился в свои бумажки - не слышишь, не дышишь!
   Михайлов кисло сморщился.
   - Не заводись опять. Ты же видишь - у меня работа.
   - У тебя всегда работа! У тебя одна работа. Кроме работы у тебя больше ничего нет!- вспыхнула она и швырнула на стул полотенце, которое комкала в руках.
   Михайлов вспылил:
   - Да, у меня кроме работы больше ничего нет! Да, для меня работа самое главное, и не нужно тут разоряться и разбрасывать вещи!
   Он хлопнул за женой дверью и снова сел за стол, но в этот раз в голове будто все перемешалось: жена снова выбила его из колеи.
  

9

   Утром Михайлова вызвал к себе Маралов.
   - Что это?- спросил он Михайлова, показывая на свежий номер газеты, лежащий перед ним.- Потрудитесь объяснить.
   Михайлов подошел к столу Маралова, взял "Трибуну", развернул. Четвертую страницу почти в пол-листа заняла статья В. Танцорова "А Михайлов сказал - вон!" Михайлов не стал даже читать. Он положил газету обратно на стол своего начальника и посмотрел на него.
   - Что вы можете сказать на это, капитан? Вы уже читали статью?
   - Не читал, товарищ майор, но догадываюсь, о чем она.
   - Ах, вы ее даже не читали, и вас, наверное, она совсем не волнует?
   Михайлов пожал плечами, опустив глаза.
   - Вас это не волнует, а меня волнует! Меня чистят! Вот посмотрите, посмотрите: "цепь нераскрытых убийств". Что это за цепь? Каких убийств, Михайлов? У нас разве были в этом году нераскрытые убийства? Или это выдумки репортера?
   - Анатолий Павлович, я сейчас всё объясню.
   - Нечего мне объяснять, Михайлов, вы уже всё объяснили. Нефедов сказал, что вы подняли дела Еремеева и Дубовицкой. Они разве не закрыты? И с этим делом - как долго вы его будете мусолить? В общем так, Михайлов, как ты это сделаешь, меня не волнует, но чтобы завтра, слышите меня, Михайлов - завтра! - материалы расследования последнего случая лежали у меня на подпись. Вам ясно, товарищ капитан?!
   - Так точно, товарищ майор,- четко процедил сквозь зубы Михайлов.- Разрешите идти?
   - Идите. Жду вас завтра к обеду вместе с Нефедовым, зарубите себе это на носу!
   Михайлов вышел из кабинета начальника милиции взбешенным: "Да что это за черт? Прямо полоса какая-то черная наступила. Дома "гыр", на работе "гыр",- я уже разучился слышать нормальную речь. Что со мной случилось? Почему я так болезненно всё воспринимаю? Нет, я сойду с ума",- подумал он.
   Ему так сильно захотелось сейчас побыть одному, что он не выдержал и, минуя свой кабинет, спустился вниз и вышел из горотдела, направившись прямо в парк, располагавшийся неподалеку.
   На свежем воздухе сразу слегка закружилась голова, но Михайлов знал, что не от свежести. Войдя в парк, он примостился на одной из облюбованных им издавна скамеек и с наслаждением закрыл глаза. На него сразу же нахлынули воспоминания.
  
