Белогорцев Денис Владимирович : другие произведения.

Обреченные, или по следам Черного зверя

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


ПРЕДИСЛОВИЕ

   Милицейский "УАЗ" стремительно мчался по асфальтированной дороге. Тот, кто вел машину, явно не заботился ни о своей безопасности, ни о состояние автомобиля, так обычно ездят люди, у которых, что-то произошло и они доведены до такой степени отчаяния, что не обращают никакого внимания ни на себя, ни, тем более, на других.
   Что же случилось, если в такую темную ночь (а ночь действительно отличалась непроницаемой пеленой, такой, что на расстоянии вытянутой руки, сложно что-либо было рассмотреть), два человека сорвались с места и решили ехать неизвестно куда. Впрочем, на самом деле они знали, куда ведет их дорога; туда, далеко-далеко, в черную неизвестность, там, где ждет их беда.
   За рулевым колесом сидел мужчина лет тридцати - тридцати пяти, с уже начинающей седеть головой, его взгляд внимательно вглядывался в ночной сумрак, стараясь во время увести машину от столкновения с каким-нибудь препятствием, если бы последнее неожиданно выплыло из темноты. Нет, сейчас его не волновала собственная судьба, даже приход смерти не испугал бы его, просто он боялся, что при столкновении "УАЗ" сломается - и что тогда делать?
   Мужчина поспешно смахнул с широкого выступающего лба прядь упавших, слипшихся волос и тяжело вздохнул. Следующим своим движением он расстегнул ворот рубахи - видимо, вздох заставил человека испытать некоторое неудобство - оторванная пуговица упала к его ногам. Обычная мелочь, но взгляд водителя проследил, как пластмассовый кружок, словно в замедленной съемке, летел вниз, он же проследил, как пуговица, закатилась под акселератор газа.
   "Нечто подобное происходит и с нашей жизнью", - подумал он и, будто испугавшись, крепче ухватился за руль.
   Рядом с водителем сидел другой мужчина. Именно в таком состоянии, грустном и опечаленном, он лучше всего вписывался в окружающую обстановку. С первого взгляда он казался совершенно спокойным и сдержанным, но по тому, как нервно подергивалось веко, не трудно было понять, что творилось у него на душе. А душа сжималась от невыносимой боли, ей хотелось кричать, выть, рвать на себе волосы, однако сознание намерено усмиряло ее лишь для того, чтобы через мгновение вновь залить разгорающийся пожар. Мужчина откинулся на спинку сиденья и посмотрел в окно.
   "Даже природа соболезнует мне", - пришла в его голову мысль. Несмотря на положение, в котором находился он, сила любимой привычки поборола на некоторое время ту боль, что жила в душе и сердце. Стало легче. А привычка его состояла в том, что в моменты дальних путешествий, будь то на автомобиле или на поезде, мужчине нравилось наслаждаться красотой окружающей природы.
   "Жаль ничего не видно", - мысленно сказал он сам себе. Привычка продолжала жить в мужчине, и он прикоснулся лбом к холодному стеклу.
   Только по смутным расплывчатым очертаниям человек угадывал проносившиеся мимо деревья, когда их не было его воображение сразу рисовало бескрайнее русское поле. Обычно он останавливался, и целый час, если никто ему не мешал, проводил наедине с природой.
   "Может, остановиться", - мужчина, не успев подумать, тут же отверг такое предположение. Тогда мужчина оторвал лицо от стекла и увидел свое отражение. Господи, как он изменился за последние пять часов, он даже сам себя не узнал. Глаза красные и восполнены, словно он долго и безутешно плакал, каштановые волосы растрепаны и непричесанны, от чего сразу обозначалась необходимость прибегнуть к помощи парикмахера, нижняя губа безвольно повисла, сделав из мужественного очерченного подбородка какую-то округлую выпуклость, она же являлась причиной многочисленных морщин, выступивших по всему лицу, - пришлось встряхнуть головой, подобрать губу, и теперь уже на хозяина смотрело вполне симпатичное отражение, в котором мужчина узнавал сам себя. Морщины большей частью разгладились, скулы и подбородок стали более характерными, что говорило о его физической силе, правда продолжала мешать прическа, тогда человек поспешил пригладить волосы рукой, - вроде нормально. Впрочем, не так уж нормально было с одеждой. Времени на то, чтобы привести себя в порядок перед отъездом не было никакого, поэтому приходилось собираться в большой спешке; все, что удалось сделать за две - три минуты, это надеть на домашнюю футболку свитер, а сверху набросить демисезонное пальто.
   Мужчина вновь откинулся на спинку сиденья, в душе опять горел огонь, который всеми силами старалось погасить сознание, но чем ближе машина подъезжала к цели своего путешествия, тем все тяжелее становилось ему справиться с пожаром. Человек посмотрел на водителя.
   По одежде тот абсолютно ничем не отличался от него самого, вернее сказать, у него времени было еще меньше и поэтому вместо теплого свитера он ограничился синим пиджаком, наброшенным поверх рубахи. Пальто, мешавшее управлять, водитель сбросил на заднее сиденье, и теперь он находился только в нем. Погоны майора милиции красовались на его плечах, точнее, они не красовались, так как сумбур в одежде не позволял это им сделать, а как бы подчеркивали служебную принадлежность того, кто управлял машиной, опять же милицейской.
   Мужчина был искренне благодарен своему товарищу. Необходимо было сказать ему спасибо за то, что он согласился сопровождать его, но либо природная сдержанность, либо мужское самолюбие заставляли его пока повременить с проявлением обычных норм вежливости.
   Его рука потянулась в карман пальто, и нащупала какую-то бумагу.
   "Телеграмма", - подумал человек. А ведь именно с нее все и началось.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 1

   Капитан милиции Алексей Васильев ранним сентябрьским вечером, устав после тяжелого рабочего дня на службе, собирался отдохнуть. Впрочем, его отдых заключался лишь в том, чтоб вкусно покушать - с этой целью он не поскупился и накупил в ближайшем продовольственном магазине всяких вкусностей, выпить бутылочку пива и насладиться какой-нибудь простенькой телепередачей или фильмом, которые не заставляли особенно задумываться о смысле жизни на земле, - что еще нужно холостяку в разводе. Может быть, присутствие другого такого же холостяка, как и он.
   "Да, точно", - решил капитан и пригласил своего друга майора милиции Михаила Потапова. Вместе они работали в одном Отделе Внутренних Дел.
   Они сидели уже как час, словом выпито было не так уж много, правда, вполне достаточно, чтобы инстинкт продолжения рода, не позвал обоих к доступным безотказным девочкам, поголовье которых в последнее время в столице увеличивалось прямопропорционально растущим потребностям горожан. По телевизору выплескивали очередную порцию правды о прошлом, причем делали это с каким-то ожесточением, когда в дверь позвонили.
   В дверях стоял почтальон, он передавал Алексею желтоватый лист бумаги, но сначала предложил расписаться за получение телеграммы. Его лицо хранило как раз то самое молчаливое и сосредоточенное выражение, которое свойственно почтальонам, занимающихся подобного рода деятельностью, - ведь зачастую им приходилось приносить в дом плохие вести, и как здесь будешь играть веселую раскрепощеность.
   Уходя, вестник плохих новостей сочувственно посмотрел на хозяина квартиры, однако Васильев уже был поглощен самой телеграммой. Сколько времени необходимо, чтобы прочесть два - три односложных предложения, напечатанных на телеграфе? Конечно, немного, но эмоций и чувств капитан испытал массу. Телеграмма пришла от Прасковьи Тимофеевны Колченоговой, его бабушки, матери его матери, трагически погибшей вместе с отцом. Она просила его срочно приехать, потому что...
   Алексей заплакал, заплакал навзрыд, не стесняясь, что он мужчина, заплакал так, как на это способен настоящий человек, имеющий свой внутренний мир без повседневного насилия и жестокости, без постоянного страха за собственное прошлое и будущее. В его сознании всплыл образ доброй безобидной старушки, которая не причинила никому зла и горя, так как сама в свое время перенесла столько такого, что и самому злобному врагу не пожелаешь; она всегда улыбалась, и эта улыбка казалась теплой и лучезарной, заставляющей по-настоящему надеяться на то, что будет впереди только хорошее. Теперь он представил ее плачущей, склонившейся над...
   Телеграмма, медленно, словно подбитая метким выстрелом птица, начала опускаться на мягкую ковровую дорожку, казалось, небольшой лист бумаги оставил после себя едва ощутимое волнение в комнате. Однако упасть ей не дали!
   Потапов, сидевший до этого в зале перед телевизором и не дождавшийся друга, решил сам сходить посмотреть, что там. Увидев, падающую телеграмму и состояние Алексея, он не стал докучать капитана лишними вопросами, тем более ничего определенного из этого бы не вышло, а поспешил все узнать лично из бумаги. Вот что он прочитал в ней:
   "Алексей. Срочно приезжай. Дед при смерти. Пожалуйста!
   М. С. Колченогова".
   -- О, господи! - вырвалось у растерянного Потапова.
   -- Михаил, - через некоторое время проговорил капитан, и посмотрел на друга красными воспаленными глазами, - одолжи мне машину. Я прошу тебя!
   -- Конечно, какие могут быть разговоры, дружище, - поспешил ответить майор, в его голове родился план, и его необходимо было применить, - я даже сам поведу ее, - добавил он после непродолжительной паузы, хотя уже давно про себя все решил, - при таком состоянии ты можешь натворить много разных глупостей.
   Захватив с собой ключи, майор спустился по грязной, замусоренной папиросными и сигаретными окурками, лестнице и направился к гаражам, что находились в стороне от многоэтажных домов, в месте, заросшем высоким бурьяном и пользовавшимся сомнительной славой.
   На подготовку машины ушло каких-то секунды две-три и через некоторое время капитан и майор, наскоро одевшись, спешно, насколько позволяла скорость автомобиля направились в Степановку. Именно в этой деревне, расположившейся на территории бескрайнего леса, и случилась страшная трагедия; именно туда сейчас стремились друзья...
   Теперь Михаил Потапов и Алексей Васильев вот уже добрых часов семь тряслись в милицейском "УАЗе", покрытым серым брезентом. Они умели ценить настоящую мужскую дружбу, а иначе один с чувством выполненного долга передал бы ключи другому и на этом бы посчитал, что такого поступка для него будет вполне достаточно, а последний бы непременно попытался отговорить первого, опасаясь остаться в его должниках. Темнота скрывала их от внимательного постороннего взгляда, и каждый из них придавался своим мыслям. Так Алексей, в который раз прочитав злополучную телеграмму, вспоминал почему-то детство. Наверное, в нем образ старика Колченогова, находящегося сейчас при смерти, рисовался более полный, рисовался по той простой причине, что воспитал его, по сути, он. Только Матвей Степанович сделал его настоящим человеком, которого уважали многие на его службе, хотя в пору цветущей юности иногда возникали сомнения по тем методам, какими пользовался ветеран войны. Его воспитание действительно отличалось особым подходом, в которой жесткость играла ведущую роль, но именно она помогала ему сейчас в самые тяжелые моменты его жизни.
   "Теперь скоро его не станет с нами", - ужаснулся такой своей мысли Васильев, и снова воспоминания вернулись в радостное и беззаботное детство. А детство и на самом деле было чистым и безоблачным, таким чистым, каким удавалось быть горному роднику, несмотря на все многочисленные преграды и сложности, встречавшиеся на его пути. Он четко, до мельчайших подробностей помнил то, что когда-то пережил, причем память сейчас раскрывала такие события, которые казались давно забытыми, он даже воскресил в себе все чувства и мечты - они теперь, спустя много лет, представлялись обычными юношескими грезами, своеобразной красивой фантазией деревенского паренька, навсегда оставшейся сказкой, - все это со временем прошло, оставив неприятный осадок только потому, что несбыточность вещь постоянно удручающая.
   Капитан улыбнулся своим мыслям, но тут же отогнал улыбку.
   "Что ни говори, а настоящее, как не прискорбно признаться, остается настоящим. Впрочем, и в нем хоть и изредка, но присутствуют счастливые мгновения прекрасного, они придают в нашей жизни некоторое разнообразие".
   Воспоминание о прошлом, мрачные переживания - и это все под равномерное гудение мотора расслабили организм капитана - он вдруг провалился в черную бездну, которая не имела ничего общего с настоящей дорогой. Его не мучили кошмары, хотя поначалу сама бездна представилась в виде ужасного чудовища, мечтающего поглотить его. Сегодня Алексей, несмотря на пришедшую телеграмму и страшное известие, отдыхал, как порой ему не удавалось отдохнуть и в обычные дни, словом обычный сон, приносящий с собой умиротворение и спокойствие с тишиной.
   Пока Алексей спал, его лучший друг продолжал неустанно гнать машину по асфальтированной дороге; свет автомобильный фар едва разбавлял ночной сумрак и, учитывая скорость, росла угроза столкновения со встречной машиной, но к счастью пока ничего не случалось. Между тем внутренний голос майора довольно убедительно подсказывал ему, что необходимо торопиться, и Михаил, повинуясь интуиции (по крайней мере, он так думал, что это именно она), сосредоточенно следил за мокрой дорогой. Временами Потапову казалось, что они с другом находятся в сплошной темноте, и тогда в голову приходили разные страхи и ужасы, справиться с которыми было очень тяжело. В одном из них он видел себя как бы со стороны, и то, что ему представилось, ох, как не понравилось ему, - этакий живой мирок в салоне милицейского "УАЗа", а все вокруг мертвая пустота и неизвестность. В другом - машина со стремительной скорость, гораздо большей, чем она мчалась по мокрой дороге, летела в пропасть. Но вот незадача она никак не могла достичь дна, и все это время людям, находившимся в ней, приходилось испытывать массу неповторимых эмоций и чувств.
   Вскоре по лобовому стеклу прошлась мелкая барабанная дробь - майор сразу определил, что пошел снег.
   "Вот то, о чем мне подсказывала моя интуиция", - решил про себя он. И действительно, через минуту мелкие снежинки превратились в крупные, лохматые, а еще через мгновение повалила сплошная снежная стена, с которой едва справлялись дворники. Одновременно заметно похолодало, а значит, скоро к темноте прибавиться и другая проблема - гололед. Правда, в падающем снеге было одно преимущество, он своим белым цветом несколько разбавил ночной сумрак, добавив к нему множество серых тонов.
   "Снег в середине сентября", - такого поистине небывалого чуда столичный майор не припоминал на своем веку, да и наверняка местные старожилы с трудом могли припомнить такой подарок от матушки-природы.
   В довершение всех бед, в изобилии свалившихся на головы друзей, подул по-зимнему холодный и пронзительный ветер, он сразу же затянул свою заунывную песню, словно жалуясь людям о своей тяжелой доле. Постепенно, блестевший в неярком свете автомобильных фар, асфальт стал покрываться тонкой коркой льда, но даже, несмотря на его ломкость и хрупкость, становилось опасно продолжать ехать с такой скоростью - в любое время машина могла перевернуться.
   "Что и требовалось доказать", - усмехнулся то ли себе самому, то ли положению, в котором он оказался, Потапов.
   А между тем стихия продолжала бушевать. Снег, ветер и крепкий мороз вынудили расстроенного Потапова свернуть с привычной дороги, ставшей чрезвычайно опасной, на труднопроходимую сельскую. Как ему не хотелось поскорей добраться до заветной цели, но он вынужден был это сделать, а иначе пришлось бы жестоко заплатить за свою недальновидность.
   Разбрасывая куски грязи, милицейский "УАЗ" буквально метр за метром отвоевывал расстояние у ужасной проселочной дороги, ему приходилось продираться вперед, несмотря на густую пелену ночной темноты, разбавленной молочным туманом, и сплошное месиво глины, песка и снега. Иногда автомобиль просто не слушался руля и, тогда его немилосердно кидало из стороны в сторону так, что Михаилу приходилось применять всю свою профессиональную выучку, чтобы не сколько справиться рассвирепевшими силами природы, сколько обуздать обезумевшую технику.
   Беззвездный небосвод, покрытый черной вуалью темноты, по-прежнему оставался тихим и безмолвным. Зато вдалеке где-то на севере мощные огни речной ГЭС, обеспечивающей электричеством почти полстолицы, надежно служили хорошим ориентиром для потерявшейся среди безумства грязи, ветра, снега и сильного мороза, дыхание которого, кстати, чувствовалось даже в салоне, машины. Потапов стал отчетливей различать местность, расположившуюся перед его взглядом. Было ли это результатом наступающего утра - как никак часовая стрелка уже подходила к шести, или следствием изменившейся погоды - все-таки сильный снегопад помогал разбавить ночную темноту, но так или иначе Михаил отметил про себя, что едет по полю, вернее сказать, по пустоши, так как на ней по каким-то непонятным причинам не росло ни единой травинки, ни одного куста, а об деревьях и речи не могло быть; везде, куда ступила человеческая нога, лежали большие кучи различного хлама и мусора.
   Встреча с печальной российской действительностью окончательно вывела из душевного равновесия Михаила Потапова; он по-настоящему заволновался, занервничал, принялся судорожно перебирать красными от напряжения - так майор вцепился в руль, пальцами правой руки (старая и не изжившая себя привычка, родившаяся еще в раннем детстве, продолжала жить в крови) и, испытуя от такого своего поведения некоторый дискомфорт, он, приготовившись к любой напасти, что могла произойти с ним здесь, постепенно в отблесках лунного света, который просачивался сквозь тяжелые, словно налитые свинцом облака, стал различать окутанный в предутренней дымке колок. Что-то таинственное читалось в нем, какая-то скрытая угроза исходила, может потому, что осенняя распутица и серость постоянно напоминали о несовершенстве мироустройства, они говорили о том, что все рано или поздно разрушается и умирает, впрочем, именно для того, чтобы скоро возродиться опять. Вместе с первыми ощущениями Михаил почувствовал странное, ни с чем несравнимое благоухание, запах был особенным и удивительным. Одновременно с ним пришло сознание, что его на самом деле нет, - колок просто нереален, и он существует только в воспаленных его фантазиях.
   Вскоре машина поравнялась с ним, с этим на первый взгляд необычным местом, хотя в нем ничего такого примечательного и в помине не было, за исключением разве что голых верхушек тополей, дополнявших безрадостную картину. При виде столь некрасивого и отвратительного клочка земли майор неожиданно успокоился, правда, в голову стремительным потоком наплывали разные сумбурные мысли - последствия не сколько плохого настроения, сколько гнетущей обстановки. Одна из них сильно смутила его, и Михаилу не удалось быстро сосредоточиться на дороге, когда из-за ближней кучи мусора и хлама выбежал маленький пушистый зверек и, не раздумывая, кинулся под колеса. Потапов скорее инстинктивно, чем, действительно желая спасти глупое животное, мгновенно нажал на педаль тормоза.
   Как всякий человек нашего времени, равнодушный к разного рода сентиментальностям, но как не парадоксально, постоянно требующий ее, мечтающий о нежности, ласке и проявлении прекрасных милых чувств, Михаил Потапов, не являясь исключением, тем не менее, пользовался ими с некоторой прохладцей, что естественно порождало отрицательные эмоции, хотя в душе он мечтал о других. Вот и сейчас майор готов был жестоко расправиться с тем маленьким пушистым зверком, если бы он попался ему в руки.
   Теперь же из-за него автомобиль занесло в самую грязь, еще минуту двигатель натужно простужено проработал и заглох. И снова чувство! но на этот раз очень неприятное, оно ни на мгновение не покидало Потапова, казалось, с машиной что-то происходило, причем что-то непонятное, и причина была не в технической поломке, а в деле более щекотливом, и, самое страшное, дело это было связано с вон тем колком, что находился рядом.
   Майор поспешил вернуть к жизни свой "УАЗ", заставить забиться ее капризное сердце - все безрезультатно. "Господи, помоги мне", - Михаил повторил попытку завести автомобиль, одновременно нажимая то на педаль газа, то нервно поворачивая ключ зажигания, однако желаемого так и не добился, - машина как стояла, увязнув в грязи, так и осталась стоять, словно она не желала уезжать отсюда. Потапов почувствовал, как в нем поднимается паника, она росла по мере того, как сознание подсказывало, что ему с Алексеем придется на некоторое время задержаться здесь, а этого никак не хотелось.
   -- Черт бы побрал наши дороги, - смачно сплюнув, выругался Михаил, он прекратил все тщетные безуспешные попытки завести машину и не нашел ничего лучшего, как выйти из "УАЗа". Зябко. Майор поежился, ощутив ледяное дыхание северного ветра, колючий снег больно бил его по лицу, но не это достало его. Его достал страх, который вдруг он ощутил, едва оказавшись на свежем воздухе.
   "Зачем я вышел, может, следовало разбудить Алексея - все-таки вдвоем не так страшно, да и не так скучно было бы", - сознание, что он испугался, невероятно разозлило его.
   "Вот так", - майор приготовился бороться со своим страхом, а на самом деле, оказавшись на воле, его ожидал совсем другой противник; он сразу ощутил резкое недомогание и удушье, словно его кто-то сначала ударил по голове, потом же, не поверив, что тяжелый тупой предмет способен убить человека, а может, просто хотелось лишний раз перестраховать себя, или может, ради садистского удовольствия, принялся медленно душить его. Через мгновение майор ощутил головокружение - земля принялась уходить из-под ног, глаза у него вдруг помутнели, а из носа неожиданно потекла кровь.
   -- Господи, что такое, - шумно выдохнул Михаил, его испуг был действительным неподдельным, глядя на руки запятнанные кровью, Потапов только мог смущенно оглядываться по сторонам в надежде найти причину неожиданного кровотечения. Естественно, ничего странного он не увидел, зато страх стал расти с потрясающей быстротой, а вместе с ним пришла ясность и сознание того, что если они не уедут прямо сейчас, то произойдет что-то по-настоящему ужасное. Нужно было спешить!
   Хватаясь одной рукой за полированный край капота, а другой, помогая себе пробраться к нему самому, заваленному мокрым снегом, он, наконец, достиг своей цели.
   -- Первым делом нужно проверить аккумулятор, - подбадривал себя Михаил. Взгляд, которым он окинул местную панораму, имевшую тот специфический вид небрежной неаккуратности и уродливости, лишь насторожил майора, однако работа постепенно перевела все его внимание на осмотр мотора и аккумулятора, он полностью ушел в нее и, казалось, немного успокоился.
   Тем временем умиротворение Алексея Васильева сменилось на беспокойство; сон, который помогал спать ему спокойно, по мере приближения таинственного колка стал походить на обычное забытье: пару раз, пока Потапов вел машину, он просыпался, но тут же при мысли о том, с какой целью и куда они едут, снова проваливался в черную-черную бездну, хотя и здесь капитан не испытывал особого облегчения, как это было поначалу, может из-за того, что постоянно ощущалось присутствие чего-то постороннего, обладающего большой силой. Пару раз его присутствие казалось настолько реальным и близким, что Алексея передергивало, и тогда губы принимались шептать какую-то околесицу.
   На этот раз Васильева разбудило не оно, а голос завывающего, студеного, северного ветра, звук падающего, тяжелого, мокрого снега, неустанно тревожившего машину, и смолкший шум работающего двигателя, который и убаюкивал Алексея. Картина происходящего постепенно восстанавливалась перед его глазами; окончательно офицера разбудил страшный раскат грома и сверкнувшая молния - он вздрогнул.
   -- Что случилось? - спросил капитан, выходя из "УАЗа".
   -- Сам не знаю, - зло, словно в том, что произошло, был повинен его друг, ответил Михаил Потапов.
   -- Может, помочь? - не замечая скверного настроения майора, предложил свою помощь капитан.
   Он вел себя так, будто ничего не ощущал и не чувствовал, ничего не замечал. Поведение его отличалось, впрочем, оно ничем не отличалось - он вел себя как всегда, а это и настораживало его товарища.
   -- Ты ничего не замечаешь, не чувствуешь?
   -- Нет, а что собственно я должен заметить?
   -- Да ничего, просто к слову пришлось, - Михаил выпрямился, разминая уставшую спину, и махнул в сторону таинственного колка головой. - Кстати, как тебе местная природа?
   -- По крайней мере, та роща лучшее, что есть во всем здешнем пейзаже. - Алексей зачаровано посмотрел туда, похоже, колок в нем, в отличие от друга, не вызывал столько негативных эмоций.
   И вдруг он, сам не осознавая того, вновь ощутил присутствие кого-то постороннего. В том, что оно находится там, теперь капитан не сомневался, и даже более, - исходящая из рощи сила, будто магнитом, притягивала его к себе. Он поддался ей, и, несмотря на отчаянный окрик майора, не мог уже остановиться.
   Первые шаги ему доставались с огромным трудом: ноги, одетые в легкие ботинки, но с налипшей на подошву липкой глиной, почти полностью проваливались в грязь, но потом, чем дальше Алексей продирался вперед, тем он начинал нащупывать твердую каменистую почву, а вскоре обнаружил узкую тропинку. Странная все же была она, создавалась впечатление, что по ней давно уже никто не ходил, хотя почему так решил Васильев, - оставалось загадкой для него - ведь тропинка даже не заросла сорняком.
   "На этом проклятом месте даже трава не растет", - обычно сокрушается человек, смотря на такое ужасное безобразие.
   И действительно, с каждым шагом идти становилось легче, так как вроде бы тропа постепенно поднималась в гору, хотя, конечно же, не было никакой горы или простого подъема - это Васильев знал точно - их просто не существовало. Где-то вдалеке промелькнул и тут же исчез мрачный силуэт огромного валуна; капитану же почему-то показалось, что совсем рядом проскользнул такой же призрак, большой и огромный.
   -- Уф, - вздрогнул Алексей и сразу же признался себе - становится по-настоящему страшно.
   Он остановился, зачарованно посмотрел на черное, закрытое тяжелыми свинцовыми тучами небо - как хотелось увидеть его чистым и живым, как хотелось, чтобы оно помогло ему, подбодрило его, но ... что это?!
   -- Что это?! - капитан не верил своим глазам: тучи, вздрогнув, словно их подтолкнули, принялись расходиться. Расходились они слишком медленно, словно нехотя, видимо старались зацепиться за что-нибудь и остаться на месте, однако стоило им хоть на мгновение замедлить свое движение, как их снова подтолкнула невидимая рука, и небо принялось проясняться. Алексей опять мог видеть чистое живое небо, такое, какое он привык видеть всегда. Вот оно долгожданное, все усеяно яркими крохами-звездочками с небольшим кусочком Млечного Пути, вот оно то, которое поможет, подбодрит одинокого путника, заставит его с новыми силами продолжить свое путешествие.
   Неширокая, пустынная, без растительности и с мертвой землей поляна - именно на ней сейчас стоял Алексей Васильев. По соседству расположился таинственный колок, который в свете ночного и чистого неба, вызывающего облегченную улыбку, не казался таким грозным и вселяющим благоговейный ужас.
   -- Ничего нет страшного на самом деле, - по-прежнему улыбался капитан. Улыбался он и тогда, когда шагнул, когда сделал всего лишь один простой шаг. Просто, шаг! Но после этого шага его губы уже не излучали радости, они сначала округлились, а потом излили потоки дикой боли, а глаза, так же раскрытые от этого чувства, показывали, кроме того, и удивление.
   Что же произошло?
   Едва он шагнул, как почувствовал страшной силы удар по ногам, казалось, что били чем-то увесистым, тяжелым, но с другой стороны это было не совсем так, потому что ушибленное место, хоть и ныло, однако не настолько. Впрочем, и сам удар не свалил Алексея, скорее он относился к разряду таких ударов, которые шокируют, выводят из себя и заставляют человека окунуться в глубину настоящей паники и неуверенности в самом себе. Была и третья сторона этого дела - и ее хорошо знал Васильев еще со времен своего далекого детства. Нечто подобное с ним случилось, когда он, разогнавшись на велосипеде, вдруг упал, словно подрубленный. Оказалось, что маленький Леша встретил на своем пути обычную бельевую веревку. Она-то и являлась виновницей падения пятилетнего мальчишки, как и теперь невидимая преграда, через которую ему удалось переступить.
   "Никогда не забуду этот день", - Васильев действительно так думал, в остальном он ощущал некоторую растерянность и сильное желание поскорей покинуть поляну, но вместо этого капитан пошел вглубь колка.
   Прихрамывая, капитан по сухим, давно опавшим веткам уходил от поляны; каждую минуту и с каждым шагом он ожидал какого-нибудь подвоха либо новых неприятностей - ведь присутствие кого-то постороннего чувствовалось все отчетливей и яснее, теперь Алексей не сомневался, что он скрывается где-то поблизости, скорей всего, в том колке. Впрочем, это были только его предположения или, вернее, ощущения, лишенные каких-либо оснований, а может, он пока упорно молчал, чего-то ожидая, может, он выжидал подходящего момента, чтобы нанести разящий удар в самую спину, может, он уже подготовил своему незваному гостю что-то действительно страшное, по-настоящему поражающее человеческое воображение, что-то такого, что Алексея напрочь заставило бы позабыть о ноющей боли в ноге, сменив ее на дикий и безумный ужас, который превратил бы Васильева в жалкое и отвратительное человеческое подобие.
   А нога пока действительно продолжала мучить капитана, казалось, что десятки маленьких и очень злых человечков с остервенением били, кололи и резали по ушибленному месту, они, будто хотели остановить Алексея. Зачем?! Тот не то, чтобы не знал, но даже не догадывался. Как только капитан, дрожа от сильного волнения и легкого озноба, очутился в колке, то боль мгновенно исчезла, словно ее и не было. Правда, Алексей не успел по-настоящему удивиться; он, находясь в этой мрачной роще, ощущая ее полную серость и убогость, а еще предельное напряжение, которое по обыкновению присутствует в подобных местах, был занят совсем другим делом.
   Васильева насторожил звук треснувшей ветки. Треск оказался для него столь неожиданным, что он отскочил в сторону и сразу заметил ее, падающую, причем падала она как-то по-особенному, медленно и заторможено, словно нарочно привлекая внимание. Впрочем, ничего особенного не было в том, что треснула ветка, но Алексей со свойственной только себе настырностью принялся исследовать ее - наверное, для того, чтобы хоть чем-то занять самого себя. Капитан заходил то с одной стороны, то с другой, то слева, то справа, однако трогать этот сувенир он не собирался, по крайней мере, пока это в его планы не входило.
   Вокруг стояла удивительная тишина, не нарушаемая ни чем, казалось, даже ветер бушевал где-то вдалеке, а колок, будто находился в ином мире, и поэтому все, что происходило на самом деле, Алексей относил к событиям вымышленным. Конечно, сознание Васильева воспринимало их, как простой обман слуха или зрения, как искажение чего-то действительного в настоящей реальности; ему на самом деле невдомек было, что отголоски ругательств его друга, доносившиеся издалека, являлись отголосками из другого мира, из того, из которого он только что пришел. Господи, как бы он ужаснулся!
   Интересно, что так действовало на него, - Алексей Васильев продолжал стоять перед веткой и бесцельно носком ботинка ковырять землю.
   -- Почему я тобой так заинтересовался, - Алексей наклонился над ней, тусклый свет, исходящий от небольшого кусочка ночного звездного неба, призрачным бликом падал на ветку, делая саму обстановку по-настоящему загадочной и необычной, словом наступал такой момент, когда и человек, снедаемый любопытством, и предмет, являвшийся часть таинственного колка, могли стать свидетелями грандиозных событий.
   И они не заставили себя долго ждать! Сначала Алексей увидел, как на сломанном конце появилось что-то красное размером с крохотную точку, затем она стала набухать, увеличиваться и вдруг!.. О Боже, эта образовавшаяся капля неожиданно сорвалась и упала на землю, превратившись в маленькое темно-красное пятнышко - точь-в-точь как...
   Алексей и сам не знал, почему такое сравнение ему пришло в голову, однако из всех именно оно больше подходило для того, что сделать такое предположение, более того, вывод.
   (Человек, уколи себя иглой или каким-нибудь другим острым предметом, и эффект будет тот же, что и с веткой).
   О, ужас! Что это?! Теперь кровь просто лилась - в том, что это была она, Васильев нисколько не сомневался; она текла то учащая свой бег, то, наоборот, замедляя его, и тогда у Васильева возникало впечатление, что в следующее мгновение мощный поток выбросит очередную порцию крови.
   Зрелище и вызванное им потрясение настолько захватили капитана, что тот не замечал окружающих изменений, хотя происходящее вокруг заставило бы любого превратиться в сплошной комок слипшихся нервов, да и ни одна пара рук даже какого-нибудь испытанного убийцы-маньяка затряслась бы при взгляде на такую ужасающую картину. Жизнь, словно отступила от этого места, правда, тут ею давно и не пахло, разве что льющийся поток, но и он, пропитанный чем-то дьявольским, падая и вдребезги разбиваясь о твердую мертвую землю на каскад из красных капель, говорил о начале конца.
   Что же случилось? Глаза Алексея блуждали в поисках ответа, они видели то, что происходило вокруг, и в нем смысл сказки, фантазии и реальности удивительным образом размывался, терял свои четкие очертания и контуры, то есть они приобретали совсем другое значение, напрочь переворачивал все стереотипы, которые ему с раннего детства вкладывала его мать, школьная учительница, трагически погибшая в пору его юности. Тогда она, женщина по-своему жесткая и резкая, такая, какую помнил он, внушала их ему из-под палки, заставляла маленького Лешу относиться к ним как раз с той скрупулезностью, с которой обычно подходят рачительные мамаши к воспитанию своих детей, они твердо верят, что вложенные ему жизненные принципы обязательно пригодятся ребенку в дальнейшем. И они действительно пригождались, но лишь для того, чтобы их разрушить, а затем на развалинах в муках и страшной боли построить другие, совершенно непохожие на первые как сущностью, так и принципами.
   За мгновение весь колок преобразился: с одной стороны он помрачнел, стал каким-то неуютным, больше похожим на мертвый организм; с другой, напротив, представлял собой нечто иное, а именно этот же организм, только живой, действующий. С неподдельным ужасом Васильев наблюдал, как красноватая жидкость просачивалась сквозь ковер прошлогодней листвы; вскоре, стоя на одном месте, он заметил пробежавшую зыбь по земле.
   "Она колышется, как ... как море!" - от сознания того, что рядом происходит то, что на самом деле не может произойти, капитан даже встряхнул головой, и тут же метнувшийся взгляд отметил еще одну особенность - голые верхушки давно мертвых тополей не просто нагнулись, они с жадностью тянули свои длинные некрасивые руки-ветки к нему, к живому, источающему человеческое тепло телу.
   Алексей Васильев попятился, руки его сами по себе хватали воздух, и поначалу он даже не подозревал, что делает. Мимо промелькнул жалкий кустарник можжевельника, боковым зрением капитан заметил, как его ветви, словно потревоженные змеи, притаились в ожидании человека, как они тихо перешептываются друг с другом и будто договариваются о чем-то. Алексей посчитал благоразумней обойти его; сразу же немного правее он обнаружил еще один, а дальше стояла наготове целая армия тополей. С все нарастающей паникой он принялся бросать взгляд из стороны в сторону, пока не остановил его на своих следах.
   Алексей, медленно двигавшийся по тропе, давно с нее сошел и теперь петлял среди деревьев, он прекрасно видел тот путь, которым прошел в колок, однако внимание его привлек не он, а сами следы: они были не очень глубокими, такие обычно остаются на не слишком твердом насте, и не очень правильными со сбитыми краями, хотя самое главное, отчего человек потом бросается наутек, уже не сдерживая себя, отчего он будет постоянно ощущать чье-то незримое присутствие, и от этого у него нет-нет да проскользнет неприятное предчувствие, отчего капитан переведет дух, едва покинув страшное место, так вот самое главное было то, что следы имели темно-красноватый оттенок, они были в крови.
   Капитан успел перевести дух только на поляне перед колком. Последний представлялся ему отсюда в какой-то мрачно-ночной дымке; в облаках поднимающихся испарений он казался не таким угрожающим, несмотря на деревья-людоеды и кровавую кашу вместо земли, а скорее таинственным, но именно это качество и настораживало Алексея. Кроме того, над всем царила тишина, опять та самая ничем не тронутая, даже ветер не тревожил верхушки мертвых тополей, и теперь он не сомневался - это находится не здесь, хотя оно есть на самом деле, но это не в нашем мире, оно в том, другом, где он только что побывал. Вот почему у него до сих пор ноют ноги - капитан просто перешел из своего мира в чужой, и там чужака не приняли.
   Вдруг по всему колку пробежал четкий, хотя едва заметный шорох, а через секунду прозвучало резкое отрывистое "угу", оно раздалось слишком неожиданно, звук прогремел очень грубо для человеческого слуха.
   -- Так, так, - следующим движением Алексей нащупал в кобуре холодную, приятно щекотавшую ладонь рукоятку ПМ и вынул его.
   Вновь по колку пробежала едва заметная рябь, на мгновение офицер различил мелькнувший какой-то предмет, однако капитан так и не определил его. Единственно, что Алексей понял: неземную природу колка, а значит, не могло тут быть и людей, у которых получилось подстроить все это.
   Почему-то на память Алексею снова пришла картинка из далекого детства: маленький Леша играет в красивом сосновом бору, наполненном летним благоуханием цветов и буйного разнотравья, вместе с остальными подростками, и вдруг точно такой же пронизывающий крик заставляет его испугаться, он точь-в-точь походил на этот, но тогда испуг прошел так же быстро и неожиданно, как быстро и неожиданно он пришел, мальчишки отнесли его к крику какой-то странной и незнакомой птицы. На том они и порешили, занявшись прежними своими делами, которые заключались в обычных детских играх.
   Теперь Алексей понимал, что тот крик из далекого прошлого, из счастливого безоблачного детства являлся как бы предвестником настоящих событий. Вообще, у него складывалось такое впечатление, не покидавшее капитана на протяжении всего времени, пока он находился рядом с загадочным колком, причем при этом оставался неприятный осадок в виде негативных эмоций и странного ощущения, что поблизости находится кто-то посторонний. Впрочем, они, эти эмоции и ощущения как раз и формировали нынешний образ Васильева.
   -- Интересно, кто там?! - проговорил он, его голос прозвучал настолько тихо, что капитан не на шутку перепугался своего собственного шепота, - он просто боялся говорить громче, боялся нарушить эту необыкновенную тишину. А может, Алексей сказал подобные слова, потому что ему не очень-то любопытно было, кто там находится, может, он захотел выйти из столбняка, заставить себя почувствовать что-нибудь, правда, не то, что ощущал сейчас, а то, что ему страшно хотелось чувствовать на самом деле.
   Вот еще бы не закричать и не позвать на помощь, лучше стоять, уныло опустив руки с оружием, и ждать исхода. Конечно, в голове будет постоянно вертеться одна и та же мысль, как можно скорее покинуть проклятое место, да и сердце будет бешено колотиться, словно желая вырваться на волю, пока Алексей Васильев, в конце концов, не сдержавшись, не кинется бежать отсюда. Бежать он будет быстро, стремительно, и уже ничто его не сможет остановить, даже очередной страшной силы удар лишь воскресит в памяти недавнее прошлое и напомнит ему о жуткой боли, но такое замешательство пройдет, как только восходящее осеннее солнце ласково и ободряюще пригреет его. Свет же дневного светила в действительности будет производить какой-то холодный неживой эффект, он не пригреет и, самое главное, не создаст призрачного впечатления, что происходит все так, как, впрочем, и должно происходить; воздух будет неподвижным и стоячим, однако сознание успокоит своего хозяина тем, что у того возникнет чувство: а все на самом деле реально и действительно, все происходит взаправду, как в настоящей жизни, а убедится капитан в обратном только потом.
   Тяжело дыша, Алексей остановился. Уверенность, что он находится не в своем мире, а чужом, сначала оформилась, потом же укрепилась, когда посиневшими дрожащими пальцами Васильев нащупал что-то очень твердое, непроходимое, похожее на каменную стену, хотя, конечно, никакой стены не было, просто перед изумленным взглядом столичного милиционера предстала очередная преграда. Вот она та грань, через которую невозможно переступить, - и вновь Алексея охватила страшная паника - он навалился всем телом и, чувствуя слишком большой прилив энергии, исходящей от дикой истерики помутневшего человеческого сознания, принялся давить на стену. Та поддалась, Васильеву даже послышался некоторый характерный скрежет открывающейся старой заржавевшей двери; он еще усилил напор и вскоре оказался на свободе, в нашем реальном мире.
   Алексей сразу почувствовал невероятное облегчение, теперь ничто не могло остановить его, и об этом он прекрасно знал, - ведь осталось позади то, что могло навсегда задержать капитана там, или все-таки нет. Облегчение исчезло, растворилось, вместо него пришли ужасно неприятные впечатления и мысли: а ведь все могло произойти куда как печальней. Впереди в лучах восходящего солнца виднелся расплывчатый силуэт автомобиля - именно к нему сейчас стремился Васильев.
   -- Ну, что там, - вытирая тряпкой грязные руки, спросил Потапов, вернувшегося товарища.
   Алексей еще раз, теперь уже в последний посмотрел на колок. Откуда ему было знать, что судьба снова сведет его с ним, что, несмотря на ужас и отвращение, он непременно вернется сюда, хотя не будет этого желать. Сейчас капитан думал больше о своем спасение, он размышлял о том, как поскорее убраться с этого проклятого места, - мысль о возращении сюда не то, что была кощунственной, она даже не приходила в голову.
   -- Ничего, что заинтересовало бы нас, - скорее себе, чем другу ответил капитан, да и сам Михаил, не дождавшись ответа, уже садился в машину.
   О, Боже! Только сейчас Алексей вспомнил с какой целью он, любящий внук едет в Степановку. Конечно, далеко не для праздника и шумного веселого застолья.
   "Вот сукин кот, вот сволочь, - корил себя капитан, усаживаясь рядом с Михаилом - видимо, страх продолжал царствовать над ним, - предал, предал-таки со своими проблемами, все на свете забыл".
   По дороге Михаил попытался заговорить с Алексеем, но тот, погруженный в собственные размышления, молчал; только однажды он повернулся назад: страшное место, продолжавшее хранить тишину и загадочность, было окружено огненным феерическим кольцом, словно святящаяся аура, она дополняла колок, делалась ее неотъемлемой частью, такой же плохой и угрожающей. Лицо Алексея побледнело.
   Михаил так же обернулся и увидел удаляющийся колок. Он действительно впечатлял и внушал опасения, настораживал и одновременно пугал, но ничего больше.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 2

