Виталий Бернштейн

ДОЛГИЙ ПОЛЁТ

Повесть

1.

Снаружи, за стеклянной - от пола до потолка - стеной аэропорта, висели в небе низкие, мохнатые тучи. Между ними, заходя на посадку, осторожно протискивался пузатый самолет. Кое-где на асфальте мокли желтые листья - конец сентября, лето во Франкфурте, видимо, уже кончилось.

А в Тель-Авиве, откуда час назад прилетел Борис, еще стояла душная жара, воздух был пропитан пылью и мелким песком. "Хамсин" - так вроде бы называют эту погоду аборигены. На Ромке Гельмане, который поехал в аэропорт Бен-Гуриона, чтобы проводить друга, были надеты шорты и рубашка с короткими рукавами. Из-под шорт торчали кривые Ромкины ноги. Покрытые седыми волосками и фиолетовыми буграми вен, они при каждом шаге неуверенно, по-стариковски, шаркали подошвами по полу. А ведь когда-то ноги эти мощно подбрасывали Ромку, который играл за сборную их института, над волейбольной сеткой. И его яростный удар левой - он был левша - посылал мяч на площадку противника.

А еще в молодости был Ромка заядлым танцором. В первые послевоенные годы в кинотеатрах часто шли западные, "трофейные", фильмы. В каком-то из таких фильмов он и подсмотрел, как надо по-настоящему танцевать аргентинское танго. Его томные па приводили девиц в восторг. Еще тот был гуляка...

Сидя в кресле, недалеко от стойки для регистрации пассажиров, Борис скользил безразличным взглядом по тусклому осеннему пейзажу за стеклом. Билеты для поездки в Израиль он приобрел в турагентстве полтора месяца назад. Для обратного перелета из Франкфурта в Вашингтон ему зарезервировали место на рейсе 418. На два с половиной часа раньше вылетает в Вашингтон рейс 416, тоже беспосадочный, но на него все билеты были проданы. Однако болтаться сегодня лишние часы в аэропорту Борису не хотелось. Поэтому, прилетев из Тель-Авива, он подошел на всякий случай к стойке, где уже шла регистрация пассажиров на рейс 416. Белобрысая девица в застегнутой на все пуговицы темно-синей форме "Люфтганзы" предложила ему подождать. Если кто-либо из обладателей билетов не придет на регистрацию, освободившееся место можно будет предоставить пассажиру следующего рейса. Так и получилось, место для Бориса нашлось.

Народу у стойки рейса 416 скопилось много. Вот они - ждут начала посадки, негромко переговариваются на разных языках: английском, немецком, французском. Где-то сбоку прозвучала короткая фраза, вроде бы по-русски. Борис повернул голову, но среди сидящих никого из "своих" распознать не сумел. Неподалеку расположилась молодая парочка. Оба смуглолицые, держатся за руки, сладко улыбаются друг другу. Женщина - в белом платке и широкой юбке до щиколоток. Арабы вроде? Парень наклонился к сумке на полу - на макушке темнеет кипа. Понятно, никакие не арабы - ортодоксальные евреи. Борису и в Израиле не всегда удавалось отличить на улице еврея от араба. Гены-то общие. И те и другие ведут родословную от праотца Авраама.

Решение съездить в Израиль, посмотреть на "историческую родину" пришло к Борису как-то исподволь. И Ветхий завет, и Новый он перечитывал не раз. Признавал их великими философскими и художественными произведениями. Гордился, что эти нетленные тексты написаны сынами еврейского народа. Но к религиозным людям себя не относил - не то воспитание по молодости получено было... Да вот и ему пришла пора о высоком подумать. Старый уже, за семьдесят. Хочешь не хочешь - жизнь кончается. Пенсию в Штатах, куда двадцать с лишним лет назад удалось вырваться из страны "победившего социализма", заработал, пусть и скромную. Жену Лизочку два года как похоронил. Сын Андрюшка давно вырос, скоро уже тридцать будет - свои дела, заботы, карьеру военную делает. Если сейчас не съездить в Израиль, позже и сил не станет. А ко всему, живет в Тель-Авиве давний дружок Ромка, один из немногих оставшихся на этом свете, кто помнит Бориса еще мальчишкой.

В школьные годы они учились в одном классе, потом - в одной группе в Энергетическом институте. После окончания института Ромка так и остался в Иванове. Работал на местной электростанции, с годами дорос до должности главного инженера. А Борису подфартило - несмотря на "пятую графу", сумел поступить в московскую аспирантуру, через три года защитился. Там же, в Москве, встретил свою Лизочку. У себя в НИИ продолжал заниматься научной работой, стал завлабом, потом и докторскую защитил.

После института их дружба с Ромкой не прерывалась. На праздники звонили друг другу. Раз-другой в году Ромка приезжал из Иванова в командировку, чтобы обсудить в своем главке текущие вопросы. В такие вечера засиживались они на кухне у Бориса. На столе - запотевшая бутылочка из холодильника. У плиты суетится улыбающаяся Лизочка, готовит для них что-нибудь вкусненькое. Она любила принимать гостей. А уж к Ромке относилась лучше всех. Если время было позднее, стелила Лизочка разомлевшему Ромке на диване в гостиной. Хотя для него секретарша из главка всегда бронировала номер в какой-нибудь приличной московской гостинице.

В годы брежневского застоя Борис решил эмигрировать. Отнес в ОВИР свое заявление - и выгнали его тут же с работы. Но, слава Богу, выпустили, не так долго и мурыжили, всего-то девять с половиной месяцев. Ромка тогда приезжал прощаться. Ненавидел он советскую власть ничуть не меньше Бориса. Но эмигрировать не решался, говорил: жена, третья по счету, возражает. А ко времени, когда развалился Советский Союз, Ромка уже был вольным орлом - с женой развелся. И несколько лет назад уехал в Израиль, где доживал свой век бобылем. Получил небольшую квартирку в Тель-Авиве, пособие по старости.

2.

Белобрысая девица в форме "Люфтганзы" наклонилась к микрофону на стойке и объявила о начале посадки. Длинная очередь пассажиров выстроилась у входа в рукав к "аэробусу".

Место 31-А было у стенки. Запихнув на полку под потолком дорожную сумку, Борис уселся, попытался вытянуть ноги. Но мешала спинка кресла впереди. Вот так и сидеть теперь. А полет долгий, девять часов - ноги устанут, затекут. Тогда как в салоне бизнес-класса расстояние между рядами кресел побольше, сидеть удобнее. Не говоря уже о салоне первого класса. Там спинку кресла можно даже перевести в почти горизонтальное положение и выспаться более-менее по-человечески. Но и цены куда выше. Ничего, перебьется.

Соседние места, 31-В и 31-С, заняла та самая парочка евреев-ортодоксов, на которых Борис обратил внимание перед посадкой. Когда самолет вздрогнул и медленно двинулся в сторону взлетной полосы, парень в кипе повернул голову к Борису и тихо спросил что-то на незнакомом гортанном языке.

- Простите, но я не говорю на иврите, - ответил поанглийски Борис.

Парень, чуть помолчав, повторил вопрос по-английски - с таким скрипучим акцентом, что даже собственное произношение показалось Борису совсем неплохим.

- Вы не знаете, какая сегодня погода в Исламабаде?

- Да откуда ж я знаю, - Борис недоуменно пожал плечами. И тут сообразил, что фразу эту произнес по-русски. Он сразу повторил по-английски: - I dont know.

Парень в кипе как-то растерянно посмотрел на Бориса. Скользнул взглядом по редким пучкам седых волос на его голове. Потом наклонился к спутнице, шепнул что-то на ухо. Та, не поворачивая головы, облизнула кончиком языка губы, ничего не ответила. Ее тонкие пальцы сжали ремешок дамской сумочки на коленях.

"Что за дурацкий вопрос, - подумал Борис. - Летим в Вашингтон, а он спрашивает, какая погода в Исламабаде... Ромка, кстати, залезал в интернет, перед тем как ехать в аэропорт, посмотрел сводку погоды в Вашингтоне... Сегодня там тепло и без осадков".

Вдоль прохода заскользила миловидная стюардесса, проверяя - не забыл ли кто пристегнуться ремнем к креслу. Следом за ней шел толстяк с тонкими усиками, тоже в форме "Люфтганзы". Он захлопывал дверцы на полках для ручной клади, чтобы в полете, избави Боже, какая-нибудь сумка не свалилась на голову пассажира. На мгновенье остановился возле Бориса, окинул быстрым взглядом его и парочку, что сидела рядом. Потом продолжил свой путь дальше, в хвостовую часть.

3.

Квартирка Ромки, у которого остановился Борис, располагалась в одном из старых домов в районе улицы Дизенгофа. До пляжа рукой подать. По утрам Ромка и Борис ходили на этот роскошный пляж. Лежа на спине, покачивались в теплой средиземноморской волне, вспоминали, как пацанами купались в Уводи, речушке, что протекает через Иваново. Была примета: мол, купальный сезон в ней надо начинать "после трех громов". То есть когда к началу июня успеют, как обычно, пройти три грозы. Так учили взрослые. Но их, понятно, не очень-то и слушали. Уже в середине мая - на спор - мальчишки, зажмурив глаза и зажав пальцами носы, прыгали с мостков в холодную, мутную Уводь. А через минуту, посинев и дрожа, выскакивали на берег, матерились, как извозчики на рынке. На том самом грязном ивановском рынке, у которого было такое поэтическое название - "Барашек"...

Хорошо все-таки, что они с Ромкой сумели еще раз свидеться в этой жизни. Встреча с другом, через столько лет, вызвала в душе Бориса такое трогательное, щемящее чувство. Он вглядывался в незнакомое, морщинистое лицо Ромки - и вдруг толстые губы у того кривила прежняя шальная улыбка, а в глазах, красноватых, слезящихся, вспыхивал на мгновение давний мальчишеский огонек. Сидя друг против друга за крохотным столиком на кухне, сквозь окно которой в просвете между домами был виден кусочек улицы Дизенгофа, они возвращались памятью в молодые годы.

- Нет, а ты помнишь, дружище, как пошли мы раз на танцульки в парк? - спрашивает Ромка.

- Мы туда частенько наведывались. Какой поход ты имеешь в виду?

- Помнишь, на четвертом курсе - после того как сдали экзамены в летнюю сессию?.. И вот стоишь ты чуть в сторонке от меня, девочек разглядываешь, решаешь, какую одарить приглашением на танец. Подходит к тебе парень в кепочке. Здоровый такой, но, правда, уже малость поддатый. Тычет тебе в грудь пальцем с обкусанным ногтем. Мол, пошел вон с нашей танцплощадки, жидовская морда. Стоит спокойный, расслабленный, в двух шагах его приблатненные кореша хохочут. Тут я мягко поворачиваюсь и бью его крюком в челюсть.

