После ужина шоферня уселась на верхние нары играть в картишки. А что ещё делать вечером перед выходным в двадцати пятиместной палатке, поставленной рядом с запретной зоной особняком, чуть поодаль от других, больших палаток и бараков? Тряпочное жилище почти полностью врос-ло в греющий сугроб лесотундры. Только крыша осталась торчать на стылом ветру. Если глядеть на этот вигвам снаружи, то признаки жизни в нём можно было обнаружить лишь по чёрному дымку, что шел из трубы бочкообразной буржуйки
Внутри же, тем не менее, кипели игроцкие страсти. И хотя шоферню не привлекали ни жестокий стос, ни интеллигентский рамс, ни даже примитивное колхозное очко, рас-кладывался тривиальный подкидной дурак, игра шла, азартно.
Потому что на интерес, на носики. Садились вокруг самодельной колоды трое на трое. Остальные располагались кругом же, за спинами играющих, болели, ждали своей очереди и нетерпеливо подсказывали, за что получали по мордам.
Душой этих невинных забав были двое: высокий и худой, как скелет механик дядя Володя Воронин, завязавший вор и низкорослый шофёр Алексей Васильев. Оба всегда в центре игрищ. Первый строго следил за соблюдением правил, второму, на все времена и при любом составе участников, поручалась роль взимателя платы. Что-то вроде судебного исполнителя. Когда партия заканчивалась, Васильев выстраивал перед собой всех троих проигравших и лупил каждого по носу колодой карт, приговаривая: Не умеешь не садись!
Сенька Ройзман в дурака играть не любил, да и интерес не устраивал. Его увлекала гитара. Но та гитара, которую он купил когда-то через вольнашку в Ракпасе Севжелдорлага, расклеилась, не выдержав сырого палаточного сырого микроклимата, расклеилась. Остался Ройзман без гитары. И он направился в КВЧ. Культурно-воспитательная часть расположилась в одной секции недав-но построенного финского барака.
Сенька поднялся на высокое деревянное крыльцо, от-крыл дверь, впустив в помещение мощный поток морозного пара, огляделся. Стеллажи с книгами, шкафы с настольными играми домино, шашки, шахматы... Ну, и музыкальные инструменты: балалайки, мандолины...
- Тебе что? спросил узколицый в очках зав.
- Гитару бы, - ответил Сенька.
В это время на плечо ему легла чья-то рука. Ройзман оглянулся рядом с ним стоял этакий красавчик, парень в лохматой собачьей шапке, небрежно нахлобученной на лоб.
- Иди сюда! грубо потребовал красавчик. Сенька не сдвинулся с места. Он ждал, когда очкарик, зав. КВЧ подаст ему гитару. Тот принёс, Ройзман взял инструмент, тронул струны проверить звучание.
- Тут не надо, строго сказал очкарик.
Сенька вышел на крыльцо. А там его ждал тот самый красавчик в собачьей шапке.
- Ты почему не пошёл, когда я тебя звал? - зло спросил он.
- А почему я должен был идти? - ответил вопросом на вопрос Сенька.
Красавчик с размаху ударил Ройзмана кулаком в лицо. Тот перекинул гитару в левую руку, правой двинул снизу, в подбородок. Удар получился сильным, и хилый красавчик упал с крыльца в снег. Тут же вскочил на резвы ноги и заорал во всё горло:
- Ножа! Сука, дайте ножа!
И он побежал в сторону новых бараков. Сенька сразу же смекнул, что на кого-то напоролся, что красавчик не обычный зек, а некто с запахом. И он, расстроенный, пошёл в свою палатку. Было отчего. Кто бы ему сказал, что, направляясь в КВЧ, он может встретиться лицом к лицу с бедой? Но зона есть зона. Там никогда нельзя полагаться на нормальное течение жизни. Любой лагерь всегда полон неожиданностей...
- Чего ты такой вроде бы как не в себе? сказал Воронин.
- Да счас в рыло одному въехал, вздохнул Сенька.
- Ну и что? усмехнулся механик.
- А он заорал: "Дайте ножа!" и убежал.
- Какой он? - спросил с тревогой дядя Володя.
- Какой? - напряг память Сенька. Он и запомнить-то толком не успел своего обидчика. - Высокий, худой с бабьей мордой, в лохматой собачьей шапке.
- Что же ты наделал, Сенька? Ты же Баборю ударил!
- Кто такой Баборя? спросил вконец расстроенный Ройзман.
