Слопав за два дня все, что прислала мать, Сенька только слегка заморил червячка, но сказать, чтобы мамина помощь пришлась ему во спасение, было бы большим преувеличением. Жрать, как известно хочется каждый день, а паечка все не прибавляется. Одно утешение, что остался он в зоне поломоем. Моет на вахте, в лекпункте, иногда даже в столовке. И тогда доставался черпак каши. Не сказать чтобы шик с блеском, но все равно - кое-что.
Можно даже сказать, что самую малость улучшился внутркенний климат. А тут как раз в бригаду прислали пополнение в виде молодого полуцветняка Кольки Крапленого. Сама кликуха говорила о его пристрастиях. Худой, востроносый с белыми фиксами Колька был большим любителем буры. Вороватые его глазки все время ощупывали зеков, и он то и дело задавал один и тот же вопрос, указывая на какую-нибудь вещицу:
- На три делится?
Вопрос с фени переводился так: согласен ли господин фраер, проиграть вещицу в карты. Сперва такой вопрос задавали любители стоса или штоса, где все ставки должны делиться на три, а со временем он стал общим карточным символом. Колька с неимоверной быстротой нашел партнеров и стал ладить в буру на всякую мелочишку. У кого табачку выиграет на несколько закруток, у кого портянки. И заразил он этой дурной болезнью Сеньку, которому бура пришлась по вкусу. Во-первых, потому что отвлекает от мыслей о жратве, во-вторых, если проиграет, то пустяк, а если выиграет, то все-таки настроение приподнимается.
Сеньке везло: выигрывал чаще. Случалось, что на кон ставили какие-нибудь старые штаны, рубаху - то, что можно променять на кусок хлеба. Но больше все-таки бура помогала коротать срок. Хотя за нее можно было угодить не только в изролятор, но и на штрафняк. Карты в зоне были строго запрещены. Сенька смотрел на буру философски: запретов в жизни много, они для того и существуют, чтобы было что нарушать. И азартный Сенька сидел на нижней полке своих нар напротив Кольки Крапленого и ничего и никого не видел вокруг: масть пошла, и он выигрывал у партнера шитый шелком кисет. Крапленый оценил его в десять рублей. Играли по рублю. Девять конов Сенька выиграл, оставался последний кон. Он сдал карты и напряженно смотрел в глаза партнеру. Кто-то шикнул в дверях, но оба они ничего не услышали. Может, даже и к лучшему. Но только кон доиграть не удалось. Жесткие сухие пальцы схватили Сеньку за левое ухо и резко повернули. Сенька вскрикнул и после этого глянул на обидчика. Перед ним стоял старший надзиратель колонии старшина Циркин.
- Ну-ка, ну-ка, - протянул ладонь старшина.
Но Сенька, наивно сунул колоду под матрац. Однако ладонь требовательно торчала перед его носом. И надзи-ратель ждал. Краполеный вынул из-под матраца карты и отдал в руки Цыркина.
- А теперь пошли на толковише, - сказал Цыркин и потащил злостных нарушителей режима на вахту.
Они шли покорно, заткнув лица в грубые полы бушлатов. Над зоной сгустился вечерний сумрак, сквозь который прокалывались зеленые иголки звезд. Вместе с сумраком опускался и северный мороз, не знающий пощады к плохо одетым людям. А кто же станет хорошо одевать зеков? Это же дорого! Цыркин пропустил штрафников вперед, ни на минуту не отводя от них глаз: вдруг вбредет в дурацкие бошки удрать. Хотя - куда они из зоны-то? Найдут, из-под земли достанут, Это они умеют.
Настроение у штрафников было разным, Крап-леный шагал легко, выбрасывая ноги вперед, словно раз-гуливал по бульвару в досужий час и насвистывал "Мурку" любимую мелодию на всю жизнь. А Сенька Ройзман гадал словно цыганка, хотя и без карт: что же теперь отвалит ему этот ходячий скелет Цыркин. Они ведь - худые - злые, как волки. Сенька рисовал в воображении БУР (барак усиленного режима), в лучшем случае двадцать суток изолятора - тоже не подарок. В изоляторе можно долго спать, но кормят не жирно: триста граммов хлеба на сутки и одна баланда, без всяких там овсяных или перловых излишеств.
Цыркин разговаривал с каждым в отдельности. Что он сказал Крапленому - Сенька не знал, но видел, что вышел тот в Цыркинский предбанник не таким веселым, как вошел. И показал пятерню: то есть, старший надзираель дал ему от своей воли - пять суток изолятора. Но это ведь не БУР и не двадцать суток. От этой мысли Ройзмау стало веселей. Но вошел он в кабинет Цыркина, низко опустив голову. Напускал химеру глубокого раскаяния.
- Ну что очи долу опустил? - сердито сказал Цыркин. - Стыдно?
Сенька молчал. Слово это здесь, в зоне для него звучало нелепо. О каком стыде может идти речь, если само понятие это ни при какой погоде не вписывается в зону... Цыркин вздохнул:
- Подойди поближе.
Ройзман сделал два шага от двери и остановился.
- Иди, иди, - требовал Цыркин, - садись сюда, - он показал рукой на стул. Скажи, Сеня, ты домой хочешь вернуться?
Ройзман молча боднул лбом воздух.
- Ну а если хочешь, что же ты, мальчик, делаешь? Ты ведь не Крапленый, у тебя родители есть, и сам - не жулик - рабочий парень, что ж ты связываешься с дерьмом?
Сенька не верил своим ушам. Нет, если он расскажет в бараке, как с ним разговаривал Цыркин, - никто не поверит. Он и сам впервые за долгие полгода услышал от над-зирателя человеческую речь. Они всегда орали на него, как на собаку били, материли, но чтобы вот так: "что же ты, мальчик, делаешь"? - ни разу!