- Вспомнил: левой бьешь!

- Летит кепочка в одну сторону, сам парень валится в другую. Подскакивает вся его шобла. Еще секунда - и начнется... Но вырастают у нас за спиной молчаливые ребята из нашей группы. Один Леха Фомичев кого хочешь напугать может. Стоит, набычив голову, косая сажень в плечах. Застеснялась сразу эта шобла, хватает своего дружка за подмышки, оттаскивает на скамейку - подальше в аллею. Даже кепочку на полу забыли. Я ее подобрал, так вежливо им вручил... Хорошая у нас группа была. Кроме нас с тобой - русские ребята. Да только "пятым пунктом" этим и не пахло.

- Верно. Не по "пункту" - по совести о человеке судили... А ведь Леха потом с тобой на ТЭЦ работал. Как он, жив еще?

- Шутишь, дружище... По статистике средний срок жизни русского мужика - пятьдесят восемь лет. Давно погиб наш Леха на боевом посту - в неравной борьбе с проклятым зеленым змием.

- Да будет земля ему пухом. Давай выпьем за Лехину память...

Выпили. Ромка подцепил вилкой кусочек селедки, купленной в "русском" магазине неподалеку, положил ее вместе с тонким кружком лука на корочку черного хлеба, отправил всё в рот.

- Хорошо сидим, дружище... Детство наше и юность на страшные годы пришлись. Помнишь? Сталинщина кровавая. Война, голод. Послевоенная разруха... А вот сейчас спрашиваю себя: когда чувствовал себя счастливее всего? И отвечаю: в детские и юношеские годы. Наверное, в ту пору восприятие мира совсем другое - несмотря ни на что он прекрасным кажется... Кстати, о Лехе нашем. Слышал ли ты, что в зрелом уже возрасте он в партию наступил?.. После этого сидели мы с ним как-то вдвоем, поддавали по-маленькой. Я его ни о чем не спрашивал, а он сам вроде как оправдываться начал. Мол, если порядочные люди будут вступать в партию, она постепенно другой станет, покается за все потоки крови человечьей... Черта с два.

- Знаешь, Ромка, я ведь однажды тоже в партии чуть не оказался... Не рассказывал тебе?

- Ты?.. Не может быть.

- Вот слушай. Защитил я докторскую диссертацию, заведую спокойно лабораторией в НИИ нашем. И тут вызывает меня директор. "Борис Абрамыч, вы знаете, у нас освободилось место замдиректора по науке. Я в министерстве посоветовался, мы сошлись во мнении , что ваша кандидатура подходит". В башке моей сразу счетчик заработал. Завлаб, доктор наук, получает в институте первой категории пятьсот в месяц, а замдиректора - пятьсот пятьдесят. Разница небольшая. Но должность замдиректора в нашем институте давала одно серьезное преимущество - служебную машину с шофером. А это в те годы высоко ценилось. Вот и согласился я, дурачок. О последствиях не подумал... Несколько дней прошло, сижу в новом кабинете, замдиректорском. Открывается дверь. Покачивая пышным задом, заходит парторг. За глаза мы ее просто Нелечкой звали. Вроде бы спала она с директором - но это, как говорится, их дело. Начинает она с места в карьер: "У меня для вас, Борис Абрамыч, радостная новость. Вы же знаете, как непросто теперь интеллигенту в партию вступить. Рабочему или колхознику - много легче. Но я была в райкоме, объяснила ситуацию. Выделили они для замдиректора, для вас то есть, одно место. Вот вам книжечка заветная - устав нашей партии. Почитайте, подготовьтесь. Через три дня - партсобрание, там вас принимать будем. Поздравляю!". Представляешь?.. Я от неожиданности прямо замер. Сказать ей правду, как я ненавижу партию эту, отказаться впрямую - нельзя. Ведь отказ будет воспринят как открытый антисоветский поступок. Со всеми вытекающими последствиями. Что делать?

- Влип ты...

- Бормочу я скороговоркой, что быть принятым в партию - огромная честь для меня. Но вот, не хочу с халтуры начинать пребывание в рядах партии нашей. Не успею я за три дня изучить устав по-настоящему... Нелечка подняла удивленно бровки. Но потом согласилась: мол, готовьтесь тогда к следующему партсобранию, будет через месяц. А через месяц, преданно заглядывая ей в глаза, снова бормочу то же самое - что еще не готов, устав запомнить ну никак не могу. Бросила она на меня задумчивый взгляд, ничего не сказала. И на следующий день вызывает директор. Глядя куда-то в стенку, говорит: "Знаете, Борис Абрамыч, мы тут посоветовались... Возвращайтесь-ка вы обратно на заведование лабораторией". Я так рад был... Более серьезных оргвыводов, слава Богу, не сделали.

- Дружище, ведь в то мерзкое время даже это был поступок с большой буквы. К сожалению, все мы героями не были. Загоняли нас на их открытые собрания, насквозь лживые. Сидели мы, помалкивали. А когда предлагали проголосовать "за", послушно тянули лапки кверху. И все же, все же хоть в чем-то старались сохранить душу живу незагаженной... Помнишь, как Александр Сергеевич тоже в непростые времена - а когда они в России-матушке простыми были? - написал: "Умейте сохранить и в подлости осанку благородства...". Что же, есть повод выпить. Давай за него - за "наше все", за незабвенного Александра Сергеевича.

4.

Встретить Бориса в вашингтонском аэропорту Рейгана собирался сын Андрюшка на своей "тойоте". Два дня назад он позвонил отцу в Тель-Авив, записал номер рейса из Франкфурта в Вашингтон и время прибытия. Только сейчас Борис сообразил: о том, что он поменял рейс, сын не знает. Ну да ничего страшного. Весь багаж Бориса - сумка, что лежит на полке наверху, не такая и тяжелая. Сам доберется, их многоквартирный дом в двух шагах от остановки метро. Только надо не забыть прямо из аэропорта позвонить Андрюшке и предупредить - пусть со своей военной базы едет прямо домой.

Детей у них с Лизочкой долго не было. А потом, когда ей было уже под сорок, родился долгожданный Андрюшка. "Поскребыш", как говорила счастливая Лизочка. Сын рос молчаливым, не по возрасту серьезным. Когда они приехали в Штаты, ему было всего-то четыре с половиной годика. Борис и Лизочка поставили задачу - сын не должен забывать родной язык. Для этого они специально привезли с собой несколько детских книжек. Борис учил Андрюшку русским буквам, показывал, как из них образуются слова. Чтобы заинтересовать сына, Борис начинал читать вслух какую-нибудь простенькую сказку, а в середине останавливался, протягивал тому книжку - дальше, мол, сам. Однажды они с Андрюшкой трудились таким образом над рассказом Толстого о льве и маленькой собачке, которая прижилась в зоопарке, в клетке у льва. Тот собачку не трогал, даже любил. В конце истории собачка умирала. Борис помнит, как горько разрыдался сын, дочитав до этого места. Добрым был. Таким и остался...

Когда после окончания школы их мягкий, деликатный мальчик вдруг сообщил о решении записаться в армию, для Бориса и Лизочки это стало неожиданностью. Одним из доводов Андрюшки было то, что военная служба дает возможность получить высшее образование - не надо для этого тянуть деньги из родительского кармана. И поставленной цели сын добился. Продолжая службу, сумел окончить колледж. Диплом в рамочке Андрюшка гордо повесил на стенке в своей комнате. Имя и фамилия в дипломе выглядели вполне по-американски - Эндрю Леви. Эндрю - это тот же Андрей. А фамилию он подсократил, вместо Левитина стал Леви... В военной авиации сын уже дослужился до капитана, пилотировал самый современный истребитель. Его авиабаза находилась в Вашингтоне - на южном берегу Потомака.

Cвободное от службы время офицерам разрешалось проводить за пределами базы, жить вместе с семьей. Андрюшка, еще холостяк, жил с родителями. Это, конечно же, очень облегчило Борису уход за Лизочкой, когда три года назад нежданно-негаданно у нее случился обширный инфаркт. Ей все-таки удалось выкарабкаться, но состояние оставалось тяжелым. Даже несколько шагов по комнате провоцировали сердечую недостаточность. Не раз приходилось вызывать "скорую" и мчаться в больницу, чтобы снять развивающийся отек легких. Еще почти пятнадцать месяцев Лизочка так протянула. И эти месяцы Андрюшка, если было свободное от работы время, бегал в аптеку за лекарствами, в магазин за продуктами. В качестве сиделки оставался вместо Бориса, когда тому нужно было сходить куда-нибудь по делам. На кресле с колесиками вывозил мать в хорошую погоду на балкон, укладывал ее там на диванчик. На еврейском кладбище, тихом, с аккуратно подстриженной травой, похоронив Лизочку, они долго стояли вдвоем у могильного холмика. Обнявшись, плакали...

Борису было двадцать пять, а Лизочке восемнадцать, когда они поженились. Их ранний брак можно смело назвать счастливым. Поэтому их немного тревожило, что Андрюшка никак не женится. Были у сына разные девицы, звонили ему, щебетали по-английски. Домой, чтобы показать родителям, он их не приводил. Видимо, ничего серьезного. Да и что за жена может получиться из современной молодой американки - прежде всего о карьере думает. Семья, дети - потом. Лизочка собиралась поискать для Андрюшки хорошую невесту среди "своих", приехавших из России. Болезнь помешала.

5.

Андрей приехал на базу рано, к семи. Сегодня, с девяти и до тринадцати, его истребителю F-22 предстояло нести патрульную службу. Круглосуточная охрана воздушного пространства над американской столицей - главная задача их эскадрильи.

На командном пункте, наклонив лысину к мерцающим экранам, сидел подполковник Эриксон, заместитель командира эскадрильи. Он только что заступил на дежурство.

- Капитан Леви прибыл, - доложил Андрей. Эриксон обернулся, по губам пробежала легкая улыбка.

- Ну как, приятель, голова после вчерашнего не болит?

- А чего ей болеть-то? От одного бокала джина с тоником?

Минувшим вечером, после службы, они случайно столкнулись в небольшом баре недалеко от их военной базы. В баре было пусто, публика там собирается позднее. Андрей с Эриксоном присели за столик в углу, поболтали о том, о сем. О политике. О женщинах тоже; Эриксон недавно развелся, так что эта тема была ему небезразлична. Долго они в баре не сидели, на следующее утро им обоим надо было вставать рано...

