Боже, каким он был скрипучим и гремучим - старый одесский трамвай! Особенно когда поворачивал с Чижикова на Комсомольскую. Но зато чего стоили эти удивительно демократичные вагоны с вечно настежь открытыми дверями! Они подкупали своей доступностью в любое время суток: пожалуйста, входи на остановке, запрыгивай на ходу, если можешь. Плати три копейки, и ты - уважаемый пассажир!
Трамвай скрипел, громыхал и поблескивал фиолетовыми искрами. А рядом шумел и благоухал разнообразием овощных, плодовых, рыбных и мясных запахов великий одесский Привоз, с его открытыми и закрытыми прилавками, с ящиками золотистой копченой скумбрии и колесами шипастой черноморской камбалы, с возами арбузов и дынь, яблок и помидоров, да мало ли с чем еще! Я любил Привоз за его темпераментную, полную неожиданностей жизнь, с ее постоянным, бессменным атрибутом - пацанвой, торгующей водопроводной водой: "Но кому напиться хо-оло-одной ва-адицы!"
Много там было прекрасного, экзотического. Но я так и не смог полюбить саму Одессу-маму, хотя она во все времена считалась еврейским городом. В Одессе жило много евреев. Но значительно больше было антисеми-тов. Всяких - агрессивных и затаенных, изощренных и просторечивых, высокопоставленных и попроще. Собст-венно говоря, вся ридна Украина в этом добре никогда не знала недостатка. Но я не знал ни Запорожья, ни Нико-лаева - только Одессу.
А в Одессе, как в Одессе. Свой колорит, своя нюанси-ровка во всем. В том числе и в антисемитизме. Слово "жид"- не из одесской лексики. Тонкие и щедрые на выдумку одесситы подыскали более пикантное словечко и более оскорбительное: "маланский". И как во всех горо-дах Украины, ненависть к евреям в Одессе развивалась волнообразно. От спада до погромов. Язык не повернет-ся говорить обо всех людях плохо: разве мало было русских, украинцев, которые спасали нас от фашистов, часто рискуя собственной жизнью? Но в то же время, спасали не только от немцев, но и от украинцев, и от русских. Да и как мало на Украине людей, способных возмущаться национализмом!
Мне дважды "повезло" на инвалидов Отечественной войны. Вспоминается март 1947 года. Еду из Одессы к дяде во Львов. Пересадка в Киеве. Поезда ждать неско-лько часов. Почему бы и не побродить по столице, погля-деть на знаменитые "Каштаны Киева, какие вы, какие вы?"
Около небольшого базарчика остановился, глазею на людей торопливо пробегающих мимо, на лавчонки тор-гующие всякими разностями. Возле одной из них прист-роился безногий матрос на самодельной деревянной коляске на шариковых подшипниках. И вдруг я заметил, что он не спускает с меня глаз. Причем взгляд не сулит ничего хорошего. У меня к этим людям, как и ко всем участникам той войны, всегда было (и осталось по сей день) уважительное отношение. Ибо я знал смолоду и знаю сейчас: не будь они столь крепки и выносливы, чтобы выдюжить четыре года невероятно жестоких боев, не было бы на свете евреев вообще и меня - в частности. Не говоря уже о сионизме, о нашем государстве Израиль.
А этот конкретный, мною глубоко уважаемый, махнул мне рукой, просит подойти. Ну, что же мне делать восемнадцатилетнему, преклоняющемуся перед инвалидами войны? Конечно, пошел. На мне - флотская шинель, мичманка без краба, флотские брюки, ремень. Я - кочегар пассажирского парохода "Киев", который шлепает плицами покатые дунайские волны. Я - в отпуске. Одет, как и полагается, по форме.
Подошел. Остановился. Матрос знаками просит наклониться к нему, вроде хочет что-то на ухо сказать.. Наклонился. И тут он схватил меня мощными своими ручищами за воротник шинели и повис на мне. Глаза вспыхнули ненавистью, прошипел:
- Сблочь, барыга, форму!
- Я не барыга, я судовой кочегар.
- Документы!
