Дэвидсон Аврам : другие произведения.

Полли Чармс, Спящая Женщина

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Полли Чармс, Спящая Женщина

 []

Аврам Дэвидсон

Полли Чармс, Спящая Женщина



     Гости великой Беллы, столицы Триединой Монархии Скифии-Паннонии-Трансбалкании, могут увидеть множество известных и незабываемых достопримечательностей, и найти множество гидов, что покажут их. К сожалению, подобные гости слишком ограничены по времени, чтобы посмотреть всё, но три из этих достопримечательностей и наличие хоть сколько либо опытного гида — это те, которые будут показаны в любом случае, пусть даже и наспех.
     Первое, конечно же, это восхитительный Частный Парк и, конечно же, самое восхитительное в нём то, что он больше не частный: первое, что сделал король-император Игнац Луи, унаследовав престол после затворника Маццимилиана Безумного — открыл Частный Парк для публики. Парк — чудо ландшафтной архитектуры, хотя возможно, слишком утончённое для простонародья. Простонародье предпочитает стекаться туда, где находится вероятно величайшая на свете карусель. А после этого простонародье предпочитает стоять и глазеть на автомобили на Новомодельной Дороге, которую Игнац Луи с великой предусмотрительностью определил исключительно для пользования тем, что теперь называют «автомоторами», дабы (как мудро сказал Его Величество), “Дабы они могли проводить испытания, не пугая лошадей и не страшась их”. За удивительно краткий срок у всех владельцев «автомоторов» вошло в традицию делать по крайней мере три полных круга по Новомодельной Дороге, между тремя и четырьмя часами дня. (Указ, что все подобные приспособления, движимые паром, электричеством, керосином или другими средствами, следует доставлять на Дорогу и обратно конной тягой, более недействителен.)
     Второй достопримечательностью, не увидев которой, определённо нельзя покинуть Беллу, является Итальянский Мост. Хотя это уже не единственный мост, пересекающий в Белле голубой и прекрасный Истр, без сомнения, изящные параболы его одиннадцати арок всегда порадуют сердце; легенда, что его разработал Леонардо да Винчи, остаётся недоказанной. Но, разумеется, большинство посетителей привлекает не архитектура и не легенда, а место на середине, отмеченное памятной мраморной доской [С Этой Точки Итальянского Моста / Поэт до-Триединой Монархии / ИЦКО ВАРНА / Будучи Отвергнут Прекрасной Танцовщицей Гретхелль / СПРЫГНУЛ К СВОЕЙ ГИБЕЛИ / Оставив Копию Своей Знаменитой Душераздирающей Поэмы / ПРОЩАЙ, О БЕЛЛА / Искусно Сыграв Словами, Что Не Помогло / Избежать Изучения], обычно с последующим возложением цветов или чего-нибудь ещё. Последний известный персонаж, фрау Поппофф, много лет получала скромный доход, продавая посетителям для этой цели маленькие связки букетов; зачастую, когда торговля шла вяло, почтенная Поппофф жестами изображала знаменитую поэму Варны.
     Третья из достопримечательностей, которые нельзя пропустить — это дом номер 33 по Турецкой Улице; что, разумеется, относится к Месту, Где Турки Дрогнули И Отступили Назад. (Известная острота, что турки дрогнули и отступили назад, потому что не смогли протиснуть коней мимо тележек торговцев, относится к более раннему периоду, когда эта улица была лишь дополнением к гребешкам, катушкам и солёной рыбе открытого рынка. Такие времена давным-давно прошли. Не стоит думать, будто самые жестокие бои Одиннадцатой Турецкой Войны происходили под окнами дома номер 33, поскольку тогда это место находилось в половине фарлонга[1] за старой городской стеной. „Турками“, о которых идёт речь, был, конечно же, печально известный Мурад Неописуемый, также прозванный Мурадом Карликом. Но именно здесь турецкий поток повернул назад. Согласно „Османским Хроникам“: «Вскричав: „ — Да будут прокляты те, кто прибавляет богов к Богу!“ — отважный принц Мурад пришпорил своего скакуна, но, увы, рухнул с него и сломал свою светлейшую шею…” Глаголицкие Летописи настаивают, что его истинными словами было: “Кто приказал так тупо атаковать? Пронзить его колом!» — и в этот момент его самого смертельно пронзил арбалетный болт одного из отважных Иллирийских Наёмников. Но, возможно, этот пункт не столь важен.
     Стража в мундирах, с мечами наголо, расхаживает вверх и вниз по тротуару, выложенному гранитными плитами в том месте, где Мурад пал и естественно, что посетители без доказательств считают стражей муниципальными работниками. На самом деле это не так. Закон, принятый во время Умиротворения 1858 года, ограничил частную стражу с обнажёнными мечами следующими условиями: наниматель подобной стражи должен иметь по крайней мере шестнадцатый ранг дворянства, не менее пяти дипломированных степеней в области наук и, как минимум, сто тысяч дукатов, вложенных в Фонд Имперских Двухпроцентных Золотых Облигаций.
     На всей территории Триединой Монархии Скифии-Паннонии-Трансбалкании лишь одна личность соответствует этому закону: и это, разумеется, неоспоримо великий и заслуженно известный Энгельберт Эстерхази, доктор юриспруденции, доктор медицины, доктор философии, доктор литературы, доктор наук, et sic cetera[2]; стража — его собственная частная стража, патрулирующая перед его собственным частным домом, номер 33 по Турецкой Улице.