Погасив улыбку, Эриксон снова повернул голову к экранам. Сказал будничным голосом:

- Приступайте к подготовке полета, капитан.

Подготовка занимала много времени. В ангаре, где стоял его красавчик F-22, Андрею надлежало облачиться сначала в комбинезон со специальной теплоизолирующей подкладкой. Без такого комбинезона можно запросто превратиться в сосульку, если, не дай Бог, случится авария и надо будет прыгать с парашютом. В воздухе, на высоте восьми миль, в любое время года жгучий мороз.

Надев комбинезон, Андрей забрался в кабину. И началась долгая, нудная проверка. F-22 - модель новая. Перед каждым вылетом надлежало удостовериться, что все узлы работают нормально, в том числе электронная аппаратура, которой до предела напичкан F-22. Эта модель пришла на смену старой модели F-15 недавно. Их эскадрилья одной из первых получила эти реактивные истребители из цехов компании "Локхид". Каждый стоил намного дороже, чем F-15. А вот насколько новый истребитель лучше - это время покажет.

Закончив проверку, Андрей включил радиопередатчик, доложил:

- Второй, я - Девятый. Проверку закончил. К вылету готов.

- Девятый, я - Второй, - отозвался Эриксон. - Вылет разрешаю... Успешного полета, приятель.

После короткого разбега истребитель легко оторвался от взлетной полосы и начал круто забирать вверх. Андрей устроился в кресле поудобнее. Впереди - четыре часа в воздухе. Как правило, у пилота работы немного. Мощные радары с земли всегда засекут в небе подозрительный объект раньше, чем его увидит пилот. И необходимая информация сразу поступит к пилоту с командного пункта. Оттуда же придет и приказ, какие действия следует предпринять. Ну а если полет проходит спокойно, то и делать-то, можно сказать, нечего - сиди за штурвалом и размышляй о чем-нибудь.

Андрею вспомнился вчерашний вечер в баре. Неплохой мужик - этот Эриксон. Вне службы держится просто, никак не подчеркивает, что старше по званию и должности. Не то что полковник Робертс, командир их эскадрильи. Тот всегда смотрит на тебя как бы сверху вниз, не говорит, а вещает. Хотя, может, так и нужно - для поддержания дисциплины...

Вчера в баре Эриксон пустился в мрачные рассуждения о том, что происходит сейчас в мире. Мол, когда-то сгнил изнутри и пал под ударами варваров Великий Рим. А ныне сходная угроза нависла над западной цивилизацией, которая тоже быстро загнивает. Враги ее - такие же варвары-фанатики. В борьбе с ними Запад лишь обороняется, принимает полумеры. И это только поощряет врагов. В таких условиях каждый террорист с "поясом шахида" под рубахой, которому собственной жизни не жалко, становится сильнее целого батальона. "Конечно, нам, солдатам, остается выполнять свой долг до конца, - рассуждал Эриксон, помешивая льдинку в бокале джина с тоником. - Да только, боюсь, конец этот не сулит ничего хорошего. Мир все больше сходит с ума..." Схожие пессимистические высказывания Андрею иногда приходилось слышать и от отца - старшему поколению всегда кажется, что во времена их молодости мир был лучше. Андрей, однако, смотрел на мировые события не столь мрачно. Он собирался спросить, что же, по мнению Эриксона, Западу следует делать иначе... Но уже пора было разъезжаться по домам. Они решили, что вернутся к этой животрепещущей теме как-нибудь в другой раз.

6.

Поток солнечного света струился сквозь иллюминатор на колени Бориса. Земли внизу не видно, ее закрывают тучи. А над головой такая голубизна...

Борис с женой и сыном эмигрировал в Штаты давно, четверть века назад. Родители его к тому времени уже умерли. Остались в Иванове, на кладбище в Балино. А были бы живы - тоже без колебаний уехали бы. Как часто Борис вспоминает их.

В последние годы жизни отец делился иногда с Борисом своим долгим опытом существования под советским ярмом. "Мне много времени не понадобилось, - говорил он. - Уже через полгода после Октябрьского переворота понял: к власти пришли бандиты". Интересная история случилась с отцом в приснопамятном тридцать седьмом. Время было страшное - по ночам советские люди не спали, прислушивались, не заскрипит ли тормозами возле их дома "черный воронок", не затихнут ли шаги тех, кто пришел арестовать очередного "врага народа", возле одной из дверей на их этаже.

В том году в их квартирке появился телефон. Если он звонил, шестилетний Борис старался подбежать первым, снять трубку, важно сказать "але", позвать потом маму или отца. Телефонная служба тогда была еще весьма несовершенной, телефонистки на станции вручную соединяли абонентов. В трубке постоянно раздавались какие-то щелчки, шорохи. И вот однажды, когда позвонил приятель, отцу показалось, что их разговор кто-то подслушивает, даже чье-то дыхание, вроде, уловить можно. В последующие дни его подозрение лишь усилилось. Теперь сказать трудно - подслушивали отца на самом деле или же это обстановка всеобщей слежки так подействовала на него.

Как поступил бы в такой ситуации обычный советский человек? Повел бы себя тише воды, ниже травы, стал реже разговаривать по телефону, а если и разговаривать, то повторяя к месту и не к месту лозунги о великих свершениях партии и правительства. Да еще, наверное, приготовил бы заранее чемоданчик с теплой одеждой - на случай, если все-таки придут ближайшей ночью и арестуют.

Отец поступил иначе. Вечером он поехал в областное управление НКВД и записался на прием к начальнику управления. И тот отца, уже за полночь, принял.

- В последние дни я заметил, что мой домашний телефон прослушивается, - сказал отец. - Насколько понимаю, это делают ваши сотрудники. Если у них есть какие-либо вопросы ко мне, я готов ответить. Для этого и пришел. Сам я считаю, что чист перед нашей замечательной советской властью.

Начальник удивленно хмыкнул.

-Гражданин Левитин, на сегодняшний день - вернее, ночь - у нас к вам вопросов нет. А если будут, вот тогда уж и поговорим.

Начальник нажал кнопку возле стола, в кабинет заскочил адъютант.

- Время позднее, трамваи не ходят. Отвезите его домой.

Рассказав Борису эту историю много лет спустя, отец добавил:

- А ведь мог и в камеру препроводить, не моргнув глазом. Но решил почему-то добрым себя показать. Наверное, план по аресту "врагов народа" они в том месяце уже перевыполнили... Впрочем, начальника этого где-то через год и самого расстреляли. Кажется, как японского шпиона".

Борис помнит ту ночь. Мама, как обычно, раздела его и уложила в кровать. Но руки у нее почему-то тряслись. Непонятное мамино волнение передалось и Борису, сон никак не приходил. Выключив в комнате свет, мама замерла неподвижно у ночного окна. Спустя десятилетия Борису все еще слышится ее внезапный, хриплый вскрик. Выскочив из-под одеяла, Борис босиком подбежал к окну. Из большой темной легковушки, остановившейся возле их дома, вылез папа. И один, без сопровождающих, пошел к подъезду...

7.

Когда в сорок первом году началась та страшная война, Борису было уже почти десять. Нынешние дети развиваются быстрее, в 10-летнем возрасте они уже сидят обычно за компьютером. А Борис тем утром, 22 июня, - смешно сказать - игрался в песочнице во дворе их многоквартирного дома. Он строил из песка замок, о котором накануне прочитал в книжке "Ричард Львиное Сердце". Над песочницей нависал балкон второго этажа - это был балкон в квартире, где жил вместе с родителями Петька Хохлов. Солнце уже стояло в зените, чуть припекало. Борис заканчивал обносить свой замок стеной из песка.

И тут на балкон вышел Петька, какой-то необычно задумчивый. Был он лет на пять старше. Опершись локтями на перила, Петька задумчиво разглядывал возившегося в песочнице Бориса. А потом мрачно сказал: "Борька, беги домой". Борис не любил, когда кто-то из старших мальчишек во дворе пытался им командовать. "А чего я побегу? Мне и тут хорошо". Губы Петьки скривила улыбка - какая-то растерянная. "Беги домой, я сказал!.. Сейчас по радио войну объявили".

Бориса известие о войне не испугало. Он даже не поинтересовался, с кем именно началась война. Он твердо знал, так их учили в школе, что наша могучая Красная Армия разобьет любого врага в пух и прах. А вот у Петьки, выходит, какое-то предчувствие было... Действительно, через три года, когда война уже катилась к концу, подошел Петькин возраст, забрали его в армию. И очень скоро, месяца через четыре, пришла его родителям похоронка...

Прибежав домой, Борис увидел там суетящуюся маму. "Идем со мной в магазин, - сказала она. - Надо продуктами запастись". Внутри маленького магазина, по соседству с их домом, уже стояла толпа. Оказывается, не только мама была такой предусмотрительной. Когда подошла их очередь, на полках оставались только буханки хлеба. Продавщица выдавала по буханке на человека - мама и Борис принесли домой две буханки. А вскоре на все продукты ввели карточки. Отменили их лишь спустя полтора года после окончания войны.

И еще один день - в начале июля сорок первого - запомнился Борису... На западе страны уже вовсю полыхала война. А в Иванове, словно по инерции, еще сохранялись какие-то приметы прежней, мирной жизни. Солнечным утром, в выходной, они с отцом поехали в городской парк культуры и отдыха. Искупаться. Парк стоял тогда на окраине города - речка Уводь, пришедшая из загородных лесов, была там еще относительно чистой.

Они ехали в полупустом трамвае. На задней площадке вагона, кроме них, никого не было. Борис нетерпеливо переступал ногами, даже иногда подпрыгивал, представляя, как через несколько минут ухнет в воду и поплывет "саженками". Отец стоял рядом, о чем-то задумавшись. Потом, повернув голову, он наткнулся взглядом на большой бумажный лист, прикрепленный к внутренней стороне окна на задней площадке. На листе, под портретом Сталина, был напечатан текст его выступления по радио в связи с началом войны - выступления, в котором перепуганный тиран обращался к народу, использовав столь необычные для него слова: "дорогие братья и сестры". И вдруг Борис услышал над собой тихий задумчивый голос отца: "Что, сволочь, теперь и мы стали для тебя братьями и сестрами?". Отец никогда прежде не говорил при сыне о своем отношении к режиму - боялся, что мальчишка где-нибудь проболтается. Сообразив, что сын слышал его слова, отец торопливо показал пальцем на сумку в руках Бориса и спросил, стараясь переключить его внимание: "А полотенце, надеюсь, ты не забыл, как в тот раз?"

