Аннотация: В сборнике представлено почти все, что я написал о сексе.
Это запоминается
Однажды в Каракумах, в развалинах древнего города, занимался я любовью со студенткой. Ближе к завершению акта глаза у нее выкатились, она стала кричать, энергично поддавая задом. После того, как я кончил, выяснилось, что в такой ее реации мои мужские достоинства были не замешаны - просто со стены на мое плечо спрыгнула заинтригованная, видимо, фаланга с кулак.Интересно, что в следующий раз (конечно, уже не в развалинах, а в половодье маков) тоже вышла групповуха, но уже с парочкой скорпионов, втихаря заползших на подстилку.
Эдгар и Теодора
Симпатичную кошечку и дочь шеф-повара итальянского посольства, Эдгар терминировал в одну неделю. Я с любопытством наблюдал их межвидовую борьбу со стороны.
Теодора была женщиной хоть куда, однако оба мы, весьма непохожие, твердо знали, что являемся друг для друга временным явлением. И, более того, никто из нас не сомневался, что связь наша, являясь лишь плотской, телесной, лишает нас возможности найти душе пару, найти человека, с которым приятно идти к горизонту жизни
На третий день жительства кота в моем расположении, после того, как расплакавшаяся Теодора ушла, едва появившись - новосел пометил ее туфельки за триста пятьдесят долларов, после чего их можно было лишь выбросить (сомневаюсь, что кто-то решился бы к ним приблизиться без швабры с длинной ручкой) - он уселся предо мной, горестно общавшимся с бутылкой вина, и выдал руладу: "тяя у кятяярой яя укряяден в отмяястку тяяже стяянет кряясть". Что я мог сделать с котом, цитировавшим Евгения Евтушенко? Только плеснуть ему портвейна в блюдечко, дабы поговорить по душам, уровнявшись хотя бы в содержании алкоголя в крови.
Теодора позвонила через неделю. Скороговоркой, как все итальянцы, сказала, что с утра изнемогает от нежности ко мне и тоскует по моим непосредственным достоинствам. И оттого придет лечить аналогичное мое изнеможение и тоску, в физиологическом наличии коих не сомневается, зная мой темперамент и тонкий вкус (она намекнет, так намекнет - коту понятно), придет, если я одену на это милое животное... памперс.
Посмеявшись, я согласился. Если кот хочет описать вашу девушку, он совершит это, помести его хоть в банковский сейф, совершит на расстоянии, сделав обоняние, столь важное в чувственной любви, невыносимым. А памперс - это надежная штука, особенно если надежно закрепить его с помощью пассатижей достаточно толстой медной проволокой.
В назначенное время зазвонил колокольчик, я приоткрыл дверь, и тут же в квартиру проникла изящная белая ручка Теодоры, элегантно сжимавшая памперс для младенцев среднего возраста. Едва я принял его, дверь со стуком захлопнулась.
Кот лежал на кровати и смотрел на меня пристально, как на существо несмышленое и собирающееся совершить тяжкий грех.
- Понимаешь, я должен это сделать, - сказал я, приближаясь к нему, как к зверю, схваченному ловушкой, но, тем не менее, дееспособному. - Ты же кот, ты должен меня понимать. И вообще, мужская солидарность - не пустой звук. Тебе еще предстоит в этом убедиться в марте, а он не за горами.
Эдгар молчал. Я повертел в руках памперс, прочитал надписи и воскликнул: - Эдик, милый! Так это ж памперс для кошек! Понимаешь, для кошек, то есть лично для тебя!
Эдгар отвернулся. Подозреваю, ему, несомненно, ищущей натуре, хотелось походить в приятно шуршавшем памперсе с красивыми голубыми цветочками, лишь потому он дался мне в руки и почти не дергался, когда я плоскогубцами закручивал проволоку.
Теодора в тот день превзошла саму себя. Видимо, ей, раскрепощенной уроженке Запада, нравилось, что за нашими играми внимательно наблюдает живое существо мужского пола (я оставил кота в спальной, чтобы вовремя пресечь попытку освобождения - в том, что он ее предпримет, сомнений у меня не было).
И зря оставил, надо было запереть его в изоляторе: в самый волнующий момент Эдгар молнией запрыгнул на плательный шкаф, стоявший у самой кровати (видимо, для того чтобы видеть лучше наши камасутры), и ваза, теткин подарок на тридцатилетний мой юбилей, дорогая старинная фарфоровая ваза времен императрицы Цыси, стоявшая на нем, упала. Меня спасло то, что я был снизу, а вот Теодору слегка контузило.
Очувствовавшись минут через сорок, она ушла с перевязанной головой, ушла, проворковав, что так хорошо ей никогда не было, и потому в следующий раз она непременно принесет с собой точно такую же вазу.
Услышав это, я прямодушно подумал, что ударное воздействие вазы усилило оргазм (о чем-то подобном я читал - в журнале для мужчин или Спид-инфо, не помню), - но потом сообразил, что коту объявлена война, и у меня появилась возможность насладиться ее перипетиями. Вожделенно потерев руки, я, кликнул кота; когда он притащился, шурша памперсом, освободил его от последнего (накопитель урины увеличился в размерах раза в два), и за злостное хулиганство и неуважение к частным памятникам старины приговорил к часовому заключению в холодных краях, а именно в холодильнике (после появления Эдгара в доме в нем вешались мыши).
