Аннотация: Вот горькая участь родиться пичужкой! Слава Богу, что моим детям нечего бояться этого!
Рассказ
Машка и Павлик
- Павлик, Павлик! Вставай! Поздно. Ну, что ты, давай!
- Сейчас. - Павлик сомнабулически-медленно оторвался от подушки и, не открывая глаз, заговорил в полусне. - Мерещилось что-то. Вроде то, что так долго искал... Кажется рядом - только руку протяни... уходить не хочется... тянет, ласкает, не отпускает.
- Да вставай же! Не отпускает его! - Машка швырнула ему на голову полотенце, которым только что вытиралась после душа, и в голосе, и в движении ее промелькнул нескрытый импульс женской ревности.
- Чего кричишь?!- встрепенулся Павлик, сдирая с головы полотенце, ошарашено озираясь и тараща глаза.
- Я не кричу, дай поцелую, - Машка прильнула на мгновение влажной еще, прохладной, упругой грудью к его лицу и с ноткой обиды в голосе сказала, - а мне тоже кое-что снилось.
Выражение на лице Павлика не изменилось. Машка прошептала ему еще что-то на ухо и чмокнула пухлыми губами прямо в слуховое отверстие. Павлик скривился, замотал головой, недовольно замычал, просыпаясь.
- Ну, вставай, мне пора бежать! - снова возникла Машка, уже одетая, на ходу прихлебывая из чашки ароматный кофе.
Настоящее имя ее было Мария, но однажды, в кругу их интернациональной компании, собиравшейся по вечерам послушать друг друга в холле университетского общежития, Павлик рассказывал, что у русских кроме имени есть еще отчество, что у русских - обычное дело видоизменять имена, но они спокойно относятся к этому, если это, конечно, в рамках. Он так и выразился: "в рамках" и потом долго-путанно пытался объяснить на его совсем тогда еще хромом немецком особенности русских имен, отличия полных от уменьшительных, ласкательных, прозвищ. Своими пояснениями он окончательно приморил всех, и когда Мария, озорная студентка из Испании, спросила как его зовет мама или сестричка, он простодушно ответил - Павлик.
- А как бы ты назвал меня, если бы я была твоей подружкой?
- Маша.
- А неофициозно?! - жгла она Павлика своими смеющимися, огромными, почти черными глазами, поддразнивая.
- Машка! - в азарте сорвалось у него.
- Я хочу, чтобы ты меня так звал, и вы все тоже! - весело бросила она в компанию.
С тех пор, их знакомые и друзья звали ее Машкой, а его Павликом, вместо привычного всем немецкого Пауль. Сначала ему хотелось, и он было даже пытался объяснить, что "Машка" - на самом деле, это не очень хорошо, но момент был упущен, а потом это и вовсе потеряло смысл. Он подружился с Машкой, и вскоре она перетащила в комнату Павлика свои вещи.
Они как нельзя лучше подходили друг другу тем, что были абсолютно ни в чем непохожи. Внешне немного раздумчивый и несколько даже погруженный в себя Павлик, днями просиживавший в лабораториях, или в библиотеке, в свободное время не знал куда деться без Машки, без ее яркого темперамента, живой натуры, зажигающейся от любой идеи.
Машка же пользовалась любой возможностью повидаться с Павликом, хоть на минутку между лекциями заглянуть в отделение, в котором он проходил научную практику. Ее постоянно тянуло к нему, и первое, что делала при встрече, заглядывала в его глаза. Он смущался, расспрашивал ее о успехах, искрене радовался всем ее хорошим новостям, охотно рассказывал о своих.
Но также, как тяготились они друг без друга, в дни, когда продолжительное время оставались наедине, начинали томиться без дела. Он тянулся к работе, к своим записям и книжкам, а она, как ему казалось, изнывала от избытка неистраченной энергии, маялась неиссякаемой потребностью праздника и веселья, или приставала с постоянными приливами нежности, требовала внимания.
"Да они все такие, эти испанцы. Дай им волю, они бы все дни праздновали и веселились", - пошутил кто-то однажды. Впрочем, Машка училась успешно, а для ее будущей профессии журналистки, о которой она мечтала - такой характер, считал он, просто необходим.