8.

На "историческую родину" из бывшего Советского Союза приехало больше миллиона евреев. Примерно каждый пятый израильтянин говорил по-русски. Соответственно имелись и экскурсионные автобусы с русскоговорящими гидами. За две недели Борис сумел поездить на таких автобусах, посмотреть Израиль, хотя бы бегло. Был на Голанах - оттуда, с высоты, открывался широкий вид на сопредельную Сирию. Омочил ноги в озере Кинерет, там когда-то Иисус "ходил по водам". По канатной дороге поднимался на гору, где в древности располагалась знаменитая крепость Масада; в 73-м году новой эры все иудеи, оборонявшие ее, покончили с собой, но не сдались в плен римлянам.

На экскурсию в Иерусалим с ним поехал и Ромка. Автобус катил вдоль ущелья по широкому Первому шоссе.

- Посмотрите налево, - вещала в микрофон экскурсовод, толстая дама неопределенного возраста, - сбоку от дороги вы видите старый грузовичок, покрытый ржавыми металлическими листами. Он стоит тут как памятник. Такие самодельные броневики с боем пробивались к Иерусалиму в 1948 году, подвозили сражавшимся там израильтянам оружие и продовольствие... Посмотрите направо: вон, видите - деревья на холме? Это так называемые Сады Сахарова. Вы помните, конечно, был такой академик, борец за права человека...

Автобус свернул на асфальтовую площадку возле придорожного ресторанчика.

- Ну вот, а теперь давайте сделаем короткую остановку, разомнем ноги. Желающие могут перекусить. Отправляемся дальше через пятнадцать минут; пожалуйста, не опаздывайте. А вон там - вход в туалет. Он платный, три шекеля...

- Профессионально работает. И про туалет не забыла, - уважительно сказал Борис.

Ромка снял свою пляжную кепочку с большим козырьком, почесал затылок.

- Мне ее монолог - "посмотрите налево, посмотрите направо" - старый анекдот напомнил. Еще когда-то в курилке нашей Ивановской ТЭЦ слышал... Значит, едет по Парижу автобус с туристами. Экскурсовод говорит: "Вот прямо перед нами - Елисейские поля. Ну а слева, на тротуаре, - непорядочные женщины... Теперь посмотрите направо: это Эйфелева башня. А рядом, в скверике, - непорядочные женщины... Видите остров на Сене - там возвышается знаменитый Собор Парижской Богоматери. Ну а чуть в стороне от входа - непорядочные женщины". Один из туристов спрашивает: "Простите, а порядочные женщины в Париже есть?". Экскурсовод отвечает: "Конечно, есть! Но они - дороже..."

Брызжа слюной, Ромка захохотал первым.

- Жаль, в Париже не бывал. Поглазеть на парижанок не довелось, - улыбнулся Борис.

- Подумаешь. Наверняка бабы как бабы. Наши ивановские девчата не хуже...

Через пятнадцать минут автобус продолжил свой путь. Первое шоссе плавно подымалось все выше. Они сидели в заднем ряду, возле двери. Соседние места в их ряду были пустыми. В пыльных стеклах автобуса струился мимо зеленый склон ущелья. Ромка повернул голову к Борису:

- Вот слетели с языка слова о наших замечательных ивановских девчатах, и вспомнилась сразу давняя история... Как меня невинности лишили. Я ведь тебе никогда не рассказывал? Видишь... Столько лет знаем друг друга, а не рассказывал. Потому что далеко не героем в тот первый раз был. Вот слушай - откроюсь тебе как на духу... Нынешние мальчики и девочки в сей области переходят от теории к практике еще в школьную пору. А мне, сказать стыдно, уже двадцать годиков было, на третьем курсе института учился. Может, ты помнишь - тогда я уже ухаживал вовсю за прекрасным полом. По вечерам с очередной подружкой в кино ходил, потом провожал до дома, целовался где-нибудь на скамеечке, даже руки распускал, гладил всякие места, которые гладить не положено. Теперь-то понимаю - некоторые из девочек этих готовы были согрешить, опыт, значит, уже имели. А я, дурачок, терялся. На нашем курсе, помнишь, и зрелые мужики учились, которые войну прошли. В их изложении великую теорию соития я прекрасно усвоил. А вот на практике всякий раз терялся...

Ромка кинул взгляд по сторонам. Автобус шел на подъем. Заглушая их разговор, хрипел натужно мотор.

- На третьем курсе пришлось мне лечь в больницу. Болел я часто ангинами, и врачиха участковая посоветовала удалить миндалины. Операция несложная. Ты, наверное, не забыл эту больницу - двухэтажная, кирпичная; ее еще перед революцией построил какой-то купец. Недалеко от городского парка. Поступил я, значит, вечером, операция - на следующий день. Мест в палатах, как обычно, нет, положили меня на раскладушку в коридоре. Время позднее, но спать еще не хотелось. Гляжу, идет по коридору санитарочка. Потом, когда, так сказать, вплотную познакомились, узнал я - Машей ее зовут. Постарше меня, лет на тридцать выглядит, шустренькая такая. Подходит к моей раскладушке, строго говорит: "А вам, больной, перед завтрашней операцией помыться надо бы. Идемте". Я послушно следую за ней в душевую комнату. "Положите свой халат на диванчик - и под душ становитесь. Занавеску задерните. А дверь на задвижку не закрывайте, сейчас полотенце вам принесу". Стою за занавеской, душ пустил, мочалку намыливаю. Слышу, возвращается Маша-санитарочка, потом задвижка на двери почему-то щелкает. И отодвигается занавеска. Я в смущении прикрываю свое мужское достоинство мочалкой и торопливо поворачиваюсь спиной. "Вот и чудненько, - говорит она и переходит на ты. - Дай-ка мочалку, я тебе спинку потру... А теперь поворачивайся, поворачивайся - так и быть покажу, как мыться надо". И начинает сильными круговыми движениями водить мочалку по моей груди, по животу...

Ромка ухмыльнулся, облизнул толстые губы.

- Эх, дружище, в нашем с тобой возрасте, чтобы вспомнить, что ты мужик, иногда и часа мало, таблетки дурацкие эти глотать приходится. А там, в душевой, уже через полминуты я был готов. Поплыло все в глазах. Распахивается тут у Маши халатик ее беленький - а под ним нет ничего! Наверное, когда за полотенцем ходила, все с себя сбросила. И валится она спиной на диванчик, и меня за собой из-под душа тянет крепкой материнской рукой... Потом встаю я потрясенный с диванчика, в глазах темно, накидываю на мокрые плечи халат свой, открываю задвижку на двери. "Ты куда?" - говорит вдогонку удивленная Маша. А я, не соображая ничего, чуть не плача от пережитого озарения, бреду по коридору к раскладушке... После операции, когда выписали меня из больницы, я, конечно же, реабилитировал себя в глазах Маши. Захаживал в барак, где она жила, в комнатенку ее узенькую. Уже никакой подсказки мне не требовалось, усвоил эту замечательную науку раз и навсегда. Не давал сей гадкой растлительнице по ночам глаз сомкнуть. Впрочем, она в претензии не была... А потом в жизни моей непутевой объявились и другие особы прекрасного пола. Несравненные ивановские девчата пошли косяком; иногда и двум, и трем параллельно уделял внимание. Ты, скромник, не забыл, надеюсь, как у нас на курсе ребята-фронтовики меня величали?

- Помню. "Ромка-многостаночник".

9.

Под F-22, далеко внизу, медленно проплывал извилистый океанский берег. Вот и южная точка патрулирования. Андрей плавно развернул самолет. Теперь в обратный путь - вдоль побережья на север. Все идет гладко, без происшествий. Чуть больше двух часов осталось.

Вчера в баре Эриксон поинтересовался, есть ли у Андрея подружка. Расспрашивал, где да как с ней встретился, каковы планы на будущее. Вздохнув, Эриксон признался, что после развода и сам охотно познакомился бы с какойнибудь приятной дамой - для совместного времяпровождения или даже для более серьезного...

Судьба свела Андрея и Мелиссу совершенно случайно, полтора года назад. Собирая материал для статьи в "Вашингтон Пост", Мелисса решила провести опрос прохожих прямо напротив Белого дома. Мелиссу интересовало их отношение к требованию гомосексуальных партнеров - разрешить тем оформлять официальный брак друг с другом.

Оставив свою "тойоту" на парковке неподалеку, Андрей, в гражданской одежде (в тот день у него был выходной), шел куда-то по Пенсильвания-авеню. Молодая женщина - тоненькая, светловолосая, с уверенным и быстрым взглядом из-под пушистых ресниц - подошла к нему с микрофоном в руке и задала свой вопрос. В американской школе Андрей был воспитан в строгих рамках "политкорректности". Услышав вопрос, он позволил себе лишь слегка улыбнуться. "Если уж им очень хочется, то пускай, я не возражаю, - ответил он и сразу добавил. - У меня к вам более важный вопрос есть. Что вы делаете сегодня вечером?.. Понимаете, мне случайно достались два билета на концерт трех знаменитых теноров. Пойдемте?" Андрей соврал, что с ним редко случалось. За минуту до того он ни о каком концерте не думал, и билетов у него не было. Но Андрей знал: если только она согласится, он раздобудет билеты у спекулянтов за любую цену. Женщина опустила руку с микрофоном, как-то растерянно посмотрела на Андрея. "Пойдемте..."

Так они начали встречаться. Молодая журналистка, Мелисса делала успешную карьеру в столичной газете. Характер у нее был сильный, представительницей "слабого пола" не назовешь. Иногда по пустякам они обижались друг на друга, не перезванивались два-три дня. А потом, не выдержав первым, Андрей набирал вечером номер ее домашнего телефона. Ее низкий голос откликался в трубке сразу же - такое ощущение, будто сидела возле телефона и ждала. Обычной женщиной, мягкой, послушной, она становилась только в постели. Шептала ему нежные слова, даже просила прощенья за что-нибудь, сказанное днем сгоряча.

