Мама опять сняла дачу на лето. На этот раз на станции Тишинской, от города совсем недалеко. Это ведь у меня каникулы, а у мамы отпуск только две недели, и на работу надо будет как-то добираться. Отправить меня в лагерь или оставить в покое в городе, конечно, не вариант. Ребёнок четырнадцати лет от роду должен быть под присмотром, иначе мало ли с кем свяжется...
Свежесть воздуха в посёлке у железнодорожного полотна была сомнительной, но на лучшее не хватило финансов. Впрочем, всё как всегда. Лето обещало быть скучным.
Улица, в конце которой примостилась наша дачка, сбегала прочь от станции и лихо заворачивала к реке. Домик стоял прямо на берегу, вытаращив блёклые стёкла окон на воду. Я любил плавать и холодной воды не боялся, поэтому обрадовался. А может, просто старался найти что-то хорошее в своих одинаковых летних каникулах.
Помог матери с вещами и пошёл к реке, получив на дорогу целую тонну напутствий.
Дно оказалось илистым, ноги облепила тягучая жижа, но я упрямо шаг за шагом продвигался вперёд. Когда вода дошла до пояса, не выдержал, окунулся и поплыл. Холодно! Дышал ровно, глубоко, но никак не мог согреться. Обернулся — берег уже далеко. Пусто, совсем пусто. А вдруг я утону? Никто и не заметит... Я дёрнул головой, прогоняя глупые мысли. Знаете, лезут иногда, настырно так; я злюсь, ругаю себя последними словами, — и мысли отходят. А потом вновь выскакивают, будто маньяк из-за угла. Нервируют они меня. Вот и теперь дыхание сбилось, я почувствовал внезапно навалившуюся усталость и задвигал руками-ногами резко и нескладно, уже безо всякого удовольствия.
А берег не приближался. Судя по всему, я бултыхался на месте. Хотя нет, течение снесло моё глупое тело чуть в сторону. Вдохнул побольше воздуха и сделал рывок. Потом ещё, ещё. Теперь-то холод отступил, стало даже жарко — от страха. Да, я перетрусил будь здоров.
На берег вышел шатаясь, ноги держали с трудом. Лёг на спину и закрыл глаза. Кажется, пролежал так с минуту.
У меня бывает иногда вот что: уже проснулся, а глаза не открыть, потому что кто-то нависает надо мной. Я чувствую это, мне мучительно и непонятно. Оставаться лежать, пока некто или нечто рассматривает меня, невыносимо, а открыть глаза — жутко. Но всё же я каждый раз открываю глаза и никого не застаю.
Открыл и сейчас. На меня смотрели в ответ. Они стояли против солнца и казались мне тёмными и размытыми человеческими подобиями. Я сел, прищурился. Передо мной были двое парней примерно моего возраста и девчонка чуть помладше.
Один из ребят, белобрысый и вихрастый, с широким веснушчатым лицом, сказал своим:
— Я же говорил, никакой это не Генка.
Протянул мне руку:
— Антон.
— Генка, — сказал я, пожимая руку в ответ, ведь это действительно моё имя.
Антон отшатнулся от меня, но спустя секунду уже спокойно улыбался.
Девчонка вскрикнула, закрыла рот ладошкой. Глаза её, два тёмных водоворота, так и впились в меня.
— Колян, — представился тем временем второй паренёк, обритый наголо, с тонкими неприятными губами, складывавшимися в недовольную линию.
Я пожал руку и ему, а сам всё смотрел на девчонку. Волосы короткие, торчащие клоками, как свалявшийся мех у старой плюшевой игрушки. Худая, загорелая, но какая-то нескладная. В нашем классе девки такую заклевали бы. А глазищи огромные, так и хочется нырнуть в них.
Девчонка наконец отняла руку ото рта и проговорила:
— Са... с-cа...
Антон резко бросил:
— А это Сашка.
И посмотрел на меня так, что стало понятно: хоть одна усмешка насчёт Сашкиного заикания, и я покойник.
Аборигены рассказали, что приняли меня за Генку, Сашкиного брата, который утонул год назад. Я выслушал это спокойно, но потом взглянул на Сашку, и меня пробрал холодок. Она помотала головой. Незаметно, но так, чтоб я увидел, и при этом смотрела именно на меня. Вот что она имела ввиду? Что брат не тонул? Или что ей просто не хочется слышать эту историю? Мне стало не по себе, и вопрос застрял в горле, хотя обычно я не испытываю проблем с общением.
— Кстати, не советую купаться здесь, — с ленцой проговорил Колян, — а то и кроме Гены утопленников хватает. Воржайка, — Колян кивнул на речку, — холодная, течения у дна, омуты... Каждый год кто-то пропадает.
— Но не все же тонут. Некоторые... просто пропадают, — простодушно заметил Антон.
— Отлично, — пробормотал я с горечью. — В каком офигительном местечке мне предстоит провести всё лето!
