Вхожу - а комната пуста.
В тяжелой раме - хлопья снега.
Лежит ночная темнота 
на острых крышах Кенигсберга.

И полусонная печаль
как будто плачет невзначай.

И тишь как сон, и сон не свой.
От АЗ до ОТ кричи - не внемлют.
Лишь только ветер-часовой,
что - es muss sein! - обходит землю,

стреляет ядрами дождя
и тихо каплет, уходя.

2
Высятся тольстые томики.
И в сигаретном дыму - 
наши картонные домики,
где мы играли в войну.

Вот на пластмассовом танчике,
как завещали отцы,
наши бумажные мальчики -
первые храбрецы.

Вот лейтенантик простуженный
спичкою жуткой сожжен.
Белый солдатик контуженный 
тонкой иглой поражен.

Чудище злое, коварное
лапой смело со стола
это побоище малое.
Пепел. Руины. Зола.


Войне конец. И, движимый лучом,
собрав души комок в изгнаньи странном,
с копейкою, с котомкой за плечом 
несет, как крест, тяжелый посох странник.

3
Как в аду, в темноте
километры ложатся на рельсы.
Носят чай.В
есь в огнях,
в старом Вильно прижался вокзал.
Убегает, как ходики, темп.
Беспокойнее не было рейса.
Засыпай.
В тех домах
есть другие, кто так же связал

эти ниточки-души.
И страшно: развяжут? порвутся?
Тень плывет:
черный змей.
Это встречный товарный. Река,
где по-прежнему мостик разрушен.
Чтоб тебе до меня дотянуться -
наших лет 
поезда наших дней,
наших мчащихся тюрем века.