Образцом настоящей жены была для Андрея покойная мама. Такая заботливая, домашняя, посвятившая жизнь мужу и сыну. Главная в доме, она всегда старалась оставаться как бы на втором плане. Наверное, это был древний инстинкт, унаследованный мамой от тех первобытных женщин, что сидели в пещере, приглядывали за детишками, следили, чтобы не погас огонь в очаге, и терпеливо поджидали после охоты своих мужей-добытчиков. Андрей понимал, что второй мамы из Мелиссы не получится. Да, наверное, такой, как мама, не найдешь вообще на всем белом свете. И все же с Мелиссой ему так хорошо. Пора им жить вместе. И брак оформить тоже. Не одним только гомосексуалистам это важно. Сегодня в 15.50 прилетает отец - рейс 418 из Франкфурта. Андрей встретит его в аэропорту. А вечером, как и договорились с Мелиссой, поедет к ней... И предложит ей руку и сердце. Но при одном условии - если у них потом родится девочка, они назовут ее Лайза. По-нашему - Лизочка... Не забыть бы: встретив отца, спросить, когда тому удобнее, чтобы он привел Мелиссу. Чтобы Мелисса и отец наконец познакомились.

10.

Расположенный на холмистом плоскогорье, Иерусалим как-то внезапно вырос из-за поворота. Борис вглядывался в узкие извилистые улицы Старого города, в дома, облицованные белым иерусалимским известняком - с чуть желтоватым или розоватым отливом. Автобус медленно кружил по улицам, часто останавливался. Экскурсанты выходили из автобуса, дама-экскурсовод, с микрофоном в руке, рассказывала о том месте, где остановились. Каждое - впечатано в историю.

Храмовая гора... Тут Авраам собирался принести в жертву сына своего Исаака, уже ножом замахнулся, да остановил его руку Бог. На этой горе в десятом веке до нашей эры царь Соломон воздвиг Первый храм, разрушенный через четыре столетия войсками Навуходоносора. После возвращения из вавилонского плена евреи построили тут Второй храм. Сюда за несколько дней до своей казни пришел Иисус, чтобы изгнать торгующих из храма. Во время Иудейской войны, в 70-м году, храм был снова разрушен - римлянами. Позднее, в седьмом веке, с Храмовой горы, как веруют мусульмане, пророк Мухаммед на крылатом коне вознесся на "седьмое небо"...

Вон Гефсиманский сад - ночью, перед тем, как был схвачен стражниками, Иисус молился тут Отцу своему и плакал, зная о предстоящей муке. По этой вот улице, которая получила название Виа Долороза, сгибаясь от тяжести, Он нес свой крест на Голгофу. А вот под этими высокими сводами Храма Гроба Господня сохранилась каменная пещера, куда положили тело Иисуса, снятое с креста...

Борису особенно запомнилась Стена Плача. Эта стена, подпирающая сбоку Храмовую гору, - все, что осталось от Второго храма. Верующие евреи почитают ее как святыню. Считается: если помолиться возле стены и засунуть между ее камней записку с заветной просьбой, будет эта просьба услышана Богом.

- Иди, дружище, попроси у Него тоже что-нибудь важное для себя. Но именно важное, не отвлекай Бога по пустякам, - кивнул Ромка в сторону Стены Плача. - А вдруг Бог действительно существует? Зачем же тогда портить с Ним отношения?

- Сам-то, небось, не идешь, - прищурил глаза Борис.

- Я в Иерусалиме уже который раз. Подходил к стене этой и записочку оставлял. Просил у Него, чтобы встретилась мне добрая душа, чтобы не одному доживать оставшиеся денечки. Да пока никакого результата. Если знакомят меня тут с какой-нибудь бабой, то непременно характер у нее такой стервозный...

- А как насчет твоего характера? С тобой, думаешь, легко ужиться?

- И то верно. Да себя в старости уже не переделаешь... А все-таки везет иногда мужикам - достаются им не бабы, а золото. Вроде Лизочки твоей... Давай, давай, подойди к стене-то, пообщайся. Только не принято возле нее стоять без головного убора, на, нахлобучь мою кепочку.

Желтовато-белые каменные глыбы, грубо обтесанные, квадратные, прямоугольные, кое-где потрескавшиеся от времени, дышали вечностью. В нижней части стены, на уровне человеческого роста, в расщелины между камнями были засунуты записки. Вид этих скомканных бумажек как-то не вязался с величественным обликом древней стены. "Никаких записок оставлять не буду. Если Он захочет, и так меня услышит", - решил Борис.

Вдоль стены стояли молящиеся. Борис заметил небольшой промежуток между двумя бородатыми ортодоксами в кипах; закрыв глаза, те покачивались в молитве. Борис шагнул в промежуток, приложил ладонь к теплому, бугристому камню. И вдруг задумался - о чем просить-то?.. Потом его губы тихо зашептали: "Прости, что сомневаюсь - существуешь ли. Но ведь это Ты, сотворив человека, дал ему свободу выбора. А никакой выбор невозможен без сомнений, без проверки. Думаю, не за сомнения эти Ты судишь людей. И даже не за то - молились ли они Тебе, ходили в синагогу, в церковь или никуда не ходили. Ведь главное - не ритуалы. Главное - жил ли человек по духовным заповедям Твоим, по совести... Не знаю, что и просить у Тебя. Жизнь моя, считай, уже прожита. И, наверное, была совсем неплохой... Если можно, если только это не противоречит планам Твоим, дай мне, когда придет время, быструю смерть. Не так, как Лизочка умирала".

Борис отошел от стены, вернул Ромке его кепочку. Тот молча вгляделся в лицо Бориса, ничего не спросил.

11.

Через месяц после начала той войны отца Бориса забрали в армию. Отец был школьным учителем, математику преподавал. Поэтому, наверное, его и направили в авиацию. Он освоил специальность штурмана, летал на бомбардировщике, рассчитывал трассы полетов. Однажды бомбардировщик сбили немцы. Отец, единственный из экипажа, успел выброситься с парашютом, потом четыре дня лесами и болотами добирался до линии фронта. Когда пришел к своим, его целые сутки, не давая спать, допрашивали особисты. А вдруг он, Абрам Левитин, переметнулся к фашистам, заделался их шпионом? Но обошлось...

После начала войны мама, врач-хирург, стала работать в военном госпитале, которому отдали здание, где прежде был "Дом колхозника". Маме присвоили звание капитана, на воротнике гимнастерки она носила "шпалу". Каждый раз, увидев маму в военной форме, устало возвращающуюся домой после трудного дня в госпитале, Борис задирал нос и бросал гордые взгляды на мальчишек, с которыми играл во дворе.

Голодное было время... Борису полагалась "иждивенческая карточка", по ней выдавали четыреста граммов хлеба в день. Мама имела "рабочую карточку" - шестьсот граммов. А люди, у которых работа была связана с тяжелыми физическими нагрузками, получали аж восемьсот граммов. Такие карточки назывались УДП, то есть "усиленное дополнительное питание". Правда, простой народ, который и во время войны не терял чувства юмора, расшифровывал аббревиатуру УДП по-своему - "умрешь днем позже". Кроме того, на крупных заводах, особенно оборонных, существовали специальные ОРСы, то есть "отделы рабочего снабжения", которые дополнительно выдавали рабочим что-нибудь съестное и даже одежду. Но и тут, имея в виду начальство, шутники расшифровывали аббревиатуру ОРС тоже по-своему - "обеспечь раньше себя".

Конечно, на рынке, том самом "Барашке", продукты кое-какие всегда можно было купить. Да только цены кусались. Иногда мама, покопавшись в шкафу, вытаскивала оттуда какую-нибудь довоенную одежку, несла на рынок, меняла у торговок на кусок жилистого мяса с костями или на несколько килограммов проросшего картофеля. Перед тем как варить или жарить картофель, мама тщательно его мыла, но шкурку не срезала - чтобы не потерять вместе со шкуркой даже малую толику драгоценной картофельной плоти.

Когда маме после обычного рабочего дня предстояло в госпитале еще и ночное дежурство, она перед уходом на работу оставляла на кухонном столе еду, чтобы Борису было что поесть после его возвращения из школы, а также на следующее утро. Случалось, что, придя домой из школы и не сумев сдержаться, голодный Борис съедал все это за один присест. В таком случае на завтрак ему приходилось ограничиваться оставшимся ломтиком черного хлеба и чайной ложкой подсолнечного масла, налитого на дно блюдца. Борис солил масло, макал в него хлеб и медленно, смакуя, жевал хлеб кусочек за кусочком.

А когда после ночного дежурства и за ним еще второго рабочего дня мама возвращалась домой, они устраивали "пир". Согласно правилам, дежурный врач в госпитале должен был "снимать пробу", то есть проверять качество приготовленной пищи, перед тем как ее начнут раздавать раненым. Тарелку госпитального супа мама съедала. А вот второе - какую-нибудь котлету с пшенной кашей - она перекладывала в кастрюльку, предусмотрительно принесенную из дома. Туда же добавляла и часть госпитального ужина. Компот переливала из стакана в баночку с захлопывающейся крышкой. И все это на следующий день приносила Борису. Но голодный Борис отказывался есть один, и они у себя на кухне честно делили это богатство пополам.

12.

Кто-то из пассажиров "аэробуса" спал, кто-то читал книжку, кто-то смотрел телевизор. Коренастый, широкоплечий мужчина впереди Бориса, в кресле 30-С, потянулся, встал и решил, видимо, размять ноги. С сосредоточенным выражением на лице он прошелся взад-вперед вдоль их прохода, затем - вдоль прохода с противоположной стороны. Вернулся, сел на место - полуседой затылок коротко острижен, шея массивная, красная.

Места рядом с этим пассажиром занимали девочка лет пяти-шести и пожилая женщина, видимо, ее бабушка. Водрузив на нос очки, она с деловым видом листала какую-то газету, "Вашингтон Пост" вроде бы. А девочка-непоседа крутилась на своем сиденье, в щель между спинками кресел - ее и бабушкиного - бросала иногда любопытные взгляды на Бориса. Он улыбался в ответ. Бабушка, не поворачивая головы, изредка ворчала на внучку: "Лайза, Лайза, веди себя хорошо".

Соседи Бориса, парочка ортодоксов, сидели, уставившись глазами на телеэкран. По нему скользили строчки: "высота 10700 метров", "наружная температура минус 52 градуса Цельсия", "скорость 840 км в час", "приземление через 4 часа 20 минут". Потом эта же информация повторялась для пассажиров-американцев - в привычных для них милях, градусах Фаренгейта. Борис поморщился - никак не соизволят перейти на единицы измерения, принятые во всем остальном мире. Какие-то дурацкие дюймы, фунты, галлоны - запутаешься, считая.