     Однажды, в середине поздней осени, грузный мужчина, облачённый в строгий серый костюм и серый котелок с высокой тульей, что было почти что мундиром сыскного отдела муниципальной полиции, приблизился к страже и вздёрнул брови. Стража ответила, отсалютовав мечами. Гость кивнул и, открыв дверь, вошёл в дом номер 33. Тут не было никаких мещанских штучек: ни молоточка, ни дверного звонка. В невысоком холле дневной швейцар Лемкоч поднялся со стула и поклонился.
     — Господин инспектор.
     — Спросите доктора Эстерхази, не примет ли он меня.
     — Хозяин ожидает господина инспектора. Будьте добры, поднимайтесь. Я велю экономке подать кофе.
     Посетитель, подавивший слабый вздох удивления, услышав первую фразу, слабо улыбнулся, услышав последнюю: — Скажите, Лемкоч, вашему хозяину известно абсолютно всё?
     Сей верный седовласый служитель мгновение помолчал, а затем без сомнений ответил: — О да, господин инспектор. Всё. — Он ещё раз поклонился и удалился по своим делам.
     Посетитель тяжело зашагал вверх по ступеням, покрытым ковровой дорожкой цвета бычьей крови, будто пылающей в газовом освещении. Это были соединённые куски некогда бесценного исфаханского ковра, который пострадал во время Великого Пожара 93-го и был поднесён в дар неофициальным объединением худших армянских торговцев.
     — Это — на память, — пояснил их представитель.
     И Эстерхази ответил: — Это лучше, чем на скорбь.
     Теперь же он сказал: — Добро пожаловать, комиссар Лобац. Как знаете, вам всегда добро пожаловать, потому что вы иногда привносите зиги, когда я увлекаюсь загами. Но этот дело о молодой англичанке, Полли Чармс, обещает быть, по крайней мере, отчасти интересным.
     Лобац моргнул, бросил почтительный взгляд на подписанную фотографию Его Величества в серебряной рамке, обдумал несколько вариантов начала беседы, в конце концов выбрав третий.
     — Ваш швейцар вышколен до честной прямоты, — сказал он. — Он поприветствовал меня просто „господином инспектором“, а не каким-нибудь „благородным офицером“, с пренебрежительной ухмылкой и полускрытым взглядом искоса, которыми меня награждают слуги в некоторых домах… не стоит говорить, где именно. Все знают, что мой отец — мясник, и что его отец таскал туши на Бычьем Рынке.
     Эстерхази отмахнулся от этой темы. — Все слуги — снобы, — заявил он. — Неважно. Вспомните, что один из маршалов Бонапарта ответил пережитку Старого Порядка[3], заявившему ему: «— У вас нет предков. — Взгляните на меня, — ответил тот, — Я и есть предок».
     Толстые губы Лобаца медленно и тихо повторили фразу. Он кивнул, достал из кармана маленький блокнотик и записал её. Затем ему в голову пришло: — Скажите… доктор. Объясните, как вы узнали, что я пришёл насчёт Полли Чармс… — Его взгляд привлекла другая картинка в рамке, но в ней он признал карикатуру Кланка, известного газетного художника: сверхъестественно высокая и тонкая фигура, с носом, как игла и лбом, раздутым по бокам, словно рыночная сумка домохозяйки. И он удивился, почти с горечью, как Эстерхази удавалось не впадать в ярость, когда он на неё смотрел — и даже поместить её в рамку и выставить на всеобщее обозрение.
     — Хорошо, Каррол-Франкос, — почти снисходительно начал Эстерхази, — Как видите, я получаю газеты из печати ещё непросохшими. Это значит, что ранний дневной выпуск „Осведомителя“ появляется здесь в одиннадцать часов. Естественно, никто не ищет в „Осведомителе“ ни сводку новых цен на серебро, ни новостей о передвижениях болгарских войск. Никто не читает его ради просвещения, все читают его ради развлечения. Заслышав об этом — этом показе, скажем так — получив „Осведомитель“, я сразу же пролистал до половины страницы „Мелочей“… как видите…
     Лобац кивнул. И он тоже, что бы там слышал или не слышал, сразу пролистывал до половины страницы „Мелочей“, как только к нему в руки попадал дневной выпуск „Осведомителя“. И, невзирая на то, что уже брался за них один раз и дважды их прочёл, комиссар не только приготовился перечитать их в экземпляре, который Эстерхази развернул на столе, он вытащил своё увеличительное стекло. (Лобац слишком смущался носить очки, происходя из социального класса, который считал их признаком слабости или чванства.)

     НОВАЯ ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ МАЛЕНЬКАЯ НАУЧНАЯ ВЫСТАВКА

     Мы сочли наше любопытство изрядно вознаграждённым за то, что посетили небольшой научный показ в старой Галерее Златокузнецов, где увидели уже прославленную мис Полли Чармс, молодую англичанку, которая погрузилась в глубокий сон более тридцати лет назад и с тех пор не просыпалась. Фактически, она полностью проспала неистовую серенаду при Осаде Парижа. Прекрасная трагичная англичанка, мис Полли Чармс, с виду не состарилась ни на день и, в своём состоянии глубокого гипноза, она, как говорят, понимает вопросы, вложенные в неё посредством принципа животного магнетизма и, не пробуждаясь, отвечает на эти вопросы; также за небольшую сумму в дополнение к маленькой входной плате она поёт довольно трогательную песню на французском языке.

     Лобац ткнул в страницу толстым волосатым пальцем. — Вот что я вам скажу, доктор, — мрачно заметил он. — Думаю, этот кусочек здесь — где он? — в наши дни такие слабые чернила и дешёвая бумага… поищем моей лупой… а, а, вот, этот кусочек, где говорится: «Фактически, она полностью проспала неистовую серенаду при Осаде Парижа», думаю, это и называется опечаткой, и что вместо этого следует читать… о… что-то вроде: «Фактически, она полностью проспала неистовую канонаду при Осаде Парижа» или что-то подобное. А?
     Эстерхази поднял взгляд. Его серые глаза заискрились. — Пожалуй, я считаю, что вы совершенно правы, Каррол-Франкос, — сказал он. — Я горжусь вами.
     Комиссар Лобац покраснел и скрыл смущённую улыбку.
     — Итак. Прочитав это, я отметил время, рассчитал, что „Осведомитель“ дойдёт до вас к двадцати минутам двенадцатого, что вы прочтёте эту заметку в одиннадцать тридцать и что вы будете здесь в десять минут первого. Значит, по-вашему, речь идёт о похищении?
     Лобац покачал головой: — Зачем мне пытаться дурачить вас? Вы знаете, так же хорошо, как и я, и даже лучше, что я питаю слабость ко всяческим цирковым номерам, интермедиям, фокусам, научным выставкам, странным мелочам, забавным животным, домам с привидениями и всему такому…
     Эстерхази дважды щёлкнул пальцами. Через мгновение его камердинер уже был рядом, со шляпой, пальто, перчатками и тростью. Больше ни у кого во всей Триединой Монархии (а, может быть, и нигде) не было камердинера из дикого племени горных цыган; на самом деле, никто другой и не помыслил бы о таком. Как могли попасть сюда эти горящие глаза, эти развевающиеся волосы, этот неукротимый лик и теперь безмолвно протягивать пальто, шляпу, перчатки и трость? Кто знает?
     — Спасибо, Херрекк, — сказал Эстерхази. Знали лишь он и Херрекк.
     — Скажу вам, комиссар, — заявил Эстерхази, — я тоже!
     — Что ж, доктор, — произнёс комиссар, — Я так и подумал.
     Вместе посмеиваясь, они спустились по ступеням.