   Наконец-то, наступило раннее утро, около шести часов, когда милицейский "УАЗ" въехал в Степановку. Впрочем, назвать подобное захолустье в один сильно покосившийся жилой дом деревней все равно, что поставить знак равенства между человеком, привыкшим убивать или постоянно общавшимся со смертью, и человеком, который при виде крови падает в обморок, а потом закатывает истерику и требует, чтобы причину столь неприятных ощущений, немедленно убрали.
   Остальные домики, наполовину разрушенные временем, наполовину разобранные самими людьми, лишь дополняли безрадостную картину. Алексей давно здесь не бывал, однако прекрасно знал: вон в той избе с признаками полного хаоса, с проломанным и прогнившим крыльцом, с разбитой печной трубой, причем создавалось такое впечатление, что ее не просто разбили для какой-то своей корыстной цели, а намерено, со злым умыслом разрушили ее, когда-то жила молодая семья, в последствии она переехала в Вологду - слухи дошли, что теперь от нее осталась только одна Галина Карповна, да и та, несмотря на свой не такой преклонный возраст, все время проводит в больницах. А вон в том ... хотя от самой избенки осталась лишь груда давно истлевшей древесины, лет пятнадцать тому назад жила одна замечательная веселая старушка, с которой любил в раннем детстве поиграть Алеша и после смерти которой он долгое время горевал. Вон в том должен еще жить Семен Богданович, старинный друг его деда, человек, имевший целую пасеку и прекрасный мед, но почему-то двери и окна у него забиты досками, а сарай до основания развален.
   Потапов остановил машину возле крайнего, единственно жилого дома. Что-то и не пахло здесь тем, ради чего собственно друзья и приехали сюда, - обычно этот запах распространяется с потрясающей быстротой, и его можно было заметить сразу же. Обычно он приносит с собой какую-то напряженную обстановку, но: куры дружно кудахчут, поросята буднично хрюкают, с аппетитом поглощая свой ежедневный рацион и, что больше всего удивляет, это поднимающийся тонкой неровной струйкой дым над крышей бани.
   -- Я что-то вообще ничего не понимаю, - на лице капитана отразилась удивление и непонимание происходящим. Смущенный, в некоторой степени обескураженный, Алексей, открыв калитку, вновь очутился в родной до боли знакомой атмосфере. Сколько времени он тут провел, сложно было сосчитать, однако все оставалось прежним и по-настоящему знакомым: немного в стороне лежали аккуратно сложенные сосновые и березовые поленья, рядом стоит козел, а дальше чуть-чуть правее беспорядочно разбросанные по двору стояли три сарайчика. Между ними находилась чумазая углярка, по всей видимости, без угля, с верстаком, возле которого все свое свободное время любил проводить Матвей Степанович, мастеря что-нибудь. В огороде та же ухоженность, аккуратность и, кроме того, вздрагивающее при каждом порыве слабого ветерка белье, словом обычная картина повседневной крестьянской жизни.
   И снова что-то не то. Белье?! Оно только что выстиранное, мокрое, пахнущее душистым мылом сушилось. Сушилось тогда, когда в доме умирал восьмидесятилетний старик - неужели Прасковья Тимофеевна стала настолько холодной и бесчувственной.
   -- Кажется, я начинаю сходить с ума, - чем капитан больше думал, тем его основательно захватывали странные и подозрительные мысли, они теперь не казались такими уж необычными, и не являлись плодом больного воображения, они скорее были как раз теми, что пробуждали сомнения, где главную роль играл колок
   -- Ну, вот и дождались, - нарочно громко закричал старик, вышедший из сарая, он находился в самом прекрасном расположении духа, и ничто не говорило о смертельной болезни, которой бы мог страдать Маствей Степанович.
   Это, конечно же, было уже слишком, - ведь Васильев скорее ожидал увидеть деда мертвым, чем живым, вот так непринужденно и спокойно занимающимся своим делом, а еще стоящим и, словно специально, широко улыбающимся приехавшему внуку.
   -- Решил-таки проведать стариков, - Матвей Степанович продолжал стоять на одном месте, не замечая удивления на лице внука, - да ты я гляжу не один. Кто это с тобой? Никак Мишка?! Да ты сильно изменился - уж извини старого солдата, сразу и не узнал - близорук стал.
   Они долго обнимались, потом три раза по старому русскому обычаю поцеловались, и все это время старик, словно хитрый лис, осматривал обоих.
   -- Гляжу вот я на вас, и не могу понять, может, что-то случилось?
   -- Просто удивлены, - как можно спокойней и тверже, чтобы не выдать своего волнения, ответил Алексей, - да и немного устали.
   -- Интересно, чему ты удивляешься, - старик высморкался в грязный платок - плохая привычка, она постоянно наблюдалась за Колченоговым - пользоваться такими Плотками, - удивляться нам с бабкой нужно - все-таки, наконец, решился приехать, проведать стариков, а так почитай целый год от тебя не было ни одной весточки.
   Тема являлась достаточно болезненной для того и другого, тем более что и Васильев, который прекрасно осознавал свою вину и который вдруг ощутил небольшой приступ злости, и его дед, оба имели сложные по-своему неуживчивые характера.
   "Что происходит?" - терялся в догадках Алексей.
   Видимо, на его лице отразился такой же вопрос, потому что Потапов поспешил пожать плечами.
   Как все-таки они походили друг на друга; от подобной схожести, причем последняя больше относилась к внутреннему миру, чем к их внешности, Михаила и Алексея нередко путала бабушка Васильева, Прасковья Тимофеевна. С одной стороны причиной тому была близорукость старушки, с другой не только она их путала, случались ошибки и с остальными, с теми, кто близко знали друзей. Так уж сложилось, их дружба имела глубокие корни, началась она в одном небольшом селе, что расположилось в двухстах километрах от столицы, и оттуда же она потекла по всему белому свету. Сколько за это время всего произошло: страшные детские тайны, доверенные друг другу, они в последствие казались такими глупыми и смешными, но тогда представлялись по-настоящему страшными, если их рассказать кому-нибудь. Например, тайна о том, как у старой и очень злой бабки Матрены случилось несчастье - умерла корова Зорька. Конечно, мальчишки не знали и даже не догадывались, почему это произошло, однако они слышали от взрослых, что ее наказал сам Бог за все некрасивые поступки, совершенные старухой. Возникали проблемы и с дедом Макаром, постоянно угощавшим их сладкими вкусными леденцами; у него вместо правой ноги оказался деревянный протез. Именно последнее обстоятельство давало слишком много причин для мальчишечьих фантазий и досужих вымыслов. Затем была школа милиции, в которую обоих направили почти насильно и которой они всячески противились, препятствуя своему поступлению, - ведь их главная мечта - море, неустанно манившее мальчишек своим загадочными глубинами, шумом прибоя и жаждой чего-то нового и неожиданного. Все это они, наверное, вычитали из знаменитых приключенческих книг, особенно их восхищали моменты истины, когда огромные неподдающиеся простому описанию волны со страшным ревом обрушиваются на растерзанный корабль, и тогда слышится треск ломающегося такелажа, дикие истерические крики испуганной команды, потому что нет того человека, который может морально выстоять против бушующей стихии, и...
   По окончанию школы два молоденьких лейтенанта получили направление в столицу, и снова годы, в течение которых они чувствовали постоянное присутствие друг друга, потекли своим чередом. Работа в Отделе только наиболее ярко выделило их одно-единственное отличие, действительно существовавшее между ними, - это различие характеров: главное в Алексее - его угрюмость, серьезность и вдумчивость, что делало капитана человеком решительным и даже излишне вспыльчивым; Михаил же напротив имел веселый, несколько сумасбродный нрав, что говорило о нем, как о человеке легкомысленным, а в остальном...
   -- Знаешь, этот оболтус Шарик сорвался с цепи и теперь поди гоняет бездомных кошек - их здесь расплодилось много, - Матвей Степанович тем временем продолжал рассказывать местные деревенские новости. - Вот только пусть попадется мне под горячую руку, убью шелудивого черта.
   Видимо, услышав строгий голос Колченогова, совсем рядом раздался звероподобный собачий рык, а затем хищный испуганный визг кошки. Может, Шарик просто желал выпросить у грозного хозяина прощение за свое некрасивое поведение, и тем самым, вынудил бедного зверька закричать, он показал, что находится неподалеку, здесь, рядом, и значит, нечего понапрасну беспокоиться насчет его персоны. Через мгновение пес сам, легко перемахнув через забор, уже стоял около Матвея Степановича, его умный глаза внимательно и осмысленно поглядывали на незваных гостей. Одного из них - Алексея он хорошо знал, но, похоже, воспитание не позволяло ему, псу благородных чистокровных кровей проявить ту самую искреннюю собачью преданность, какую обычно проявляют другие собаки, - Шарик же не желал проявлять своей слабости; с другой стороны он занимался тем, чем всегда занимается человек, и это несвойственно было для него - ведь собака не могла размышлять и анализировать, а он мог, и потому он оценивал людей: и Потапова, и даже Васильева. Последнего по той простой причине, что он долго его не видел.
   -- Не признает, - усмехнулся капитан, кивнув на пса.
   -- Ошибаешься, узнал, только оценивает тебя: изменился ли ты или нет.
   -- Надо же.
   -- Да, Шарик, у нас настоящий молодец.
   А тот действительно был молодец: имея родословную по линии кавказской овчарки, пес отличался внушительными габаритами и вполне сносным, даже дружелюбным характером, хотя таковым он казался людям по-своему честным и, как принято говорить, с чистой душой, а остальным - впрочем, остальных он близко к себе не подпускал. Правда, ни у кого и не возникало подобного желания, едва он видел ужасные зубы Шарика.
   Пока старик, кряхтя и покашливая, прицеплял к ошейнику животного тяжелую цепь, Михаил успел прошептать на ухо другу:
   -- А как же телеграмма?
   -- Они ее не посылали, - если бы Алексей прямо сейчас, прямо здесь совершил что-нибудь из ряда вон выходящее, что-то необдуманное, то и тогда бы Потапов не удивился этому, как, впрочем, и тому с какой уверенностью произнес его товарищ свои слова.
   -- Что вы тут приуныли, - сказал старик, вернувшись к ним, он вновь смотрел на друзей с той степенью озабоченности, с которой обычно глядят люди, пытающиеся что-то узнать, что-то выведать у других.
   Может быть, Колченогов и узнал о том, что его интересует, если бы из дома не вышла полная, но очень проворная старушка с маленьким смешным носиком и с круглыми, словно надутыми щечками, причем и носик и щечки раскраснелись, видимо, от печного жара, и теперь от Прасковьи Тимофеевны приятно пахло свежим хлебным духом и еще чем-то аппетитным.
   -- Господи, боже мой, Лешенька, - охнула она. Кастрюлю, которую Прасковья Тимофеевна держала в таких же маленьких, миниатюрных, как и сама старушка, ручках, она выпустила, и та, дребезжа, скатилась по скрипучим неказистым ступенькам вниз, на землю, при этом обрызгав окружающих; а уже через мгновение она стояла перед внуком и, громко всхлипывая, тискала его, обнимала и, казалось, никакая сила не была способна оторвать ее, слабую старую женщину от человека, действительно близкого для нее.
   -- Ладно, хватит, Тимофеевна, - Матвей Степанович схватил жену за локоть и слегка отстранил ее от Алексея, - хватит, ты разве не видишь, что гости с дороги сильно устали, да, поди, и проголодались. Давай-ка, Тимофеевна, собери лучше на стол.
   -- Ух, эти бабы, - проговорил старик, провожая взглядом Колченогову до дверей, - вечно они в каждой вещи видят что-то значимое, постоянно ревут и преувеличивают без всякого на то смысла и логики.
   -- Тем они и отличаются от нас, мужиков, - философски заметил Михаил.
   Вдруг собака, до того спокойно лежавшая возле конуры и вяло, словно нехотя, вилявшая хвостом, вскочила и зарычала. Алексей знал: Шарик обычно вел себя так, когда рядом находился какой-нибудь незнакомец, но рядом никого не было, однако пес чувствовал присутствие кого-то постороннего.
   -- Заткнись, - прикрикнул на него Матвей Степанович.
   Но, удивительно и невероятно, пес не послушался хозяина, может, он впервые ослушался его, а может, в нем заговорило то истинное начало, которое обычно живет в каждом животном, когда оно больше доверяет нюху, чем своим другим чувствам. Впрочем, так случается в большинстве случаев.
   -- Ну-ка, заткнись, - взревел дед, не на шутку рассердившись.
   Куда там, пес словно и не обращал никакого внимания на угрозы своего хозяина, он по-прежнему рычал, злился, а потом неожиданно для присутствующих вскочил на задние лапы, передними оперся о забор и яростно залаял, - прямо-таки собака, кинувшаяся на незваного гостя - с разницей лишь в том, что никого и не было.
   -- Черт знает, что в последнее время делается с ним, - Матвей Степанович, явно озабоченный, смотрел то на Шарика, то за забор, куда направлял свою ярость пес.
   -- Смотрите, смотрите, - вдруг закричал старик, причем в его голосе сразу почувствовались нотки истерики, что Алексею говорило о том, что подобное случалось не один раз и вообще не впервые, - вон там да не здесь, а немного левее. Видите?! Похоже, что-то мелькнуло, такое впечатление, что зажгли спичку.
   -- Где? - Алексея скорее смутило не то обстоятельство, что в направлении, куда указал Колченогов, действительно что-то происходит, а то, что вновь ему пришло в голову, то, что постоянно теперь его мучило все время, когда они добирались от таинственного страшного колка до Степановки.
   Васильев не знал почему, но твердо был уверен: происходящее здесь неразрывно связано с происходящим там. Как ужасно, непредсказуемо! Мысли, как и тогда, не давали покоя, хотя вроде бы странное ведение исчезло, а вместе с ним и пес замолчал. От произведенного эффекта остались несколько настороженные взгляды в сторону леса и негромкое рычание собаки. Старик с Потаповым успокоились - мало что могло показаться. Капитану так вовсе не казалось, он чувствовал необходимость в небольшой передышки, паузе, как она была ему нужна ... как жизнь или великое счастье. И она наступила: для одних (Колченогова и Потапова) она стала слишком долгая и томительная, а потому их смущение не знало предела; оба толком ничего не понимали: Михаил бестолково переводил взгляд с Васильева на старика и обратно, словно прося, чтобы кто-нибудь из них мог дать ответ ему; Матвей Степанович смотрел исключительно на своего пса, видимо, найдя в его поведении и характере по-настоящему что-то новое. Для другого (Васильева) - она спасала, являлась главной, основной, а близкий шум домашней птицы и шорох сохнущего белья приносил с собой некоторое успокоение и удовлетворение и вселял надежду в душу Алексея.
   "Господи, телеграмма неизвестно кем посланная, колок, который я не забуду никогда, и сейчас странное поведение Шарика и блуждающие огни в лесу", - об этом он знал и не мог не думать.
   Как все усложнялось, но разгадка пока отодвигалась на потом, дела укладывались в недолговременный ящик.
   -- Прошу, гости дорогие к столу, - в распахнутом окне показалась маленькая головка Прасковьи Тимофеевны с живыми маленькими глазками.
   -- В самом деле, что мы здесь стоим, - встрепенулся старик, он встряхнул седыми всклокоченными волосами и как-то устало, обреченно махнул рукой на собаку.
   Пока мужчины умывались, шумно отдуваясь над деревянной кадушкой, Прасковья Тимофеевна заканчивала последние приготовления: поставила на небольшой деревянный стол, устланный простенькой скатертью, тарелку с вкусно пахнущими пельменями, а потом, покопавшись в заветном сундучке, водрузила бутылку водки - теперь картина имела колорит, настоящий, русский.
   "Вот она!" - Алексей вновь был здесь, в этой по-прежнему родной и такой близкой хате, как всегда, здесь скромно и так тепло (тепло в том смысле, что везде чувствовалось присутствие некой доброй силы, причем она ощущалась в любом, даже в самом незначительном предмете); также насколько хватал глаз, виднелись чистота и порядок, отовсюду шло восхитительное лесное благоухание, смешанное еще с целым рядом каких-то прелестных загадочных запахов. Из всего этого многообразия Алексей узнал лишь березовый и... Нет, его Васильев не вспомнил, хотя в какое-то мгновение он показался ему очень знакомым.
   -- Бабушка, опять в своем духе, - заметил капитан, с удовольствием голодного человека разглядывая стол, уставленный всевозможными яствами, роскошными закусками, напитками и прочей снедью.
   Взгляд постепенно переместился немного вправо: возле небольшого оконца рядом со столом стояло несколько табуреток, дальше находился старенький сундучок, кладезь русской водки и всего самого ценного, что только имелось в доме Колченоговых. Напротив разместилась длинная широкая лавочка с ржавым умывальником, которым очень редко пользовались - разве что зимой; на самом видном месте, в углу, отгороженным загородкой таким образом, чтобы он освещался солнечным светом, стоял древний образок Николы-угодника.
   Через некоторое время в дело вступили рты и желудки гостей. Чего они хотели, то и получили, причем еда пришлась по вкусу друзьям, и если хозяева, недавно позавтракавшие, делали только вид, что завтракают, то они нисколько не смущались своего аппетита и с огромным удовольствием уплетали блюда, приготовленные женской рукой, - что им давно не приходилось делать.
   -- Кстати, Матвей Степанович, чтобы это могло быть? - поинтересовался Михаил Потапов, обгладывая куриное крылышко.
   -- Не знаю, - хмуро протянул старик, он медленно поднял голову, словно таким своим движением желая хоть как-то подбодрить себя, - вообще, в последние дни у нас творится что-то невообразимое и, порой, мне кажется, что более чем странно, - мир просто-напросто спятил, перевернулся вверх тормашками, стал таким, каким он был, возможно, сотни миллионов лет назад или вообще не был, и это, знаешь, преследует меня, преследует и днем и ночью. Я слышу его позади и за собой, его шаги я улавливаю повсюду и от этого начинаю сходить с ума, даже, черт побери, сейчас, сидя за столом.
   Матвей Степанович смахнул своим грязным носовым платком со лба пот, выступивший от того напряжения, что царило за столом, и беспокойно посмотрел в окно.
   -- Честно признаюсь, - проговорил он, продолжая созерцать панораму во дворе, - мне страшно оставаться здесь, а казалось, что об этом чувстве я давно позабыл - наверное, с тех самых пор, как закончилась война. Что-то происходит со мной, может, говорит старость, а может предчувствие скорой беды. Началось все со вчерашнего вечера, когда я коротал время за своим верстаком, чинил поломанный черенок от лопаты. Работа подходила к концу, но тут мне в голову пришла идея: а почему бы не приготовить еще один. Заготовки находились в сарае, и мне пришлось идти туда. Где они находились, я прекрасно знал: на второй полке возле погреба, там я обычно храню все самое необходимое для своих занятий. Помню, как сейчас, как я подошел к ней, как поднял руку для того, чтобы найти нужную заготовку и... Знаете, я даже не прикоснулся к ней, даже не задел, однако с соседней сначала упал топор, со следующей банка с гвоздями, причем то ли случайно, то ли так действительно должно быть те рассыпались и приняли форму креста. Понимаете, они рассыпались, хотя я не прикасался к банке, понимаете вы, не прикасался.
   Старик находился в настоящем отчаянии.
   -- Потом, - продолжил он, спустя некоторое мгновение, - около семи часов после ужина я, как всегда, вышел из дома немного проветриться, а заодно проверить порядок во дворе. Зашел в огород. Неподалеку валялась брошенная тяпка, нагнулся, чтобы поднять, выругался по поводу бабкиной неаккуратности, и здесь неожиданно справа раздался странный шум. Обернулся, вижу, водопроводный кран над чаном стал сам по себе откручиваться. Понимаете, сам! по себе! Такое создавалось впечатление, что это делал человек, вот только я его не видел. Шланг, присоединенный к трубе, вдруг со звонким хлопком отскочил, а через секунду из него вырвалась страшной силы струя. Боже, что это была за струя, - меня в пот кинуло! До сих пор чувствую, что тогда я пережил.
   Матвей Степанович замолчал, достал кисет и, свернув "козью ножку", закурил. В солнечном свете, проникающем сквозь узенькое оконце, было видно, как дрожали руки старика.
   -- Да и сейчас поведение собаки, и этот загадочный огонь в лесу только усилили мое подозрение, что здесь, в Степановке происходят странные и нехорошие вещи. Вот, допустим, взять хотя бы тот же огонек - что-то в нем не в порядке, что-то есть необъяснимое, непредсказуемое, вроде бы он и настоящий и в тоже время он не он. К примеру, взять тот факт... Скажи, Михаил, ты где-нибудь видел дым без огня?
   -- Естественно, - слова Колченогова сильно насторожили Потапова и тот давно перестал есть, хотя утолить голод ему так и не удалось и он нет-нет да напоминал о себе.
   -- А огонь без дыма?
   -- Нет!
   -- Ну, слышали, - победоносно возвестил Матвей Степанович, словно это являлось ответом на все те неприятности, что происходили с ним, - что я вам говорил: не существует огня без дыма, его просто нет в природе!
   -- Неужели все было на самом деле, - Алексей говорил тихо, с какой-то явной загадочностью в голосе, она что-то скрывала в себе, но что именно? Знал только сам Васильев, однако такое знание лишь расстраивало его и, даже больше, пугало.
   -- Еще, - вдруг проговорила Прасковья Тимофеевна, - со мной приключилась такая же беда. Сегодня, перед тем, как вам приехать, я заложила в печку дрова, а здесь как назло спичек под рукой не оказалось - пришлось идти в кладовку. Когда вернулась, то сердцем сразу почувствовала неладное, - из печи слышится треск, как ... как... - старушка принялась набожно и часто креститься на образок Николы-угодника, на ее маленьких морщинистых щечках задержались слезинки.
   -- Сначала грешным делом подумал на деда: подшутил, окаянец, - но он в такое время еще спит.
   Во дворе, за околицей вдруг раздалось громкое кудахтанье кур и злой гогот гусей, о чем-то споривших друг с другом на своем, только им понятном языке, - Прасковья Тимофеевна так не закончила свой рассказ, она, громко причитая, выбежала на улицу.
   Как только стихли ее торопливые шаги, Алексей Васильев, словно просыпаясь от долгого сна, угрюмо проговорил:
   -- Все это очень необычно и особенно удручает не то, что где-то неожиданно упал топор или огонь сам собой разгорелся в печи, а ваше поведение.
   -- В каком смысле наше поведение? - насторожился старик.
   -- А в таком, - зло передразнил его Васильев, он весь внутренне собрался, - ведь Алексей, если честно, уж очень не хотел говорить подобных слов, потому что заранее понимал, что Колченоговы не виноваты в посланном сообщении, - а в таком, что не следовало меня вызывать, посылать такую телеграмму. Просто позвонили бы мене, и я бы приехал, а так...
   -- Постой, постой, - остановил разошедшегося не на шутку внука Матвея Степановича, - ты сказал не слишком много и не слишком мало. Какая, черт возьми, телеграмма?
   -- Вот эта, - переходя на громкие тона, закричал капитан; он торжественно достал из кармана помятый желтый клочок бумаги и здесь...
   Алексей Васильев снова, как и тогда, испытал леденящий душу холод, снова, как и тогда, сознание не желало примеряться с картиной происходящего, хотя все было тут, на бумажке. И действительно: как так?! Как такое могло произойти, как могло случиться? От тяжелого потрясения, сравнимого разве только с большой неожиданностью и невероятностью, Алексею стало не по себе: глаза стали совершенно безумными - они даже потеряли свой прежний голубой цвет, словно растворившись в серой мрачности; на лбу и шеи выступили капельки пота величиной с добрую зеленную горошину; волосы сначала зашевелились, а потом ... Алексей просто ощутил, как они медленно и неудержимо поднимаются вверх.
   Всего этого не замечал или не хотел замечать его дед - его прямо-таки распирала злость, злость несправедливости обвинения.
   -- Ты все выложил? - назревала неизбежная ссора.
   -- Еще чего-нибудь хочешь добавить? - ссора уже не то, что назревала, а искры возродили уже к жизни пламя, которое с каждым мгновение все разгоралось и разгоралось.
   -- Ну, теперь послушай меня, - пламя уже бушевало во всю. - Я не позволю в моем собственном доме даже своему внуку устраивать неизвестно что, а тем более предъявлять свои претензии. Слышишь, ты не позволю! А то ишь какой заморский принц выискался: приезжает в гости, значит, заходит, жрет чужую пищу, а нажравшись, орет, словно на митинге находится. Кроме того, размахивает какой-то бумажкой и что-то пытается мне доказать.
   Старик замолчал. Видимо, он, наконец, увидел лицо Алексея. Оно действительно пугало, пугало и настораживало. А что собственно можно было ожидать от того, кто получил страшное извещение о тяжелой болезни близкого ему человека.
   -- Уверяю тебя, - уже более спокойней продолжал Матвей Степанович, - никакую телеграмму мы с бабкой не посылали.
   Но этих слов капитан уже не слышал - он сосредоточенно и при этом несколько смущенно смотрел в бумагу не в силах оторвать своего потрясенного взгляда от нее, и что-то в его голове стало постепенно проясняться. Конечно, пришедшей мысли он поначалу не придал никакого значения. Нет, он не засмеялся - подобное поведение особенно сейчас было бы просто неестественным для него, но спустя некоторое время она, оформившись, стала по-настоящему ужасной.
   Реакция последовала незамедлительно!
   -- Фуф, - это или что-то похожее вырвалось у капитана, после чего он, сунув в карман телеграмму и смахнув капли пота, резко поднялся с табурета и направился в соседнюю комнату. Было ясно, что ему было необходимо во что бы то ни стало успокоиться, привести себя в полный порядок, заставить свою жизнь, хотя на данный момент Васильеву она казалось чьей-то посторонней и нереальной, смутной и расплывчатой, словно она переступила через границу и теперь воспринималась своим хозяином через призму абсолютного искажения, в конце концов, стать такой, к какой он привык.
   "Что с ним происходит?" - старик видел в странном поведении внука продолжение тех событий, что начались в Степановке вчерашним вечером; в его голове вдруг все прояснилось и даже более того - Матвей Степанович по-настоящему ощутил осознал, что такое поведение капитана являлось следствием не его слов и оскорблений, а... Тем не менее восьмидесятилетний старик все-таки поспешил успокоить внука. Он говорил таким тоном, словно просил прощения за свои необдуманные слова, словно вина за изменившееся состояние Алексея лежала только на нем и ни на ком больше, но открыто признаться в этом старый солдат не мог - он не в состоянии был признаться в своей слабости перед посторонними.
   -- Ладно, хватит, Алексей, поссорились и ладно. Я лишка хватил, да и ты тоже хорош - не успел приехать, а уже начинаешь устраивать некрасивые сцены.
   Но Васильев и этих слов Матвея Степановича не слышал - он слишком был поражен одной вещью, а если быть точнее телеграммой. Судите сами, каким будет Ваша реакция, если, уверенные в одном, Вы читаете совершенно другое. Так и Васильев, увидев в своей телеграмме вместо положенного текста сакраментальную фразу: "Добро пожаловать в ад!", да еще поняв, что слова написаны кровью, самой что ни на есть настоящей человеческой, уже не мог все воспринимать так, как оно и должно быть. Поначалу потрясение просто переполняло его, перехлестывало наружу, одновременно разрушая способность капитана трезво мыслить; потом появилось в голове что-то разумное, но возникшие мысли необходимо было чем-то подкрепить, и поэтому у Алексея появилось желание поделиться своими проблемами с Потаповым.
   И тут снова помог Матвей Степанович - уж до чего понятлив был старик.
   -- Пойду-ка, посмотрю за банькой, - Колченогов, кряхтя, но больше не от усталости или старости, а оттого, что все так некрасиво получилось, поднялся со стола и направился к двери. Через несколько минут раздался веселый лай Шарика, приветствовавшего своего хозяина, и приглушенное едва различимое бормотание деда - он часто любил разговаривать сам с собой.
   А тем временем, пока Колченогов занимался своим делом, в избе разыгрывалась своя сцена: Потапов, дождавшись ухода Матвея Степановича, смахнул хлебные крошки со стола себе в ладошку, посмотрел на них, опрокинул эту душистую массу в рот, а затем стал ходить по комнате, прислушиваясь к скрипу рассохшихся половиц; Васильев же, напротив, весь бледный и какой-то измотанный, сел за стол, залпом выпил рюмку водки и...
   Безразличие, настоящая отрешенность и равнодушие, причем равнодушие ненормальное, больное разлилось по телу. С одной стороны стало очень хорошо - ведь человек постоянно ищет что-то, чтобы снять напряжение; с другой, напротив, ужасно плохо, так как Васильев относился к такому типу людей, которые в водке видят единственное спасение и решение всех насущных проблем, они уходят в себя и начинают придумывать их в таком превеликом количестве, что становится действительно страшно за свою будущую жизнь.
   Вот и получается, что ты и заливаешь это горе, а на самом деле обнажаются совершенно другие проблемы, и человек уже тогда не в силах сдержать себя: происходит резкая деградация его личности, он опускается и, в конце концов, наступает мрак.
   -- Черт знает, что происходит, - зло выговорил Алексей, он бросил эту фразу и в тоже мгновение порция жуткого страха и самой гнусной желчи, безрассудства и безумия перекинулась на Михаила, а еще через мгновение они лопнули подобно мыльному пузырю.
   "Господи, какая гадость!" - скривился капитан, казалось, что он прямо сейчас раздавил таракана, и вся эта противная мерзкая масса из насекомого-паразита облила его. Мало того возникло устойчивое ощущение чего-то нехорошего и страшного.
   Опять чего-то?! Люди постоянно мучаются этой недосказанностью и неизвестностью - и все это заключается в одном таинственном слове, они чувствуют приближение каких-либо ощущений, но высказать их общим существительным не могут, они просто путаются в выражениях. Был лишь бешеный поток прилагательных.
   Алексей продолжал сидеть, хмуро уставившись в окно, затем он встрепенулся, махнул несколько раз головой, будто отгоняя грубо-назойливые мысли, и, оставаясь все-таки человеком, воспринимавшим любое дело всерьез, теперь более спокойней проговорил:
   -- Как все странно получается, Михаил, загадка остается загадкой и мало кому ее удается разгадать. Правда, может быть, найдется какая-нибудь умница и обязательно все нам объяснит, что случилось на самом деле, но к тому времени утечет много воды, да и пожалуй многие из нас не доживут до того счастливого момента. Кто такой человек? Какой он все ж ничтожный по сравнению с могуществом природы.
   Алексей Васильев облокотился о стул и принялся через окно рассматривать Матвея Степановича, управлявшегося по хозяйству во дворе. "Вот у деда тоже свои проблемы, только они обычные, повторяющиеся изо дня в день", - подумал капитан, прекрасно понимая, что это и есть самая настоящая жизнь.
   -- Природа, - а в Алексее по-прежнему говорили только его проблемы, - это любящая мать - недаром ее назвали матушкой. Однако она, может быть, и злобной мачехой, поэтому этот своеобразный инкубатор, однажды разместив равномерно мудрость и расчетливость, потом вдруг все резко перемешивает. Увы, так бывает часто, и тогда, именно в тот самый момент что-то рвется в твоей цепи странно-неспокойной жизни, а, уже порвавшись, исходит потоком настоящего гнева на нас. Здесь нам необходимо раскаяться, но ничего подобного, мы продолжаем жить, и все уже безвозвратно потеряно, и существующая связь никогда не восстановится.
   Затрещали половицы под тяжестью Потапова - ему захотелось что-то сказать другу, но слова сами собой забылись, как только он увидел своего товарища: лицо Алексея покрыла легкая испарина, причем, что она легкая, Михаилу показалось поначалу, на самом деле крупные капли пота еле держались на бледно-красноватой коже, что при свете солнечных лучей являло неповторимую картину чего-то действительно потрясающего; глаза, некогда спокойные и от этого светлые, словно голубое небо, превратились в сплошное бушующее море, тревоги и заботы; пальцы, которыми Алексей Васильев держал пустую стопку, дрожали.
   -- Что все-таки произошло? - потрясения Потапова не было конца, он старался, однако не мог понять всего того, о чем знал его друг, и потому удивление являлось главным на данный момент в его поведении.
   Впрочем, Михаил Потапов так и не дождался ответа - Алексей, не став ничего объяснять, словно в забытье, вышел во двор. Капитан по-прежнему находился в своем мире, и Колченогов, встретивший его здесь, по-прежнему винил себя, что с момента своего приезда он сильно изменился. Конечно, на самом деле вина Матвея Степановича была не столь велика, но разве он знал об этом; для него то, что ему пришлось высказать, являлось обычной необходимостью, даже больше, он не мог поступить иначе, он не мог просто промолчать, оставив все внутри, - это с одной стороны; с другой - старик прекрасно осознавал, что своим грубым тоном нанес оскорбление Алексею. Опять же эта растерянность и кажущаяся обидчивость внука еще и злили Колченогова - он не терпел в людях такие качества, они сильно раздражали его и заставляли относиться к ним несколько пренебрежительно. Характер у Матвея Степановича был очень тяжелым; вот он-то и заставлял его относиться к людям слишком обидчивым именно таким образом. Но рядом с ним находился его внук.
   -- Что, Лешка, готовы уже в нашей баньке попариться, - улыбнулся старик, - она, милая, как раз поспела. Вон, гляди, как дым валит.
   -- Ты как всегда, - выдавил из себя Алексей.
   -- А что есть такой грех - любим мы с моей Тимофеевной попариться, да так, чтоб ажно дух перехватило. Вы уж извините, лишка хватил.
   Последняя фраза относилась Потапову, вышедшему вслед за другом на крыльцо.
   -- Да я как бы привычный, - поспешил успокоить гостеприимного хозяина тот.
   -- Тогда все в порядке. За, Лешку своего, я не беспокоюсь - в бане он любому фору даст, - произнес с некоторой долей гордости Матвей Степанович, при этом он сделал такую значительную мину, будто кроме слов желал и всем своим видом показать, что это действительно так.
   -- Опять, поди, что-нибудь заливаешь, - делано-недовольно проговорила Прасковья Тимофеевна, вдруг оказавшаяся за спиной мужа, она стояла с ведром и улыбалась. Так, наверное, только могут улыбаться старушки вот из таких русских, заброшенных деревень, потому что, так уж получается, в жизни бес просветов и счастья, встретившись с чем-то светлым и радостным, они стараются незамедлительно воспользоваться прекрасными мгновениями.
   -- Хватит тебе. Разве не видишь, что гости устали с дороги, а ты все их донимаешь пустыми разговорами. Ну-ка, Леша, Миша, давайте в нашу баньку, она, милостивая, поди, заждалась вас, - в ее небольших глазках сверкнул и сразу же погас злобный огонек, который относился к ее мужу и его нетактичности, и то он скорее был наигранным, чем действительным.
   -- Идите, идите, - уже через мгновение продолжала она, подталкивая обоих к сильно покосившемуся от времени, бревенчатому строению, казалось, что оно сейчас прямо-таки лопнет, так как пар буквально валил изо всех щелей.
   Друзья направились в баню с какими-то тяжелыми ощущениями, чувствовалась неуверенность во всех их движениях. И действительно, перед баней они остановились. В русских традициях есть одно негласное правило, которое выполняется любым: нельзя заходить в нее, имея в голове плохие мысли и плохое же настроение, может, поэтому Алексей с Михаилом решили расставить все точки над "и" - идти в баню с грузом, постоянно давящим на тебя, все равно, что надеяться на снисхождение от отъявленного закоренелого убийцы. Сравнение, конечно, малоподходящее, однако какой может быть отдых в бане, если душа болит и плачет, и нет никакого слада с этим. Особенно имел подавленный вид Алексей, он находился на таком жизненном перепутье, который мало того, что находился далеко, в стороне от настоящей действительности, но который вдобавок стал настоящей загадкой, тайной: куда дальше теперь идти, да и вообще каким образом он здесь очутился? Вопрос так и оставался без ответа, и чем больше капитан погружался в себя в безуспешных и тщетных поисках его, тем ему становилось все страшнее и страшнее от сознания, что все его проблемы так и останутся неразрешенными.
   После бани снова был стол, теперь уже с другими яствами и закусками; но даже в сумерках тихого осеннего вечера под звонкий аккомпонимент шелеста листьев, навевавшие приятные воспоминания о прошлом, разговор никак не клеился. Впрочем, никто и не пытался его начать, правда, Матвей Степанович пару раз спросил внука о чем-то, однако его вопросы так и остались без ответа. В конце концов, он решил бросить это пропащее дело, и вот все уже сидят, потупившись, постоянно чувствуя необходимость заговорить, но не находя необходимых фраз и слов, все время осознавая, что нет места подавленности в подобного рода застольях, но ни у кого никак не получалось избавиться от такого чувства. Даже собака, чуя общее настроение, и та поджала хвост и уши, и убралась в конуру - это было видно через окно.
   Что-то здесь действительно происходило, что-то страшное, неподдающееся никакому объяснению. Последнее обстоятельство было особенно ужасно, потому что люди знали, хотя нет, они чувствовали присутствие кого-то постороннего, причем тот, кто находился рядом, относился к миру нематериальному, неосязаемому, однако это не мешало ему, так или иначе, действовать на собравшихся в Степановке людей.
   "Что же такое происходит на самом деле?" - царил ужас в душах и сердцах гостей и коренных жителей деревни, а вместе с ним одна лишь мысль-вопрос крутилась в их головах в бесплодных поисках ответа. "Как это могло случиться, в конце концов?" Страсти только подогревались, и успокоить их никто не был в силах.
   Наконец, обменявшись парой односложных фраз типа: "Какой прекрасный сегодня вечер!" - или оценив по достоинству великолепные кулинарные способности хозяйки, Алексей добился того, чего так хотел за эти последние два - три часа, - он уединился в свою бывшую детскую комнату. Сколько его здесь не было? Уже много лет, однако те запахи и ароматы, что витали тогда, он помнил и, мало того, знал даже сейчас. А как капитан вообще мог их забыть или же не помнить? Как? Каким образом? Как этот уют, знакомый с раннего детства и приносящий с собой прекрасные мгновения и прекрасные чувства, настолько прекрасные, насколько может человек их испытывать и оценить в тот или иной момент, мог забыться Алексеем Васильевым - он не имел на то морального права. Вместе с ними, этими чувствами капитан ощутил некое неудобство, и пришло оно, как только он сел на кровать и раскидал по сторонам натруженные уставшие ноги. Одно время оно казалось мимолетным, создавалось впечатление, что через секунду другую подобное чувство просто заглушится приятными воспоминаниями о далеком прошлом, но ... нет, неудобство продолжало оставаться. Оно оставалось даже в мыслях Алексея, оно оставалось вместе с его проблемами, оно оставалось в едком табачном дыме, вдыхаемом в легкие.
   "Какой ужасный, трудно объяснимый сон", - думал капитан. И от таких размышлений для него все представлялось действительно значимым, и от этого его рука в свою очередь снова нащупывала в кармане телеграмму с нехорошим сообщением, и в который раз он холодел, каменел, словно сказочный герой по велению злобного волшебника.
   В такой неудобной позе и с такими нерадостными мыслями Алексей заснул; перед собой он видел мир иллюзий и нематериальной красоты, непонятный по своей сути, но очень красивый, с многочисленными искрящимися миражами, причем в них играли свои роли вполне живые существа, которые невозможно было спутать с неодушевленными изваяниями, они отличались от последних своими прелестными нетронутыми образами, приводящих в смещение даже самых отъявленных негодяев. Сон приносил с собой успокоение измотанному и измученному телу Васильева; он как бы заслонял его от надвигающейся опасности, приближение которой в настоящем мире ощущалось с каждой последующей секундой.
  
