'Бог есть разум машины, именуемой миром. Человек, по подобию мира, есть машина разумная,' - написал Нильгерт из Мухеншиса в последних строчках своего трактата. Не прошло и трех месяцев, как его отлучили от церкви. Далее он жил под чужим именем, зарабатывал переводами книг и преподаваньем грамоты купечьим детям и, оставляя позади город за городом, понемногу кочевал на юго-восход. Пока однажды ночью, посещая стольный град Тын, вдруг не увидел огни в небе. Ярко-рыжие, как лисья шкура, сине-зеленые, как битая веками бронза, они вздымались над рядами крыш, над башнями, над замком на холме, словно залезший в небеса лесной пожар. Нильгерт впился глазами в это чудное зарево и силился понять его природу. Он слышал, что подобное случается на северной вершине мира, но не сошли ж земля и солнце с мест! В огромную комету, все небо застелившую хвостом, ему не верилось - она не ускользнула бы от звездочетов, которых в Тыне было множество. Драконов сотни лет никто не видел. Что до летучих смесей, сестер и братьев воздуха, живущих вместе с ним - с чего бы им гореть в таком количестве?
Справа кто-то негромко зашлепал. Нильгерт чуть повернул голову и скосил один глаз. Мимо него спокойно плелся горожанин, средней руки в почтенном возрасте ремесленник, даже не думавший взглянуть на небо. 'Неужто все-таки полынная настойка? 'Грибов колдуньи' я, как помнится, не ел,' - подумал странник и опять поднял глаза. Огонь вдруг подмигнул ему, как другу, весь вытянулся в нестерпимо яркий луч, ворвался в середину лба и выжег разум. Собственный крик звенел в ушах. Земля ударила в колени.
Нильгерт пришел в себя спустя минуты. Тын славился хорошими врачами, и жители не чурались, как старухи с косой, любого, кто хоть каплю выглядел больным. Открыв глаза, философ обнаружил над собой встревоженную физию ремесленника.
- Ну и слава Творцу... я уж думал, ты помер, - беззлобно, как большой ленивый пес, проворчал горожанин, - Чегой ты?
- Голову прострелило. С малолетства страдаю, видать, мамка роняла, - непринужденно соврал Нильгерт. Непринужденно врать он выучился вскоре после отлучения.
Проворчав еще что-то, ремесленник помог ему подняться и двинулся своим путём. Разум, кажется, выжгло не весь. И вдруг с почти хрустальной ясностью Нильгерт почувствовал ручейки удивления, змеившиеся в теле, носившиеся в голове, плясавшие, как маленький водоворот, в груди. Хвост чего-то похожего потянулся и за прохожим - Нильгерт чуял свежий запах 'змеек', запах вроде того что бывает после грозы. Что там чуял - он почти видел, как они рябят в сумерках, развеваясь вокруг уходившей фигуры.
Огни видели в тот вечер многие. Большинство из них что-то почувствовали и не поняли ничего. А потом понемногу, на ощупь обучались владеть своим проклятым даром. Их прозвали колдунами, демонами, семенем погибели и еще целым ворохом ласковых слов.
Вообще, вскоре после той ночи мир, и без того устроенный довольно странно, погрузился в пучину безумия. Люди, перепуганные неведением и обрывками страшных пророчеств, кинулись жечь и топить демонов - к особому веселью тех из них, кто по странной случайности имел склонность к владению огнем или водой. Более предусмотрительная чернь пользовалась топорами, вилами, камнями. Церковь учредила инквизицию, занятую тем же, но куда методичней и вдумчивей. Ошалевшие демоны сбивались в стайки и, обмениваясь смутным опытом, пытались выжить. Некоторые преуспевали. Среди них был и Нильгерт. Поползли жутковатые слухи о грядущем нашествии нелюди из лесов на восходе. Виноваты, конечно же, были демоны, прогневившие Бога уже собственным существованием - не говоря о множестве других грехов. Грехи были и впрямь - травля со всех сторон не способствовала ни любви к ближним, ни смирению, ни даже целомудрию. Как не способствовали им и ужас перед собственным проклятием, и скрытая в нем власть. Впрочем, кое-кто из колдунов покаялся и был взят под нелегкое крыло церкви, из них многие - в стан инквизиторов. Клин, как водится, клином. А кое-кто, напротив, радостно пустился во все тяжкие, оправдав ругательное 'демон' почти полностью. За год Нильгерт убил нескольких человек, почти всех ради самозащиты. Потом слух о грядущем нашествии оправдался, и вот тут инквизиция и толпа стали меньшей из его бед. В течение пяти лет мир городов, сел, монастырей, деловитых ремесленников, важничающих купцов и погрязшей в усобицах знати рухнул под напором нелюди. Не то чтоб Нильгерта это особенно печалило, но не хотелось быть задавленным обломками. Не будучи особенно жизнелюбивым, он все-таки считал, что умереть разумней завтра, чем сегодня. Завтра же, как известно, никогда не приходит.