Через день Теодора появилась с подгузником, кипрской фаянсовой вазой с амурами и аппетитным антрекотом в красивой хрустящей упаковке, перевязанной кроваво-красной ленточкой. Упаковав Эдгара в первый, я впустил девушку в квартиру. Расцеловав меня, она презентовала коту антрекот, который на самом деле, - я сразу догадался, - был ни чем иным, как антикотом с сильным запахом валерьянки, напичканным небольшими тончайшими иголочками. Принципы не позволяли девушке требовать изгнания домашнего животного на безжалостную улицу, однако ничего против его умерщвления по месту жительства они не имели.
Убедившись, что Эдгар начал жадно есть, Теодора побежала устанавливать вазу на плательный шкаф. Я же принялся с любопытством наблюдать за трапезой и через три минуты крикнул в сторону спальни: - Федя! - А сколько иголок было? - к тому времени на котином блюдечке их лежало пять.
- Восемь... - ответила Теодора, то есть Федя, появившись на кухне в новом белье.
От ее вида у меня, естественно, "в зобу дыханье сперло". Когда дыхание восстановилось, и глаза нарадовались, мы уселись на диван рядышком и с любопытством уставились в самозабвенно умывающееся животное. Оно казалось воплощением здоровья и долголетия.
- Ты уверена, что восемь? - спросил я, устав обозревать довольную кошачью рожу. - Смотри, он и не думает колеть.
Эдгар, обидевшись грубому слову, ушел.
- Ну, не восемь, а восемь предметов. Не хватает трех ежиков, по совету моей приятельницы из "Гринпис" мне их скрутили в металлоремонте из тонкой стальной проволоки.
- Ну ты даешь! Кошек так не изводят, только собак.
- Но он же съел их! И вообще, тебе не кажется, мы не тем занимаемся?
Она подняла грудь, повела ее кругом, и мне, мгновенно прозревшему, явилось ее лакомое нежное тело, приправленное дезодорантами и изысканным бельем. Мгновенно зажегшись, я схватил девушку на руки, побежал в спальню, бросил на кровать - она взвизгнула - и упал сверху.
Теодора вновь превзошла себя. Глаза ее, наполнившиеся влагой, блестели, она кричала что-то по-итальянски, совершала такие бешено-согласованные движения, что я кончил в три минуты.
Потом она плакала, а я чувствовал себя законченным суперменом. Чувствовал, пока не понял, что девушка плачет не от счастья, а от боли.
Догадка сверкнула в голове искристым электрическим разрядом. Еще не веря ей, я перевернул Теодору на живот и увидел три ежика, изготовленных в металлоремонте для мучительного внутрикишечного убиения моего кота. Я вешу килограммов восемьдесят пять, и ежики вошли в нежное девичье тело намертво, как таежные клещи.
- Бог не фраер - он все видит, - только и мог я сказать, направляясь в ванную за пинцетом.
Служебный роман (история, рассказанная на пляже)
Смирнов достал сигарету, закурил. Солнце закрыло большое облако, и стало совсем хорошо.
- Это долгая история... - начал он, расположившись удобнее. - Как вы уже, наверное, догадались, я не женат, уже который раз не женат. Нет, я, наверное, женился бы, если бы не Жанна Сергеевна...
- А кто она такая? - не смог вытерпеть паузы Роман Аркадьевич.
- Жанна Сергеевна - начальник химической лаборатории нашего института. Вы не представляете, какая это выдающаяся женщина...
- Красивая?..
- Красивая - это мало сказать... Красивая, породистая, сексапильная, умная, добрая, остроумная, находчивая, строгая... Прибавьте ко всему этому еще родинку над правой грудью, интимную такую, малюсенькую родинку... И крохотный изюмистый шрамик точно там, где брахманы себе кляксу ставят. Все у нее, короче, по теме, хоть и одевается безвкусно и бижутерию копеечную любит. Короче, вцепилась она в меня своими этими клешнями, ну, кроме бижутерии и желтых штанов, конечно, и ни туда мне, ни сюда. Как почувствует, что у меня на стороне интимные отношения образуются, так сразу цап-царап. Пригласит к себе в кабинет, к груди прижмет, поцелует жарко, нальет коктейля из своей органической химии, запрется на ключик, и час я на облаках... Да таких облаках, что неделю после них ни о чем и мечтать невозможно. После нее любая женщина на полдня как воздух невидимой становилась...
- Ну и женились бы, если она такая...
- Конечно, женился бы... Но она замужем, и муж - инвалид. Представляете, на собственной свадьбе позвоночник сломал и обездвижил навеки. Спускались они из ресторана к машине с куклами на капоте, так он то ли запутался в ее шлейфе, то ли нога в бантик на подоле попала, то ли просто в глазах ее утонул своим жениховским вниманием - и бряк на ступеньки. Жанна Сергеевна всегда навзрыд плачет, когда об этом рассказывает. Они даже не спали не разу, представляете?
- А втроем жить не пробовали?