Я огорчился, мягко говоря. Без возможности купаться станция Тишинская превращалась в отвратительно скучное село. Развлечений никаких. За грибами и ягодами ходить ещё рано, рыбак из меня никудышный.
Словно поддакивая мне, протяжно и громко прогудел поезд. Интересно, часто они тут шумят? Я совсем приуныл, и былое настроение улетучилось куда-то вместе с гудком локомотива.
— Ну ты не раскисай, слышь, — с неожиданным участием сказал Колян. — Есть тут одно местечко, где вода спокойная, и неглубоко.
Местечко оказалось потрясным. Река здесь раздалась и успокоилась, обустроив у берега широкую заводь. На удивление это тёплое мелководье было чистым, совсем не заросшим, а ноги радовались песчаному дну. Мы искупнулись всей компанией и блаженно развалились на солнцепёке. Удивительно, но у Сашки волосы не слиплись, как у всех нас, а торчали игрушечным мехом, лишь сверху намоченные капельками воды. А ведь ныряла со всеми... И ещё я понял, что заикание её совсем не портит, наоборот, делает по-особому милой.
Мы провели на берегу несколько часов, накупались до одури, а я ещё и обгорел. Вечерело, но огненный шар за миллионы километров от нас казался нестерпимо близким. Лениво перевернувшись, я с удовлетворением выдохнул:
— А жизнь-то налаживается!
Сашка засмеялась. Тихо так, и очень приятно. У меня аж мурашки пошли от удовольствия, когда зазвенел этот колокольчик. Так бы и слушал её смех. Но Колян всё испортил. Собственно, ничего такого он не сделал, просто заговорил. А Сашка замолчала и как-то вся подобралась.
— Ты ещё замок не видел, — сказал Колян.
— У вас тут есть замок? А кто там живёт? Король, герцог? — откликнулся я, ожидая, что Сашка, может быть, засмеётся ещё.
— Да не, обычный мужик. Дядя Юра.
— Невалидный только, — встрял Антон.
— Невалидный? Как это?
— Ног у него нет.
— Инвалид что ли?
— Ну да, — согласился Антон.
— Отличный мужик, — сказал Колян. — Хочешь, зайдём сейчас к нему, познакомлю?
Я не успел ответить, как Сашка, сидевшая рядом, больно ущипнула меня за руку чуть повыше локтя. От неожиданности я дёрнулся и ошалело уставился на неё. Сашка опустила глаза, и я понял, что девчонка хочет мне что-то сказать, но при ребятах не решается. Я ничуть не обиделся за щипок, и стал лихорадочно думать, как бы отойти с Сашкой в сторонку для разговора.
Очень близко и громко прозвучал гудок. Наклёвывавшаяся мысль вмиг улетучилась из моей головы, остался только этот громкий протяжный шум и оглушительный перестук колёс. Казалось, поезд вот-вот вынырнет из-за поворота реки и размажет нашу компанию, так некстати оказавшуюся на пути тяжёлой машины.
Из одурения меня выдернула Сашка:
— В-восьмичасовой. Мне п-п-пора.
Мы все дружно поднялись и пошли её провожать. Я старался отстать от ребят, думая, что она догадается сделать то же самое и сказать мне, для чего подавала знак, который, кстати, наливался в небольшой, но болезненный синяк. Но Сашка шла впереди и ни разу не оглянулась. Настроение у меня отчего-то совсем испортилось, и ноги плелись по пыльной сельской дороге настолько уныло, что впору было лечь и так и остаться... И дурные мысли снова полезли в голову.
Но вот мы распрощались с Антохой — он жил в центре Тишинской, у магазина, и проходя мимо, был выловлен матерью для каких-то домашних дел.
Вот и моя улица сделала поворот, и показался домишко, в котором мне предстояло жить этим летом. Колян пожал мне руку, мы ещё постояли, договариваясь пересечься завтра. А Сашка, подгадав момент, ущипнула меня снова, на этот раз легонько. Но больше никаких подсказок не сделала, даже не посмотрела в мою сторону, когда они с Коляном повернули на соседнюю улочку, а я со вздохом поплёлся домой.
Я ругал себя на чём свет стоит, что постеснялся пойти провожать девчонку. Если б не было Коляна, тогда б я, конечно, пошёл, и веселил её всю дорогу, и слушал бы колокольчиковый смех... Вообще Сашка не шла из головы. Весь вечер думал о ней. И ведь, главное, нелепая такая, ещё и заикается, а чем-то меня зацепила. Даже мама спросила:
— Геннадий, ты где витаешь? Неужто влюбился?
— Ну вот ещё! — возмутился я.
И со вздохом добавил:
— Она на Чебурашку похожа.
Мама улыбнулась:
— Ну, это ничего, если ушки торчат.
— Да какие ушки, мам! У неё глаза такие... и волосы... Но главное — глаза.
Мама хотела ещё что-то спросить, но промолчала.