Королевства Тынское и Лецкое, приняв на себя всю мощь вторженья, уже пали. Сейчас чудовища из Гиблых лесов додавливали царство Южноморское, как гордо звал себя союз пяти торговых городов. Ворота города Лимани были сломаны четверть часа назад, и толпы жителей запрудили площадь у порта, силясь втиснуться на последние корабли. Нильгерт мог отплыть раньше, но в порядке каприза он решил досмотреть до развязки.
Большинство нападавших увязли в стычках с обреченными защитниками города непосредственно у ворот. Но, как Нильгерт и ожидал, часть всадников уже прорвалась глубже, аж до самых подходов к порту. Он стоял на узкой улочке, окаймленной плосковерхими домами из камней и глины и навесами сбежавших загодя торговцев, когда знакомый кисловато-терпкий запах ярости защипал ему нос. Тут же плыли аромат злорадства - прохладный, сладковатый, немного меда и немного жженого железа - и запах голода, густой, жгуче холодный и болотный. Нильгерт вздохнул и развел углы губ в иронически кроткой, усталой улыбке. Из-за угла на улицу протиснулись четыре коренастых грузных туши верхом на двухметровых многоножках - плоских, коричневых, под цвет домов и мостовой. На расстоянии всадники смахивали на людей, и подпускать их ближе чародей не стал. Он знал, что именно увидел бы - чудовищно уродливые лица, усаженные язвами, трупными пятнами и чирьями. За подобную красоту обитателей Гиблых лесов звали попросту мерзунами. К досаде Нильгерта и на беду жителей города, нрав у этих созданий был, как правило, хуже чем внешность.
Демон закрыл глаза. Так он видел ясней. Дважды четыре бьющихся и пляшущих комка разрушительных чувств и стремлений. Сухой хворост, как будто нарочно заготовленный для костра. Задачка для ученика. Небольшое усилие воли, и эти чувства и стремления становятся на четверть или треть его. Это он хочет крови и мук. Это он наслаждается бессилием и ужасом врага. Это он хочет есть. И теперь нужно лишь захлестнуть щупальца этих чувств так, чтоб они впились в тела всадников. Эта ярость и так большей частью слепа. Нужно легонько подтолкнуть...
Один из мерзунов с радостным воплем потянул многоножку за усик, и та, вздыбившись, повернулась налево и обрушилась на соседнего, приминая его к мостовой. Еще одна сбросила всадника и накинулась на него, метя жвалами в горло. Еще один из нападающих впечатал молот в башку своей тридцатиногой спутницы, за что и был отправлен в стену. Рев и яростное сопение пробежали по ушам Нильгерта. Он улыбнулся вновь, насмешливо и скромно.
'Еще несколько, и я пойду'.
Ни малейшей возможности спасти жителей города он не видел. Силы были решительно неравны. Входя в город, мерзуны вырезали трети две обитателей, остальных обращали в рабов - очевидно, не знали, что такое налоги. Почти все, кто был в силах бежать или драться, уже либо бежали, либо готовились сражаться до конца. Места на кораблях было мало на всех. В порту многие прямо сейчас гибли в давке. Кое-кто из беженцев разжился лодками и надеялся вдоль берега добраться до каких-нибудь укромных мест. Кое-кто - до малых островов в нескольких днях пути от берега. Корабли же шли за море, к королям-священникам пустынь.
