Аннотация: Лечение может быть не опаснее, но невыносимо дольше болезни
Бескаравайный С.С.
Тленный миф
Одни говорят: радость жизни - в отсутствии смерти.
Другие: радость смерти - в избавлении от жизни.
Выходит, человек радуется не просто жизни, а ее качеству.
Это была самая обыкновенная больничная палата - с шестью койками, потертым линолеумом на полу и плохо закрывавшейся дверью. В подобные палаты - на дни, а бывает и недели - попадает в своей жизни каждый человек. Утром - обход, днем - процедуры, вечером - попытки интересней провести время. Неотвязный запах нашатыря, облупившаяся краска на стенах и ворчливые соседи, перечисляющие свои многочисленные недуги. Тягомотное ожидание выздоровления.
Пребывание в этом месте хочется побыстрей вычеркнуть из памяти и сделать вид, что был всегда здоров. Только на редкость яркие события, либо уж очень болезненные происшествия цепко держаться в душе.
Евгения нельзя было назвать тусклым. "Стандартность" или "обыденность" просто не подходили для этого человека. Вечный больной, он с детства лежал по самым разным клиникам и редкий врач не претендовал на исправление его организма. Хирургам не нравились его пальцы, ортопедам - хребет, окулистам - глаза. Гематологи норовили выдавить из него побольше крови, а урологи не отставали от них.
Этот маленький, хилый, человечек испытал на себе всевозможные медицинские процедуры и напоминал неудачно оживленную мумию. Большую часть времени он терпеливо ждал - то ли очередного приступа болезни, то ли предписаний следующего врача. Тогда он лежал на койке и меланхолично перелистывал исколотыми пальцами страницы очередной книги или просто слушал радио. Но стоило чуть отступить боли, он преображался. Это превращение - я видел его только один раз, и слышал рассказ о еще двух - проходило мгновенно. Еще секунду назад он потухшими глазами смотрел в разворот страниц, а ладонь нехотя упиралась в подбородок. Потом он моргал, и когда открывались веки, - это был уже совсем другой человек.
Энергичный и деятельный, он как волчок с вечным заводом, непрерывно искал объект для приложения усилий. Мгновенно отыскивал книги и журналы, каждое утро на тумбочке у него лежали свежие газеты. Раздолбанный, много раз чиненый телевизор в холле отделения вдруг начинал работать. Евгений говорил - и говори он не так интересно, не так ярко строй свои монологи, от его болтовни не было бы спасения. Обсуждалось все - от политики до сроков ремонта больничного корпуса.
Наверное, его величайшей трагедией была не боль, не чудовищное нагромождение болезней, а кочевой образ жизни. Полное отсутствие домашнего угла или хотя бы того места, где можно было бы нормально работать. От рано умерших родителей Евгению досталась комната в какой-то из коммуналок, но там он бывал только несколько недель в году и соседи занимали жилплощадь под кладовку, а то и просто сдавали в наем. Пенсия, основной источник его доходов, уходила на лекарства и одежду. А между тем этот "больничный цыган", сутулый, черноволосый, весь в шрамах, плохо выбритый пациент умудрился довольно много узнать о жизни и образованием своим не уступал многим. Его разум постоянно искал чего-то нового, он и к тридцати годам не растерял детской жажды новых знаний, стремления учиться и понимать. Евгений умел отлично рисовать - от прошлого приступа деятельности остались по стенам палаты выполненные карандашом пейзажи. Подбирал рифму и в уме мог складывал трехзначные числа, разгадывал кроссворды лучше любого знатока и чинил проводку.
В его голове бродили тысячи мыслей, натура жаждала их воплощения, но ни сделать что-то реальное, ни даже сохранить свои замыслы он не мог. Обострение, процедуры, переезд в другую больницу - и с собой у него оставался лишь куцый набор самых необходимых вещей. Его эскизы оставались на стенах палат и выбрасывались через пару недель, купленные книги уходили другим, настроенный телевизор ломался, а рифмы и афоризмы понемногу забывались. На новом месте надо было все начинать сначала, и лишь его собственная память могла воскресить прежние успехи. Всё трудолюбие Евгения, все его остроумие и находчивость, не могли дать результатов. Вечный потребитель, он не был творцом.