  
  
  

ГЛАВА 3

   Проснулся Алексей поздно, все его тело ныло какой-то удивительно-странной, ноющей болью, создавалось впечатление, что вчера он только и делал, что занимался тяжелым физическим трудом. И действительно, усталость была такая, словно проделанная работа отличалась той особенностью, что заставляет человека испытывать потом страшную неудовлетворенность. В такие мгновения ничто не помогает, разве присутствие чего-то светлого и теплого.
   Васильев поднялся с кровати и, подойдя к окну, раздвинул шторы. Помощь пришла сразу, как только он это сделал: мощные потоки солнечного света и осеннего тепла заставили взбодриться расслабленное тело капитана после долгого сна. Что это было за наслаждение, хотя поначалу никакого наслаждения и не было, а было некоторое отвращение, но постепенно оно исчезло, и Алексей стал ощущать, как весь расслабляется под действием такой животворной силы. Он даже прикрыл глаза, представляя себя единим целым с ней, с этим великолепным восхитительным чудом.
   Еще через мгновение Алексей Васильев увидел Матвея Степановича, мирно сидевшего на завалинке и чистившего свой старенький карабин, подарок далекого 1914 года. Похоже, подобное дело его слишком увлекло, он даже испытал некоторую благоговейную радость, иначе бы не щелкал языком от переполнявшего его удовольствия, что-то приговаривая про себя. Обычно Колченогов вел себя так, когда собирался на охоту. Что означала охота для жителей Степановки? Об этом расскажут многочисленные кастрюли и банки, находящиеся в подчинении Прасковьи Тимофеевны, так как именно охота кормила стариков по-настоящему. Еще она являлась и большим развлечением для Матвея Степановича.
   Алексей постоял некоторое время у окна, наблюдая за суетой Колченогова и по-прежнему наслаждаясь осенней теплотой и благоуханием, потом направился в переднюю умыться холодной водой.
   "Что делать дальше?" - проскользнула мысль, и Алексей решил пока не выходит во двор. А что собственно он мог сказать и сделать там? Снова молчать?! Уж лучше опять вернуть на свою кровать. По пути капитан захватил большой кусок вчерашнего хлеба и не менее большой шмат сала и, аппетитно жуя получившийся бутерброд, зашел в свою бывшую детскую, впрочем, в том, что это была она, ему напомнил знакомые по воспоминаниям запахи, уют и книжная полка. Книги, различные брошюры и журналы на ней действительно являлись его ровесниками, за исключением нескольких новых привезенных им же самим сюда и оставленных здесь не сколько для того, чтобы создать некий колорит современности, сколько потому, что он их просто забыл.
   Алексей принялся с тщательной скрупулезностью рассматривать их: вот период его школьных годов - старый потертый томик "Поднятой целины", на ней маленький пятиклассник написал такое сокровенное: "Таня + Леша = ". Дальше написать у него не хватило смелости: а вдруг кто-нибудь увидит, вдруг кто-нибудь раскроет его страшную тайну - что тогда будет? По этой самой причине он увез "Поднятую целину" к бабушке, но даже здесь будущий капитан милиции тщательно прятал его в своем тайнике. Теперь он стоял на самом видном месте, как напоминание о прошлом, о по-настоящему приятных минутах своего детства. А вот период его детских фантазий и мечтаний - "Два капитана" - именно после прочтения этой книги у Алеши, а затем и у маленького Миши, родилась та страшная тяга к морю, к ее непознанным бескрайним просторам и глубинам и к тому, что тем или иным образом было связано с военно-морской службой.
   Неожиданно взгляд Васильева упал на фотографию. Такая фотография ничем не отличалась от многих других, она, как впрочем, и остальные семейные давала яркий облик тех времен, примерно шестидесятых - семидесятых, подобно школьному учебнику по истории, показывала весь разношерстный быт и нрав этой местности, хотя, что можно выудить из нее, сделанной много лет тому назад и не где-нибудь, а в столице, на одной из многочисленных площадей.
   Алексей взял в руки ее, сильно потрепанную, с замызганными разорванными краями, пожелтевшую от времени, стал вглядываться, узнавая хороших знакомых и родных. Но что это?
   Что-то таилось в ней и таилось что-то по-настоящему страшное, доходящее до границ явного непонимания, а еще пряталось в ней что-то тайное и загадочное.
   "Снова загадки", - подумал капитан - как они замучили Васильева. Бедное его сознание уже не справлялось с быстрым потоком информации, что ему приносил каждый час прожитой жизни. Капитана знал, что для него сейчас наступает такой период в его жизни, который сильно отличается от того прошедшего периода, такого спокойного и будничного, со старыми повседневными проблемами, наплывающими от случая к случаю, словом Алексей Васильев оказался втянутым в пренеприятную историю, когда возникала действительная угроза все изменить и измениться самому.
   Еще он знал, а вернее припомнил теплый осенний день, накануне его первого рабочего дня в Отделе, тогда они, целая семья (в те годы Алексей был женат на одной довольно прелестной особе, некой Марии Нехорошевой и у них уже имелся семилетний сын Дмитрий) с огромным нескрываемым интересом и любопытством разглядывали местные достопримечательности; чувства и эмоции переполняли их, особенно деда с бабкой, которые окунулись в столичную атмосферу впервые, и сейчас их сознание переполнялось насыщенными картинами и невероятными образами. Фотоаппарат их запечатлела всех вместе, но с разными выражениями, хотя с одной общей радостью, - карточка вышла на славу. Тем более...
   И здесь капитан вспомнил, причем пришедшая мысль была настолько неожиданной, и она предстала в таком виде, что он поначалу не мог даже поверить в ее реальность.
   "Черт побери, а сегодня ведь годовщина с того самого дня - честно говоря, даже не вериться, а прошло уже шесть лет".
   В том, что трудно в настоящее было поверить оставалось несомненным - это с одной стороны; с другой же, напротив, - в том ничего не было особенного, подобное происходит постоянно и повсеместно, оно случается каждый раз, и человек неизменно удивляется таким совпадениям, видя в них какую-то таинственность, а иногда наступает минутная эйфория, и тогда приходят такие чувства, словно он находится под электрическим разрядом.
   Гораздо больший разряд Васильев получил, когда на тусклой глянцевой поверхности обнаружил, что все лица на ней, за исключением лица маленького Дмитрия, замазаны чем-то белым.
   "Обычный брак", - создается первое впечатление, но это не было браком, не являлось оно чем-то другим, к примеру, шалостями неразумного ребенка. И уж те более не стал бы ребенок пронумеровать каждое лицо аккуратными циферками, словно играя в какую-то давно забытую, но очень интересную игру.
   В первые минуты Алексей несколько изумился, его охватило страшное любопытство и капитан, как зачарованный, смотрел на такое произведение искусства не в силах оторвать потрясенного взгляда, казалось, он просто все свое внимание сосредоточил на этом шедевре страха, глупости и безрассудства. Конечно, его поразил не сам факт увиденного, а скорее то необъяснимое, что снова предстало перед ним. Как такое могло произойти? Алексей, как ни старался, не в состоянии был найти подходящего ответа - злой враг рода человеческого брал вверх, он захватил и подчинил своей воли даже мысли Васильева.
   Алексей продолжал смотреть с широко раскрытыми глазами на фотокарточку. На фоне заляпанных белой краской лиц только он и сын, которому сейчас уже шел тринадцатый год, оставались такими, какими были до этого.
   До чего до этого?! Опять каким-то непонятным образом вырвалось оно, опять капитан делит настоящее на то, что прошло, и на это, что идет, хотя прошедшее скорей можно отнести к настоящему, чем прошлому - ведь с того момента, как случились некоторые события, не прошло и двух дней.
   Долго изучал капитан милиции фотографию, на ней хоть он и сын Дмитрий и оставались нетронутыми, незапятнанными белой краской, однако улыбающиеся счастливые черты тогда вдруг сменились на сегодняшние грустные, а аккуратно зачесанные волосы порядком-таки растрепались, да и Дмитрий сильно изменился - ведь в тот памятный осенний день ему было только семь, а сейчас...
   Удивительно, но, смотря на нее, все его мысли обращались лишь к сыну. Несмотря на его потрясения, на то, что он не мог вымолвить ни одного слова, Алексей представил себе такой родной образ. Как он изменился, изменился сильно и страшно, а ведь в своем семилетнем возрасте он был спокойным и прилежным мальчиком, утешением родителей и восхищением близких и знакомых. Именно сейчас капитан почувствовал, как все-таки жизнь безжалостна, как она угнетает и давит на человеческое сознание, казалось, вот все твое, созданное по твоему образу и подобию, а на самом деле все получается с точностью до наоборот, и вот уже человека поглощает один сплошной и неподдельный ужас.
   А ведь он, Дмитрий был его сыном!
   Может быть, так и стоял Алексей Васильев, если бы рядом, совсем рядом, позади него, а точнее позади и немного сверху не раздался громкий истерический смех. Смеялся кто-то неживой. Смех вселял одно отвращение - только такие ощущения оставались у капитана от него. Правда, рядом никого не было, но и в том-то и дело, что этот леденящий душу смех скорее являлся плодом его воспаленного воображения, этаким истерическим душевным расстройством, создававшим капитану одни неприятности.
   Алексей повернулся - никого! Как впрочем, он и ожидал. Вот только неожиданно заиграл радиоприемник, возвещая всему миру, что в Гималаях можно преспокойно ходить голым, не боясь быть кем-то замеченным. Тогда понятно, почему напряженные до предела нервы отобразили в подсознании капитана настоящий взрыв, он получился объемным, разрушительным, разбрасывающим осколки спокойствия и превращающим их как раз в те самые неприятности, которые так беспокоили Алексея Васильева.
   Оставаться в доме капитан больше не желал: сначала осторожно пятясь, он на цыпочках вышел из своей комнаты, которая, несмотря на происходящие события, продолжала благоухать теми забытыми запахами из далекого детства, а затем бегом выбежал на крыльцо. К счастью, во дворе никого не было, по крайней мере, лишь одна собака звенела цепью и вяло, словно чуя за собой какую-то вину, виляла хвостом, да в огороде раздавались голоса. А может, снова слышится? В ушах продолжает звенеть и дребезжать - видимо, те самые неприятности, накопившись в изобилие, пытались найти себе выход, они, словно говорили: мы здесь, мы никуда не делись и мы обязательно напомним о себе; голова шла кругом, как будто после хорошего нокаутирующего удара каким-нибудь тяжелым увесистым предметом.
   Капитан уже давно не знал, что ему делать, он просто, присев на завалинку, дрожащими пальцами принялся сворачивать "козью ножку" - сигареты, как назло, закончились, и Алексею пришлось довольствоваться лишь дедовским доморощенным табаком. Любой, кто сейчас бы рискнул взглянуть на него, испугался бы: лицо бледное без кровинки, глаза, словно потерянные блуждают по двору в поисках того, чего Алексей и сам не знал; во рту так пересохло и губы так потрескались, что создавалось впечатление большой физической нагрузки капитана, да и вообще его лицо представляло собой одно сплошное и очень явное неудовольствие.
   Странно, но когда Матвей Степанович и Прасковьей Тимофеевной появились во дворе, шумно о чем-то беседуя или споря, Алексей уже был в полном порядке. А они даже не обратили на него внимания, точнее, его вид показался им настолько привычным и обыденным, что это как раз и заставило их встречу с Васильевым воспринять как само разумеющийся факт.
   -- Как спалось? - нарочно весело, словно и не было вчерашней ссоры, спросил Колченогов, при этом его глаза светились каким-то сильно-радостным светом - признак хорошего настроения старика.
   -- Спасибо, хорошо.
   -- Вот, что я говорю, - Матвей Степанович присел рядом с внуком, и так же, как и он, принялся скручивать "козью ножку", - что делает с человеком городская жизнь. Вроде бы человек рождается, набирается опыта, учится, работает, а потом вдруг оказывается, что он сильно изменился, изменился полностью, целиком. Присмотришься к нему и сразу найдешь много различий в нем от того, от прежнего. Эх, судьба, судьба! Во многом виновата она, именно от нее зависит, что станет с твоей совестью, с жизнью, куда она завернет и где мы окажемся. Знаешь, Леха, неприятно об этом думать, но все-таки: что с нами станет? Дайте кто-нибудь ответ, однако никто не даст ответа, потому что не нашелся еще тот человек, который бы действительно смог изменить судьбу. Это сложно, да и в принципе невозможно, хотя если всю историю повернуть вспять и вернуться к тем временам, когда обезьяны только начали приобретать человеческий вид, лишь тогда возможно поменять настоящие законы. Но и тогда, я уверен, люди снова столкнуться с какой-нибудь другой проблемой, и, может, тогда грань между плохим и хорошим будет слишком очевидной. На этой границе произойдут дела, заставляющие одновременно и восхищаться и приходить в неописуемый ужас, да и сама жизнь станет восхитительной и ужасной.
   -- Чего расфилософствовался старый хрыч, - Прасковья Тимофеевна надоело слушать ахинею мужа
   Старик замолчал, но его мысль продолжил Алексей.
   -- Развал! Забвение! Крах!
   Эти три слова подействовали подавленно на присутствующих людей, особенно на Матвея Степановича - сначала его так жестоко оскорбила собственная жена, а потом внук не понял его глубоких человеческих размышлений. Горько ему, тому, кому перевалило за восемьдесят, участнику Великой войны было слышать подобные выражения, и это несмотря на глубинный смысл, таившийся в его словах. А почему, собственно он определил, что Васильев его не понял. "Развал" - чего греха таить он царит везде и повсюду. "Забвение" - только от одного такого слова хотелось надеть камень на шею и броситься в воду. "Крах" - от него Матвей Степанович неожиданно почувствовал настоящее крушение всех своих надежд.
   Грусть и печаль опустились над двором Колченоговых, и, если раньше они были не такими явными и заметными, то сейчас оба этих чувства, превращенные в настроения, просто представали во всей своей красоте. А почему они опустились над Степановкой? Почему предстали во всей своей красе? Ведь все случилось не столько потому, что Алексей произнес три сакральных слова, а потому, что вокруг действительно царили они - развал, забвение и крах, и никуда от этого нельзя было уйти, все они находились здесь, рядом.
   -- А где же Михаил? - вдруг спросил Васильев старика Колченогова; заданный вопрос прозвучал настолько неожиданно для Матвея Степановича, что капитан с нескрываемым удивлением прочитал на лице деда некую растерянность и смущение.
   -- Разве он тебя не предупреждал?
   -- Никто меня ни о чем не предупреждал, - раздраженно ответил Алексей Васильев.
   -- Не может того быть, - не согласился с ним старик, вообще его глаза выражали ту самую детскую растерянность, которая свойственна людям его возраста, - я сам видел, как Мишка забежал в дом, чтобы предупредить тебя, Лешка, потом, спустя минут пять, он выбежал и уехал.
   -- Куда? Зачем? - капитан даже задохнулся. Потрясение не имело конца, оно было настоящим, неподдельным, словом точно таким же, каким оно было у него тогда в колке и тогда, когда он увидел Матвея Степановича живым и невредимым. Кроме того, в его душе родилось большое сомнение: а правда, что это все происходит на самом деле, в действительности, может, во всем присутствует одна лишь ложь.
   -- Известное дело в Микулово за кой-какими покупками. Знаешь, что хочу сказать, твой друг хороший человек - со стороны он кажется вроде посторонним, а поступает так, словно он тебе родной брат.
   Колченогов замолчал, выпуская кольцо до безобразия едкого махорчатого дыма, затем он загадочно оглядел внука и добавил:
   -- А ты о чем подумал?
   -- Да собственно не о чем. Так пустяки, забудь об этом.
   Вышло не плохо! Алексей Васильев попытался нарисовать, что ему и удалось, безразличную мину, и старик, удовлетворенный поведением внука, несколько успокоился. Конечно, о полном спокойствии не могло идти и речи, потому что нынешняя встреча никак не располагала к нему; одно время даже казалось, что обе стороны не дойдут до того, до чего они все-таки дошли.
   Вскоре пришло время Колченоговой - обычно так случалось почти всегда: едва между мужчинами развернется какой-нибудь серьезный разговор, в него обязательно вмешивается женщина. Сейчас Прасковья Тимофеевна позвала их на завтрак, позвала как раз тем звонким старушечьим голоском, каким испокон веков наполнялись русские деревни, созывая отцов, стариков и сыновей к столу.
   Что на этот раз их ждало?!
   Стол находился в летней кухне. Все та же обстановка, все те же стол и табуреты, вся та же работящая и заботливая, несмотря на довольно-таки преклонный возраст, хозяйка, наводившая последние штрихи на столе - она ставила большую дымящуюся чашку с пельменями. Как приятно и радостно от этого, от сознания этого великого вернувшегося к Алексею счастья.
   Ели молча, никто не смел раскрывать рта, работали только скулы и потели лишь лица, правда, Матвей Степанович что-то промычал, но Васильев не расслышал, понравилась или нет старику, хотя уловил, что речь шла как раз о завтраке. Капитан не стал переспрашивать.
   Зато снова не сдержался Колченогов, он насладился кружкой холодного домашнего кваса, который делал сам, не доверяя это святое действо никому, неторопливо почмокал губами и выговорил:
   -- Алексей, как смотришь на то, чтобы немного поохотиться. Небось, за то время, что тебя здесь не было, - старик последнюю фразу особенно выделил, как напоминание, как укор и как призыв, - совсем разучился. Помнишь, как я тебя учил?
   Капитан кивнул головой.
   -- Самое главное в охоте ориентировка.
   -- Да, Алексей, именно она, - Колченогов улыбнулся, его самолюбие было вознаграждено, хотя, если честно он и не ждал этого - уж очень внук имел недовольный вид.
   -- С лесом шутки плохи. Не успеешь и глазом моргнуть, как заплутаешь, зайдешь в незнакомое место, и тогда пиши: пропало. Все! Случай тут один произошел. Приехал один такой же, как и ты, из столицы к нам. Ну, и вот, как водится, принял немного на душу и потянуло его на подвиги - ушел один в лес. На следующий день все, значит, спохватились, да поздно уже было, однако все-таки нашли бедолагу - он ушел недалеко, от Степановки километра три будет, но и этого достаточно - заблудился в трех соснах. Здесь и застала его ночь, а вместе с ней и смерть его пришла. Знаешь, не позавидовал я бы такой смерти, не позавидовал. Видимо, бедолаге пришлось в тот вечер сильно попотеть. Неизвестно, что ему пришлось пережить, но вид у него был прямо-таки не из лучших: на лице остались отпечатки чьих-то когтей - сейчас, да и тогда, когда его нашли, сказал бы, что то когти были не звериные. Даю голову на отсечение, что не звериные. Глаза из орбит повылазили, словом ему досталось порядком.
   Матвей Степанович замолчал, он наколол на вилку кусок соленого огурца и принялся смаковать его.
   -- Поэтому, Алексей, - продолжил старик, - без моего разрешения ни шагу. Увижу показную лихость - помнится, ты ей всегда страдал, непременно накажу - ты знаешь мой нрав, да и шутки с лесом плохи.
   Алексей ничего не ответил, он, почувствовав приятную тяжесть в желудке, поднялся со стола и направился к завалинке.
   Очередная "козья ножка"! Вот что ожидало его здесь. Одно, второе, третье кольцо дыма выпустил капитан. Как ему стало хорошо: ощущение легкости просто захватывало, словно и не было ужасной телеграммы и того злополучного колка, словно жизнь у него и вовсе не такая убогая и пропащая...
  

