Имеет место быть исторический документ, озаглавленный:
159. 1624 или 1625. Жалованная отчинная грамота князю Ивану Черкасскому на село Павлов Острог с деревнями, в Нижегородском уезде за претерпленное им и родителями его гонение от Царя Бориса Фёдоровича по подозрению на Романовых,
в котором Великий Государь Царь и Великий Князь Михайло Фёдорович, всея Руси самодержец, и отец наш Великий Государь Филарет, Патриарх Московский отмечают жертвенное служение названного князя престолу и, компенсируя его и родителей его потери и страдания (вплоть до смерти в ссылке, однако!), жалуют князя Ивана в Нижегородском уезде селом Павлов Острог с посадскими людьми, с деревнями, и с крестьянами и т.п.
Михайло Фёдорович не кто иной будет, как Михаил I Романов, основатель династии Романовых, возведённый на престол в 1613 г., после побед памятного ополчения Минина и Пожарского, патриарх же Филарет, его папа - это в миру Фёдор Никитич Романов. А вот Иван Борисович Черкасский - их родственник по маме, которая также была Романова, Марфа Никитична, то есть сестра патриарха; папа же его Борис Черкасский - родственник второй жены Ивана Грозного, дочери кабардинского князя Темрюка; так что Черкасские - люди пришлые, с Кавказа, постепенно обрусевавшие.
Последний царь из главной ветви Рюриковичей, Фёдор Иванович, сын Ивана Грозного, был двоюродным братом отцу и тёте Михаила Романова (существовал ещё и родной дядя - Иван Никитич!), отчего после смерти царя Фёдора, когда род Рюриковичей-царей пресёкся, Романовы посчитали для себя возможным претендовать на Русское царство - или так показалось Борису Годунову, брату жены царя Фёдора, Ирины, который, подсуетившись, сам занял царский престол, а Романовы и родственники их соответственно оказались в опале и отправились в ссылку, кто куда, многого лишившись и многое испытав и претерпев. Например, отец Михаила Фёдор был насильно пострижен в монахи, а потом Лжедмитрием Вторым (!) назначен Московским Патриархом, сохранив этот титул - как ни странно - и после смерти Лжедмитрия, и после победы ополчения в 1612 году.
Так вот, новый царь Михаил дарит своему родственнику, сыну своей тётки, а значит двоюродному брату, село Павлов Острог, да того ж села 17 деревень, да починок, то есть довольно приличную сельскую агломерацию. О граде Павлов ничего в грамоте не говорится, основной населённый пункт там носит название Павлов Острог, земли же находятся по обоим берегам Оки. То ли град к этому времени выродился в село, то ли всё ещё существует, но Черкасскому не передаётся (вспомним Федота Котова, проплывающего мимо Павлова Перевоза в 1623 году - за год до дарения Черкасскому - и пишущего: Павлов перевоз, город был а не острог, высоко на бугре, а дворы, и торги, и кабаки, и таможни в долу и по буграм, место велико).
Ну вот и дарит, а по большому счёту что уж тут такого, дело-то житейское: от щедрот своих и недавно обретённого в собственность государства взял и брату двоюродному отрезал кусочек русской землицы... но, кстати, не всё тут так однозначно. Папа царя, который работает Патриархом, даром что монах и как бы служитель мира горнего, а не дольнего, тоже не обойдён щедростью нового государя, то есть сына. Так в 1621 г. жалованной грамотой Патриарху передаются следующие земли:
в Муромском уезде, в Стародубе Вотцком, село Ярымово, сельцо Мартово на реке на Кишме, деревню Рыбино на речке на Кишме ж; деревню, что была пустошь Меньшое Мартово на Суходоле, деревню, что была пустошь Булатниково на Суходоле; деревню Тарку Муромскую на реке Оке; пустошь, что была деревня Мордовская .... и т.д.
