Сосна - это первая река моего детства. В то время была полноводной, течение быстрое, вода чистая. Мама брала меня с собою на реку полоскать белье. Поднимаясь вверх по течению, от моста, у берега во многих местах можно было найти или деревянные пральни, или известковые большие камни, на которых женщины тяжелыми деревянными вальками отбивали белье, выжимая воду и грязь, а затем полоскали и складывали в ведра и тазы.
Однажды вместе с нами был и отец. Мы искупались вместе с ним. Он любил плавать только на спине. Покатал меня сидящим на нем. Вышли на берег и стали одеваться. С другого берега, метров с тридцати, раздался пьяный голос мужика, придирающегося к отцу. Тот требовал разборки в виде драки. Стал переходить реку в нашу сторону. Там было не очень глубоко. Я не все осознавал, но чувствовал, что может начаться драка. Мужик сцепился с отцом в стойке. Не реагировал на требования отца угомониться, не пугать жену и ребенка. Мать растерялась. Тогда отец крикнул мне: "Валера, принеси пистолет, он в сумке лежит". Я бросился к сумке, начал искать, но ничего там не нашел. Мужик стал взвешивать обстановку, повернул голову. Я кричу отцу, что ничего не нашел. Тогда мама побежала к сумке. Мужик расслабился, и отец сбросил его в воду. После этого, с продолжением пьяного ухарства и скандалом, мужик ушел, а мы пошли домой.
В школу я пошел в первый класс в 1956 году, когда мне в августе исполнилось семь лет.
Недалеко от нашего дома жил Леньшин Валерий, мой одноклассник. Он жил вместе с дедушкой и бабушкой. Они оба курили папиросы "Север" и "Прибой". Папиросы сушили на печи. Валерка в школе учился на "отлично", однако имел "смелое" поведение. Он мог здорово ругаться по-мужицки, покуривал. Имел неофициальный "доступ" к дедовским папиросам. Однажды, мы вместе с ним возвращались из школы. Он предложил покурить. Я никогда не пробовал. Согласился. Недалеко от центральной парковой дорожки были заросли бурьяна - полыни и больших лопухов. Мы легли на животы и ползком поползли под лопухи. Валерка зажег спичку, и мы прикурили папиросы. Неумело выпуская дым изо рта, еще не зная законов физики, тихо лежали на земле, наслаждаясь кайфом владения папироской, не думая о направлении дыма. Вдруг, кто-то зычным голосом потребовал немедленно встать и назвать фамилии родителей, чтобы им сообщить о нашем курении. Нас обоих за шивороты поднял какой-то мужчина, увидев, поднимающийся из-под лопухов дым. Мужика удалось уговорить, чтобы он нас отпустил.
В том же парке, недалеко от центрального входа, в стороне от аллеи, был памятник Сталину. Памятник был в виде бюста из темного гранита. Памятник мне тогда казался высоким. Постамент был также из гранитных плит по кругу, в радиусе около полутора метров. Помню, что отец, по выходным дням, когда гуляли через парк, изобилующий старыми серебристыми тополями (позднее там подсадили и рябины), говорил, что надо осмотреть памятник и постамент на предмет: не сделали ли там каких-нибудь надписей. Какова судьба этого памятника, не знаю. Я хорошо помню, что у данного памятника народ старался не гулять, держался вдалеке.
Метрах в тридцати от памятника было несколько ларьков, где торговали пончиками, конфетами-подушечками, карамелью, тюлькой и водкой, запечатанной картонно-сургучными пробками. Много было "четвертинок", как их называли. Вся водка входила в маленковский граненый стакан -250 граммов.