* * *

  
   Не такой убогой и пропащей она казалась, когда он с Матвеем Степановичем, наслаждаясь местными красотами, брели по лесу. Что здесь были за места?! В основном топи, манящие своими необъятными просторами и губительной жижей, не замерзавшей даже в самые жестокие зимние морозы.
   Страшные предчувствия, причем сразу одновременно, обоих стали посещать, как только они пошли узкой еле приметной тропинкой. Ее хорошо знал Колченогов, но тем неменее и у него вдруг по телу пробежала очень неприятная дрожь, он чего-то по-настоящему испугался.
   "Старым становлюсь", - подумал Матвей Степанович, хмуро обозревая знакомое болото, которое ему показалось совершенно незнакомым. Сколько здесь погибло людей и животных.
   Шли молча, Алексей знал: сделай он шаг вправо-влево, и его ждет неминуемая погибель. Несмотря на время - последний раз он тут был пять лет назад, капитан тропинку помнил, но память все же не припоминала всех тонкостей и подробностей, и поэтому Васильев не смог бы идти впереди ведущим.
   Вокруг, насколько хватал человеческий глаз ровным ковром лежали опавшие листья. В лесу властвовала осень!
   ...Сколько приятных ощущений, незабываемых событий и сюжетов приносила Алексею Васильеву осень. Как приятно было наслаждаться сентябрьским ароматом, который с особой выразительностью вдыхаешь, чувствуя при этом что-то неизбежное, таинственное и красивое; а как прекрасно пробежаться босиком по холодной росистой траве, ощущая легкое прикосновение свежего ветерка, и неважно, что потом ты сляжешь с высокой температурой. Да, превосходно и не с чем несравнимо, потому что это остается навсегда с тобой с той восхитительной поры раннего детства, когда вершина человечности и нежности постоянно присутствует, а обстановка располагает к тому, чтобы наслаждаться, восхищаться, придумывать что-нибудь новое, да и вообще делать сотню других интересных дел.
   И снова детство: над его головой свисают ветви вербы, и сквозь тишину пробивается их шелест; сами листочки представляют собой набор акварельных красок - осень же. Ты просиживаешь под ними целыми часами в надежде, что придет добрый волшебник и одарит маленького мальчика чем-нибудь, а потом вдруг неожиданно вскакиваешь и начинаешь кружиться, пока глаза не мутнеют, а сердце не пытается выпрыгнуть из груди. В это время тебя охватывает странное ощущение, похожее на что-то неожиданное, но такое долгожданное, тебя словно омывает, подхватывает и ты, кружась в счастливом танце, готов отдать все, что у тебя есть, другим. Удивительно, даже неправдоподобно! Вот это-то и есть то Великое Соединяющее, правда, оно же является и тем Великим Разводящим, чем так долго пренебрегают и что одновременно уберегают, но уберегают самую дорогую и ценную ее часть. За нее, то есть за Великое Соединяющее боролись, жестоко дрались, превращая все в округе в кровавые ошметки, а сквозь разбрызганную кровавую пену нет-нет да проблескивал чистый хрусталь нетронутой первозданной красоты и чистоты; они были непроницаемы для всего плохого, что витало в воздухе, они подобно граниту, подобно самому сильному чувству, заставлявшему людей идти на эшафот, рождали в человеке надежду на будущее и очищали его сознание от всякой скверны. Великое Соединяющее! Как все-таки чудесно испытывать такие миражи-призраки, которые, впрочем, рассеиваются при малейшем порыве сентябрьского ветерка.
   Осень! Так под напором нахлынувших чувств и впечатлений Алексей, а вместе с ним и старик Колченогов продолжали свое путешествие по узкой едва приметной тропинке, страх у обоих прошел, только остались одни воспоминания.
   Почему-то все они касались одного человека - Кольки-шарамыги, известного степановского вора и пьяницы, достаточно противного мужика, отличавшегося, правда, завидной аккуратностью практически во всем. Этим он, несмотря на свое пагубное пристрастие, отличался от многих и, кроме первого своего прозвища, слыл в деревне этаким интеллигентом. В остальном вся его жизнь не отличалась от жизни односельчан, за исключением разве того, что он постоянно отгораживался высоким непроницаемым забором от чужого любопытства и все его дела имели некий странный и таинственный смысл. Может поэтому люди узнали о пропажи Кольки-шарамыги поздно. По началу думали, что где-то просто отсыпается после очередной попойки или, наоборот, пьет дома горькую, а потом...
   Что делать? Вот тогда пошло и поехало. Рассказывали, конечно, в большинстве случаев преувеличивая, разные истории смерти Кульбина. Как все произошло в действительности, никто не знал; единственное предположение, которое могло бы являться правдоподобным: Колька-шарамыга погиб на этом болоте, остальные же версии отвергались из-за своей неправдоподобности и необъяснимости. Впрочем, была и небольшая неувязочка в этом деле, можно сказать, зазубринка, шероховатость, за которую, обычно ухватившись, обязательно можно добраться до своего логического конца.
   Собственно сам Алексей не знал Николая, он лишь слышал о его похождениях по рассказам местных жителей, что заставляло капитана относиться к Кольке-шарамыге с некоторым равнодушием, то есть не было в нем ни явной антипатии, ни, напротив, полного восхищения; но все же кое-какие эмоции возникали, они оставались даже сейчас - некая душевная сила жила в Кульбине, жила и продолжала жить после его смерти - Алексей это чувствовал.
   Чувствовал ее Васильев и в раскинувшемся, показывавшем свои необъятные просторы и предлагавшем путешественникам свое омерзительное нутро болоте. Сколько в нем было грязи. Грязи не той, что остается у тебя на руках при малейшем соприкосновении, а той, что марает тебя полностью с головы до ног, оставляя самое настоящее пренебрежение и самую настоящую человеческую злость. Только одно, что по-прежнему стояло ничем и никем нетронутое, только одно, что отбивало всякое навязчиво-противное чувство, только тишина являлась настоящей, и она действительно пугала. Вот почему Алексей, как будто заметил далекое голубое свечение, манящее своим гостеприимным притягательным светом. ого, а скорее то необъяснимает.увиденного, а скорее то необъяснимаетраха, глупасти и безрасудствал на такое произведение искус
   Матвей Степанович как раз шел на эти огни, хотя, по всей видимости, он их и не видел ого, а скорее то необъяснимает.увиденного, а скорее то необъяснимаетраха, глупасти и безрасудствал на такое произведение искус, а если и заметил, то не придал особого значения им, посчитав вероятно обманом зрения. Прежний страх, лишь на мгновение сковавший все его тело, прошел, он вновь оставался тем человеком, который Гиблое болото знал, как свои пять пальцев, - Колченогов откинул даже палку, предусмотрительно захваченную, когда они только заходили в топи. Алексей, смотря на деда, несколько робел от стариковской чопорной самоуверенности - ведь тот сам постоянно предупреждал его: с болотом, как и с лесом, шутки плохи, смотри не шути и в частности не играй роль самоуверенного всезнающего идиота, твое же пренебрежение обязательно тебя накажет, а тут...
   Алексей Васильев, немного возбужденный, но все же еще продолжавший сохранять некоторое самообладание, старался не отставать за быстро идущим стариком, он в точности повторял шаги Матвея Степановича. Страшно было подумать, если бы капитан хотя бы на мгновение ослабил внимание и сделал бы неосторожный шаг влево или вправо. Кроме того, сильно беспокоили и сапоги, постоянно увязавшие в грязи; ему все время казалось, что прямо сейчас вся эта мерзкая и отвратительная грязь накроет его с головой и не останется ничего, даже его самого. И опять в памяти Алексея всплыли события той прескверной ночи, та ужасная погода, остановившая машину, и тот наполненный чем-то таинственным и зловещим колок с той мертво-безжизненной травой и такими же деревьями. Станет ли Вам от таких тяжелых воспоминаний легко? Не торопитесь говорить: нет, потому что Алексей вдруг почувствовал сейчас, именно сейчас и здесь как раз тоже, что он пережил и испытал тогда, только чувство это было намного сильнее и могуче, чем то, да и опасение закрадывались в голову капитана гораздо масштабнее, чем они приходили там. Его ударило словно током, словно мощный разряд прошел по телу, и одновременно Алексея охватила депрессия, правда, почему-то в ней больше присутствовало равнодушия, человеческой антипатии и растерянности, что вслед за собой приносит испуг, а затем и страх. Может, поэтому капитан некоторое время шел по инерции, в такие мгновения он даже с полной ясностью не понимал, что делает, а когда сознание все же прояснилось, то он остановился. Опять мрачная однообразная картина унылой болотной топи. Как от нее избавиться?! Закрыть глаза? Или поскорей попытаться отсюда уйти?
   Алексей действительно хотел уйти отсюда, но что поделаешь, если старик продолжал упрямо идти вперед, он вытер рукой пот, выступивший на лице скорее не от физического напряжения, а от настоящего страха, что сковывал его.
   -- Матвей Степанович, - тихо, будто боясь нарушить тишину, царящую вокруг, проговорил он.
   -- Что, - не останавливаясь и не оборачиваясь, зло сквозь зубы бросил тот, создавалось впечатление, что старик пытался досадить чем-то внуку, либо намерено оскорбить его, ущипнуть за живое.
   -- Я, кажется, того ... этого ... потерял тропу, - признался Алексей.
   -- Я кажется того, - передразнил внука Матвея Степановича, - говорил же тебе, не отставай, иди за мной. А ты что?
   Старик всегда начинал ворчать, если что-то выходила не так, как он того хотел, а иногда сгоряча, в припадке праведной злобы мог и отыграться на нерадивце - в лесу он становился очень строгим, и его жестокость имела два разных уровня. Один - просто отборный мат и крепкие перцовые словечки, которые, тем не менее, не переходили к каким-нибудь решительным действиям. Таким он всегда казался, старым ворчуном-брюзгой. Другой - когда Колченогов доходил до такой степени недовольства, что он в бешенном порыва был способен переступить через черту нормального человеческого поведения и такта. В таком состоянии Матвей Степанович становился похож сам на себя.
   Сейчас старик старался вести себя несколько иначе, но даже при таком своем поведении он был тем, кем привык его видеть Алексей. Колченогов, ворча, вернулся к Васильеву и вновь повел его по тропинке, однако на этот раз он шел медленно, время от времени поворачивая свою голову назад. Впрочем, внук не обращал особого внимания на поведение деда, он был настолько потрясен и испуган, что находился на грани полного смущения и смятения, и поэтому, когда им все-таки удалось выбраться из губительной топи, Алексей являл собой жалкое зрелище: бледный и молчаливый - наверное, воображение рисовало ему кошмарные картины, потрясающие своей реалистичностью и правдивостью, картины, от которых самостоятельно без посторонней помощи нельзя уйти или же просто спрятаться.
   Потрясение капитана не имело границ; Матвей Степанович же, напротив, спокойно, с присущей ему разумностью принялся оглядываться по сторонам. Да это был охотник, охотник, пришедший в свои владения, охотник, снова оказавшийся в своей стихии, охотник, вдруг почувствовавший добычу.
   Именно таким знал старика Колченогова Алексей Васильев - ему нельзя сейчас мешать, и он не мешал ему.
   Охотились до самого позднего вечера; как только стало темнеть, Колченогов, втянув через ноздри осеннюю прохладную свежесть, перестал высматривать добычу, закинул за плечо карабин и пошел. Но пошел не назад, как того ожидал капитан, а совсем в противоположную сторону. Алексею эта затея старого охотника нисколько не понравилась, его совершенно не прельщала перспектива остаться на ночь в лесу, однако старик был иного мнения на этот счет.
   Заночевать решили у тихого спокойного озерка с прекрасным названием Тихое. Впрочем, что так оно называется, Алексей узнал только утром, но именно тогда это Тихое приняло совсем другой образ, оно изменилось, превратившись не в тихое, а ужасное.