Оставив сзади полтора десятка раненых и мертвых, - колдун считал тридцатиножек, как и всадников - Нильгерт кривыми улочками пробежал мимо тонувшего в отчаяньи и ужасе порта, мимо рыбацкого квартала, где страх был жиже и разбавлен горем и надеждой (у рыбаков как раз и были свои лодки), спустился по пологому откосу на обычно безлюдный клок берега. Несколько беглецов вытаскивали плот из морской пещеры, недавно брошенной контрабандистами. За их возней смотрела женщина с черными, аки смоль, волосами в видавшем виды и местами рваном синем платье. Рядом с женщиной были двое детей - мальчик дюжины лет и девочка пяти-шести. Мальчик стоял спиной к плоту, вмерзнув взглядом во что-то в направлении города, напряженно прислушиваясь. По его лицу стекали слезы. Кажется, он их не замечал. Девочка безутешно рыдала и пыталась вырваться из полуобьятия, которым женщина прижала ее к себе. Ей вторил надрывный младенческий плач.
- Элла Гарец, Госпожа волн и ветра, благодарная мачеха трех счастливых детей, - сказал Нильгерт и усмехнулся, - Кто отцы, я осмелюсь спросить?
Женщина резко обернулась. Ей лет сорок. Глаза темно-зеленые. Правильные черты лица. Взгляд суровый и чуть растерянный.
- Один смелый лучник. Младший сын кузнеца. Отца девочки я не знаю.
- Попросили взять матери?
- Да. Вряд ли выберутся из города. Помоги мне.
Нильгерт опустил веки. Различить клубок чувств, бьющихся внутри девочки, было очень несложно: горе разлуки, страх неизвестности и жгучая надежда, что вот-вот вдруг явятся ее родители, возьмут на руки и отнесут домой, и все будет как раньше...
Детские желанья властны. Детские мечты ясны - по сравненью с измочаленными, полулживым мечтами взрослых. Стоит им помочь совсем чуть-чуть, и они скрывают явь, как скрывает снег опавшую листву. Нильгерт слегка помог. Девочка обмякла и уткнулась лбом в синюю ткань на теле Эллы. В сновидении она тянула ручки к возвратившимся за ней родителям.
Когда солнце спустилось за море, месяц выбрался из-за туч, и в просветах заблестели звезды, Элла с Нильгертом, усевшись на краю плота, полушепотом спорили о пролитом уже молоке.
- Ты был единственным, кто мог созвать совет. За тобой бы пошли...
- Не единственным.
- А кто еще? Царь в алмазной короне? Он безжалостный самовлюбленный ублюдок, некромант до последних пределов, в нем уже ничего человеческого... Знаешь, сколько людей он сжег заживо, чтоб вдохнуть жизнь в паршивые кости дракона? Там дракон-то шесть метров в размахе, не дракон, а большая виверна, и он даже не может летать!
- Я его понимаю. Царя.
Элла покачала головой и смотрела на сполохи подожженного города приблизительно с полминуты.
- Совершенно тупые уроды. За день город разграбить-то толком нельзя. Им вообще нужно что-нибудь, кроме убийств?
- Они стараются не из корыстных побуждений, - заметил Нильгерт с сожалением.
- Прекрати издеваться! - Элла чуть не шипела, - Ты ведь мог с ним объединиться! С людоедом в алмазной короне. Его власть и твой ум... Я пошла бы за вами. И другие пошли бы. Мы собрали бы воинство колдунов... Две - три сотни, одним войском, в поле - представляешь, что это такое? Где ты был, когда в Тыне людей рвали живьем на куски? Пил отвар грибов с эльфами? Тогда где твои эльфы?
- Эльфы выйдут из своих пещер, когда мерзуны подойдут к их воротам. Выйдут на скорпионах, со своими змеями и стаями нетопырей, со своими берсерками и жрецами, и зальют кровью землю до Гиблого леса. Кровью наших врагов. Людской род сохранится, но все королевства к тому времени уже падут. Так сказала мне их принцесса.
- Они будут сидеть под землей и смотреть, как нас режут? Она так и сказала?
- Примерно.
Элла шумно вдохнула. Ее тон упал до кровожадного мурлыканья, свойственного большим котам.