- Дурья твоя башка! Баборю он не знает! Урка в законе, бугор полуцветняков. Тебя же пришьют дурака! - Сердито говорил, знающий в таких делах толк, Воронин.
- А ну-ка, лезь на нары. И чтобы от меня никуда. Они скоро придут. Будут звать потолковать - не ходи.
Воронин начал воровать ещё до революции. Но блатным он был каким-то необычным: даже клички не имел. А вор без погоняла, как собака без ошейника беспризорной считается. И всё-таки воры его уважали. Редчайший случай: вору в законе позволили без крови отойти от преступного мира. К тому же и после того, как он завязал, урки относились к нему почтительно. Он имел шесть судимостей.
Как Воронин стал автомобилистом, когда успел освоить профессию механика? Об этом Сенька ничего не ведал, но знал, что ни один шофёр, ни один автослесарь не мог ослушаться дяди Володи. В общем, Воронин лагерный авторитет.
Едва механик успел затащить к себе на нары Ройзмана, как в палатку гуськом потянулись члены Бабориной бригады. Их было много. Все молоды. У каждого полы бушлата запахнуты без пуговиц, и каждый грел в рукаве нож. Они с двух сторон обогнули буржуйку и остановились в центре палатки, возле сколоченного из половой рейки стола.
- Где Сенька-жид? - спросил возглавлявший этот "крестный ход" правая рука Бабори Петюнчик Чалый.
- Зачем он вам? отозвался с нар дядя Володя.
- Мы по его душу пришли
- Чем это он вас огорчил, чем не угодил?
- За ним старые грешки числятся, на ходу врал Петюнчик. Он в Печорлаге не одного урку куму сдал. А сегодня Баборю оскорбил.
Воронин спрыгнул с нар так, словно его ветром сдуло, встал лицом к лицу с Чалым бледный, решительный.
- А ты его. Петюнчик, видел в Печорлаге? - спросил Воронин. Пену гонишь, сучёнок? За Сенькой-жидом ничего не числится. Это я знаю, я Володя Воронин. И в Печорлаге он ни дня не был. Он сюда из Ракпаса пришел, и нигде никого не сдавал.
- А на Баборю тоже не он маховики подымал? ехидничал Петюнчик.
Механик на минуту умолк. Потом сказал тихо:
- Он не знал Баборю. Так получилось.
И снова сорвался на крик, да так, что жилы на шее вздулись:
- Баборя первым его ударил. Чалый!
- Ты не забыл, дядя Володя, что Баборя - вор в законе? - не отступал Чалый. - Где жид? Покажите его...
- Вон он на нарах, примирительно сказал Воронин и тут же опять перешёл на крик: Ты не тронешь его. Чалый! Ишь ты храбрец! Смотри, какое шобло соколиков притартал на одного фраерёнка.
- Что очко заиграло? - спросил Чалый, обращаясь к Ройзману. - Маховики распускать не бздишь, а тут за широкую спину? Слазь, потолкуем.
- Сенька дернулся, было сойти, но твёрдая рука механика легла ему на ногу:
- Сиди, я сказал, падла! Не видишь у каждого перо в рукаве?
- В палатке установилось долгое, томительное молчание, которое нару-шил Воронин:
- Уводи своё шобло отсюда, сказал механик. - Из-за фуфла хипиш подняли. Идите, не баламутьте людей. Я с Баборей сам потолкую, он поймет старого вора.
Эти слова смягчили Петюнчика. Во-первых, уважением к Баборе, во-вторых, словосочетанием "старого вора".
- Ладно, - немного выждав, сказал Чалый, - поканали в барак. - А ты, сучка, - он поднял голову на Сеньку, - ещё раз распустишь маховики, и - я тебя съем. Дядя Володя не спасёт.
Шпана уходила из палатки, так же как и пришла: гуськом, с двух сторон обогнув печку. Когда они ушли, Воронин сказал:
- Смотри, Сеня, теперь из палатки никуда. Эти ребята пришьют, рука не дрогнет. Как же ты так? Ну, новичку бы простительно, а ты-то уже пятый год чалишь...
Он безнадежно махнул рукой и поднялся на нары. Сенька молча пошёл на своё место.
* * *
Утром Воронин потребовал от Ройзмана:
- На развод будешь ходить только рядом со мной.
Теперь уже Сенька и не мечтал о КВЧ, целую неделю на территории зоны один не появлялся. Но так долго продолжаться не могло: не ходить же в сортир под конвоем дяди Володи! Да и опасность, как он полагал, уже потеряла остроту.