   "Гей-ей-ей! Ггуй-ю-ю-й!"- погоняет семилетний Коля Михайлов маленьких, купленных недавно мамой на рынке гусят. Это их единственное богатство, это их единственная надежда на то, что они не помрут с голоду, прокормятся. Мать ради этой покупки продала последние отцовские вещи: костюм, рубашку, пару галстуков. Когда это вырастет Коля, а сейчас им надо на что-то жить, что-то есть, потому что у них нет кормильца - его убили еще в сорок третьем. И теперь Николай остался за единственного в семье мужчину, надежду матери и маленькой трехлетней сестренки Ани. Он гонит гусят к ставку, где плещутся уже соседские семеро чуть больших гусят. За этими надо посматривать, эти хоть и не вымахали, но уже старались как-то ущипнуть Николая.
   А в стороне, неподалеку от старого покосившегося колодца Николай замечает другую стайку, уже двуногих, среди которых своей полнотой и ростом выделяется самый задиристый для своего возраста парень, получивший кличку Харя за свое не по годам расплывшееся лицо. Харя постоянно пристает к Николаю и в школе, и на улице. Почему - одному Богу известно. Может, не понравился чем, может, по какой иной причине. Началось это с полгода назад, когда Николай потянулся за старым товарищем своим, соседом Лешкой на луг погонять мяч. Харя как увидел низкорослого Николая, сразу напыжился, выкатил свои пухлые губы-оладьи и спросил Лешку:
   - Ты зачем этого недоростка к нам привел?
   Николай еще не ходил в школу, Харя же учился во втором или третьем классе.
   - Он тоже хочет в футбол поиграть,- сказал ему Лешка.
   - У нас нет места в команде для недоростков,- брезгливо произнес тогда Харя.
   - Ну, может, тогда посмотрит хоть,- снова попросил его Лешка.
   - Пусть мячи подает,- отрезал Харя и отвернулся от мальчишек.
   - Не хочу я мячи подавать,- вдруг ни с того ни с сего сказал Николай. - Не буду. - Развернулся и пошел домой.
   Харя удивленно и вместе с тем недовольно буркнул ему в след:
   - Ну и катись скатертью.
   Так они встретились в первый раз. Потом как-то мать послала Николая в магазин за хлебом. По дороге он лоб в лоб столкнулся с Харей.
   - А, футболист сраный,- язвительно проговорил Харя,- на футбол летишь?- и, не обращая внимания на прохожих, вдруг ставит Николаю подножку, отчего Николай кубарем катиться в пыль, сдирая колени и локти. Но Николай не боялся Хари. Поднялся, даже не всплакнув, набычился, пошел на своего обидчика, нахмурившись. Упрямо, твердо, сжав кисти в кулаки.
   - Да иди ты,- оттолкнул Николая от себя удивленный Харя. От толчка большего по весу Хари Николай отлетел обратно в пыль, но снова поднялся и снова, так и не уронив ни одной слезинки, сжав опять кулаки, молча стал наступать на противника. Харя удивился еще больше.
   - Да ты дурак,- сказал он ему и снова оттолкнул сильно от себя. Конечно, если бы кто тогда из дружков Хари был там, Николаю было бы не сдобровать, но Харя был один, и один был Коля. И он встал, сурово нахмурил брови и из-под низко опущенных бровей грозно глянул на Харю и снова двинулся вперед. И Харя дрогнул.
   - Да иди ты, дурак,- оттолкнул он опять Николая, развернулся и пошел прочь по пыльной высохшей дороге. Николай прошел за ним еще шагов десять да так и замер на дороге, сверля взглядом спину своего противника.
   Теперь он гнал гусей, и Харя, еще издали его заметивший, выступил из толпы. Теперь он был не один, за его спиной лукаво ухмылялись его дружки.
   - А ну убирай своих заморышей отсюда,- сказал он Николаю, грозя жгучей тонкой лозой, которой он похлестывал себя по икрам. Николай не обратил на его слова внимания. Ладно бы Харя жил на его улице, но он ведь, можно сказать, даже не местный, приезжий, эвакуированный из-под Житомира, сующий пацанам невесть откуда взятые конфеты и тем самым привлекающий их к себе. Харя вновь задирался по непонятной для Николая причине, но уже более серьезно, так как Николай видел в его глазах уже другую, более нахальную ухмылку, какая часто появляется у тех, кто уверен в своем превосходстве и безнаказанности. Харя хлестнул легонько одного из гусят.
   - Ну-ка, пошли отсюда, - не спуская с Николая своего взгляда.
   Потом он хлестнул гусят еще раз. Николай не выдержал, бросился на Харю, завалил его и стал его мутузить, что было мочи, ошарашив не только самого Харю, но даже его дружков, не ожидавших от семилетки подобного натиска. Они очнулись только, когда Харя завопил, и стали оттаскивать Николая от своего дружка, но сделать это было чрезвычайно трудно - Николай как прирос к нему, слился с ним в одно целое. Потом, пригнав домой гусят, на Николая вдруг напала такая апатия, такое разочарование во всем, что он запомнил то ощущение на всю жизнь, и теперь, каждый раз взрываясь, он боялся именно этого разочарования, полного прострации, которая, чувствовал он, неизбежно наступит, стоит ему взорваться.
   Сейчас такая апатия, казалось, овладела им. Тянуло на сон, и больно ныло сердце.
   Минут тридцать сидел Михайлов на скамейке, прежде чем смог успокоиться и снова собраться. Он знал, что лучшее средство от депрессии - это работа. И лучше с головой окунуться в нее, чем полностью подчиниться съедающему тебя унынию.
  

10

   Когда Михайлов вернулся в горотдел, Скудынь уже был в кабинете.
   - Где тебя черти носят?- спросил он его, едва увидев.
   - Да так, проветривался,- бросил ему Михайлов и втиснулся за свой стол.
   - Только что звонили,- замахал Скудынь перед Михайловым запиской,- из Томашевского переулка, дом 23. Нашего покойничка узнали. Это некто Пряхин Евгений Степанович. Живет... Жил в том же доме, работал кочегаром в нашем "Универмаге".
   Михайлову, кажется, радости это сообщение не принесло совсем.
   - Что-нибудь еще?
   - Да. Смотрел медицинскую книжку Дубовицкой. С сердцем у нее, оказывается, все в порядке было, а мы ее на инфаркт списали,- ухмыльнулся Скудынь.
   - Не мы, а руководство,- отрезал раздраженно Михайлов. Он, сдавалось, был совсем опустошен. Мало того, что раскрытие преступления не продвинулось не на йоту, так еще всякие бумагомараки начинают раздувать общественное мнение.
   Скудынь прервал его:
   -Я слышал, тебя вызывал уже на ковер?
   Михайлов кивнул.
   - Получил дыню?
   - И ты получишь, если будешь придираться. Давай, вали отсюда, иди в "Универмаг", выясни все о Пряхине, а я на его квартиру загляну, поговорю с соседями. Встретимся после обеда.
   Скудынь поднялся.
   - У тебя, случайно, сигаретки не найдется?- остановил его на полпути Михайлов. - Не помню, где свои засунул.
   - Держи,- протянул ему Скудынь раскрытую пачку "Космоса".
   - Благодарю, - прикуривая, проговорил Михайлов.- Иди уже, мозолишь глаза, дай сосредоточиться.
   Скудынь, зная тяжелый характер Михайлова, не стал с ним препираться, удивился только: рассеянности за Михайловым раньше не наблюдал. Видно, здорово его потрепал сегодня Маралов.
  