- Как же не пробовали! Пробовали... Неделю я продержался...
- А почему всего неделю?
- Ну, вы же знаете, у человека, если одно чувство отключается, то другое обостряется...
- Да, знаю, - грустно покивал Роман Аркадьевич.
- Так у Владислава Андреевича слух и обоняние обострились... Он своим носом все слышал. Разденется Жанна в соседней комнате - он слышит. А как не слышать - запах-то у нее ой какой! Божественный...
Смирнов, недавно прочитавший "Парфюмера", прикрыл глаза, медленно втянул в легкие воздух. Ноздри его трепетали от вожделения.
- И все по-своему пахнет, - продолжил он мечтательно. - Ручка, животик, груди... Да, груди... Одна, знаете ли, лесной земляникой чуть-чуть, а другая вовсю майским вечером. А как все остальное! Вы понимаете, что я имею в виду... Полуобморочно, сладко полуобморочно... О, Господи, что же я так разоткровенничался? Я вас не шокирую своей открытостью? Не кажусь беспринципным?
- Да нет, - пожал плечами Роман Аркадьевич, немного недовольный тем, что Смирнов завершил свои интимные реминисценции. - Вот только я не пойму, как вы от этих запахов ушли? Не хотели мучить инвалида?
- Инвалида... - повторил Смирнов, неприязненно скривив губы. - Однажды утром, когда она его на утку сажала, этот инвалид, желчно улыбаясь, рассказал, что между нами в прошедшую ночь было. Куда я ее целовал, куда она меня, что она делала, что я, и сколько. Да так подробно и с деталями, как будто своими глазами все видел. А ведь от нашей с Жанной спальни до его спальни - метров десять с тремя поворотами и тремя дверьми... Короче, не смог я интимной жизнью под наблюдением жить, не смог на него, несчастного, смотреть - на ужин она ведь его выкатывала, и он ел меня, глазами ел, - не смог жить жалостью, и ушел, малодушный и сам себе противный.
- Я вас понимаю... - проговорил Роман Аркадьевич, находясь мыслями и обонянием в доме Жанны Сергеевны. - Но вы все время уходите от истории с крабами.
- Ничего я не ухожу. После ухода от Жанны, я взял отпуск и уехал в Железноводск водички минеральной попить от такой нервозной жизни. И там познакомился с саратовчанкой Ларисой. Они с Жанной были как лед и пламень, как плюс и минус, в общем, были диаметрально разными. Нет, не подумайте, Лариса тоже была красива, сексапильна, породиста, умна и добра, но как-то по-другому. Жанна, знаете ли, больше снаружи красива была, а Лариса вся изнутри светилась...
- Почему вы говорите о них "была"? Они умерли? - округлил глаза Роман Аркадьевич.
- Да... Одна фактически, а другая виртуально, - почернел Смирнов и, торопливо закурив, продолжил:
- Короче, влюбился я до потери твердости голоса. Вы не представляете, как мы гуляли по окрестностям Железноводска. Целовались на скамеечках, лицо к лицу вино вкусное в кафешках пили... Пили, пьянея от любви, в чащи уходили, кизил кушали из ладошек, рука в руке шли, решали, сколько мальчиков заведем, сколько девочек, куда отдыхать будем ездить... Потом в Москву я ее увез. В свое Люблино. Вы не представляете, как моя холостяцкая квартирка преобразилась! Она вмиг все переставила, с моей помощью, конечно, занавески повесила, все вычистила. Я и вообразить не мог, что мое гнездышко может превратиться в Эдем, тем более, я, честно, говоря, считал его весьма уютным и хорошо приспособленным, как для умственной, так и фактической жизни...
- А как Жанна Сергеевна?
- Когда отпуск кончился - в науке он длинный, тридцать шесть рабочих дней - и я пришел на работу, все счастье мое прекратилось. Жанна Сергеевна увидела меня и, сразу все поняв, потащила в свой кабинет и там сказала, что отравится ядом, если я от нее уйду. И мужа своего отравит, чтобы в богадельне не жил.
- Да, запахи там, не позавидуешь...
Смирнов покивал замечанию и продолжил:
- И стали мы опять втроем жить - я, Лариса и Жанна...
- Втроем?!
- Ну да. Лариса, правда, об этом не знала. Ничего, справлялся, тем более, в химической лаборатории с этими короткохвостыми раками работы стало много, и Жанна Сергеевна большую часть себя отдавала банкам, склянкам и прочим ретортам... Я уже говорил, что в тот самый момент наш институт вплотную занялся изучением особенностей памяти короткохвостых раков, то есть крабов. Навезли их - вагон и маленькую тележку. Они по всем коридорам и комнатам туда-сюда лазали, в шкафах одежных на рукавах висели, сухари и печенье с чайных столиков воровали и даже в холодильники залазили. Короче, везде они были - маленькие и большие, серые и коричневые. И как-то в пятницу я одного маленького домой в кейсе принес. Он как таракан в него заскочил, я не заметил и принес. И зря, надо было его в сугроб вытрясти, чтоб замерз до смерти...
Смирнов замолчал, закурил сигарету и сразу же о ней забыв, напряженно уставился в горизонт.
