...Перехваченная радиокодограмма красных. Код расшифрован капитаном отдельного батальона связи К. Кискинненом, до войны - доцентом кафедры высшей математики Университета Упсалы (Швеция):
" Командарму Девять.
Доношу, что 23.12.39 решил двумя батальонами атаковать севернее отметка 21 с задачей совместно с пограничниками сокрушить и уничтожить противника в районе отметка 21 и наступать Оулу.
Атака началась 13-ноль успеха не имела. В указанное время полка НКВД нет пехота за танками не поднялась.
В связи с самовольным уходом 2-го бна 146 СП района обороны противник видимо обошел наш открытый фланг.
Настоящее время положение тяжелое продфуража нет раненых четыреста человек, лошади дохнут бензина нет отсутствием наливок большое количество комсостава выбито.
Противник превосходящими силами фронта флангов и тыла переходит наступление. Для того чтобы выйти из боя не могу поднять матчасть. Настроение людей плохое вследствие того что последняя пайкодача была позавчера. Часть командиров дезертирует с поля боя уезжает назад тыл. Прошу срочной помощи и указаний. Котов Пархоменко"
... Мы брели, брели, брели по глубокому снегу, с трудом перебираясь через лесные буреломы, скользя и падая, спускались в долины узеньких и бурных речек, а потом с еще большим трудом, ползя на коленях, выбирались из них наружу... Первые лыжники торили лыжню, им было трудней всего. И через какое-то время я приказывал сменять их. И это время становилось все короче и короче, а привалы, на которых люди со стоном падали в рыхлый и пушистый снег, случались все чаще и чаще...
Пропустив колонну мимо себя, чтобы проверить, нет ли отставших, я присел на пенек, только на малую секундочку... И лишь на чуть-чуть прикрыл глаза...
Мощная плюха опрокинула меня на спину:
- Юсси, не спи, не спи! Просыпайся! Давай уже вставай, а? Тебе помочь подняться? - голос Микки был нежен и заботлив.
- Спасибо, дружище, не надо! Сам сейчас встану... просто я ...
- Просто ты чуть не уснул. Вставай, сидеть нельзя... Мигом прохватит!
Я посмотрел на парня. Было видно, что мороз и усталость тоже не пошли ему на пользу. Черты лица Отрывайнена заострились, вокруг глаз появились темные круги...
Но и мои ноги уже не могли двигаться. Глаза закрывались сами, и я засыпал на каждом привале...
Мы пошли дальше, всех клонило в сон, усталость наваливалась снова и снова... Я опять на чуть-чуть смежил глаза и вдруг уткнулся носом в спину впереди идущего солдата... Я спал на ходу, и даже видел сон. Мне снилось, что я лежу в предбаннике сауны, накрытый махровой простыней, мне тепло, легко и приятно, бармен приносит мне свежайшее пиво и стопку бутербродов с копченым лососем...
Иногда я просыпался, но приятные сновидения одно за другим окутывали меня... верно, во сне я проходил сотни метров! Другие солдаты потом рассказывали, что с ними было тоже самое...
Внезапно я почувствовал запах печного дыма... Это топилась сауна! И я её явственно увидел. Свежесрубленная из желтеющих корабельных сосновых стволов, она была буквально в шаге от меня! За маленькими окнами приветливо светился красноватый свет керосиновой лампы, в сугроб возле резного крыльца была воткнута широкая деревянная лопата...
- Вот он, смотрите! Наконец-то дом... , - прохрипел я.
И увидел, что на его пороге стоит моя давно умершая матушка и приветливо машет мне рукой... Я затряс головой. Ничего. Опять мираж.1
... На дорогу мы вывалились просто неожиданно. Вот так, шли, шли, шли по бесконечному, заснеженному лесу, и наши белые, в маскхалатах, фигуры призрачно сливались с белесой пеленой... Еще за пятнадцать метров от дороги я даже её и не видел! И если бы не поистине звериное, природное, деревенское чутье нашего Микки, возможно, мы бы заблудились еще на первых километрах! И никогда бы не достигли нашей цели...
Но мы все-таки наконец дошли, потому что стволы сосен вдруг расступились передо мной, и я просто вывалился на открытое место... Прямо передо мной вновь стояла неприступная стена дремучего леса. Но она была уже на ТОЙ стороне, за узкой, усыпанной конским навозом, залитой пятнами масла и бензина, истоптанной тысячами ног, сотнями гусениц и шин светло-коричневой полосой, которая возникала слева и уходила куда-то за горизонт, справа...
А по этой полосе неторопливо шли шагом лошадки, запряженные в сани, доверху тяжко нагруженные прямоугольниками прессованного сена, возле которых устало брели закутанные в шинели возчики в островерхих шлемах...
Увидев нас, возчики даже не испугались. Да и смешно было бы пугаться вываливающихся из леса один за другим измученных донельзя парней, которые с огромным трудом выбирались на открытое место из чащобы и тут же падали, хватая дрожащими от неимоверной усталости руками снег и прижимая его к побелевшим, обмороженным лицам...
- Только без стрельбы! Не надо раньше времени...,- прохрипел я Микки.
Он сквозь зубы просипел в ответ нечто вроде: Mene perseeseen tai yliopistoon! (И при чем здесь Университет? Вот она, неискоренимая зависть простолюдина к образованным, вроде меня, людям! Прим. Редактора.) , со стоном поднялся, сбросил лыжи и неуклюже захромал к ближайшему обознику, сочувственно смотрящему на него удивленными глазами.
Ударив бородатого мужика рукояткой пистолета в висок, Микки с кряхтеньем присел на колени, устало достал из ножен на поясе простой деревенский пукко и, не особо даже торопясь, просто и буднично его зарезал. Будто поросенка у себя в хлеву заколол.
Над дорогой возник нечеловеческий истошный крик, который быстро оборвался. Мои солдаты, забыв про усталость, кинулись на безоружных обозников, как стая волков. Они бежали, и их били ножами в спину. Они поднимали руки, и тогда их били ножами в грудь или живот...
Кто-то, развлекаясь, вспорол опрокинутому на спину мужику живот, полез туда с ножом, вырезал кусок горячей, истекающей кровью печени и на глазах еще живого колхозника стал с веселым чавканьем её поедать, забавно пуская из уголков струйки смешанной со слюной крови...
Но без стрельбы, увы, не обошлось. Увлекшись избиением бородатых младенцев, мы не заметили, как из-за поворота дороги показалась ладная фигура в полушубке, через плечо которого была переброшена самозарядная винтовка.
