|
|
||
СМЕРТЬ ПОЭТА
Тогда я демонов увидел черный рой
Подобный издали ватаге муравьиной -
И бесы тешились проклятою игрой:
До свода адского касалася вершиной
Гора стеклянная, как Арарат, остра -
И разлегалася над темною равниной.
И бесы, раскалив, как жар, чугун ядра,
Пустили вниз его смердящими когтями;
Ядро запрыгало - и гладкая гора,
Звеня, растрескалась колючими звездами.
Тогда других чертей нетерпеливый рой
За жертвой кинулись с ужасными словами.
Схватили под руки жену с ее сестрой,
И заголили их, и вниз пустили с криком -
И обе сидючи пустились вниз стрелой...
Порыв отчаянья я внял в их вопле диком;
Стекло их резало, впивалось в тело им -
А бесы прыгали в веселии великом.
Я издали глядел, смущением томим. *
* Это стихотворение при жизни Пушкина не печаталось, и В.А. Жуковский, который готовил посмертное издание сочинений поэта и первым разбирал его бумаги (вместе с жандармским генералом Дубельтом), датировал его 1832 годом. Не исключено, что оно было написано позднее. В Примечаниях к этому стихотворению, помещенных в 10-томном академическом издании Полного собрания сочинений А.С. Пушкина (Изд-во "Нука", Ленинград, 1977 г., т.3, стр. 461) говорится, что оно якобы представляет собой "шутливое подражание" эпизодам из "Ада" Данте. Однако, при всем желании, ничего шутливого в этой "шутке" мы не нашли. Напротив, мы считаем, что это самое мрачное произведение поэта, где он подвергает жену с ее сестрой (которой?) чудовищной, жестокой казни, и это единственный известный случай проявления враждебного отношения Пушкина к жене. Достойно удивления, что пушкиноведы, обычно столь дотошные, обходят молчанием этот странный эпизод. За что же поэт так страшно карает жену? Ниже мы попытались ответить на этот вопрос.
Женитьба шаг серьезный. А.П. Чехов "Человек в футляре"
Жорж Дантес и его приемный отец, голландский дипломат Геккерн.
Принято считать, что это голландский посол барон Луи Борхард Геккерн замыслил коварный план погубить А.С. Пушкина, сделав сообщником своего приемного сына, с которым, как подозревают, он находился в "противоестественной" связи (здесь и далее см. статью А.А.Ахматовой "ГИБЕЛЬ ПУШКИНА", Сочинения, т.3, YMCA-PRESS, 1983 г.) и письмо Александра Карамзина от 13 (25) марта 1837г., (здесь и далее ПУШКИН В ПИСЬМАХ КАРАМЗИНЫХ, Изд-во Академии Наук СССР, 1960г., стр. 190-191). При этом жене поэта предоставлялась роль слепого орудия в руках того же барона Геккерна. Однако здесь возникает законный вопрос: зачем эта интрига вообще могла понадобиться Геккерну и Дантесу. Даже если согласиться с общепринятой версией, что и тот и другой "гнусные канальи", как окрестил Геккерна царь (здесь и ниже П.Е.ЩЕГОЛЕВ, ДУЭЛЬ И СМЕРТЬ ПУШКИНА, Петроград 1917 г., стр 61), то ведь и канальи - люди, и совершая пакости, стараются делать это не во вред себе. И Дантес, и Геккерн играли заметную роль в жизни светского Петербурга, "обласканные любовью и уважением всего общества, которое наперерыв старалось осыпать нас многочисленными тому доказательствами" (Геккерн - барону Верстолку, 11 февраля 1836 г., здесь и далее см. В. ВЕРЕСАЕВ, ПУШКИН В ЖИЗНИ, Советский писатель, 1936г., т.2, стр.355). И это не было плодом воображения злодея, старавшегося оправдаться. "За свое долговременное пребывание в России Геккерн упрочил свое положение и при дворе, и в петербургском свете. В 1833 году... он удостоился награды: Государь пожаловал ему орден св. Анны 1-ой степени как свидетельство своего высокого благоволения и как знак удовольствия" (П.Е. ЩЕГОЛЕВ, стр.18).
В результате дуэли "интриганы" потеряли всякую надежду на карьеру в России , не говоря о том, что Дантес рисковал жизнью, и уже хотя бы поэтому его нельзя считать простым убийцей. Геккерн, принятый в свете и при дворе дипломат, был после дуэли с позором изгнан, был вынужден распродавать за бесценок свой антиквариат (деталь не слишком существенная, но все же красноречивая), подвергся унижениям и т.д.. Кавалергард Дантес блистал среди золотой молодежи и находился в центре "bande joyeuse" (веселой банды), как ее снисходительно именовали в свете. В ее состав входили и многие друзья Пушкина, которые, кстати, были на стороне Дантеса до дуэли и осудили его после, а царь резко сменил милость на гнев: "Порицание поведения Геккерна справедливо и заслуженно; он точно вел себя, как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствии Пушкина, уговаривая жену его отдаться Дантесу, который будто умирал к ней любовью... Жена Пушкина открыла мужу всю гнусность поведения обоих..." (П.Е. ЩЕГОЛЕВ, стр. 61). Таким образом государь задал тон, после чего иметь другое мнение было бы даже не патриотично да и себе дороже, как показал пример М.Ю. Лермонтова. Заметим, однако, что это мнение царя основано исключительно на утверждениях Натальи Николаевны, которая, будучи заинтересованным лицом, могла и исказить истину.
Дуэль в России считалась серьезным преступлением, и все участники, даже секунданты, подвергались строгому наказанию. Дантес был разжалован и только как иностранец не был наказан более сурово: ему было предложено покинуть Россию. Таковы последствия дуэли, которые было легко предвидеть. Дантес, приехавший "на ловлю счастья и чинов", а отнюдь не для того, чтобы убивать поэтов, и его приемный отец должны были бы, скорее, сделать все, чтобы избежать дуэли. Получив первый вызов, котрый Пушкин сделал в связи с так называемым анонимным Дипломом (см. ниже), Дантес так и поступил, женившись (возможно, по настоянию Геккерна ) на сестре Натальи Николаевны Катерине Гончаровой, женщине, по утверждениям современников, не первой свежести (она была на 6 лет старше Дантеса), отнюдь не красавице и к тому же бесприданнице. (Существуют предположения, что она была беременна от Дантеса, и это обстоятельство могло повлиять на решение Дантеса жениться). Люди расчетливые, Жорж Дантес и барон Геккерн были вынуждены пойти на этот "неравный" брак во избежание более крупных неприятностей, которые их несомненно ожидали в случае дуэли. Насколько сильным было их желание избежать поединка, говорит и следующий эпизод. Получив письмо Дантеса, вероятно содержавшее предложение примирения, Пушкин, который смотрел на дело иначе и явно жаждал дуэли, возвращает его Геккерну нераспечатанным, и когда тот отказывается его взять, бросает письмо ему в лицо со словами: "Tu le prendras, gredin! (Ты его возьмешь, негодяй!)" (Аммосов, см. В. ВЕРЕСАЕВ, т. 2, стр.355). Но даже это оскорбление Дантес и Геккерн предпочитают проглотить, чтобы, опять таки, избежать дуэли. После второго письма Геккерну, написанного, 26 или, как полагает П.А. Вяземский, 25 января 1837 г. (Н. Бельчиков. НЕИЗВЕСТНОЕ ПИСЬМО В.Ф. ВЯЗЕМСКОЙ О СМЕРТИ ПУШКИНА, Новый Мир, 1931, Љ 12, стр. 188 - 193), в котором Пушкин наносит ему оскорбления настолько страшные и, как нам кажется, несправедливые, что Дантесу ничего не оставалось, как вызвать его на поединок, на что Пушкин, собственно, и рассчитывал. Приведем лишь некоторые. Так он пишет: "Подобно старой развратнице, вы подстерегали мою жену во всех углах, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; и когда, больной сифилисом, он оставался дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы ей бормотали: "возвратите мне моего сына!". Или: "Я не могу позволить, чтобы ваш сын после своего гнусного поведения осмеливался разговаривать с моей женой ... тогда как он только подлец и шалопай" (П.Е. ЩЕГОЛЕВ, стр. 126).