Итак, осталось 4 часа 20 минут, полпути уже за спиною... Борис бросил взгляд на свои часы, которые все еще показывали израильское время. Там уже без малого пять вечера. А встали они с Ромкой, чтобы ехать в аэропорт Бен-Гуриона, около часу ночи. Может, поспать немного?.. Борис опустил шторку в иллюминаторе, приладил под голову маленькую подушечку. Перед закрытыми глазами закружились картинки: Стена Плача, Голаны, озеро Кинерет. Потом откуда-то появилась мутная Уводь и мост через нее, тот, что возле драмтеатра. Потом - их московская квартира. Лизочка сидит на диване в гостиной, зашивает порванные Андрюшкой штаны. А сын рядом, сидит в одних трусиках и терпеливо ждет, когда можно будет идти гулять во двор... Картинки стали тускнеть - еще чуть-чуть, и придет сон.

Но тут "аэробус" резко тряхнуло - раз, другой, третий... Видимо, попал в зону завихрения. Даже на высоте десяти километров такое иногда случается при столкновении воздушных потоков. "Пристегнуть ремни" - раздалась команда по радио. Не открывая глаз, Борис послушно ее выполнил.

Тело самолета била крупная дрожь. Неровён час - возьмет вдруг и развалится?.. Нет, вряд ли. Самолеты теперь строят с большим запасом прочности. А если все-таки они разваливаются и падают время от времени, то чаще - это результат терактов. Ведь сумасшедших, фанатиков становится на земле все больше.

Борис смежил веки, но спать расхотелось. И перед его закрытыми глазами опять проступили давние годы. Потянуло его что-то на воспоминания сегодня. А может, душа смутно ощутила: пора подводить итоги? Возраст - вон какой, каждый день надо быть готовым...

Ему вспомнилась почему-то давняя история с отцом Ромки. Того, как и отца Бориса, после начала войны забрали в армию. Воевал он в пехоте, оборонял Москву, успел прислать домой несколько писем. Последнее письмо (солдатский "треугольник" - лист бумаги, сложенный по одной, а потом по другой диагонали) пришло от него где-то в середине октября сорок первого. Дора Львовна, красивая худенькая брюнетка, не раз бегала потом в военкомат, пыталась узнать о судьбе мужа. Только через год на свой очередной запрос получила извещение, что муж пропал без вести. Всю войну она не теряла надежды, ждала. А когда война кончилась, поняла: муж погиб. Одной подымать детей, Ромку и его младшую сестрицу Соньку, было нелегко. После войны, года через два, Дора Львовна сошлась с соседом по дому. Должность у того была завидная - во время войны он начальствовал в ОРСе, а в послевоенные годы стал директором гастронома. Он ласково звал ее Дорочкой, подарками дорогими задаривал. Они уже побывали в ЗАГСе, оставили заявление, чтобы зарегистрировать брак.

И как раз в это время Ромкин отец нежданно вернулся домой. Позвонил в дверь - в рваном ватнике, с тощим "сидором" на плече. Оказалось, во время боев под Москвой он попал в плен. В Германии, в лагере для военнопленных, работал на каком-то руднике. Лицо Ромкиного отца несло на себе отчетливые семитские приметы: большой нос с горбинкой, толстые губы (такие же губы и Ромки). Немец-надзиратель на руднике уже хотел было отправить Ромкиного отца в газовую камеру. Но тот, когда их везли в товарных вагонах в лагерь, догадался забрать удостоверение умершего соседа по нарам. Фамилия в удостоверении была - лучше не придумаешь: Иванов. Тем не менее, подозрительный надзиратель приказал отцу снять штаны и успокоился, только убедившись, что тот необрезанный. А не обрезали его когда-то родители потому, что и в грош не ставили всяких там раввинов, прекраснодушно ожидая скорого пришествия мировой революции.

Когда в конце войны лагерь освободила Красная Армия, Ромкиного отца, тоже безоговорочно верившего в "светлые идеалы коммунизма", быстренько посадили снова в товарный вагон и через всю страну отправили на Дальний Восток. Уже в советский лагерь, опять работать на руднике - за то, что в плен попал. Два письма, которые он сумел отправить из нового лагеря, домой не дошли. А больше писать не стал.

Ромкиному отцу вроде как повезло, через три года его выпустили из лагеря - по состоянию здоровья. Поставили диагноз - "силикоз", есть такая болезнь легких, она часто развивается у людей, работающих на рудниках. И вот, в сорок восьмом году он нежданно появился на пороге квартиры. Дверь ему открыла Дора Львовна. Молча вгляделась в худое, обросшее щетиной лицо. Узнав, с тонким визгом повалилась на колени, обняла мужа за ноги: "Прости меня! Прости, если можешь!". На крик выскочили в коридор Ромка, Сонька, сожитель матери. Дора Львовна, стоя на коленях, повернула к тому заплаканное лицо, медленно выговорила: "А ты уходи и забудь... Тебе только показалось, между нами ничего не было!". Тот все понял, ни слова не сказал. Наскоро собрал свои манатки, побросал в два чемодана. И ушел.

Ромкин отец прожил недолго, через полтора года "силикоз" уложил его в могилу. Дора Львовна свято хранила память об умершем, держала себя в строгости. А ее бывший сожитель еще долго надеялся, что они опять будут вместе. Иногда, подкараулив Соньку возле школы, он торопливо совал ей в портфель коробку с какими-нибудь дефицитными конфетами, поступившими в гастроном. Та благосклонно принимала подарок. А вот Ромка от таких подарков всегда вежливо отказывался. Память об отце не позволяла.

13.

Соня с мужем уехала в Израиль на несколько лет раньше Ромки. Они тоже жили в Тель-Авиве - в южной его части, в районе старой Яффы. Уже в конце двухнедельного пребывания Бориса в Израиле Ромка повез его к сестре, повидаться.

В их школьные годы Сонька была совсем малолеткой. Если мать задерживалась на работе, Ромка после уроков забирал сестренку из детсада и потом вместе с ней приходил на тренировку. Усаживал ее на мягкий газон - возле волейбольной площадки в их школьном дворе. Она с интересом наблюдала за игрой, восторженно орала после каждого удачного удара брата по мячу. В институтские годы Борис иногда забегал к Ромке домой, и его там встречала уже другая Сонька. Худая и длинная, как Ромка, она часами торчала в коридоре у телефона, болтая с одноклассниками. А после того как Борис перебрался в Москву, они ни разу не виделись. Лишь изредка Борис узнавал от Ромки, что сестра вышла замуж, что потом сын у нее родился. Выходит, сколько же они не виделись - почти полвека?

Соня открыла им дверь - в переднике, с засученными рукавами. Что-то готовила на кухне для гостей. Прямо в дверях они вгляделись друг в друга. Перед Борисом стояла седая, морщинистая, раздавшаяся вширь женщина; Борис вспомнил - Дора Львовна тоже к старости очень располнела. На улице Борис ну никак Соню не узнал бы. Да и она, конечно, не узнала бы его тоже... Они поздоровались, Соня церемонно чмокнула Бориса в щеку и побежала обратно на кухню.

В комнате на диване сидел Сонин муж Леня. Глаза безучастно смотрят куда-то вдаль. Нижний конец правой брючины застегнут булавкой - ступни нет. Когда они с Ромкой ехали в гости, тот успел рассказать Борису, что у Лени обнаружили тяжелый диабет. Как осложнение развилась гангрена, ступню пришлось ампутировать. А тут и другая напасть объявилась - прогрессирующая потеря памяти. У стариков такое случается... Словом, у бедной Сони забот полон рот.

Борис, здороваясь с Леней, протянул руку. На мгновение тот безучастно повернул глаза, ответил слабым рукопожатием. Соня принесла из кухни кастрюльку с горячим пловом, какие-то салаты. Вытащила из шкафа бутылку водки. Да еще Ромка достал из своей сумки бутылку коньяка и торт, это они с Борисом по дороге купили.

- Садитесь к столу, гости дорогие. Давайте нальем, выпьем и закусим, пока плов не остыл. - Соня лучезарно улыбнулась, морщины в углах рта стали еще глубже. Она повернулась к мужу, погладила его по плечу. - Лёнчик, я тебе плова положу?

- Да, да, - отозвался тот, не поворачивая головы.

Ромка разлил коньяк. В рюмку мужа Соня, подмигнув Борису, плеснула заварку из чайничка. Негромко пояснила, что доктора не советуют Лене принимать алкоголь. Они все чокнулись за встречу, даже Леня протянул свою рюмку с чайной заваркой. Выпили, принялись за салаты и плов.

Соня, повернув голову к Борису, спросила:

- Ну как ты там в Америке своей? Знаю, что жену похоронить успел - да будет ей земля пухом. Сын уже вырос?

Борис рассказал, что в Америке на первых порах было трудно, английский никак не давался. А потом он язык более или менее освоил и нашел работу в компании по проектированию трансформаторных подстанций, сначала - простым чертежником, потом в инженеры выбился. Сейчас уже на пенсии. Пенсия по американским понятиям скромная. Потому что стаж небольшой - всего девятнадцать лет отработал. Но на жизнь хватает. Даже вот поездку в Израиль смог себе позволить. Живет вместе сыном, тот пока холостой. Офицер, летает на истребителе. Очень душевный, заботливый парень...

- У нас с Леней тоже сын, - отозвалась Соня. - Привезли его сюда подростком, в школе учился хорошо, иврит быстро освоил. Потом в армии служил. А потом сумел перебраться к вам, в Америку. Вроде бы бизнесменом стал, в Чикаго живет, дом свой купил. Только нам, к сожалению, мало внимания уделяет. Я не деньги в виду имею. Слава Богу, эта страна, в которой мы почти и не работали, обеспечила нас и квартирой, и пособием. Я имею в виду обычное внимание. Поначалу я сыну каждый месяц длинные письма писала. А он в ответ - хорошо если за год пару открыток коротеньких пришлет. И не звонит совсем. Нам отсюда звонить в Чикаго все-таки накладно. И приехать повидать нас хоть раз за эти годы он тоже мог бы. Ведь знает, в каком состоянии отец...

Соня вздохнула, погладила мужа по плечу. Тот сосредоточенно доедал плов, наклонившись над тарелкой.

В углу, на тумбочке, Борис заметил фотографию молодого парня в военной форме, с автоматом в руках.

- Сын?

- Он, Вадик. Когда тут в армии служил.

- Знаешь, дай мне его телефон в Чикаго, - решил вдруг Борис. - Прилечу домой и позвоню. Скажу, чтобы спешил делать добро. Пока мать с отцом живы. Сколько внимания мы родителям ни уделяем, все равно это лишь малая толика той заботы и любви, что получили от них. Когда они уходят, начинаешь понимать - недодал, недодал... Вон у Моисея в десяти заповедях не сказано о том, что надо любить братьев и сестер своих. Не сказано даже, что надо любить детей своих. Понятно, что любить надо, да все-таки не сказано. А вот о родителях сказано: "Почитай отца твоего и матерь твою". Ведь это - самое святое.