ГЛАВА 4

   Вы когда-нибудь проводили ночь на берегу тихого прекрасного озера? Если нет, то тогда Вы много потеряли. Представьте такой же тихий и превосходный вечер, когда ты сидишь возле разложенного костра, под которым в специально сделанной ямке печется тушка дикой утки. Ты с огромным нетерпением голодного, измотанного и уставшего за день человека ожидаешь этого прекрасного мгновения. Сухие ветки и сучки весело потрескивают на огне; все вокруг словно играет, переливаясь восхитительным многообразием красок, воздух наполнен как раз таким свежим прохладным великолепием, какое ты можешь ощутить лишь однажды в жизни, а откуда-то, будто из глубин тихого и прекрасного озера, поскольку отражение казалось настолько реальным и правдоподобным, что действительно могло так показаться, поднимается одинокое ночное светило. Не правда ли, такого ждешь с большим трепетом и нетерпением, и когда оно наступает, ты становишься по-настоящему счастлив.
   Так же или примерно так начинался вечер на берегу Тихого. Алексей Васильев и Матвей Степанович даже на время избавились от неприятного предчувствия, что постоянно преследовало их.
   Отдых после изнурительного блуждания представлялся просто золотым, в отблесках слабого огня были видны их умиротворенные наслаждающиеся благостным покоем лица. Никто не произнес ни слова, никто не шелохнулся, создавалось впечатление, что усталость была такой всеобъемлющей, что оба даже не удосужились аккуратно разложить для просушки сырые вещи; их раскидали как попало - только и успели, что разжечь костер.
   Игра в молчанку продолжалась, а ведь уже прошел целый час, и кто-то обязан был первым начать разговор. Но его не начинали, а, напротив, еще глубже уходили в себя и создавали вокруг себя такую ауру, что желание одного пропадало напрочь едва оно соприкасалось с ней, а желание другого гибло, едва только возникая. Страшно так все-таки себя вести, ужасно.
   Может поэтому природа, смотря на людей, отличалась тишиной, удивительной тишиной и спокойствием; она, будто отражая все настоящие настроения людей, превращалась в этакое живое сказочное существо, реагирующее на любое движение, на любое слово. Например, редкие пожелтевшие листья, одиноко висевшие на деревьях, тихо перешептываются друг с другом, отчего воздух волнуется, красиво и нежно лаская расположившихся внизу под сенью высоких тополей и верб охотников. Как мило и превосходно ощущать на своей кожи подобные прикосновения, какие неповторимые при этом возникают эмоции и чувства. В такие мгновения не только Алексей, но и старик Колченогов впадали в какую-то эйфорию; в голове бурным потоком приносились самые разнообразные мысли, всевозможные картины из далекого детства и просто из прошлого; они сменялись, подобно художественному фильму при быстром воспроизведении, и не редко некоторые кадры проваливались в пустоту. Последним был как раз этот, настоящий кадр: зеленные верхушки лиственниц и сосен и совершенно голые - тополей, прекрасно сочетались друг с другом. Как такая панорама восхищала Васильева - ведь он очень любил осень, ту пушкинскую осень с ее красивым листопадом и восхитительным многообразием солнечных переливов, когда еще не холодно, но уже и не тепло. В эту пору жизнь продолжает бурлить, правда и она идет на убыль, так как многие лесные обитатели готовится к зимней спячке, но ночью она, словно получив энергетический заряд, подпитку, начинает представать перед людьми в несколько другом виде - осторожность и тишина здесь основные, - хищники, вышедшие на свои исхоженные тропы для охоты, как никто иной придерживается этих неписанных законов природы.
   Алексей знал лес таким, и именно подобное обстоятельство являлось для него самым дорогим!
   Но что это!.. В мгновение все изменилось. То, что приносило чистоту и огромную безраздельную радость, неожиданно отобрали первые раскаты грома и тучи, начавшие заползать откуда-то с севера, точнее с северо-востока. Алексея передернуло, как только он увидел, что творилось на небе: весь север представлял собой одну сплошную черную массу. Небосвод, заполненный до отказа тучами, и горизонт, оказавшийся под властью темноты, - все это неотвратимо наступало на него.
   Вместе с тучами к Алексею стал приходить страх, нервы стали сдавать, и капитан все чаще поглядывал наверх. Небесная синева постепенно сменилась тьмой, и только небольшой кусочек звездного неба с кусочком же блеклой Луны виднелись где-то далеко на юге.
   -- Действительно, странное происходит в нашем мире, - Алексей сказал скорей для того, чтобы нарушить тягостное молчание, чтобы внести в безжизненную пустошь частичку живого тепла.
   А чернота, неизвестно откуда зарождаясь, металась в разные стороны, сначала разбавляя, а затем, поглощая вечерний сумрак; она нарастала и будто бы увеличивалась в размерах на месте того самого кусочка звездного неба и тут же, приобретая темные тона, лопалась, подобно мыльному пузырю. Но не проходило и секунды, как тона снова сгущались, как вновь начинали демонстрировать свою силу, как опять становилось очень темно и как все вновь лопалось.
   Странно, но Алексей Васильев чувствовал некоторую пульсацию ночной материи. Да она была живая, и в тоже время капитан ощутил ее холодную реальную близость. Ее, словно нарочно выпустили откуда-то из несуществующего мира; она не имела права на настоящую жизнь и все-таки она была здесь.
   Еще капитан почувствовал, как давит, как именно давит на уши тишина. Нет, конечно же, не та, что царит в непроходимой чащобе, а совсем другая, полная ее противоположность, она только обострила человеческий страх, как раз тот, что присутствовал вместе с ним в злополучном колке.
   А что же Матвей Степанович Колченогов? Поначалу плотная ночная материя его действительно смутила - он просто-напросто не видел ничего подобного, а затем пришло удивление, которое в свою очередь сменило некоторое неудобство, ему по-настоящему стало неуютно. Не так уж много у такого человека, как старик Колченогов, было в жизни таких моментов, но именно этот заставил его сознаться:
   -- Помнится, мы такое уже где-то видели?
   Ну, конечно! Алексей вспомнил фотокарточку, найденную в своей бывшей детской комнате. Припомнился ему и солнечный ясный день и одна из многочисленных площадей столицы, где они фотографировались, и что-то теплое, согревающее разлилось по всему телу, но наряду с прекрасными воспоминаниями встал один трагический и скверный эпизод, произошедший с ним тогда же. Он вспомнил: все случилось именно в тот осенний день, в момент их всеобщей радости, счастливых улыбок и направленного на них объектива фотоаппарата. Веселый балагур-фотограф после очередного комплимента, предназначающегося жене Васильева Марии, довольно прелестной женщине с элегантными манерами и изысканным вкусом в одежде, все-таки решился на то, чтобы сделать снимок.
   Мгновение, и все вдруг пошло совсем по другому сценарию: небо точно так же, как и сейчас, заволокло черными свинцовыми тучами; в одну секунду в городе стало темно, и люди стали впадать в какое-то странное состояние - впрочем, странным оно называлось постольку поскольку и больше походило на обычный человеческий страх. Когда же невесть откуда взявшийся вихрь принялся поднимать пыль и обволакивать ею людей, сидевших под прицелом объектива фотокамеры, то страх принялся постепенно оформляться в жуткую панику, которая стала бросать одну толпу на другую, ту в свою очередь на третью, ну, а эту под воздействием первых двух куда-то в сторону, в стройные ряды универмагов и хозмагов. В сплошной неразберихе, когда разум не мог разобраться в происходящем и на первое место выходили животные инстинкты, ничего нельзя было понять. Все мешало тому, чтобы разобраться, даже воздух, он казался тяжелым, смешанным с пылью, а еще с ... дымом - и откуда он взялся в таком большом городе. И действительно, дышалось с огромным трудом, на зубах скрипел песок, он проникал за шиворот рубашек и женских блузок, он неприятно щепал глаза, заставляя их слезиться, создавалось впечатление, что тело покрывается ужасными волдырями от приливающих раскаленных песчинок. Страшно хотелось воды.
   И дождь пошел. Правда, и тогда он отличался своей непохожестью, он отличался от обыкновенного дождя: на вкус он скорее напоминал что-то солоновато-приторное, казалось, что это ... человеческая кровь, - но шел ведь дождь, бежала вода, и ничего подобного не было и близко. Так почему воспоминания извлекли из кладовой памяти именно этот момент, именно этот терпкий и немного противный вкус.
   То, что сейчас всплыло в его сознании, припомнилось ему настолько реально, насколько каждая малейшая подробность или незначительный эпизод, этакая зазубрина приобретали осязаемые очертания, настолько его проницательный взгляд мог по-настоящему оценить и все расставить по своим местам. Капитана даже несколько смутил подобный факт, хотя, несмотря на большой промежуток, прошедший с тех пор - как никак промелькнуло шесть лет, такие события редко когда стираются с памяти, они, напротив, навсегда остаются в ней, хранимые, как в надежном архиве на долгие-долгие времена.
   Алексей Васильев никогда не пренебрегал теми событиями, он прекрасно осознавал, что время лечит раны и все со временем забывается или откладывается в тот самый архив, но в определенные моменты воспоминания воскрешают в памяти события из прошлого и тогда...
   Именно сейчас Васильева беспокоил один по-настоящему серьезный вопрос: почему он так все отчетливо, с полной ясностью, словно это с ним произошло только вчера, все помнит. Как ни старался Алексей не мог найти ответа на мучавший его вопрос, да и возникли несколько другие проблемы, они вышли на первый план, и волнение и беспокойство принялись терзать капитана с новой силой.
   Неожиданно мощные раскаты грома, разрезавшие черные тучи острыми стрелами молний, возвестили о себе, стало светло, как днем. В какое-то из мгновений Алексей различил бледное лицо старика, теперь тот испугался по-настоящему, он, честно говоря, ровным счетом ничего не понимал в происходящем. Закрадывались в голову мысли, что Колченогов, словно устав казаться единым монолитом, совершенно разладился, как разлаживаются музыкальные инструменты; еще Васильев в бледном лице деда заметил все то огромное, несказанно красивое, но до удивление странное и неизбежное, что приходит постепенно. Вот разбушевавшаяся природа, она как бы кричала и взывала, выплескивая из себя все сразу: и гнев, и ярость, и тоску, порой создавалось впечатление, что ее кто-то управляет - такой неудержимой и неправдоподобной представлялась ее злоба; вот еще раз рявкнул гром и не успел смолкнуть его звук, затерявшись в лесных просторах, как мощный электрический заряд, прорезав косой стрелой громоздкие свинцовые тучи, будто играючи, свалил огромный ствол дерева, стоящего поблизости.
   В течение следующей минуты потрясенные зрители наблюдали за тем, как одна за другой страшные стрелы молний продолжали озарять темноту ночи, как продолжала бушевать ужасная стихия, превращая все вокруг в пустынный и разрушенный берег; все ломалось, трещало и падало с громким скрежетом; от электрических разрядов деревья и кустарники не загорались, а сразу превращались в пепел. Кроме того, ощущалось присутствие все того же постороннего - к нему капитан начинал уже постепенно привыкать; этот посторонний оставлял по всему берегу огромные вырытые воронки, он с корнем вырывал огромные деревья и, словно игрушки, подбрасывал их вверх.
   Что же все-таки это было? Колченогов с Васильевым так и не могли дать ответа, точнее, они не успели найти его, потому что необычный фантом как неожиданно появился, так и исчез, оставляя после себя лишь неприятные воспоминания да душевные терзания.
   -- Что это такое было? - Алексей как сидел и не двигался, так остался в таком же положении. То, что происходило вокруг, он ровным счетом ничего не понимал, однако в мыслях оставалось что-то, что говорило: еще далеко не конец, все только начинается, и продолжение может, будет намного ужаснее, чем ее начало.
   Вскоре все повторилось снова. Всем своим сердцем капитан ощутил сначала неровную дрожь, причем она исходила не от его чувств или не по его желанию, а откуда-то действительно непонятно откуда. Потом произошло легкое, едва приметное движение, словно сдвинулись плиты одна относительно другой, и в завершении что-то стало меняться. Все это походило на необыкновенное сказочное превращение, с разницей лишь в том, что происходящее не являлось великолепной фантазией художника, да и не было оно театрализованным представлением, отличающимся милым пустым развлечением и созданным скучающим режиссером-постановщиком, а являлось скорее реальным источником настоящего ужаса.
   Алексей медленно повернулся - старик сидел завороженный происходящим, но вместе с тем какая-то несгибаемая решительность читалась в нем, в нем оставалось все от прежнего Колченогова, от того Колченогова, которого знал и так любил он, но жило в старике и иное, - это то, о чем Васильев даже не догадывался. Сколько лет хранилось в нем оно, сколько знаний и опыта прошло через него и сколько осталось в тайне от всего и всех. Навряд ли сам Матвей Степанович мог предугадать, какой человек в нем жил, и, казалось, этот человек только и ждал, чтобы показаться и твердо заявить: "Я тут, я здесь, и не забывай об этом!"
   -- Я тут, я здесь, - тихо сквозь зубы, но достаточно твердо и ясно проговорил Матвей Степанович; от таких слов старика Колченогова Алексей весь сжался, побледнел, сразу возникло желание превратиться в маленькую незаметную зверушку, нет! - в личинку, чтобы слиться с землей.
   А дед продолжал сидеть и сосредоточенно смотреть вдаль. Капитан проследил взглядом, куда тот смотрит. Вот оно, то, что так заставило собраться Колченогова, сконцентрироваться: на фоне густой синей темноты вырисовывался небольшой пологий холм, который, несмотря на свои скромные габариты, возвышался над озером, на нем рос в полном одиночестве кустарник, отсюда он представлялся сказочным великаном, прожившем много-много лет, седым и умудренным опытом прошедших событий - игра света. Этот куст можжевельника, а может ракитника, ничем не отличавшегося от многих других таких же кустарников, но все же имеющий одну небольшую особенность, без которой невозможно себе представить весь тот огромный мир, называемый природой, только одним своим существованием представлял сплошную тайну. Его старость - высохший ствол, его конечности - древние острые шипы, не утратившие своей губительной остроты, все они светились тусклым неземным светом, и хотя мерцание было не таким ярким, но все-таки более чем достаточным, чтобы осветить небольшой холм. Свет, исходящий от куста, казался неприятным, остро режущим глаза, злым что ли, кроме того...
   Матвей Степанович вдруг вспомнил небольшой эпизод из своего детства. Сколько раз его мать, глубоко набожная женщина, имеющие немецкие корни, рассказывала Митяйке об этом; она не только рассказывала ему саму легенду о злом шамане, слуге злого духа, который своей злобой и ненавистью не мог сравниться ни с чем иным на этой земле, но и о том, что делал мерзкий шаман. Вернее, она просто поведала ему, как он своими заклинаниями и своими ужасными напевами вызывал из мира, подвластного злому духу, нечисть, как та жестоко расправлялась с людьми, напрочь отнимая у них всякое желание, всякие мысли и всякие чувства.
   "Кажется, напевы очень похожи на эту музыку", - вот каковыми являлись размышления Матвея Степановича, и от них он никак не мог избавиться.
   Алексей Васильев, естественно, не знал о легенде, однако и он слышал мелодию, и она ему не очень-то нравилась, тем более и вид старика, умудренного житейским опытом и не отличавшегося паникой в поведение, не располагал к наплевательскому отношению к происходящему. В голову капитана почему-то пришла такая банальная мысль: сегодня ночью - тринадцатое сентября, но вот незадача - из памяти просто вышибло, какой день недели.
   -- Дед, какой сегодня день недели? - интерес Алексея на самом деле был ложным.
   Матвей Степанович на мгновение, лишь на короткое мгновение оторвал взгляд от таинственного куста и с нескрываемым удивлением посмотрел на внука.
   -- Был четверг, - голос старика не скрывал своего волнения.
   -- Значит сегодня пятница тринадцатое, - заметил капитан, он оторвал взгляд от разыгрывающегося действа и с каким-то сожалением посмотрел на погасший костер.
   -- Про костер мы и забыли, - на такие слова Алексея старик ничего не мог ответить - ведь он не знал о новой современной традиции считать этот день с этим числом чем-то дьявольским; он лишь покачал головой - впрочем, Васильеву это только показалось, и продолжил свои наблюдения, создавалось впечатление, что Матвей Степанович просто был поглощен тем, что происходило там. Он находился, он жил в нем, и поэтому неудивительно, что Колченогов не заметил, как его внук зловеще усмехнулся и принялся ворошить пышущие жаром, переливающиеся фиолетово-красным цветом угли толстой веткой.
   Почему Васильев улыбнулся? Даже сам он толком не знал, да и не понимал.
   Зато Матвей Степанович вдруг уловил еле-еле слышный звук, который все нарастал и нарастал, и под конец он не то, чтобы стал громким, он превратился в оглушительный грохот, рев, перезвон, начавший с потрясающей силой рвать барабанные перепонки.
   Улыбка или та зловещая усмешка, что царила на губах Алексея, в мгновение пропала; ему осталось только дрожащими пальцами закрыть уши и закричать. Но что его крик по сравнению с царящей вакханалией звука, он потонул, он растворился, он исчез, словно его и не бывало. Матвей Степанович, напротив, продолжал по-прежнему сидеть, с холодным невозмутимым спокойствием созерцая происходящее; старик лишь напрягся и сосредоточился, по-настоящему начиная понимать то, что происходило сейчас вокруг, но едва ли эти его холодное спокойствие и грациозная сосредоточенность могли спасти его. Просто Колченогов привык так себя вести, это являлось его нормой. По опыту Матвей Степанович знал, как спастись от такого неистового крика. Нужно открыть рот и настороженно, иначе нельзя, осматриваться по сторонам; пару раз старик обратил внимание на испуганного внука, в страхе сжавшего руками уши, пару раз на лесную чащобу, окружавшую озеро, и тут...
   Даже Васильев, старавшийся ничего не слышать, услышал его - подобного не то чтобы громкого, но такой вызывающего воя он никогда не слышал, а услышав сейчас, больше никогда не забудет, он будет помнить его всегда, воспоминания о нем будут постоянно будоражить его сознание и нет-нет да в одном из очередных кошмаров он непременно займет свое место. А уже этот огонь страха возродит в капитане нечто такое, что станет для него настоящей реальностью, заполнит собой весь его внутренний мир.
   Конечно, сейчас, находясь на берегу озера, имеющего такое прекрасное название, и оказавшись в такой реально-ужасной обстановке, капитан вдруг сам ощутил, что будто бы весь его организм начинает постепенно сливаться с происходящим, а через мгновение он начинал понимать, что становится одним целым с ним. Подобное открытие ужаснуло его, стало неожиданным, сразу захотелось убежать. Но куда? Алексей вскочил на ноги, огляделся по сторонам. Действительно, куда?! Не куда!
   Обезумевший, потрясенный, задетый за живое, Васильев схватился за голову и протяжно застонал. Почему? Почему это "угу", это такое страшное и всемогущее "угу" посетило именно его, почему именно оно заставило появиться в его душе тем известным силам, которые вели, ведут и будут вести непримиримую непрекращающуюся борьбу друг с другом, почему в нем оно посеяло сомнения, когда вместо правды на вершину возводится ложь. Почему?
   Его душа продолжала стонать, словно нечайно задетая струна. Звук, который шел от нее, отличался особой неприятностью, казалось, в нем заключалось все сегодняшнее состояние Васильева, человека, испытавшего такое, что ему не удавалось испытывать за всю свою сознательную жизнь.
   Душа продолжала страдать даже тогда, когда страшный гул ушел вглубь леса и над все поляной и озером наступила первозданная тишина. Она, а еще темнота, будто скрывали все то, что произошло и что осталось после страшных событий.
   -- Ночь! - старик заворожено огляделся по сторонам - рядом никого не было, но он продолжал чувствовать присутствие кого-то или чего-то постороннего.
   -- Долго же она будет тянуться, - следующую фразу он проговорил как можно тише, - скорей бы рассвет, а то я так еще себя никогда не чувствовал отвратительно, - это Матвей Степанович сказал шепотом.
   Дальше он говорил все громче и громче, его голос то возвышался, словно птица, взлетающая ввысь, то падал, но падал не до такой степени, чтобы его не услышать, он по-прежнему хранил тот могучий, отдающий металлом отзвук, который был так свойственен Матвею Степановичу.
   -- Одно скажу, - говорил он, продолжая оглядываться по сторонам, словно вновь чего-то ожидая, - неспроста все это, ох, не спроста! Еще в детстве мне рассказывали одну историю, но я даже не представлял, что подобное может случиться опять, однако случилось же, - и вот доказательство. Знаешь, я никогда не верил в сказки, никогда им не верил, но, видимо, где-то подсознательно знал, что все существует реально, и эта музыка... Она действительно написана самим дьяволом.
   Ответить старику Алексей ничем не смог, не смог и Колченогов что-нибудь добавить. Наступила тишина, и как раз те мгновения, когда время проходит в томительном ожидании, когда человек ожидает с большим нетерпением, однако ожидаемое не приходит, оно не наступает, и тогда ты начинаешь мучаться, тебе не хочется ни говорить, не тем более, слушать, а хочется только одного - полностью окунуться в благостную тишину и просто ничего не делать. Единственно, что им пришлось - так это, побросав сучья и сухие ветки, разжечь костер и улечься спать. Трудно было представить себе, какая сила завладела ими, и все-таки, несмотря на странное поведение обоих, от них веяло чем-то могущественным, красивым и добрым, способным покорить многих людей. Еще издали они казались одним единым целым, одним организмом, существующим отдельно, автономно от окружающего мира, как бы настроенного против них. И в то же время они любили его, этот мир, любили, как близкого человека, и жили ради него.
   Они лежали около костра и с особой настороженностью прислушивались к ночным звукам. Сколько их было в лесах, в заброшенных озерах, реках и ручьях, каким особым колоритом и особым смыслом они наполняли их жизнь. Вот, к примеру, с противоположного берега осторожный хищник имел неосторожность поднять своим гибким вертким телом целый фонтан брызг, который долетел до чуткого слуха Алексея и Матвея Степановича приглушенным всплеском. А если хорошенько прислушаться, то непременно услышишь в каждом шорохе и звуке свой отличный друг от друга язык, причем один и тот же язык совершенно не похож в разных местах. Например, в лесу он отдает некоторой скрытностью и особой красотой; в степи - сухостью и отчужденностью из-за бескрайних просторов; в тропиках - влажностью и экзотичностью. Все это они слышали, но есть такое, что ощущаешь тем самым шестым сказочным чувством, слишком избитым современностью, - это звуки беды, звуки тревоги и страха, они передаются быстро, стремительно, эти звуки заставляют только при одном упоминании содрогнуться, а потом, поняв смысл, дойти до окончательного безумства и отчаяния, после которого уже ничего не чувствуешь кроме одиночества и тоски. Какими они были у них? Наверняка особенными, отличными от других, в такие моменты сон вообще не идет, не помогают никакие средства от бессонницы, приходится лишь ворочаться с одного бока на другой и проклинать свою тяжелую долю заодно с судьбой за то, что она уготовила столько испытаний.
   "Господи, ну когда?" - Алексей нервничал. Матвей Степанович же, напротив, сохранял удивительное спокойствие, казалось, ночь его убаюкивала, хотя сон и не приходил, - в подобном положении он ощущал себя настоящим человеком, способным сделать очень многое, старик даже избавился от неприятного наваждения и уже по-другому относился ко всему происходящему, можно сказать, проще. Колченогов с некоторой улыбкой смотрел, когда его внук в порыве неудержимого гнева вскакивал с мягкой лежанки и хватался за ружье, а потом, обнаружив, что рядом никого-то и нет, кого стоит действительно напугать своим грозным оружие, начинал ругаться, ругаться крепко, по-деревенски искусно. Впрочем, именно такой насмешливый взгляд Матвея Степановича, обращенный на своего внука, заставлял последнего постоянно приходить в дико возбужденное состояние, и только под самое утро Алексею удалось заснуть.
   Васильев сам не заметил, как его охватило странное предчувствие, оно словно играло даже не на нервах, а на их оконечностях, отростках, то, нежно прикасаясь, то, надавливая с большой силой, и вот уже капитан захвачен бурным водоворотом, который все нарастал и нарастал, засасывая в свое нутро; через мгновение он крутился в черной бездне, с потрясающей быстротой, она сужалась и казалась очень правдоподобной. А теперь что?! Алексей остановился. Ударился ли он? По всей видимости, нет. Просто капитан остановился и ужаснулся: "Какая темнота!" Васильев огляделся: он стоял на дне ущелья, справа и слева возвышались непреступные скалы, теряющиеся в темных свинцово-неприветливых облаках, сверху на его голову летела изморозь, причем она падала только на него, а вокруг все было чисто. Облака в темноте казались еще плотнее и, более того, они опускались вниз, нависая над капитаном. Алексей принялся искать выход, временами он нащупывал пустоту, но она, так или иначе, заканчивалась тупиком.
   -- Это ловушка, - то и дело нашептывал капитан, и ноги сами собой подкосились, он сел на что-то, наверное, на камень, обхватил руками голову и заплакал. Даже во сне Алексей удивлялся самому себе. Как так? Как такое могло случиться? Может от собственного бессилия что-либо изменить, может, от самого факта постигшего его несчастья и сознания человеческой никчемности и ненужности, а может...
   Размышления прервал громкий смех, слишком пронзительный и страшный, немного особенный, отдающийся мертво-гнилым запахом беды; еще от него веяло чем-то реальным, тем самым, что завладевало, схватывало, заставляло дрожать и постоянно оглядываться в поисках помощи; но всегда вместо добрых ангелов обязательно примчаться злые демоны. Как раз и сейчас они приближались - Алексей их чувствовал, он видел что-то, что призрачно маячило впереди.
   "А ведь они меня видят", - мелькнула страшная мысль.
   "А я их нет, я только догадываюсь об их присутствии", - очередная догадка заставила прямо-таки ужаснуться.
   Это оказалось пределом. Алексей никогда так не кричал, его крик мгновенно перенес капитан из сонной сказки в реальность, и вот уже перед ним, а вернее, перед его взором стоит Потапов с бледным, как у мертвеца лицом.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 5