- Твоя профессия, как прыганье на скакалках - поверхностна и суетлива, если не сказать - бестолкова, - подтрунивал над ней Павлик.
- Моя пофессия живая и не меньше нужна, чем твоя,- немедленно реагировала Машка.- Мы формируем сознание масс, раздвигаем границы мира для обывателя, мы объявляем будущее и называем прошлое. А вы, "великие" ученые, далеки от настоящей жизни, потому что видите ее только сквозь стенки своих пробирок и в виде графиков на экранах мониторов.
Она делано обижалась, показывая ему всем своим видом презрение. На самом же деле, ей были симпатичны его беззлобные нападки и славянская вялость, смахивающая на лень, странным образом сочетавшаяся с целеустремленостью и романтической увлеченностью работой. Это было в ее глазах много больше, чем пустая выразительность и безразлично-расчетливая вежливость европейцев, из уст которых высказывания, подобные тем, что позволял себе иногда Павлик, казались бы грубыми выходками, просто хамством.
В тот день в обеденный перерыв, вместо похода в университетскую столовую, Павлик с его коллегой, практикантом из Норвегии, светловолосым здоровяком Свеном, зашли ради разнообразия в расположенную неподалеку турецкую закусочную. Разместившись за одним из столиков, выставленных тут же перед заведением на улице, с удовольствием приступили к свежему, дразнящему ноздри ароматно-прянному дёнеру, настроганному улыбчивым турком прямо при них с огромного мясного веретена, гриленного на вертикальном вертеле.
- Привет! - на свободный стул у их стола шлепнулся, проходивший было мимо знакомый студент из России. - Смотрю, вроде ты, - обратился он к Павлику.
Они были знакомы шапочно, как и многие русскоязычные, общаясь друг с другом иногда на общеуниверситетских встречах и мероприятиях, в спортивных залах. Ничего общего между ними не было. Павлику вообще не нравился этот тип своей распахнутостью, граничащей с развязностью. Учился он на филологическом, изучал немецкую литературу и язык. Однажды, вот так же, подсев в библиотеке рядом, назойливо принялся расспрашивать Павлика - что он, откуда да куда, а потом зачем-то начал рассказывать о себе, о своих проблемах и даже, как это было ни неприятно, о интимных подробностях его жизни. Павлику это было абсолютно не нужно, но запомнилось, что его земляк, приехав по студенческому обмену, восхищенный свободной университетской жизнью расслабился и захвостил. Дело дошло до отчисления, но какими-то уловками ему все же удалось остаться в университете. Ему дали возможность закончить программу обучения, но материальной поддержки лишили. Автоматически за этим встал вопрос где и на что существовать.
- Сейчас с одной эмигранткой из России живу. Она намного старше меня, но выбирать не приходится, у нее квартира. Честно сказать, с каждым днем это становится невыносимее, я стакан воды не могу выпить без ее разрешения, бесконечные попреки.
Вот такие странные и унизительно-удручающие обстоятельства его жизни излил тогда студент-неудачник молча слушавшему его в пол-уха Павлику, пытавшемуся понять, что тот от него хочет.
Нисколько не обрадованный и нынешней встречей, Павлик сухо ответил на приветсвие, общаться ему не хотелось и он сделал вид, что полностью поглощен дёнером, набив им себе полный рот. Студент это почуствовал
- Слушай, Павлик, мне обязательно поговорить с тобой надо. - Почти с отчаянием в голосе сказал он.
- Сейчас не могу, - чуть не подавившись, тускнея от чувства неловкости и нарастающей неприязни, Павлик глазами многозначительно повел в сторону Свена, давая понять, что разговор в его присутствии не уместен.
- Ладно, потом. Я найду тебя.
Да что за день с самого утра! О чем это он со мной говорить собрался? "Я найду тебя" - ничего себе, он меня искать будет, халявщик!- недовольно думал Павлик, косясь на удаляющуюся фигуру прилипчивого земляка.
- Когда на Машке женишься? - едва от их столика отошел студент, вдруг ни с того ни с сего спросил Свен.
Вопрос был задан без всякой связи с происходящим и с несвойственной европейцам бестактностью в отношении сугубо личного, пусть даже и хорошо знакомого человека.