Человек уверенно и быстро шел на лыжах, лишь только слегка раскачиваясь из стороны в сторону...
Мгновенно оценив ситуацию, ни секунды не промедлив, человек вонзил в снег лыжные палки, сбросил с плеча оружие, присел на одно колено...
"Тах! Тах! Тах!"- часто загремели выстрелы... И с каждым выстрелом падал один из наших солдат, кто навзничь, кто на бок... Бросив недорезанных обозников, солдаты в панике кинулись спасаться под защиту леса! И вся наша операция повисла буквально на волоске... Положение спас Отрывайнен. Он выхватил из висящего на поясе мешка гранату на длинной ручке, ловко подобрался со стороны подлеска к азартно расстреливавшему убегающих финнов красному лыжнику и швырнул её ему буквально под ноги... Короткий взрыв.
Рассматривая зеленые петлицы на изорванной осколками шинели, Микки злобно сплюнул:
- Проклятый убийца из NKWD! (Судя по всему, это был пограничник из отряда майора Львова, посланный им для установления утраченной проводной связи с группой Котова. Прим. Редактора)
Перехваченная радиокодограмма красных.
" Доношу что 2/146 самостоятельно бросил фронт и прибыл в район расположения 305 СП. Отход 2 бтн произвел не под давлением противника мотивируя тем что батальон не ел четверо суток и не привезли еды на пятые сутки. Направлен для расположения в обороне с задачей прикрыть меня с юга рекомендовал варить хвою и пить отвар разрешил есть лошадей не выполнено уже съели. Прошу дать огонь авиации по переднему краю обороны противника район между ЮВ берегом озера Хатапала озеру Вазинниеми перед передним краем обороны по западному берегу противника для того чтобы прикрытием огня занять прежнее положение опушка леса и не допустить подхода резервов противника с направления развилка дорог. Атака опушка леса безуспешна. С РБ связался по телефону он находится впереди от меня 21 километрах потом связь прервалась радио не получается сильно трещит. Почему нет доставки продфуража четверо суток люди не ели и срочно доставьте мне штадив свежей ветчины паюсной икры и консерв (!) ананасов. Боеприпасы на исходе. Котов Пархоменко"
... Вначале ничего не произошло... Только с лап могучей, столетней сосны, достойной украсить собой на Рождество даже Сенатскую площадь в Хельсинки, в такт мерным ударам топора сыпался и сыпался мелкий, как мука, снег... Потом лесная красавица вдруг дрогнула, застонала, совсем как человек, не желая умирать... медленно, как во сне, накренилась, и с протяжным стоном, обрушивая вниз белоснежные лавины, рухнула на дорогу...
Одновременно с другой стороны крест-накрест ей, с треском ломая ветви, рухнула огромная корабельная сосна. Деревья умирали, как финские солдаты, одно за другим, своими телами напрочь перегораживая дорогу.
Со всех сторон, слева и справа, слышался мерный стук топоров и взвизг пил, орошающих снег желтыми мелкими опилками.
Микки, радостно чувствующий себя в привычной ему обстановке лесосеки, метался от одного дерева к другому, показывая, советуя, поминутно упираясь в стволы плечом и оттаскивая за шиворот особо неумелых горожан, чтобы они не попали часом под рушащийся комель.
Я нервно прохаживался взад и вперед перед завалом, посматривая, как приданные нам саперы из седьмого отдельного саперного взвода быстро и тщательно его минируют... Осталось только выбрать позиции для стрелков, вооруженных пистолетами-пулеметами "Суоми", которые будут прикрывать минное заграждение на подступах к завалу.
Внезапно я остановился, как вкопанный. На востоке, куда я послал вторую роту под командованием скучного и нудного, похожего на страдающего хроническим геморроем бухгалтера, которым, собственно, он и был до войны, фенрика Карла Лоусто, поднимался густой черный дым.
Peijakas sentään! Говорил же я ему, когда он, сверкая круглыми очками, усаживался в трофейные, освобожденные от прессованного сена сани: не поднимай раньше времени тревоги! Дай нам завал сначала соорудить. Так нет. Хоть кол ему на голове теши...
Да еще и нагло спросил меня, рыбья морда: а что ему делать с лазаретом красных? И что я ему должен был ответить, по-вашему? Сверни, мол, Гаагскую конвенцию в трубочку и засунь её себе в дупло? Поступай, говорю, как тебе твоя совесть велит... Так он зачерпнул с обочины горсть снега, протянул мне и говорит: Умойте себе руки, господин капитан! Как Понтий Пилат!
Вот ведь идиот. Не зря о нем идет такая слава по всему батальону...
... "Красная" лошадка, все так же, на манер нашего Сивки, помахивая хвостом, бодро рысила по дороге, периодически всхрапывая и косясь налитым кровью глазом на следы, оставшиеся после прохождения второй роты.
Вот опрокинутый на бок фордовский грузовичок (ГаЗ-АА. Прим. Редактора), из открытой кабины свисает что-то лохмато-красное, которое клюет взлетевшая при нашем приближении ворона...
Вот удушенный куском телефонного провода, прикусивший выпученный сизый язык связист, прикрученный к стволу дерева, провожает нас мертвым взглядом...
Вот на перекрестке стоит, вкопанный по пояс в снег, пробитый насквозь, как копьем, обломанным дорожным указателем регулировщик...
Видно, моя идея с переодеванием в шинели убитых русских обозников сработала целиком и полностью.
Но пограничный кордон всё приближается и приближается, и вместе с ним приближается огромный черный столб дыма... Наконец, вдруг появляется и запах! Совершенно неожиданный здесь аппетитный запах поджаренного на гриле люля-кебаба!
Дорога сворачивает за поворот и возница натягивает вожжи...
Перед нами большая поляна на берегу круглого, как блюдце, лесного озера... На берегу длинный кирпичный дом с острой, покрытой черепицей крышей. Над высоким крыльцом бессильно повис белый флаг с красным крестом.
На дороге, возле поднятого шлагбаума и деревянной полукруглой арки с надписью "Tervetuloa Suomi !" жарко горят пять или шесть трехосных грузовиков, с огромными лопнувшими от жара цистернами вместо кузова.
На левой и правой опорах арки распяты обнаженные женские тела, почему-то бордово-красного цвета... а слева и справа от них огромные дымящиеся кучи, от которых исходят струи пара, дыма и от которых несет ароматным запахом жареного мяса...