Я, тогда с трудом перемещавшийся по отделению, большую часть дня сидел на кровати и говорил с ним. Только успевал подбирать возражения к сыпавшемся из него фразам и терпеливо созерцал солнечный луч, ползущий от одного угла палаты к другому. Евгений выкопал непонятно где сборник греческих трагедий и мы спорили об уцелевших трудах Софокла, пытались разобраться в первопричинах ненависти героев.
А потом он ушел. Пропал. Утром койка была пуста, исчезло потертое и штопанное пальто, в котором он выходил в город. Ни к вечеру, ни к следующему утру он не объявился.
Доктора обеспокоились, можно сказать встревожились - так обычно волнуются при пропаже редкого коллекционного экземпляра. Его искали несколько дней, оповестили милицию и даже показали единственное, пятилетней давности, фото в криминальных новостях. Ничего. Лечащий врач сказал, что без процедур он не выживет и трех недель, но было ли это правдой или всего лишь способом призвать остальных пациентов к порядку, я не знаю.
Когда же толстая неряшливая сестра-хозяйка равнодушно собирала его вещи, среди прочего в тумбочке обнаружилась тетрадка. Обычная ученическая тетрадка на пятьдесят шесть листов, в глянцевой цветастой обложке, почти целиком исписанная.
Я взял ее.
Почерк - ужас. Корявые буквы норовили съесть друг друга, окончания слов исчезали в неровных взмахах пера, а поля, переносы и вообще пунктуация им не соблюдались принципиально.
Большей частью написанное было афоризмами, короткими, в две-три фразы рассуждениями. Случалось, слово превращалось в смешную или уродливую рожицу. Были и впечатления - дневник за несколько последних месяцев. Имелась финансовая выкладка - крупными, какими-то квадратными цифрами значилось, сколько он рассчитывал выручить за продажу комнаты в коммуналке. И лишь в конце - неожиданно убористым, аккуратным почерком, походившим на низку очень мелких синих бус - были изложены те рассуждения, что я помещаю ниже.
Поначалу они показались мне едкой желчью, а человек, состряпавший их, - отчаянным мизантропом, капризным ребенком, не умеющим распознавать усилия тех, кто спасал ему жизнь. Но нет - Евгений не пытался отыграться, скрутить грандиозную фигу своим врачевателям. Он просто разбирался. Прежде чем выйти в большой мир, ему хотелось представить. Не как выглядит город на самом деле, об этом у него были ясные и очень адекватные представления. А как его собственный маленький мирок воспринимается людьми, раз в несколько лет посещающими лечебные учреждения.
* * *
Смерть ходит за человеком всю жизнь. Незаметно скользит на мягких кошачьих лапках, тихо просачивается сквозь кожу, осторожно подтачивает скелет. Люди в круговерти ежедневных дел не замечают, да и не хотят замечать этого. В своем неведении они счастливы, как вольные птицы.
Смерти никто не боится, потому как не думает о ее приходе.
Но есть у смерти верные помощники - врачи. Они превращают случайную боль в опасную болезнь, они раскладывают простое неудобство на симптомы и последствия. Они прокладывают дорогу смерти и только они могут показать весь ужас распада плоти еще здоровому человеку.
В их руках люди становятся пациентами.
Зачем это служителям Чаши и Змеи?
Эти вампиры в белых халатах питаются тлением человеческих душ, и нет для них плода более сладостного, чем паралич воли, чем бесконечный и беспричинный страх, наполняющий каждую мысль человеческого существа. И цвет их одежды должен соперничать с бледностью лиц тех, кто находится у них в руках. И вершиной их успеха есть непрерывная, трусливая и бесполезная жалость к себе - когда занят человек бесконечным перечислением собственных болезней, их причин и проявлений, когда сокрушается он над каждым изъяном своего организма, а печаль порождает ужас, а ужас - бессилие, а бессилие - слезы. И только безнадежность, которой так хочется поделиться с ближним, размножить ее в сотнях разговоров, остается у человека.
Горе пациенту.