- Ну, вот что парень, давай договоримся, что ты больше никогда не сядешь за карты. Подумай о родителях. Если будешь играть - сгноим, а не будешь, я тебе срок отбыть помогу. Пока же получи трое суток изолятора. Иди.
Радоваться было нечему, но разговор Цыркина пронял его до костей, как северный мороз. "Хм, "помогу", - сомневался Сенька. - "Как ты поможешь? Со мной, что ли, рядом сядешь, гражданин старший надзиратель?"
Сенька добросовестно отсидел свой срок в изоляторе, там же, в камере сказал Крапленому, что с картами завязывает. Крапленый с сожалением глянул на салагу, но слов на него тратить не стал: нет смысла - фрайер - он и в изоляторе фрайер.
Цыркин же слов на ветер не бросал. Он не пустил Се-ньку из изолятора в барак, а зазвал к себе в кабинет.
- Вот что, картежник, - сказал он. - Мы тут решили создать снегоуборочную бригаду, ты ее возглавишь.
- Какой же из меня бугор?! - вытаращил глаза Ройзман. - Нет, гражданин начальник, я не сумею!
- Знаешь, что, гражданин заключенный, ты не на воле и будешь делать то, что велят, - строго сказал Цыркин.
На следующее утро возле вахты толпилось двенадцать доходяг приблизительно одного возраста, все до одного страдальцы Указа от 4.06.47г., окрещенного в народе "колосковым". Как уж их там отбирал старший надзиратель, но отобрал всех, кто сидел за колоски, за кусок хлеба, за другую мелочь - ни одного уголовника. Перед ними лежала куча специально для снега сделанных лопат, с забралами из обитой жестью фанеры.
Подошел Цыркин и скомандовал, как солдатам:
- По двое становись!
Фитили неторопливо построились.
- Шаг вперед! Это ваш бугор, - сказал Цыркин. Подчиняться бепрекословно. Все остальное - за мной, А теперь очистить площадку возле вахты. Он вывел бригаду за ворота, где ее ждали два конвоира.
- Заключенный Ройзман, - строго сказал Цыркин, бригаду не мучить, наряд вечером составим вместе. Потом все будешь делать сам.
Он, было, собрался уходить, но вернулся.
- Да, там дрова лежат для костра. Не жалейте их. Конвой предупрежден.
Цыркин ушел. Сенька стал всматриваться в лица своих "подчиненных". В каждом из них он видел себя: молодые, несчастные, еще не успевшие пожить, но настигнутые на взлете безжалостными сталинскими палачами. Им, еще не окрепшим как надо, была уготована гибель в этом стылом краю, где уже полегли сотни тысяч зеков.
Они разожгли костер, уселись вокруг него на поленья и стали греться. Над Княж-Погостом гулял легкий северный ветерок и гонял мелкие, колючие снежинки. Было сумрачно и стыло. Сама погода подсказывала: не старайтесь, все равно замету вашу работу и никто не узнает, сколько снега вы перелопатили. Каждый из них понимал, что неожиданно напоролся на лагерную синекуру. И только один бугор знал, кого за нее надо благодарить. Более того, он вдруг понял, что не все палачи в той организации, которая держит его за колючей проволокой...
А вечером Цыркин вызвал бугра в кабинет, положил перед ним чистый бланк наряда.
- Значитса, так, - сказал старший надзиратель так строго, словно делал очередную выволочку за нарушение лагерного режима, - норма двадцать кубов на человека, на три-три надо полторы нормы, на два - два - 120 процентов.* Вот и считай, сколько бригада убирает сне-га.
Он умолк. Он решал сложную математическую зада-чу: как сделать, чтобы парни лучше питалитсь и меньше вкалывали, но при этом, чтобы не вызвать подозрение высшего начальства. Хотя начальльству и не было ника-кого джела до какой-то дюжины фитилей, но Цыркин понимал, что его благотворительность может закончить-ся очень плохо, поэтому надо вести себя осторожно.
- Значитса, так. Первую неделю пиши по сто двадцать процентов. Потом - полторы нормы, но не каждый день.
Он ткнул пальцем в бланк наряда и дал последнее указание:
- Значитса, двадцать на двенадцать будет двести сорок, плюс еще сорок восемь кубов и еще добавь, на всякий случай, пять кубов. Итого будет 293 куба. Пиши.
Сенька взял ручку, написал, что велено, расписался и дал Цыркину. Тот поставил размашистую и витиеватую подпись. Бугор понес сдавать документ нарядчику.
А на следующий день бригада вышла на смену веселой. Еще бы каждый получил по 800 граммов хлеба и по два дополнительный пайка. Не сказать, чтобы густо, но это уже не голод. Через неделю Сенька стал писать в нарядах по полторы нормы и больше, Цыркин все это подписывал и дело пошло. К концу зимы мордахи у фитилей округлились. Старший надзиратель глядел на них с гордостью.
Но все в этом мире скоротечно. Минула и зима, убирать стало нечего. И бригаду пришлось распустить. Но Цыркин не оставил фитилей. В лагере организовали курсы шоферов. И он почти всю бригаду определил на учебу. Три месяца бывшие фитили жили студентами и получали нормальную паечку. Кормили будущих шоферов на два-два. То есть, восемьсот граммов хлеба и два дополнительных питания.
Курсы были уникальными, но о них особый рассказ, а пока что Семен Ройзман дал себе слово: никогда не забывать эту фамилию: Цыркин. И не забыл. Вот имя отчество старшины забылось, но помнится главное: не будь на ЦОЛПе Севжелдорлага этого невысокого, щупленького старшины, Сеньке, и всем членам его снегоуборочной бригады, вряд ли хватило бы сил одолеть срок...