   -- Алексей, Алексей, - тормошил друга Михаил, словно опять что-то произошло, в который раз.
   Крик захлебнулся и не вырвался наружу.
   -- Просыпайся же, - стоял на своем майор.
   -- Что еще? - Васильев до конца не понимал, зачем его будят, однако внутреннее чувство заставляло капитана радоваться - ведь сон так и не завершился, хотя любопытство все-таки задавало один и тот же вопрос: как выглядят эти злобные демоны.
   Алексей, будто в полудреме - видимо, все еще находился под впечатлением увиденных картин, поднялся. Вокруг все живое и неживое в природе придавалось удивительному умиротворению, словом ничего не хотелось делать, и такая расслабленность постепенно передавалась и людям. Мелькнула и сразу же потухла, так и не успев разгореться, мысль о том, как Потапов умудрился их найти; сначала он был действительно удивлен тем, что Михаил в своих поисках, несомненно, бродил по ночному лесу, а в голове слишком свежи были воспоминания о вчерашних событиях, но потом удивление исчезло. По всей видимости, это произошло от накопившейся лени, а может, от памяти - ведь сюда они довольно часто приходили, останавливались на ночлег, и потому ничего плохого не могло случиться, да и Прасковья Тимофеевна знала о том, куда дед с внуком пойдут.
   Между тем оба смотрели друг на друга: Алексей Васильев с некоторым интересом и ожиданием, лицо его отражало полную непринужденность, и даже отрешенность и Михаил Потапов, огорошенный, он вообще казался слишком возбужденным и первые мгновения толком ничего не мог объяснить. Удивительно и немного странным было то, с какой потрясающей легкостью капитан забыл все, что ему пришлось пережить вчера, хотя на самом деле он помнил, и воспоминания оставляли неприятный осадок, из-за чего возникало явное чувство неловкости. Таким образом, и познают суть русской поговорки: "А на душе кошки скребут!". Вроде обычные простые слова, ни к чему не обязывающие, однако они хранят огромную народную мудрость, тот кладезь, обладать которым великое богатство.
   Тем временем события развивались своим чередом: раннее утро, давно наступившее, продолжало хранить необычайно-удивительное умиротворение и тишину, окутывая друзей, может, поэтому они не хотели говорить. Зачем, и так все понятно! Наконец, первым очнулся Потапов; прежде чем хоть что-то сказать, он крепко сжал руку товарищу и посмотрел на него. Его взгляд, острый и живой. Что он содержал? Ум и доброту или еще кое-что. Вполне возможно, рядом шло дополнение, однако оно должно было отразиться в словах.
   -- Алексей, - Михаил начинал издалека, и на первой же фразе его голос дрогнул, изменился, словно стронули настройку струны, заиграли в совершенно другой тональности, - конечно, тяжело говорить это, но ты ведь прекрасно знаешь, что я рос круглой сиротой и только один-единственный человек - моя бабушка являлась по-настоящему родственной душой для меня. Как я ее любил, пожалуй, не знал никто, даже смерть отца и матери в автокатастрофе не огорчили меня так сильно, как разлука с ней, - звучит ужасно, однако куда денешься от правды.
   Глаза Михаила стали грустными, казалось, они заблестели, как блестят, когда наворачивается предательская слеза.
   "С чего это он?" - подумал Алексей, но выражать свои мысли вслух не стал.
   -- В жизни каждого человека должна быть отдушина, - майор тем временем продолжал, - она же реальная цель, истина, не требующая лжи, она искреннее признание. Всегда все это сводится к одному - наступлению момента истины. Какой он будет?
   Потапов запнулся, его глаза теперь смотрели под ноги, рассматривая чудеса природы в образе трех местами зеленных, местами высохших стебельков; внутренне он весь сжался, было заметно, что что-то давило на него, что-то, что заставляло учащенно биться сердцу и скрывать какую-то страшную тайну.
   -- Пойми, Лешка, в конце концов, меня ... мне трудно говорить ... я просто не нахожу нужных слов, чтобы ... сообщить тебе ужасную весть.
   И снова наступила томительная пауза; Михаил, словно запнувшись, теперь не в состоянии был что-либо выговорить - видимо, случившееся его действительно потрясло. Волнение - лишь оно одно, постепенно передалось и Васильеву, он даже не желал поторапливать друга, предчувствуя страшную беду.
   Потапов решился посмотреть в глаза Алексея, тот видел, как дрожали его губы.
   "Такого с ним никогда еще не было", - отметил про себя мозг капитана, оставаясь по-прежнему холодным и расчетливым.
   -- Дружище, крепись, с нами больше нет Прасковьи Тимофеевны.
   И как майору удались эти ужасные слова? Впрочем, он их не боялся, когда он брел сюда, то прекрасно знал, что может сказать о гибели Колченоговой, что найдет в себе силы это сказать, но вот затем, после ужасных слов наступит действительно самое трудное и сложное, что только можно себе представить. Как все объяснить, как разложить все по полочкам, как сделать так, чтобы Алексей понял и подготовился к страшному известию, - дело практически невозможное. Впрочем... Что с ним?! Алексей словно еще ничего не осознал, он просто смотрел на продолжавшие дрожать губы майора, молчал или, точнее, не мог выговорить ни слова, хотя чувствовал, что непременно надо, надо сказать что-то очень важное. Оставалось узнать: каким образом?
   Все это важное вертелось на языке, крутилось в мозгу, цепляясь друг за друга и не успевая перебраться в рот, а те, кто все-таки перебирались туда, не хотели или даже не желали превращаться в обычные фразы.
   Так и стояли они друг против друга и ничего не говорили, и на их лицах было написано огромное удивление и непонимание, хотя оба понимали, что произошло. Впрочем, Алексей Васильев, если честно, не верил всему сказанному другом, но он все же нет-нет да испытывал кое-какую тревогу. Все это видел Михаил, он догадывался о состоянии товарища, вот только помочь ему никак не мог, а если бы и попытался, то еще больше испортил настроение капитану.
   "Не может быть, она не умерла", - никак не верил Алексей - ведь он продолжал жить с представлением полной нереальности всего происходящего здесь, а значит и все известия, в какой бы цвет они не были бы выкрашены, совершенно его не интересовали, поскольку они, по его мнению, являлись всего лишь слухами и обычной выдумкой, на которые не стоило обращать особого внимания.
   Вообще в своем родном Отделе капитан всегда слыл яростным противником какой-либо смертной тематики. Стоило только на телевизионном экране появиться передачи с многообещающим названием или журналисту с мрачным сосредоточенным лицом, который словно являлся предвестником самой смерти, капитан милиции выражал всем им полное презрение; на все истории, связанные с такой тематикой, он реагировал однозначно. Может, и поэтому она сторонилась Васильева, недолюбливала его, пугалась, хотя с другой стороны постоянно искала повода, чтобы как можно больнее уколоть его, и вот уколола же, да еще как.
   -- Скажи, что это неправда, - впервые Алексей Васильев стал испытывать самое настоящее чувство потери близкого человека; с другой стороны - он продолжал надеяться, что ужасное известие все-таки не подтвердится, что это просто шутка.
   Но неужели Потапов способен был так шутить? Алексей верил в это.
   -- К сожалению, нет!
   Горе теперь свалилось на капитана всей своей тяжестью, ему сейчас не оставалось ничего, как тихо и осторожно отвернуться и сделать вид, словно все спокойно и прекрасно, а пригрезившийся кошмар, лишь отвратительный сон. Отвернувшись от друга, капитан предался своему безутешному горю, он полностью отдался ему и тихо, в полном одиночестве принялся изливать самому себе всю накопившуюся подавленность. Кроме того, появилась и сразу принялась жестоко досаждать мысль о собственной вине за случившееся. Зачем они направились на эту охоту? Зачем оставили ее одну? Хотя, с другой стороны, сколько раз они уходили, оставляя ее, да и не одна она оставалась. Да, да конечно! А что же Потапов?!
   -- Ее убили, - Михаил, стараясь сдержать сильное волнение в голосе, приступил к самой сложной части своей миссии.
   Два бойца сцепились в смертельной схватке друг с другом. Вот один ушел от выпада противника и хорошенько приложился в его челюсть. Нокаут! Алексей в нокауте, сознание помутнело, покачнулось, он вошел в транс, в столбняк и до конца не мог понять смысла слов, произнесенных Потаповым.
   -- Каким образом? - Матвей Степанович, едва проснувшись, тут же во всем разобрался, а еще он понял, что дальше так не может продолжаться, что нужно во что бы то ни стало что-нибудь предпринять, иначе все станет действительно ужасно и плохо.
   Сборы маленькой охотничьей группы проходили довольно-таки быстро: мигом забили вещевые мешки походным скарбом, разбросали костер, потрескивавший своим ленивым унылым звуком, проверили ружья - все это делалось, даже в минуты сильного душевного потрясения хладнокровно и удивительно спокойно. Алексей с непониманием наблюдал за движением старика и в его голове возникал один и тот же вопрос. Зачем все эти бесполезные сборы? Зачем вообще что-то делать? Для чего? Какая цель человеческих стремлений, какая искорка или огонь зажгли их? И снова зачем?
   Колченогов знал ответ и этим знанием помог молодым людям. Сначала один, затем другой медленно, как-то нехотя поднялись и, сохраняя полное молчание, пошли обратной дорогой. Как им тяжело приходилось идти, каждую минуту останавливаясь и восстанавливая утраченные силы; как ноги, невероятно уставшие, еле приподнимались и опускались, приподнимались и опускались - сколько усилий стоили охотникам такие движения, знали только одни они; как пальцы дрожали мелкой дрожью, словно их пронизывал ужасный холод, что и было в действительности, так как осенний мороз по-настоящему донимал людей; как прерывалось дыхание, и возникали довольно странные желания, но вот какие именно, разум сам не мог понять и осознать.
   -- Нужно выходить на Курчанскую развилку, - наконец, прервал царящую тишину Потапов.
   Его собеседники прислушались, но ничего не ответили, может, согласились с ним, а может, просто не желали возражать Михаилу, решив посмотреть, что выйдет из того, если они действительно выйдут на эту развилку. Вышло удачно: едва они миновали редкий кустарник и небольшую поляну, как оказались прямо возле машины. И откуда Михаил выискал эту дорогу, вроде бы старая, заброшенная, да и упоминал о ней Матвей Степанович давным-давно, а значит, по идеи должен был позабыть, однако майор помнил или инстинкт подсказал Потапову, возможно, существовал и какой-нибудь другой повод, но, так или иначе "УАЗ" стоял на ухабистой лесной дороге в ожидании своих хозяев.
   Он был готов, и через несколько мгновений автомобиль подтвердил свою готовность: то злобно урча и набирая обороты, то, наоборот, захлебываясь в собственном урчании, окунаясь в грязевые ванны и нервно вздрагивая от какого-нибудь препятствия в виде спрятавшегося во мхе камня или ухаба, то подминая под себя небольшие молодые деревца и кустарники, то, напротив, стараясь объехать большие и старые, согнутые от времени, он неотвратимо, хотя и медленно приближался к деревне, заброшенной в лесной чащобе.
   В окнах стремительно пробегала удручающая панорама: клены и тополя, будучи жителями умеренного пояса, они уже давно сбросили свои пышные наряды, поэтому редко когда встречались красавицы с осенними кронами из разноцветной листвы. Единственно, что по-настоящему восхищало это березки, даже раздетые и наполовину утратившие свое былое великолепие в виде прекрасных бархатных ожерельев-гирлянд, они со своими аккуратными ровненькими веточками, не торчащими в разные стороны, а как бы тянущимися вверх, к солнышку, представляли прелестное созерцание красоты. А вот где-то впереди и немного правее ниспадает маленький водопад, дающий начало руслу быстрой речушки, она делает петлю, чуть ли не доходя до лесной заброшенной дороги, а потом резко поворачивает и возвращается назад в чащобу. От нее веет - нет, мягко сказано, точнее, благоухает запахом свежей воды. Этот запах расслаблял, заставлял позабыть о случившимся, но едва он исчез, затерялся там, позади, как вновь все всплыло, вспомнилось, а как только показались знакомые деревенские избы и вовсе больно защемило сердце, стало тоскливо, как будто жизнь превратилась в такую обузу, в такую тяжесть, что просто не на что не хотелось смотреть.
   Однако смотреть все-таки пришлось: когда все зашли во двор то первое, что увидели, была собака. Шарик лежал мертвый в луже собственной крови возле разваленной поленицы; его цепь, словно порванная гнилая веревка, клочками валялась рядом, казалось, тот, кто совершил это, обладал огромной силой.
   Ничего не говоря, Матвей Степанович подошел к любимому псу. Страшный коготь (в том, что совершил такое именно он, старый опытный глаз охотника не мог ошибиться), распорол верному другу живот, причем с необычайной легкостью, как будто лезвием бумагу.
   -- Грязное дело, - несколько спокойно констатировал свершившееся преступление Колченогов, хотя только один Бог знал, что творилось у него сейчас на душе, какой ураган чувств, сметая все на своем пути, кружился в нем. Кто мог сделать? Ведь никто из живых отродясь не видел и никто не посмел бы сотворить подобное безумие, никто, кроме ... человека и ... дьявола. Как страшно и обидно ставить в один ряд и того и другого, создателя прекрасного и создателя скверного, слуги белого и властелина тьмы, хотя в нашем мире все призрачно, границы часто размываются и нередко они меняются местами, становятся непостоянными в своих суждениях и в своих действиях.
   "Почему так, - размышлял Алексей, его совершенно не волновала сцена со зверски убитым Шариком, он смотрел на нее как-то беспомощно, обреченно и даже несколько безразлично, - почему в мир иной уходят лучшие, почему утрата - эта смерть, а покинувшая нас личность - это обязательная утрата".
   Вот и дверь. Но она открыта. Шаги охотников гулко и звучно отдаются в комнатах, словно они пустые. Где-то во дворе закукарекал петух и сразу же смолк, будто устыдившись той наглости, с которой он принялся распевать свои веселые утренние песни. Видимо, природа призадумалась! Призадумалась о том, как все-таки легко поменять прежний вполне обычный блеск на сумрак запустевающих серых красок, лучезарный свет на вдруг наступившую темноту и ослепительную красоту на ужасную картину последствий человеческой жизни. Это все меняется чрезвычайно быстро, даже человеческое сознание до конца не может разобраться в произошедшем и его нет-нет да тревожит осколки разбитого счастья и благополучия. Тогда-то и начинаешь с полной ясностью понимать всю свою никчемность, а еще начинаешь совершать такие бессмысленные поступки и движения, которые со стороны кажутся поступками и движениями напрочь лишенными какой-либо логики. В конце концов, можно будет найти только одно-единственное оправдание, и это оправдание: потеря близкого человека.
   Вещи разорваны, мебель разбитая, все валяется на полу; грязь и непонятно откуда взявшийся смрад являлись как бы составной частью произошедшей трагедии, и они просто-таки выводили людей из себя, причем выводили не грубо и громко-истерично, как иногда происходит в моменты наивысшего напряжения, тихо и спокойно, что более убийственней для самого человека.
   Алексей первый увидел Прасковью Тимофеевну, точнее, то, что от нее осталось; она лежала посередине царящего бардака в каком-то неестественном положении с раскинутыми по сторонам руками и бледным обреченным лицом, ее глаза так и остались раскрытыми, запечатлевшими свой последний миг. Каким он был? Ссудить можно по ее телу. Ни одно существующее животное, ни один обитатель лесной бескрайней страны, разве кроме ... человека и ... дьявола, никто не был в состоянии совершить подобное злодеяние. Однако кто же это мог быть?
   Напряжение нарастало, так нарастало, что становилось действительно сложно терпеть его; все трое стали задыхаться и, казалось, что сам воздух насыщен им. Еще чуть-чуть и произойдет взрыв.
   Взрыва все же не последовало. Алексей, с озабоченностью исследуя огромную рваную дыру на месте живота старушки, видимо, не сдержавшись, повернулся и поплелся вон из избы. Оставалось только гадать, что с ним происходило сейчас, какие душевные силы вели в нем неустанную борьбу, и как такое происходило. Впрочем, он и сам толком не знал. Как?! Почему?! Зачем?! Просто все случилось как-то произвольно, чисто так, как с одинаковым успехом могло произойти и в каком-нибудь другом месте - ведь подобное происходит достаточно часто, но это с одной стороны, а с другой казалось, что Васильев все делает по чьему-то чужому указанию, словно этот чужой желает ему что-то показать, к чему-то привести.
   Во дворе на него порывами налетал холодный северный ветер, его живительная влага легким компрессом поначалу легла на разгоряченную голову; бешеный, совершенно неразборчивый поток мыслей сразу упорядочился, все стало ясным и понятным. И тут же капитана осенило: "Если так будет продолжаться и дальше, то не долго превратиться в ожесточенное человекоподобное существо, поменять свой внутренний мир на иной, покрытый черноватым оттенком, сажей, тогда непременно забудешь все хорошее, а что все-таки останется в тебе, ты уже не будешь в состоянии реанимировать и использовать для благих целей. А что такое вообще благие цели? Господи, неужели все только начинается".
   Такая несколько неприятная догадка поразила Алексея Васильева. Значит это действительно так, значит, правда состоит как раз в том, чтобы постоянно искать, изводить себя и портить нервы, играя главные роли в разворачивающейся трагедии и думая, что это просто плохой сон. Где доказательства? За ними нет особой нужды ходить далеко. Правда, пока Васильев еще не чувствовал приближение беды, да и природа, к счастью, по-настоящему не реагировала на присутствие реальной угрозы, она держала себя спокойно.
   Капитан, отдышавшись, вышел за ворота. Взгляд снова упал на растерзанный труп собаки, стало несколько противно, затошнило. Возле "УАЗа" он присел и закурил, пальцы с сигаретой нервно дрожали, дым, поднимающийся от нее, струился, зависая в воздухе.
   -- Что могло произойти здесь? - обреченная гримаса боли и горечи отразилась у него на лице.
   Вот она предначертанная судьбой жизнь настоящего человека! Впрочем, так, не забегая вперед, можно назвать каждого: и тех, кто, не справившись с собой, находились в домах умалишенных и тех, кто, не сдержав своих эмоций, теперь каратали все свое время в местах не столь отдаленных; и людей, ставших совершенно безразличными ко всем и без исключения ко всему; и тех личностей, сильных душой и характером, непреклонных и твердых.
   Ответить на этот вопрос могло только время, которого, к сожалению, не хватало, и поэтому приходилось лишь размышлять и догадываться. Объяснить же произошедшее было очень затруднительно, и единственно, что приходило на ум: это обычное стечение обстоятельств. Оно и привело к тому, что в конечном итоге и случилось в Степановке, а еще к тому, что люди вдруг начинают осознавать некоторую странную закономерность, а особо впечатлительные и мнительные неожиданно находят в самом незначительном происшествии причину более ужасных событий, и тогда становится по-настоящему страшно, да и воздух кажется перенасыщенным изрядной таинственностью и обязательной предвзятостью.
   Конечно, это нельзя было относить к настоящему преступлению, а если все-таки и имелось хоть какое-то совпадение, то оно занимает столь незначительное место, что брать его в расчет являлось обычной глупостью.
   Алексей не заметил, как к нему подошел Потапов, он смерил его внимательным сосредоточенным взглядом. О, Боже, какое лицо смотрело на него, на нем царило лишь одно разочарование и потрясение, отрешенность делала его совершенно бледным и равнодушным, может быть, Михаил впервые за долгие годы их службы видел друга в таком состоянии и не мог реагировать по-другому. Хотя, нет! Все-таки, порывшись в памяти, он нашел один подобный эпизод, после которого их товарищество стало действительно настоящим (вернее, оно до этого шло, продолжалось вот уже целых двадцати пяти лет и заключилось в обычных знаках внимания, а после произошедшего события вдруг изменилось, приобрело некоторую монолитность, окрепло, казалось, в нем что-то появилось). Виной тому была женщина. Опять она! И этой женщиной была жена Алексея Мария Нехорошева, особа довольно эксцентричная, себялюбивая и постоянно требовавшая мужского внимания, причем не только своего мужа, но и чужого. Случалось, что она настраивала сына против него, внушала ему нечто такое, после чего Дмитрий Алексеевич становился просто неузнаваем. Это уже потом окажется - нет, не она, но тогда будет слишком поздно что-либо вернуть назад - ссора, возникшая как раз по такому поводу, внесет в их семейную жизнь разлад, а спустя некоторое время, и развод. Конечно, отчасти сама Мария была виновата в произошедшем, хотя и не в полной мере, чтоб уж так сильно ее поносить и критиковать, однако главным виновником их развода все-таки оставался сын, носивший теперь материнскую фамилию, которой, кстати, очень дорожил и гордился.
   С тех пор прошло много времени: Алексей за минувшие три года постарел, осунулся, на лице появились лишние морщины, да и усталость стала все чаще посещать его; Мария же, напротив, похорошела, в ее сторону, несмотря на возраст и годы, оглядывалось все больше мужчин, что невероятно тешило ее женское самолюбие и заставляло высоко держать прелестную головку, а однажды и бывший муж при встречи с ней не мог не выговорить ни слова, - все это и не только давало почву разным слухам. К примеру, говорили, что Алексей - даром, что сотрудник милиции, не гнушался рукоприкладством по отношению к жене и сыну, а иначе как объяснить удивительное преображение Марии-прекрасной сразу после развода.
   Естественно, и Нехорошева и Васильев прекрасно понимали, что этого всего не было: Алексей являл собой образец мужественности и благородства, он никогда не поднял бы руку на женщину, даже если бы та была виноватой, да и в воспитании сына ему не хватало некоторой жесткости, свойственной отцам, чтобы наставить неразумное дитя на путь истины. Поэтому, обладая такими качествами, он просто не мог стать тем тираном, о котором рассказывали злые языки.
   Тогда-то и пришел Михаил Потапов на помощь к другу, он оказал ему то, чего Алексей ждал, но никогда не показывал своим видом. Зеркальное отражение того, что происходило и сейчас.
   -- А это ты, - отрешенно бросил капитан.
   Горечь слишком явно просачивалась в его голосе, причем настолько, что Потапов поспешил заговорить:
   -- Перестань! Слезам горю не поможешь и тем более не воротишь прошлого, все останется так, как оно есть на самом деле. И помни: живи с тем, чтобы будущее отомстило за прошлое.
   Алексей попытался возразить.
   -- Помолчи, пожалуйста! Все равно ничего хорошего и толкового ты, находясь в таком состоянии, не скажешь, - поспешил его остановить Потапов, - ты будешь мыслить, и мысли у тебя будут однотипными, подчиненными одной цели, они будут идти только в одном направлении и никто их, к сожалению, кроме тебя, не повернет в другую сторону. Ты не согласен? Да, не согласен, я же вижу. Знаешь, если честно, я бы на твоем месте вел себя точно так же, да и ты, находясь на моем, говорил бы тоже самое. А ведь мы люди разного склада ума и значит каждый останется при такой точке зрения, которая близка ему. Единственно, что останется постоянным в нас, так это понимание того, что жизнь, именно та, о какой вздыхает романтики-поэты, никогда не наступит.
   Михаил замолчал, словно присматриваясь, какой эффект произвел его монолог на друга, будто беря передышку и выбирая необходимые слова для того, чтобы продолжить свою пламенную речь, затем ожесточенно тряхнул головой, как бы скидывая ненужные фразы и мысли, и продолжил:
   -- Философы часто говорят о вещах, в которые они зачастую сами не верят, но ради которых они постоянно будут вести пустые разговоры и доказывать то, во что они на самом деле не верят. И докажут же.
   -- Помнишь похороны моей бабушки. Тогда, потеряв ее, я пришел в страшное отчаяние, - ведь у меня больше никого не было, кроме нее. В голову шла разная чепуха, и почему-то возникла уверенность, что так, как было раньше, больше никогда не будет, что что-то обязательно должно измениться. Вот я и изменился, и, кстати, не без твоей помощи, хотя кое-что все-таки пришлось оставить при себе, так сказать, на память. Но не станем ворошить прошлое и рассуждать о вещах, о которых мы совершенно не имеем представления, и во многом потому, что мы живем сейчас, в настоящем, и оно несколько нас ожесточило и сделало очень злыми, однако подобное поведение намного лучше и честнее, чем ложь и обман. Впрочем, если...
   -- Если? - Васильев действительно заинтересовался, похоже, его заинтересовало не то, что должно следовать за этой незаконченной фразой, а тот факт, что Потапов просто замолчал.
   -- Если, - Михаил, в конце концов, добился, чего он хотел, - все будем делать по велению здравого смысла, а не по бестолковому жалкому писку страдающего сердца.
   -- То есть, по-твоему, я должен вести себя, как бездушная тварь, скотина, все разом забывшая, забывшая даже то, что в двух шагах от тебя лежит убитый сородич.
   -- Ну, ты это слишком, - обиделся Потапов, - не так понял меня.
   -- Какая разница, как я тебя понял, главное, твои слова, а в них совершенно отчетливо угадывается только один смысл: сердечные томления большая человеческая слабость, и от нее необходимо поскорее избавиться, а иначе они будут мене мешать.
   -- Вот именно мешать, мешать будут по-настоящему, они не дадут тебе сосредоточиться и сконцентрироваться, они обязательно выявят твою слабость, самую что ни на есть реальную, такую, от которой ты сначала приходишь в дикую ярость, а потом она переходит в устойчивое сознание собственного бессилия, а тогда же... - здесь майор немного призадумался, казалось, он совершенно не обратил внимание на язвительный тон, каким пользовался его друг.
   -- А лучше сам подумай, хорошенько подумай и скажи, что действительно, а что действительно ложно?
   Удивительно, этот вопрос больше относился не к Алексею, он уходил в ни куда, в пространство, и оно не отвечало, оно просто молчало, лишь прислушиваясь к посторонним звукам, которые на самом деле оставались либо без внимания, либо к ним относились достаточно придирчиво, но, так или иначе все они были только пустыми звуками. Капитан прислушался, создавалось впечатление, что сама природа жила человеческими проблемами, воздух был наэлектризован и, казалось, одно неверное движение и произойдет взрыв.