     По крайней мере один из златокузнецов всё ещё работал в старой Галерее, о чём свидетельствовал ритмичный перестук, но большинство их переехало в Новую. Некоторые из бывших мастерских использовались под всевозможные богадельни; тут гадалка, слегка замаскированная под модистку; там — мозольный лекарь, с двумя гипсовыми отливками на витрине, показывающими «ДО» и «ПОСЛЕ», причём «ДО» походило на ножищу подагрического великана-людоеда, тогда как «ПОСЛЕ» не постеснялась бы и прима-балерина. И наконец, под дёшево размалёванной и уже шелушащейся деревянной вывеской, гласящей: „Миниатюрный Зал Науки, находился вход, имитирующий театральный. Где были наклеены афиши на готском, аварском, глаголице (словачко), румынском, и даже — вопреки старой пословице: «Есть сотня способов переводить краску и первый из них — писать на влохском» — влохском. Процент грамотных среди влоховцев был невысок, но кто-то действовал наверняка.
     Этим кем-то явно был не обтрёпанный малый с самодельным костылём, который, указывая костылём на последнюю афишу, спрашивает: — Знаете, что получится, если скрестить свинью с влоховцем? — И сам себе отвечает: — Грязная свинья. — И ждёт смеха.
     — Исчезни отсюда, — резко велит Лобац. Попрошайка тут же исчезает.
     Даже афиша была на французском.

     ПОЛЛИ ЧАРМС

     СПЯЩАЯ ЖЕНЩИНА

     ОТВЕЧАЕТ НА ВОПРОСЫ

     САМАЯ НЕОБЫЧАЙНАЯ!

     СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА

     30 ЛЕТ ДРЕМОТЫ 30

     АНГЛИЧАНКА!!!!

     САМОЕ НЕОБЫЧНОЕ ЗРЕЛИЩЕ!

     ОНА БЕРЁТ ОТВЕТЫ ИЗ МИРА ЖИВЫХ

     ИЛИ МИРА МЁРТВЫХ????? ПРИХОДИТЕ! И! СМОТРИТЕ!!!

     И так далее. И тому подобное.
     Толстая старуха с крашеными волосами и наряженная в старомодное платье из красного вельвета, угодливо улыбается им из билетной кассы.
     — Лицензия, — произносит Лобац, протягивая руку.
     Суетливо кивая, она тянется к кипе бумажек, привешенных на проволоку, снимает одну, изучает её, возвращает её, снимает другую, щурится на неё, кивает ещё быстрее и вручает её из окошка.
     — Отлично, фрау Григоу, — говорит Лобац, возвращая лицензию. — Два билета, пожалуйста, — кладя монеты на прилавок.
     Фрау Григоу, вместо того, чтобы кивнуть головой, быстро замотала ею и подвинула деньги назад, лукаво улыбаясь: — Гости, Благородные Господа, наши гости, о нет, нет, о нет
     Лобац становится красным, как платье фрау Григоу. — Билеты! — рычит он. — Заберите деньги. Заберите…
     На сей раз она берёт их и поспешно протягивает билеты, медленно качает головой из стороны в сторону, улыбаясь всё ещё лукаво, но теперь ещё и озадаченно, словно настойчивость в оплате входа была частью странного поведения, требующего снисходительной терпимости. — Всегда рады видеть, — бубнит она стихающим позади голосом, пока они проходят в пыльный низкий холл, — …Благородные Госп… законопослушные… восхитит…
     Лишь у одного из пяти или шести работающих газовых рожков в Выставочном Зале имелась калильная сетка и, по меньшей мере, двое из прочих были неисправны, что заставляло их мигать всякий раз, когда по улице проезжала подвода; в результате освещение было и скудным, и изменчивым. И из полумрака раздаётся мягкий голос, произносящий: — Билет? Билет?
     Природа одарила мужчину,выступившего вперёд, благородной внешностью, но что-то другое превращало её во внешность скрытную. Большая голова, преимущественно крупные черты, с длинными белыми бакенбардами, подстриженными так аккуратно, что не выбивалось ни волоска, но сама голова была совершенно безволосой, даже по бокам. Голова склоняется набок и мужчина смотрит на них уголком выцветшего голубого глаза, когда принимает билеты. Эстерхази, почти машинально и довольно медленно, протягивает руку, возлагает кончики пальцев ему на голову и слегка проводит ими по поверхности… на миг…
     Потом он отдёргивает их, будто обжёгшись.
     — Френолог, — снисходительно, почти высокомерно бормочет человек по-английски.
     — В том числе. — отвечает Эстерхази, также на английском языке.
     Неприятные изменения проходят по лицу человека; его осунувшиеся и псевдоблагородные черты растворяются в потоке тиков и гримас. Его рот несколько раз открывается и закрывается. Затем: — Проходите, джентльмены, показ уже почти начался, — коряво произносит он на смеси ужасного французского и ломаного немецкого. И: — …один из самых необычайных феноменов века, — шепчет он, снова по-английски. Затем он, казалось, проваливается сам в себя, его голова склоняется, плечи горбятся и он отворачивается странным кручёным движением.
     Лобац насмешливо смотрит на Эстерхази, и с изумлением и тревогой видит — даже в этом тусклом и прерывистом освещении — что его компаньон бледнеет и таращится, двигая челюстью вверх и вниз, в гримасе, которая может означать — могла означать у кого-то другого — оторопь…
     Но, спустя миг, и лицо и человек стали прежними, за исключением того, что он быстро вытащил шёлковый носовой платок, отёр лицо и так же быстро убрал платок. И, прежде чем Лобац успевает сказать хоть слово, тонкий и почти призрачный звук возвещает, что граммофон начал изрыгать в атмосферу свои “научные примечания”. Требуется несколько секунд, за которые группа новоприбывших, очевидно, в основном клерков и тому подобное, использующих свой обеденный перерыв, входит в комнату… требуется несколько секунд, чтобы распознать во внезапном шуме и гаме, что граммофон выдаёт песню на французском.
     Странный и удивительными были слова, странным и удивительным был голос.