Решил лечь пораньше, чтобы не думать больше о Сашке, а назавтра поскорее встретить её. Сон никак не шёл, я ворочался и прислушивался к ночному селу.
Когда в конце концов дремота одолела мои буйные мысли, и я начал проваливаться в темноту, так похожую на Сашкины глаза, в окно поскребли. Я навострил уши. Царапающий звук повторился, и надежда, что это мне почудилось, испарилась. Я подошёл к окну сбоку, прижался к стене, чтобы тот, кто снаружи, не заметил меня.
Чёрная ночь, никого... Я улыбнулся насильно, подбадривая себя, и уставился в темноту пристально, вытянув шею из своего укрытия.
Ох, чёрт! С той стороны окна, снизу, взметнулась рука. Белая и худая. Она быстро поскребла по стеклу и исчезла, оставив меня в оцепенении. В голове застучало, я хотел заорать во всё горло, но звуки словно потерялись в глотке. Раздался жалкий протяжный хрип — его издал я сам. Руки вцепились в подоконник, и это оказалось удачей, иначе в следующий момент мне предстояло рухнуть на пол.
Я тупо смотрел в темноту, стараясь наладить дыхание, и даже не сразу понял, что темнота смотрит на меня в ответ. Судорожный вдох. Наверное, я забывал дышать, потому что лёгкие приняли воздух болезненно. Голова кружилась, и на резкие движения не осталось сил. Я глядел в чьи-то тёмные глаза на тонком лице. А они не мигая смотрели на меня. Чьи-то губы шевелились, темнота говорила со мной. А белая худая кисть настойчиво, но тихо стукнула по стеклу.
Наконец я вырвался из отупения, порождённого страхом. По ту сторону окна была Сашка. И она звала меня.
С трудом поборов желание распахнуть окно и перемахнуть в сад, я быстро оделся и выскользнул через дверь. Это на случай, если мама будет спрашивать, где был. Пока одевался, придумал легенду, что пошёл в туалет-скворечник.
Сашка молча взяла меня за руку и повела прочь от домов, по дороге к лесу, вскоре превратившейся в тропику. Она несколько раз озиралась, и белки глаз вспыхивали снежками, и становилось холодно. Я уже не был уверен, что рад Сашке, мне, если честно, хотелось обратно в дом, в кровать, под одеяло.
Наконец она остановилась:
— Здесь н-никто не услыш-ш-шит.
Девчонка продолжала держать мою руку, и я не решался отнять её. Смотрел в Сашкино лицо, в ночи казавшееся совсем не загорелым. Меня морозило, и снаружи, от сырой июньской ночи, и изнутри, от её слов.
— Не ходи в з-з-за-за-за..., — Сашка совсем сбилась, помолчала, потом закончила, — в замок. Дядя Юра н-не т-т-тот, кем каж-же-жется. Он уб-бил Ге-ге-ге, — голос её сорвался, Сашка надолго замолчала.
Я неловко погладил девчонку по плечу. Она встряхнула головой и закончила:
— Он убил Генку. В-все думают, что Ге-ге-генка уто-то-тонул.
Сашка помотала головой, что означало «нет».
— Он за-за-за-заманивает к себе и уби-би-би...
Мне было не по себе, но я решительно прижал к себе Сашку и крепко обнял. В тот момент ощущение собственной силы нахлынуло так приятно и успокаивающе... Сашка под моими руками вздрагивала, а потом освободилась.
— Т-ты мне не веришь, — резко и почти без заикания сказала она.
И мы пошли обратно. Было горько, оттого, что девчонка оказалась двинутой. Ну да, брат утоп, а она сошла с ума. Я тоже, бывает, накручиваю себя, придумываю что-то пугающее и сам начинаю верить в это... Мы с ней похожи, подумал я, оба слегка ку-ку. Но уж я-то сильный, смелый, по крайней мере, по сравнению с Сашкой. Сейчас провожу её до дома, благо, Коляна на этот раз рядом нет.
Сашка стиснула мою руку и проговорила:
— Отра-ра-ражение за-за-забора в воде. Оно другое.
И тут же убежала. Я не успел отреагировать, а её уже и след простыл в зябкой темноте. Вот сумасшедшая! Забор какой-то, убийства. Чебурашка глупая!
Домой я вернулся раздосадованный и сразу уснул.
Позднее утро встретило меня солнцем, льющимся из заботливо открытого мамой окна, парным молоком и свежими бубликами.
Едва я закончил завтрак, как под окном раздалось «Гена!» Я выглянул и увидел Антоху с Коляном. Сашки с ними не было. Странно, но обида от ночного приключения выгорела и исчезла при дневном свете. Я снова хотел видеть чудаковатую Чебурашку, пусть она щиплет меня и рассказывает страшилки. В конце концов, я и сам со странностями, так что мы подходим друг другу.
Ребята позвали купаться. Мы пошли на вчерашнюю заводь, поплавали и расположились на берегу.