Гуманный хельсинский бухгалтер не дал солдатам мучить медсестер и издеваться над ранеными! Он приказал привязать схваченных женщин к арке и обдать их крутым кипятком. А русских раненых фенрик велел вынести из здания, свалить в кучи... Облить бензином из захваченных бензовозов и поджечь. К сожалению, бензин прогорел слишком быстро... И русские умерли не все и далеко не сразу...
Потрясенный, я смотрел на всё это, а мой Микки только судорожно гонял по щекам желваки:
- Образованный, чо... оне, в очках, все такие...
- Русские! Спасайтесь!! Русские идут!! - раздался истошный крик. К нам, со стороны русской границы, быстро приближался отряд лыжников, с зеленой окантовкой красных звезд на буденновках.
Микки одним рывком развернул сани, вскочил в них и начал яростно нахлестывать лошадку. Бежать, только бежать...
Из русских писем, захваченных нами в танке.
"Я иду в разведку, я буду бить врага без промаха, где бы он не находился. Но назад ни шагу. За Родину, за нашу партию, за Сталина, умру, но врагу в плен не сдамся. Ком.одт. разв. А. Виноградов"
"Здравствуйте, мои дорогие.
Это письмо я пишу под аккомпанемент нашей артиллерии, которая посылает гадам "гостинцы". Пока жив и здоров, чувствую себя хорошо, уверен, что победа за нами. У финнов уже воинский дух сел, они уже стали сами приходить к нам и сдаваться. Видно, у них несладко. Что слышно у вас? Напишите что-нибудь о папе. Где он? Где вы работаете и чем помогаете фронту? А мы, бойцы-фронтовики, обещаем разгромить ненавистных финских фашистов, и на великом празднике Победы вместе (если буду жив) будем торжествовать.
До свиданья, привет родным и знакомым, будьте здоровы, целую. Ваш сын Миша Блюмкин. С кем имеете переписку?
Мой адрес: Действующая армия, полевая почта, 305-й стр. полк, рота связи, М. А. Блюмкину."
"А я знаете, что думаю? Я думаю, в какой еще армии мира бойцы могли бы вынести, чтобы по суткам на лютом морозе лежать в снегу, атаковать противника, пить замерзшую водку, ни разу не поспав под крышей а только на свежем воздухе и только изредка погреться у костра? Смешно вчера было: мы присели спать, а шинели были у всех мокрые. Утром встаем, а они у всех как балетные пачки, колом стоят! Вот мы линию неприступных укреплений прорвали фактически одной пехотой, взяли её! Даже финские дзоты остались не разрушенные. Конечно, наше командование дубовое, вся стратегия бить в лоб. Но мы с бойцами все одолели! Вы не думайте, я вам не политинформацию читаю, потери у нас такие, что... Но я не о потерях и не о командовании говорю, а про таких, как мы. Даже если меня убьют, я знаю, что у меня теперь есть сын, который вырастет таким же отважным, как мои товарищи, красные бойцы..." Мл. политрук Андрейко.
" Завидую я нашему замполиту. Он показывал мне фотографию молодой женщины, своей жены, с ребенком, а у меня тогда невольно возникала мысль: вот у замполита, если его, не дай бог, убьют, останется сын. Хоть какой-нибудь след в жизни! А что останется он нас, вчерашних школьников, фотография в семейном альбоме? И было мне тогда невесело. А за поляной была опушка, куда мы должны во что бы то ни было добраться. А где-то там невидимый противник, который нас видит и хочет любого из нас убить. У нас в роте много убило. Убит Саня Барский, очень домашний мальчик. Убит Анвар Ваньянц, здоровый, грузноватый студент, отец его полковник, но сына от Красной Армии не прятал. Он пытался вынести раненого командира роты, но пуля сразила его, когда он поднялся. Но меня не убьют, я это твердо знаю. Ну, может, только ранят. Я приеду в Ленинград и мы сразу же поженимся и "купим" ребеночка." Анатолий Деревенец.
"Ты, Ирина, была моим лучшим другом, не удивляйся, так оно и было. Слишком серьезное сейчас время, чтобы шутить. Этому письму понадобятся две недели, чтобы добраться до тебя. И до тех пор ты уже, наверное, прочитаешь в газете о том, что здесь произошло. Не ломай себе надо всем этим голову, в действительности все выглядело совершенно иначе, и пусть другие докапываются до истины. Какое нам дело до всего этого? Я мыслил всегда световыми годами, чувствовал секундами. Здесь я тоже имею дело с погодой. Нас здесь четверо, и если бы и дальше все шло так, как идет, мы могли быть довольны нашим положением. Наши обязанности очень просты. Измерение температуры и влажности воздуха, высоты облаков и видимости. Если какой-нибудь тыловой чинуша прочитает то, что я пишу, у него глаза на лоб вылезут: как можно, раскрытие служебной тайны! Но что значит наша жизнь, Ирина, в сравнении с миллионами лет звездного неба? Сегодня прекрасная ночь, и прямо над моей головой сияют Андромеда и Пегас, и может так случиться, очень скоро я буду рядом с ними. Я доволен и спокоен, этим я обязан звездам, и среди них ты для меня самая прекрасная. Звезды бессмертны, а человеческая жизнь-песчинка во Вселенной. Вокруг все рушится, глупо и подло, по вине командира, гибнет целая армия, а мы четверо заняты тем, что ежедневно сообщаем данные о температуре воздуха и высоте облаков. В войне я понимаю мало. Ни один человек не погиб от моей руки. Я ни разу не выстрелил из моего пистолета. Но, насколько я знаю, противнику это будет безразлично. Конечно, мне бы хотелось еще, ну, хоть лет двадцать посчитать звезды, в добавок к моим двадцати пяти, только вряд ли это удастся. Но я счастлив, что в моей судьбе была ты." Лейтенант Федоров.2
Приказ командира группы.
"Командирам батальонов и других частей довести до всех подчиненных, вплоть до каждого рядового, что в бою на оборонительной линии речь теперь идет о жесткой обороне. Противник обессилен, его линия снабжения перерезана, он истекает кровью. В этой ситуации единственный вариант- удерживать свои позиции, даже если противник на них ворвался. Даже прорыв танков противника через нашу оборону не должен повлиять на боевой дух наших частей, они должны твердо удерживать позиции и уничтожать идущую за танками пехоту. Части прикрытия до сего дня сражались с большим упорством и героизмом. Я верю, что мои части так же отлично выполнят свой долг за дело чести и независимости Финляндии, добив попавшего в капкан зверя. Командир группы подполковник П. Талвела"
... Внимательно и насмешливо поглядев на меня, подполковник Талвела, против ожидания, не сделал и даже не сказал мне ничего страшного. Напротив, он снисходительно похлопал меня по плечу и потом тяжело вздохнул...