Однако Дантес не был ни незаконнорожденным, ни так называемым, а приемным сыном Геккерна. Фразу "возвратите мне сына", о которой ревновавшему ее к Дантесу Пушкину, кстати, не преминула сообщить в собственной интерпретации его "легкомысленная" супруга, следует, скорее, понимать как просьбу прекратить "кокетничать" (слово Пушкина) с Дантесом, как попытку предотвратить неизбежную дуэль. Сам Геккерн повидимому искренно утверждает: "Я якобы подстрекал моего сына к ухаживаниям за г-жею Пушкиной! Пусть она покажет под присягой, что ей известно, и обвинение падет само собой... Она сама может засвидетельствовать, сколько раз я предостерегал ее от пропасти, в которую она летела; она скажет, что в моих разговорах с нею я доводил мою откровенность до выражений, которые должны были ее оскорбить, но вместе с тем и открыть ей глаза; по крайней мере, я на это надеялся. Если г-жа Пушкина откажет мне в своем признании, то я обращусь к свидетельству двух особ, двух дам высокопоставленных и бывших поверенными всех моих тревог, которым я день за днем давал отчет о всех моих усилиях порвать эту пагубную связь (pour rompre cette funeste liason)". (ЩЕГОЛЕВ, стр. 293). Геккерн, возможно, надеялся, что под присягой Наталья Николаевна признает, что выражение "возвратите мне сына" имело смысл, обратный тому, который она ему придала, сообщив его Пушкину. Разумеется, ни о какой присяге речи и быть не могло, поскольку мнение царя и, соответственно, предубеждение света уже сложились не в пользу иностранцев, от которых можно было легко избавиться, обвинив их в преждевременной смерти великого национального поэта и направив на них праведный гнев общественного мнения, а заодно и снять с себя всякую ответственность за происшедшее и успокоить собственную совесть. Считалось, что Пушкина мог убить только иностранец, который "не мог понять... на что он руку поднимал". По иронии судьбы М.Ю. Лермонтов погиб от руки русского, который "понимал" и все же убил. Так сложилась легенда о невиновности Натальи Николаевны, дожившая до наших дней. Например, А.А. Ахматова повидимому искренне возмущена требованием пытавшегося оправдаться Геккерна привести Наталью Николаевнеу к присяге "как последнюю авантюристку... да еще в выражениях, которые должны были ее оскорбить" (А.А. АХМАТОВА, там же).
Что же касается сифилиса, о котором говорит Пушкин в своем письме, то не нужно быть профессиональным психологом, чтобы понять причину такого "диагноза". Пушкин ревновал и не без оснований и видимо поэтому хотел уязвить Дантеса именно таким образом. В письме Пушкина есть любопытная фраза, звучащая, как мне кажется, не совсем естественно, во всяком случае несколько натянуто. Она может принадлежать ревнивому мужу, который пытается оправдать жену и сохранить хотя бы видимость благополучия, выдавая желаемое за действительное: "...я заставил вашего сына играть столь жалкую роль, что жена моя, удивленная такой трусостью и низостью, не могла удержаться от смеха; душевное волнение, которое в ней, может быть, вызвала эта сильная и возвышенная страсть, погасло в самом спокойном презрении и в отвращении самом заслуженном ". Так ли это? Почему же тогда Наталья Николаевна не высказала в негодовании Дантесу все, что она о нем думает? Это охладило бы его пыл, он бы перенес свое внимание на другие объекты, дуэль бы, скорее всего, не состоялась, Александр Сергеевич написал бы еще немало гениальных произведений, окруженный заботой и любовью в своей семье и поклонением русской общественности. Чтобы прекратить "разговоры" Дантеса, Наталье Николаевне нужно было сделать лишь небольшое усилие, которого она почему-то не делала. Напротив, она не переставала демонстративно "кокетничать", поощряла ухаживания Дантеса, не считаясь с ревностью мужа, на виду у многочисленных недоброжелателей, которых забавляла, как это часто бывает в подобных случаях, такая ситуация.
Приведем свидетельство М.К. Мердер: "... В толпе я заметила дАнтеса, но он меня не видел. Возможно, впрочем, что ему просто было не до того. Мне показалось, что глаза его выражали тревогу,- он искал кого-то взглядом и, внезапно устремившись к одной из дверей, исчез в соседней зале. Через минуту он появился вновь, но уже под руку с г-жею Пушкиной. До моего слуха долетело: "Уехать - думаете ли вы об этом - я этому не верю - вы этого не намеревались сделать..." Выражение, с которым произнесены эти слова, не оставляло сомнений в наблюдениях, сделанных мною ранее,- они безумно влюблены друг в друга! Пробыв на балу не более получаса, мы направились к выходу: барон танцевал мазурку с г-жею Пушкиной. Как счастливы они казались в эту минуту! (В. ВЕРЕСАЕВ, т. 2, стр.260. М.К. Мердер. Листки из дневника, 5 февраля 1836 г.)".
Где же здесь "презрение и негодование" или хотя бы "легкомыслие", в котором упрекала себя впоследствии безутешная вдова? О влюбленности, даже "беспамятной влюбленности" Натальи Николаевны в Дантеса пишет и А.А. Ахматова, которая тем не менее обвиняет Геккерна, якобы затеявшего всю интригу, дабы погубить Пушкина, и в дальнейшем "организовал кавалергардов, так что...дантесовская история стала вопросом чести полка", не объясняя, впрочем, зачем ему это понадобилось и каким образом он мог "организовать" кавалергардов (А.А АХМАТОВА, там же). Однако "честь полка" была действительно задета и без вмешательства Геккерна, и Дантес был обязан смыть оскорбление кровью либо быть обвиненным в трусости со всеми вытекающими последствиями.
Похоже, что легкомыслием страдала не одна Наталья Николаевна, но и все, кто окружал Пушкина, включая друзей и ближайших родственников, видимо забывших, что он не только "старый муж" блестящей красавицы. Приведем поразительное по беспечности и равнодушию письмо сестры поэта Ольги, адресованное отцу, написанное 24 декабря 1836 г. т.е. практически за месяц до дуэли."Теперь отвечу Вам, дорогой папа, на сообщенную Вами новость о предстоящей свадьбе Катерины Гончаровой и барона Дантеса... это событие удивило весь свет. Не потому, что один из самых красивых кавалергардов и один из самых модных молодых людей, располагающий 70 тыс. дохода, женится на девице Гончаровой... но дело в том, что его страсть к Наташе ни для кого не была тайной. Я это отлично знала... и тоже над этим подшучивала. (О.С. Павлищева -
С.Л. Пушкину, ДРУЗЬЯ ПУШКИНА, Москва, изд-во "Правда", 1984 г., т. II, стр. 494). Все они предпочли роль наблюдателей драмы, которая разыгрывалась у них на глазах, драмы довольно тривиальной: муж, жена, любовник с тою разницей, что речь шла о жизни и смерти великого национального поэта. Но, как известно, никто не пророк в своем отечестве. Так, 9 марта 1836 г. Анна Вульф (некогда влюбленная в Пушкина и с которой он находился в близких отношениях в прошлом) укоряет: "Натали выезжает в свет больше, чем когда-либо, а ее муж с каждым днем становится все эгоистичнее и все скучнее" (Письмо Анны Ник. Вульф сестре Евпраксии Ник. Вревской. В. ВЕРЕСАЕВ, т.2 стр.263). О недоброжелательном, "неблаговолящем", враждебном отношении к Пушкину со стороны людей, которые его окружали, говорится в письме Е.Н. Мещерской-Карамзиной (см. ниже). О Пушкине распускают слухи, например, что он бьет жену (письмо С.Л. Пушкина, отца поэта, В. ВЕРЕСАЕВ, т.2 стр. 221). А.А. Ахматова приводит следующую запись в дневнике А.И.Тургенева, сделанную 19 декабря 1836 г, т.е. за 2 месяца до дуэли: "Вечер у кн. Мещерской-Карамзиной. О Пушкине: все нападают на него за жену, я заступался. Комплименты Софьи Николаевны моей любезности".