- А что он у вас наделал?
- Ничего он не наделал. Ел мясо, как лошадь, бегал туда-сюда, на занавесках висел. В ванну прыгал... И смотрел, паразит, смотрел. А нам с Ларисой хорошо было, мы часто этим самым занимались. На полу, на кровати, на диване, в прихожей, в ванной... А он сядет удобно так, чтоб все видно было, и смотрит, смотрит, глазками своими крутя. Иногда я даже кончить из-за этого никак не мог...
- Ну, краб тут, скорее всего, не причем. Если вы по три раза на дню этим занимались, да еще, хм, в лаборатории на полставки, то, скорее всего, дело именно в этом.
- Воможно...
- Дак что было дальше?
- Дальше крабы в институте начали один за другим дохнуть от какой-то неизвестной аденовирусной болезни. А мы как раз вплотную подобрались к решению задачи съема информации с памяти короткохвостых, точнее, эта задача была уже решена и решена, как ни странно Жанной Сергеевной. Это она придумала помещать крабов в атмосферу, содержащую пары этилового спирта, да, да, этилового спирта, не смейтесь - все великое просто, а иногда и вульгарно. Короче, задача съема информации была решена, как всегда, случайно - мензурка со спиртом разбилась, и капелька его попала в камеру цифрующего датчика, и оставалось только научиться записывать ее и выводить на периферию.
И тут такое дело - сплошной падеж всех подряд короткохвостых. И надо же - зимой! Отечественные крабы все окоченели в зимней спячке, а купить зарубежных мы, сами понимаете, не могли - институт, хоть и номерной, но долларов в кассе не было ни одного. И надо же было дернуть меня за язык! Представляете, на Ученом совете я предложил коллегам пожертвовать науке своих домашних крабов - к тому времени они уже у всех сотрудников жили, и даже у их родственников и соседей.
Вы не представляете, какая буря поднялась - многие уже сжились со своими короткохвостыми меньшими братьями, имена им дали, своего я Гошей назвал. А один научный сотрудник, как сплетничали в коридорах, даже разводил их на продажу, то бишь на мясо - представляете, всю кухню аквариумами сверху донизу уставил и разводил. Не знаю, сколько он там зарабатывал - жадность - это жадность, ей деньги в принципе не важны, но отслюнил он одного дохлого крабика без одной клешни. Но все остальные принесли вполне приличных, некоторые, конечно, со слезами на глазах, но принесли, после дезинфекции институтских помещений, естественно. К вечеру следующего дня целых сто девяносто семь штук набрали...
- Вы опять уходите от темы...
- Да вот, ухожу... Хотя, что уходить - сто слов осталось сказать... А может, и меньше.
Смирнов замолчал. Он скорбел по системе Станиславского.
- Ну, говорите же, не томите! - взмолился Роман Аркадьевич.
- Через три дня Жанна Сергеевна покрылась пятнами и перестала меня замечать. А еще через день ее нашли мертвой в запертом кабинете - его пришлось взламывать. Она такую дозу цианистого калия приняла, что была вся синяя и в пупырышках. И представьте картинку: стоим мы все вокруг нее, кто в трансе, кто всхлипывает, кто бледный, как хлористый натрий, кто спиртом халявным в порядок нервы приводит, а этот научный сотрудник, ну, тот, который крабов на дому коммерчески разводил, Грум-Грижимайло его фамилия, между прочим, весьма известная научная фамилия, подходит к видеомагнитофону, нажимает кнопку...
- Ну и что? Почему вы замолчали?
- Потому что через десять секунд после этого я чуть не умер от разрыва сердца...
- А почему? Я ничего не пойму, - растерянно проговорил Роман Аркадьевич.
- Что же тут непонятного? На экране телевизора пошел трехчасовой, не меньше, порнографический фильм...
- Порнографический фильм!?
- Да. И главные роли в этом фильме играли я и Лариса.
- Как это?
- Да так! Жанна Сергеевна все вытащила из мозгов Гоши. Представляете - все. И фильм, как вы, по-видимому, подумали, был отнюдь не черно-белым, а цветным и очень хорошего качества. И это еще не все. Фильм, как я говорил, был трехчасовым, и, пока мои коллеги, раззявив рты и забыв о холодеющем трупе заведующей лабораторией, смотрели, какие мы с Ларисой выделываем коленца и позиции, я поехал к Жанне на квартиру. Дверь была заперта, но я не стал звонить, стучать, кричать, просто вызвал службу спасения, и в пять минут они вырезали замки...
- И что? Мужа она тоже убила?
- Да. Он тоже был синим и в пупырышках... Но лицо у него было довольное. Жанна, наверное, ему сказала, перед тем, как яд дать, что на том свете у них все тип-топ будет, там ведь хребтов позвоночных нет, они душам ни к чему. Увидев его труп, я бросился назад в институт с единственной целью утопить в царской водке подлейшего из подлейших короткохвостых раков. Однако ничего не вышло. Я узнал, что Жанна Сергеевна за день до смерти отправила Витю Ященко, своего лаборанта, на черноморское побережье Кавказа с приказом выпустить Гошу на волю. Зачем она эта сделала? - вы можете спросить. Не знаю. Может, потому что в его рачьей памяти был я, любимый ею человек?