   -- Я тебе подскажу, - советы Васильеву были нужны, как нельзя кстати, - все скрыто в нас самих, в людях. Человек по сути своей очень жесток, иногда он имеет свойство обижаться или огорчаться, случается к нему приходит страшное потрясение, но одно бесспорно во всех случаях, он всегда поступает непредсказуемо, совершенно не так, как надо. И вот здесь-то все и начинается: человек, словно окунается в атмосферу дикого ужаса или тяжелого переживания, он, бедолага, все видит в совершенно ином свете, и вот уже мир, будто в страшном ночном кошмаре, превращается в сплошное серое однообразие, где размыты абсолютно все контуры между плохим и хорошим. В результате получаются странные вещи: при очевидном выборе ты останавливаешься на том варианте, который совершенно не подходит тебе.
   -- Как-то у тебя, Михаил, все слишком запутано, - Алексей смог уловить немногое из того, что сказал его друг, но даже из этого он нашел некоторые моменты интересными.
   -- Да, не очень, - Михаил отошел к забору, - просто свою речь я виду к тому, чтобы ты знал: никогда не делай из мертвого или убитого человека живого - ничего хорошего из этого не выйдет.
   За разговором никто из них не заметил, как повеяло теплом и уютом, - выглянуло осеннее солнце. Однако сначала появился небольшой клочок синевы, затем небо принялось и вовсе обнажать свои чистые прелестные телеса, привлекающие своей неземной красотой и мягким золотистым светом. Как это казалось восхитительно, прекрасно, а вместе с тем удивительно просто, но все-таки счастье пробуждения природы несравнимо с человеческим горем и несчастьем и, в конце концов, именно оно преобладает над обычным созерцанием красоты и Алексей Васильев, как мог, так и придавался ему.
   "Когда горе перестанет кружить надо мной", - сокрушался капитан, ища ответ в собственной голове. Увы, пока не находил. Потапов тем временем уселся на корточки и бесцельно начал теребить связку ключей со смешным брелком в виде причудливого тролля. Издалека его злорадно улыбающаяся рожица казалась настоящим воплощением дьявольской кровожадности. Поэтому Алексей поспешил что-то сказать, лишь бы рассеять эту полупризрачную пелену, навеянную качающимся чертиком.
   -- Конечно, в твоем случае так легко говорить.
   -- Ты сильно ошибаешься. В свою бытность при смерти Маргариты Осиповны я находился в подобной же ситуации, за исключением того, что у меня умер последний для меня близкий человек. Тогда, как и сейчас, многие мечты так и остались мечтами, а все надежды, что теплились во мне в то время, ушли навсегда в неизвестность. Понимаешь, я вдруг осознал, что для меня на земле уже не найдется уютного, теплого и, главное, родительского уголка. Алексей, у тебя он есть, а значит, и не погасла цель в твоей жизни, значит, еще присутствуют те люди, ради которых стоит жить. Все-таки приятно осознавать, что ты все делаешь не для себя, а для окружающих тебя родных и близких, да и просто для друзей.
   Уже и без этих слов Алексей понимал, как прав его друг, впрочем, они после того, как майор закончил говорить, довольно-таки быстро помогли скинуть остатки некоторой сонливости. В результате сразу же был найден правильный подход, но и тут возникли большие проблемы - капитан размышлял совершенно по-другому, и в его мыслях кое-что не совпадало, просто шло в разрез установившимся понятиям. Как такое могло произойти? Как подобное расхождение, инакомыслие, достаточно ясное и отчетливое, могло посетить его сознание, стать его неотъемлемой частью; оно вошло как-то неожиданно и тут же стало жить в нем, сея семена, которые, о великое чудо! на неблагоприятной почве принялись давать свои первые отростки. Принципы Алексея, стоявшие до этого непоколебимой крепостью, теперь были до основания разрушены, может, это все-таки громко сказано и на самом деле все оставалось в первозданном виде, но то, что строение и его фундамент, воздвигнутый стараниями Васильева, дали трещины, являлось неоспоримым фактом. И действительно, опытный офицер, для которого все то, что происходило в мире, было старо и давно пережитым, вдруг сейчас стал перед новой незнакомой эпохой в его недолгой жизни. Ужас! Ведь все познается со временем, а когда неожиданно наступает момент, переворачивающий все с ног на голову, то тогда возникающие трудности по-настоящему пугают, а нередко просто-напросто перечеркивают все прошлое.
   Конечно, сама ситуация не позволяла бы сейчас внести некоторый разлад в их отношения. Тем более, что у обоих стали возникать странные ощущения, которые раскрывали смысл того, что действительно происходило, являлось как бы предвестником одной этой беды. Господи, а может, не только ее, может, эта предвестие еще более жестоких, невыносимых испытаний. Теперь уже двое, нет, трое прекрасно знали то, о чем пока не догадывались сотни, тысячи, миллионы; они, словно обладатели волшебной палочки, предсказывали будущее, черное будущее, где в конце извилистого тоннеля никогда не увидишь долгожданного света. И снова все слишком громко сказано - видимо, необходимо мыслить проще, но что для этого нужно. Разбудить самого себя, однако потребуется приложить слишком много сил. А что получится, если у тебя хватит способностей пробудить себя? Что тогда? Выйдет ли у тебя убедить собственное сознание, только что проснувшееся, постараться разобраться в сложившейся обстановке? Навряд ли, потому что тяжело сразу перестроиться на иной лад, так как трудно заставить сознание после многолетнего неведенья и сна размышлять иначе. Да, все-таки грустное заключение.
   Молчание продолжало сохраняться между Алексеем и Михаилом и, словно по каким-то каналам, ее причинно-следственная связь стала передаваться и на природу. Небо, начинавшее проясняться, стремительно затянулось невероятно громоздкими, тяжелыми тучами; в размерах они казались такими, что доставали земли. Оставалось только протянуть руку и дотронуться до скользко-противной материи. Воздух за считанные секунды стал спертым, казалось, он каким-то удивительным образом действует на голову, создавая отвратительные картины, быстро сменяющие друг друга.
   Плохое настроение и плохая погода открыли много тех самых каналов связи друг с другом. Появились и новые мысли.
   -- За последние дни случилось очень много неприятного, начиная с той злополучной телеграммы, если...
   Алексей говорил очень тихо, создавалось впечатление, что прежде чем что-то сказать, он сначала анализировал каждое слово, подбирал его, а затем выдавал, может, поэтому его речь казалась несколько тягучей и размеренной.
   -- Не она! Все равно, если не пришла она, то нечто подобное непременно бы случилось. Это запрограммировано жизнью.
   Потапов ответил тем же тоном.
   -- Знаешь, - Алексей, будто не замечал его, - что в ней на самом деле говорилось?
   -- Да!
   -- Нет, я больше чем уверен - не знаешь и даже не догадываешься.
   -- Что ты этим хочешь сказать?
   -- Вот что, - Васильев принялся шарить по карманам, затем после долгих поисков он вынул из брюк сильно помятую бумагу и протянул ее другу. - Прочитай.
   -- "Срочно приезжай. Дед находится..."
   -- Стой! Стой, - нет, Алексей не испытывал страшной злобы, он, честно говоря, даже не понимал, что произошло, - все слишком было неправдоподобно: и обстановка, в которой сейчас находился он, и сама судьба, что преподнесла ему такой до безобразия страшный подарок, а больше убивало то, с какой интонацией читал Михаил то, что содержало совсем другое, - голос без волнения, он даже не дрожал, казалось, друг читал простую бумажку, в которой нет ничего особенного.
   -- Ты не то читаешь, - теперь в Васильеве говорило раздражение, хотя некая смутная тревога все же закрадывалась. Он выхватил из рук Потапова заветную бумагу, отчего та стала еще более помятой и даже порвалась в одном месте, и быстро пробежался по ней глазами.
   -- Но это невозможно, - Алексей искал ответа у Михаила, словно он мог ему чем-то помочь, однако даже при желании, майор не мог оказать ему услуги и все потому, что просто ничего не понимал. Впрочем, Потапов, невольно оказавшийся в центре происходящих событий, давно дал себе слово ничему и никому не удивляться. Но?! Кто предполагал, что может случиться такое, - ведь подобное можно было увидеть только один раз за всю свою жизнь и лишь один раз можно было почувствовать и ощутить те испытания и переживания, какие выпадают на долю человеческую, они не сравнимы с другими, которыми так богата наша повседневная жизнь, они нечто иное, и как все иное, они поначалу действительно будоражат воображение, ну а потом приносят с собой страх и предчувствие страшной неизбежности.
   "Что станет с нашим миром, если, к примеру, мелкие грызуны станут жестокими хищниками? Куда он скатится тогда?"- Михаила посетила мысль, сравнимая с эпизодами из фантастических книг или фильмов.
   А что действительно станет с миром? Может, жизнь оборвется, став совершенно другой, а смерть, напротив, приобретет как раз те самые функции, которыми мы сейчас дорожим, словом, если что-то случиться, то тогда ты сразу ощутишь на шее прикосновение чьих-то холодных пальцев.
   -- Вот, как значит, - Алексей уже чувствовал их, и они начинали сжимать его горло; в душе начала подниматься самая что ни на есть паника, а сознание принялось подозревать всех, кто находился рядом, - оказывается достаточно чему-нибудь произойти, и все. Тебя хватают за глотку, и ты уже бессилен что-либо сделать - обстоятельства просто-напросто связывают тебя по рукам и ногам, и мы, подобно жалким забитым рабам, исполняем то, что нам велят. Чтоб я стал таким, - никогда. Скажу тебя прямо, хуже надсмотрщика, чем эти обстоятельства, трудно найти, они могут сложиться так, что, несмотря на все наши попытки, мы можем оказаться в проигрыше.
   Алексей перевел дыхание, было видно, что помимо искреннего потрясения, вызванного смертью Прасковьи Тимофеевны, в нем росло, причем с потрясающей быстротой, непонимание того, что происходило вокруг. Одновременно сознание подсказывало: все события, случившиеся за последнее время, так или иначе связаны друг с другом, но вот найти то единственное, что их объединяет в одно целое, будет очень тяжело. Его слова эту истину подтверждали, они подтверждали ее независимо от страшного недоумения, смешенного с явным неудовольствием тем, что происходило, подтверждали даже при условии, что Алексей желал скрыть их.
   -- Что ты на меня так смотришь? - Васильев менялся прямо на глазах, его сложно было узнать, может, из-за тех самых недоумения и неудовольствия.
   -- Как? - Михаил не понял, хотя мог прекрасно догадаться, почему его друг задал такой вопрос.
   Смирение всегда к нам приходит в самую ответственную, а в большинстве случаев безысходную минуту. Видимо, Алексей так же смирился со своим положением, а может... Впрочем, нет необходимости оправдываться, в конечном итоге оправдание есть суть вины, порождавшей сознание собственной никчемности и ничтожности, которые и выносят человеку своеобразный смертный приговор.
   "И тогда оно, смирение вновь будет с нами", - скажет кто-нибудь, и такие слова покажутся слишком простыми, но и в тоже время красивыми, и нисколько потому, что они произнесутся витиевато, с некоторой пышностью, а из-за того, что все покажется, словно так и должно быть, словно такой исход предусматривался и, более того, к нему шли, не считаясь совершенно ни с чем.
   -- Теперь неважно, - лицо Васильева действительно смотрелось так, будто ему было на все наплевать, - единственно хочется спросить у тебя лишь одно: можно мне положиться на тебя или нет.
   -- Ты и сам прекрасно знаешь, что да, - вопрос сначала Потапова смутил, затем заставил улыбнуться. Улыбка не являлось злой, не чувствовалось в ней и некоторого сарказма, да и поведение майора не напоминало того, как обращаются к какой-нибудь безделице, мол, какие дела братан, мне это ничего не стоит, все сделаю в лучшем виде. Когда в общение присутствуют подобные слова, то дружба между людьми невозможна, то это только призрачное ощущение расположенности друг к другу, которое может смениться на ненависть, едва изменяться обстоятельства, то эти слова все равно, что грязная заноза в живом теле. А что же тогда делать с лестью?
   Как раз именно в лести может очень многое скрываться. Лесть рождает в человеке двуличие, способность хорошо играть: сегодня сочувствовать беде, а завтра открыто призирать. Кое-где это в порядке вещей, но только не у Алексея с Михаилом. У них все складывалось на вере, на доверии.
   Какую все-таки огромную силу имеют слова с таким корнем, они помогают терпению, да и мысли текут спокойным размеренным ходом, заставляя думать только о приятном. Они заставляют человека стать немного добрее и уверенней в себе, а еще в нем возрождается некоторая надежда, но самое, может быть, важное - это вера в друга, в того, кто находится рядом с ним.
   -- За последние дни много произошло такого невразумительного и под час странного. Сначала я ни черта не понимал, теперь же, трудно представить, но я кое о чем догадываюсь, хотя толком еще не уразумел, и картина происходящего просматривается с огромным трудом. Одно мне ясно: здесь находится некто или кто-то, похожий на человека и в тоже время он не человек. Творение его рук не назовешь творением живого, оно ужасно и это сущая правда - ведь практически то огромное зло, исходящее от него, неспособно перекинуться на род людской - просто совесть не позволит. Ну, а все-таки есть же на свете тайны, постепенно превращающиеся в загадочную неизвестность. Именно сегодня мы как раз и пришли к ней. Что от нее ждать? Кто знает, может через неделю или месяц произойдут более страшные события, и веселое завтра непременно окрасится в черные тона, такие, от которых по-настоящему становится жутко и очень опасно. Становится страшно, но не от настоящей действительности, а от доведенного до своего апогея и теперь стоявшего у самого края бездонной пропасти чувства безысходности. Безысходность - это забвение, и оно не похоже ни на что на свете, мир и упорядоченная жизнь в ней, как отражение в кривом зеркале, они искажены и их нельзя сравнить ни с адом, ни с раем, даже чувства и эмоции нейтральны: лицемерие и обычная зависть уже не обладает теми качествами, под которыми мы их знаем, а ложь становится простой игрой слов. Однако это лишь пустые разглагольствования, вон там, - Алексей неопределенно махнул рукой в сторону дома, - лежит мертвый, близкий мне человек.
   -- А может все неправда, может ее не убили, может все разыграно, - дикая, несколько неказистая улыбка пробежала по губам капитана, улыбка расплывалась все шире и шире, пока не стали появляться такие же дикие, несколько неказистые и грубые звуки. Васильев смеялся, вот только смех этот казался каким-то загробным, пришедшим не из нашего мира, хотя, если прислушаться, то он был очень звонким для него, правда, и отдающим металлом. Таким смехом и такой улыбкой часто завораживают людей, они находятся под их властью, они поглощены ими полностью, целиком, в них таится некая притягательная сила, и они постоянно думают об одном и том же.
   -- Видишь, - Алексей пристально посмотрел в едва заметную маленькую точку на небе. Взглядом он словно приглашал друга посетить ее, узнать скрытые тайны, окунуться во что-то давно забытое, но такое очень дорогое и родное. Сразу припомнилась старая детская игра: приблизь - удали, которая, несмотря на свою очевидную простоту, необычайно увлекала, таила много непонятного, неизведанного и интересного. Это как огромное счастье, такое, о существовании которого даже и не подозреваешь, но какое все-таки есть реально, как, к примеру, желание стать взрослыми в пору цветущего детства, или, наоборот, ощутить себя немного детьми и почувствовать настоящий аромат юношеских прелестей, когда ты уже находишься в зрелом возрасте. Не много ли его одного, этого счастья? Достаточно, если оно заключается лишь в детских безобидных забавах и играх, тем более покрытых серой непроницаемой пеленой ушедшего прошлого.
   -- Точка! Она светится, - между тем продолжал Алексей Васильев, - но через мгновение все просто-напросто потухнет, исчезнет без следа, как исчезает все на этом свете. Так же у нас пробежали детские года, оставив позади нашу беспечность и наивность, взамен возраст принес нам некоторую сварливость, которую мы и не замечаем вовсе. Да детство! Прекрасная пора! Детство - теперь оно превратилось в обычное слово, в существительное, составленное из эмоций и чувств, в основном из радости, иногда не такой большой, какой хотелось бы, однако беззаботной, именно ей принадлежит все, даже сама жизнь с цветами, смехом и красотой. Как ее нам сейчас не хватает.
   Капитан мечтательно закрыл глаза, и этот его поступок прекрасно свидетельствовал о том, какие ощущения присутствовали в нем.
   -- И почему? Да потому, что для нас дорога в будущее, увы, закрыта!
   -- С чего ты взял? - Михаил из всего сказанного понял только последние слова друга. Впрочем, кое-что прозвучавшее о прошлом вызвало в нем теплые воспоминания, хотя майор так до конца и не разобрался, зачем Алексей вплел в свой разговор повесть, а вернее, размышление о счастливом безоблачном детстве, он вплел его тогда, когда вокруг совсем не радужное настроение, а напротив, мрачное и ужасное, и когда лишь напоминание о прекрасном заставляет все существо дрожать от переполнявших его чувств, - в конце концов, там, в доме лежит тело убитой Прасковьи Тимофеевны, пожалуй, самого близкого и доброго человека в его жизни.
   -- Оттого, - слова Васильева становились все более и более загадочными, они загоняли Потапова в тупик, - нам не позволят этого сделать из-за одного довольно неприятного обстоятельства: мы знаем слишком много того, чего нам не следует знать.
   Капитан замолчал, по его глазам было видно, что он о чем-то размышлял. По мере того, как проходило время, лицо его менялось: сначала оно побледнело - наверное, от неожиданности, затем приобрело какой-то загадочно-непредсказуемый вид и под конец стало решительно-печальным, готовым практически на все.
   -- Постой! Постой! Только сейчас до меня дошел весь смысл происходящего, трудно даже подумать: минуту назад я бессмысленно вертелся подобно белке в колесе, а теперь... - в мгновение капитана заменили, он стал нервным, неожиданно в нем появилась некоторая растерянность, как если бы в голову пришли какие-то неприятные мысли или просто произошла неприятная встреча с очень плохим человеком.
   -- Где она?!
   -- Кто она?!
   -- Ну, она! Она! - волновался Васильев.
   -- Кто она? - Потапов действительно толком ничего не понимал, эскиз бледности капитана начал постепенно передаваться и к нему.
   -- Да, телеграмма же, - только сейчас Алексей, наконец, поборов в себе волнение, вспомнил слово, каким назывался предмет его поисков.
   -- Она у тебя в руках.
   Мысли, вдруг нахлынувшие неудержимым потоком, привели его в огромную растерянность.
   "Господи, дожился!" - капитан вел себя, как человек боявшийся потерять неожиданно найденную ниточку, которая может привести его к разгадке или, вероятно, жизнь готовила ему очередное испытание, и поэтому в голове царил какой-то нестройный хор из мыслей и идей, происходящий то ли от неоправданной спешки, то ли из-за поиска бесполезных решений, которые бы в конечном итоге ничего бы не решили, то ли от кажущейся беспечности. Хотя если приглядеться внимательней, то можно понять, что это уже не беспечность, а обычный страх. Тебя такое положение дел, конечно же, неприятно удивит, и ты долго будешь находиться без движения один и в полной гробовой тишине.
   Но Алексей все же надеялся, он развернул серый листок с текстом телеграммы и бегло ее прочитал, затем перечитал еще раз и еще.
   Крик получился слишком громким, точнее, это был даже не крик, а что-то вроде громкого вздоха, так обычно выражают свои эмоции и чувства люди, оказавшиеся на грани объяснения таких вещей, к объяснению которых они шли очень долго, кропотливо разбираясь в мелочах, иногда в течение не одного десятка лет, а порой и целой жизни.
   -- Боже милосердный, он там, - последовало сразу за криком, - да, да, он точно там ... убийца ... убийца моей бабушки ... тот самый странный колок перед столицей...
   Все что понял Потапов. Дальше шло бессвязное бормотание, из которого что-либо разобрать не составляло никакой возможности; пару раз капитан куда-то срывался, убегал, потом опять возвращался, с неизменно сжатыми кулаками, по всей видимости, оттого, что не хватало силы духа снова зайти и увидеть мертвое тело близкого человека. А может от другого - от собственной слабости и бессилия, а еще оттого, что он ничего не мог сделать - он просто-напросто был не в состоянии кого-нибудь спасти.
   Холодная, вздрагивающая рука Матвея Степановича - то, что холод проникал даже через одежду, было вполне реальным, легла на плечо капитана. Что-то внутри него юркнуло - вот она настоящая ответственность, которая собирает все в одно целое и одновременно делает каждую часть тела, каждую мысль неуправляемыми. Она расслабляет и напрягает до предела все человеческие силы.
   Впрочем, Алексей начинал чувствовать, как эта ответственность давит на него, как она становится ненужной и является лишним грузом. С ужасом он начинал осознавать правоту слов друга, и этот ужас был неподражаемым и неподдельным, он не мог уйти от него просто так, хотя всячески того желал, прямо-таки хотел спастись от обязательного в подобных случаях обсуждения. Тем более оно бы ни к чему не привело, а даже наоборот породило множество проблем.
   -- Ты что мечешься? - Колченогов смотрел на внука строгим осуждающим взглядом.
   Странно, но старые, давно поблекшие глаза Матвея Степановича теперь горели недобрым огнем, вот только становилось непонятным: из-за чего загорелись они: то ли по причине убийства человека, с которым он прошел долгий жизненный путь и которая, по сути, была безобидной добродушной старушкой, не сделавшей плохого никому, то ли из-за немужского поведения Алексея. И действительно, поведение капитана больше напоминало панику.
   -- Знаешь мне ... то есть нам с Михаилом ... да и тебе тоже необходимо... - Васильев запнулся, и не потому, что не находил нужных слов, а из-за того, что просто не знал, о чем вообще говорить.
   -- Понимаешь... - продолжал волноваться он, - мне необходимо ехать, и если я не поеду, может случиться много страшных вещей, снова погибнут невинные.
   Все это время, когда капитан говорил, старик смотрел на него.
   "Ты сошел с ума", - говорил его взгляд. А к сумасшедшим Матвей Степанович относился безразлично, он к ним не проявлял ни снисходительности, ни сострадания, он вообще не мог понять, как взрослые люди ведут себя так, имея детские понятия и поступая по-глупому. Что уж здесь до занятий самим собой. Не такие они, не наши, будто чужие!
   -- Езжай, - ответ казался слишком коротким, Алексей даже смутился.
   Прямо сказать, он не ожидал, что Колченогов так быстро согласится, а он согласился без сокрушительного напора со своей стороны, без обидных, укоряющих фраз. Значит, считает его пропащим человеком.
   Тем не менее, он слишком далеко зашел или просто обстоятельства сложились таким образом, что отступать куда-либо было довольно поздно. С другой стороны потрясение капитана не имело границ - заставить старика согласиться с чем-нибудь, особенно с тем, чего он никак не приемлил, являлось делом практически невозможным, он постоянно устраивал по таким поводам нравоучительную игру словами, прибегая к различным звуковым оттенкам, его голос всегда казался грубым в эти моменты и, даже ругая, он стремился учить. Таким он и оставался, таким быть Матвея Степановича научила война. Да, именно она! А в ней Колченогов, как в зеркале видел отражение своего прошлого, когда он простой русский солдат умудрился прошагать пол Европы, теряя старых и тут же приобретая новых товарищей; он видел себя уставшим, доведенным до отчаяния, а не редко до полного истощения, когда хотелось самой малости, однако эта самая малость постоянно превращалась во что-то грандиозное, как, например, смерть, а он ее видел не один раз - сам спасался от нее чудом, словом тогда, в двадцать лет он сразу повзрослел на несколько десятков лет и приобрел опыта на три-четыре человеческие жизни.
   История страны и своя личная его многому научила; она как грань между плохим и хорошим, постоянно ведущим ожесточенную борьбу друг с другом, имела странную особенность расплываться, менять свои границы и появляться то там, то здесь. Вот почему когда кто-то погибал или умирал собственной смертью, добрые и чистые воспоминания выплывали из памяти, сразу вспоминались забытые, опаленные войной лица, и прошлое накладывалось на настоящее. Такое положение устраивало Матвея Степановича, в его душе, несмотря на смерть, жила надежда и продолжали оставаться прекрасные чувства и ощущения, правда, их было немного, но они компенсировали все то ужасное, что являлось отрицательными эмоциями, они превращали нашу грубую современность в несколько красивую и несколько неожиданную фантазию, фантазию человеческих грез.
   А происходящий между внуком и дедом спектакль тем временем подходил к своей развязке; его сценарий, лихо закрученный, подходил к такому моменту, когда с одной стороны казалось, что вот-вот все закончится, а с другой - жизнь, прикрывая дверь страшной тайны-загадки, только начнет повествование новой истории.
   Удивительным кажется, постоянное стремление человека искать в себе плохое или хорошее, поэтому каждый из нас старается, как можно чаще терзать свою душу. Кстати, обычное состояние людей, которое редко когда замечается или берется в расчет. Если же случатся что-то иное, то это происходит только благодаря самовнушению, а, может, простой самокритике, когда размышляешь и в своих мыслях ты ощущаешь неприятное давление, так обычно происходит, когда над тобой смеются или издеваются, и в такие моменты, порой хочется достойно ответить своему обидчику.
   "Надо ехать!" - в голове капитана эти две фразы вертелись, словно назойливые мухи, и в тоже время разум подсказывал, что нельзя, ни в коем случае нельзя. Что, в конце концов, выбрать. Алексей закрыл глаза, чтобы не смотреть на строгое сосредоточенное лицо Колченогова и остаться со своими проблемами наедине; он хотел взвесить все "за" и "против", найти решение, которое действительно поможет ему. Даже не поможет, а...
   Черт возьми, что это такое? Как все-таки тяжело выбрать, как тяжело стоять на перепутье двух дорог и не видеть истины, и ощущать собственное убожество - ведь получается на самом деле он настоящий предатель, коль бросает родного человека в такой трудный и ответственный момент. Что же делать?
   Васильев открыл глаза, Матвея Степановича рядом не было - старик знал, когда уходить.
   -- Все необходимо уезжать.
   Капитан подумал о Прасковье Тимофеевне, зверски замученной в собственном доме, о событиях, в изобилие произошедших за последние дни, о том, что может случиться потом, когда садился в автомобиль. Следующим ощущением было прикосновение легкого осеннего ветерка - машина мчалась туда, где ее скорей всего никто не ждал.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 6