И всё это располагается прямо рядом, по соседству с вновь обретённой вотчиной князя Черкасского: так бывшая Тарка Муромская входит сейчас в состав города Павлово, а расстояние от теперешней его границы до села Ярымова составляет километров пять. Но и это, оказывается, ещё не предел: после гонений при Годунове в живых остался ещё один активист-лишенец из клана Романовых - боярин Иван Никитич, так и ему тоже по-родственному дарована вотчина, и снова в том же самом месте, состоящая из 2 сёл (Пурока и Арефина), 3 сельцов и 59 (эвона как!) деревень с 6 починками.
Итак, отец, дядя и двоюродный брат царя в 1621 - 1624 года становятся вотчинниками-соседями - в буквальном смысле, их земли образуют единую территорию, а её центром является неуловимый град Павлов. Почему так произошло, кому и зачем это было надо? Игра случая, средневековый распил национального достояния или есть во всём этом какой-то скрытый смысл?
Если вспомнить, что смута только-только закончилась, на престоле новый царь не семи пядей во лбу, и земля Русская не принадлежит ему по праву рода, а так, досталась - положение зарождавшейся династии не может не быть шатким. Не исключено, что создаётся отдалённый укрепрайон в качестве запасного аэродрома с древней крепостью (крепостью, потому что острог и древней, оттого что Стародуб где-то рядом...) в центре, так, на всякий пожарный... Потом-то окажется, что перебдели, потрясений не случилось, события развивались не по худшему из сценариев, и сконцентрированные в руках ближайших родственников царя земли разошлись впоследствии по третьим лицам...
Однако, есть (как писал поэт) ещё предположенье: в годы смуты жители этой территории проявили себя - с точки зрения победившей в Москве партии - не с лучшей стороны; короче говоря, были они привержены скорее не посаженному на царство кружком московских бояр Василию Шуйскому, который, помимо келейного боярского решения, серьёзных прав на царство московских Рюриковичей не имел (хотя и был рождён - вот ведь как! - в Нижнем Новгороде и принадлежал к боковой, суздальской ветви тех же Рюриковичей), а Лжедмитрию Второму, Тушинскому вору; тот уж, по крайней мере, выдавал себя прямиком за сына Ивана Грозного Дмитрия. Тут есть даже забавный нюанс - второй Лжедмитрий, как считается, некоторое время провёл в окрестностях Стародуба, но не разыскиваемого нами Стародуба Воцкого, а Стародуба Северского, располагающегося сейчас в Брянской области; но на такие тонкости тогда, в суете, могли и не обратить внимания.
Так вот, дело однажды дошло до того, что из Нижнего Новгорода, стеной стоявшего за Шуйского, в сторону града Павлова была направлена военная экспедиция, возглавленная нижегородским воеводой Ондреем Алябьевым.
Развивались события следующим образом: разбив сначала в Балахне, во владениях, кстати, Козьмы Минина, а затем и прямо под Нижегородскими стенами противников царя Василия Шуйского,
воевода Ондрей Семёнович Алябъев, а с ним дворяне и дети боярские, и головы стрелецкие, и Литва и Немцы, и казаки и Башкирцы, и всякие ратные люди, ходили на воров к селу Ворсме (сейчас это город Ворсма Павловского района, в 15 км от города Павлово), и не доходя села Ворсмы за пять вёрст, воровских людей, на двух дорогах, побили многих, а иных живых поимали, и побивь, село Ворсму зажгли.
То есть вели себя воины-нижегородцы по-негодяйски: мало того, что максимально жёстко воспрепятствовали свободе выбора местных российских граждан, так ещё и сожгли село, зимой, в конце декабря - даты в документах ниже даны по старому стилю. Сожгли село, то бишь дома, обрекая оставшихся в живых женщин - жён побитых многих, и соответственное немалое, по тем временам, количество их детей, натурально на самое настоящее замерзание, смерть. Я слышал, что во время последней войны с немцами, если человека зимой ловили за таким баловством - поджиганием домов - то расстреливали на месте без какого-либо разбирательства и поиска смягчающих обстоятельств; причём вели себя так и наши по отношению к извергам - фашистам, и фашисты по отношению к нашим - увы - партизанам, иначе говоря, обе стороны такие действия считали бесчеловечными и беспредельными.