- Прости, Пааво! Я не оправдал твоих надежд... Готов понести любое наказание!- с горечью произнес я.
- Господи, да причем здесь ты?! Это красные не оправдали моих надежд! Когда я подставил тебя у лазарета... да, да- не удивляйся! Подставил. Неужели ты мог подумать, что я буду толкать тебя, своего друга, на абсолютно бессмысленные зверства? Нет, мои действия были вполне осознанными. Сначала вы вырезаете лазарет. Потом красные пограничники, самая боеспособная часть русских войск, разносит тебя с твоими барашками в пух и прах...
- Э-э-э... ну так и вышло, собственно говоря?- удивившись сверх меры, развел руками я.
- Так, да не так! Pittu за воротник они вам навешали, но что они потом сделали с нашими пленными?!
- А что они с ними сделали?- тупо переспросил я.
- Вот то-то и оно! Они оказали раненым необходимую медицинскую помощь, всех накормили, угостили папиросами и отвезли затем в Валдозеро, где в течении двадцати четырех часов судили судом военного трибунала! Причем подсудимым был предоставлен финско-говорящий переводчик и бесплатный адвокат... Вот сволочи. И ведь как судили-то! Добро бы, если бы в каком-нибудь Ге-Пе-Ушном подвале. Так нет же! Открыто, в местном клубе... Тамошние карелы, как услышали про наши проделки, разом вытащили свои пукко и чуть было не настрогали подсудимых на щепочки прямо в зале суда... Увы, конвой сумел отстоять.
- А потом что?
- Расстреляли.
- Всех?!
- Ах, если бы всех... Ах, если бы! - с тоской протянул Пааво.- Нет. Только непосредственно виновных. Остальным дали по десять лет... Адвокат, говорят, дрался на суде как лев, и отстоял всё-таки даже некоторых и виновных, за недоказанностью обвинения, сволочь красная! Ну и как мне после этого вести воспитательную работу?! Конечно, расстрелянных мы объявим Мучениками... Да и в красной тюрьме нашим парням, думаю, вряд ли поздоровиться, там таких забавников от чего-то не любят... Или любят, но как-то очень странно! (Ничего в этом странного нет. Даже древний философ Сократ..., а! да что, с вами, гомофобами, разговаривать! При. Редактора) Но если бы их посадили на кол...Или хотя бы повесили прямо на месте прест... то есть боя... Увы.
- А это что, плохо?! - взъярился я.
- Очень плохо. Это значит, что у красных не все комдивы - Kotov....
... Мороз ощутимо щипал меня за щеки, не прикрытые, как у Пааво, черным вязаным подшлемником, закрывавшим все его лицо, с прорезями для глаз и рта. Вообще, как я заметил, подполковник предпочитал появляться на поле боя только с полностью закрытым лицом. Мне, он говорил, лишняя популярность вовсе не к лицу, я же не эстрадная певичка? Пусть все думают, что я пребываю в штабе за написанием грозных и исключительно благородных приказов...
А те, кто думает иначе, у нас почему-то долго не живут. Как тот штабной капитан, обвиненный каким-то пронырливым журналистом в том, что тот самовольно, раньше времени завалил единственную дорогу, чем обрек на гибель от холода и голода десятки эвакуировавшихся мирных жителей! Да там и с нашими тяжелоранеными тоже вроде бы была какая-то мутная, очень нехорошая история... Которая так и осталась не проясненной. Вызванный на допрос в военную прокуратуру, капитан по дороге пал жертвой жестоких диверсантов из NKWD... Как мы об этом узнали, вы желаете спросить? Да кровавые упыри из Че-Ка сами расписались кровью на растерзанном трупе несчастного капитана: "Smiert tchiort viosmy bielofinn! GPU!" Вот негодяи.
А у Микки Отрывайнена после этого прискорбного случая появились неожиданно новенькие золотые часы... Интересно, а вот когда кровавые сталинские палачи доберутся до меня? Действительно, права древняя поговорка: во многих знаниях много печали. И на моей скорбной могилке можно будет написать самую простую эпитафию: "Много знал".
Лыжи мерно шуршали по сыпучему снегу, в голубом небе сияло вокруг солнца оранжевое гало... Собственно, солнц на небе было целых три. К новому году морозец обещал быть знатным.
Покрытые серебряным инеем березки расступились, и мы с моим дорогим другом вышли на широкую поляну, чье заснеженное безмолвие плавно переходило в гладь вытянутого в сторону противника лесного озера.
На поляне строго в ряд стояли четыре пушки 1-го тяжелого артиллерийского дивизиона (Heavyti Artillery Battalion 1) ... Собственно говоря, передо мной была четверть всей тяжелой артиллерии нашей великой страны.
Правда, если говорить честно, то к тяжелой артиллерии эти русские 107-мм орудия образца 1910 года, номера 8446, 2234, 7913 и 9116, весом 48 пудов и 25 с четвертью фунтов (вместе с замком), произведенных Обществом Путиловских заводов в 1916 году, можно было отнести только по нашей сирой бедности...
Впрочем, русские, растянувшиеся на Национальном шоссе длинной, недвижной, застывшей в морозном отчаянии кишкой протяженностью аж 21 километр, здесь, где в тугой motti был зажат штаб дивизии и два батальона 305 полка, не имели и того! Только шесть полковых трехдюймовых пушек и десяток 47-мм piiskatykki на бронеавтомобилях...(Может, все-таки 45-мм? Научишься тут с вами читать всякую противную гадость. Прим. Редактора)
Поэтому мы могли их расстреливать совершенно безнаказанно, как на полигоне. Ведь дальность действия наших гранат при максимальном угле возвышения в 37 градусов достигала 12500 метров.