Можно без больших усилий догадаться, почему Александр Сергеевич становится "скучнее". Он живет не по средствам, вынужден делать долги и даже брать на себя долги родителей и брата Льва. "...Чем это все кончится, Бог весть. Здесь меня теребят и бесят без милости. И мои долги, и чужие мне покоя не дают. Имение расстроено, и надобно его поправить, уменьшая расходы, а они (родственники, Г.Б.) обрадовались и на меня насели". (ПИСЬМА К ЖЕНЕ, изд-во Наука, 1986 г., письмо Љ 56, ок. 19 июня 1834г., СПБ). Из письма Пушкина к Бенкендорфу от 20 июля 1835 г. узнаем, что к этому времени у него накопился огромный долг в 60 000 рублей. В действительности долги Пушкиных значительно превышали эту сумму. (В Комментарияхк двухтомному изданию "А.С.ПУШКИН В ВОСПОМИНАНИЯХ СОВРЕМЕННИКОВ", Москва, "Художественная литература", т.2, стр. 479 находим: "Сумма частных долгов Пушкина к моменту его смерти составила 92 500 руб. Кроме того поэт должен был государственной казне 43 333 руб. (см. Лет. ГЛМ, V- c. 150-151)". Для сравнения укажем, что царь положил ему жалованье 6 000 рублей в год, а жалованье Гоголя составляло 600 рублей в год.
Пушкин не может не работать. Для этого он должен переехать в деревню, где он будет без помех писать, сократит расходы, разделается с долгами, увезет жену от соблазнов светской жизни. Но против этого возражает "легкомысленная" Наталья Николаевна. А.О. Смирнова вспоминает: "Отец рассказывал мне, что как-то вечером, осенью, Пушкин прислушиваясь к завыванию ветра, вздохнул и сказал: "Как хорошо бы теперь быть в Михайловском! Нигде мне так хорошо не пишется, как осенью в деревне. Что бы нам поехать туда!" У моего отца было имение в Псковской губернии, и он собирался туда для охоты. Он звал Пушкина ехать с ним вместе. Услыхав этот разговор, Пушкина воскликнула: "Восхитительное местопребывание! Слушать завывание ветра, бой часов и вытье волков. Ты с ума сошел!" И она залилась слезами к крайнему изумлению моих родителей. Пушкин успокоил ее, говоря, что он только пошутил, что он устоит и против искушения, и против искусителя (моего отца). Тем не менее Пушкина еще некоторое время дулась, упрекая его, что он внушает сумасбродные мысли ее супругу".
(В. ВЕРЕСАЕВ, т. 2, стр.121)
Пушкин связан по рукам и ногам истериками жены при одном упоминании о деревне. Наталья Николаевна попала в свою стихию и ни за что не хотела уезжать, видя сочувствие света и благосклонность, несколько даже чрезмерную, царя. "Сообщу вам новость: Александр назначен камер-юнкером. Натали в восторге, потому что это открывает ей доступ ко двору; в ожидании этого она танцует каждый день...Натали много выезжает, танцует ежедневно.... Только и слышишь разговору, что о праздниках, балах и спектаклях" (Н.О. Пушкина (мать поэта) - Е.Н. Вревской, 29 дек.1834 г., В. ВЕРЕСАЕВ, т.2 стр 228 ). "Представление Натали ко двору прошло с огромным успехом,- только о ней и говорят. На балу у Бобринских император танцовал с ней, а за ужином сидел рядом с нею. Говорят, что на Аничкином балу она была восхитительна. Итак, наш Александр, не думав об этом никогда, оказался камер-юнкером. Он собирался ехать с ней на несколько месяцев в деревню, чтобы сократить расходы, а теперь вынужден будет на значительные траты". (Н.О. Пушкина - О.С. Павлищевой, 26 янв. 1834 г., там же, стр. 195). "... на масленице она много развлекалась, на балу в Уделах она явилась в костюме жрицы солнца и имела большой успех. Император и императрица подошли к ней и сделали ей комплимент по поводу ее костюма, а император объявил ее царицей бала" ( из письма Н.О. Пушкиной - О.С. Павлищевой 16 марта 1833 г., там же стр. 152).
Пушкину отводилась неприятная ему унизительная роль мужа, обязанного сопровождать на бал красавицу-жену. "На придворных балах Пушкину бывало просто скучно. Покойная Л.Д. Шевич передавала нам, как, стоя возле нее, полузевая и потягиваясь, он сказал два стиха из старинной песни : Неволя, неволя, боярский двор.
Стоя наешься, сидя наспишься". (В. ВЕРЕСАЕВ, т.2 стр.152). Пожалование в камер-юнкеры, воспринятое поэтом как насмешка, растущие долги, о которых "легкомысленная" Наталья Николаевна нимало не заботится, постоянная тревога, которая усугублялась романтическим увлечением жены, - Пушкин попал в западню. Впрочем, что касается долгов, то царь в свое время великодушно их заплатит, но для этого он дождется смерти поэта. Пушкин надеется, что, уехав в деревню, где он сможет работать, ему удастся поправить положение. "Я крепко думаю об отставке. Должно подумать о судьбе наших детей. Имение отца, как я в этом удостоверился, расстроено до невозможности, и только строгой экономией может еще поправиться. Я могу иметь большие суммы, но мы много и проживаем. Умри я сегодня, что с вами будет!" (А.С. Пушкин - Н.Н. Пушкиной, вторая половина 1834 г.). Упоминания о смерти встречаются и в других письмах Пушкина. Он беспокоится, что не успеет обеспечить семью, а в это время Наталья Николаевна вместе с сестрами продолжает отплясывать на балах и восхищать своей красотой. Повидимому, к июню 1834 года относится стихотворение, в котором поэт как бы беседует с самим собой:
Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит -
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить... И глядь - как раз - умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля -
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег.
Стихотворение в рукописи сопровождается замечанием : "О, скоро ли я перенесу мои пенаты в деревню - поля, сад, крестьяне, книги: труды поэтические - семья, любовь etc.- религия, смерть".