     Curieux scrutateur de la nature entière,
     J’ay connu du grand tout le principe et la fin.
     J’ay vu l’or en puissance au fond de sa minière,
     J’ay saisi sa matière et surpris son levain.

     Эти слова явно понимали лишь немногие из присутствующих, но, так или иначе, они затронули всех. Смутная тяжесть, непонятное послание; в исполнении примитивного механизма этот голос казался странным, неземным и причудливым: как ни странно, но эффект был прекрасен.

     J’expliquay par quel art l’âme aux flancs d’une mère,
     Fait sa maison, l’emporte, et comment un pépin
     Mis contre un grain de blé, sous l’humide poussière,
     L’un plante et l’autre cep, sont le pain et le vin.[4]

     Лобац мягко толкает своего компаньона в рёбра и хриплым шёпотом спрашивает: — Что это?
     — Это — один из оккультных или алхимических сонетов графа Сен-Жермена[5]… если он был… который прожил по крайней мере двести лет… если он жил, — понизив голос, отвечает Эстерхази.
     Вновь голос — высокий и чистый. как у ребёнка, сильный, как у мужчины — возносит рефрен.

     Rien n’était, Dieu voulut, rien devint quelque chose,
     J’en doutais, je cherchay sur quoi l’universe pose,
     Rien gardait l’équilibre et servait de soutien.

     Комиссар издаёт восклицание: — Теперь я узнал! Я вспомнил услышанное несколько лет назад — итальянский певец…
     — …Да…
     — Он был… э… как бишь их… один из тех
     — Кастрат. Да…
     Снова, в последний раз, этот голос, ни мужской, ни женский, великолепный, несмотря на все искажения, взвивается из огромного витого граммофонного рога изобилия.

     Enfin, avec les poids de l’éloge et du blâme,
     Je pesay l’eternel, il appela mon âme,
     Je mourns, j’adoray, je ne savais plus rien…