Минуту они молчали, переживая драму. Роман Аркадьевич смотрел в сторону.
- Вы что затихли? Глаза отводите? - спросил, наконец, Смирнов. - Считаете меня виновником смерти Жанны и ее мужа?
- Ну, может быть, косвенным...
- Нет, вы считаете...
- Бог вам судья, - натянуто улыбнулся Роман Аркадьевич. - А что случилось с Ларисой? Вы говорили, что она умерла виртуально?
- Жадной она оказалась, и дурой к тому же, потому и умерла, для меня умерла. Больше всего на свете не люблю жадных дур, с тех пор не люблю...
- А что случилось?
- Смех и грех, а как вспомню, внутри все вянет и чернеет от злости. Представляете, через пару недель после этой истории мы с ней решили устроить праздник. На Госпремию, полученную за крабов, я купил Лоре новое белье, туфельки на высочайших каблуках, шампанского, естественно. И вот, только мы выпили по бокалу и в постельку легли, она мне говорит, вместо того, чтобы прижаться:
- Ми-и-лый, у меня для тебя сюрприз!
И давит на кнопку пульта... Вы все поняли?
- Нет...
- На наш интимный праздник она купила лицензионную кассету с порнографическим фильмом. Теперь вы поняли?
- Что-то доходит.
- Ну ладно, слушайте по буквам. Этот тип, Грум-Грижимайло, ну, который крабами торговал, никому ничего не сказав, за большие деньги продал кассету Жанны Сергеевны в видеофирму, и эти беспринципные торгаши размножили ее огромным тиражом. И надо же было такому случиться, что Лариса купила именно нас.
- Из-за этого она ушла?!
- Да. Она меня бросила.
- Вот дура...
- Почему дура? Напротив... Увидев себя на экране, она, невзирая на мою принципиальную позицию и моления на коленях, в ту видеофирму работать пошла, порнографическая звезда она теперь по всей Европе и прочей Швеции. Меня приглашали ей в пару, по всей Москве преследовали, многомиллионные контракты предлагали, но я категорически отказался. За деньги задницу показывать? Не-е-т, не то у меня воспитание.
- Мне кажется, вы правы... Я бы тоже не показывал...
Некоторое время они молчали, потом Роман Аркадьевич засобирался:
- Ну ладушки, Евгений, до свидания. Я, пожалуй, пойду, час уже с вами беседуем, жена, наверное, уже сердится...
- Да, да, конечно. И знаете, что я вам скажу на прощанье...
- Что?
- Ваша жена - я это чувствую, - в тысячу раз лучше Жанны Сергеевны. Лучше, потому что у нее есть вы и ваши дети. Любите ее больше, доверяйте, и вас минуют жизненные трагедии. И еще, вы, наверное, поняли, что я несколько привирал... описывая достоинства своих женщин. Они, конечно, были заметными, но прекрасными их делала моя любовь...
Роман Аркадьевич благодарно заулыбался. Когда Смирнов рассказывал о красоте Жанны Сергеевны и Ларисы, он испытал соблазн и вожделение несупружеской любви, ибо жена его была обычная по наружности женщина. Пожав руку Смирнову, он ушел, ни разу не оглянувшись.
- Счастливый человек, - думал ему вслед Смирнов. - А счастливому не надо ничего выдумывать - у него все есть.
Роковая женщина.
От Геленджика Смирнов шел не спеша. После ночи, проведенной в злополучном коттедже Бориса Петровича, после игры на жизнь спешить никуда не хотелось, потому что жизнь была везде.
Она, выигранная, была впереди, по сторонам и сверху, она была позади.
Он шел, наслаждался ее теплом ее красками и дыханием.
Он вспоминал, как мог переспать с двумя прелестными женщинами и получить пулю в лоб, но как все хитро повернулось боком.
Он шел и представлял гладкие бедра Валентины, ее губки бантиком, ее милую родинку, ее доверившиеся глаза.
Он видел, как они лежат рядышком, глядя в потолок на отстрелявшихся амуров, лежат после всего, лежат и думают, что делать дальше. Смирнов, продолжая шагать, мысленно обращался к ней, стоявшей, нет, лежавшей перед глазами, говорил разные слова, но они его не удовлетворяли, и ее тоже, и он начинал думать о Серафиме.
С Серафимой получалось лучше. "О, я вас хочу, мужчина!" О, Господи, чем он лучше ее? Тем, что передает этот первичный позыв другими словами? "О, сударыня! Как вы так милы, как обаятельны!" - ведь фактически это то же самое.
Нет, как не крути, она - лапушка, прямодушная и простая!
Как она целовала его!
Как стремилась получить удовлетворение, удовлетворяя. Как приклеивалась бедрами, как ласкала ими и всем другим...
Такие мысли, изливаясь в природу три дня подряд, конечно же, не могли не материализоваться. И они материализовались в декорациях газпромовского пансионата, обнесенного оборонительным рубежом в виде обстоятельной металлической ограды, буквой "П" воткнувшейся в море. За оградой неторопливо паслись новенькие с иголочки еврокоттеджи. Они, вкупе с повсеместными счастливыми рощицами, райскими цветниками, задумчивыми дорожками и многообещающими беседками и павильонами, выглядели сказочными и казались только что протертыми Божьей фланелевой тряпочкой.