А вот русские "полковушки" могли стрелять только на 6640 метров! (На самом деле, осколочно-фугасная стальная дальнобойная граната с взрывателем КТМ-1 имела табличную дальность 8550 метров, но вот были ли они в боекомплекте русских, или те стреляли гранатами старого образца, нам неизвестно. Орудия мы захватили, да... а вот снаряды, нет. Русские артиллеристы вели бой до последнего снаряда, потом выводили свои орудия из строя и брались за ломы и банники. Бессмысленный большевистский фанатизм. Прим. Редактора)
Вдали, над кромкой леса, в голубом небе, блистала в лучах низкого солнышка серебристая hopea makkara.
- Kotov, как глупый жадный дурак, греб под себя все, до чего он мог дотянуться!- показывая биноклем на аэростат, усмехнулся Талвела.- Даже вот воздухоплавательный отряд на станции Ленинград- Финляндский прихватил. И что, очень он ему помог? Что же он хочет оттуда увидеть? Свои отмороженные kalu?
Услышав шутку незнакомого командира, батарейцы довольно засмеялись...
Скоро запищал полевой телефон, зазвучали команды, и с грохотом первое орудие отправило свой смертельный гостинец нашим русским naapuri.
А затем последовала первая корректура, основное орудие снова изрыгнуло короткий снопик огня...
Я широко открыл рот. Если получена первая вилка, то сейчас будет залп!
Да, я открыл рот... И через секунду я услышал истошный крик... в котором я с ужасом опознал свой собственный вопль.
Потому что...
Потому что всей своей кожей, всем мозгом своих костей я вдруг почувствовал такое знакомое, такое ужасное сверление воздуха... дрожание пространства, гул, как от приближающегося товарного поезда, чудовищную тоску... Это была ОНА...
Огромный взблеск пламени. Чудовищный удар, сметающий все вокруг себя. Разлетающиеся вокруг стволы берез, мгновенно сбритых, как чудовищной косой. Улетающий ввысь, крутясь как юла, ствол ближнего орудия...
Это была она. Страшная, небывалая, никем невидимая Aavetykki, Пушка-смерть, Пушка-призрак. Чей бессмертный расчет составляли бессмертные мертвецы...
Четверть всей тяжелой артиллерии нашей великой страны перестала существовать.
(Запись карандашом.
" - Дробь! - раздался в телефонной трубке спокойный и решительный голос подполковника Вершинина. (По барабанной дроби со времен бомбардира Петра Алексеева в русской артиллерии отменяется исполнение боевой задачи. Прим. Редактора) Изрядно, голубчик, изрядно! Цель накрыта и прекратила огонь!
- Есть! - радостно ответил ему я и, опустив холодную трубку на аппарат, громко крикнул Сане Широкораду: - Стой! Записать: цель сто десятая, батарея! Подавлена!
Подавлена, это вовсе не значит, что сейчас неприятельское орудие стоит, накренившись на одно подбитое колесо, а от него хромая, бредет вражеский артиллерист (или, уползает на четвереньках). Это просто означает, что вражеские орудия прекратили огонь. Либо меняют огневую позицию, либо у них там столбом стоит пыль и дым от наших разрывов. Во всяком случае, стрелять они не могут. Что, собственно,нам и требовалось. Ведь какой лозунг нашей артиллерии? "Не убьем, так хоть запугаем!"
Пехота наша, по -любому, будет нам изрядно благодарна.
Правда, эта горячая признательность бывает исключительно навязчивой. Еще Лев Николаевич Толстой писал о необъяснимой тяге русских пехотных офицеров к артиллерийской стрельбе. Иной раз, просят стрелять буквально из пушки по воробьям! Правда, в этот раз цель у нас была достойная. Вражеская сорока-двух линейная батарея досаждала штадиву уже второй день. Как же было не вмешаться?
- Накат штатный, давление азота в норме! - доложил Петрович, сноровисто приложив к специальному клапану на могучем, окрашенным в белый цвет цилиндре манометр. Потом добавил озабоченно: - Затвор открылся не энергично!
Ну, это в общем и целом не беда... Скорее всего, просто загустела от мороза смазка на направляющих поршня или в казеннике. Лечение простое: "Неполная разборка затвора. Забоины зачистить, грязь и густую смазку удалить". Хуже, если ослаблена пружина запирающего механизма или погнуты выбрасыватели... Тогда деталь надо менять. Но этого добра у нас, тоже, слава Богу и товарищу Мехлису, теперь даже и в избытке. А уж про сальник мы и не вспоминаем. Новый директор "Красного Треугольника" лично гарантировал, что резиновое уплотнение будет сохранять свои рабочие параметры до температуры минус семьдесят восемь градусов по Цельсию. Почему именно до такой? Это чтобы мы и в зимнем Оймяконе себя уверенно чувствовали. А иначе товарищ Мехлис твердо обещал всем инженерам завода отправить их в январскую Якутию, для проведения там натурных испытаний, причем поедут они туда с исключительно голыми задами. (Вот это и называется, необоснованные массовые репрессии. Прим. Редактора)
Между тем батарейцы, пока орудие не остыло, густо покрывали по свежему нагару канал ствола и механизм затвора густым слоем смазки. Это изрядно облегчит последующую их чистку уайт-спиритом.
А нам засиживаться некогда! Надо немедленно менять огневую позицию.
Чумазый тракторист уже подводил к складывающимся станинам свой взрыкивающий тягач...
Веселый Петрович уселся поперек сцепки, вытащил из ящика ЗИПа свою тальянку и бодро растянув меха, запел приятным, хрипловатым баритоном грозную боевую песню питерских рабочих дружинников, с которой они в пятом году шли громить царских жандармов:
Крутится, вертится шар голубой!
Крутится, вертится над головой!
Крутится, вертится, хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть!
Где эта улица, где этот дом?
Где эта барышня, что я влюблен?
Вот эта улица, вот этот дом,
Вот эта барышня...
- Иван Петрович!- грозно сдвинула бровки Наташа, с зеленой санитарной сумкой на боку.- Не сидите на холодном, Вам вредно, у Вас ревматизм!"
- Что это наш комбат ходит, руками размахивает, будто говорит с кем-то?- удивленно спросил один батареец у другого.
- Отстань от человека! Может, у него и не все дома. Но командир он правильный...
... "Возвращение с израненной "Наташей" в Ленинград, откровенно говоря, я помню урывками... Вот, ругаясь, жалко угрожая незаряженным наганом, умоляя, только что не становясь на колени, я просто зубами выгрыз у измученного военного коменданта платформу и две теплушки для оставшихся в живых бойцов.