Однако, повернёмся от этики к истории и представим, как воодушевлённый, а может быть, даже и опьянённый победой над православными воевода-живодёр Алябьев, под всполохами пожаров в умиротворённой таким образом Ворсме, пишет письмо, адресуя его:
От воеводы от Ондрея Семеновича Олябьева в Стародубь Воцкой, старостам и целовальникам и всем крестьянам в село Яковцово да на Пурех да на Вачю
Яковцево, Пурех и Вача - это всё сохранившиеся до сих пор населённые пункты на расходящихся лучах от Ворсмы, километрах в 50-ти каждый - с требованием немедленного, т.е. завтра, к нему приезда лучших человек с десять, и с повинною челобитною и с клятвою дальнейшей покорности и послушания царю Василию Ивановичу Шуйскому.
События, однако ж, развиваются иначе и на следующий день воеводе снова приходится вступить в бой: декабря ж в 11 день, приходили к сему Павлову воры, Литва и Мордва и бортники и сотники со стрельцы и подымные люди и воевода Ондрей Семёнович, сь головами и с детьми боярскими ... тех воров побили наголову, и знамёна у них взяли, и языковь многих поимали.
Новое столкновение, согласно документу, имело место под Павловым: то ли селом, то ли острогом, а может и градом? - куда же теперь, в новом письме, направленным уже в Муром, воевода Алябьев требует
на чем мы и вы ему Государю кресть целовали, вины свои к нему Государю принесли и прислали на Павлово, из дворян и из детей боярских, и из дворцовых и из бортных сёл и деревень старост и целовальников и лучших людей, сколько человек пригоже с повинными челобитными.
Принимая во внимание всё сказанное, можно предположить, что последовавшие в первые 10 лет правления царя Михаила дарения могли иметь целью группировавшиеся вокруг Павлова Острога (или Перевоза или чего там ещё) неблагонадёжные силы раздробить путём передачи государственных (дворцовых) павловских земель в частные руки, нарушив целостность территории, которую воевода Алябьев называет в своём послании Стародубом Воцким, может быть, имея под этим в виду и конкретный город, стоящий ещё в ту пору над селом Павловым и над другими, ему подобными.
Казалось бы, два выдвинутых предположения (укрепрайон для самозащиты и дробление для искоренения непослушания) логически являются взаимоисключающими, но в конкретных обстоятельствах это может быть и не совсем так. Трудно ожидать реальной помощи от людей, не склонных к сопротивлению, покорно подчиняющихся любой внешней силе; если же имеющий внутренний стержень человек (группа людей) по убеждению или за деньги переходят на вашу сторону, в трудную минуту они могут оказаться полезными. Однако, когда трудная минута прошла или так и не наступила, излишне пассионарный сторонник может оказаться помехой, от которой необходимо деликатно, без эксцессов освободиться.
Так или иначе, но последовавшие крестьянские войны под предводительством Разина или Пугачёва Стародубщину не затронули и отклика в ней не нашли, отчего можно заключить, что вотчинные дарения молодого царя здесь, в отдельно взятой российской территории, делу становления новой династии уж точно не навредили.
Хотя не исключено, что равнодушие к социальным битвам в данной местности можно объяснить не политическими уловками по типу "разделяй и властвуй", а совсем другим процессом, захватившим жителей в 17 веке. Это было движение не материального плана, не борьба за бытовые удобства или социальные права, а лежащее, напротив, в плоскости духовной, в плоскости личного совершенствования и спасения души - но об этом далее.
Сейчас же два слова в качестве заключения: а какое собственно отношение имеет всё сказанное выше к определению локализации пропавшего и не найденного Стародуба Воцкого? Ход мысли может быть таким: выбор для выделения вотчин ближайшим родственникам окрестностей теперешнего Павлова указывает на значимость этого места в начале 17, а с учётом Смуты и сопутствующего запустения, и в конце 16 века. Едва ли царь - или те, кто его направляли в силу царского малолетства и как бы это сказать.. "не семи пядей во лбу" - наудачу ткнули пальцем в Большой Чертёж (см. выше) и таким образом выбрали поляну. Времена были суровые, и лучшей защитой собственности и самой жизни была военная сила, крепость, за стенами которой можно укрыться. Вспомним в этой связи вылазку поляков с целью захвата молодого царя под Костромой и подвиг Сусанина. Если в районе Павлова была такая крепость и это не был Стародуб, то выходит, что крепости на правобережье Оки между Муромом и Нижним Новгородом через каждые 50 км стояли - ан не многовато ли будет?