Каждый день Сенька делал одну и ту же работу возил узловатые стволы изуродованных морозами лесотундры деревьев с делянок на железнодорожную станцию и на пилораму. Лес этот шоферня называла северной морковкой: стволы были короткие и толстые в комле.
Сенька работал на стареньком "ЗИС-5". Кузов с машины был снят, а вместо него установили на раму рогатку - приспособление для перевозки короткомерного леса без прицепа. Делянок было несколько, но все они находились примерно на одном расстоянии от станции километров двадцать. Зимник постоянно утюжили грейдеры. Так что он позволял делать в день три и даже четыре рейса.
По норме на трёхтонном "Захаре" полагалось каждый день вывозить по десять кубометров леса. Если брать с перегрузом в одну тонну, то норму можно было выполнить за два рейса. Если же норма выполнена на 121 процент, то день пребывания в лагере засчитывался за два. Это был потолок для механизаторов. Ради зачётов Ройзман не жалел ни себя, ни своего Захара, и старался всегда перевыполнять норму.
В лагерном гараже все машины были одной марки, но все они работали с прицепами, и лишь один Ройзман ездил на рогатке. С шести участков лес вывозили машины с прицепами. У большинства были закреплённые участки, Ройзмана же посылали туда, где скапливался короткомер не длиннее четырёх метров. Потому он бывал на всех участках, кроме шестого, где почему-то не было короткомера.
Шестой участок перешёл на новую делянку, и там росло много коротких пихт. Диспетчер однажды сказал:
- Поезжай на шестой. Там для тебя есть работёнка на два-три рейса.
Ройзман поехал. Только по дороге вспомнилось, что на шестом должна работать бригада Бабори. На других участках он не встречал полуцветных.
Подруливая к кольцу, Сенька увидел, что зеки заканчивали грузить лесовоз Ивана Лебедева, за ним готовился подъехать к штабелю Алексей Васильев. Перед въездом на кольцо Ройзмана остановил начальник конвоя. Сенька открыл дверцу и вышел, как положено, на подножку.
- Чегой-то я тебя раньше не видел здеся, - сказал конвоир.
- Ну, вот и познакомились! - Отшутился Сенька и пояс-нил: - я за коротышом.
Конвоир внимательно посмотрел на Ройзмана, спросил с недоверием:
- Водки под сидушкой, случаем, нету?
Вместо ответа Ройзман откинул сиденье:
- Проверь, гражданин начальник.
Довольный почтительным обращением конвойный, улыбнулся и молча пошёл к вышке. Сенька воткнул вторую скорость и нажал на акселератор. Колёса слегка буксанули и понесли машину дальше по кольцу; Она ещё не успела остановиться у штабеля, ещё Сенька оглядывал правый борт, чтобы не зацепить чего ненароком, как что-то сипьно ударило по левой подножке. Сенька глянул и остолбенел: перед ним, улыбаясь, благоухал Баборя.
- Здорово, потрох! - сказал он тоном, в котором Сенька не смог разобраться: сулит добро или зло?
- Здорово. Баборя! - как можно спокойнее ответил Ройзман.
Ему хотелось улыбнуться, но хватило ума сдержался. Иначе Баборя бы мог обидеться. А тут он полный хозяин.
- Ты точно меня не знал? спросил Баборя.
- Точно.
- Врёшь, потрох, меня все знают.
- Не вpy, - все так же спокойно ответил Сенька, сдерживая улыбку.
- Ладно, - смягчился Баборя, - водяры привези. Он полез в карман за деньгами.
- Как я тебе привезу? - сказал Ройзман и показал большим пальцем за спину: - он же шмонает.
- Я тебя, водила, не спрашиваю, шмонают или нет, - оскалился урка. Губы его сошлись в узелок, синие глаза стали злыми, как у бешеной собаки. - Ты мне водяру привези, потрох. А как - твоё дело.
Он сунул Ройзману смятую пятёрку и тут же соскочил с подножки, не сказав больше ни слова. Для Бабори всё было ясно, как шиш с маслом: есть фраер Сенька-жид, проштрафившийся перед преступным миром, подняв руку на вора в законе. И после этого фраер остался в живых. Это значит, что он теперь в долгу, как в шелку и обязан делать всё, что ему будет сказано.