- Никогда!- неожиданно сам для себя коротко ответил Павлик на ошеломивший его вопрос.
- Чего ж так?
- Зачем?
- За Европу зацепиться, детей рожать, свое земное предназначение осуществить, пока не поздно.
- Что не поздно? За Европу, это - да. А старости я не боюсь. Я Машку клонирую, а потом...- Павлик сделал паузу и с трагическим надрывом в голосе закончил, - себя. Будем всегда молодыми, как Ромео и Джульетта. Кстати, с утра пытаюсь вспомнить. Скажи-ка, Свен, а что это означает, когда снится зерно?
- Что? Зерно? Зерно - оно и есть зерно, - помолчал раздумывая. - Во сне, говоришь? Мужчинам, вроде не должно такое сниться.
- А женщинам?
- Ну, женщине такой сон предсказывает много детей.
Павлик непризвольно сделал глотательное движение, почесал за ухом.
- Да мало ли! - продолжил Свен, - Вот у Роберта Бернса есть стих. В нем шотландец воспевает ячменное зерно, которое называет мужским, можно даже сказать, мужицким именем Джон. Как это там у него? Поморщил лоб, припоминая строки:
...Он гонит вон из головы
Докучный рой забот.
За кружкой сердце у вдовы
От радости поет...
Так пусть же до конца времен
Не высыхает дно
В бочонке, где клокочет Джон
Ячменное Зерно!
Так что, милый друг, зерно может служить символом человеческого жизненного начала, или пьянства и распутства, что, впрочем, тоже может явиться причиной начала чьей-то жизни. Вот, собственно... Ну, разве что-то еще на эту тему у сказочника Андерсена есть. Помнишь романтическую историю о Däumelinchen?
- Нет, не знаю. О чем там?
- О, эти русские интеллигенты! Вы, наверное, под подушкой только Толстого "Войну и мир" держите.
- Нет, не только. Еще Достоевского и Солженицына... Может, еще кого-нибудь знаешь, читал?
- Знаю и Достоевского и Солженицына, - подтвердил Свен, не заметив ответной издевки,- но не читал. А почему русские называют Солженицына "мудяк"? Что это значит?
- Орден такой, виртуальный знак отличия. А кто это тебе такое сказал?
- А русский один из Украины, ты знаешь его, Михайло Гершон, математик.
- А, понятно...- Павлик не договорил фразы, задумавшись тихо повторил, - Däumelinchen, Däumelinchen, это что-то вроде Мальчика-спальчика, что бездетные старик со старухой из горошины получили?
- Да нет же, не из горошины и вообще никакого там старика не было. Неужели не помнишь: " ... В каждом цветке живет эльф, мальчик или девочка." - Ну-же! Королева эльфов, царица цветов, которой чуть было не пришлось выйти замуж за скучного крота.
- А! Так это, наверное, Дюймовочка! По русски: Дюй-мо-воч-ка! - радостно с расстановкой повторил Павлик.- Это же, кстати, в чистом виде пример рождения при непорочном зачатии!
- Да еще и внеутробное! И, к слову - от ячменного зернышка, - оживился Свен. - А что, Павлик - наша тема. Чем не благородная задача для науки раскрыть эту тайну и дать человечеству возможность избавиться от тиражирования первородного греха?
- Закрыть дело "Адам и Ева"? Но грех-то не в самом рождении и даже не в зачатии, а в том, что этому предшествует. Так что, "дети из пробирки" - проблемная тема, общество обеспокоено. Что тогда ему останется? Секс ради секса? Мы только повысим концентрацию греха.
- Ну, почему же, любовь будет, - возразил Свен.
- А как же земное предназначение? В чем же оно, если не самим рожать детей? Все это как-то не по-божески.
- Не по-божески? А я тебе скажу,- Свен наставительно задрал к небу указательный
палец, - это Он так задумал. Это Его идея построить совершенную человеческую цивилизацию. Да! Для этого нам и интеллект дал.
- Э, нет!- отозвался Павлик,- чтоб жить по-божески - душу надо беречь. Интеллект дан, чтоб над этим думать. А тут соблазны на каждом углу. Вот дельфины, им Бог ведь мозгов побольше нашего отвесил и извилин накручено поболее, а задание, выходит, определил другое.