   Дом, в котором жил Пряхин находился всего в каких-то двух шагах от горотдела. Обыкновенная, ничем не примечательная "хрущевка", с деревянными полами на лестничных площадках и такими же деревянными крашеными перилами. Два этажа, кирпичные стены, высокий - почти в человеческий рост - чердак, масса деревянных сараев вокруг, густые заросли желтых акаций во дворе и у подъезда.
   Михайлов вошел вовнутрь. "Четвертая квартира",- сказал ему Скудынь. Михайлов постучал в бурую деревянную дверь четвертой квартиры. Открыла ему серая морщинистая старушка в истертом, бледно- синего цвета халате. Узнав, что он из милиции, насчет Пряхина, она впустила его, а сама поплелась на кухню. Михайлов последовал за ней.
   В кухне, куда они с хозяйкой попали, Михайлова удивило обилие зелени. Каких только растений тут не было: и традиционная традесканция по стенам, и соперничающий с нею трехцветный плющ, кажущийся в этом освещении неестественным, и разновидные бегонии в горшках на буфете, холодильнике и посудном шкафчике, одни из которых разалелись яркими цветами, и даже азалии, еще не цветущие, но уже набухающие в предчувствии рождения новой жизни. "Прямо ботанический сад какой-то",- подумал Михайлов, присаживаясь на стул, предложенный хозяйкой.
   - Чай будете?- спросила его старушка, и Михайлову сразу стало как-то легко, так будто он попал к своей старой знакомой.
   -Если можно,- ответил он, продолжая любоваться растениями.
   В кухню заглянул рыжий, с белым брюшком и белыми лапами кот. Усы и брови его были необычайно длинны. Он стал сразу ластиться у ног Михайлова и изредка посматривать на него.
   Увидев кота, хозяйка без злости, мягко крикнула на него:
   - Иди, иди в комнату, подлиза. Провинился, теперь пришел ко всем тереться.- Она налила Михайлову в чашку чаю и поставила его перед ним.
   - Скажите, Варвара Ильинична,- начал Михайлов, дожидаясь, пока чай чуть остынет - он не пил слишком горячий.- Вы Пряхина давно знаете?
   - Да как давно? Он-то всего год как у нас проживает. Так-то близко я его не знаю. Вижу: живет человек, ходит. Я, знаете ли, все больше у окна сижу, у меня улица видна, я ведь стара, больно не нагуляешься.
   - А откуда Пряхин приехал, не знаете?
   - Не знаю, я же говорю вам, что вообще его плохо знала. Так, пройдет мимо, поздоровается по-соседски.
   Михайлов понял, что задерживаться здесь нет смысла. Можно только удивляться, как эта женщина еще узнала Пряхина по телевизору.
   - Да вы пейте чай, пейте,- проговорила старушка. - Чай липовый, сама рвала. Разве не вкусно?
   - Спасибо, Варвара Ильинична,- поблагодарил Михайлов, смакуя чай.- А где он жил, Пряхин?
   - Жил? Этажом выше,- вскинула она два пальца вверх.- Номера не помню, но, вот как у меня,- показала она опять рукою, а то левее.
   Михайлов хлопнул себя слегка по правому карману. Нет, ключ от квартиры Пряхина он не забыл. Нужно подниматься. Он встал.
   - Ну, спасибо за чай, Варвара Ильинична, пойду, наведаюсь к Пряхину.
   - Так его что - убили?- спросила Михайлова ненавязчиво старушка.
   - Убили?- спросил ее удивленно Михайлов.- Почему вы так решили?
   - Ну раз по телевизору показывают...
   - Так это просто, чтобы узнать, что за человек. При нем же никаких документов не было. А так он умер от инфаркта.
   - А-а,- разочарованно протянула старушка,- я думала, что-нибудь интересное...
   Михайлов поднялся на второй этаж. Судя по подсказке старушки, квартира Пряхина находится за дверью номер семь. "Ну что ж, семь так семь",- подумал Михайлов, вставляя длинный железный ключ в замочную скважину пряхинской двери. Ключ легко повернулся. Значит, это его родной замок и квартира это Пряхина.
   "Ну что ж, Евгений Степанович, давайте знакомиться",- подумал Михайлов, прикрывая за собою осторожно дверь.
   Квартирка однокомнатная, старой планировки. В единственной комнатушке самое необходимое: стол, пара стульев, металлическая кровать, небольшой комод с выдвижными ящиками. На столе "Моби Дик", раскрытая тетрадь в зеленой обложке, возле тетради - несколько наспех неровно оторванных клочков бумаги, ручка. На кухне - посуда, в количестве необходимом для проживания. Порожних бутылок из-под спиртного не было. Довольно-таки странно для малопримечательного кочегара. Обычно они пьют запоем, а здесь порядок и нет запущенности. Непризнанный гений?
   Михайлов сел за стол. Клочки бумаги исписаны тем же почерком, что и на обрывке, найденном в кармане трупа. Значит, Михайлов все-таки нашел его. Записи велись, очевидно, где придется: на неровном столике, на коленке, на раскрытой ладони руки. Складывались в кармане. Может быть, даже носились в нем не один день, затем извлекались и аккуратно переписывались в тетрадь.
   Дубовицкая вела дневник. Пряхин писал стихи. О Еремееве еще ничего не известно.
   Итак, о чем нам поведал скончавшийся гений?
   "Он чист и светел.
   В горах без дымки
   Плывет задумчивая тень.
   Рождает солнце легкий ветер
   И пробуждает новый день".
   Где-то листков пять подобных стихов. С шестого идет неясная расплывчатость.
  