И уж совсем в качестве эпилога беглый взгляд на этико-нравственный момент: напротив городского музея в г. Павлово несколько лет назад установили камень с высеченной надписью:
21(11) декабря 1608 года Нижегородское войско под руководством воеводы А. С. Алябьева разбило отряд войска Лжедимитрия II у села Павлово. Слава героям народного ополчения!
Из вышеизложенного ясно, что надпись эта лживая, поскольку никакого отряда войск Лжедмитрия II в округе не было, а были местные жители, против которых нижегородское войско проводило карательную акцию. О каких героях народного ополчения идёт речь и вовсе непонятно: первое ополчение было создано в начале 1611 г. в рязанской земли и руководил им Прокопий Ляпунов, это ополчение вскоре само по себе рассеялось. Второе ополчение стало формироваться в конце 1611 г. по призыву нижегородца (богатейшего в ту пору нижегородца) Козьмы Минина., руководил им князь Дмитрий Пожарский, и вот оно-то и взяло Москву в 1612 году, что же за ополчение действовало в 1608 году - неясно совершенно.
Народным ополчением в контексте рассматриваемой надписи на камне можно бы назвать разгромленных регулярным нижегородском войском местных жителей, но тогда надпись эта теряет всякий смысл и становится по школьному смешной: в двух словах три ошибки...
Наверное, разработчики памятного камня, получив бюджетные деньги по статье типа "формирование патриотических настроений, единства нации и гордости за историю малой родины" в рамках какого-нибудь нацпроекта или к юбилейной дате, руководствовались, в общем-то, целью благой, угодить хотели и нашим и вашим, и небольшую подтасовку ради поставленной сверхзадачи сочли приемлемой.
Однако ж на взгляд человека стороннего, от грантов независимого, воздвигать пусть и маленький, но памятник карателям, выступавшим на стороне посаженного в Москве боярами царька в его борьбе против другого царька, которого, кстати, в то время поддерживала большая часть России, карателям, убившим в двух боевых стычках у Ворсмы и Павлово немало местного люда и обрекших на страдания и, видимо, гибель, их жён и малых детей, на месте совершённого преступления, как-то не комильфо. Вряд ли в частной жизни разумный человек будет ставить свечку за здравие другого человека, жестоко его оскорбившего, избившего, унизившего; его или его родственников, родителей, предков... в частной жизни нельзя, а в общественной, видимо, можно.
Наверное, это и есть мудрая государственная политика.
Перевозчик или кормщик?
Разработанная лет сорок назад и используемая до сих пор официальная легенда об основании города Павлово такова: в глуши на берегу Оки поселился некий человек по имени Павел, который решил заняться оказанием услуги по перевозу - смастерил он лодку и стал переправлять людей с одного берега реки на другой. Постепенно к этому месту по причине наличия переправы стали подтягиваться люди и вокруг хижины Павла-перевозчика селиться, так и возник населённый пункт с понятно каким названием - Павлов перевоз.
Несмотря на наивность и... как бы сказать... простоту, изложенная версия публично никем не подвергается сомнению, любима, считается достижением местного краеведения и легла в основу сценария ежегодно разыгрываемой на день города реконструкции, в которой районный и городской начальники встречают "перевозчика Павла" на берегу и торжественно, под мелодии оркестра, прогуливаются по улицам города в окружении ряженых стрельцов из стоявшего якобы на окском откосе острога.
