Наш двор принадлежал только нашему дому. Окруженный солидными изгородями примыкающих вплотную административных зданий, а также парком, двор был безраздельно наш, что выгодно отличало его от дворов других жилых кварталов.
За всё его существование никогда не возникало вопросов в отношении соседских домов. Кто бы и что не натворил, поджег ли мусор, разбил ли стекло, или развесил на чужих столбах свои бельевые веревки, все что происходило - и плохое, и хорошее, - делалось почти всегда нашими. А наши есть наши, и поэтому атмосфере двора были чужды вражда или безразличие, присущие территориально разделенным чужакам.
Выстроенный из белого силикатного кирпича в самом центре района в конце пятидесятых, в годы стремительного начала строительства коммунизма, дом один из первых открыл собой эпоху "хрущевок" в нашем городе.
Несмотря на характерный архитектурный стиль, наш дом был все же не вполне стандартным. Рассказывали, что когда уже были выстроены два первых этажа на стройку начали наведываться будущие жильцы, среди которых было немало руководителей и приближенных к ним лиц не только нашего района, но и города. Когда они, как говорится, в натуре увидели хоромы хрущевского стандарта, наиболее ответственные из них товарищи сразу согласились уступить выделенное для них жилье более нуждающимся, тем паче, что все равно кому-то так или иначе пришлось бы заселять коттеджи-особняки, планировавшиеся на другой стороне парка.
История с постройкой дома потом многократно пересказывалась жильцами, обрастая разными подробностями, вплоть до небылиц, но, по сути, сводилась к тому, что недостроенные два верхних этажа на ходу решено было перепланировать и доблагоустроить, увеличив площадь и количество комнат в отдельных квартирах, а душевые заменить на ванные. Квартир получилось меньше, но, к большому удовлетворению руководства района, сданной жилой площади стало при этом даже несколько больше, а в нижние этажи появилась возможность заселить остронуждающихся.
Таким образом, новый дом стал нормальным образцом сосуществования партийной, советской и хозяйственной номенклатуры, рабочего класса и пестрой прослойки служащих, включая и трудовую интеллигенцию.
Жильцы уже сразу после заселения по хозяйски, коллективно и с большим энтузиазмом привели двор в порядок, засадили кустами и деревьями, ревниво проследили за обустройством детской площадки, установкой скамей у подъездов и даже асфальтированием небольшой спортивной площадки, где нами, пацанвой, потом яростно гонялся футбольный мячик или проводился дворовой "уимблдон" с приспособленными, вместо теннисных ракеток, разделочными кухонными досками и разбитыми в пух и прах теннисными мячиками.
И вот, когда благоустройство двора в основном закончилось, вплотную стал вопрос о дворовом столе для домино.
Оказалось это не простым делом. Как и любой спортивный снаряд, стол для домино должен был обладать множеством специфических особенностей, а главное, подходящим верхним покрытием. Что значило для доминошников качественное покрытие на столе, несведущий человек даже не мог оценить.
Процесс поисков настоящего решения растянулся, как и положено в серъезных вопросах, не на один год. Сменялись одна за другой временные модели столов, пока наконец-то воплощение желаемого почти в абсолютном идеале не определилось под крышей деревяной, шестигранной формы беседки в виде буддийской пагоды.
Капитально выстроенная, на этот раз не самодеятельными дворовыми умельцами из случайно прихваченых с работы материалов, а мастерами городского жилищного управления, с подведенным электрическим освещением, с настоящим полом, прочными скамьями и, главное, со столом из массивных брусов с крышкой, на которой лежал намертво пришурупленный многослойный листовой пластик, способный выдержать любые мыслимые нагрузки.
С этого момента жизнь двора заметно изменилась. На день беседка была отдана детворе; но вот наступал вечерний час, когда из подъездов один за другим в её направлении начинали стягиваться представители мужской половины двора. Первым, как правило, появлялся с разлохмаченной шевелюрой житель первого этажа Иван Скворец. Шел он расслабленной, вразвалочку походкой, в майке навыпуск и в сандалиях на босу ногу, незастегнутые застёжки которых, как гусарские шпоры, мелодично позвякивали при каждом его шаге. За Иваном позади, как преданная собака, с хвостом торчащим вертикально вверх с достоинством ступал необычно веселой, разноцветной масти кот. Затем из того же подъезда выходил сухощявый, немолодой, чем-то похожий на писаря c картины "Запорожцы пишут письмо турецкому султану" водитель "скорой помощи" Сергеич.
В беседке он неторопливо влазил ногами на лавку и так же неторопливо вкручивал в потолочный патрон прихваченную с собой из дому электрическую лампочку. После этого из футляра с шумом вываливались костяшки домино, а подоспевшие к тому времени еще парочка завсегдатаев, Сашка-заикатый и Коля-финансы, рассаживались за столом и открывали очередной чемпионат.