Обходить сказку Смирнову не захотелось, тем более в гору до дороги, вившейся высоко в горах, пришлось бы тащиться не менее получаса. Морской конец ограды был капитально обвит ржавой колючей проволокой, но она его не остановила. Через три минуты, вспотевший, взлохмаченный, с поцарапанной щекой, он шел по вычищенному до песчинки пляжу, с интересом разглядывая простые лица низшего и среднего управленческих звеньев "могущественной естественной монополии (высшее до российских пансионов не опускается, это известно всем). Лица низшего и среднего звеньев были сосредоточенными, и лежало на них что-то божественно-простое. Смирнов не успел определить, что - его остановили два охранника в униформе. В руках у них играли дубинки.
- Как вы сюда попали? - спросил один из них, постукивая резиной по ладони.
- Как, как! Через забор перелез, - буркнул Евгений Евгеньевич, пытаясь продолжить путь.
Его грубо остановили:
- Пойдешь с нами, турист. Посидишь в подвале, может, научишься уважать права частной собственности.
- Это вы научитесь уважать законы. Это я вам обещаю.
- Какие это законы?
Смирнов без натуги выдал:
- Согласно указу Президента номер тринадцать тысяч пятьсот сорок два дефис бэ слэш восемь от третьего сентября двухтысячного года береговая зона шириной сто метров не подлежит отчуждению и может использоваться по назначению любым гражданином России, так же как и иностранными гражданами, законно находящимся в стране.
- Засунь этот указ себе в ...!
- Он давно уже там в трех экземплярах. Первый засунули на даче Ткачева, краснодарского губернатора.
Охранники заржали.
- Ну ладно, иди, остряк. Только осторожней - у того забора ротвейлер на цепи. И иди вон по той дорожке, а то на нашего Кравченко напорешься - он шуток с рождения не понимает.
Смирнов прошел полсотни метров и остановился, как вкопанный - сзади послышался сдавленный голос, показавшийся ему знакомым:
- Женя, стой!
Это был голос Ксении. Голос любви, голос женской плоти.
Приятное тепло разлилось по телу Смирнова.
Он понял - если сейчас в горах над пансионатом начнется эксплозивное извержение вулкана, если, как в греческой Помпее, западают раскаленные вулканические бомбы и посыплется пышущий жаром пепел, то все это не сможет ничего изменить. Никакие катаклизмы не смогут отменить то, что уже выстроились необходимостью от этой вдруг ожившей минуты до завтрашнего утра.
Он обернулся. Ксения, напряженно-стройная, стояла в красном, ничтожным по видимости купальнике, стояла меж двумя кипарисами, несомненными символами грядущих событий. В бездонной проруби ее глаз искрились и играли всеми оттенками черного страх, радость, будущее, озорство, неприязнь.
- Господи, неужели это ты? Глазам своим не верю!
Смирнов шагнул к ней. Она отпрянула.
- Ровно в половине двенадцатого будь у того угла ограды, там калитка, - показала рукой. - Погостишь у меня. И не надо, чтобы нас видели. И побрейся - как можно так ходить?!
Евгений Евгеньевич не успел ответить - Ксения резко повернулась (как оторвалась) и пошла по дорожке к морю. Было видно - ей нелегко уходить. Она уходила, как привязанная невидимой тягучей нитью.
Преодолев забор - банальная ржавая колючка на этот раз зацепила рубашку, - ну и черт с ней! - он уселся на горячий песок и принялся обдумывать создавшуюся ситуацию.
Предстоящая ночь с Ксенией его воодушевляла.
Воодушевляла ночь в сказочном, нет, волшебном домике.
Ночь, после который влиятельный газпромовский чиновник появиться на людях с очаровательными рожками.
Вот только обошлось бы... Один сказочный домик с коньяком и нимфами уже вышел боком.
Чуть не вышел.
Хотя, чего бояться? Дважды в одно место снаряд не попадает.
А она совсем не изменилась...
Совсем...
Когда они познакомились, Ксения служила заведующей магазином модной французской одежды и парфюмерии. Он до сих пор помнил, как она произносила слово парфюм. "Парфююм". С каким-то значением произносила, с подтекстом. С уважением к тому миру, где говорят "парфююм", и где, услышав слов "парфюмерия" морщатся, как от запаха чеснока или квашеной капусты. Прожили они около года, потом она поскользнулась на гололеде, и встать ей помог один из тогдашних принцев одной из так называемых естественных монополий. Со временем она ушла к нему. Высокая, стройная, умеющая одеваться со вкусом и чуть вызывающе, она нравилась многим мужчинам.
И не только из-за этого нравилась. В глубине ее глаз бездонно чернели самоубийство первого мужа и трагическая гибель второго.
Она похоронила всех своих мужчин, всех, кроме Смирнова.
Похоронила красотой, независимостью, твердостью, четкой определенностью чувств и моральных установок. Лишь только взяв ее под руку, лишь прикоснувшись, они теряли самообладание.