Однако в реальном историческом фоне фигура перевозчика имеет скорее несколько иное значение: если убрать из приведённой выше легенды функцию перевоза, то смысл её таков - в уединённом месте на берегу живёт лодочник (а может, корабельщик или кормщик?), вокруг которого собираются люди для определённого действия. Вот как описывает подобную ситуацию епископ Димитрий Ростовский в книге "Розыск о раскольнической брынской вере":
В том скиту или толку обретается некий мужик, его же зовут христом, и яко Христа почитают; а кланяются ему без крестного знамения. Пристанище того христа в селе, зовомом Павлов перевоз, на реке Оке, за Нижним городом 60 вёрст.... Водит с собою девицу красноличну, и зовёт ю матерью себе, а верующие в него зовут её богородицею. ... Имать же той лжехристос и апостолов 12, иже ходящи по селам и деревням проповедуют христа, акибы истиннаго, простым мужикам и бабам; и кого прельстят, приводят к нему на поклонение.
Речь-то собственно здесь идёт о зарождении христовой или хлыстовой секты, или ереси, или веры (потому как христовская вера и не христианская совсем), каковое относят к первой половине 17 века. Происходило же это зарождение в существенной степени на территории Павловского и Вачского районов нынешней Нижегородской области, а в те времена - в Стародубщине. Начиналось всё ярко, театрально, с эффектами, как в высокобюджетной голливудской истории: на гору Городину (сейчас она называется Красный курган, это приметная возвышенность в Перемиловских горах правого берега Оки, километрах в 20 от города Павлово в сторону Мурома) среди ангелов и архангелов, херувимов и серафимов, в огненных облаках, на огненной колеснице, сошёл с неба в славе своей сам Государь Саваоф. Силы небесные вознеслись на небо, а Саваоф остался на земле в образе человеческом, приняв пречистое тело Данилы Филипповича. С этого времени Данила Филиппович перестал быть человеком, а сделался живым богом.
Тут же, то есть в этой же местности, отыскался и божий сын, христос, которым стал рождённый в деревне Максаково (существует до сих пор) от столетних отца и матери Иван Тимофеевич Суслов, а случилось это по преданиям в 1616 году. После 30 лет жизни с родителями, до их смерти, он, пожив некоторое время в близлежащей деревне Михалицы (так же существует поныне и процветает), съездил повидаться к Даниле Филипповичу, то бишь богу-отцу, обитавшему в то время в Костроме и под Костромой. Возвратившись в Михалицы, а затем перебравшись в село Павлов Перевоз, Суслов обрёл себе 12 апостолов и краснолицую девку богородицу (или паще речи блядка), то есть всё то, о чём пишет Димитрий Ростовский в своём "Розыске". Проповедовал Иван Тимофеевич вместе со своей командой неустанно, имел везде большой успех, чему, как считается, немало способствовали его способности к кудесничеству, а также и определённая хитрость; всё это пленяло мужиков и баб. Он со товарищи дошёл до Нижнего, спустился вниз по Волге, а затем перебрался в Москву. Оба основателя христовско-хлыстовской ереси, кстати, прожили по сто лет, и за это время Иван Тимофеевич несколько раз был распят, например, на стене Московского кремля у Спасских ворот, но всякий раз счастливым образом воскресал и неуклонно продолжал свою миссионерскую деятельность. Ну, а далее христовство или хлыстовство стало распространяться в России повсеместно, но проследить его дальнейший тернистый исторический путь не является целью данного очерка.
Что могло соединять село Плёс под Костромой, место обитания саваофа Данилы Филипповича, и село Павлов Перевоз (или град Павлов), находившийся посерёдке между Муромом и Нижним Новгородом, в окрестностях которого Данила Филиппович спустился с небес в огненной колеснице и где, помимо этого, родился и впоследствии вёл - при содействии 12 апостолов и девки-богородицы - активную религиозную пропаганду первый христос Иван Тимофеевич Суслов? Ведь существовала же скрытая теперь от глаз причина - или десяток причин, действовавших совместно - приведших к такому историческому раскладу (при условии, что расклад этот вообще имел место!), даже если эти причины никогда не станут достоянием ищущих их людей! И в то же время, есть одна явная, лежащая на поверхности связь которая, может быть, всё обманным образом запутывает и искажает, но грех её не упомянуть: под Костромой (к сожалению, не в Плёсе, но всё ж в Костромском уезде) располагалась как вотчина Ксении Шестовой, матери царя Михаила Романова, доставшаяся ей от родителей, так и вотчины членов семьи Романовых; Павлов же Перевоз к тому времени уже был (читай выше) в центре созданного в начале 17 века конгломерата из вотчин ближайших родственников царя, тех же Романовых.