- Ну, Сергеич, сегодня я тебя огуливать буду. Ты у меня щас наездишься!
- Огуливай, огуливай, сынок! Только на большее даже не надейся!
- А вот мы тебя щас причешем!- Бах! - на стол ложился первый камень.
Бах! Бах!- Перемеживаяcь взаимными поддевками и условными словечками-подсказками, которые назывались здесь "светить маяк", игроки с грохотом укладывали на ровную поверхность стола один за другим костяшки домино, выстраивая незамысловатую фигуру доминошного солитера.
- Чтож ты, чертов ты черт?!
- Финансы! Мочи!
- Ба-бах! Ба-бах!
Полуслепой муж дворничихи, инвалид войны дядя Коля, прозванный "Финансы" за то, что за годы доминошных состязаниий на дежурное предложение сброситься на выпивку, или как это здесь называлось на "стимул", растеряно отвечал всегда одной и той же фразой: "Так ведь святое дело, да финансы поют романсы".
Дядя Коля был интересный человек. Нас, школяров, он всегда удивлял тем, что знал на память любую теорему или математическое правило, читал стихи и целые отрывки из художественных произведений. Он был хорошим человеком, но нас смущал его отталкивающий внешний вид, изуродованное лицо, скрюченные кисти рук и неподвижность почти незрячих глаз.
Уникумов было немало. Среди когорты игроков особенно выделялись признанные авторитеты. Как в настоящей команде был, например, свой тренер - Валентин Виталич, начальник одного из управлений местного совнархоза. Валентина Виталича возили на работу и с работы домой на "Волге", в то время как многих жильцов с верхних этажей в те времена развозили еще на "Победах", кроме этого, он умел делать две вещи неподражаемо.
Во-первых, считал молниеносно в уме и держал в памяти счет всех партий.
По команде : "бабки на стол!", только бросив беглый взгляд на перевернутые камни, тут же выдавал правильный результат. И не дай Господь кому-нибудь хотя бы заикнуться о сомнении! Тут же разыгрывалась сцена яростного возмущения такой степени, такого накала, что пережить это было не каждому под силу, и деморализованный опонент затихал, не пытаясь даже оправдываться.
Во-вторых, тренер мог свистеть, идеально подражая звуку милицейского свистка. Строгие предупреждения и лишение права на игру он обычно сопровождал, подобно футбольному судье, именно таким сигналом. При этом он свирепел неимоверно в праведном гневе, и мало кто из присутствующих смел перечить ему в этот момент.
- Ты чего суешь!- полупривставал он из-за стола.- Ты чего суешь! Не, братцы, вы
только поглядите на этого игрочишку!
- А ты чего маяки светишь?!
- Я?! Разговорчики в строю! Балаболка!
Во дворе Валентина Виталича любили все дети и, увидев его, сразу брали в круг, с радостью принимая от него леденцы в замусоленных обертках, которые он выуживал из своих карманов. Дело было, конечно, не в леденцах, кое-кого трудно было удивить даже дорогими наборами конфет, просто играл свою роль феномен причастия к кумиру двора.
Но мою особую и непонятную симпатию, смешаную с жалостью и в то же время с уважением, вызывал небольшого роста, с благородно вьющейся крупной волной волосами, зачесаными назад, Василий Александрович.
Он был алкоголиком. Эта болезнь раздавила в нем все, что составляло в нем прежде личность. Его все звали инженером, и никто - по имени-отчеству. О нем приходилось слышать, что он был талантливый человек, умница, но его увлечение спиртным довело его до полного падения. Он был конченым типом. Остался у него только тихий интеллигентный голос и заношенный пиджак, сшитый когда-то из дорогого в полосочку материала. Честно говоря, его сторонились, но в моменты, когда он был относительно трезв, дождавшись своей очереди играть, первую партию выигрывал блестяще, но быстро выдыхался, начинал суетиться, дергаться, озираясь по сторонам, руки у него тряслись, камни начинали выпадать, и иногда, даже не доиграв, он вежливо извиняясь, просил ждущего на очереди подменить его и покидал беседку. Все копеечки, заработанные им невесть как и невесть где, пропивались. Жил он на втором этаже в пустой однокомнатной квартире, прямо под квартирой городского прокурора Александра Николаевича, тоже холостяка, который время от времени вечером наведывался в беседку отвлечься от прокурорских забот. Прокурор никогда не навязывал своей игры, редко заводился или вступал в пререкания. За это его уважали.
Когда прокурор умер, кто-то, не подумав, предложил провести внеочередной чемпионат его памяти. Но глухое молчание в ответ на несерьезное предложение заставило замолчать некорректно возникшего балаболку.