   "Ярко-ярко пламенеет
   Даль безумная во мне.
   Кто ты, кто меня лелеет
   В полуночной тишине?
  
   Я услышал тихий голос.
   Вспыхнул в небе и погас
   Непонятный смутный образ,
   Поразивший все ж мой глаз".
  
   Какая-то ахинея. Последнее четверостишие в тетради говорит о чем-то необычайном, что должно вот-вот свершиться.
   В обрывке с места происшествия:
  
   "... сейчас увижу
   Твой желанный силуэт
   И сольюсь ..."
  
   Михайлову трудно давалась рифма, да он и не представлял, что можно добавить в эту нелепицу. Казалось и здесь, как с Еремеевым, ему не повезло. Может, Скудынь что-нибудь добавит?
   Михайлов вышел из квартиры Пряхина и спустился во двор.
   Осень только начиналась. По старому календарю, впрочем, это еще была и не осень, и хотя деревья уже кое-где начали чернеть и сорить листьями, все еще не верилось, что лето прошло.
   Михайлов остановился на автобусной остановке. В ожидании автобуса тут взад-вперед прохаживались особо нетерпеливые. Напротив, женщина с небольшим - лет трех-четырех - ребенком стояла неподвижно, будто прикованная. Можно было только удивляться спокойствию этого ребенка.
   "Вот и его сорванец,- подумал Михайлов,- каким спокойным был пареньком, каким послушным. Бывало, едут куда-то или летят - ни слова не скажет, терпит, понимает, как сложна дорога. Теперь с ним сладу нет. Ни поговорить толком, ни потолковать. Кажется, уже никакой доверительности у него к Михайлову не осталось. Сын даже не поделится с ним ничем, не расскажет ничего. Как он его проглядел, прошляпил? Неужели все работа у него отобрала? Любовь, привязанность, взаимопонимание? Может, лучше было больше внимания уделять жене и ребенку? Чего добился он своим усердием? Покоя? Его нет. Крепкой семьи? Она разваливается на глазах. Да стоит, кажется, его сыну уйти в армию или обзавестись семьей - всё. Крах. Лопнет их семейная ячейка, развалится, как спичечный домик не на клею. Наверное, так оно и случится. Все к этому идет",- подумал с тоской Михайлов.
  
  

11

Директор "Универмага" ничего определенного о Пряхине сказать не могла.