Мы с Коляном болтали обо всём, Антон больше молчал. Сильно не хватало Сашки, увидеть её мне было просто-таки физически необходимо, без её глаз и смешных волос на душе стало муторно и холодно.
Колян посмотрел время в телефоне и внезапно заявил:
— Пошли замок смотреть, Генка.
Он тут же стал бодро собираться, Антон последовал его примеру, а я остался сидеть на траве. В голове вдруг всплыл ночной разговор с Сашкой, её глаза, от ужаса кажущиеся ещё больше, чем обычно. А вдруг она не врала и не придумывала? И мне захотелось остаться на солнечном берегу. Но Колян уже буквально тянул меня за руку, поторапливая, и я стал одеваться, как машина, чувствуя неотвратимость знакомства с жутким дядей Юрой.
Когда на меня накатывает безразличие, я себя боюсь. Мне чудится, будто обязательно случится что-то плохое, если я потеряю волевой и мыслительный контроль над своими действиями. И я стараюсь сделать что-то через силу. С трудом разлепив губы, сказал ребятам:
— Что же мы, без Сашки пойдём? Обидится, небось.
— Сашка уехала в город с тёткой, будет только вечером, — сказал Колян, глядя на меня слишком внимательно.
Антоха поддержал:
— Да она и так не пошла бы.
— Почему? — с трудом проговорил я.
Антоха лишь пожал плечами и глуповато улыбнулся. Я нагнулся, чтобы зашнуровать кеды, и в этот момент Антоха резко подался вперёд, будто его толкнули. Я выпрямился. Антоха растерянно смотрел на Коляна, а тот не отрывал глаз от меня. Под конвоем этого цепкого взгляда я и отправился знакомиться с дядей Юрой.
Замок оказался совсем рядом. Было даже удивительно, что его не видно с места нашего купания. Жидкая берёзовая рощица лишь затеняла, но не скрывала от глаз высоченный забор из желтоватого кирпича. Однако заметил я его, лишь когда мы подошли почти вплотную.
Забор шёл закругляясь, замыкая в себя участок земли у берега. А берег здесь выступал небольшим полуостровом в воду, и получалось, что кирпичная стена опоясывала этот полуостров целиком. Такой строительный размах на станции Тишинской меня потряс и заинтересовал. Все мои страхи и сомнения остались позади, я уже хотел заглянуть туда, в замок за стеной. Хотя замка-то никакого видно не было. Над забором лишь кое-где торчали макушки деревьев.
Мы пошли вдоль стены у самого берега. Гудок разорвал тишину, и стрелой-тенью промчался поезд. Вот где они проносятся — совсем близко, сразу за перелеском метрах в двадцати от глухого замкового забора. Одновременно с отчаянным гудком налетел ветер. Мне даже показалось, что нас обдуло промчавшимся поездом, но сюда, конечно, воздушная волна не дошла бы. Ветер легко сорвал с плеч бандану, — я её накинул и не стал завязывать на голове после купанья, хотел дать волосам выгореть, дурак... Белая тряпка распласталась по воде, совсем близко от берега, но с каждой секундой намокшие края всё больше погружались в воду. Я рванул к реке, лёг на живот и пальцами старался зацепить бандану, но никак мне это не удавалось. Да ещё и рябь пошла по реке, отсвечивая яркими бликами. Я заморгал и проворонил свою вещь. А когда поднимался, глянул на своё отражение в водном зеркале: лохматый, понурый. Такой, как всегда. И прибрежные деревья отражались совершенно обыкновенно, и Колян с Антохой, склонившиеся рядом со мной, и всё остальное. Всё, кроме забора. Гладкая кирпичная стена выглядела на воде как серый частокол. Я глазам своим не поверил. Неужели Сашка об этом говорила?! И неужели я это вижу?! Сердце вдруг почувствовало себя маленьким-маленьким, как раз помещающимся в пятку, и я с удовольствием дал бы дёру с этого клятого берега. Но меня привёл в чувства Колян. Он притащил длинную ветку и вылавливал мою бандану, старательно баламутя воду вокруг. Старый деревянный частокол исчез, я был принудительно умыт своей мокрой банданой, чтоб в обморок не грохнулся, как заявил Колян. Я и правда шатался и уже не понимал, где реальность, а где галлюцинации от жары или выдумки из-за Сашки.
Тем временем показалась калитка. Металлическая, вытянутая на высоту забора, без единой щёлочки дверь выглядела в кирпичной стене инородно. Я даже удивился, когда увидел её. Мне уже начинало казаться, что забор замкнут в кольцо, и мы никогда не обойдём его.
Колян позвонил, потом для верности побарабанил в дверь. Долго нам пришлось стоять под калиткой, я уж подумал, что пронесло, хозяина нет дома, и мы уйдём, а в другой раз я решительно откажусь сюда идти. Неуютно мне было под этой уходящей вверх кирпичной кладкой.