Алексей Степанович, парикмахер, интеллигентного вида, но явно комплексовавший из-за несоответствия своей солидной внешности, умственных способностей и доставшегося ему положения в жизни, был в беседке тоже центральной фигурой. Его язвительные и часто подковыристые фразы, а главное задиристось и ябедничество доводило всех до изнеможения, и поэтому обращались к нему подчеркнуто уважительно и избегали на него наезжать. Но крутой шоферюга Ленька, хулиганистый и совсем не интеллигентный, как говорится, в пику парикмахеру любил доставать его совсем неуместными намеками. Степаныч заводился, страшно раздражаясь и срываясь на фальцет, грозился немедленно покинуть этот "неприличный притон". Почему именно эта ассоциация возникала у парикмахера, сказать было трудно, но она заводила других.
Сашка, плотный, как пивной боченок, с низко посаженной тыквоподобной головой, страдая сильным заиканием, весь неимоверно напрягался, чтоб выпалить то, что накипело у него на душе, но слова и звуки вылетали из него отдельными фрагментами, застревая где-то на выходе, наезжая одно на другое у него в голове, от чего он мотал ею, закрывая глаза, напрягался еще сильнее, катапультируя из себя еще два-три слова откуда-то из середины того, что ему хотелось сказать, и это приводило его самого в полное недоумение, а всех остальных - на край предела терпения. Толпа начинала галдеть, чиркали спички, бенгальскими всполохами озаряя лица и кончики нервно прикуриваемых сигарет.
Иногда это помогало, и игроки концентрировали своё возбужденное внимание на продолжении игры. Но иногда ничего не помогало, и я помню случай, когда потерявший контроль над командой тренер вдруг привстал с лавки и снятым с ноги тапком наотмаш влепил по электрической лампочке, подвешенной к потолку беседки. Раздался хлопок, и в кромешной темноте мгновенно наступила тишина до степени глубокого вакуума, заполнившаяся волшебным рождественским перезвоном осыпающихся мельчайших осколков стекла.
Это был из ряда вон выходящий случай, но последствия его сыглали положительную роль. Когда разбушевавшееся море страстей не удавалось преодолеть никакими другими способами, тренер заныривал на секунду под стол, и тогда в руке у него оказывался домашний тапок. Шум и разброд мгновенно утихал.
- Игрочишка! - ставился под обстрел проштрафившийся. - Позорник! Лишаешься на две игры. Давай, гуляй к безбилетникам!
Безбилетниками звались те, кого вообще не пускали в беседку, и они могли наблюдать чемпионаты, отираясь у перил с внешней стороны. Я тоже был в их числе, правда как не вышедший по возрасту.
Обычно к сгущению сумерек беседка была полна, и начиналось самое интересное.
Из-за спин облепивших ее снаружи безбилетников, позорников и вылетевших игрочишек доносилось: "Поприветствуем гостей! Вальс!...У кого один-один? Заезжай!"
Мы часто околачивались снаружи у беседки, или умостившись на перилах наблюдали матчевые страсти. Это, правда, нервировало игроков, так как приходилось воздерживаться от крепких выражений , что, повидимому, в свою очередь, мешало им настраиваться на игру. Тренер, он же рефери, строго следил за порядком и соблюдением неписанных, но коллективно признанных правил. За строгостью исполнения порядка, естественно, следил не только он, к этому чуть ли не болезненно относился каждый ветеран дворового клуба, но присутствие тренера напоминало порывы ветра, все приводилось в движение, закипало.
- Твою дарданеллу, -бах!, бах!
- Ничего не понимаю! Что ж ты творишь! Бах!
- Куда горбатого лепишь, Иванович!
- Маяки, маяки!,- свирепел тренер. - Сейчас лишу на две игры, позорник!
- Ох! Ох! Я те! Я те выскочу, я те выпрыгну, пойдут клочки по закоулочкам!
- Мочи! Мочи! Молодец! Ай да молодец, Сашка!
- Руби концы! Не давай дуплиться! Рыба!
- Какая рыба?!
- Такая, с усами! Бабки на стол!
- Так! десять, шестнадцать...! Встать! Суд идет! ...Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, поднимается с рассветом...Дав-вай, дав-вай, слазь, пошевеливайся!
Беседка гудела как пчелиный рой.
-Так! Приветствуем гостей! Давай, вальсируй!
Вальсировать - значило перемешивать на столе камни. Это право доставалось победителям предыдущего розыгрыша под пристальным присмотром вновь занявших места и носило элемент священнодействия, чтоб без махлёвки, значит.
- Бокс!- Костяшки быстро растаскивались игроками. Снование по столу рук, выхватывающих камни, со стороны и правда отдаленно напоминало боксерские движения.