- Какое же? - Свен уставился на Павлика, сбитый переходами его рассуждений.
- Какое-какое, я знаю какое?! - продолжил Павлик. - Может, за нами, людьми, подглядывать. Во всяком случае, они ведь ничего не созидают, курлыкают себе под водой, посвистывают, да за рыбой гоняются. Вот и все их грехи, не считая, конечно, способа размножения. И это при таком потенциале интеллекта! Вот я и думаю: одного интеллекта мало. Как плавниками и хвостом создашь цивилизацию?
- Как-как! - Свен пожал плечами, флегматично ответил, - Ты же своими клешнями клетки клонировать научился? И они бы приспособились. Вот только насчет души не знаю, душу как приспособить? Может, у них ее вовсе нет?
- Это у некоторых людей ее нет. А так - у каждой былинки душа есть, - в свою очередь возразил Павлик.
- Вот русские! - Свен вдруг подпрыгнул на стуле в непонятном возбуждении, запальчиво заговорил. - А зачем былинке душа? Это все поэзия! Жизнь каждой былинки, комашки, любого существа - всего лишь миг возрождения материальной плоти в вечном царстве смерти. Побарахтаются живые создания в границах этого царства, а выхода им за его пределы нет. Только у человека есть душа, посредством Духа связаная с Богом, только для нее могут открыться миры запредельности и бессмертия.
- Чего там? Чего посредством, говоришь? - Павлик, насытившись обедом, осоловело смотрел на Свена.
- А, ничего... Погода прекрасная... Пошли, Павлик, у меня встреча с нашим профессором намечена.
Они направились в своё отделение. Чуть позже к Павлику, работавшему у лабораторного стола, подошел его профессор и, извинившись, негромко заговорил.
- Проблема со Свеном. С ним непонятно что творится. Только что он случайно чуть не вывел из строя лаборатоную установку, а утром он так нервничал, что у него не получались даже элементарные манипуляции. Он явно чем-то угнетен. Вы знаете, что его подруга срочно уехала?
- Да, она получила из Америки приглашение на работу. Очень выгодное предложение. Об этом можно только мечтать.
- Но Вы ведь со Свеном добрые приятели. Ему нужно помочь перенести остроту случившегося. Знаете, отложим все, что у нас сегодня там по плану работ намечено, и попробуйте его как-то отвлечь, развлечь. Ему нужна разрядка. Ну, как? Согласны?
- Да, да, конечно.
Свен и Павлик неторопливо шли по тенистой аллее обсаженной липами, разговаривали. Собственно, это был монолог. Свен рассказывал о себе, о его семье, о том, что в его родном поселке почти все мужчины занимались рыбным промыслом и отношения у жителей были простые, неприхотливые и открытые. Из века в век трудились его предки в море, которое их кормило. Техника изменила условия труда рыбаков, но не уклад их жизни. Только немногие оставляли родные места и то, чтобы выучиться и вернуться. Так представлял себе свою жизнь и Свен. Способности к наукам предопределили его университетское образование. И когда он поехал учиться, он мечтал о том, как после окончания станет учителем его поселковой школы. Даже после докторантуры он не оставлял этой мысли, и если бы не захватившая его страсть к исследовательской работе, наверное, он сейчас проверял бы ученические тетрадки и проводил лабораторные опыты в стенах школы.
- Я сын рыбака. Мы все в поселке жили, как одна семья. А в большом городе через время начинаешь ощущать себя отделенной от организма клеткой, в которую вторглись манипуляционные иглы и имплантировали нечто в недра твоей сути. Ты еще пытаешься обороняться, ищешь защиту в близком тебе окружении, в любимом человеке, друзьях, но иногда кажется, что ничего этого нет. Есть только интересы эгоистирующих индивидуумов, и среди них ты вдруг обнаруживаешь и самого себя.
- Да брось ты, Свен! Давай-ка лучше пойдем выпьем. Знаешь, русские говорят: есть вопросы, в которых без бутылки не разберешься. Не загоняй себя в тупик. Ты все правильно говоришь. Но не надо быть эгоистом и все беды земные присваивать себе. Пойдем ко мне, сядем уютно на кухне, у меня есть настоящая русская водка.
- Пить на кухне? Пойдем лучше в бар.