Отец тогда ходил в милицейской форме: фуражка с тульей, гимнастерка и галифе синего цвета, сапоги хромовые. Ремень носил с портупеей и пустой кобурой. По праздникам и в жаркую погоду им приказывали надевать белую гимнастерку и белый чехол на фуражку. Особенно часто приходилось ему быть в белой форме на ипподроме, по выходным дням, когда проводились скачки лошадей. Работали автолавки, ларьки, торговали спиртным, пивом, квасом. Были пьяные и много драк. Участники войны любили бравировать своей удалью и смелостью. Им все было нипочем. Дрались по-пьянке, отчаянно. Кастетами, ножами, пряжками ремней. Особенно - бывшая матросня. Убивали дерущихся часто. Потом было жутко видеть кровь на земле. Тогда законы были слабоваты, а народ смелый, прошедший войну, отчаянный. Кому-то нечего было терять, так как уже все потерял, либо не успел нажить. Кто служил в 1945г., тот демобилизовывался, в 1948 году, а то, и позднее. Служивые люди были обозленные и немцами, и потерями в войне родных и имущества, ранениями, контузиями, а также длительностью службы. На улицах были бывшие солдаты, как старые, так и молодые. Имею в виду, покалеченных: безногих, безруких, обгоревших лицами, вероятно, бывших танкистов. У многих были ордена и медали на гимнастерках. Покалеченные люди передвигались на деревянных досках с колесиками, на протезах, на костылях. Они попрошайничали, говорили, что им жить осталось немного. Сидели на каждом углу с банками, фуражками, куда им бросали мелочь. Как только набиралось мелочи, чтобы можно было купить спиртного, сразу катились к магазину или ларьку. Потом пьяные начинали выяснять, кто из них, где служил, какие части были сильнее и грамотнее. Какие командиры были лучше. Заканчивалось часто драками. Многие безрукие дрались головами. Били лбом в лицо или в нос. Подпрыгивали и кусали зубами. У кого-то были трофейные немецкие штык-ножи. Очень острые, из хорошего металла. К 1958 году это население резко сократилось. Кто-то умер от ран, а кто от водки. Кого-то отправили на Соловки неофициальным Указом.
Напротив нашего дома, расположенного по улице Советской, через дорогу, выложенную брусчаткой, был построен клуб. Это было длинное, одноэтажное здание, похожее на казарму, с множеством окон, с высоким выступающим фундаментом. Во время просмотра художественных фильмов в вечернее время, ребятам удавалось взобраться на выступ фундамента и в окно посмотреть кино или его кусочек. Помню, там, в 1957-58 годах, смотрел "Карнавальную ночь", "Тихий Дон". На дневной фильм для детей по выходным дням можно было купить билет за 10 копеек.
На чердаке клуба жили голуби. Их было много. В то время к голубям многие мужики очень серьезно относились. Во многих дворах были голубятни. Разводили разные породы. Я любил наблюдать, как гоняют голубей взрослые ребята или мужики. Посвистывая и размахивая длинной палкой, с привязанной к ней тряпкой, они заставляли голубей лететь выше, а потом смотрели, как те возвращались после полета и красиво приземлялись, каждый в свой двор.
Помню, военные или гражданское население, призванное на сборы, по всему поселку отрабатывали военные команды. Они бегали в противогазах, рыли окопы. Кричали на гражданских, что те ранены или убиты, уносили на носилках. Выли сирены. У стены нашего дома, под окнами была выкопана траншея в полный рост человека и длиной около четырех метров. Рыли её пятеро солдат. Мать кричала, чтобы отступили от фундамента, иначе обрушится стена. Её не слушали, ругались нецензурно, не обращая внимания на нас - маленьких, говорили, что приказал командир.
С нашей стороны дома, метрах в пятнадцати, была построена маленькая лачуга, приспособленная под фотографию. Фотограф был по фамилии Коржавых. У него был старый аппарат - фотокор. Фотки он делал хорошие. На одной фотокарточке, сохранившейся в нашем домашнем архиве, я стою вместе с сестрой Галей, возле фундамента нашего дома, одетые в маечках и трусиках, облитые водой. Помню, тогда был солнечный жаркий день. Впоследствии, году в 1956, эту фотографию снесли, так как на этом месте стали строить двухэтажный жилой дом из силикатного кирпича.
Мама еще подрабатывала сторожем на этой стройке. Вернее, значилась, ночью выходил охранять отец. Там было много извести, досок, строительного инструмента, дранки. Народец того времени был ушлым, мимо не проходил, чтобы не поинтересоваться государственной бесхозяйственностью.