Вот, наш поезд медленно пробирается по забитым вагонами путям, а сидящий рядом со мной боец со стоном показывает на них пальцем:
- Смотри, смотри, командир... На передке, бывает, жрать нечего, а здесь просто завалы! Вон, смотри, туши мороженные, вовсе как дрова свалены! Да ведь это же просто вредительство...
Медсестра, с бешеными от бессонницы воспаленными глазами, из пристанционного эвакопункта, с отчаянной наглостью подсаживающая в нашу теплушку тяжко пахнущих, несмотря на мороз, застарелой кровью и гноем, уважительных, пожилых тридцатилетних бойцов, которые деликатно сидят у печки, наотрез отказываясь лечь на нары, осторожно покуривают махорку только у приоткрытой вагонной двери, и из последних сил стараются никого не задеть своими костылями или гипсом, неуклюже пробираясь туда...
Их неспешные рассказы...
И еще неспешные толки...
- А чо, у белофинн ДОТы точно что многоэтажные?
- Сам не видал, врать не хочу... А парни баяли, что и пять, и шесть этажей есть. А купола сеткой покрыты, и броня на пружинах... А то вообще резиной обтянуты!
- Это еще зачем?
- Как зачем? Чтобы снаряды отлетали. Попадет наш снаряд в ДОТ, а его пружиной, или резиновым куполом и отбросит...
- Брехня это...
- Как же брехня? С первых же наших выстрелов мы узнали что такое эти ДОТы - донышки от снарядов и осколки летели назад к нам, ибо на них были резиновые купола. Я же сам это видел! Своими глазами! Как снаряды от белофинских резиновых куполов рикошетировали!
- Ну вот ты и врешь, как очевидец...
- А что, белофинны на лыжах, бают, горазды бегать?
- Уж и не знаю, паря, что тебе на это сказать. Горазды ли?... Вот раз, было, сидим мы этак у костерка, концентрат гречневый в котелке варим... А горушка этак всё под уклон, под уклон всё... Сидим, значит, и ложкой пробуем, готово ли? Ага, чуем, вроде доходит... Аж слюной давимся. И только мы банку с тушёнкой в котелок высыпали, которую нам одну на троих выдали, как из темноты вылетает сверху на лыжах белофинн, на ходу хватает наш котелок и уносится себе дальше, в темноту! Мы ажно рты пораскрывали... Сидим, несолоно хлебавши, три колхозных долбоеба! Чтоб он там подавился нашей кашей, чертов гонщик... До сю просто обидно.
- А я, мужики, дачу самого Маннергейма видел! На Карельском!
- Ну и как она?
- Да, ничо, так себе... У нас в Озерках у секретаря райсполкома дачка получше будет! А уж про директора Жилкомхоза я уж и не говорю! У него не дача была, целый дворец!
- Почему, ты говоришь, была?
- Да посадили его, подлеца... А на бывшей даче теперь детский садик.
- Кого посадили, Маннергейма, что ли?
- И его посадим, дай только срок.
- А вот что ОН мин везде накидал, так это было да... Мы, как вошли, глядим: мать моя! Чего только нет. Везде там валялись в деревнях да на дорогах брошенные, как бы впопыхах, и велосипеды, и чемоданы, и патефоны, часы, бумажники, портсигары золотые... Бери, не хочу! Некоторые, умные, и велись. Стоило слегка сдвинуть предмет с места, как ба-бах! И ваших нет. Но и там, где, кажись, ничего не было, идти было шибко опасно. Лестницы, и пороги домов, и колодцы, пни, корни деревьев, лесные просеки и опушки, обочины дорог, как горохом, все были просто усеяны минами. Ну, понятно, некоторые бойцы и боялись идти вперед...
- Ну а ты?
- А чего я? Я барахольшиком николи не был, на что мне финские вещички? Мне дед говорил: подарунок завсегда без порток ходит. Я лучше своего добра наживу, а на чужом горе своего добра не сыщешь.
- Ну, это ладно, а если на дороге мина?
- Ай, я безглазый? С мины всегда проволочка торчит. Глаза разуй да под ноги смотри, и все дела...
- Да как же ты сам тогда подорвался-то?
- И на старуху бывает проруха. Пришли мы погреться в одну избу... Ничего, чистенько! Салфеточки там, беленькие. На столе радиво, машинка швейна, "Зингер". У моей бабы такая же... Печка топиться, голландка, с изразцами. А в углу, скажи ты - люлька, городская, с балясинками. А в ней малой надрывается, криком кричит... Голодный, чай! Где же, думаю, матка твоя, аль побили её? Эх, ты, сиротка моя горемычная ... Скинул я в момент сидор, хлеба мигом нажевал, руки сначала погрел, подошел к колыбельки... Да... Только я малого на руки взял... Так тут и взрыв. Лейтенант потом баял, там нажимной взрыватель был, от разгрузки сработал...Ну, вот мне ноги и того, малость оторвало. Жаль, младенчика то я не сохранил... уж такой лопушок был, такой беленьк... аах-х-х-х...
- Сидор, эй, земеля, да ты чо?! Сидор...
- Не тревожь ты его, паря. Гангрена у него была. Вишь, наконец преставился, болезный...Долго же он терпел. Отмучился ныне. Спи спокойно, русский солдат. На остановке мы тебя вынем...
... Прибыв на товарный двор Финляндского вокзала, я нашел представителя линейного отдела НКВД и, что называется, доложился по команде. Прибывшие с Литейного товарищи все остальное взяли на себя: пушку на Кировский, раненых в рядом расположенную Военно-Медицинскую, бойцов в санпропускник и в казарму, меня в Кресты...
Где я был насильно: раздет, вымыт под душем, накормлен жидкой и горячей пищей, больно уколот в бедро и уложен спать.
Когда я очнулся на вторые сутки, то меня опять насильно потащили к врачу, который долго бил по коленке резиновым молоточком, колол иголками, рисовал на животе холодным стальным перышком какие-то витиеватые узоры. Оставив наконец меня в покое, но только после того, как отсыпал мне целую горсть каких-то пилюль, врач вручил мне толстенный блокнот и велел писать, что придет в голову... Разгружать, так сказать, психику...
Вот, пишу.
Наташин комсомольский билет, залитый бурой кровью, в отдел учащийся молодежи Кировского райкома я сдать так и не сумел. Потому что на двери висело объявление, простое и краткое: "Райком закрыт. Все ушли в Комсомольский лыжный батальон". На ступенях райкома сидела женщина средних лет, и тихо плакала:
- Васенька, Васенька... Куда же ты, родной... Ты же у меня совсем не умеешь ходить на лыжах...