Усталый раб делает отчаянную попытку вырваться на свободу и подает в отставку. При этом разыгрывается трагикомедия, в которой царь становится в позу благодетеля, оскорбленного людской неблагодарностью: "Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае между нами все кончено" (Жуковский - Пушкину,
В. ВЕРЕСАЕВ, стр. 209). Николай неумолим: "Нет препятствий ему ехать, куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласить сие со службою. Спросить, хочет ли отставки, ибо иначе нет возможности его уволить на столь продолжительный срок". (Николай I, резолюция на письме Пушкина Бенкендорфу, В. ВЕРЕСАЕВ, т. 2, стр. 233). Это не пустая угроза. Царь, он же цензор, может в случае отставки лишить Пушкина средств к существованию. Со своей стороны, Жуковский-царедворец весьма сурово увещевает заблудшего Пушкина одуматься и вернуться на "службу". На правах друга в выражениях Василий Андреевич не стесняется: "Ты человек глупый, теперь я в этом совершенно уверен. Не только глупый, но и поведения непристойного: как мог ты, приступая к тому, что ты так искусно состряпал не сказать мне о том ни слова, ни мне, ни Вяземскому - не понимаю! Глупость досадная, эгоистическая, неизглаголанная глупость! Вот что бы я теперь на твоем месте сделал (ибо слова государя крепко бы расшевелили и повернули мое сердце): я написал бы ему прямо, со всем прямодушием, какое у меня только есть, письмо, в котором обвинил бы себя за сделанную глупость... Если не воспользуешься этой возможностью, то будешь то щетинистое животное, которое питается желудями и своим хрюканьем оскорбляет слух всякого благовоспитанного человека; без галиматьи, поступишь дурно и глупо, повредишь себе на целую жизнь и заслужишь свое и друзей своих неодобрение, по крайней мере, моё (выделено мной, Г.Б.) ". ( Жуковский - Пушкину, 3 июля 1834 г., В. ВЕРЕСАЕВ, стр. 210)
Пушкину приходится против воли смириться да еще униженно извиняться перед царем за свой "необдуманный" шаг. Но Жуковскому этого недостаточно. Он считает, что Пушкин не проявил достаточного раболепия и верноподданических чувств. Кажется, что Василий Андреевич наслаждается ролью ментора, разумеется, с наилучшими намерениями: "... Разве ты разучился писать? Разве считаешь ниже себя выразить какое-нибудь чувство к государю? Зачем ты мудришь? ... Государь очень огорчен твоим поступком; он считает его с твоей стороны неблагодарностью. Он тебя до сих пор любил и искренно хотел тебе добра. По всему видно, что ему больно тебя оттолкнуть от себя" и т.д. ( Жуковский - Пушкину, 6 июля 1834 г., В. ВЕРЕСАЕВ, стр. 211). Вряд ли царю так уж больно. Скорее, и он, и Бенкендорф хотят иметь Пушкина под рукой. Это облегчает негласный надзор, который ведется за поэтом вопреки обещанию царя. Царь обладает неограниченной властью и не отказывает себе в удовольствии играть, как кошка с мышью, с "умнейшим человеком в России", по его же словам.
Впрочем, Жуковский не сдавался и вложил-таки верноподданические речи в уста Пушкина, руководствуясь интересами вдовы, а заодно и своими моральными принципами: "...скажи государю, что мне жаль умереть; был бы весь его. Скажи, что я ему желаю долгого, долгого царствования, чтоя ему желаю счастия в его сыне, счастия в его России". (Подробнее см. ЩЕГОЛЕВ, стр. 162 - 167). Маловероятно, чтобы царь или Бенкендорф поверили в эту версию, но она позволяла соблюсти приличия, так что возражений не последовало. В действительности же, как сообщает Вяземский, Пушкин перед смертью просил у царя прощения за себя и за Данзаса, своего секунданта, которому угрожало наказание за участие в дуэли.
Анализируя обстоятельства гибели Пушкина, осуждая царя и свет, следует абстрагироваться от жестокой истории ХХ века; поэтому мы будем руководствоваться критериями той эпохи.
Пушкин оправдывается, как может: "Я право сам не понимаю, что со мною делается. Итти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное мое спокойствие - какое тут преступление, какая неблагодарность? Но государь видит в этом что-то похожее на то, чего понять не могу. В таком случае я не подаю в отставку и прошу оставить меня на службе ". (Пушкин - Жуковскому, 6 июля 1834 г., В. ВЕРЕСАЕВ, т. 2, стр. 212). Поэт все же продолжает робко настаивать: "Я вижу себя вынужденным положить конец тратам, которые ведут меня только к долгам и которые готовят мне будущее, полное беспокойства и затруднений, если не нищеты и отчаяния. Три или четыре года пребывания в деревне мне доставят снова возможность возвратиться в Петербург и взяться за занятия, которыми я обязан доброте его величества". (Пушкин - Бенкендорфу, 1 июня 1835 г., В. ВЕРЕСАЕВ, стр. 233). Простая логика, которую не понимает только тот, кто не хочет понять. Друг-Жуковский, наставник императрицы Александры Федоровны и наследника престола Александра, пользовавшийся доверием царя и прекрасно знавший всю тяжесть, всю безысходность положения, в котором находился Пушкин, мог бы убедить царя отпустить Пушкина или хотя бы попытаться. Но он не только не попытался, но сделал все, чтобы усмирить непокорного. "Странная вещь, непонятная вещь!" Жуковский - ближайший, неизменно заботливый друг, одним из первых понявший и признавший гениальность Пушкина, толкает его в тупик, причем делает это убежденно, я бы сказал, с восторгом. Можно ли это объяснить исключительно его верноподданическими чувствами? Не была ли здесь замешана и зависть, которую испытывает к гениальному творцу поэт, наделенный умеренным талантом? Ведь Жуковский, несмотря на свой авторитет, признание, близость ко двору и т.д. понимал несомненное превосходство Пушкина-поэта. Вспомним, что Жуковский практически перестал быть оригинальным поэтом и занимался исключительно переводами. Повидимому он сознавал свое творческое бессилие, но продолжал играть роль, более не соответствовавшую действительности. Пушкин, который, как и сам Жуковский, все понимает, успокаивает и льстит. "Говорят, ты написал стихи на смерть Александра (царя, Г.Б.) - предмет богатый! - Но в течение десяти лет его царствования лира твоя молчала. Это лучший упрек ему" (Пушкин - Жуковскому, письмо от 20 января 1826г., ПЕРЕПИСКА ПУШКИНА, Москва, "Художественная литература", 1982 г. т. 1, стр.109). Непонятно, каким образом и когда царь Александр мешал Жуковскому писать стихи. В своей переписке Пушкин изредка отзывается о Жуковском-поэте, но уже с довольно злой иронией: "Читал ли ты последние произведения Жуковского, в Бозе почивающего?" (курсив наш: интересно использование настоящего времени Г.Б.). (А.С. Пушкин - П.А. Вяземскому, ок. 21 апреля 1820, там же, стр.143). Или: "Жуковского я получил. Славный был покойник, дай Бог ему царствие небесное!" (А.С. Пушкин -
Л.С. Пушкину, 13 июня 1824г., там же, т.2, стр. 33). М.Ю. Лермонтову, который в 1841 г. надеялся выйти в отставку и выпускать собственный журнал, принадлежит аналогичная оценка: "... Я берусь к каждой книжке доставлять что-либо оригинальное, не так, как Жуковский, который все кормит переводами, да еще и не говорит, откуда берет их" ( А.А. Краевский. Цит. по Евгений Гусляров, ЛЕРМОНТОВ В ЖИЗНИ, Москва, Олма - Пресс, 2003, стр. 247)
Зато у Жуковского есть свои моральные принципы, которые он давно старается привить Пушкину: "...ты рожден быть великим поэтом и мог бы быть честью и драгоценностью России. Но я ненавижу все, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности...; ...ты уже многим нанес вред неисцелимый. Это должно заставить тебя трепетать. ...Талант ничто. Главное: величие нравственное" (Жуковский - Пушкину, 12 апреля 1826 г., там же, т. 1, стр. 111). Василий Андреевич считает, что уж он-то обладает "величием нравственным". "Ты сам себя не понимаешь",- пишет он с горечью, смешанной с восхищением. (Жуковский - Пушкину, не позднее 23 сентября 1825 г., там же, т.1, стр. 105). Любопытно, что аналогичную фразу Пушкин вкладывает в уста Сальери: "Ты, Моцарт, недостоин сам себя". Снедаемый завистью Сальери возмущен несправедливостью судьбы: "Где ж правота, когда священный дар, когда бессмертный гений...озаряет голову безумца, гуляки праздного". Но такая оценка подходит не Моцарту, который с шести лет выступает в концертах и, следовательно, начал трудиться гораздо раньше и за свою короткую жизнь написал более 20 опер, более 50 симфоний, камерную музыку, концерты для различных инструментов, Реквием..., а, скорее, самому Пушкину, гениальному поэту, но и женолюбу, участнику дружеских попоек, любителю дружеской беседы, завсегдатаю публичных домов, дуэлянту, картежнику, строптивцу, подозреваемому в атеизме и высланному из столиц по повелению царя ... перечисление можно продолжить.