Я любил зиму. Хруст снега, санки с красными рейками на железных полозьях, лыжи и горку в конце нашего огорода, забыть невозможно. Эта горка оставалась от какого-то строения, либо была насыпью подвала, вход в который был со стороны соседского огорода и был отделен от нашего огорода забором. Когда выпадал снег, горка исполняла свою роль по предназначению. Я прокладывал на лыжах трассу метров пятнадцати, откуда по очереди с сестрой катались. Мы с ней часто ссорились из-за того, что при падении в снег, она сразу начинала плакать, пока её не поднимешь на ноги. Потом мне доставалось от мамы, что я не сразу её поднимал из снега. Ревела Галя потому, что в рукавички попадал снег. Рукавички надевались на руки и крепились на шнурке, через шею, в рукава, чтобы не потерять при падении.
Не могу забыть и первые свои опыты борьбы с морозом. Скатываться с горки на санках любил лежа на животе. Когда санки останавливались, то продолжал лежать, иногда, трогая языком металлический передок, где была привязана веревка. Язык немедленно примерзал к металлу, а я не мог шевельнуться и начинал мычать, переходя на рев. Если сестра находилась поблизости, то бежала домой, говорить родителям. Отец подхватывал меня вместе с санками и нес на кухню, чтобы оттаивал, либо сразу приходил на улицу с горячим чайником. Он горячим кипятком поливал железо, и оно отпускало мой язык. Когда это стало повторяться часто, потому что я не делал выводов, отец или мама оставляли меня лежать с вытянутым и примороженным языком, запрещая двигаться, пока сам не отстанет от металла. При этом они говорили, что язык теперь вытянется и станет длиннее. Я после этого оставался спокойным, поскольку язык длиннее не становился.
Лето тоже мне нравилось. Особенно, когда проходил дождь, и выглядывало солнышко. От земли парило теплом, сеном. Мы любили бегать босиком по лужам. Аромат земли казался раем, наполненным разными запахами. Это придавало какое-то спокойствие и силу. Особое наслаждение доставляло то, что грязные ноги покрывались толстой пленкой со стороны подошвы, и не было больно от колкой травы, колючек и мелкого стекла на дороге. Просто в то время все воспринималось иначе, чем сейчас. Мы тогда были маленькими и были ближе к земле, сильнее носом чувствовали запахи природы, сильнее её ощущали и воспринимали, учились понимать.
Однажды, отец уговорил маму всей семьей сходить в Шушляпинский лес за грибами. Мол, дети поедят ягод, а они насобирают грибов.
Лес был за окраиной поселка, километрах в трех. Вначале все шло хорошо, пока не зашли вглубь леса. Набрали к тому времени немного грибов и баночку ягод. Вдруг впереди раздался окрик: "Стой, стрелять буду!". Подняв голову, я увидел, что перед нами колючая проволока, что-то огораживающая. По ту сторону проволоки стоял солдат и, направив на нас винтовку, кричал стоять и не двигаться с места. Это - военный объект, ходить там запрещено, что все будут арестованы, а если попытаются убежать, то он будет стрелять на поражение. При этом солдат ругался отборным матом. Дело в том, что отец ушел искать грибы куда-то в сторону, его не было с нами. Я помню, что был с мамой. Галя была с ним. Мать что-то пыталась объяснить бестолковому служаке, просила не пугать ребенка, говорила, что отец где-то здесь, что он работник милиции. Солдат утверждал свое, что мы диверсанты, пришли шпионить за воинской частью. Минут через десять пришел офицер, уточнить, кто мы, что делаем в лесу. Оказалось, что отца задержали у этой же проволоки, но у другого конца. Офицер объяснил, что лес заминирован, ходить там нельзя. Работают саперы, что они и сами не собирают грибов, потому что опасно. После этого нас отпустили, сказав идти по дорожке, по которой пришли. После этого случая я не помню, чтобы когда-либо ходили за грибами в Колпне.