   - Я сама месяц как на должности. Что Пряхин? Работник ответственный, не злоупотребляющий, в отличие от сменщиков. Проблем особых у меня с ним никогда не было.
   - А он давно у вас работает?- попытался Скудынь хоть как-то расширить круг.
   - Да вроде давно, я как-то интересовалась. Вы бы лучше спросили у Лепковой, они чаще сталкивались. Она сегодня в смене, пойдемте, я вас провожу.- Она поднялась, вышла. Скудынь пошел за нею.
   Котельная находилась прямо под зданием "Универмага". Крутые каменные ступени резко уходили в темноту и где-то внизу, в тусклом сиянии одинокой лампочки без плафона, вновь появлялись, чтобы напомнить о себе.
   - Здесь, пожалуйста, осторожно, а то у нас лампочек не хватает,- стала извиняться перед ним директор. Скудынь вежливо взял ее под локоть, но не успели они спуститься и на две ступени, как сзади директора окликнула запыхавшаяся девчушка:
   - Маргарита Витальевна, срочно к телефону! Из области. Степан Яковлевич!
   - Ой!- взволнованно обернулась директор.- Я целый день жду этого звонка. Вы уж извините, спускайтесь, она там, внизу,- и тут же крикнула, оглушая Скудыня своим громким голосом:
   - Лепкова, а, Лепкова, выглянь сюда!- крикнула и тут же, не дожидаясь появления Лепковой, поспешила обратно. Скудынь продолжал спускаться, когда неожиданно перед ним выросла высокая дородная женщина в синем рабочем халате, повязанном вокруг талии серым пуховым платком, в коричневых туфлях, одетых на тонике шерстяные носки.
   - Здравствуйте,- приблизился к ней Скудынь, не отрываясь от её удивленных глаз, обрамленных вверху пушистыми черными бровями. Она то и дело переводила взгляд со Скудыня вверх и опять на Скудыня.
   - А директорша ушла?
   - Ушла. Её к телефону позвали,- сказал Скудынь, останавливаясь возле неё.
   - А вы кто?
   - Я из милиции,- сказал ей Скудынь.- Насчет Пряхина.
   - А что с ним?- не удержалась, чтобы не спросить Лепкова.
   - Он умер, и мы хотели бы кое-что уточнить.
   - Пройдемте,- повернулась к нему спиной Лепкова и свернула в соседнее помещение, также уходящее вниз. Это была сама котельная. Маленькая, большую часть которой занимал громадный угольный котел. Напротив стоял стол, сбоку стул, у одной из стен котла кем-то оборудованная лежанка, очевидно, для сна. Деревянная, из толстых широких досок. К котельной примыкало еще одно помещение, поменьше, почти до середины засыпанное каменным углем. В куче угля торчал черенок лопаты. На столе лежала раскрытая книга, рядом с книгой - очки, крупные, в пластмассовой оправе.
   Скудынь посмотрел вокруг, решая, куда присесть.
   - Да хоть сюда,- словно угадав его мысли, предложила ему стул Лепкова.
   Когда Скудынь уселся, она тоже присела на лежак и произнесла:
   - Так вы говорите, он умер,- сказала так, словно известие это принесло ей неизлечимую боль.
   - Вы хорошо его знали?- спросил Скудынь, не затягивая возникшую паузу.
   - Знала давно. Хороший был человек, добрый.
   - Он пил?
   Лепкова слегка пожала плечами.
   - Как все. В последнее время, правда, какой-то не такой стал.
   - В каком смысле?- спросил её, насторожившись, Скудынь.
   - Ну, раньше если как запьет, так запьет, а потом, будто сам ни свой - ни грамма в рот. Что с ним случилось? Я одно время грешным делом думала, уж не стал ли он баптистом каким-нибудь, спросила его, а он вежливо так ответил: "Что вы, Женя", хотя на "вы" ко мне прежде никогда не обращался.
   Скудынь посмотрел на Лепкову с сомнением: не фантазирует ли та случайно. Начиталась, небось, слащавых, фривольных романчиков и туда же - в идеализацию. Прямо какой-то положительный персонаж этот Пряхин.
   - Так говорите, в последнее время на глазах изменился?
   - То-то и оно, что на глазах: таким степенным стал, уважительным, даже несколько раз меня подменил. Говорил, мол, мне одно ночь топить, уж и посторожу (я тогда сторожем работала, в кочегарку недавно перевелась: тут теплее).
   - А что еще особенного вы заметили в его поведении?- спросил Скудынь.
   - Еще?- Лепкова на секунду задумалась, собрала на лбу складки.- Было еще.- Подняла на Скудыня глаза.- Я тогда сторожила в ночь. Спускаюсь к нему, чтоб погреться, гляжу: сидит он на табуреточке этой у раскрытой топки, втупился в огонь и не отрывается. Я поздоровалась, он не откликается, не отводит, значит, взгляда от огня. Я подумала, не заколдовал его ненароком кто? Только когда подошла, когда положила осторожно на его плечо руку, он вздрогнул так испуганно, посмотрел на меня непонимающими глазами, я думала, умру. Точно заколдованный.
   Скудынь внимательно посмотрел на Лепкову
   - А потом?
   - Потом?- опять замолчала она, будто вспоминая всё.- Потом отошел, вернулся, значит, на землю, глянул на меня и говорит: "Что ты, мол, Женя, тут делаешь?" А что я могла делать? Ясное дело - погреться зашла...
   Скудынь подумал, что ничего не добавит к тому, что уже известно или станет известно Михайлову о Пряхине. Можно было дальше тут не сидеть. Но даже несмотря на это, Скудынь задал еще один вопрос:
   - А Пряхин был женат?
   - Нет, что вы, жена от него ушла недавно, кажется, с месяц или два назад. Может, чуть раньше.
   - А детей у него нет?
   - Нет. Какие дети? Остался один-одинешенек.
   - Ладно,- поднялся со стула Скудынь,- спасибо за помощь.
   - Да не за что. Нам что, наше дело маленькое,- сказала Лепкова, тоже поднимаясь с лежака.
   - До свидания,- попрощался с нею Скудынь и растворился в темноте лестничного пролета.
   В кабинете обо всем рассказал Михайлову.
   - Не густо,- произнес, выслушав внимательно Скудыня, Михайлов.
   - Я тебе пока не нужен?- спросил у него Скудынь.- У меня еще один отказной не закончен.
   - Хорошо, заканчивай, я пока соберусь с мыслями и всё подытожу.
   Скудынь выудил из ящика своего стола документы и принялся дорабатывать их. Михайлов погрузился в размышления.
   Итак, что мы имеем? Ирина Дубовицкая находит на месте преступления калейдоскоп. Стоп! Какого числа датирована запись? Михайлов раскрыл дневник Дубовицкой. Второго сентября. С 28 августа она начинает вести свои записи. Еремеев умирает вечером 27 того же августа. Значит, калейдоскоп Дубовицкая находит на месте гибели Еремеева. То есть Еремеев был косвенно связан с этой игрушкой.
   Я уже начинаю сочинительствовать, подумал Михайлов. Я из геометрически правильных блоков пытаюсь выстроить фантасмагорическое сооружение. Я предполагаю, что либо тот, кто стал виновником гибели всех этих людей, помешан на калейдоскопах и подбрасывал их всякий раз на место происшествия, либо найденный калейдоскоп один и тот же, по цепочке переходящий от одной жертве к другой. Чисто случайно. Сейчас достаточно выяснить, был ли у Еремеева калейдоскоп, и круг замкнется. Останется только понять, чем так примечателен этот калейдоскоп, что после того, как он попадал кому-либо в руки, человек менялся на глазах: начинал восторгаться нелепыми картинками внутри, как это делала Дубовицкая, или бросать совершенно пить, изменяя свой привычный обораз жизни и даже слагая оды неизвестному созданию, являющемуся в фантазиях, как это произошло с Пряхиным. Тут еще нельзя было дать однозначного ответа.
   Михайлов почувствовал, что обязательно должен встретиться с женой Еремеева. Быть может, в третьем месте найдется ускользающая зацепка, которая свяжет всё воедино и подскажет хоть какое-то направление поиска убийцы.
   Михайлов из заоблачных далей вернулся в кабинет.
   - Не скажешь, который час?- Обратился он к Скудыню.- Я где-то часы свои засунул.
   Скудынь посмотрел на свои часы и сказал:
   - Скоро будет четыре.
   - Что-то я устал,- потянулся Михайлов.- Надоело всё. Пойду, проветрюсь,- сказал он Скудыню и стал освобождать свой стол от бумаг.
   Уже у двери он обернулся и проговорил:
   - Если меня будут искать, я поехал к жене Еремеева. Надо кое-что уточнить.
   - Думаешь, это спасет тебя?- скептически произнес Скудынь.
   - Тогда скажи, я на квартире Пряхина. Это их отвадит. До завтра,- бросил Скудыню Михайлов и вышел.
   - Счастливо,- сказал ему напоследок Скудынь.
  