Жизнь Жуковского протекает спокойно, без каких-либо потрясений, страстей или хотя бы увлечений, выходящих за рамки дозволенного, если не считать неудачного сватовства к Маше Протасовой, своей племяннице, в 1813 г. Жуковский пользуется авторитетом не только на литературном Парнасе, но и при дворе, где он делает успешную карьеру, пользуясь благосклонностью царя и всей царской семьи. Женится он поздно, пятидесяти восьми лет, на 19-летней Елизавете Рейтерн, дочери своего приятеля. Были ли у него ранее какие-нибудь другие увлечения - неизвестно. Жуковский являет собой полную противоположность Пушкину, и если он когда-то и претендовал на роль учителя, то сейчас строптивый Пушкин раздражает его. Жуковский понимает и постоянно провозглашает величие Пушкина, высоко ценит его поэтический дар, часто вступается за него. Однако это не мешает ему сознавать, насколько его талант ниже пушкинского. Но разве не те же отношения связывают Моцарта и Сальери?!
После гибели Пушкина Жуковский на мгновение забывает о своих верноподданнических чувствах. Он берется за перо и пишет Бенкендорфу письмо, в котором обвиняет его и косвенно царя в том, что они держали Пушкина под постоянным надзором, донимали мелочными придирками, ограничивали свободу передвижения, творчества, доводили до отчаяния, когда он "не имел возможности переменить места без навлечения на себя (выговора) подозрения или укора. В Ваших письмах нахожу выговоры за то, что Пушкин поехал в Москву, что Пушкин поехал в Арзрум. Но какое же это преступление? Пушкин хотел поехать в деревню на житье, чтобы заняться на покое литературой, ему было в том отказано под тем видом, что он служил, а действительно потому, что не верили...Государь Император назвал себя его цензором... Но скажу откровенно, эта милость поставила Пушкина в самое затруднительное положение... Каково же было положение Пушкина под гнетом подобных запрещений? Не должен ли был он ...наконец притти в отчаяние..." (П.Е. ЩЕГОЛЕВ, там же, стр. 243 -244). Смелые строки, пронизанные искренней скорбью о погибшем друге и негодованием против его гонителей. (Интересно их сравнить с письмами - увещеваниями, которые мы привели выше, см. стр. 7). Впрочем, ни царь, ни Бенкендорф так и не смогли ознакомится с этим письмом, поскольку Жуковский решил его не отправлять и даже не закончил.
Ни друзья, ни родные, ни царь "не замечают" трагедии, которая разыгрывается у них на глазах. Они равнодушно, а иногда и злорадно наблюдают за романом Натальи Николаевны с Дантесом, который происходит у всех на виду, и не хотят видеть неизбежной развязки. Ревность Пушкина не только очевидна, но и демонстративна. Поэт как бы призывает жену перестать играть с огнем, а друзей вмешаться. Павел Вяземский вспоминает: "В зиму 1836-1837 года мне как-то раз случилось пройтись несколько шагов с Н.Н.Пушкиной, сестрой ее Е.Н. Гончаровой и молодым Геккерном (Дантесом); в эту самую минуту Пушкин промчался мимо нас, как вихрь, не оглядываясь, и мгновенно исчез в толпе гуляющих. Выражение лица его было страшно. Для меня это был первый признак разразившейся драмы". (В. ВЕРЕСАЕВ, т.2 стр.305). Княгиня В.Ф. Вяземская, неизменно дружески расположенная к Пушкину, отказала Дантесу от дома, чтобы предотвратить "нечаянные" встречи с Натальей Николаевной. "Накануне Нового Года (1837, Г.Б) у Вяземских был большой вечер. В качестве жениха Геккерн явился с невестою. Отказывать ему от дому уже не было повода. Пушкин с женою уже был тут же, и француз продолжал быть подле нее. Графиня Наталья Викторовна Строганова говорила княгине Вяземской, что у него (Пушкина, Г.Б. ) такой страшный вид, что, будь она его женой, она не решилась бы вернуться с ним домой" (В. ВЕРЕСАЕВ, т. 2). С.Н. Карамзина пишет в письме от 19-20 сентября: "...получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушкина, который все время грустен, задумчив и чем-то озабочен. Он своей тоской и на меня тоску наводит. Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает все те же штуки, что и прежде,- не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой, в конце концов, все же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на лицо Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный, угрожающий (ПУШКИН В ПИСЬМАХ КАРАМЗИНЫХ 1836-1837 г.г., стр. 109). Письмо от 29 декабря 1836 г.:"...Пушкин продолжает вести себя самым глупым и нелепым образом; он становится похож на тигра и скрежещет зубами всякий раз, когда заговаривает на эту тему (брак Дантеса с Катрин Гончаровой, Г.Б.), что он делает весьма охотно, всегда радуясь каждому новому слушателю. А.О. Россет вспоминает, как, находясь в гостях у князя П.И. Мещерского, он "перешел из гостиной в кабинет, где Пушкин играл в шахматы с хозяином. "Ну что,-обратился он к Россету,- вы были в гостиной: он уж там, возле моей жены?" Даже не назвал Дантеса по имени" (ЩЕГОЛЕВ, стр. 118).
Недоброжелательность даже со стороны ближайших друзей (так П.А. Вяземский, до которого дошли слухи о связи Пушкина с сестрой Натальи Николаевны Александрой, заявляет во всеуслышание, что он "отвращает свое лицо от дома Пушкиных"), усугубляет трагическое одиночество поэта. Обстоятельства, приведшие к дуэли, приводит Ек.Н. Мещерская-Карамзина, та самая, в салоне которой несколько месяцев назад все нападали на Пушкина "за жену" (см. выше): "Необходимость беспрерывно вращаться в неблаговолящем свете, жадном до всяких скандалов и пересудов, щедром на обильные сплетни и язвительные толки; легкомыслие его жены и вдвойне преступное ухаживание Дантеса (отчего же преступное, да еще вдвойне? Г.Б.) после того, как он достиг безнаказанности своего прежнего поведения непонятною женитьбой на невестке Пушкина,- вся эта туча стрел, направленных против огненной организации, против честной, гордой и страстной его души, произвела такой пожар, который мог быть потушен только подлою кровью врага его или же собственною его благородной кровью. Собственно говоря, Наталья Николаевна виновна только в чрезмерном легкомыслии, в роковой самоуверенности и беспечности, при которых она не замечала ( скорее, не хотела замечать Г.Б.) той борьбы и тех мучений, какие выносил ее муж. Она никогда не изменяла чести, но она медленно, ежеминутно терзала восприимчивую, пламенную душу Пушкина. В сущности она сделала только то, что ежедневно делают многие из наших блистательных дам, которых однакож из-за этого принимают не хуже прежнего, но она не так искусно умела скрыть свое кокетство, и, что еще важнее, она не поняла, что ее муж иначе был создан, чем слабые и снисходительные мужья этих дам". (Ек. Н. Мещерская-Карамзина, В. ВЕРЕСАЕВ т. 2 стр. 359).