Мой папа дружил с мельником, которого звали дядя Миша. Фамилию его я не запомнил. Это был добрейший человек, говорил всегда с улыбкой, любил шутить. Жил он в деревне, вверх по течению от Колпны. На реке была построена мельница (Шиловская), а поблизости и дом мельника. Он жил с женой - молдаванкой и дочерью, которая была года на три моложе меня. Был у них и старший сын. Все встречи с дядей Мишей заканчивались застольем. Отец привозил ему на помол зерно, а обратно забирал муку. Иногда отец брал меня с собой. Я любил смотреть, как вода в Сосне течет через шлюзы плотины. Как дядя Миша приоткрывает эти шлюзы, чтобы сбросить напор воды. Это всегда был сложный процесс. Крутились колеса, вода крутила лопасти, работала электростанция, а жернова мололи зерно. В другом помещении сыпалась мука. У дяди Миши было много разных приспособлений для ловли рыбы. Были разные кубари, донки, бредни. Все стояло в воде и работало. Там было глубоко, течение быстрое. Он просил, чтобы отец предупреждал о своем приезде, чтобы к этому времени успеть наловить рыбы для детей и Маруси - моей мамы.
Он был частым гостем и в нашем доме. Отец его любил угощать яичницей на свином сале, жареной картошкой с колбасой и водкой. Вино они тоже выпивали. Однажды, в нашей однокомнатной квартире, я болел и лежал на кровати родителей. У меня была простуда, кашель и насморк. Я молча наблюдал за застольем, деваться было некуда. Хорошо, что они не курили. Мама была на работе. Оба мужика, сжалившись надо мною, решили меня вылечить. Они предложили попробовать сладкого вина, после которого должен пройти кашель. Кажется, это был Вермут. Налили мне полстакана, большого, граненого, (на мои 20 кг. или меньше), убедив в необходимости выздоровления. Я выключился быстро, заснул. Не слышал, как пришла мама. Она устроила им страшный разгон, потому что мне стало очень плохо. Я не спал всю ночь от тошноты, но на второй день уже не кашлял.
Еще дядя Миша любил говорить моей сестре Гале, чтобы она лучше мыла свои черные глаза, чтобы они были светлее. Предлагал, чтобы просила маму купить ей зубную щетку для этой процедуры. Та, сначала плакала, потом привыкла к нему.
Ездил отец в то время на служебной лошадке по кличке "Мальчик". У него в то время было несколько лошадей за период работы в Колпнянском РОВД с 1951 по 1958 годы. Он их всех любил и называл "Мальчиками". Запрягал лошадей отец хорошо, знал с детства, как надо обращаться с ними. У моего деда - Григория Дмитриевича, проживавшего в Землянском уезде Воронежской губернии, было шесть лошадей. Отец рассказывал, что вместе со старшим братом Андреем, младшим братом Иваном и своим отцом они на лошадях, запряженных в брички, подрабатывали. Они развозили кирпич с кирпичного завода покупателям. Работал с детства на различных сельхозработах. В доме его отца были всякие сельхозмашины - молотилки, сохи, плуги, косилки и другое. Все это работало с применением лошадей. Отец неплохо умел вить веревки пеньковые, плести кожаные ремни, плетки, кнуты. Кожу он использовал из конской сбруи.
К дяде Мише ездили на лошади летом и зимой, прикрывшись двумя тулупами, сидя на сене. Я, даже засыпал от скрипа полозьев о снег. Машин тогда было мало в районе. Редкие полуторки, с фанерными кабинами, да американские "Студебеккеры" двухосные - очень сильные и проходимые машины. В каждой организации были конюшни, где содержали служебных лошадей. Даже в райкоме и райисполкоме. Мне нравилось ездить на лошади. Скрип колес или полозьев о снег вызывали какое-то спокойствие и умиротворенность, подобно рыбалке. Можно о чем-то спокойно думать. Встречного транспорта было очень мало. В те времена часто проводились на ипподроме скачки рысистых пород лошадей. Соревновались организации и колхозы за получение призов. Самые лучшие рысаки были райкомовские, да и обгонять их было, себе во вред.
Потом, помню период, когда участковым милиционерам выдали служебные велосипеды. Но они часто ломались. Зато я научился ездить.