Рассмотрим грубо слепленную и совсем уж наивную версию: Данила Филиппович из костромской вотчины Романовых был направлен в командировку в павловскую вотчину Романовых, скажем как специалист в каком-нибудь крестьянском ремесле. И тут он попадает в среду, где христовская ересь уже цветёт, нарыв уже сформировался и вот-вот лопнет, а поскольку он, как человек чужой, приезжий, относится к ней с меньшей настороженностью и легче, без предубеждения, впитывает (эти пророки не из его малого отечества!), то местная разработка могла произвести на него сильное впечатление, особенно будучи подкреплённой каким-нибудь природным или ритуальным событием. Так он становится прозелитом, и воротясь после командировки в родные места, сбрасывает - являясь истинным пассионарием - старые, уже для него бессмысленные и бесполезные христианские церковные книги с парохода современности, то бишь натурально топит их в Волге, а затем провозглашает новую веру, новый завет; происходит же всё вышеописанное в 30-х годах 17 века.
Но тогда снова возникает вопрос: а отчего это район Павлова перевоза и Павлова острога становится кузницей христовской (или хлыстовской) ереси, по какой причине? Едва ли ответ на него будет дан когда-нибудь, разве что если путешествия во времени из фантазии станут делом обыкновенным, а вот что касается причины, то возможно указать на особенности здешнего места, которые могли этому поспособствовать. Если допустить, что славяно-русский переход за Оку, основание крепости и находившихся под её защитой поселений произошли в 12-13 веках, то с того времени разноплеменные аборигены, при условно-мирном течении колонизации, могли и не подвергаться религиозному насилию, то есть сохранять свойственные им различные отправления язычества. Кризис - чем бы он ни был вызван - 14-ого и 15-ого веков остановил прежнюю экспансию, обрекая людей пришлых и людей местных на мирное сосуществование, поскольку не только военный, но и пассионарный потенциал русских-христиан откровенно ослабел, а повседневная жизнь неминуемо связывала и объединяла их с коренными жителями, хотя бы через торговлю, обмен и смешанные браки. В то же время православие русских в эти годы ещё не было закосневшей догмой: Русь крестилась в конце 10 века, но это было далеко, на юге, а процесс проникновения христианских положений и норм в семейный быт жителей Залесской украины, рассеянным по городам и весям, без сомнения был долог и тернист.
Все отмеченные обстоятельства могли тогда формировать почву для возникновения синтетической религии, возникающей на стыке православия и древней нехристианской религиозности, в которой термины, конструкции, священные события брались из христианства колонизаторов, но этот сосуд подспудно наполнялся новым - в смысле другой природы - вином, истекающим из верований, чудес, обрядности, обычаев и песен лесных жителей. Как и предсказывалось, старые меха в итоге порвались, и на свет появилась и стала растекаться по земле хлыстовская ересь.
Разумеется, высказанная гипотеза есть, главным образом, пустые догадки и фантазии, единственным её достоинством является увязка легенд о происхождения хлыстовства в некоторую схему, хотя совершенно не исключено, что ложную. Но чем эта схема полезна нам, философским "чёрным копателям", ищущим следы утраченного Стародуба?
Но прежде ответа, однако ж, два замечания, лирическое и историческое, каждое из которых не несёт доказательной силы, но находит своё особенное место в складываемой конструкции. Сначала вопрос: отчего везде на Руси община хлыстов обыкновенно называлась кораблём, а её руководитель - корабельщиком или кормчим? Есть сильное ощущение, что эти названия не были придуманы потом, при развитии и становлении хлыстовства, а пропечатались в самый момент появления ереси на свет. Вот если бы секта возникла в глухих раскольничьих лесах - были бы такие названия? Или в степях южной России - были бы?