     Момент тишины, последовавший за окончанием песни, нарушает другой голос, более земной и достаточно хорошо известный, и Эстерхази и Лобацу. Он принадлежит некому Доуэрти, мнимому политическому эмигранту, много лет проживающему в Белле. Время от времени его заставали в немодных кафе или заведениях, где подавали напитки покрепче. Иногда этот человек что-то писал; иногда объяснял, что это часть книги, которую он пишет, а иногда не объяснял ничего, лишь задумчиво строчил с мечтательным видом. В иных случаях перед ним не было бумаги, только стакан, в который или над которым он расслабленно таращился. Этот человек, Доуэрти, был высок, сутул, носил массивные очки, и время от времени молча шлёпал губами — губами, на удивление свежими и полными для опустошённого серого лица. Официально он представлялся как “Переводчик, Толкователь и Гид” и, очевидно, сейчас выступал в первой и второй из этих ипостасей.
     — Джентльмены, — начинает он (используя английское слово), — Джентльмены… мистер Мургатройд, устроитель этого научного показа попросил меня поблагодарить тех из вас, кто удостоил его своей поддержкой, и выражает сожаление, что он не говорит свободно на языках Триединой Монархии, чьё сердечное и постоянное гостеприимство… — Здесь он делает паузу и, казалось, немного уменьшается, будто сгибаясь под грузом всей чепухи и вздора, который ему требуется произносить согласно договору — и который он, в том или ином виде, произносил много раз, десятки лет. Более того, он открыто вздыхает, кладёт руку на лоб, затем выпрямляется и берёт что-то, поданное антрепренёром: это смахивает на брошюру или буклет.
     — Мммм… да… Некоторые интересные факты, взятые из пространного труда, написанного членом французской Академии и Сорбонны о таинственной спящей женщине, Полли Чармс. Предмет этой научной выставки, неувядающая англичанка, мисс Мэри Чармс, называемая Полли, родилась в…
     Его замечания, скатившиеся в монотонную декламацию, прерываются несколькими раздражёнными восклицаниями, среди которых отчётливо выделяется один голос: — Быстрее, пожалуйста, Дорогой Сэр [ «Lijberherra» — саркастически], оставь всё это навозище [ «Schejssdrekka»] для тех джентльменов, которые целый день развлекаются: быстрее, давай, показывай…
     Лобац откашливается, привлекая внимание. Голос запинается, затем продолжает высказывать, хотя не столь грубо и угрожающе, что они, рабочий люд, у которых нет лишнего времени, заплатили, чтобы посмотреть здесь мисс Шармс, и хотят или увидеть её, или вернуть свои деньги назад, так что: — Оставь французскую Сорбонну на десерт, для тех, кто может подождать и давай, не тяни.
     Доуэрти пожимает плечами, склоняется и говорит с Мургатройдом, который тоже пожимает плечами, затем машет фрау Григоу, которая не утруждается пожиманием плеч, но, показывая суматошными кивками и ухмылками, что она просто счастлива услужить и очень удивится, если кто-то подумает иначе, быстро семенит к стене и тянет за наполовину видимый шнур. Старый грязный занавес, с едва различимым названием давно обанкротившейся фирмы-производителя патентованных лекарств, начинает — чередой рывков и толчков, в соответствии с мигающими газовыми рожками — подниматься.
     И мистер Мургатройд, не дождавшись завершения этого процесса, выдвигается вперёд и, причмокивая губами, начинает говорить, а потом переходит на английский и продолжает, игнорируя, успевает ли Доуэрти с переводом и толкованием.
     — Это было ровно тридцать лет назад, лорды, леди и джентльмены, ровно тридцать лет назад, в тот же день… — Но его бойкая скороговорка, явно повторявшаяся долго и часто, и, вдобавок, тот факт, что выражение «30 лет», представленное выцветшими буквами нескольких афиш снаружи, сразу же делали очевидным, что теперь «тридцать лет» было фразой ритуальной и символической. Может, он или кто-то другой наделили Полли Чармс тридцатилетним оцепенением в самом начале выставочной карьеры; а, возможно, и эта мысль вызывала трепет, Мургатройд говорил «30 лет» гораздо дольше самого тридцатилетнего срока. — Эта юная мисс Мэри Чармс, именуемая Полли, в возрасте пятнадцати лет, сопровождаемая матерью и ещё несколькими из родных…
     Он смолкает в тишине, отстраняя некоторых из тех, кто удостоил его своей поддержкой, когда они проталкиваются поближе, чтобы увидеть; в тишине, Доуэрти продолжает свой перевод… который можно слушать или же нет.
     Эстерхази понимает, что, по какой-то причине ожидал увидеть гроб или нечто подобное. То, что он видит на самом деле, оказывается чем-то, вроде младенческой колыбели, хотя, разумеется, намного больше и, на первый взгляд заполненной массой…
     — …профессор Леонардо де Энтвистл, знаменитый месмеролог, — внезапно снова слышится голос Мургатройда, стихнувший после первого взрыва восклицаний. Его взгляд перемещается и встречается со взглядом Эстерхази. Англичанин закрывает глаза, открывает, закрывает, открывает и, в отчаянии, отводит их. Тогда Эстерхази смотрит в колыбель и то, что он там видит, почти целиком заполняющее её, было или казалось, что было, волосами… длинными и блестящими золотистыми волосами. Витки и переплетения. Необъятные локоны. Массы и массы. Тут и там в них были вплетены ленточки. И они всё тянулись и тянулись.
     И, почти погребённая в них, немного приподнятая подушкой в изголовье колыбели, там была ещё и голова, человеческая голова, действительно голова женщины в начале созревания.
     — Мы можем коснуться этого… мм, её?
     Мургатройд начинает бормотать.
     — По одному и мягко, — говорит Доуэрти. — Мягко… мягко!
     Прикладывают пальцы, иные с неохотой. Прикладывают ладонь, к щеке. Ещё одна поднялась и двинулась вниз, хотя, судя по выражению её владельца, не к лицу; здесь Лобац кряхтит и перехватывает запястье мужчины. Не мягко. Человек ворчит, что он просто собирался… но отговорка переходит в бурчание и жест не повторяется. Кто-то находит руку и поднимает её с триумфальным видом, словно до этого никто никогда не видел руки.
     И Эстерхази говорит: — Хорошо. Хватит… — Он подходит ближе; толпа пятится. Он достаёт стетоскоп. Толпа издаёт: « — Аххх».
     — Это — философ, — поясняет кто-то кому-то другому. Тот отвечает: — О да, — несмотря на то, что, пожалуй, ни одного значения этого термина, никто из них точно не знает.
     Бог знает, где, когда и из чего была изготовлена одежда девушки; на деле же она, видимо, перешивалась много раз и состояла, скажем так, из разнообразных слоёв. Время от времени, кому-то приходило в голову, что эта девушка, предположительно, спит и поэтому было скроено подобие ночной рубашки. Несколько раз. А в нескольких других случаях верх брали элементы театральные и предпринимались попытки создать такое платье, которое могла носить шансонетка, могла… в каком-нибудь провинциальном мюзик-холле, у портных со странными и старомодными идеями насчёт того, что носить шансонетке… и с шансонеткой, в этом отношении ещё более странной.
     Там был шёлк, хлопок и муслин, кружева, искусственные цветы, рюши, расшитые клинья, вставки, вышитые кокетки…
     Глаза девушки были почти полностью закрыты. Одно веко чуть-чуть приоткрылось и внизу, под определённым углом, блестела тонкая линия. Люди этого возраста никогда не краснеют во сне, как часто бывает с детьми. На лице был румянец, хотя и не сильный. Губы розового оттенка. В одном ухе виднелось маленькое золотое колечко; другое ухо скрывали волосы.
     — Волосы, — поясняет Мургатройд, — волосы никогда не переставали расти! — Казалось, своего рода восхищение охватывает его, когда он это произносит.