Я неторопливо достал из бокового кармана красноко-жую мореходную книжку. Все это время он висел на моем воротнике, словно поймал преступника. Получив доку-мент, деловито стал изучать его, сравнил фотографию с оригиналом и разочарованно ткнул мне мореходку. Затем приподнял обрубленное тело на могучих руках, повернул коляску на сто восемьдесят градусов и прогромыхал стальными колесами по мостовой в киевскую даль. Я смотрел ему вслед со сложным чувством. С одной стороны, я не держал на него зла. Что бы там ни было, а он бывший военный моряк. Так что, если взглянуть со стороны на эту маленькую сценку, то ведь ничего особенного и не стряслось. Заподозрил, проверил документы и - отцепился. Но мне лично случай запомнился на всю жизнь. Не меня обижал обрубок - мой народ. Он не верил, что еврей может быть кем-то еще,кроме барыги. Как не верят и по сей день очень многие украинские националисты, что евреи воевали с фашизмом. Не хотят верить, отвергая любые факты.
Нельзя сказать, что история та забылась, но под ударами жизненных бурь она отошла на второй, может быть, на десятый, план. Тем более, что никто не отменял всеразрушающей работы времени. С той поры прошло шесть с половиной лет. За плечами осталась служба на флоте, четыре с половиной года тюрем и лагерей. И сам я стал взрослее и опытнее. И не столь остро реагирую ни на "жида", ни на "маланского". Хотя иной раз и доводилось наводить лоск на антисемитских скулах. К слову сказать, кто из нас от этого был избавлен?! Запомнилось уже значительно позже описываемых событий со студентом одесского медина Сеней Вироном, начинающим тогда поэтом, дрались с антисемитами на Преображенской. Не хотелось связываться, но Сеня кинулся: "Народ надо воспитывать!" "Воспитывали", одним словом...
Стою на углу одесских улиц Чижикова и Комсомольской. Жду своего трамвая. И вот он оставил за собой шумный Привоз и загромыхал на повороте. Я запрыгнул в прицепной вагон. Рабочий день. Народу мало. Сел, поглядываю в окно, а трамвай поскрипывает и катит на Слободку. На углу Тираспольской через заднюю площадку в вагон вкатился обрубок, который сразу же напомнил мне того, киевского. Их в то время было так много!
Может быть, по этой причине я не обратил на него особого внимания. Да и забот - по горло. Всего лишь год прошел с той поры, как я вышел за ворота лагеря. И каж-дый день чувствовал на себе ярлык, несмываемое клеймо зека. Больших трудов стоило поступить на работу. Не в научно-исследовательский институт, не инженером - шоферюгой на стареньком "Захаре" - "ЗИС-5". Да и то, не обмани начальника автобазы симпатичного майора, не скрой судимость, - не видать бы мне работы в военной автобазе.
А тут еще радио передает материал о каких-то врачах, которые травили вождей. У многих из них еврейские фамилии. Нет, никто ни слова не сказал о том, что это все еврейские проделки. Я думал, какие же они нехорошие - эти люди. Нас и без того обвиняют во всех смертных грехах, а тут еще такое... О том, что начинается кампания травли евреев в масштабах страны - такая мысль и в голову не приходила...
Калека, вскарабкавшись в вагон, преодолел площад-ку, остановился в двери и сказал трогательно:
- Граждане прошу помочь инвалиду войны, дошед-шему с боями до Берлина. Кто сколько может, граждане! Он протянул в давно немытой руке мятую консервную банку из-под американской свиной тушенки. Ладонь моя сама, автоматически юркнула в карман, но он остановил ее:
- Граждан еврейской национальности, прошу не пода-вать.
Я выдернул руку из кармана, вскочил с места и вып-рыгнул из вагона. Никто, наверное, не обратил на это внимания... Мало ли в Одессе чудаков, прыгающих из трамвая на полном ходу! Но я уже был не тем салагой-юнгой, на котором висел киевский обрубок. Лагерь кой-чему научил. Это был первый день, когда я впервые пришел к мысли: в этой стране у евреев никогда не будет добра. Нет, казалось мне, у нас в Сибири ничего подобного нет. И я стал думать о том, как уехать из Одессы в Сибирь. Откуда мне было знать, что меняются не только люди, что пройдет не так уж много времени, когда я прочту на стенах родного сибирского города призыв, который всегда звучал в России, как только наступали трудные времена - "Бей жидов - спасай Россию!"
Там, в Одессе, я еще не знал, что пройдет не так уж много лет, и я буду думать, куда уехать из Сибири.