Борис потянулся к бутылке с коньяком, молча налил в рюмки себе, Ромке, Соне. Потом негромко спросил у нее:

- Можно я и Лёне капну в рюмку - одну каплю только? У меня тост есть.

Соня согласно кивнула.

- Ребята дорогие, Леня, Рома, Соня, давайте выпьем за светлую память наших родителей. Я - человек неверующий. Да вот откроюсь вам - каждое утро начинаю с молитвы. Она коротенькая: "Папочка, мамочка, да снизойдет на меня ваша благодать". Если они где-то есть, как же дорого им, что не забыты. Да и мне прямая польза - если они где-то есть, уж точно замолвят там словечко за меня... Давайте же выпьем за ушедших отцов, матерей наших. За их светлую память. Не чокаясь.

14.

Крупная дрожь, сотрясавшая тело "аэробуса", кончилась так же внезапно, как и началась. Видимо, зона завихрения осталась позади. Борис облегченно повернулся в кресле на бок, поправил поудобнее маленькую подушку под головой. И сразу заснул.

Спал он крепко, но вроде бы недолго. Сперва сквозь сон раздался какой-то одиночный взвизг, потом несколько разноголосых криков. "Приснилось, - не открывая глаз, еще в полусне подумал Борис. - Это, наверное, мальчишки визжат, прыгая с мостков в холодную Уводь..." Но затем послышались еще крики, топот вдоль прохода. Борис недовольно разлепил глаза.

Еще не совсем проснувшись, он увидел перед собой бабушку с внучкой на руках. Вскочив с кресла, бабушка поверх очков смотрела с ужасом в сторону пассажира в кресле 30-С. Борис повернул глаза - полуседой, коротко стриженный затылок вяло откинулся на спинку кресла, массивная шея... И поперек нее, с левой стороны, что видна Борису, - кровавая рана с широко разошедшимися краями! Борис бросил взгляд на девочку. Пятна крови покрывали ее лицо и воротник платьица. Видимо, нанесенная рана была глубокой и кровь соседа с силой брызнула из сонной артерии... Зажмурившись от страха, девочка молча прижималась к бабушке. А та, раскрыв рот, почти беззвучно кричала. Ей вторили некоторые пассажиры из соседних рядов.

Места рядом с Борисом, где раньше сидела парочка ортодоксов, пусты. Девицы в белом платочке не видно. А парень в кипе - вот он, бегает вдоль прохода, орет что-то угрожающее. В одной руке - покрытый кровью нож, в другой - тяжелый пистолет. Какой-то мрачный тип, тоже с ножом в руке, возвышается в проходе с другой стороны. "Может, это мне снится? - подумал Борис. - Прямо чертовщина какая-то".

Из салона бизнес-класса выскочили, часто переступая туфельками на высоких каблуках, две испуганные стюардессы. За ними - толстяк с тонкими усиками, тоже в форме "Люфтганзы", которого Борис уже видел раньше. Толстяк грубо подталкивал стюардесс к хвостовой части. Там, в буфетном отсеке, сбились в кучу остальные члены экипажа. "Аллах акбар!" - заорал толстяк, размахивая ножом. "Аллах акбар!" - отозвались парень в кипе и мрачный тип из прохода с другой стороны.

В салоне раздался громкий щелчок - включились динамики. Женский голос внятно, хотя и с акцентом, объявил по-английски: "Внимание... Самолет захвачен воинами "Исламского освобождения". Всем оставаться на местах. Каждый, кто покинет свое кресло, будет убит без промедления - наша рука не дрогнет! А если потребуется, то мы взорвем самолет!" Бабушка поспешно посадила внучку на ее место и села сама.

Толстяк с тонкими усиками подошел к парню в кипе, сказал что-то. Парень отдал ему пистолет. Потом с ножом в руке приблизился к Борису и потянул за воротник куртки.

- Вставай, собака неверная!

Подымаясь с кресла, Борис вдруг сообразил: парень произнес это по-русски!

- Я-то думал, что ты - израильский ортодокс, - сказал Борис, стараясь улыбнуться как можно дружелюбнее. - А ты, выходит, свой, из России.

- Я не "свой" - я чеченский воин Аллаха! - заорал парень.

- А кипу тогда зачем носишь?

- Какую кипу?

Вспомнив, парень протянул руку к макушке, с отвращением сорвал кипу, бросил ее вместе с защепкой на пол.

- Маскировка такая была... Вперед, собака неверная! - парень подтолкнул Бориса вдоль прохода.

Пассажиры бизнес-класса и первого класса сидели, испуганно вжавшись в кресла. Возле входа в кабину пилотов стоял с ножом в руке еще один "воин Аллаха", чернокожий. "Интересный у них состав, - подумал Борис. - Чеченец - из России. Толстяк с усиками - араб вроде бы. Теперь вот этот чернокожий. Отморозки всех стран, соединяйтесь..."

Сбоку от двери в кабину пилотов, скрючившись, без признаков жизни лежали на полу двое мужчин в форме "Люфтганзы". Пилоты, наверное. Парень-чеченец перешагнул через них, приоткрыл дверь. Подталкивая Бориса, вошел внутрь. Та самая девица, в белом платке, сидела за штурвалом. Возле ее ног валялась открытая дамская сумочка. Оттуда, видимо, достала девица небольшую брошюрку, что лежала у нее на коленях. Временами, перед тем как нажать на пульте управления ту или иную кнопку, девица заглядывала в эту брошюрку.

- Ты кто? - спросила она по-русски, не поворачивая головы. Борис понял - спрашивает его.

- Борис Левитин.

- А как ты попал на это место, 31-А?

- Пассажир не явился на регистрацию. Мне это место потом продали. Девица на секунду оторвала глаза от пульта, повернула голову к парню.

- Так я и думала - он не пришел, он за свою жизнь испугался, предатель! А теперь мне одной во всех этих кнопках разбираться, задание выполнять... Отведи старика.

15.

Маршрутный коридор F-22 располагался на высоте восьми миль, а трассы пассажирских самолетов - примерно на высоте шести с половиной миль. В полуденном воздухе их неуклюжие туши внизу были хорошо видны Андрею. Ветер дул со стороны материка. Навстречу ветру самолеты заходили на посадку в аэропорту Рейгана.

Каждые полчаса Андрей связывался с центром управления. Все было спокойно. Мягко работал двигатель - хороший вроде бы самолет получился, F-22. Хотя и на прежнюю модель, F-15, летчики его эскадрильи не жаловались. Андрей вспомнил вдруг, что во время Второй мировой войны его дед по отцу тоже был военным летчиком. К сожалению, даже лица деда в памяти не осталось. Тот умер, когда Андрей находился еще в "грудничковом" возрасте. А другой его дед и обе бабки ушли из жизни, когда Андрея и на свете-то не было. Жаль, конечно, что не довелось их увидеть, - родная кровь, родные корни. Рано умерли. Да и мама тоже мало пожила... Будь мама жива сегодня, как отнеслась бы она к Мелиссе, к тому, что Андрей надумал жениться? Говорят, что свекровь и невестка плохо уживаются под одной крышей. Впрочем, будь мама жива и здорова, никакой необходимости для их сосуществования под одной крышей и не было бы.

А вот как теперь поступить с отцом? Оставить одного? Нет конечно же. На это Андрей не пойдет. Обычный средний американец считает нормальным, если его одинокая мать или одинокий отец живет отдельно. И без особых угрызений отправляет родителей в случае необходимости в дом престарелых. Уход там неплохой. Но ведь такому одинокому старику или старухе как раз и не хватает прежде всего общения с близкими... Сегодня вечером надо будет обязательно обговорить все с Мелиссой. Она умная, она поймет - Андрей не может оставить отца одного. Тем более что пока и ухода за ним никакого не требуется. Еще активный, бодрый...

Андрей бросил взгляд на часы - 12.44. А в 13.00 он еще раз выйдет на связь с центром управления, доложит обстановку. И получит разрешение на посадку...

Неожиданно в наушниках раздался голос Эриксона:

- Девятый, Девятый, я Второй. Передаю срочную информацию. Диспетчерская служба аэропорта Рейгана сообщила нам о том, что потеряна радиосвязь с рейсом 416 компании "Люфтганза". Это "аэробус". Самолет отслеживается на экранах радаров, следует обычным курсом. По расписанию должен приземлиться в аэропорту Рейгана в тринадцать сорок... Выдвигайтесь навстречу - диктую координаты... Повторите... Когда увидите "аэробус", попробуйте связаться с экипажем. Возможно, по каким-то причинам сигнал их радиопередатчика просто ослабел, но на коротком расстоянии еще может быть услышан. Запишите частоту, на которой работает передатчик... Повторите...

16.

Подталкивая Бориса в спину, парень-чеченец отвел его на место. Усевшись, Борис задумался. Вот уж действительно не повезло. Зачем рейс поменял? Летел бы сейчас спокойно на рейсе 418... А впрочем, разве угадаешь - эти нелюди могли оказаться и там.

О каком "задании" говорила девица в белом платочке? Наверное, о втором акте все той же трагедии под названием "11 сентября". Самолет летит в Вашингтон. Что там за цель может быть у них - Белый дом, Капитолий? Врезаться самолетом в Капитолий, конечно, легче, он на холме стоит. Но теперь задание вряд ли будет выполнено. Тот, кому надлежало пилотировать "аэробус", в последний момент испугался, не пришел на регистрацию. Как раз его место и досталось Борису. А девица эта, наверное, лишь подстраховывала первого пилота, на всякий случай. Она и по прямой ведет самолет с трудом, все в брошюрку заглядывает. Хотя для пассажиров данного рейса это уже значения не имеет. Для них конец один - попадет ли самолет в цель или рухнет в другом конце Вашингтона... А ведь остальные бандиты пилота этого, который испугался, пожалуй, и в глаза не видели. Его подготовка отдельно проходила. Парень-чеченец, когда во Франкфурте самолет еще только начал движение в сторону взлетной полосы, задал Борису дурацкий вопрос о погоде в Исламабаде. Это, наверное, пароль, в ответ должен был прозвучать отзыв.

Левое крыло "аэробуса" резко дернулось кверху. Труп мужчины в кресле 30-С качнулся, голова высунулась в проход. Затем "аэробус" снова принял горизонтальное положение... Видимо, та девица проверяла на практике свои скромные познания в управлении самолетом.