В первую их ночь, уже после всего, после всего с хвостиком, она, вся такая роковая, нависла над Смирновым:
- А ты не боишься?
- Чего не боюсь?
- Все мои мужчины умерли...
- Нет, не боюсь. Ты уж прости.
- А почему? - роковой взгляд женщины потускнел.
- Не люблю ходить строем, - улыбнулся Евгений Евгеньевич.
Со временем он понял - Ксения полагает, что смерть всех ее мужчин образует вокруг нее своеобразную ауру, которая придает ей некую мистическую экстрапривлекательность. Она пыталась заворожить ею Смирнова, но ничего не получилось - не взирая ни на что, он продолжал жить с ней как с женщиной, земной женщиной, хотя и удовлетворявшей его почти по всем параметрам. Жил и спрашивал, спрашивал, факт за фактом выуживая причины гибели двух мужей, так и не достигших зрелости.
И вот встреча.
Преисполненная значения, несомненно, устроенная свыше. Ведь только Всевышний мог организовать эти две встречи.
Сначала со Светой, а теперь с ней.
С Ксенией...
Со Светой еще понятно - он знал, что она будет в августе в Архипо-Осиповке.
А Ксения? Как она очутилась на Черном море? Ведь даже пяти-звездную Турцию и Египет она глубоко презирает?
Нет, Господь Бог, видимо, перечел их роман, и решил кое-что добавить. Для занимательности. Или что-то назидательное. Ну, а если он Сам принимает участие в текущей сцене, то можно ничего не бояться. В крайнем случае, результаты будут по заслугам.
Удовлетворенный итогом размышлений, Смирнов нашел рядом с ручьем укромный уголок, вымылся, побрился, переоделся и расчесался (первый раз за двое суток). Солнце почти уже проплавило горизонт, ждать оставалось лишь пару часов. Перекурив, он решил оставить потрепанный свой рюкзак в палаточном лагере, раскинувшимся неподалеку от места его стоянки.
Лагерь населяли студенты биологического факультета МГУ; устроив рюкзак под навесом, они напоили Смирнова зеленым чаем и накормили макаронами по-флотски. В одиннадцать он был у заветной калитки. Походив вдоль ограды, сел в траву.
Стал смотреть.
Фонари светили скупо.
С берега эпиграфом гремела Аллегрова.
"Все мы, бабы, стервы; милый, бог с тобой - кто у нас не первый, тот у нас второй".
Светлячки занимались своим делом. Мотались туда-сюда.
Замок на калитке был магнитным.
Звезды пробивались одна за другой.
Море шумело мерно.
Озиравшаяся Ксения появилась ровно в половине двенадцатого.
Увидев нежное личико женщины, насквозь пропитанное ожиданием, Смирнов решил, что изнасилует ее, как только они окажутся в прихожей.
Как только она закрыла дверь, он взял ее на руки, осмотрелся, увидел в углу прихожей кушетку, пошел к ней.
- Не надо - тут охранник спит. Сволочь он. Неси в дом.
Смирнов огорчился.
Он уже видел ноги Ксении, поднятые в сторону-верх.
Видел себя, снимающим штаны.
Видел ее влажные внешние губы. Чувствовал их томление.
Все было так хорошо, а она вставила во все это охранника с резиновой дубинкой в руке. Охранника, постукивающего дубинкой по ладони.
Да еще сволоча.
Она поцеловала его в губы. Показавшееся бесконечным приближение уст, приближение пылающих врат плоти запечатлело действительность. Яркая, приятно пахшая помада, духи, эфирными набегами требовавшие признания, легко перебивавший их запах чистого тела, наполняли замкнувшееся вокруг пространство смыслом таинства, и Смирнов выполнил просьбу.
Открывая ногой дверь в комнаты, он подспудно опасался, что гостиная и спальня окажутся такими же, как в коттедже Бориса Петровича.
Такими же, как там, где ничего не получилось.
Опасения оказались напрасными. Все вокруг было домашним. Все было, как у Ксении дома.
Оказавшись на широкой кровати, покрытой красным ворсистым покрывалом, она притянула его к себе, вжалась грудями. Весь пропитавшись алчным ее теплом, Смирнов вырвался, стал бешено раздеваться.
Она его опередила.
- А как ты здесь оказалась? - спросил он, когда они уселись за журнальный столик и закурили.
Как в былые времена.
- Миша умер, - темно посмотрела Ксения.
- Как умер?! Ему же лет сорок пять всего было? И сибиряк...
- Он застрелился.
В комнате возник дух Бориса Петровича. Он был с пистолетом. Смирнову захотелось выпить.
- Там, в холодильнике, любимый твой портвейн, а в грелке - свиные отбивные. Принести?
Отбивные он готовил, когда к нему приходила Ксения. Значит, она его ждала!? Получается так.
- Принести.
Пока женщины не было, Евгений Евгеньевич думал, зачем Ксения его отловила.
Чтобы он умер? Ну да. Два мужа погибли, теперь третий. Один он, Смирнов, портит картину. Или, научно выражаясь, статистику.
Но ведь он не был мужем?
Пузатая бутылка португальского портвейна (он терпеть его не мог - не было в нем душевной российской невыдержанности), горячие свиные отбивные изменили его настроение к лучшему.