Зашел в родную школу. Секретарша Сарра схватила меня за рукав, затащила в учительскую и долго плакала, осторожно гладя меня по плечу, повторяя:
- Валера, да ты же стал весь седой... Что же с тобой война проклятая сделала...
А директора уже я не застал: он ушел добровольцем в армию.
Дома у меня все хорошо. Анюта привычно, по доброму, по домашнему меня отругала, но делала это как-то вяло, без огонька... Поиграл с ребенком, оставил все деньги, которые выгреб из кармана, поцеловал жену и навсегда ушел из странно опустевшей, притихшей коммуналки.
Отметил странную особенность: кондукторы в ленинградском трамвае не брали с меня денег...
До отъезда на фронт жил в цеху, возле пушки. Спал на верстаке, где рядом на таких же верстаках спали слесаря, круглые сутки без отдыха ремонтировавшие наше орудие.
А потом в цех, в окружении холуев и прихлебателей, сияя орденами на перекрещенной ремнями груди, вошел рыжеватый, наглый, барственный комдив ("Нос крючком, голова сучком, жопа ящичком".), по слухам, личный знакомый товарища Сталина, и предложил дальнейший цикл испытаний проводить в его Группе. По программе, видите ли, теперь надо было испытывать орудие возкой по пересеченной местности. А комдив собирался именно маршировать, быстро и энергически... По принципу: Пришел. Увидел. И ... обосрался.
Вот так я и оказался в группе комдива Котова... Чтоб он сдох, БаринЪ.
... - "Финляндия - это иллюзия!", это не я сказал, а Леонид Андреев. - Тихий, стеснительный юноша вполне питерского, чисто интеллигентного вида задумчиво смотрел на проплывающие мимо приоткрытой вагонной двери тяжелые лапы елей... Вот это и называется, дежа вю! Было, было... Три недели назад мы вот так же ехали на фронт, и все тогда еще были живы ...("А что, мы сейчас не есть совсем живы?"- не очень грамотно строя в волнении фразу, спросил Ройзман. "Да успокойся ты,- утешил его мудрый Петрович. - Кое-кто еще и при жизни протух...")
- Да, иллюзия... Но для русского художника она была иллюзией прекрасной. Финн для нас был чужим, но не враждебным, как тот же швед, к примеру... Скорее он был пушкинским "убогим чухонцем", серым, но честным, чистым, но бедным...
- Ага, бедные они..., - с ненавистью произнес я.
- Увы, они такие, какие есть! в коллективном сознании северян есть то, что можно назвать "северностью". Эта северность, по мнению одного нидерландского исследователя, проявляется в культурной идентичности, в менталитете. Повторяя Монтескье, ван Баак пишет, что холодный климат делает сердца сильными и храбрыми, а характеры - уверенными, откровенными и... до крайности жестокими и подозрительными. Однако, отметим, что финны веками жили рядом с русскими, заимствуя у них даже слова своего родного языка: от самых простых, серп - sirppi, сапоги - saapas, окно - akkuna, ложка - lusikka, лужа - luosa до самых важных, таких как, например грамота - raamattu или крест - risti... У простого финна никогда не было ненависти к русскому, русский не был для финна поработителем, злым надсмотрщиком... А вот русские всегда относились к финнам чуть снисходительно, несколько свысока... Потому что и страны-то таковой, Суоми, и в помине не было! Было Великое Княжество Финляндское, которое переходило из рук в руки, как разменная монета... Простому финну, как раз, это было абсолютно по kyrpä! А вот финская интеллигенция, испытывая комплекс национальной неполноценности, стала себе придумывать Великую Финляндию...
И интеллигентный юноша, покраснев, сказал нехорошее слово: - Дураки.
- А зовут-то Вас как?- осторожно спросил его я, уже с тоской предчувствую ответ.
- Александр Иванов... но можно, просто Саня...
... Дверь вагона резко распахнулась. Внизу, на рельсах, не доставая крохотной головенкой с выпученными от усердия глазами, стоял порученец комдива...
- Замполит где?!- фальцетом пропищал он.
Ройзман поднялся с нар, элегантно потянулся, поправил фуражку с высокой тульей:
- Я замполит!
- Успокойтесь, Исаак Абрамович,- положил ему руку на плечо подполковник Вершинин. - Он нас не видит...
- Почему это? - удивился немецкий комиссар...
- Да уж так! Полагаю, что нас видят только хорошие люди...,- пожал плечами русский офицер.
- Правда-правда! - подтвердил Петрович.- Уж как я в цеху не изгалялся перед мастером, ан нет! Не видит он меня и в упор, да и шабаш. Впрочем, он меня и при жизни-то не особо замечал... А вот только зашел я в шалман, как буфетчица Клава тут же налила мне стопарик беленькой, накрыла кусочком черного хлеба... Душевно мы с ней посидели!
- Я замполит..., - стеснительно произнес новенький Саня.
- К Командующему Группы!- с пиететом и придыханием произнес штабной.
Да, Котов не мог назвать себя командиром корпуса... Потому что корпусное управление образовано не было. Более того, 163-я Стрелковая ему даже не была подчинена! Да что там. Она не была Котову и придана... Она его только поддерживала (понимающий штабные заморочки эту коллизию легко оценит)... И потому Котов с презрением ею вообще никак не управлял. В результате у нас был вовсе не корпус из двух дивизий, и не две дивизии, а дивизия и еще одна дивизия...
Вы понимаете, корпус не есть сумма силы двух дивизий, это сумма сил двух дивизий в квадрате! А у нас получился минус... Две системы снабжения, две системы линий связи... Да что там! И свою-то дивизию комдив сумел ИСКРОШИТЬ даже не на полки, а отдельные роты и батальоны, которые героически дрались сами по себе, как растопыренные пальцы. А белофинны били нас кулаком. Крепко сжатым кулаком.
- Знаете, Саня, а я с Вами пойду...,- подхватывая шинель, сказал я. - И не спорьте! Если бы Вас в политотдел вызывали, где у Вас свои, замполитовские дела, меня и не касающиеся, то вот Вам Бог, и скатертью дорожка...А Котов ... короче, я с Вами!
- Очень обяжете...,- пролепетал Саня.