А почему зарезали этого мужчину - в кресле 30-С? Нож ему в горло воткнул, конечно же, парень-чеченец, он сзади сидел... Воткнул-то почему? Да, наверное, убитый "маршалом" был. Теперь, после терактов 11 сентября 2001 года, такие одетые в штатское охранники сопровождают все пассажирские рейсы. Борис вспомнил, как мужчина этот долго прогуливался вдоль проходов - то ли просто ноги хотел размять, то ли высматривал, нет ли чего-нибудь подозрительного. Но, с другой стороны, в какой-то газете Борис читал, что "маршалу" обычно отводят место в салоне первого класса, чтобы под контролем был вход в кабину пилотов. Хотя в той статье речь шла об американских авиакомпаниях. А это - немецкая "Люфтганза". Может, у них свои правила игры... Но откуда же бандитам стало известно, на каком месте сидит "маршал"?.. Да потому, что у них свой человек был в экипаже - толстяк с тонкими усиками. С его помощью они и ножи на борт пронесли. Или, может, запрятали лезвия в подошвы ботинок и спокойно прошли через рентгеноустановку. Месяца три назад в телевизионных новостях рассказывали о журналисте, который сумел проделать то же самое, посрамив службу охраны какого-то американского аэропорта... А пистолет у бандитов вроде бы в единственном экземпляре - наверное, позаимствовали у зарезанного "маршала".

Ну вот и все... Выходит, неслучайно потянуло его на воспоминания сегодня. Еще полчаса, час - и конец. Длилась жизнь, длилась, да вся вышла. На восьмом десятке лет. Кажется, это про Авраама сказано в Библии: "И умер в старости доброй насыщенный жизнею". Согласно Библии, было Аврааму сто семьдесят пять лет... И до половины Авраамова века Борис не дотянул. А все-таки грех жаловаться. Того хорошего, что было в жизни, у него уже не отнимешь.

Борис провел ладонью по лбу. Лоб покрыт потом - вроде как температура поднялась в салоне. Девица за штурвалом, наверное, опять не ту кнопку нажала. А может, температура в салоне ни при чем, пот выступил от страха?.. Нет. Даже странно, но страха нет. Видимо, перед смертью человек испытывает страх, если есть еще хоть самый малый шанс избежать смерти. Тогда как у Бориса и всех остальных людей в этом самолете шансов нет. Окончательно и бесповоротно. Даже если представить, что сами террористы в последний момент испугаются смерти и будут готовы сдаться властям, это уже неосуществимо. Надо сперва посадить "аэробус". А посадить некому... Какое емкое словосочетание придумал когда-то Толстой - "живой труп". Сидят в салоне самолета три сотни трупов, хотя еще несколько десятков минут они и будут выглядеть, как живые... Воистину, мир все больше сходит с ума.

Борис достал носовой платок, вытер вспотевший лоб. Засовывая платок обратно в карман, нащупал там какуюто бумажку. Вытащил ее. На бумажке чьим-то незнакомым почерком написаны в ряд десять цифр. Что за цифры?.. Потом вспомнил: это же телефонный номер, который позавчера дала ему Соня, номер ее сына в Чикаго. Борис еще обещал позвонить, напомнить тому об отце и матери. Теперь уже не позвонит... Теперь собственным отцу и матери надо бы напоследок хоть несколько слов сказать. И Лизочке тоже... "Папочка, мамочка, Лизочка, если вы где-то есть, значит, скоро увидимся. А если вас нет нигде, то прощайте. Навсегда..." И все-таки неужели их нет нигде? Мелькнули в быстротечном времени души дорогих ему людей и канули, превратились в ничто. Как обидно и несправедливо. Ведь каждая живая душа - это целый мир!.. А как же Андрюшка-то один останется? Уж он отца с матерью никогда не забудет. Добрый мальчик...

Бабушка, что сидела впереди, вдруг встала и протянула руку к дверце багажной полки над головой. К ней по проходу подскочил усатый толстяк с пистолетом в руке.

- Нельзя! Сидеть!

- Мне с сердцем плохо... Лекарство из сумки достать надо, - забормотала она.

- Сидеть, старуха! Застрелю!

Прижав ладонь к груди, бабушка вдруг побелела, глаза под очками замерли, уставившись в потолок... Ее тело медленно завалилось на кресло, где сидела внучка. Стараясь выбраться из-под тела бабушки, внучка в ужасе стала карабкаться на спинку кресла. Борис приподнялся на мгновение, подхватил ее на руки, погладил по голове.

- Не плачь, не плачь... Я знаю: тебя Лайза зовут. Хорошее у тебя имя... А меня зовут Борис.

- Моя бабушка умерла? Этот дядя меня убьет тоже?

- Нет, нет, не бойся. Ты - маленькая, тебе еще жить надо долго-долго... Давай лучше я тебе сейчас сказку расскажу, - Борис усадил девочку к себе на колени и продолжил, медленно подбирая английские слова. - Историю про льва и собачку... Вот слушай. Жил-был лев - в клетке, в зоопарке. И однажды в зоопарк забежала маленькая собачка. Лев как раз в это время обедал. А собачка была голодная. Она прыгнула между прутьями в клетку ко льву и как ни в чем не бывало тоже принялась за обед. Люди, которые стояли возле клетки, испугались, что лев сейчас разорвет собачку на части. Но тот ее не тронул. И они стали жить вместе. И стали друзьями.

- Эту сказку мне бабушка читала... И потом собачка умерла?

- Нет, Лайза. Я не хочу тебе грустную сказку рассказывать. Моя сказка веселая. Подружившись с собачкой, лев стал таким добрым. Люди подходили к клетке, через прутья гладили его по голове, а он в ответ только жмурил глаза от удовольствия и махал хвостом. Хозяин зоопарка понял, что льва незачем держать взаперти - теперь он ничего плохого не сделает. Клетку открыли, и лев с собачкой убежали в лес и стали там жить самостоятельно. Только на обед они приходили в зоопарк и терпеливо ждали, когда их покормят. И люди в этом городе, увидев, каким добрым стал лев, тоже стали добрее. Никогда больше они не кидались друг на друга и не рычали, как звери...

17.

"Аэробус" шел вдоль побережья на высоте шести с половиной миль. На хвостовом оперении - большой желтый круг, внутри распростерла крылья синяя цапля - знак "Люфтганзы". Андрей приблизился, облетел "аэробус", покачал крыльями. Никакого ответа. На радиочастоте, которую продиктовал ему Эриксон, тоже было тихо. Сбросив скорость, F-22 пристроился к "аэробусу" - справа и выше.

Андрей собирался доложить обстановку на командный пункт, но Эриксон его опередил.

- Девятый, я Второй... Несколько минут назад один из пассажиров рейса 416 по мобильному телефону сумел позвонить жене в Вашингтон. А та об этом звонке немедленно поставила в известность ФБР... Самолет захвачен исламскими террористами! Оба пилота убиты. Девятый, вы меня поняли?

- Второй, вас понял.

- Следуйте параллельным курсом. Сейчас принимают решение. На самом верху. Ждите...

На миг у Андрея перехватило дыхание. Неужели ему прикажут сбить этот "аэробус"? Ведь там, внутри... Нет, не думать об этом!..

В 2001 году, после трагедии 11 сентября, командир их эскадрильи полковник Робертс собрал пилотов и ознакомил с новой инструкцией. Самолет, захваченный террористами-самоубийцами, надлежало теперь сбивать прежде, чем тот достигнет намеченной на земле цели. Если бы те два "боинга", что врезались 11 сентября в башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке, были перехвачены и сбиты, это сохранило бы жизни без малого трех тысяч человек, находившихся внутри башен. Конечно, в таком случае погибли бы ни в чем не повинные пассажиры "боингов". Но ведь их гибель была предрешена в любом случае... Жизнь так устроена - на каждой ее развилке человек должен принимать решение, выбирая свой путь. И не всегда это выбор между хорошим и плохим. Иногда, к несчастью, приходится выбирать из двух зол - меньшее... Теоретически новая инструкция звучит, конечно же, разумно. Но неужели именно ему, Андрею, придется сегодня реализовать ее на практике?! Он вспомнил вдруг, что сегодня оттуда же, из Франкфурта, рейсом 418 летит отец. Какое счастье, что у отца билет на более поздний рейс...На том собрании, после трагедии 11 сентября, полковник Робертс привел пример. Когда американские пилоты сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, испепелив десятки тысяч мирных людей, это тоже было наименьшим злом. Таким образом удалось сохранить жизни сотен тысяч и американских солдат, и японских, которые были бы обречены на гибель, продлись война еще полгода... Господи, скорее бы увидеть отца. Он поймет Андрея - другого выхода не было. И Мелисса тоже поймет.

- Девятый, я Второй, - раздался голос в наушниках. - Получен приказ - сбить захваченный террористами самолет... Вы меня поняли?

- Второй, я Девятый. Вас понял. Я должен сбить этот самолет.

- Выполняйте.

Андрей положил F-22 на крыло, ушел в сторону, развернулся. Перекрестье прицела уперлось в правый бок "аэробуса". Теперь надо нажать на спусковую кнопку... На эту вот кнопку... Ракета пронзит обшивку самолета. Взорвавшись, расколет его корпус надвое. И для сидящих внутри все будет кончено. Надо только нажать на эту кнопку...

В наушниках зазвучал торопливый голос Эриксона:

- Девятый, я Второй. В чем дело? Почему вы не выполняете приказ?

- Второй, ведь там же ни в чем не повинные люди... И дети, наверное, тоже.

Андрей услышал невнятные слова Эриксона, обращенные к кому-то. Потом другой голос ворвался в наушники. Андрей узнал полковника Робертса.

- Девятый, я Первый. Вы что, не понимаете?! Это приказ верховного командования!.. Вы обязаны выполнить его немедленно - повторите!

- Первый, я Девятый. Вас понял. Приказ будет выполнен немедленно... Приказ будет выполнен... Приказ будет выполнен...

Андрей продолжал бормотать последнюю фразу, еще раз разворачивая свой F-22. Перекрестье прицела опять уперлось в "аэробус". В его левый бок. Где-то на уровне 31-го ряда... Потом онемелый палец Андрея нажал на спусковую кнопку. Просьба, с которой Борис неделю назад, стоя у Стены Плача, обратился к Богу, была услышана. Смерть Бориса и спящей на его руках девочки была мгновенной.

2006

Первоначально рассказ под названием "Рейс 416" был опубликован в журнале "Чайка", ? 9-10, Балтимор, 2005. Позднее текст переработан, повесть под названием "Долгий полет" опубликована в "Новом журнале", кн. 251, Нью-Йорк, 2008.