- Нильгерт, ты мастер проникать в чужой разум, отводить глаза, внушать чувства... Нильгерт Обманщик, Мастер морока, Разжигатель страстей... С тобой, дери тебя сто дьяволов, болтали даже инквизиторы, как с приятелем, за бутылью вина... Ты, мать твою, болтал с эльфийской королевной! Ты не мог сделать что-то? Внушить ей, что людей надо спасти, сейчас, а не когда нас останется два с половиной? Заставить её отвести тебя к их королю и внушить ему это? Убедить их, ежа тебе в глотку, просто их убедить, я же знаю, как тонко ты умеешь играть!.. Нильгерт, мать твою, что ты там делал?
- Изучал их скрижали, - признался колдун.
Почти сразу же он почувствовал толчок в спину, потерял равновесие, плюхнулся за борт. Море было холодным и мокрым.
- Я тебя утоплю, - очень тихо сказала Госпожа волн и ветра, - Я тебя утоплю.
Но потом передумала.
На закате четвертого дня они пристали к берегу Краси, островка в Южном море, мало чем примечательного, кроме сочного винограда, произраставшего на склонах сравнительно высокого холма. У подножия ютились три деревни. Элла, ступив на сушу, поклялась, что утопит к кальмаровой матери два-три вражеских корабля или больше, если вдруг их увидит. Нильгерт сказал, что мерзунам вряд ли известно, для чего вообще нужен корабль. Отоспавшись, он отправился в пещеру под холмом, среди местных прослывшую логовом дьявола.
Вход в пещеру зарос кустарником, в корнях коего гнездились змеи. Колдун шагал с закрытыми глазами, прикрывая рукой лицо, и отслеживал гадов по довольно блеклым отзвукам их ощущений. Пещера приняла его прохладной залой серого известняка, причудливо обглоданного водами когда-то в незапамятные времена. В полумраке казалось, что стены пещеры сделаны из оплавленных свеч-великанов - странный узор, оставленный на них водой и временем, напоминал застывшие потеки воска. В пяти дюжинах метров от входа начинался умеренно крутой спуск, и на первых шагах по нему к колдуну ринулся из-под свода целый сонм летучих мышей. К счастью, твари боялись огня, и усилить их страх было вовсе не сложно. Получилось отпугнуть и пару змей. Но уже на третьей трети спуска камень, вроде бы прочно лежавший, подло выскользнул из-под ноги. Нильгерт собственной колдовской задницей съехал несколько метров вниз, по пути разжав руку с факелом и кое-как успев лишить сознания не вовремя поспевшую змею. Не успел он подняться хотя бы на корточки, как в него из мрака влетел зверь ростом с молочного поросенка и похожий на хомяка. Нильгерт вновь приложился о камни. Зверь взобрался ему на грудь и, воинственно пискнув, начал портить рубаху когтями.
- Бельферн, бери твой служ! Я ход речь тебе! - на кошмарно ломаном эльфийском крикнул демон. Зверь рассерженно взвизгнул, клацнул зубами и продолжил топтаться на нем.
Так прошло минут семь.
- Кто ты будешь, слепыш? Кто сказал тебе мое имя? - наконец послышалось из темноты на вполне себе сносном южноморском наречье. Почти ласковый, вкрадчивый голос.
- Я принес привет для Бельферна, изгнанника, от сиятельной Шиннид-Мар, третьей дочери короля Синдаара, - сказал Нильгерт во тьму на пристойном эльфийском. Эту фразу он выучил наизусть.
Голос что-то сказал по-эльфийски, и зверь бодро сбежал с груди Нильгерта.
- Твой вимбадхе меня чуть не съел, - сумрачно сказал гость.
Четверть часа он потратил чтобы рассказать свою историю.
- ...Я живу из одной любви к знанию. И, представь себе, сиятельная говорит мне, что Познание - лишь имя духа, одного из множества великих. Натурально, я хочу его увидеть.
Силуэт, весь окутанный мраком пещеры, издал вежливый, чуть снисходительный смешок. Красные глаза сверкнули, как кошачьи, и опять пропали в темноте.
- Ты не сможешь развидеть увиденное. Ты подумал об этом?
- Разумеется да.
- Говоришь, ты помог Шиннид-Мар...
- В паре мелких придворных делишек.
- Хорошо, я тебе помогу. Приходи послезавтра за час до рассвета.