     От взгляда Эстерхази устанавливается тишина. Ещё один порыв вздохов. Несколько раз он перемещает стетоскоп. Затем безмолвие рушится. — Восковая кукла, не так ли, профессор? Это не…
     Эстерхази качает головой. — Заметно сердцебиение, — отвечает он. — Хотя очень, очень слабое. — Толпа испускает вздох. Он снимает наушники и передаёт инструмент комиссару Лобацу, который, выглядя гордым до невозможности и вдвое важнее, присоединяется к нему — не без труда. Через несколько мгновений он — очень медленно — дважды кивает. Толпа вздыхает ещё раз.
     — Вопросы? Кто-нибудь желает спросить Полли Чармс, Спящую Женщину? …ах, секунду, пожалуйста. Время её ежедневного питания. — Мургатройд искусным жестом извлекает две бутылки, стакан и весьма потускневшую, весьма потёртую, но бесспорно серебряную ложку. — Все попытки заставить таинственную и прекрасную мисс Мэри принимать твёрдое питание потерпели неудачу. Её система отвергает даже кашу. Таким образом, по совету её докторов — первейших докторов христианского мира… — Здесь он оборачивается и подзывает одного из слушателей, пожилого франта, громко приветствуемого несколькими приказчиками из соседних розничных магазинов. — Я хотел бы попросить вас о любезности, сэр, попробовать это на вкус и запах, и сообщить нам ваше честное и неподкупное мнение о сущности этого.
     Человек ухмыляется, хмыкает, отхлёбывает. Шлёпает губами. — Ах. Да это же токайское. Токайское «Бычья кровь». — И он делает вид, будто отпивает ещё. Смех, гогот и шутки. В другой бутылке, как сообщили, содержится вода. Затем импрессарио девушки торжественно смешивает стакан, наполнив его наполовину вином и наполовину водой. Он походит на алхимика, составляющего эликсир. — Теперь подходите, подходите. Вы говорили, некоторые из вас спешат… Вопросы?
     Хихиканье, шутки, люди проталкиваются вперёд, люди отступают назад. Потом приказчик, посмотрев на свои часы, болтающиеся среди брелоков и печаток, говорит: — Очень хорошо. Один вопрос, а потом я должен идти. Милая дама: кто такой Франчек? И где он?
     Мургатройд подносит ложку к её губам и, действительно мягко, приподнимает её голову. — Только ложечку, Полли. Вкусная ложка кое-чего хорошего. За папу Мургатройда. — Гладкая и безволосая голова склоняется, словно у отца, балующего больное дитя. Губы раздвигаются, медленно и слабо. Ложка звякает о ровные ряды зубов. Убрана. — Замечательно, Полли. Ты хорошая девочка. Папа Мургатройд очень доволен тобой. А теперь, пожалуйста, ответь на вопрос. „Кто такой Франчек? И где он?“
     Губы раздвигаются снова. Слышится слабый, очень слабый вздох. А затем, голосом девочки в середине подросткового возраста, притворяющейся гораздо младше, с искусственными и неестественными интонациями, Полли Чармс произносит:
     — Я в Америке, брат. С дядюшкой.
     Все оборачиваются к старому франту, который стоит, уперев одну руку в бок, с выражением того, кто ждёт, что его одурачат. Но кто не поддастся, даже если так и будет. Потому что этого и ждёт. Это выражение исчезло без остатка. Он разинул рот.
     — Ну, Мориц. И что насчёт этого? — надавили на него.
     — Что… что… Да ведь Франтчек — мой брат. Он сбежал, ох, уже двадцать пять лет назад. Никто из нас не получил от него ни слова…
     — А дядюшка? В Америке?
     Ошеломлённый старый Мориц медленно кивает: — У меня был дядя в Америке. Может, всё ещё есть. Я не знаю… — Рывком сбросив руку со своего плеча, он заковылял прочь, закрыв лицо руками.
     Толкование было сомнительно. Говорят: — Ну, это ничего на самом деле не доказывает… Хотя…
     И ещё один — вероятно, тот же, кто громко требовал пропустить детали биографии, теперь так же громко говорит: — Ладно, мисс, я думаю, что вы — фальшивка, ловкая фальшивка. Чтоо? Да у половины народа в Империи имеется брат по имени Франчек и дядя в Америке! А теперь просто ответьте на этот вопрос. Что у меня в моей сжатой руке, тут, в кармане пиджака?
     Ещё одна ложка вина с водой.
     Ещё одно ожидающее молчание, на этот раз с открыто ухмыляющимся вопрошающим.
     Ещё один ответ.
     — Нож с перламутровой ручкой, который вы стащили в бане…
     А теперь посмотрите на этого парня — лицо пошло пятнами, разъярённый, двинулся к спящей женщине, выдёргивая руку из кармана. И посмотрите на выпад Лобаца, послушайте резкий и слабый вскрик боли. Посмотрите, как что-то упало на пол. И взгляните на того человека, сейчас внезапно побледневшего, когда Лобац говорит: — Убирайся! Или!… — Взгляните, как он уходит… придерживая одну руку другой. И посмотрите, как все прочие наклоняются и ахают.
     — Нож с перламутровой ручкой!
     — Иисус, Мария, и…
     — …знал его много лет, не думал, что он дрянной человек…
     А теперь кто-то, сначала обхватывает голову руками, потом склоняется вперёд, потом отступает назад и свирепо таращится на всех вокруг, лицо наполовину искажено стыдом, наполовину — вызовом: — Слушайте… слушайте… Скажи — я хочу знать. Моя жена… разве она должна так сильно… по-моему, она… — Он не заканчивает, никто не осмеливается усмехнуться. Можно услышать его тяжёлое дыхание через сильно раздуваемые ноздри.
     Ещё ложка. Ещё пауза. — Ей станет лучше… хотя вы мало её заслуживаете
     Мужчина ни на кого не смотрит. Он скособочился на одну сторону, склоняет голову, очень тяжело дыша.
     И скоро, после заключительного вопроса и вина, все уйдут… Или, может быть, не уйдут.
     И, пока Мургатройд убирает ложку, аудитория во внезапном замешательстве, все смотрят на кого-то, на кого никто прежде не смотрел. Кто говорит: — Итак, профессор, что насчёт французской песни? — Щеголеватый пожилой джентльмен, румяные щёки, гардероб времён пятого года Царствования, озирает весь мир, словно мелкий нотариус с дальней окраины (как говорится: “Десять трамваев, а дальше на фиакре”), где у каждой семьи всё ещё есть своя собственная корова и, вероятно, это его ежегодное путешествие в центр города, чтобы возобновить лицензию; пожелав также немного развлечься и не смея рассказать жёнушке (этакой “Танте Минне”), что побывал в более сомнительном месте, чем на “научном показе”.
     — Разве не предполагалось, что будет французская песня? — негромко спрашивает он.
     Мургатройд, пошептавшись с Доуэрти, достаёт деревянный поднос, покрытый вытертым зелёным вельветом и украдкой кладёт туда одинокие полдуката, за которыми с тревогой наблюдает. — За очень скромную дополнительную плату, — говорит он, начиная обход, — красивая песня на французском языке будет спета прекрасной и таинственной Полли Чармс…
     Посетители выказывают намерение удалиться… или, во всяком случае, убраться подальше от блюда для пожертвований. Одинокий золотой крутится в воздухе, весь сверкающий, с чистым звоном падает прямо на полдуката. Мистер Мургатройд оглядывается, почти дико, видит смотрящего на него Эстерхази, который говорит: — Продолжайте.
     Мургатройд убирает монеты. Он склоняется над спящей женщиной, поднимает её правую руку и медленно поглаживает. — Ты споёшь нам песню, дорогая Полли? — спрашивает он. Может показаться, почти с тревогой.
     — Эту милую французскую песенку, которой мадам научила тебя в прежние времена… А? — И, поскольку никакой песни не следует, он откашливается и дрожащим голосом начинает: — „Je vous envoye un bouquet“… А, Полли?
     Наблюдая, Эстерхази замечает слабую дрожь бледного-бледного горла. Слабый подъём небольшой груди, скрытой разукрашенным одеянием. Рот открывается. Ясно слышен вдох. А затем она начинает петь. Полли Чармс, Спящая Леди, поёт.