... В штабном жарко натопленном "международном" вагоне, который, надо полагать, раньше ходил как не в самой "Красной Стреле", за полированным столом сидел комдив, почему-то в полосатой матросской фуфайке (Её русские называют "тельняшкой". Очень эротично. Прим. Редактора) и командирской зимней фуражке.
- А-а-а, замполити-и-ик... Ты -то мне и нужен! Говорят, ты по фински малость понимаешь, а?
- Немножко понимаю. Я доцент факультета скандинавских языков...,- тихо ответил Саня. Вот это да! Я-то его за студента-старшекурсника принял...
- Ну, доцент,- усмехнулся Котов, - прочти, что тут написано, а? А то мы тут люди-то все простые, в гимназиях не обучались...
Саня взял со стола лист бумаги, внимательно его осмотрел:
- Написано по фински...
- От молодец, а? Выкрутился, доцент! А я-то, глупый, думал, что по китайски... Прочесть сможешь?
- А надо?- еще тише произнес замполит.
- Читай вслух! - по барски развалившись на диване, Котов откинулся на бархатную спинку. Предложить присесть нам он даже и не подумал...
- Да. Написано по фински. Но не финном, а скорее шведом. Причем человеком явно русскоязычным, который изучил финский язык уже в зрелом возрасте... Ну, сначала тут идут одни ...э-э-э... диффамации...
"Ты, тупая усатая... э-э-э... женский половой орган... не человек, а шаблон. Возьми нашего старорежимного сверхсрочнослужащего унтер-офицера - и это будет высший уровень твоего, Котов, военного и политического развития. Но между моим унтером и тобой, Котов, огромная разница! У старого унтера была сознательная любовь к Государю Императору, Царю- Батюшке, к России-Матушке, к Армии, своему Полку, такая же сознательная и деятельная любовь к своей роте, забота о людях своего взвода, была смелость, желание проявить инициативу и один только страх - не сплоховать бы! У тебя ничего этого нет, Котов. Ты какой-то автомат, а не человек, с вечной боязнью ответственности, с ограниченными казенными рамками мышления, с каким-то дико схоластическим понятием службы... Ты, как и все красные, боишься своих же подчиненных, вместо товарищества в вашей среде одни соревнования по доносам... Ты дурак, подлец и трус...
- Хватит!- грозно распушив усы, взревел Котов.- Кто подписал?
- Подполковник Пааво Талвела, Оулу, 16 декабря 1939 года (Ничего не понимаю! В это самое время П. Талвела служил в Интендантстве, в Хельсинки... Или не в Интендантстве? Меня гложут смутные сомнения! Прим. Редактора)
- Ворвемся в Оулу, я этого мерзавца... его приведут ко мне, а я его ногой по морде, по морде! - сладострастно простонал комдив.
И они таки встретились, но не так, совсем не так...
... На станции, возле водокачки, трибунал судил бойца. Обвиняли красноармейца Горького в преступлении, предусмотренном пунктом "а" параграфа 14 статьи 193 УК...
- Гражданин обвиняемый, вам понятен смысл этой статьи?- грозно спросил председатель трибунала, пожилой военюрист второго ранга.
Красноармеец только печально покачал головой.
Председатель терпеливо пояснил:
- Ст.193 (14) УК РСФСР 1926 года гласит: "Противозаконное отчуждение, залог или передача в пользование выданных для временного или постоянного пользования предметов казенного обмундирования и снаряжения (промотание), умышленное уничтожение или повреждение этих предметов, равно нарушение правил их хранения, влечет за собой... короче, мало тебе, сынок, не покажется. Где твои сапоги?
Красноармеец только пожал плечами.
- Ты, рассукин сын, Присягу трудовому народу давал?
Красноармеец в ответ горестно вздохнул.
- Что Присяга говорит? "Всемерно беречь военное и народное имущество". Вот! Беречь! Эта обязанность относится, прежде всего, к имуществу, которое выдавалось военнослужащим во временное или постоянное пользовании при прохождении ими военной службы. Преступные отношения к этому имуществу образует специальный состав воинского преступления, предусмотренного данной статьей. Понятно?
- Про поезд я ничего не...
- Про какой поезд?!- грозно спросил военюрист.
- Ну, про состав...
- Ты что мне тут ваньку-то валяешь? Короче, учитывая военное положение, и то, что поезд... тьфу ты, состав... ладно. Могила готова?
- Погодите, товарищи...,- тихо и жалобно протянул политрук Саня. - Разрешите мне буквально два слова... Товарищ... Извините, гражданин красноармеец, ты что, струсил? Не хочешь в бой идти? Надеешься, что тебя босым в бой не пошлют?
- Товарищи...,- всхлипнул красноармеец, вытирая с лица злые слезы. - Да вы что, милые вы мои? Да что вы такое говорите-то? Самим-то не стыдно? Да я босиком пойду, мне-то что!
- А сапоги твои где? Пропил, что ли? - грозно сдвинул брови военюрист.
- Мы этим не балуемся! - солидно пробасил Горький, сдвинув белесые брови. - А сапоги я матке отдал...
- Какой еще...
- Да моей. Она тут прибегала, с Лав-Озера, тут недалеко, полсотни верст... Меня увидала, говорит, скидай сапоги, дай для младшеньких обувку, а то им весной в школу бегать не в чем...Нас-то оглоедов, у ней пятеро.
- Вот дела! А ты как же сам, без сапог-то?
- Да на што они мне, брезентовы? Я вон куль рогожный расплел, а кочедык у меня завсегда с собой в сидоре... В чунях, оно куда способней. До обеда уж и сплел бы, коли б вы меня зря не дергали...
- Товарищи военный трибунал, мне кажется, товарищ боец не врет!- тихо и деликатно, но твердо сказал политрук Саня. - Прошу вас его строго не судить! Я лично беру его на поруки...
И дали бойцу Горькому десять лет, с отсрочкой исполнения приговора до конца боевых действий.
И когда нас первый раз прижали белофинны, и политрук Саня в рост, не кланяясь, ходил под пулями, только лишь поминутно наклоняясь над зарывшимися в снег бойцами, осторожно трогая их за плечо и говоря им тихо, деликатно: "Товарищ боец! Пожалуйста, будьте так любезны, встаньте...Надо встать!" красноармеец Горький первый встал на его призыв...
Я потом видел красноармейца Горького. Лежит на обочине, такой маленький и щуплый ... шапка в сторону отлетела, руки в стороны раскинул. На ногах самодельные, аккуратно сплетенные лапти.