Послезавтра за час до рассвета Нильгерт прибыл на место. Поблескивая красными глазами, эльфийский силуэт провел его сквозь несколько пещерных зал до последней, в которой сверкали костры. Круг огней, водруженных на грудах камней высотой до колена, огораживал каменный столп в туловище толщиной. Упирался сей столп в свод пещеры на высоте в три человечьих роста и был расписан упрощенными изображеньями зверей, птиц, рыб, ползучих гадов и растений. Огненное кольцо опоясала снаружи сеть веревок из каких-то жил, привязанных к наростам на полу и в пол вбитым шестам. На веревках висел целый маленький лес колокольчиков и трещоток, вырезанных из кости.
Отблески согнали темноту с черт эльфа. Предсказуемо, он был бледен, как мрамор, и гибок, чуть-чуть старше двух дюжин на вид, с безучастно внимательным, чуть насмешливым взглядом, белыми, как мука, волосами и почти по-девчачьи изящным лицом. На эльфе была длинная, ниже колен, рубаха, некогда белая, но большей частью посеревшая, на ногах - сандалии из дерева и кожи. Знаменитые острые уши прятались в волосах. Левой рукой эльф указал на узкий ломаный проход чрез паутину жил и колокольчиков.
- Ступай в круг, к Посоху Оллатара. Я пойду за тобой. Не задень за поющие жилы.
Оллатаром у эльфов называли Творца. Или главного духа, его наместника. Иногда их даже различали.
Нильгерт со всей доступной ловкостью протиснулся к пещерному столпу. Эльф был в нескольких шагах сзади.
- То, что я буду петь, то, что будет мерещиться - правда. То, что ты привык видеть и думать - обман чувств и ложь. Помни это. Что бы я ни делал, не мешай.
Нильгерт скромно кивнул. Эльф снял с пояса мешочек из грубой кожи и встряхнул его, издав стук и шуршание. Видимо, внутри пересыпались мелкие, но твердые предметы. Еще несколько взмахов, и странные звуки понемногу стянулись в обволакивающий глухой ритм. К ним добавился голос колокольчиков и трещоток, заунывно-сердитый, потом тревожный, а потом зовущий. Сердце демона довольно предсказуемо забилось в такт. Бельферн низким, но чистым голосом запел.
Что он поёт, Нильгерт улавливал в самых общих чертах - одно из множества обрядовых сказаний об Оффалине, первом из эльфийских королей. Давным-давно, так давно, что и долгоживущие эльфы, в те времена сосавшие грудь матери, уже успели умереть от старости, и даже внуки их успели умереть, длинноухие жили под солнцем, и их кожа была ярче цветом, а их волосы были как золото, кора древ или жемчуг. Между ними не было единства, каждый жил на свои страх и счастье, и никто не знал духов. Их безжалостно притесняли драконы: поедали, сжигали в жилищах, порой - хуже того - принуждали к неволе. Огонь тихой сапой стал ярче и жарче и почти лизал одежду Нильгерта. Было так, покуда не родился Оффалин. Звон поющих жил стал детским плачем, потом смехом, сквозь пещерный свод мелькнули звезды, в подземелье, кажется, проник порыв свежего ветра. Оффалин рос не по дням, а по часам. Он научился видеть духов, приводящих в движение сердце мира, научился их языку, научил всему этому многих других. Он взял клятву у духа железа, что тот будет в бою его другом, и у духа огня, что тот не причинит ему вреда. Он собрал всех старейшин родов, объединил великий народ эльфов. Сонмы теней, изящных, молчаливых, стояли за кольцом огней, глядя на Нильгерта. Оффалин в отчаянном бою разбил драконов - через звон колокольчиков явно слышались лязг железа и рев - и сразил в поединке их вожака - рев оборвался хрипом, сквозь него проступил гордый смех - но когда он, уставший, припал к ранам врага, чтоб, испив его крови, получить его силу - язык Нильгерта чуть не выдрала горечь - его собственный брат уступил духу зависти, и тогда...
Что-то воткнулось в спину колдуна, прямо в тонкое мясо, а удар под колени выбил пол из-под ног. Еще один удар ввалился в солнечное сплетение и взял за горло изнутри. Пещерный полумрак сгустился. Два красных глаза тускло зыркнули в лицо, что-то крепкое оплело кисти, ноги, предплечья. Тьма вновь рассеялась до сумрака, проворный эльф залил в рот Нильгерту пять или шесть глотков ядрено терпкого отвара, плеснул в лицо водой, накрыл костяной маской без признаков отверстия для глаз и положил на грудь тяжелый камень. Голос его задребезжал высокой скорбью.