Когда гружёная Сенькина рогатка выехала с территории шестого участка, день уже близился к обеду. В это время густота полярной ночи слегка рассеивалась, оборачивалась серым вечерним сумраком, который держался над тундрой каких-то два три часа. Сенька каждый день ждал его наступления и был очень рад ему, потому что этот сумрак вселял надежду, что, в конце концов, придёт когда-то и настоящий рассвет. Сенька пока ещё не знал, что ему в этом 1952 году не дождаться полярного рассвета, потому что он будет встречать, как и все нормальные люди, рассвет ежедневно.
Но сейчас его не радует разжиженная темнота. Не радует и легкий бег по накатанному зимнику основательно нагруженной машины. Сенька держит в руке Баборину новенькую пятёрку и даже не слышит добродушного урчания мотора, пишь механически глядит на освещаемую фарами дорогу. Он думает о Баборе, о себе, об этой, трижды проклятой, лагерной жизни, порядков которой он так и не сумел осмыслить. Он злился на себя за бесхребетность.
Сенька никогда не имел пристрастия к водке, и терпеть не мог пьяных. И будь его воля, он бы ни за какие коврижки не стал покупать, кому бы то ни было водку. И дело совсем не в том, что с той поры, как в его руке оказалась Баборина пятёрка, он обязан грубо нарушить режим, причём, несколько раз. И за каждое нарушение в отдельности может быть строго наказан. Засекут, не только загонят под конвой, а значит, переведут на общие работы, но и лишат всех зачётов.
Нет, в этот момент не страх волновал Сенькину душу, а тот факт, что Баборя заставил его пойти против самого себя. Сенька в лагере ненавидел не столько колючую проволоку, и скудную, всегда однообразную еду, даже бесправие своё полное, более всего он ненавидел преступный мир: и тех, кто в законе и тех, кто давно ссучился. Они были омерзительны ему по той простой причине, что он своим умом с детских лет понимал, что на этой планете существует только один путь для добывания хлеба насущного - труд. А эта публика - крысы, вши, клопы и прочее такое, с чем человек обязан бороться, если он хочет жить на Земле.
Ройзман никак не мог понять, почему исправительная система Советского Союза, государства, которое строит самое справедливое общество в мире - социализм, создаёт благоприятные условия для процветания этих человеко-насекомых? Почему их так старательно распределяют по бригадам по два-три человека, чтобы работягам не накладно было кормить? Почему начальство спокойно взирает на то, что все они не хотят работать, а сидят у костров, курят, попивают чаёк и бригадиры обязаны выводить им средний процент? Иначе бригадиру смерть.
Сначала Ройзману казалось, что начальство не знает о таком положении, но чем дольше находился в лагере, тем больше убеждался в том, что здесь кроется какой-то потаённый умысел. Но попробуй понять, для чего нужно коммунистам так трогательно заботиться о воровском мире?
За четыре года пребывания в лагере Сенька встречал много всяких бывших и настоящих блатных. Одни были добрее, другие злы до кровожадности. И каждый носил в себе свой мир. Но ни один из них не заслуживал сочувствия: вор достоин только всеобщего презрения. Таково было кредо Сеньки Ройзмана. Однако отстаивать его в лагере он бы не рискнул: слишком высока плата, которую пришлось бы уплатить за такую роскошь. Можно было навлечь на себя изощрённое глумление, напороться на нож, быть замученным голодом и непосильной работой. Да мало ли что ещё!
У Ройзмана было ещё кредо: не швыряться жизнью безголово. И потому он ни одному вору никогда не высказал своего истинного отношения ко всем жуликам, без исключения. И потому, на чём свет стоит кляня себя, Сенька сжимает в руке лощёную Баборину пятёрку...
Тяжёлые мысли его перебил довольно крепкий удар в правое крыло. Он приподнялся в кабине, глянул на правую фару и увидел между крылом и капотом ком снега. Странно, откуда он мог взяться? Выключил скорость и стал плавно давить на педаль ножного тормоза. Захар остановился. Сеня вышел через правую дверцу, прошёл к крылу, ком лежал. Он протянул руку и убедился, к своему крайнему удивлению, что на крыле лежала убитая куропатка. Глупая птица запуталась в свете фар и бросилась на машину. Сенька положил куропатку в кабину и продолжил путь.
Он въехал в посёлок, повернул не к станции, а к центру, где на краю площади стоял гастроном. Поставил машину в проулок, и некоторое время наблюдал за пло-щадью. И, поскольку на площади не видно было никого из военных, Ройзман выбрался из кабины и решительно напра-вился в гастроном. Через несколько минут с вожделенной бутылкой поехал на разгрузку.