  

12

  
   Жена Еремеева, однако, Михайлова даже на порог не пустила.
   - Я уже рассказала всё следователю и добавить мне нечего.
   Апломб её был не наигран, и от него Михайлову стало не по себе - он не переваривал подобных персон и мог легко взорваться при столкновении с их чванством. Не мудрено, что Еремеев стонал от такой женщины.
   На этот раз Михайлов сдержался.
   - Я только хотел узнать, не замечали ли вы случайно у вашего мужа калейдоскоп? Обычный детский калейдоскоп, игрушку?
   - Не замечала,- как отрезала женщина.
   Тут сзади неё раздался мужской голос:
   - Алка, кто там?
   - Да так, никто,- попыталась она захлопнуть перед Михайловым дверь, но Михайлов подставил под неё ногу.
   - Я еще не закончил.- Она уже начинала раздражать его.
   - Да кто там, черт возьми!- вырос вдруг за спиной жены Еремеева жирный, стриженный под ежика боров в белой огромной майке, едва прикрывающей массивное брюшко, и синих спортивных брюках. Увидев Михайлова, он попробовал оттеснить жену Еремеева от двери, чтобы выйти, но она повернулась к нему резко, опалила взглядом и проговорила:
   - Товарищ из милиции. Он уже уходит.- Потом она опять посмотрела на Михайлова и сказала:
   - Извините, мне добавить нечего.
   Михайлов не успел и глазом моргнуть, как перед ним захлопнулась дверь.
   Третьей вершины треугольника Еремеев - Дубовицкая - Пряхин не оказалось. Всё нагромождение Михайлова в один момент могло рухнуть. Михайлов понял, что этот тугой запутанный узел становится для него гордиевым.
  
   Ночью ему приснился сон. Он на какой-то огромной шумной старинной ярмарке. На нем красная парчовая рубаха, подпоясанная шелковым крученым опояском с кистями и бахрамой, плисовые черные шаровары из бархата, заправленные в кожаные по-модному морщинистые сапоги. Перед ним танцует какая-то барышня в цветастом сарафане. Он задорно пляшет. Ему весело. Ему радостно. Громко звенят бубенцы, заливается дудка, подзуживает их рожок и гусли. Только и успевают тренькать по струнам ловкие пальцы гусляра. Народ вокруг не натешится, им тоже весело, им тоже невозможно устоять на месте. Вот один взмахнул руками, заухал бодро, другой стал притоптывать тут же, вздымая высоко пыль, третий посвистом зычным вторит звонким струнам неутихающих гуслей.
   А Михайлов всё танцует. То присядет, то подпрыгнет, то крутнется вокруг себя. Всё пляшет и пляшет, пляшет и пляшет, пляшет и пляшет...
  