Погребли Оффалина в огромной пещере, где жил до этого убитый им вожак драконов. Его брат, скрыв свой низкий поступок, занял престол вместо него. Прочие были безутешны. Они решили, что уж если Оффалин должен остаться до конца времен в подземном мраке, то и они последуют за ним. Эльфы, от мала до велика, навсегда ушли жить в темноту. Погребальные гимны заменили им песни празднеств и колыбельные. Лишь убийца героя остался под солнцем и в одиночестве бродил по рощам и холмам в полусгнившем венце из дубовых ветвей. Время текло, но эльфы были безутешны. И на исходе года со дня битвы королева духов, дочь и жена Оллатара, сжалилась над убитыми горем двуногими (другие, впрочем, говорят, что попросту соскучилась по Оффалину) и с помощью своих бездонных знаний нашла способ вернуть жизнь убитому. В благодарность за чудо он превратил свою гробницу в ее храм и поставил свой трон возле храмовых врат. Эльфы так и остались жить под землей.
Путы спали. Рубаха пропиталась кровью на спине. Нильгерт со стоном сел. Камень и костяная маска пала на пол.
- Ты хотел меня видеть.
Над ним стояла молодая женщина с бледной кожей и темными волосами, ниспадавшими на лицо так, что не было видно глаз. Она была красива - не божественно, Нильгерт видел и покрасивше, но все ж достаточно, чтобы слегка заныло сердце. На ней было черное платье из перьев с необычно широкими рукавами, больше похожими на крылья, а на лбу - обруч с двумя серебряными рогами, вроде козьих, но длиннее. Между рогов клубилось облачко огня с черным провалом на манер зрачка посередине. Провал уставился на Нильгерта. В полумраке за спиной пернатой женщины стояли еще две, одна с головой лошади, а другая - волчицы.
- Кто они? - спросил колдун.
- Мои сестры. Не пялься на них.
С кем он, собственно, говорит, спрашивать нужды не было. Это существо жило в нем с самых первых мгновений, какие он помнил, и, наверняка, задолго до того.
- Ты искал меня. Чего ты хочешь?
- Ты все знаешь. Ты знаешь и это.
- Да, я знаю. Но знаешь ли ты?
Нильгерт встал с известняка, откашлялся и неожиданно для самого себя сказал:
- Тебя.
Женщина с головой лошади заржала. Другая, с головой волчицы, захлебывалась хриплым рыком и повизгиванием. Женщина в черном смеялась холодно и звонко. Но недолго.
- Ни один смертный не срывал еще моих одежд. Да никто б и не вынес того что под ними.
Она скупо всплеснула руками, и Нильгерт заметил, что пернатые рукава ее платья и есть, собственно, крылья, снизу приросшие к рукам. Женщина тряхнула головой, и один черный локон скользнул влево с лица, обнажив левый глаз. Глаза, собственно, не было. Была открытая глазница, а в ней - дыра во тьму и бесконечную пустую протяженность. Кое-где во тьме поблескивали звезды. Колдун и левый глаз встретились взглядом, и пустота вцепилась в душу Нильгерта.
Он, разумеется, не раз думал о том, что ни род человеческий, ни тем паче он сам не имеют значения с точки зрения вечности. Обычно эта мысль рождала в нем холодное спокойствие - значенья не имели ни его личные тревоги и пристрастия, ни ежедневные страдания тысяч людей. Реже его охватывали головокружение, жутковатое чувство легкости и соблазн посмотревшего вниз с края пропасти.
На этот раз его продрал ужас непостижимого. Сердце в панике силилось вырваться из груди. Сухая и холодная рука сдавила горло. Смешался с кровью на спине холодный пот. Давным-давно, лет в семь, в праздничный день он, бродя по окрестностям города, заблудился в лесу и остался в нем после заката. В сумерках ему встретился вурдалак - или, может быть, померещился. Тощий, скачущий на четвереньках мертвец с роговыми когтями-кинжалами посмотрел на него очень пристально, словно думая, прыгать - не прыгать, потянул носом воздух и пустился вперед, куда шел - наверное, по следу жертвы покрупнее. Нильгерт на всю жизнь запомнил его взгляд - остекленевший, не звериный и не человеческий, не живой и не мертвый, взгляд с другой стороны.