Еще ни один врач не продлил дни человека хоть до двух сотен лет, ни один не убил смерть, ни один самостоятельно не породил жизнь. Лишь только обещаниями они подкармливают надежду в человеке, лишь отсрочку сулят больным, лишь часть здоровья оставляют им.
Единственное, чего они не могут - мгновенно прервать человеческое существование. Ведь если это делать слишком часто - люди поймут, объединятся, ополчатся на них, и сотрут белые халаты с лица земли. Потому превращают врачи жизнь пациента в вечную агонию, в нескончаемую болезнь, время которой - от одной таблетки до другой, от укола до операции. Давая призрачную надежду, они отнимают свободу, отравляют радость жизни.
Но как искусно они делают это!
*
Самое первое недомогание человек чувствует сам - это легкое неудобство, слишком ранняя усталость, а то и жар. Сколько бы не болел он до того, какое бы медицинское образование не имел - всегда он постарается солгать самому себе, сделать вид, что все в порядке и мелкие, временные неудобства вот-вот закончатся. Но идет время и он признается себе, что с организмом что-то не так, необходимо принять меры.
Захочет человек употребить простое и действенное лекарство, чтобы вернуть бодрость и прогнать холод из костей. О таких чудодейственных средствах кричит реклама, глянцевые фотографии тюбиков и флакончиков усеивают прилавки каждой аптеки и порой кажется, что все вокруг страдают одной из тех болезней, излечение от которой продается на перекрестках. Но все ведь не так просто: в мире есть тысячи хворей, лечение которых трудно рекламировать по телевизору - не из скромности, а по причине сложности и запутанности - ни один рекламный ролик не вынесет этого.
Тут же человек, мучимый болью, попадает в первую ловушку - нельзя принимать все подряд, невозможно зайти в аптеку и выбрать лекарство самому, их там сотни под тысячами названий, сам дьявол не разберется в этой мешанине. Нужен проводник в море лекарств - врач, который объяснить почти очевидные вещи. Вот только как к нему попасть? Доктора не желают мгновенно излечивать пациентов - и чтобы подчинить себе человека, они заставляют просить о своих услугах. Как? Долго не принимают страждущего.
Так везде - стоит лишь зайти в любую больницу и выяснится, что невозможно просто так пройти к врачу. Человек не должен иметь легкой, доступной возможности исцеления.
Приемные дни и часы всегда совпадают с рабочими - ни один врач не принимает по выходным или поздно вечером. А если вырвется человек, отпроситься с работы один раз, никогда ему не успеть сделать все за один день. Ведь врачи не принимают вместе - один в четверг, другой по средам, третья же - раз в месяц. Что характерно: доктор, к которому так рвется человек - отказывается с ним работать. Лишь после указаний всех своих коллег, сдачи анализов, проведения консилиума, согласиться он вынести решение.
Может быть другие врачи более человечны, они внимательно осмотрят больного, укажут ему путь к выздоровлению? Нет. Первый поход по ним - это первый круг ада. Имей человек дело хоть с десятком врачей, он бы не устал, не потерял надежды - и для быстрейшего подтачивания сил больных начинают врачи стравливать их между собой.
Очередь - вот страшный источник бедствий в любой больнице. Это воплощение бесполезной отсрочки, томительного ожидания, ненужно потраченного времени. По жуткому и противоестественному обычаю невозможно прийти на прием к врачу и потратить на это меньше двух часов: если приходит человек к началу приема, там уже ждут несколько пенсионеров из близлежащих домов. Они притянули сюда свои дряхлые тела вовсе не в поисках здоровья - нет. Безнадежно пораженные этой манией напрасного излечения, они раз за разом ходят к врачам, получают рецепты лекарств, которых все равно не могут купить, пересказывают друг другу перечень своих заболеваний и отнимают время у всех остальных.
Можно, можно обойти этот хор страдания - надо всего лишь прийти на час раньше. И ждать. В одинокой безнадежности подпирая дверь, вдыхая едкие больничные запахи и пропитываясь миазмами болезней. Свой пост ни на секунду нельзя оставить - ведь подлость всегда наготове и тут же из-за угла выйдет старушка, занявшая очередь трем своим знакомым.