     Je vous envoye un bouquet de ma main
     Que j’ai ourdy de ces fleurs epanies:
     Qui ne les eust à ce vespre cuillies,
     Flaques à terre elles cherroient demain.[6]

     Никто не просил Доуэрти переводить предыдущую французскую песню, спетую певцом-евнухом (разумеется, одним из самых последних) из граммофона; и он этого не делал; и никто не просит его переводить теперь. Однако же, без какого-либо участия его серого лица, серые губы шевельнулись и он начал:

     «Дарю букет, что собирал для Вас,
     Перебирая только что цветы.
     Пока не потеряли красоты –
     На землю завтра опадут тотчас.»

     Мургатройд всё ещё гладил бледную руку. И снова призрачный детский голос пропел.

     Cela vous soit un exemple certain
     Que voz beautés, bien qu’elles soient fleuries,
     En peu de tems cherront toutes flétries,
     Et periront, comme ces fleurs, soudain.

     Пример простой пред Вами, без прикрас:
     — Продолжает Доуэрти.
     Так, прелести, достойные мечты,
     Со временем изменят все черты
     И, как цветы, разочаруют нас…

     Безмолвие.
     На улице грохочет телега. Газовые лампы подскакивают. Раздаются вздохи, откашливания. Шарканье ног.
     — Вот теперь, — говорит старый Дядюшка Оскар, — это точно было очень хорошо. — Мягко улыбаясь, он идёт и бросает в уже опустевшее блюдо для пожертвований большую старую монету в пять копперек. Кивая и улыбаясь, он уходит. Это стоило каждой копперки, всё представление целиком. Сегодня вечером, за картофельными клёцками с кислой капустой и чесночной колбасой, он всё перескажет Танте Минне. Вообще-то, если и он и она ещё будут живы, через десять лет он всё ещё будет об этом рассказывать; и она, Танта Минна, всё ещё будет каждый раз удивляться, вставляя в каждую паузу "Иисус, Мария и Иосиф!" или, через раз, "Ох, ты ж Крест Животворящий!"
     Некоторые следуют за ним, некоторые ещё остаются.
     — Представление окончено, — говорит Эстерхази.
     Лобац: — Закрыто. Доброго вам вечера.
     И фрау Григоу взывает к ним, как обычно, с беспокойством: — Уважаемые господа, будет другое представление, в половине шестого, а также в восемь и в десять!
     Лобац смотрит на Эстерхази, словно спрашивает, — «и что теперь?» — А Эстерхази смотрит на Мургатройда. — Я — доктор медицины и Титулованный Придворный Врач, — говорит он, — и мне нужно ваше разрешение провести экспертизу… — он жестикулирует. Доуэрти, не смотря никуда в определённости, сразу же начинает переводить английский язык Эстерхази на аварский, потом медленно понимает, что это, пожалуй, не то, что требуется в данный момент и его голос стихает.
     Мургатройд облизывает губы, нижнюю часть усов. Он почти облизывает кончик носа. — О нет — говорит он. — О нет…
     — А это, — негромко добавляет Эстерхази, — комиссар полиции.
     Мургатройд смотрит на комиссара полиции, который оглядывается; он смотрит на Доуэрти, который отводит взгляд; тогда он ищет фрау Григоу.
     Но фрау Григоу ушла, уже ушла.

     Выдержки из Журнала доктора Эстерхази:
     …Вопрос Агентства Рейтер о точной дате смерти из-за апоплексического удара ЭНТВИСТЛА, ЛЕОНАРДА (см. Частную Энциклопедию), британского гипнотизёра и шарлатана, предположительно посреди показа или представления…
     …никаких признаков мозолей на подошвах ног или пятках этой женщины… вырождение мускулистой ткани, вроде той, что обнаружена у долгостареющих, не присутствует, однако…
     Мургатройд сообщил, хоть и с неохотой, что такие происшествия с отбросами общества редки и неопасны…
     Мургатройд почти рассвирепел в ответ на осторожное предложение Лобаца попытаться гипнозом вывести девицу из этого предположительно-гипнотического транса. ПАМЯТКА: перечитать рассказ американского писателя Э. А. По, “Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром”. В этой истории, как считается, основанной на фактах, умирающий человек введён в продолжительный гипнотический транс (точная продолжительность не упоминается); выход из трансового состояния или условий открывает, что «Вальдемар» на самом деле мёртв, тело сразу же подвергается распаду. В настоящее время нельзя определить, полностью вымышлена эта история или нет; другой рассказ того же писателя (Мари Роже?) известен, как наполовину основанный на фактах.
     Очевидное: первое соображение — благосостояние молодой женщины, Чармс.
     Рекомендации: Рассмотреть вопрос использования гальванических батарей, но если только…