Утверждение о "легомыслии", хотя и "чрезмерном", Натальи Николаевны, при том, однако, что "она никогда не изменяла чести", становится общепринятой, официальной версией. В то же время читаем, что "она сделала только то, что ежедневно делают многие из наших блистательных дам..., но не так искусно умела скрыть свое кокетство". Но зачем же скрывать, если это всего лишь "кокетство"? Да она не только ничего не пыталась скрыть, но, скорее, выставляла напоказ свои отношения с Дантесом, и даже если бы Пушкин и захотел играть роль "слабого снисходительного мужа" (будучи и сам не без греха), то Наталья Николаевна позаботилась о том, чтобы этого не случилось, все так же "легкомысленно" сообщая мужу со всеми подробностями о том, что происходило между ней и Дантесом и заодно о кознях, скорее всего воображаемых, его приемного отца.
М.Ю. Лермонтов одним словом оценил создавшуюся ситуацию: "невольник чести", именно невольник, лишенный выбора, толкаемый женой, царем, светской чернью, друзьями к неизбежной дуэли, к смерти. Напомним, что и несостоявшаяся дуэль с В.А.Сологубом тоже была вызвана жалобой Натальи Николаевны на якобы некорректное поведение юноши.
Несмотря на то, что и после женитьбы Дантеса на Екатерине Гончаровой Пушкин отказался принимать его у себя, Наталья Николаевна продолжает встречаться с ним у своей тетки Ек.Ив.Загряжской. Она "легкомысленно" идет на свидание с Дантесом наедине в доме Идалии Полетика, ненавидевшей Пушкина и тем охотнее согласившейся играть роль сводни. Тем не менее, возникло некое табу, дожившее до наших дней: не подвергать сомнению невиновность Натальи Николаевны в дуэли и во всем обвинять Дантеса, ибо в его жилах течет "подлая кровь", а также Геккерна. Это позволяло облегчить собственную совесть и проявить запоздалое сочувствие покойному, который благородно настаивал на невиновности жены. Допустим. Но если бы Наталья Николаевна хотела дуэли, то лучшего способа она бы выдумать не могла. "Пушкин был прежде всего жертвою (будь сказано между нами) бестактности своей жены и ее неумения вести себя, жертвою своего положения в обществе, которое, льстя его тщеславию, временами раздражало его - жертвою своего пламенного и вспыльчивого характера, недоброжелательства салонов и, в особенности, жертвою жестокой судьбы, которая привязалась к нему, как к своей добыче, и направляла всю эту несчастную историю". ( Кн. П.А. Вяземский - Кн. О.А. Долгоруковой, 7 апреля 1837 г., В. ВЕРЕСАЕВ, т 2, стр 462). Однако за абстрактным понятием "жестокая судьба" стояли вполне реальные люди.
Трагизм положения усугубляется и тем, что, начиная с середины 1830-х г.г. поэзия Пушкина становится объектом недоброжелательной критики не только со стороны его традиционных противников, мнения которых он всерьез не принимал (Булгарин, Надеждин, Полевой), но и единомышленников и друзей - Вяземского, Баратынского, Кюхельбекера, Карамзиных..., как ни странно, отдававших предпочтение таким бездарным и довольно скоро справедливо забытым авторам как Кукольник, Бенедиктов, Бестужев-Марлинский... " Вышел второй номер Современника. Говорят, что он бледен и что в нем нет ни одной строчки Пушкина (которого разбранил ужасно и справедливо Булгарин, как светило в полдень угасшее. Тяжко сознавать, что какой-то Булгарин, стремясь излить свой яд на Пушкина, не может ничем более уязвить его, как говоря правду!) (С.Н. Карамзина, письмо от 24 июля, ПУШКИН В ПИСЬМАХ КАРАМЗИНЫХ 1836-1837 г.г., стр81).
" Говорили, что Пушкин умер уже давно для поэзии" ( Александр Ник. Карамзин, там же, стр. 192). Не жалует поэта и В.Г. Белинский, который, в частности, пишет о IV томе Собрания сочинений А.С. Пушкина, вышедшем в 1835 г., " ... Вообще очень мало утешительного можно сказать об этой четвертой части стихотворений Пушкина. Конечно (выделено мной Г.Б.) в ней виден закат таланта; в этом закате есть еще какой-то блеск, хотя слабый и бледный..." и т.д. (Подробно об этом см. статью С.М. Бонди ПАМЯТНИК в его СБОРНИКЕ О ПУШКИНЕ, изд. "Художественная литература", 1978 г., стр. 455-456 и сборник ПОСЛЕДНИЙ ГОД ЖИЗНИ ПУШКИНА, составитель В.В. Кунин, Изд-во "Правда", 1988 г., стр. 94-96 ).
С одной стороны, Наталья Николаевна должна была бы рассуждать так : "Я замужем, мы живем не по средствам, муж ревнует и не в состоянии работать, долго так продолжаться не может, необходимо уехать в деревню. Это позволит уменьшить расходы, муж сможет работать, назойливое ухаживание Дантеса прекратится, равно как и вероятность дуэли". Но она могла думать и иначе: "Я замужем, необходимо уехать в деревню и т.д.. Но я молода и красива, блистаю в свете и при дворе, мне льстит явная благосклонность царя, я влюблена и т.д.", и с этой логикой не мог бы не согласиться Пушкин, который и сам считал, что женщина имеет право распоряжаться собой и что нельзя запретить ей любить так, как она хочет. Во всяком случае, никто лучше его не сказал об этом.
Утешься, друг; она дитя,
Твое унынье безрассудно:
Ты любишь горестно и трудно,
А сердце женское шутя.
Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна;
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она.
Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит,
И вот - уж перешла в другое
И то недолго посетит.
Кто место в небе ей укажет,
Промолвя: там остановись!
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись?
ЦЫГАНЫ.
Зачем клубится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На чахлый пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу,
И сердцу девы нет закона
Таков поэт: как Аквилон,
Что хочет, то и носит он -
Орлу подобно он летает
И, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона избирает
Кумир для сердца своего.
ЕГИПЕТСКИЕ НОЧИ.
Не в общепринятом смысле, но в этой пушкинской системе ценностей Наталья Николаевна действительно невиновна. В пушкинской драме главные роли принадлежат самому поэту и его красавице-жене; Дантес и Геккерн лишь второстепенные, хотя и живописные персонажи.