Если же придет человек не первым - еще одна тяжкая мука ожидает его. Врач в кабинете никуда не торопиться. Через неплотно прикрытую дверь каждый может подслушать бесконечные анекдоты, ненужные уточнения, скрытую рекламу препаратов и то обильное, бесполезное в своем применении знание, что изливает врач на больного. И сердце пациента сжимается от ненависти - но нельзя, невозможно проявить ее открыто. Ведь в больнице все заняты делом, все люди в белых халатах помогают несчастным - кто осмелиться сказать, что именно ему надо быстрее остальных?
Потому копящаяся злоба всегда готова вылиться на соседей - и вспыхивают перебранки, и доказывают люди непонятно кому и непонятно что. Инвалиды трясут корочками, оперированные стонут будто их снова режут, а матери готовы проволочь своих детей по головам остальных. Всегда найдется повод для ругани - если не место в очереди, то - сиденья. Редкая больница может похвастаться хотя бы нормальным числом скамеек. Обычно стоят ободранные, грязные, недоломанные кресла и диваны. Их не хватает. Молодые начинают коситься на стариков, те обижаются, потом из пустого замечания, из обычной шпильки, на которые в метро и человек внимания не обратит, начинается перебранка.
Переругаются люди, закончится скандал, но не исчезнет злоба. Человек начинает копить обиду в себе, томит свой разум бесконечным перечислением всех не сделанных дел, всех отложенных планов. По десятку раз изучает убогую информацию на стенах больничных коридоров. Наконец его разум приходит к перечислению симптомов - и вот первых шаг человека в пропасть! Он падает в воронку без дна - ведь вспоминая собственную болезнь, человек впитывает жалобы остальных и в сознании его начинает зреть страх.
И очередь кажется бесконечной.
Но все в мире кончается, очередь не исключение, - и вот врач, совершенно не относящийся к роду болезни, бегло осматривает пациента, равнодушно делает запись в карточке, отпускает дежурную врачебную шутку (О, эти шутки - внешне политкорректные, жизнерадостные - почему таким замогильным холодом веет от них?). А пациент растерян - вот только сейчас он был готов нагрубить этому обладателю стетоскопа, подначить его - но приходиться спокойно стоять, да и еще рассказывать о себе. Врач прячет свою сущность за маской стандартной любезности, дежурной обходительности и медицинской фразеологии. Это фальшь, обман, иллюзия - но как трудно понять, что сидящий перед тобой и вежливо, с доброжелательным прищуром, интересующийся твоим здоровьем человек, вовсе не желает тебе здравия. Разум пациента теряет нить рассуждений, часто забываются важные вопросы и приходиться записывать все указания - так подтачивает воля и независимый взгляд на вещи.
Получив отписку, ему надо быстрей идти в другую очередь, заранее занятую - и там все повторяется снова. Так в нем начинает расти безнадежность.
Но где же то место, где врачи отбирают силы у пациентов? Воображение наивных людей тут же подскажет им отдельные кабинеты, украшенные в меру мрачности их фантазии. Но нет. В собственных кабинетах врачам хочется иметь уютную, в чем-то домашнюю обстановку. Вызывать отчаяние, разрушать души там лучше словами, а не давящими стенами. Да и в кабинете врач один на один с пациентом - раскрыть собственную сущность, чтобы выпить силы только одного человека - это не солидно.
Коридор - другое дело. Идущие на свою смену, внешне там они не отличаются от прочих, но редкий больной заступит им дорогу. Их узнают в обычной одежде, но зачем сразу обращаться к человеку без белого халата? И только молчаливые, умоляющие взгляды стоящих в очереди пациентов обволакивают врача. В эту секунду он всемогущ - полная власть безо всяких обязанностей находиться в его руках. Аура господства над другими жизнями окутывает его, скромно идущего по больничному коридору. Единственный здоровый в этом царстве больных, знающий в топе неосведомленных.
И насыщается его жизнелюбие.
После всех бесконечных просьб сделать все поскорее, унижений и напрасных ожиданий, больной (ведь он сам уже согласился признать себя больным, не напрасно же он торчал столько по кабинетам) попадает к врачу. К профильному, дипломированному, патентованному специалисту.