Павлик засуетился, в подобной ситуации он всегда становился похожим на своего балагура деда - начинал тараторить, с его языка соскакивали словечки-прибауточки, не свойственные ему в его повседневной манере общения. Он по себе знал, душа и в детской обиде, и в взрослых бедах ищет в утешение простые, порой малозначащие слова, и ничто так не могло успокоить в трудную минуту, как этот торопливый ручеёк-говорок.
Была и другая причина суеты. Здесь Павлик давно усвоил разительную разницу цен выпивки по-домашнему и в заведениях, даже в самых дешевых. Ему, сидевшему на стипендиальном пособии, часто приходилось отказываться от "мелких" трат, незаметных многим его коллегам и друзьям.
- Э, братец! Это ты напрасно. - Павлик по-дружески похлопал по крутому плечу Свена, - Кухня, водочка-селедочка, жаль только, что не норвежская. Дружеская беседа - лучшее лекарство. В церковь ты не ходишь, хотя и паришь себе голову рассуждениями о Боге, а в ваших пивнушках и барах разве отольешь душу? Нет там ни настоящего веселья, ни сочуствия. Сейчас вот примем на душу и все станет на свои места. Смотришь - ир снова красками засияет, откроются новые горизонты. Подумаешь, она что тебе невеста венчанная?
- Нет. Но мы думали о том, чтобы создать семью.
- Ну, тогда чего ты ей похороны устраиваешь раньше времени?
- Никто никого не хоронит. Я просто не могу сейчас к ней поехать.- Свен понурился.- Да и вообще мне там нечего делать. Все планы, что мы строили, придется менять.
- А, может, она просто решила проверить твои чувства? - осторожно подбросил идею Павлик.
- Что? Я люблю ее. И она меня. - Свен оторвал взгляд от пола. - Хотя наш профессор считает, что если женщина покидает мужчину, то сама к нему никогда не вернется. Ее психология - держаться за тот предмет, что дает ей ощущение стабильности в жизни.
- Выходит, ты не тот предмет?- провоцировал Павлик, давая Свену возможность выговориться.
- Я думаю, сыграл феминистический фактор. Женщины все больше теперь полагаются на себя. Они сами теперь и есть тот предмет.
- А как же любовь? - не унимался Павлик.
- У любви две сути - чувство и страсть. Страсть не может жить долго вдалеке от предмета любви, а чувство живет и на расстоянии.
- Вот давай за это и выпьем! - как будто ждал этой фразы, Павлик чокнулся со Свеном. Налил по новой.
Они давно уже были у Павлика, и Свен погруженный в свои рассуждения даже не заметил, как сам разместился за кухонным столиком. Хлопоча над извлеченной из холодильника выпивкой и закуской, Павлик весело продолжал.
- Ты меньше думай над этим, только переживания и больше ничего. У меня, помню, прадед незадолго перед тем как помер, тоже вдруг зафилософствовал. Деда я не знал, он в войну погиб, потому прадеда называл дедом. Он старый был, заговаривался уже, а тут вдруг так ясно рассуждать начал, говорит: "Все, Павлик - жизнь прожита! Пора." Вот ты будешь смеяться, а он свою жизнь не годами измерил, а количеством сношенных им сапог. И огорчило его, что не так уж много, оказывается, их у него в жизни-то и было. А последние даже еще сносить не успел. Так что вся жизнь его всего-то в четырех парах сапог и прошла.
- Маловато.
- А на Руси простые люди всегда бедно жили. Не то что у вас - каждая семья свой рыболовный сейнер имеет, счет в банке, - ответил Павлик, занюхивая корочкой хлеба выпитую порцию водки.
- Вы не бедные, просто у вас денег нет. У хорошего человека всегда что-то есть, что хотелось бы позаимствовать. Ты, разве бедный?
- Ну что ты, я ведь не такой уж и простой, а потом, мне ведь дедовские сапоги по наследству отошли.
- А я мог бы свою жизнь количеством моих компьютеров мерить, - улыбнулся Свен,- у меня пока их тоже всего-то четыре было. А в них и подростковые годы и юношество, студенчество, наука. Но я ведь еще молодой!