- А почему ты не сделал мне предложения? - неожиданно спросила она, когда он отложил нож с вилкой. - Я ждала его на Новый год.
- Я знаю. Понимаешь, я был первый раз в твоей квартире, первый раз увидел твоих сыновей, французского бульдога... Все было непривычно, а в непривычной обстановке душа молчит. Я хотел об этом поговорить на Старый Новый Год, но ты уже была другая.
Французский бульдог был неприкаянным. Он влюбился в Смирнова, как только тот к нему прикоснулся, и рвался к нему всю ночь. Она его привязала
Он знал: если чья-то собака тянется к чужому, ее не любят, ее используют по назначению. Как собаку. Как всех.
- Да, я разозлилась. Я ведь уже считала тебя мужем...
Смирнов торопливо налил вина, выпил. Поморщился.
"За эти деньги можно было купить ведро замечательного прасковейского портвейна. Все сходится однако. Она считала меня своим мужем, а я - вот казус! - не умер. Черт, у Бориса Петровича было легче. У него, так, легкий психиатрический насморк, а у этой в сорок два, похоже, маразм чудным цветком раскрылся. В виде премиленькой мании.
Чепуха!
Почему чепуха? Она ведь знала, что в августе я собираюсь пройтись от Адлера до Ялты. Да, знала. И поэтому приехала в пансионат, хотя российский отдых, даже такой роскошный, ей противнее капусты.
Вот попал! И смотрит как! Как кошка на мышь. А как здорово изобразила при встрече удивление!
Надо взять себя в руки и все спокойно обдумать".
Смирнов попросился в туалет. Ксения рассказала, где он находится.
"Значит, клиническая картина такова, - усевшись, сжал он голову руками. - После смерти второго мужа ей пришло в голову, что она - уникальный сакраментально-мистический жизненный персонаж. Появился стержень, выпрямивший спину, стержень, поднявший подбородок. "Я - роковая женщина. Я - Смерть. Я беру их за руки и веду к краю, и они идут, как крысы под дудочку, и умирают, как крысы". Потом появился я. И не умер, и не погиб. Тогда этот факт моей биографии ее не озадачил - началась блестящая жизнь с бриллиантами, "Мерседесами", Ниццей и Монте-Карло. Меня она вспомнила, когда Миша умер. Вспомнила, что я жив. Ей, конечно, это не понравилось - кому охота из-за какого-то там научного сотрудника становиться нормальным смертным? И она, как вполне грамотный человек придумала, что они, ее мужчины вовсе не обязаны умирать друг за другом. И потому я не умер. Пока не умер. Потому что она, выпустив мою руку - а ведь шел я за ней к пропасти, шел - занялась Мишей. И, чтобы все поправить, чтобы восстановить свой имидж, взяла путевку в этот пансионат, через территорию которого незамеченным не пройти.
Нет, ты, Смирнов, параноик. Женщина просто по тебе соскучилась, а ты напридумывал. Хотя она действительно что-то. Эти черные колдовские глаза. Они точно ввергают мужиков в параноическое состояние.
Ладно, будь что будет. Ведь не отравит она меня? Она ведь никого прямо не убивала, только доводила?
Да, только доводила.
Черт! Даже интересно. Доведет или не доведет? Это сколько всего надо проделать по женской части, чтобы я застрелился как Борис, и пропал, как Глеб?
Он спустил воду.
Она унесла все его страхи.
Он вернулся в спальню.
Ксения возлежала обворожительною Клеопатрой, ждущей Цезаря. На ней было новое белье.
Он снимал с нее черное, а теперь все пронзительно алое.
Совсем другая женщина.
Он набросился.
Она целовала его, как сладкое прошлое.
Он вошел в нее, как в будущее.
Она, вонзив в его плечи красные длинные ноготки, закричала.
Он сдавил ее и почувствовал маленькой и беззащитной, полностью ему отдавшейся.
Потом он лежал на ее груди и слушал.
- Когда умер Миша, я вспомнила тебя. Они все отдавались мне, они делали все, чтобы я была, а ты - нет. Ты любил, ты спрашивал, ты отдавался, ты даже унижался, но что-то оставалось только твоим. И это только твое, эта твоя зарытая кость, тянула меня, до сих пор тянет. Я часто вижу ее во сне. Я вижу себя черной стройной сукой, которая лежит тенью в пустом, да, совершено пустом углу, лежит и грызет в мыслях эту твою кость...
- Ты хочешь, чтобы я умер от любви к тебе? - поцеловал женщину Евгений Евгеньевич. Было уже утро, новое доброе утро, и умирать для статистики ему совсем не хотелось.
- Да... Все женщины хотят, чтобы их мужчины умирали от любви к ним.
Смирнов понял Ксению.
Он тоже хотел бы, чтобы его женщины умирали от любви к нему.
В абстрактном смысле.
А у нее ум конкретный...
Concrete mind = бетонный ум.
- А с кем ты сейчас живешь? - решил он не будоражить себя рефлексиями. - С кем ты здесь?
Вложил ей руку меж ног. У коленок. Медленно повел вверх, пока мизинец не вошел во влагалище.