И тут все в очередной раз меняется: врач не стремиться оттолкнуть, отделить от себя пациента - исчезает холодное равнодушие автомата или защитная доброжелательная скороговорка. Нет, начинается добросовестное применение кнута и пряника. Пряник - это разговор по существу. Сообщение полезной информации - обязательно в маленьких дозах, с ненужными отступлениями и бесполезными пояснениями, но правдивой. В придачу к этому любезное отношение, вежливое обращение, профессиональная доброта в глазах и сочувствие в голосе. Кнут - это угроза. Как всякая угроза она не появляется мгновенно, ведь чтобы действительно испугать, она должна вырасти в разуме больного как раковая опухоль. Перечисляются возможные диагнозы - один другого страшнее, и страждущему предлагается делать дополнительные, пока очень немногочисленные, анализы.
Вся утонченная подлость этого в том, что человек считается пока здоровым - он продолжает ходить на работу, выполнять задание начальства. В семье, хоть ближние и знают о болезни, тоже надо казаться бодрым, веселым, не срывать зла на тех людях, от которых скоро придется просить помощи. А внутри его разума, как шипы в цветке чертополоха, зреют предчувствия беды, боли, отчаяния - и он сам начинает строить стену отчуждения, сам задергивает глаза проволокой равнодушия ко всему живому. Ведь у него есть более важные дела - собственные боли и недуги.
Приходят анализы. (Медленно, очень медленно и каждый раз надо стоять в очереди!) Врач становиться воплощением твердости и решимости - требует длительное, дорогое и отнимающие силы лечение.
"Надо". Это слово будто вырезано из нержавеющей стали, будто отлито из неумолимости, закалено в пламени судьбы. За спиной врача, оглашающего диагноз, вырастают тени его великих предшественников, все громадная бюрократическая медицинская машина приказывает, требует, умоляет - подчиниться.
И пациент - ибо с этой минуты он уже не свободный человек, а порой и не человек вовсе - соглашается. Ему кажется, что он делает как нужно, а его мир после этого рассыпается на куски.
До сего дня он спал в своей постели, ел домашнюю пищу, смотрел любимые передачи. Болезнь его была чем-то преходящим - нудным, но поддающимся забыванию неудобством. Теперь же он живет в этом неудобстве. Не он владеет временем - через время им повелевают другие, не он распоряжается пространством - его место в мире ограничивается. Больница поглощает пациента.
Он прибывает в палату, ложиться на койку, получает одеяло. Здесь его не хотят обидеть, хотя часто грубят, здесь его не хотят унизить, хоть ежеминутно приходится выполнять указания, наконец, никто не желает ему зла - но причиняют боль. Пациент попадает в жуткий механизм, где нет личностей, а есть параграфы, где нет ответственных, а есть лечащие.
Медицина соткана из противоречий.
Врачи в очередной раз меняют свое обличье - в стационаре они представлены иерархией, сложным механизмом, которому надо подчиняться. Пациент, еще будучи свободным человеком, воспринимал их скорее как рой шмелей, в котором каждый - почти независим. Теперь же все вращается вокруг основного эскулапа, называемого "лечащим". Как и во всякой закрытой иерархии, главное лицо не стремиться баловать окружающих своими частыми появлениями. Лишь раз в день, ближе к полудню, "лечащий" неторопливо проходит по палатам, осматривая каждого пациента. Здесь уже можно без сантиментов, по свойски, не скрываясь, опустошать его душу - пациент уже никуда не убежит. Потому шутки и обмолвки, многозначительное хмыканье и намеки почти убивают страждущего. Всю надежду, все свои ожидания он вкладывает этот разговор с врачом. И врач же, пусть и сообщая ему хорошую новость, всегда сделает это, растоптав воздушные замки, что строит в своем разуме пациент.
Прочие, медработники, не столь значимые для пациента, довольствуются другими чувствами. Какими?