Взглянем на дело глазами Натальи Николаевны. Так ли она виновата в том, что хочет насладиться своей молодостью и красотой, несомненным, необычайным успехом в свете? Что Пушкин гениальный поэт (к поэзии которого она равнодушна), не может подавить в ней естественной жажды насладиться своим успехом, своей красотой, своей любовью, которую, повидимому, разделяет Дантес, блестящий кавалергард, пользующийся несомненным успехом в кругу золотой молодежи? Да и любила ли она мужа? Возможно, она просто хотела ускользнуть из-под опеки самодурки-матери. Делая предложение, Пушкин, повидимому, не имел иллюзий на этот счет: "Только привычка и продолжительная близость могут доставить мне привязанность вашей дочери,- пишет он своей будущей теще, получив ее согласие на брак. - Я могу надеяться со временем привязать ее к себе, но во мне нет ничего, что могло бы ей нравиться; если она согласится отдать мне свою руку, то я буду видеть в этом только свидетельство спокойного равнодушия ее сердца. Но сохранит ли она это спокойствие среди окружающего ее удивления, поклонения, искушений?" И далее: "Не явится ли у нее сожаление? Не будет ли она смотреть на меня как на препятствие?" ( В. ВЕРЕСАЕВ, т.2, стр.50). Как видим, Пушкин с самого начала знал, на что идет. Зачем же он женился? Возможно, что желание обладать юной, неопытной красавицей перевесило в нем доводы "ума холодных рассуждений". В конце апреля - начале мая 1830 г. (помолвка состоялась 6 мая) он пишет : "Первая любовь всегда есть дело чувства. Вторая - дело сладострастия,- видите ли! Моя женитьба на Натали (которая, в скобках, моя сто тринадцатая любовь) решена". ( А.С. Пушкин - кн. В.Ф. Вяземской. В. ВЕРЕСАЕВ, т. 2, стр. 53). Пушкин пытается объяснить свою женитьбу прозаическими соображениями. "Мне за 30 лет. В 30 лет люди обыкновенно женятся - я поступаю, как люди, и вероятно не буду в этом раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входили в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностью..." (А.С. Пушкин - Н.И. Кривцову. В. ВЕРЕСАЕВ, т.2, стр.88). И все же он надеется, что его возраст и жизненный опыт позволят ему устроить свою семейную жизнь так, как он считает нужным. После очередного скандала с тещей (и это спустя 4 месяца после свадьбы!) он ей заявляет: "Не женщине в 18 лет управлять мужчиною 32 лет...Я люблю собственное спокойствие и сумею его обеспечить".
Но он ошибался. Приведем сцену, которая имела место в 1831 г., из "Записок Александры Осиповны Смирновой-Россет", в изложении ее дочери: "Раз, когда Пушкин читал моей матери стихотворение, которое она должна была в тот же вечер передать государю, жена Пушкина воскликнула: "Господи, до чего ты мне надоел со своими стихами, Пушкин!" Он сделал вид, что не понял, и отвечал: "извини, этих ты не знаешь: я не читал их при тебе". - "Эти ли, другие ли, все равно. Ты вообще надоел мне своими стихами". Несколько смущенный, поэт сказал моей матери, которая кусала губы от вмешательства: "Натали еще совсем ребенок. У нее невозможная откровенность малых ребят" (В. ВЕРЕСАЕВ, т. II, стр. 113). Наверно ничего более парадоксального на русском языке не было сказано, только в этом парадоксе содержался и приговор.
С самого начала интересы супругов не только не совпадали, но были прямо противоположны, и именно в этом следует видеть причину разыгравшейся драмы. С одной стороны муж, проживший бурную жизнь, полную любовных приключений, обогащенную творчеством, и сознающий, что наступила новая, более спокойная, уравновешенная пора:
Так, полдень мой настал, и нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
Но, так и быть: простимся дружно,
О юность легкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары,
Благодарю тебя. Тобою
Среди тревог и в тишине,
Я насладился... и вполне;
Довольно! С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
От жизни прошлой отдохнуть.
(ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН, гл. XLV)
И с другой - молодая женщина на пороге новой, казалось бы беззаботной жизни, неопытная, но несомненно желающая приобщиться ко всем радостям, на которые ей дают право ее молодость и красота. Пушкин это понимает. Его переписка с женой дает обманчивое впечатление благополучных, безоблачных отношений, но часто в письмах -наставлениях жене, которые он пишет в сдержанных и даже слащаво-льстивых, столь ему несвойственных тонах, проглядывают беспокойство, тревога, ревность, бессилие, раздражение: "... кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности, важности - не говорю уже о беспорочности поведения, которое относится не к тону, а к чему-то уже важнейшему. Охота тебе, женка, соперничать с графиней Сологуб. Ты красавица, ты бой-баба, а она шкурка. Что тебе перебивать у ней поклонников?" (Пушкин - жене, письмо Љ 38 от 21 октября 1833 г, ПИСЬМА К ЖЕНЕ, изд-во "Наука", 1986). Или "Женка, женка! я езжу по большим дорогам, живу по три месяца в степной глуши, останавливаюсь в пакостной Москве, которую ненавижу,- для чего? - Для тебя, женка; чтоб ты была спокойна и блистала себе на здоровье, как прилично в твои лета и с твоею красотою. Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнию мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности etc, etc... не говоря уже о cocuage (фр. наставление рогов)" (там же, письмо Љ 40 от 6 ноября 1833 г. ). Или в другом письме: "Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: не даром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нем толку мало. Ты радуешься, что за тобою, как за сучкою, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе задницу; есть чему радоваться!..." (там же, письмо Љ 39 от 30 октября 1833 г.). Но у Натальи Николаевны была на этот счет своя точка зрения.
Пушкин прибегает и к другим способам сделать ее "верной супругой и добродетельной матерью". Напомним, что за 6 лет супружеской жизни Наталья Николаевна родила четверых детей и имела один выкидыш, т.е. практически постоянно вынашивала и рожала. Остается только удивляться той жизненной силе, которую проявила она в своем желании быть самой собой и жить так, как она хочет. Как и предполагал в свое время поэт, возможно, что она видела в муже препятствие, которое нужно устранить. Говорят, что она билась в конвульсиях, узнав о ранении мужа, обвиняла себя (правда, только в "легкомыслии") и что это якобы свидетельствует о ее невиновности.
Несходство темпераментов не могло не нарушить "гармонии" брака Пушкина с Натальей Николаевной, который, повидимому, оказался неудачным и с этой стороны. В самом начале супружеской жизни (в 1831 или 1832 году) он пишет стихотворение, которое не было напечатано при его жизни и где, как нам кажется, отразилась интимная сторона их отношений. В некоторых списках оно носит заглавие "К жене".
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змией,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!
О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом все боле, боле -
И делишь наконец мой пламень поневоле!
Если его такая ситуация умиляет, то возможно ли это же утверждать в отношении его жены? Вряд ли нормальная женщина будет счастлива "делить пламень поневоле" даже если это и входит в ее "обязанности" и даже с гениальным поэтом.
Пушкин в безвыходном положении, и это сказывается и на его психическом состоянии, тяжесть которого усугубляется анонимными письмами. Павлищев, зять поэта, свидетельствует: "При последнем свидании с братом, в 1836 году (в конце июня, Г.Б.) Ольга Сергеевна была поражена его худобою, желтизною лица и расстройством его нервов. Александр Сергеевич уже с трудом выносил последовательную беседу, не мог сидеть долго на одном месте, вздрагивал от громких звонков, падения предметов на пол; письма же распечатывал с волнением; не выносил крика детей ни музыки". ( Л.Н. Павлищев. Кончина Пушкина. В. ВЕРЕСАЕВ, т.2 стр. 294). "Старушка, няня детей Пушкина, рассказывала впоследствии, что в декабре 1836 г. и в начале января 1837 г. Александр Сергеевич был словно сам не свой: он или по целым дням разъезжал по городу, или, запершись в кабинете, бегал из угла в угол. При звонке в прихожей выбегал туда и кричал прислуге: "если письмо по городской почте, - не принимать!", а сам, вырвав письмо из рук слуги, бросался опять в кабинет и там что-то громко кричал по-французски. - Тогда, бывало, к нему и с детьми не подходи, - заключала няня, - раскричится и вон выгонит" (Русская Старина, 1888 г., В. ВЕРЕСАЕВ, стр. 352). Какой контраст по сравнению с беспечно резвящейся на балах Натальей Николаевной! "...На балу у Воронцовых, в прошлую субботу, раздражение Пушкина дошло до предела, когда он увидел, что жена его беседовала, смеялась и вальсировала с Дантесом. А эта неосторожная не побоялась встретиться с ним опять, в воскресенье у Мещерских и в понедельник у Вяземских!" (Письмо С.Н. Карамзиной А.Н. Карамзину от 30 января 1837 г. ПУШКИН В ПИСЬМАХ КАРАМЗИНЫХ ЗА 1836 - 1837 г.г., стр. 166 ). Письмо написано 30 января в субботу, следовательно бал у Воронцовых, состоявшийся "в прошлую субботу" приходится на 23, бал у Мещерских - на 24 и у Вяземских - на 25 января. "Неосторожная" ведет себя явно вызывающе, она выставляет напоказ свою "пагубную связь" (Геккерн, см. выше). Ее возбуждает эта игра с огнем, возможность манипулировать обоими мужчинами - мужем и Дантесом, сознательно провоцируя дуэль.