Каждый выкрик, каждое, даже недоговоренное выражение несло определенный, давно усвоенный всеми смысл и значение, тонкости и ньюансы игрового процесса .
- Колдуй!
- Ну?
- Ну,...баранки гну! Дать попробовать одну?!
- А? Что?
- Ничего, желтые ботинки! Заходи.
- Игрочишка! Твою...
Среди типов, которых особенно недолюбливали был муж третьего секретаря райкома, или как её звали во дворе, секретарши. Какой-то весь пухленький, мягенький, розовощекий, с торчащими ежичком черными усиками над маленьким ртом с ярко-красными припухлыми губками, за глаза он получил сразу соответствующее прозвище. Произносилось оно всегда приглушенно, с опасливым неудовольствием и только в его отсутствие. Впрочем, посещал компанию награжденный экзотическим прозвищем муж секретарши весьма редко, играя очень слабо, балаболя и не к месту остря, быстро вылетал из-за стола в позицию "вне игры".
Был во дворе и интеллигент. Так звали в беседке Сан-Саныча, возникавшего иногда в поле зрения, когда компания сильно уж шумела.
- Вы же интеллигентные люди, - слегка грассируя, голосом похожим на левитановский, внушал Сан-Саныч разгалдевшимся игрокам, призывая их поубавить пыл и опираясь в своих доводах на то, что это может послужить плохим примером для подрастающего поколения. Работая главным бухгалтером на каком-то крупном предприятии, сам он в жизни никогда не брал домино в руки и даже не подходил близко к беседке, кругами ходя вокруг нее ссутулившись, сложив руки сзади за спиной и склонив набок голову с несоразмерно большим в сравнении с его маленьким ростом свисающим носом.
В доминошной компании к нему относились вполне терпимо и с пониманием. Совсем противоположные чувства питали к нему женщины, которые вечно сидели на скамьях у подъездов. Такое отношение "интеллигент" заслужил к себе за то, что приставал к ним, систематически рассказывая о страшном вреде для детей мало кому известного тогда сорняка амброзии и настоятельно призывая женщин вырвать ее всю до единой, пока не поздно. Он до того им надоел, что однажды Валька-Рыжая, не выдержав, разразилась такой тирадой, отшивая бедолагу бухгалтера, что сама себе долго потом удивлялась. С того момента женская половина двора в своих повседневных разминаниях языков упоминала его не иначе как "амброзия". Так и жил далее бухгалтер Нойзон под двойным дворовым именем.
Особым событием являлось появление во дворе пришлых. Существовал особый свод взаимоотношений и поведения, поэтому-то непосвященному новичку или чужаку не были очень рады. Они просто нарушали гармонию особого духа и состояния команды.
Чужаков недолюбливали и случайный человек практически не имел шансов присоединиться к игре. Его отшивали. Подковыристые реплики, недоброжелательные косые взгляды, натянутые паузы перед ответом на вопросы.
Положение, правда, могло поправить предложение "принять от щедрого сердца".
--
Стаканчика не найдется?
--
А что там у тебя? Садись. Играем на стимул.
--
Тут вот гость. Щас раздевать нас будет.
--
Коля! Финансы! Уснул? Давай, вальсируй для гостя. Поприветствуй товарищей!
Непьющий парикмахер с досады демонстративно вставал из-за стола и трескуче- натянутым, недовольным голосом бросал: "Мне пора", покидал насиженное место, и ему срочно находилась замена. Но вскоре он появлялся снова, некоторое время стоя позади подбрасывал ехидные реплики, потом его прорывало, и к концу очередного раунда он, напирая плечем и тыкая в проигравшего выставленным вперед указательным пальцем, возмущенно пришепетывая и брызгая слюной, выпускал какую-нибудь убийственную тираду, пригвождая "позорника" на веки-вечные к скамье запасных.
Эта вечность длилась, правда, не вечно, и со словами:
- Да с кем там играть?! С вами, что ли?" - Со слабо скрываемой досадой парикмахер освобождал место следующим игрокам.
- Степаныч, с нами не надо, мы с детским садом не играем. Посиди, остынь, не переживай сильно, а то поседеешь, бабка не узнает, в дом не пустит.
-Бабка, это у тебя бабка, а у меня жена, дярёвня!
- Ну, что, еще круг?
- Не, хватит на сегодня, пока.
Дежурный игрок шел в подъезд, где был установлен выключатель, чтоб "вырубить" свет, лампочка бережно выкручивалась из патрона и щуплый шофер скорой помощи Сергеич забирал ее с собой до следующей встречи.
Последним покидал беседку, замыкая разбредающуюся по подъездам стайку доминошников, Иван Скворец, легким перезвоном пряжек одетых на босу ногу сандалей оповещая юных влюбленых, целующихся во дворе и на освободившихся скамьях у подъездов, о наступившем позднем часе.