Сейчас вселенная, безбрежная, непостижимая и безупречная, смотрела в него взглядом вурдалака. В самое дно его души.
Он захрипел, зажмурился и отвернулся.
- Ты увидел достаточно? И не хочешь потрогать?
- Н-нет... по-ж-жалуй... - еле выдохнул Нильгерт.
- Так чего же ты хочешь? Скажи.
Он захотел сказать, что хочет узнать что-то, чего не смог бы узнать сам, чего не знает никто в мире кроме духа знания, на чем потомки смогут строить храм неоспоримо точной истины - какую-нибудь тайную мысль Бога, которую мог бы вместить, но еще не вмещал человеческий разум... Но сказал почему-то:
- Я хочу знать, что губит человечество. Что разрушает наши королевства. Что обрекло мой род на поражение в войне.
Будто есть ему дело до этих людей.
- Ты, - сказала крылатая и засмеялась, - Лично ты. Ты занят ерундой.
Лошадиная голова вновь ржала, волчья снова довольно повизгивала.
- В каждой шутке есть доля шутки, - просмеявшись, сказала дух знания, - Но изволь, я тебя познакомлю с теми, кто тебе любопытен.
Она расправила руки и крылья. Раздались шипение и треск, в стороны брызнули струйки крови, запах паленых перьев и жженого мяса схватил Нильгерта за нос. Плоть - скорей, видимость плоти - всех трех женщин рвалась, словно кукла, расплавлялась, как воск. Струи-щупальца жидкого мяса слипались в трехголовое чудовище, в мгновенья обраставшее новыми головами, хвостами и лапами, крыльями, туловищами и черт знает чем. Перед глазами колдуна маячил, продолжая расти во все стороны, целый лес разорванных и слепленых в один живой кошмар существ.
- Назовите себя, - сказал Нильгерт.
- Мы есьмы Мы! - взревели не поддающиеся подсчету голоса, - Там где двое рекут: 'Ты да я будет 'мы'', там есьмы Мы. Там где род говорит: 'Вот, мы рода такого-то, а другие не нашего рода', - там Мы. Там где, вместе собравшись, рекут: 'С нами правда и милость великого Бога', - там Мы. Мы - слепая ненависть детей Гиблого леса, говорящих: 'Погибель не нашему племени!'. Мы - жестокий страх толп, говорящих: 'Вы не люди, но демоны, смерть вам!'. Мы - ожесточение твоих собратьев: 'Они травят нас, словно зверей; что ж, пусть гибнут, не на нас эта кровь'. Мы - тупая хитрость людской знати: 'Твою землю предадут мечу сегодня, а мою, быть может, пронесет'. Мы - презрение эльфов, глаголющих: 'Пусть слепых убивают, что нам до слепышей?'. Мы - бессчетные живые существа, составляющие твое тело и мнящие: 'Вот я, Нильгерт, раб знания; вот другие, не Нильгерт, невежды, и их жизнь не дороже песка'...
- Мы нас поняли, благодарим, - голосом Нильгерта сказали много-много маленьких существ, составляющих его тело.
- Мы - алчность богатых, и мы - зависть и ненависть бедных. Мы - слепота счастливых, мы - жестокость несчастных. Мы - сплетение любящих в темный час ночи. Мы - толпа у помоста в день казни. Мы - клыки кабанов, защищающих свой приплод от волков. Наша ярость сжигает миры игрой сил, о каких ты не можешь помыслить. Наши нежность и голод возрождают их вновь...
- Да я понял, доста... - начал Нильгерт, но его рот сбежал на середину горла, а язык, стремительно растущий, сплелся с каким-то щупальцем, вынырнувшим из леса плоти. Щупальце потянуло на себя, и колдун оказался в объятьях многочисленных лап, клешней, плавников и совсем незнакомых конечностей. В гуще месива приветственно махнуло черное крыло. Ум с шипеньем и треском расползся.
Сколько прошло дней, лет или мгновений, он не знал.
- А, ты жив, - сказала еле видная тень Бельферна, когда Нильгерт приподнялся в луже крови.