- Конечно, молодой. А компьютеры - железо! - Павлика немного повело от выпитого,- Мышечная и костные ткани - тоже дрянь. А работы по мозгу - да, но не сегодня-завтра и с этим станет все ясно. Представляешь биокомпьютер?
- Вполне. Имплантировать в мозг мобилку или навигатор могу тебе хоть сейчас.
- Неплохо бы, чтоб карманы не оттягивали, по лбу постучал - и пошло соединение.
Оба весело рассмеялись.
- Не проблема, скоро не такому научимся! - Свен снова задрал вверх указательный палец. - Этот русский, Гершон, рассказывал, они у себя в отделении работают над техническими устройствами, которые управляются непосредственно человеческой мыслью. Не надо и по лбу стучать.
- А, чепуха! Протез, как бы он ни был хорош - все равно протез. У нас с тобой совсем другое. Я вообще не верю в будущее "железа". Будущее за биоэйкуменикой. Давай за нее родную еще по-маленькой! - Павлик неумело выпил, скривился, крякнул, мотнув головой. Задумавшись, произнес, - А дед успел еще сказать: "Я за свою жизнь хоть четыре пары сапог сносил - а Бог и вовсе бос...". Так и умер рассуждая: "...босый... а Бог". Представляешь?
В дверь позвонили, потом робко постучали.
- Кого это еще? - Павлик пошел открывать.
У входа стоял студент.
- Тебе чего? - Павлик взглянул на него враждебно, но потом подумал, что, может, оно и кстати. - Ладно, заходи, рассказывай, что там у тебя.
Выпив предложенную рюмку, студент быстро прибрал в себя все, что было съестного на столе, жуя и одновременно рассказывая историю своей сожительницы, связанную в прошлом здесь с какими-то проходимцами. Они гоняли машины в Россию, назад возвращались с живым товаром, проститутками, пристраивали их к работе, имея со всего этого. Потом ее компаньены-приятели куда-то исчезли, и сейчас она убирает в ресторанах. Приходит заполночь, усталая и злая, часто под газом, будит его и требует то эротический массаж, то участие в пьяной оргии до утра. А на днях она себе другого нашла. Сказала, чтоб убирался. В конце своего повествования студент взглянул по-собачьи жалостливо в глаза Павлика, спросил:
- Ты не мог бы на время меня приютить? Тут до диплома осталось - месяцы.
- А куда я тебя положу, на пол вместо прикроватного коврика? Нашел бы себе девушку, ей-богу! Мало что-ли студенток?
- Да, советовать просто. Конечно, некоторые из них за деньги готовы хоть с кем угодно, да у меня откуда деньги?
- Все уж так и за деньги? А любовь, симпатия, женское сочуствие, наконец?!
- Какая любовь? О чем ты? У них любовь - холодный расчет и подлость.
- У всех?
- У всех.
- Какого ты хрена полез в гуманитарный с таким отношением к людям?
- А куда? Мне это нравится. И вообще, грядет эпоха гуманитариев. В будущем обществе все изменится. Абсолютное положение займут мыслители, философы, а основными ценностями станет овладение искусствами, изящной словесностью. На этом фоне материальный мир, мир имущих с его кугутством и стяжательством не будет никого привлекать и уйдет на дальний план. Бизнес исчезнет, деньги станут не нужны. А создатели материальных благ будут использоваться, как рабы древнего Рима, чтоб обеспечить процветание искусств и жизнедеятельность нового одухотворенного общества!
- Да иди ты! - с жалостью взглянул на студента Павлик.
- Нет, нет! Юный друг прав. Я в это верю, - откликнулся вдруг Свен на тираду студента. - Верю! - категорично повторил он.
- Вера - факт отсутствия достоверных знаний, - попытался дипломатично возразить Павлик. - Для меня вообще любая вера - что-то вроде вдохновения, возникшего на предположениях.
- А я думаю, что смогу помочь Вам, - продолжал Свен обращаясь к студенту, - у меня сейчас есть возможность дать Вам приют, просто из человеческой солидарности.
- Ты знаешь с кем имеешь дело? - буркнул Павлик в сторону Свена.
- А ты знаешь? - огрызнулся в ответ студент.
- Не знаю и знать не хочу! - Павлика начало разбирать.
Почуствовав напор, студент перешел на более миролюбивый тон.