13

   - Итак, Михайлов, прошло два дня,- сказал ему Маралов, вызвав утром его с Нефедовым к себе в кабинет.- Вы уже отработали какие-нибудь версии?
   Михайлову конкретно ответить было нечего. Он рассказал начальнику о сходстве дел Еремеева, Дубовицкой и Пряхина, о подобии унылого течения их жизни, но по лицу слушающего понял, что рассказал обо всем напрасно - это начальника не заботило. Он оборвал Михайлова на слове и приказал через день предоставить ему полный отчет за неделю о проделанной Михайловым работе.
   "Может, еще по часам?"- подумал с сарказмом Михайлов, но вслух только ответил:
   - Слушаюсь. Разрешите идти?
   - Свободен!- небрежно бросил ему Маралов.
   Михайлов пошел к себе. Беспросветное уныние охватило его.
   "Я, наверное, сильно устал,- подумал он,- я становлюсь каким-то слабым, каким-то слабым..."
   В кабинете, чтобы как-то отойти, успокоиться, он опять попытался сосредоточиться на происшествиях.
   Все-таки изначально он был прав, считая, что дела Еремеева, Дубовицкой и Пряхина схожи.
   Кем был Еремеев? Типичным неудачником. Ему не везло ни на работе, ни дома. На работе он держался только по протекции бывшего директора. Дома жена его в счет не ставила. Дубовицкая. Озлобленная на весь свет старая дева. Тоже из породы неудачников. Пряхин. Разочаровавшийся во всем тип. Таково прошлое. Но вот что-то происходит с ними, и они уже другие. Другие! Гримаса на их лицах при смерти свидетельствует о том, что все они увидели нечто схожее, нечто поразившее их.
   Что это могло быть? Неясное природное явление? Неизвестное парализующее средство? Да всё что угодно! И у всех ни пулевых, ни ножевых ран. Только, как констатировали врачи, разрыв сердца (хотя инфаркт хватал лишь Еремеева и то с год назад). И - калейдоскоп. Самый что ни на есть обыкновенный калейдоскоп. Может, в нем вся загадка?
   Михайлов даже усмехнулся: до чего наивными показались ему его собственные размышления, но он знал, что они наивны только оттого, что все собранные им факты малозначительны, скудны и слишком неопределенны.
   Михайлов вынул из ящика своего стола калейдоскоп и еще раз внимательно стал осматривать его.
   На картинках, разбросанных по поверхности цилиндра, были изображены пляшущие люди в старинных национальных костюмах. Кто танцевал под дуду, кто под гусли - совсем как во вчерашнем сне Михайлова! Но что особенно поразило его - лица всех буквально светились радостью и неограниченным счастьем. Такой же радостью дышали стихи Пряхина, таким же светом лучились последние записи Дубовицкой. Эти люди увидели что-то, что заставило их изменить не только свое отношение к людям, но и измениться самим. Что же за чудодейственная сила воздействовала на них?
   Михайлов покрутил в руках калейдоскоп и из праздного любопытства решил заглянуть в глазок. Он поднес к себе игрушку и глянул вовнутрь.
   На матовом фоне, блестя яркими стекляшками, расположилась случайная фигура, напоминающая одну из тех снежинок, которые в детстве вырезал из бумаги сын Михайлова на Новый год. Однако не успел Михайлов даже присмотреться к узору, как всё в кругу неожиданно пришло в движение, завертелось, рассыпая мозаику, да так быстро, что в мгновение слилось в сплошное вертящееся пятно, с центра которого стало проступать просветление, по мере нарастания скорости вращения увеличиваясь всё больше и больше, пока, наконец, не расширившись на всю область круга, вовсе не заслонило бутафорские стекляшки. И сразу вслед за этим взору Михайлова предстал великолепный пейзаж с сочной растительностью, рекой, блестящей ярко в невидимых лучах, стройными осокорями вдоль ее берегов. И явно Михайлов услышал тихий шелест листвы, журчанье невидимого ручья, переклики птиц. Михайлов сразу же отдернулся от калейдоскопа и почувствовал, что взмок. Не тот ли это пейзаж, о котором писала Дубовицкая и пел Пряхин?
   Вошел Скудынь. Удивленно глянул на Михайлова и деланно нахмурил брови.
   - Тебя что - пустым мешком из-за угла огрели?
   Михайлов не стал препираться, как обычно, только протянул ему калейдоскоп и сказал:
   - Загляни.
   Скудынь поднес игрушку к своему глазу и пару раз провернул её, сказав при этом:
   - Забавная штучка,- а затем возвратил Михайлову.
   Михайлов глазам своим не поверил.
   - Ты ничего не заметил?
   - Заметил? А что я должен был заметить?
   - Ну, это... река... лес...
   Скудынь посмотрел на Михайлова в упор:
   - Ты случайно, не перегрелся, или начальник тебя снова на ковре отутюжил?
   Михайлов онемел. Когда Скудынь уселся за свой стол, он поднялся и стал укладывать свой дипломат. Скудынь оторвался от бумаг:
   - Уже уходишь?
   - Пройдусь, что-то жарковато.
  