Калитка распахнулась внезапно. Мы стояли почти вплотную к ней, но ни единого шороха с той стороны не слышали. Но стоило калитке отойти внутрь, как наружу хлынул целый поток звуков: лаяли собаки, кудахтали куры, играла музыка.
Ребята шагнули внутрь, а я так и стоял снаружи, таращась в пространство за калиткой.
— Входите, молодой человек, — сказал вкрадчивый и одновременно уверенный голос.
Хозяин голоса придерживал рукой калитку, ожидая, пока я войду. Он улыбался и приглашающе показывал рукой на дорожку, ведущую к дому. Это была не тропинка, а именно дорожка. Изрезанная следами от колёс инвалидной коляски полоска земли уходила от калитки, ветвилась, вела к приземистой избушке, к сараю, будке, курятнику.
Я вошёл и поздоровался. Дядя Юра выглядел лет на пятьдесят, был крепок и плечист. Из-под закатанных рукавов рубахи выпирали мышцы, которым позавидовал бы иной молодой. Лицо инвалида было гладко выбрито и лучилось доброжелательностью. Правда, взгляд холодил и колол беспощадной синевой, и я отвёл глаза.
Я шёл рядом с коляской к ребятам, которые уже расположились за уличным деревянным столом, и думал, что жизнь несправедлива к дяде Юре. Если б не замотанные культи ног, был бы у замка настоящий хозяин-великан. Я украдкой посматривал на туго завёрнутые обрубки и жалел дядю Юру. Мне почему-то вспомнились слова Коляна: «отличный мужик».
Дядя Юра выкатил из дома самовар, и мы пили чай во дворе, и ели баранки с земляничным вареньем. Вокруг буйствовали цветы, у забора играли на ягодах черешни солнечные блики. Собаки, добрейшие лабрадоры и маленькая игривая болонка, ластились к ногам.
Дядя Юра расспрашивал меня о семье, о школе, о моих увлечениях. А потом заговорил сам. Он рассказывал историю за историей, и я слушал с открытым ртом, — настолько увлекательно он описывал события. В каждой истории дядя Юра выходил героем, и мне было жалко до слёз его прошлого и того, что он теперь калека.
Кстати, одна из историй была как раз об этом: как он потерял ноги. Это случилось четверть века назад. Товарищ молодого тогда Юры напился вусмерть из-за неразделённой любви и пополз домой в соседнее село, которое стоит и по сей день совсем рядом, с другой стороны железной дороги. Через рельсы он полз в буквальном смысле, а Юра возвращался с работы на станции и увидел друга, захрапевшего прямо на шпалах. Скорый поезд уже нёсся на беднягу, сверкая огоньками, а тот только ворочался, пытаясь устроиться поудобнее. Юра поспешил на выручку, но товарищ никак не хотел просыпаться. Сдвинуть его оказалось нелегко, но Юра вытащил отяжелевшее тело наполовину, лишь ноги зацепились за что-то между рельсами. Поезд был уже совсем близко. Юра запрыгнул на полотно, выкинул пьяные конечности на безопасную землю, прыгнул туда же сам, но не успел. Ноги молодого храбреца оторвало поездом, а сам Юра отлетел на добрый десяток метров, получил сотрясение и массу переломов.
Уходил я от дяди Юры с тяжёлым сердцем. Как только за нами закрылась калитка, все звуки будто отрезало. За забором вновь наступила полная тишина. Дядя Юра не выключал музыку, да и собаки провожали нас добродушным лаем, но всё смолкло вмиг. Я хотел спросить об этом Коляна с Антоном, но почему-то не спросил. Наверное, не хотел портить торжественно-радостную атмосферу. Ребята меня посвятили в тайну замка, а я полезу с подозрительными вопросами?
А после всю дорогу я думал о нелепой судьбе «невалидного» дяди Юры, о затворничестве в замке. Он хотел укрыться от людей за высоким забором, хотя нашему появлению обрадовался. Видимо, не все добры к нему, иначе зачем закрываться от мира высоченной стеной.
Домой я приплёлся задумчивый и понурый. Мама готовила что-то вкусненькое, но я даже не пошёл посмотреть. Всё гонял в голове мысли про замок, думал о странной истории товарища дяди Юры, который чуть не погиб. И вдруг понял, что именно не даёт мне покоя. Я ведь тоже влюблён, влюблён в Сашку, хоть и знаю её только один день. Если я не признаюсь ей в своём чувстве, то тоже стану несчастным, вырасту, напьюсь, лягу на рельсы... Мысли развивались уже безо всякого моего участия, я лишь наблюдал картинку в голове, вздрагивая от гула колёс, дёргаясь всем телом и сжимаясь в комок.
Нет. Нет, у меня всё будет по-другому. Я пойду к Сашке и всё ей скажу. И отведу в замок, пускай убедится, что там спокойно и очень хорошо. И ещё я подарю ей что-нибудь. Только вот что?