Почти все пациенты, предвидя если не мучения, то некоторые неудобства, захватывают с собой книги, шахматы, домино, либо какое иное развлечение, не требующее чрезмерных усилий. Планируют они использовать это свободное время для отдыха. Но странное дело - больной редко с интересом читает книгу, мало кто искренне рвется к победе в шахматной партии, и стук костяшек домино слишком уж тих. Пусты их глаза, суетливы движения. Люди в больнице не работают, не развлекаются, ни отдыхают.
Пациент всегда ждет.
Время в больнице - совсем другое, чем в реальном мире. Оно разбито на множество маленьких кусочков - от завтрака до ужина, от обхода до процедуры, от побудки до выключения света. Кажется, что невозможно что-то сделать не вовремя. Но для каждого ход времени свой: для кого-то оно почти не замедленно, а иные путаются в бесконечной череде секунд. Страдание давит на людей, оно цепляется на зрачках, вязнет в ушах и держит руки: пациенты движутся как мухи в киселе - медленно и безнадежно.
Особенно странно вечерами - длинными, среди гулких полупустых бетонных коробок и в желтых электрических лучах. Ведь вечер - это время досуга: врачи уже расходятся по домам и не стремятся именно под покровом сумерек уязвить больное тело. И пациент остается один на один с этим странным, растянуто-сжатым временем. Если придумает он себе какое-то дело, оно съест, проглотит несколько часов, вырежет их будто бракованный кусок кинопленки. А потом обстановка возвращается - бетонные стены, лампочки без абажуров и замершие минутные стрелки. Пациенту кажется, что он никуда не вырывался, ничем не занимался и до сна, приносящего забвение, еще столько же времени.
Да, внешнее, физическое страдание не столь отягощает болящих - бинты и повязки, неприязненный вкус пищи, истощенные процедурами лица соседей, застиранные простыни - это можно легко перенести, да и многие живут на воле еще и похуже. Внутреннее стократ ужаснее. От него нельзя убежать, невозможно утешиться видом из окна или отвлечься покером. Разрушается бытие человека, истлевает его место в мире. Та перегородка, что он возводил в собственном разуме, она вдруг превращается в частокол, в бесконечную стену и отрезает пациента от внешнего мира.
Приход родных не может разбить этого застойного болота - ведь они не сидят с ним часами, не просят помочь, а лишь изредка советуются по пустяковым вопросам. Но самое главное - пациент знает, что близкие ему лгут. Из доброты, из нежелания беспокоить, а то и от забывчивости: ведь нельзя же нагружать серьезными вопросами такого несчастного, такого уязвимого человека. Пациент не может никуда пойти, ему не с кем поговорить, все те дела, что творятся в мире - его не беспокоят. Лишь внутри себя, наедине с собственными хворями он находит призрачное утешение, подобное утешению наркомана перед употреблением очередной дозы.
Пациент превращается в донора - каждую секунду его душа умирает, а силы распада идут обладателям белых халатов.
Его учат дрожать в ожидании прихода смерти, бесконечно бояться боли, трепетать перед неизвестностью.
Между тем лечение идет своим чередом - больного режут или накачивают химикатами, облучают нейтронами или обмазывают грязями. Организм медленно начинает приходить в норму. Порой это кажется противоестественным - несчастные глаза на здоровом лице, согбенная фигура при укрепленном скелете, боязнь отравления при непробиваемой печени.
Но здоровым, полноценным человеком пациенту уже не стать - от будто тавром отмечен своим диагнозом. Подлеченное тело и раненая, изорванная опасениями душа. Бесконечные наблюдения, анализы, обследования - не оставят его до конца жизни. Врачи напомнят о себе при каждом удобном случае: вакцинацией либо диспансеризацией.
Пациента научат прислушиваться к малейшему содроганию своего тела - и бояться этого содрогания. Научат здоровому образу жизни, и не разрешат его вести, посоветуют избегать несчастных случаев, но не скажут, как этого добиться. Заставят выучить симптомы страшных заболеваний, но не поведают, чем эти признаки отличаются от простуды.
Вечный страх перед болезнью - самый распространенный симптом посещения больницы.
И сколько бы лет не прожил еще человек - ежедневным своим страхом, опасениями, жалостью к собственным мышцам и органам, он будет питать врачей, поддерживать их самоуверенность и неприступность.