У Пушкина оставался один выход, который, однако, ничего не решал или, может быть, решал все: дуэль. Последним толчком к дуэли послужили скорее всего события, описанные в письме С.Н. Карамзиной в этом письме от 30 января, а не (как это принято считать) издевательский анонимный "Диплом", полученный 4 ноября 1836 г. Пушкиным и семью или восьмью его друзьями: "Великие кавалеры, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев в полном собрании своем, под предводительством великого Магистра Ордена, его превосходительства Д.Л. Нарышкина (общепризнанного рогоносца, Г.Б.) единогласно выбрали Александра Пушкина коадъютором (заместителем) великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом ордена..." Неизвестно, действительно ли Пушкин верил, что Диплом написан Геккерном, непричастность которого была доказана впоследствии. Между получением Диплома и вызовом на дуэль прошло целых три месяца, и трудно поверить, что Пушкин стал бы ждать так долго с вызовом, если бы у него такая уверенность была.
Пушкин и дуэли
Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага;
Приятно зреть, как он, упрямо
Склонив бодливые рога,
Невольно в зеркало глядится
И узнавать себя стыдится;
Приятней, если он, друзья,
Завоет сдуру: это я!
Еще приятнее в молчанье
ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН
Приведенный отрывок довольно точно отражает отношение Пушкина к дуэлям вообще. Пушкинские дуэли - это целый ритуал, игра, своеобразная коррида, в
которой поэт заведомо отказывается от выполнения финального акта - умерщвления.
Эту особенность не без юмора комментирует Ек.А. Карамзина : "Пушкин всякий день имеет дуэли; благодаря Бога, они не смертоносны, бойцы всегда остаются невредимы". (Ек.А. Карамзина - Кн. П.А. Вяземскому, 23 марта 1820г., ВЕРЕСАЕВ, т.1, стр.132).
Пушкин как бы живет в ожидании и постоянно готовится к поединку. Он
прогуливается с железной палкой, "чтоб рука не дрогнула, если придется
стреляться", упражняется в стрельбе из пистолета, часто ведет себя вызывающе
или пишет обидные эпиграммы, кажется, с единственной целью спровоцировать
дуэль, проверить храбрость противника и свою, поиграть с огнем, испытать судьбу.
Единственный случай, когда он собирался стреляться всерьез, был вызван слухом,
пущенным Ф.И. Толстым -"Американцем", известным бретером и авантюристом, о
том, что Пушкина высекли в Третьем отделении. Не имея возможности встретиться,
противники для начала обменялись весьма оскорбительными эпиграммами, повидимому охладившими их пыл, и которые мне хочется привести.
Пушкин Толстому:
Что нужды было мне в торжественном суде
Глупца-философа, который в прежни лета
Развратом изумил четыре части света,
Но, просветив себя, изгладил свой позор,
Отвыкнул от вина и стал картежный вор.
Толстой Пушкину:
Сатиры нравственной язвительное жало
С пасквильной клеветой не сходствует ни мало.
В восторге подлых чувств ты, Чушкин, то забыл,
Презренным чту тебя, ничтожным сколько чтил.
Примером ты рази, а не стихом пороки
И вспомни, милый друг, что у тебя есть щеки.
Дуэль не состоялась, и стараниями С.А. Соболевского, друга Пушкина, противники примирились, скорее всего из-за комизма ситуации, а Толстой был даже шафером, когда Пушкин посватался к Н.Н. Гончаровой. (Подробно дуэли и, в частности, пушкинские описаны в книге Е.Н. Гуслярова ВСЕ ДУЭЛИ ПУШКИНА, изд-во Янтарный сказ, Калининград, 2001г.)
Условия дуэли не позволяли надеяться на благополучный исход. Дуэлянты становились в 20 шагах друг от друга, и каждый имел право пройти 5 шагов до своего барьера, но мог стрелять и раньше. Аммосов дает, со слов К.К. Данзаса, секунданта Пушкина, следующий отчет о том, как протекала дуэль: "Отмерив шаги, Данзас и дАршиак (секудант Дантеса, Г.Б.) отметили барьер своими шинелями. Во время этих приготовлений нетерпение (здесь и дальше выделил я, Г.Б.) Пушкина обнаружилось словами к своему секунданту: "Eh bien! Est-ce fini?" (Ну что, закончили?). Все приготовления были закончены. Сигнал к поединку был дан Данзасом. Он махнул шляпой, и противники начали сходиться. Они шли друг на друга грудью. Пушкин сразу подошел почти вплотную к своему барьеру. Дантес сделал четыре шага. Соперники пригототвились стрелять. Спустя несколько мгновений раздался выстрел. Выстрелил Дантес" и т.д. ( П.Е. ЩЕГОЛЕВ. ДУЭЛЬ И СМЕРТЬ ПУШКИНА. Изд. 2, 1917 г., стр. 145).
Итак, Пушкин ждет начала дуэли с нетерпением, он первым подходит к барьеру, сделав пять шагов, тогда как Дантес успевает сделать всего четыре; но теперь он почему-то ждет, позволяя Дантесу выстрелить первым. Зачем же он ждал?! Человек, дорожащий жизнью, ненавидящий соперника, должен не ждать, а стрелять первым. Не был ли это побег, о котором поэт так мечтал, хотя и в ином, трагическом варианте? Возможно, не столь уж неправ В.А. Соллогуб, писавший: "Одному Богу известно, что он в это время выстрадал, воображая себя осмеянным и поруганным в большом свете, преследовавшем его мелкими беспрерывными оскорблениями. Он в лице Дантеса искал или смерти, или расправы с целым светским обществом" (П.Е. ЩЕГОЛЕВ, там же, стр.95). В карете после дуэли смертельно раненный поэт обращается к Данзасу: "Кажется, это серьезно. Послушай, если Арендт найдет мою рану смертельной, ты мне это скажешь. Меня не испугаешь. Я жить не хочу". (ПУШКИН В ПИСЬМАХ КАРАМЗИНЫХ 1836 - 1837 г.г., стр. 168). Это был конец последней, Большой Трагедии, которой была жизнь поэта.
Автор: Бессерман Григорий Иосифович (р. 1938, Киев), выпускник Ленинградского (ныне Санкт-Петербургского) государственного университета (1968). Эмигрировал в 1972 г. Живет во Франции. Адрес: 8, rue Raymond Marcheron 92170 Vanves France.
Telephone: 33 1 45 29 23 81. e-mail: gbesserman7@yahoo.fr