     Несколько секунд на узкой улочке внизу разносится эхо топота ног. Голос, охрипший и измученный… Потом входит ночной швейцар Эммерман. Он, как обычно, краток: — Галерея Златокузнецов горит, хозяин, — говорит он. Прибавляя, пока Эстерхази, с восклицаниями собирает свою медицинскую сумку: — Сообщил комиссар Лобац. — Возникает цыган, будто вырастая из пола (где, на самом деле, он всегда и спал, на пороге спальни своего хозяина), но Эстерхази, отмахнувшись от пальто и шляпы, произносит одно слово: — Паровой… — Он следует за бегущим молча Херрекком через апартаменты, спускается в конюшню, где стоит автомобильчик и они запрыгивают туда. Швебель, отставной железнодорожный инженер, занимающийся машиной, заботится о том, чтобы напор пара всегда поддерживался и он никогда не подводил. Отсалютовав, он распахивает ворота конюшни. С низким шипением машина, с Эстерхази за рулём, выкатывается в ночь. Херрекк тут же начинает звонить в большой бронзовый колокольчик, предупреждая всех прохожих на пути.
     Лобац признавался, что был «без ума от всяческих цирковых номеров, интермедий, фокусов, научных выставок, странных мелочей, забавных животных, домов с привидениями…» — Он мог добавить: — «и пожаров».
     Три пожарных машины новейшего вида, каждая влекомая тройкой огромных лошадей соответствующих цветов, прибывают одна за другой на улицу Поражения Бонапарта (обычно называемую улицей Бонапарта), так близко, чтобы можно было развернуться и направить в Галерею побольше брандспойтов. Но появляются квартальные сторожа, многие из которых были наняты ещё до современного пожарного департамента, составляют свою пожарную цепочку и передают из рук в руки старые, но рабочие кожаные вёдра. Внезапный ветер раздувает пламя и искры, и посылает их вверх, прямо в чёрное небо — в то же время очищая пассаж Галереи от всего, кроме запаха дыма.
     В дальнем углу, в красном вельветовом платье, свободно развевающемся вокруг её толстого тела, сжалась фрау Григоу, зажимая руками рот, рот, безостановочно выкрикивающий: — Погибло! Погибло! Это портьеры, это плохие горелки! Плохие горелки, портьеры! Погибло! Погибло! Погибло!
     Вдруг все пожарные шланги поднимаются, корчатся, изливая мощные потоки. Вернулся дым и взвились облака пара. Эстерхази чувствовал, что задыхается, чувствовал, что его уносят могучие руки Херрекка, горного цыгана. Через мгновение он закричал: — Я в порядке! Поставь меня. — Оглядевшись, он увидел встревоженное лицо Лобаца, который, увидав, что Эстерхази на ногах и явно пришёл в себя, молча указал на два тела на тротуаре улицы Бонапарта.
     Мургатройд. И Полли Чармс.
     [Позже Лобац спросил, — Что вы узнали, когда положили пальцы на голову англичанина? — И Эстерхази ответил: — Больше, чем я когда-либо расскажу.]
     Эстерхази бросается к ним. Но, хотя он вслух проклинал отсутствие своих гальванических батарей и хотя применял все пригодные средства — сердечные лекарства, инъекции, соли аммиака — он не смог вернуть никому из них ни дыхания или движения.
     Лобац медленно перекрестился. Он тяжело произносит: — Ах, теперь они оба в лучшем мире. Она, бедная малютка, её жизнь, если назвать этот долгий сон жизнью… И он, негодяй, хотя думаю, что у него было множество сторон, может и больше — но, конечно, он искупил свои грехи, почти вытащив её в безопасность, пытаясь спасти ей жизнь, рискуя своей собственной, когда её волосы уже загорелись…
     И действительно, большая часть невероятной массы волос сгорела — те массивные локоны, которые Мургатройд (кто же ещё?) должен был ежедневно и еженощно часами проходить щёткой и расчёсывать, заплетать и украшать лентами… надо надеяться, хотя бы мягко… невероятное обилие светло-каштановых волос, расплетённых на ночь, действительно сгорело, но немного ещё сияло, словно у коротко остриженного мальчика. И они виднелись в тусклом и вспыхивающем свете, сверкающие от влаги, сияющие каплями воды, которая погасила их пламя. Лицо девушки, такое же спокойное, как и обычно. Розовые губы всё так же чуть приоткрыты. Но, что бы она ни могла сказать, теперь это навсегда останется неизвестным.
     А что касается Мургатройда, по крайней мере, Смерть наконец-то освободила его от всех причин скрываться и страшиться. Скрытный вид теперь совсем исчез. Его лицо выглядело совершенно благородным.
     — Полагаю, вы можете сказать, что он эксплуатировал её, держал её в рабстве — но, по крайней мере, он рискнул своей жизнью, чтобы спасти её…
     Один из оставшихся до сих пор сторожей, шагнул вперёд и почтительно отсалютовал. — Прошу пардону, господин верховный полицейский комиссар, — проговорил он. — Но это всё было не так.
     — Что было не так? — огрызается Лобац.
     Сторож, всё ещё почтительно, но довольно твёрдо: — То, что бедный джентльмен пытался, умирая, спасти бедную мисси. Но это было не так, господин верховный комиссар и профессор доктор. Это было, можно сказать, наоборот. Это она пыталась вывести его. О да, судари. Мы слышали, как он кричал, о Иисус, Мария и Иосиф, как он кричал! Мы не могли войти к ним. Мы огляделись вокруг и мы оглянулись назад, и там она вышла, вышла из пламени, то вела его, то тащила, а потом её прелестные волосы запылали и они оба упали почти к нашим ногам, и мы окатили их водой… Вот, значит, — заканчивает он, исчерпав своё красноречие.
     — А, прекрати брехать, человече! — рычит Лобац.
     Эстерхази, тряся головой, бормочет: — Смотрите, как быстро начинается процесс мифотворчества и легендарности… Ох! Господи! — Потрясённый, онемевший, он призывает Лобаца только жестом. Всё ещё стоя на коленях, Эстерхази безмолвно указывает на ступни Полли Чармс, Спящей Женщины. Это маленькие изящные ступни. Они, как и всегда, босы, обнажены. И Лобац, следуя слабому жесту, видит с потрясением, к которому его не подготовил даже опыт, что босые ноги мёртвой девушки глубоко исцарапаны, изранены и красны от крови.


     Перевод: BertranD, декабрь 2022 г.

Примечания

1
фарлонг — британская и американская единица измерения расстояния = 1/8 мили = 201,168 м

2
И так далее (лат.)

3
Старый порядок — политический и социально-экономический режим, существовавший во Франции приблизительно с конца XVI — начала XVII веков до Великой Французской революции

4
Граф де Сен-Жермен "Сонет о Творении" Пытался я постичь природу в каждой сфере; Далась мне грамота вселенной в основном; Свою явило мощь мне золото в пещере: Зачатье тайное в броженье неземном. Я видел, как путем родительских артерий Стремится в мир душа; я понял, что зерном Зовется гранула в земле, но и в кратере Она, готовая стать хлебом и вином. Бог из Ничто творил. Ничто — первооснова. Обследовал я мир и убедился снова: Опора для всего Ничто: оно одно. Гармонию миров как ропотом нарушу? Я взвесил Вечного, мою призвал Он душу, Я верую, но знать мне больше не дано. (перевод с французского Владимира Микушевича)

5
Граф Сен-Жермен — французский авантюрист эпохи Просвещения, путешественник, алхимик и оккультист

6
Пьер Ронсар — французский поэт XVI века. "Сонет к Марии". Перевод Ларисы Соболевой


 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"