— Мам, — спросил я на кухне, — а что дарят девушкам?
— Цветы, — тут же ответила мама.
И улыбнувшись, добавила:
— Если это просто девушки.
— А если, — голос у меня подрагивал, но закончил я чуть ли не с вызовом, — если не просто?
Мама взъерошила мне волосы:
— Твой папа на первое свидание принес мне трёхлитровый бидон черешни.
Мама присела за стол и стала мечтательно размешивать сахар в чае.
А я тихонько вышел из дома и побежал. Теперь ясно, что подарить Сашке.
Я сильно запыхался, пока добежал до знакомой калитки в кирпичной стене. Но притормозить и пойти шагом никак не мог. Представлял, как приду к Сашке с полной миской черешни, как она обрадуется и засмеётся своим звенящим смехом.
На звонок и стук никто не ответил. Я простоял под калиткой минут пятнадцать, не прекращая попытки. По ту сторону было очень тихо, будто и не жил там отличный мужик с шумным хозяйством. Наверное, дядя Юра уехал по делам. Может, и собак взял выгулять. И неизвестно, когда вернётся. Печальная реальность накатывала тяжёлым комом: не достать мне черешни для Сашки, не услышать её смеха. И снова в мыслях на меня мчался состав, а я лежал на шпалах, не в силах пошевелиться. Тут же, подтверждая горькое будущее, которое я сам себе напредставлял, прогудел вполне реальный поезд.
«Может быть, Сашка как раз на нём вернётся из города», — подумал я и пошёл вдоль забора. Я помнил, где росло черешневое дерево, и хотел взглянуть из-за стены на ягоды, такие близкие и далёкие, такие нужные сейчас мне.
Как на беду, по эту сторону забора, нависая крепкими ветками над верхним краем кладки, росла сосна. Чёрт дёрнул меня влезть по смолистому стволу. Отсюда ягоды казались ещё красивее. И участок был хорошо виден. Вот стол, за которым мы чаёвничали, вот яркие цветы, теплица... А дяди Юры нет дома. Я, наверное, совсем перестал соображать, потому что как-то механически заперебирал руками и подполз по ветке к забору. Мне осталось только дотянуться ногой, перенести вес, и я уже стоял бы на стене. Так я и сделал.
Улыбался, глядел на сочные ягоды. И вовсе не собирался прыгать.
А мир вокруг пошатнулся, дёрнулся. Как будто кто-то невидимый резко отпустил ниточку, за которую до того тянул меня. Я почувствовал, что колени дрожат, голова кружится, и я стою дурак-дураком на чужом заборе и любуюсь чужой черешней. Можно подумать, на ней свет клином сошёлся. На черешне, не на Сашке, конечно. О Сашке я помнил всегда, и в ясном уме, и в забытьи. И подарок ей обязательно найду, вот только спущусь отсюда.
Но претворить мирный план в жизнь мне не дали.
На ноге внезапно сомкнулись железные пальцы. Жуткая металлическая рука мёртвой хваткой взяла меня за лодыжку и потащила внутрь. От дикости происходящего я заорал. И полетел на землю участка. Было очень больно, я отшиб правый бок и почему-то левую руку. Лежал на траве с закрытыми глазами, но не открывал их не из-за боли. От страха...
Вновь появились звуки, сразу, будто у меня вынули вату из ушей. Гавкали собаки. Но это был истошный лай, переходящий в рык. Противно клекотала какая-то птица. Тонко выл человек. Над головой что-то постукивало.
Я сделал над собой усилие и открыл глаза. Прямо надо мной ударялись друг о друга черепа. Жуткие, большие, лошадиные или коровьи. Они висели на сером частоколе. Я видел его тогда, в отражении на воде... Приподнялся на локтях, — в левой руке мгновенно разлилась боль, я застонал, оперся правой ладонью о землю и сел. В трёх шагах от меня из собачьей будки брызгала слюной пасть цепного пса. Налитые кровью глаза огромного зверя не сулили ничего хорошего. А человеческий жалобный крик вдруг прекратился. Из-за будки выкатился голый мужчина, измождённый, в рубцах и ранах. Он остался лежать, а крупная птица — я таких раньше не видел — тут же слетела вниз и принялась клевать тело.
Накатило отупение и тошнота. Я посмотрел на черешню, сладкую приманку, на которую попался мой воспалённый разум. С ягод, крупных и спелых, капала тёмная жидкость. Несмотря на шум вокруг, я различил удары капель о землю: "тук-тук-тук", как моё сердце, часто-часто.
— Вставай, щенок! — прозвучало рядом.
Я повернул голову в сторону хозяина голоса, ещё недавно увлекавшего историями, а теперь хлеставшего металлом и холодом. Наверное, я долго поднимался, потому что железная рука, стащившая меня с забора, снова впилась в тело, на этот раз сжав плечо, и дёрнула.
— Я этой штукой ягоды срываю, — холодно пояснил дядя Юра.