Я не знаю, но тот, кто сиживал поздним вечерком жаркого летнего дня на высоком Окском берегу в нижнем её течении, где река величественно господствует над пейзажем, в пору, когда звёзды уже зажигаются, а самый верх небес ещё полон нежной голубизны от лучей только что зашедшего солнца; в тот момент, когда жара и духота спали, ветер улёгся и не передаваемая словами красота земного мира и неизбывная мечта о мире неземном входят в сердце, тот согласится, что представление о скользящем по ровной водной глади корабле с командой единомышленников, отрывающемся за речной излукой от земной поверхности и легко уходящем в небо, то есть перевозящим людей божьих в мир горний из мира дольнего, легко рождается само по себе и не требует творческих мук и напряжения фантазии. А именно летом, в заповедную Троицкую пору, проходили главные хлыстовские радения, т.е. мистические тайные сборы с плясками и пением, и Павел-перевозчик из легенды об основании города вполне мог быть руководителем - не обязательно первым, конечно, но одним из их череды - тайной общины, кормщиком местного хлыстовского корабля, проводившим в уединённом доме-хижине на речном берегу сектантские мистерии.
Второе замечание заключается в том, что жители этой местности, окрестности Павлова, все последующие века отличались необыкновенной религиозностью, о чём может, например, свидетельствовать невиданное для среднего российского села число церквей, каменных соборов, наполнявших Павлов Перевоз накануне крушения царского режима - одиннадцать полноценных церквей и более десяти каменных часовен, и это только в одном селе! Но есть и еще момент, несколько более тонкий - развитие местной иконописной школы. Известна её вершина - жалованный иконописец оружейной палаты Московского кремля, Никита Иванов Ерофеев Павловец, взятый в Москву в 17 веке из села Павлова уже сформировавшимся художником, иконы которого выставлены сейчас в Третьяковской галерее и в Русском музее. Но как "Слово о полку Игореве", будучи вершиной древнерусской литературы, не есть её начало или её конец, а возвышаясь одиноким утёсом лишь свидетельствует о превратностях российской жизни, когда что имеем не храним, потерявши плачем, так и история Павловской иконописной школы не с Никиты Павловца началась и не им закончилась. Вот что пишет, к примеру, об этом современный исследователь:
Ближе к концу 18 столетия мастера Нижнего Новгорода попали под влияние нового иконописного центра нижегородских земель - села Павлова, которое с этого времени дало основное направление стилю нижегородского иконописания.
Село Павлово, расположенное на Оке между Муромом и Нижним Новгородом, как яркий и самобытный художественный центр сложилось только в XVIII веке, хотя иконописание здесь существовало, по крайней мере, с XVII века. Выходцем из Павлова был знаменитый изограф Оружейной палаты Никита Павловец, непревзойденный мастер миниатюрного письма...Здешние мастера любили сложные, многосоставные иконографии с большим количеством персонажей, где они могли проявить лучшие качества своей манеры письма. "Павловским письмам" присуща яркая декоративность: иконописцы использовали цветные лаки, золото, активно вводили в икону стилизованный растительный орнамент, подражающий книжной гравюре. Сочетание этого орнамента с яркой красочностью и... мягкой манерой личного письма является типичной особенностью местного иконописания.
Если Робинзона Крузо высадить на необитаемом острове, он, используя свои знания, навыки и привезённые материалы, в исторически короткий срок обустроит свой быт на необыкновенно высоком для данного места уровне. Но для того, что бы жители острова сами, без прямого внешнего воздействия, достигли хоть какого-то уровня культурного развития, должно пройти несравненно большее время, да и результат будет существенно отличаться от привнесённого извне. Зарождение в Павловских окрестностях хлыстовской ереси, как и формирование оригинального иконописного центра, прямо указывает на длительность, древность общественной жизни, на её вековечность. Речь идёт именно об общественной жизни, то есть о присущей ей плотности, концентрации, в каком-то смысле - урбанизации. А эти проявления подтверждают - пусть, пусть косвенно, не напрямую, но подтверждают - фантазию о существовании древнего города на этой территории, которым в этих местах мог быть только Стародуб Воцкий.