- Ложное вдохновение... Это смотря у кого. Люди живут верой и доверием.
- Например, как ты, - съязвил Павлик
- Я? Не знаю... - не сразу нашелся студент.
- Зато я знаю! - перебил его Павлик и, не дав и Свену возможности высказаться в отношении принципиальной разницы понятий вера и доверие, приподнялся из-за стола. - Я знаю кто займет абсолютное положение в грядущей эпохе гуманитариев. Артисты! Лицедеи, такие же как ты.
Павлик что-то еще хотел сказать в адрес студента, но сдержался.
- Ладно, давайте, ребята, скоро Машка явится. Я бы хотел прибрать к ее приходу, а то селедкой воняет.
Машка не приходила необычно долго. Мобилка не отвечала. Решив не засыпать, Павлик умостился в постели, положив себе на живот поверх одеяла свой ноутбук. Вытащил из интернета почти забытую им сказку Андерсена.
Когда, наконец, Машка вернулась и крадучись заглянула в комнату, Павлик предстал ее взору в позе усопшего. Размытое пятно голубоватого света от экрана ноутбука выхватывало из густых сумерек руку, выпрастанную из под одеяла и покойницкое лицо с уставившимися на экран неподвижными глазами.
- Тебе трудно зажечь ночник? Это просто кошмар смотреть на тебя в таком виде!- возмущенно заговорила Машка.
- Я, Машка, прилег, когда еще светло было. Просто не заметил, что темно стало. Ты читала "Дюймовочку" Андерсена?
- Андерсен? Не помню. Мне название ни о чем не говорит. О чем там?
- Ну, в общем, о том, как непорочным зачатием бабу одну в давние времена обрадовали.
- Это ты о Матери Божьей так высказываться? Не смей!
- Нет, я о другой.
Павлик коротко пересказал содержание сказки.
- А! Это по мотивам древних кельтских преданий. Эльфийский мир, полная гармония с природой. Страна изобилия, вечной юности, весны, беззаботности и беспамятства. На самом деле, там всё искажено, и по возвращении в наш мир эльфийское золото превращается в мусор, а то, что казалось хламом, может настоящим сокровищем стать.
- Странно, почему вы, европейцы, помните эту сказку с конца, а мы первую ее часть?
- Разное мироощущение, культура.
- Ганаши вам надо бы меньше курить.
- А вам водки пить.
- А знаешь, что меня больше всего поражает? Как этот Андерсен, этот невежда по меркам современных знаний, как мог он подмечать и ставить вопросы, которые только сейчас ставит перед собой современная наука? Никак не могу понять. Вот, послушай: "Женщина посадила ячменное зерно в цветочный горшок, и вдруг из него вырос большой чудесный цветок вроде тюльпана, но лепестки его были еще плотно сжаты, точно у нераспустившегося бутона."
- Похоже на женское лоно. Точно как тюльпан. - прокомментировала Машка.
- Ну, это ладно, допустим, в те времена это уже было известно. Но как понять это - "Какой славный цветок! - сказала женщина и поцеловала красные и желтые листки." ?
- Поцелуй - одухотворение, передача импульса божественной благодати. Эманация. А вот что такое красные и желтые листки не знаю.
- Красное? Желтое? Да это кровь и плоть, если говорить твоим языком! А по научному, возможно, речь идет о...
- Знаю, знаю! Это зародышевые листки, бластомеры эмбриона!
- Машка, ты меня умиляешь! Где это ты нахваталась?
Машка устало заползла под одеяло, через плечё Павлика заглянула в монитор ноутбука, прочла: "Что-то щелкнуло и цветок распустился."
- Что бы это значило?- зевнув, спросила она Павлика.
- Энергетические переходы организма, мы даже наблюдаем шумы живых клеток. А в его время об этом вообще никто никакого представления не имел. Вот я и спрашиваю: откуда он знал? Мы еще только ковыряемся в этом, а какой-то полуграмотный сын нищего сапожника полторы сотни лет назад написал об этом в своей сказке!
- А я тебе о чем говорю! Вы, на самом деле, только все усложняете. Гуманитарии все давно уже знают, на сотни лет вперед.
- Видел я сегодня одного такого. Профан.