14

   Лишь на скамейке в парке Михайлов, казалось, пришел в себя.
   - Стекляшка, стекляшка, я нашла стекляшку!- прыгает возле него его маленькая сестра Аня. Ей четыре, Михайлову семь.
   - Дай посмотреть,- протягивает он к ней свою руку.
   - А ты возьмешь меня с собой за терновником? Ты никогда меня с собой не берешь.
   - Ты еще маленькая, можешь заблудиться.
   Они лежат возле пруда. Вдвоем. Ребята где-то пропали. Он бы пошел с ними, но мама строго-настрого приказала ему смотреть за Анной.
   - Возьмешь? Возьмешь?- дразнит она его, вертя желтое бутылочное стекло в руке.
   - Возьму, возьму. На следующей неделе,- говорит он, не убирая протянутой руки.
   - Обещаешь? Обещаешь?- Она готова всё ради этой прогулки отдать.
   - Обещаю, обещаю,- уверяет её Николай, и она отдает ему осколок.
   Николай внимательно рассматривает его в руках. Такого он еще не видел. У них бутылки всё зеленые или голубые, а эта желтая, не наша.
   - Где взяла?- подносит он стекло к глазу.
   - Не скажу. Секрет.
   - Ну и ладно,- продолжает наслаждаться преобразовавшимся от света пейзажем Николай.- Тогда я тебя за малиной в лес не возьму.
   Анна сразу сдалась.
   - На старой конюшне. Там много такого.
   - А чё я не видал?
   - Не знаю, там разрыто кем-то, в земле.
   - Айда посмотрим, всё равно тут делать нечего,- поднялся Николай.
   - А купаться?- надулась Анна.
   - Потом будем купаться. Наберем стекляшек, будем смотреть через них.
   - Ладно.- Анну долго упрашивать не приходиться.
   Они пошли на старую конюшню. От неё, собственно, остались только две полстены с юга и востока, но останки эти по-прежнему называли старой конюшней. Здесь часто играла местная детвора. Густые заросли бурьяна и бузины как нигде были пригодны для игры в жмурки и индейцев.
   - Где?- спросил Николай, когда они, наконец, пришли на место.
   - Вон там,- указала Анна рукой. Они прошли в заросли. У стены в земле был сделан подкоп. Очевидно, копала собака, что-то учуяв. Дальше постарались дети, которые и наткнулись на это оригинальный "клад" - целую свалку битых, присыпанных землей бутылок.
   Николай взял себе три разных осколка: синий, желтый и зеленый. Сразу же мир изменился в их цвете. Он поразился. Он будто заново открыл его. Потом таких удивлений и открытий становилось всё меньше и меньше. Мир с его взрослением стал скудеть, краски тускнеть, всё чаще разделяясь на черное и белое. И вскоре он совсем уверился в том, что в мире больше нет ничего, что может его удивить или хотя бы глубоко затронуть. Но вот что-то произошло, что-то переменилось в нем, и он, заглядывая в обыкновенный детский калейдоскоп, видит не просто узор, но нечто особенное, неописуемое.
   Но почему Скудынь не увидел? Почему он ничего не увидел? Лес, речку, поляну, залитую солнцем, видел только он и только он слышал отчетливые звуки?
   А если это же увидели и Еремеев, и Дубовицкая, и Пряхин? Почему они увидели? Почему им открылась эта чарующая красота? Может, оттого, что все они разочаровались в этой жизни, стали никому не нужными?
   А он? У него вроде всё нормально. Хотя он сам чувствует, как ему тяжело. Вчера он крепко повздорил с женой и, в сущности, - из-за пустяка. Плохо спал ночь, ворочался, просыпался, вставал курить...
   И этот сон. Он плясал, как тот ухарь на калейдоскопе, а утром почувствовал себя на пределе и, как всегда при накатывающихся неприятностях, стал жалеть о своем скверном характере, о своей неуживчивости. Вдобавок ко всему - Маралов...
   Не ошибаюсь ли я?- подумал Михайлов. Может, я так устал, что начинаю бредить, галлюцинировать?
   Но если даже и так, я не могу ежеминутно впадать в такое состояние. Значит, если мне сейчас посмотреть в калейдоскоп, я увижу то же, что увидел Скудынь: разноцветные стекляшки, рассыпающиеся в разные узоры, и не иначе? Да и я не настолько глуп, чтобы поверить в нереальное, и не настолько боязлив, чтобы не взглянуть еще раз!
   Михайлов положил дипломат себе на колени, раскрыл его, достал оттуда калейдоскоп, но так и не решался сразу поднести его к глазу.
   "И всё же,- подумал он,- чего я так боюсь?"
   Вопрос остался без ответа.
   И вот опять Михайлов отваживается заглянуть вовнутрь, и снова, как в первый раз, всё закружилось, всё слилось, вырвав из неоткуда сначала светлое пятно, потом лирический пейзаж, но это была уже другая картина, хотя так же отчетливо различались звуки. И в этот раз на Михайлов накатила какая-то радость, какое-то непонятное чувство блаженства, прежде не испытанное им.
   Он вдруг ощутил себя стоящим на возвышении и неторопливо осматривающим окрестности, восторгаясь при этом всякий раз увиденным.
   И вдруг Михайлов воспарил. Открытая местность сменилась каким-то фантастическим пейзажем, который даже отдаленно не мог напоминать земной. Кто-то взял Михайлова за руку и стал увлекать за собой. Михайлов не воспротивился, да и не мог он воспротивится: такой легкости, такой свободы, такой открытости и доверия, такой приподнятости духа он не ощущал ни разу в жизни.
   С каждой последующей минутой он находил себя всё более счастливым, всё более восторженным. Это было непередаваемо...
  

15

   - Леночка, Лена!- громко позвала свою трехлетнюю дочь молодая женщина в сером твидовом костюме.- Иди сюда!
   Малышку удержать невозможно. Она такая бойкая, такая резвая. Стоит отпустить её руку - и бежит сломя голову куда глаза глядят. Вот и сейчас, стоило ей зазеваться, Лена, семеня пухлыми, в теплых штанишках ножками уже вырвалась вперед метров на десять, заставив её разволноваться.
   - Иди сюда, Лена!- громко и вместе с тем твердо произнесла женщина, не делая даже попытки догнать маленькую шалунью. Но Лена и сама остановилась напротив одной из скамеек, где сидел, как-то странно потупившись, какой-то мужчина. На коленях его лежал дипломат, поверх дипломата - сложенные вместе руки.
   Женщина приблизилась к дочери, которая не отводила взгляда от странного мужчины, и тоже посмотрела на него. Глаза того смотрели неестественно, куда-то мимо нее, будто в никуда.
   - О, Боже!- произнесла испуганно она и, взяв девочку за руку, потянула за собой.
   - Дяденька спит, да, мама, спит?
   - Спит, Леночка, спит.
   - А почему у него глаза открыты? - все оборачивается маленькая девочка назад.
   - Он так спит - с открытыми глазами.
   - С открытыми глазами? Чудной!
   Через пятнадцать минут оперативная группа прибыла на место. Тело Михайлова так и оставалось неподвижным. При беглом осмотре никаких признаков насильственной смерти своего коллеги они не обнаружили. Опавшая безжизненно на расслабленное бедро левая рука, вольно ниспадающая со скамьи правая, да застывшее на лице выражение "неземного" блаженства ничего не сказали им.
   На закатившийся под скамью обыкновенный калейдоскоп тоже никто не обратил внимания...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   27
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"