Он сидел в коляске, в той же одежде, что раньше. Изменилось в нём только три вещи: металлическое щупальце, будто вросшее в руку, взгляд — теперь он не выражал ничего, кроме неприязни и ярости, и ноги. У него были ноги!
В этой жуткой фантасмагории меня больше всего поразило то, что у дяди Юры отрасли новые конечности. Видимо, моё удивление не ускользнуло от него.
— Пока они есть только по эту сторону мира. И пока, — он прорычал это слово, — не ходят. Там, — он махнул щупальцем на забор, — я калека, меня жалеют. А здесь я царь и бог, и не жалею никого.
Дальше всё происходило как в дурном сне. Железная хватка поволокла меня к столбу, вбитому посреди двора. Когда мы приходили, его не было. Дядя Юра привязал меня сноровисто, видимо, часто этим занимался.
Я кричал, а он усмехался с довольной злобой. И я понял — бесполезно. Никто не услышит меня через глухой забор. Этого страшного мира в кольце кирпичной стены как будто нет. И меня тоже уже почти нет.
Сквозь слёзы я спросил:
— Зачем? За что?
— А то скажешь, не за что? Для каждого найдётся, за что. А зачем — не твоего ума дело.
Не знаю, сколько продолжалось всё это, но на двор уже опустились сумерки. Дядя Юра примотал к моей груди фанерный круг и отъехал метров на десять.
Я закрыл глаза. Думал о Сашке и ещё о маме.
Собака залилась истошным лаем пуще прежнего, дядя Юра выругался. Я поймал новый звук: звонили в калитку. Долго, без передышки.
Дядя Юра кинул мне:
— Замри! Цыц! — и поехал к калитке.
Во двор ворвалась мама. Я закричал, задёргался под верёвками. Но не сумел издать ни звука, да и шевелиться было тяжело. Всё тело начинало деревенеть, как после укола наркоза у зубного. Я буквально чувствовал, как срастаюсь с проклятым столбом, сам становлюсь деревяшкой. Но всё ещё мог видеть и слышать.
До меня доносились отдельные фразы:
— Всё обыскали в Тишинской. Видели, что в эту сторону пошёл.
— Днём с пацанами приходил.
— Может, слышали что?
— У меня тут тишина, редко кто заходит.
А спустя несколько минут мама уже смеялась, отмахивалась от дяди Юры. Видимо, наплёл ей что-то, очередную расслабляющую байку. А он, галантный такой, скотина, руку ей протянул, покатил рядом по дорожке. Прямо ко мне!
— Вот, Татьяна Васильевна, — говорит, — мишень смастерил. Мне, одинокому, надо себя как-то развлекать. Держите дротик. Попробуйте метнуть. Главное, посильнее кидайте!
И мама взяла острый длинный стержень с рукоятью на конце, задумчиво осмотрела его. Посмотрела на меня. Посмотрела и не увидела. Ей казалось, что на столбе висит круглая мишень с нарисованными кругами. Наверное, она видит всё вокруг таким, как видел я днём. Мама прицелилась...
Я знал, что орать бесполезно. Отчаяние поглотило любую надежду. Я молчал, смотрел на маму. Нет, не обижался на неё. Она меня любила всегда, знаю.
Что-то горячее прокатилось по щеке, защипало ссадину, которой я до того и не чувствовал. А мама моргнула, сначала неуверенно, по-кукольному, а потом с силой. Её глаза наполнились ужасом, губы задрожали. Она увидела меня.
Мама опустила руку с дротиком и повернулась к дяде Юре. Тот подъехал поближе, притворно засуетился:
— Давайте, Татьяна Васильевна, я покажу разок. С непривычки-то, конечно, непонятно...
Мама резко вскинула руку и ударом вогнала остриё в плечо уроду. Тот заверещал до омерзения тонко. Мама кинулась ко мне, принялась лихорадочно распутывать узлы. Ножа, конечно, у неё с собой не было. Я опять мог двигаться и изо всех сил старался высвободиться.
Мама кинулась в сторону, где лежали запасные дротики, взяла один, попыталась им раскрошить путы. Потом продела острый стержень под верёвку, держащую руки, оттянула её на себя. Я смог по очереди вытащить кисти из-за спины, а потом червяком выкрутился весь. Удивительно, в тот момент у меня ни ушибленный бок, ни левая рука нисколько не ныли.
А дядя Юра, бережно придерживая вогнанный в плечо дротик за древко, пытался подняться со своего кресла. На меня накатила паника, но я усердно затоптал её. Нельзя бояться! Больше никогда нельзя бояться. Чужие страх, мучения, слёзы питают этого гада, дают ему силы. Скольких людей и животных замучал он, пока отращивал новые ноги?
Мы с мамой побежали к калитке. А дядя Юра, не в силах ни двигать коляску, ни тем более встать на призрачные ноги, кричал нам вслед угрозы и проклятья. Пытался вобрать напоследок хоть чуточку нашего страха.