- Да, пусть мы профаны и дилетанты - но мы ушли в своих идеях далеко вперед, и уже только это нас прощает. Конечно, нужно все это еще до ума довести, как говорится, истину - в хлеб насущный.
- Вот именно. Вот все вы в этом! Вы здесь всё доводите до ума: истину - в хлеб, хлеб в говно, а говно в истину!
- Не придирайся к словам! По мне, лучше так, чем наоборот.
- Да ладно, это я так, изнервничался весь. Машк, а ты чего сегодня так поздно?
- Боже! Я сто раз говорила тебе, что сегодня должна состояться межконтинентальная журналистская телеконференция. Вот и просидели на кафедре допоздна. В Австралии день, в Америке раннее утро. У нас ночь.
- Ничего не говорила.
- Ну, конечно. Ты, как всегда, ничего не помнишь.
- Я пытался по мобилке тебе дозвониться.
- Мы ведь в прямом эфире работали. Студенты, весь состав кафедры, руководители проектов, и что будет, если каждому позвонят?
- Что-то ты сегодня какая-то не такая.
Он повернулся к ней. Она мечтательно, почти загадочно улыбалась.
- Павлик, милый. Я так счастлива, ты не поверишь! Я сама еще не могу в это поверить.
- Что случилось? - Павлик, как будто вновь ощутив утренннее прикосновение ее губ к уху, непроизвольно напрягся, затаив дыхание.
- Говорю же тебе, сегодня состоялась телеконференция.
- Ну, и?
- Моя конкурсная заявка принята! - Машка подпрыгнула всем телом на матрасе, - Меня уже сейчас приглашают к участию в интернациональном проекте под эгидой ЮНЕСКО. А это значит, что мне предоставляется преддипломная практика в качестве журналиста-международника при издательском концерне, затем дипломная работа. В случае успеха, она станет частью этого проекта. В общем, уже через месяц меня ждут в Австралии!
- А как же я, мы? А зерно?- опешил Павлик.
- Какое зерно, Павлик?
- То, что тебе сегодня приснилось.
- Так ведь сегодня понедельник, сны пустые. Павлик! Ну что ты, милый! Давай радоваться вместе, сегодня у меня такой день!
Машка выключила ночник, повернулась на бок и мгновенно уснула. А Павлик еще долго оставался лежать в прежней позе, и мягкий свет от ноутбука делал его лицо мертвым. Из приоткрытого окна в тишине ночи послышался негромкий удар колокола ближней кирхи. Полночь. Все замерло во сне.
Взгляд Павлика скользил по монитору, и ему представлялась Дюймовочка очень похожая на Машку. А рядом он почему-то видел себя, то в образе майского жука, то крота, поучительно повторявшего: "Вот горькая участь родиться пичужкой! Слава Богу, что моим детям нечего бояться этого!", потом вдруг огромная, противная жаба прыгнула и шлепнулась рядом с ними, крикнув ему на ухо: "Вот и жена моему сынку! Вы славно заживете у нас в тине."
- У! Проклятая, пошла, пошла!- Павлик пытался отогнать ее от Дюймовочки-Машки.
Но в этот момент он увидел свое отражение на поверхности пруда. Какой же он был гадкий, противный! Точь-в-точь как мамаша-жаба. Он хотел что-то сказать, но из открывающегося рта у него вырывалось ужасное: "Коакс, коакс, брекке-ке-кекс!"
А потом наступила зима, и он полуживой ласточкой лежал придавленный обвалившимся сводом кротового хода. Он ждал помощи от своей Машки, но ее не было. "Какой прок от этого чириканья? - доносился до его сознания слабый писк полевой мыши. - Что оно приносит птице? Холод и голод зимой? Много, нечего сказать!" Он чуствовал, что силы оставили его. "Предмет! Она забыла предмет, за который нужно держаться!" - лихорадочно билось в мозгу Павлика-ласточки. Но в ответ он услышал: "Прощай, миленькая птичка. Прощай! Спасибо тебе за то, что ты так чудесно пела мне летом, когда все деревья были такие зеленые, а солнышко так славно грело!" И Дюймовочка унеслась за заходящим солнцем. Ее ждали свобода, волшебный мир и в серебристых воздушных одеждах король эльфов.