Назад он гнал Захара на предельной скорости. Всю дорогу бутылка покоилась в рукаве, у предплечья. На этот раз конвоир ни о чём не спрашивал, не стал обыскивать только махнул рукой, мол, проваливай к своему штабелю. Сенька медленно подъехал под погрузку. Какие-то два парня поло-жили на раму покаты длинные брёвна, по которым катали лес со штабеля на машину. Делали это стальными крючками. Грузили четверо, попарно. Сначала одна пара катит хлыст, потом другая. Таким образом, получался своеобразный безостановочный конвейер. За двадцать-тридцать минут машину загружали полностью.
Едва покаты легли на раму, как в окне кабины нарисовался Баборя.
- Ну, что, потрох? сказал он, пропуская сквозь зубы плевок на крыло.
- Держи, протянул ему бутылку Ройзман.
Баборя схватил её, спрятал за пазуху и тут же смылся с глаз долой. Там, за штабелем, ждали Баборю Петюнчик Чалый и его тень Вовка Куцый. Это был совет бригады, её верховное главнокомандование, под чью дудку плясали все остальные полуцветняки.
Погрузка шла к концу, грузчики уже поставили стойки, осталось бросить два хлыста. В этот момент на подножке снова появился Баборя. Синие его глазёнки блестели, девичья мордашка слегка румянилась.
- Ты молоток, потрох, сказал он. - Тока ты, это... ну... ещё притартай, протянул он руку с такой же пятёркой, как первая.
- Нет, - сказал Ройзман.
В синих Бабориных глазах мелькнула искра гнева.
- Привезёшь, потрох, - словно не слыша отказа, сказал вор. - Привезёшь! А то я тебе рога враз обломаю.
- Ломай, стараясь не выйти из себя, сказал Ройзман. - Больше не привезу.
- Сеня, жид, тебе жить надоело? - угрожал Баборя. - Тебя же не фраер просит, водила, тебя урка просит, ты понял, потрох?
Чего уж тут было не понять? Но у Сеньки что-то заклинило внутри и он повторил:
- Не привезу!
- Ну, смотри, потрох, - зловеще прошипел Баборя, и тут же исчез с подножки, словно его и не было. Сенька включил скорость и тронул в путь.
Вечером в гараже, принимая путевой лист. Воронин спросил:
- Ты что опять не в себе?
- Не в себе, согласился Шварц.
- Ну, не тяни, не тяни, нетерпеливо добивался механик.
- Да Баборя опять.
- Чего ему?
Сенька рассказал.
- В зону со мной пойдёшь, - сказал Воронин и, подумав, добавил:
- Не тронет он тебя больше. Не за что.
Воронин оказался прав. Угроза Бабори так и осталась угрозой. Ройзман его больше не видел. А через неделю Воронин сказал:
- Ну что, жид, с тебя причитается?
- За какой грех? удивился Ройзман.
- За клёвую весть: Баборя на волю идёт.
- Когда?
- Не завтра-послезавтра. Помиловка ему пришла. Через бабу евойную.
Дядя Володя не шутил. Профессиональный вор Баборя действительно освобождался по помилованию, которого добилась его невеста. А возможно и не невеста - подружка по малине, кто их знает - блатных! Она писала лично товарищу Сталину, клялась ему в любви и просила дорогого отца нашего сжалиться над её девичьей судьбой, отпустить её жениха на свободу, чтобы они могли, наконец, создать семью и всю жизнь молиться за здоровье великого вождя. Она уверена, что дорогой Иосиф Виссарионович желает ей и её жениху счастья.
Обычно, если зек сам посылал ходатайство о помиловании, на него запрашивали характеристику. А тут ничего никто не требовал. Очевидно, товарищ Сталин действительно желал счастья Баборе и его невесте. А если так, какие могут быть ещё характеристики!
И полный жизненных сил Баборя, не досидев половину из положенных ему судом шести лет, вышел на свободу. Этого Ройзман тоже никак понять не мог: он был убеждён, что профессиональные воры вообще никогда не должны выходить за ворота тюрем и лагерей, они должны умирать за колючей проволокой. Только так можно избавить общество от них. А тут такая трогательная забота!
Через два дня Баборя уехал в управление лагерей оформлять документы. Он был необычайно весел и счастлив. Больше он в зоне не появился. А через два месяца вышел на свободу и Сенька Ройзман. Вышел, не досидев из отмеренных ему пяти лет, пять месяцев и десять дней, которые ему скостили за перевыполнение плана на вывозке леса.