Когда за нами хлопнула калитка, от забора отделился силуэт. Сашка подошла к нам, и мама крепко, как-то даже отчаянно обняла её. Потом мы вместе шли домой, мама плакала, а мы переглядывались и молчали. Я вдруг понял, что вообще ни слова не сказал с того самого «Цыц!»
— С-с-саш-к-ка, ты бы-бы-ла п-права.
Я поймал начало испуга, мотнул головой и выговорил чётко:
— Сашка, он действительно маньяк. Только надо побороть себя. Нельзя бояться!
Сашка смотрела огромными тёмными озёрами глаз, молчала, потом кивнула. Она стала рассказывать мне, как почувствовала опасность. Ей показалось, что по пути со станции она услышала крик. И это был мой крик. Сашка побежала к нам домой, уговорила встревоженную маму идти искать меня. И после безуспешных опросов всех и каждого привела маму к замку. Я слушал её рассказ и думал, что Сашка обязательно победит заикание. У неё уже получается спотыкаться меньше.
Мама плакала всё сильнее, захлёбывалась. Нам встретилось немало людей по дороге, но мы старались побыстрее пройти домой.
Когда мама опустилась на кухонный стул и выпила лекарство с пронзительным запахом, она судорожно вздохнула и сказала:
— Гена, надо срочно звонить в полицию.
— Мам, полиция не увидит там ничего. Будут клумбы с цветами, добрые лабрадоры, милый хозяин.
Мама отчаянно крикнула:
— Но надо же что-то делать!
Тогда я принял решение. И почувствовал себя очень взрослым, от этого было радостно и волнительно.
— Сделаем, мам. Ложись спать, я Сашку провожу и вернусь.
— Гена!
Но маму не пришлось уговаривать долго. Она вся обмякла после пролитых слёз и своего лекарства. А может быть, и не до конца верила в недавно увиденный кошмар. Я обещал вернуться очень быстро. Поцеловал маму в щёку, на минуту заскочил в комнату, и мы с Сашкой ушли.
К замку мы прокрались со стороны железной дороги: если калека и выехал нам навстречу, то в сторону домов. И ещё внутри забора с этой стороны стояли дровяной сарай и курятник, а они сейчас нам были как нельзя кстати: там помёт, кора, солома. А если повезёт, то получится достать и дом урода. Он тоже должен быстро заняться.
По пути Сашка рассказала, как они с братом, моим тёзкой, полезли на забор за злополучной черешней. Мысль о ягодах преследовала их как и меня, будто влетевшая в голову извне и засевшая там, заставляющая идти в ловушку. Генку схватили рукой-щупальцем, а Сашка притаилась и застыла. Она видела, как маньяк задушил брата, всё рассказала, но полиция вошла в мираж, а Генку выловили после в Воржайке, и следов насилия не нашли.
— Хорошо, что тебя он... не обидел, — сказал я.
Сашка мотнула головой:
— Я на-на-навсегда виновата.
— Мы всё исправим, Сашка.
Без лишних слов я достал канистру, прихваченную Сашкой у отца в гараже, несколько палок и простыню, которую я успел сдёрнуть со своей постели. Сашка разорвала ткань на полоски, я обмотал ими палки, обильно полил машинным маслом из канистры и поджёг.
— Гореть будет недолго, некогда пропитывать, поэтому вот, — сказал я и дал Сашке половину факелов. — Бежим.
И мы быстро переместились вплотную к забору. Я вдохнул и выдохнул. Главное, не думать, не сомневаться. Если начать думать, можно найти оправдание любой пакости, любому извращенцу и убийце. А мы... мы просто должны это сделать. Он сказал, что каждого было за что мучать. Нет. Сашку не за что. И её брата. И мою маму. Я кинул вонючий факел через забор. Потом второй, третий. Сашка не отставала.
Из замкового мира повалил густой чёрный дым. Только по нему мы и поняли, что нам удалось поджечь логово зверя. Ни треска огня, ни криков из-за глухого забора не доносилось.
И тут хлопнула калитка. Сашка вздрогнула, я рванул туда, жалея, что использовал все факелы. От калитки в сторону Тишинской бежал Колян. Я нагнал его, остановил рывком. Он смотрел затравленно, мимо меня, лепетал:
— Пожар. Огонь, а он... дядя Юра... он ноги не успел оживить. Он горит.
Гадёныш всё знал про отросшие ноги.
— Предатель. Ты не лучше него, — сказал я устало.
Уши у него вспыхнули, в глазах заблестела влага. Хороший признак — стыд. Колян пытался пройти мимо, я загородил дорогу. Тогда он рванул в сторону железки. Увидел Сашку, оттолкнул её и помчался в перелесок у путей. Я помог Сашке встать, и нас оглушил поезд. Он прогудел очень близко, а потом раздался глухой удар.
Мы ушли к Сашкиному дому не оглядываясь.