*
Почему же обычные люди еще существуют - не разделились на белые халаты и больничные пижамы?
Есть способы бороться с врачами - две тайны, две ахиллесовых пяты существуют у этого сословия: лекарства, что действуют независимо от их воли, да задор и веселость, что не ломаются никакими процедурами.
Снадобья, порошки, таблетки, инъекции - это все безличные химикаты. Просто набор химических элементов, соединенных в определенной пропорции. Безразличный механизм, неразумный, равнодушный к намекам и указаниям процесс превращения веществ. У лекарств нет глаз, у них нет ушей, отсутствуют пальцы - им нельзя сообщить, что именно сейчас они будут вливаться в обычные кровеносные сосуды, а через полчаса вторая половина той же бутылочки снадобья уйдет в жилы заведующего отделением. А врачи в чем-то сходны с остальными людьми - время от времени им приходиться заботиться о состоянии собственных тел. Никаких особых, таинственных лекарств служители Чаши и Змеи для себя разработать не могут: ведь это будет тайна, что неизбежно выйдет на свет. Потому сыворотки - излечивают, микстуры - помогают. Нет нужды произносить волшебные слова при поедании аспирина, излишни магические пассы при уколах - все и так подействует.
Не нужно, невозможно отказываться от спасения собственного тела только из страха перед разрушением психики.
Надо только знать меру. Самому понимать все, что происходит с организмом. Не бояться посмотреть в глаза собственной хвори. И тогда рассеивается половина страхов. Человек сам становиться себе лекарем - исчезает нужда гнуть спину перед белым халатом, рассеивается всевластие таинственности медицинского работника. И стоит только человеку понять, какие именно лекарства действительно нужны - он уже не дрожит в страхе перед невозможностью скупить половину аптеки, не прислушивается к собственному пульсу в поисках аритмии, не паникует, прикидывая дни до своей кончины.
Он освобождает одно крыло своей души.
Но самое главное, нельзя позволить прилипнуть к себе отчаянию, тому сероватому туману безнадежности, что распространяется по больничным коридорам. Его надо отгонять, отпугивать, выжигать.
Отлично действует смех. На секунды, а то и минуты, мир вокруг становиться цветным, отступает боль и уходят опасения. Вся та бессмысленность, весь тот больничный хаос, что давит на разум и разлагает душу - он невероятно смешон. Несоответствия там особенно глупы - ведь врачи хотят вроде как лучше, полезней, а получается как угодно.
Но юмор может быстро стать черным. Тяжеловесные мрачные шуточки начнут слетать с губ пациента - они могут превратить его в мизантропа почище плохого диагноза. Да и кратковременен смех, недолговечен. Не может человек смеяться каждую секунду - его сочтут идиотом. Сколько бы веселости не хранилось у него за пазухой - придет усталость.
За ней может прокрасться равнодушие, пассивная созерцательность. Сама по себе она не ведет к отчаянию, но человек может исчезнуть внутри кокона собственных мыслей, раствориться в мелких заботах. Врачам его жизненная сила не достанется, однако же и окружающие его не заметят. Тихий, незаметный, вечно говорящий сам с собой индивидуум будет спокойно выносить процедуры и думать только о своем. Случись осложнения - откройся болтливость - станет много хуже: они в подробностях узнают о его планах, достижениях неудачах. При случае могут и ударить по голове.
Потому надо придумать себе дело. Такое, в которое можно без остатка погрузить свои мысли, которому можно самозабвенно отдаться и, одновременно, из которого можно вырваться в любую секунду.
Это не может быть чтение, рассматривание картин, сплетни, прогнозы на футбол - словом, все то, что связано с потреблением чужих мыслей. Ведь стоит человеку потоптаться по тем рассуждениям, в которых еще недавно он был полным профаном - и тут же выясниться, что много из них ему известно. Любая книга становиться неинтересной уже через полчаса, сплетники начинают говорить друг другу гадости, политика становиться пресной.
Надо самому мыслить. Думать. Творить.
Ежесекундно, вдохновенно, страстно гореть. Тогда люди вокруг перестают быть серыми тенями и наполняются отблесками света, исчезает запах тления, насыщающий всякую связанную с медициной вещь.