   Слишком долгая разбитая дорога, уставшая, словно живое существо, не оттого, что о ней забыли и она осталась только на картах в виде тонкой прерывистой линии, а от мусора, пожухлой травы, листвы и от страшной безысходности окружающего пейзажа. Каким все казалось противным, вызывающим лишь одни отрицательные эмоции; и эти голые ветви можжевельника, у которого остались только одни иглы-шипы, и эти деревья без листвы с кривыми уродливыми ветвями. Господи, действительно противно! А если хорошо приглядеться, то можно с удивлением для себя заметить, что и природа живет не по своим законам, что-то в ней сильно изменилось.
   Алексей увидел выбежавшего на косогор молодого олененка, он взобрался на самую его вершину, затем вытянул шею и встревоженным умоляющим взглядом проводил машину, пока та не скрылась за поворотом. Стоило машине повернуть, как встретилась одинокая березка, она словно ждала кого-то, такая независимая и скромная, чистая и нетронутая в своей красоте, даже осень внесла в ее образ некоторую прелесть; тихо шелестя ветвями и оставшимися листьями, деревце словно пыталось что-то сказать, поведать о чем-то тревожном, предостеречь, наконец. Рев двигателя заглушил его шепот. Поняв тщетность своих попыток достучаться до путников, березка вдруг вся напряглась, расточая вокруг себя настоящий аромат животворной свежести, и едва машина проехала под ее кронами, как Васильев почувствовал: нечто горячее, именно горячее капнуло через открытое окно на его руку, после чего осталось неприятное чувство, словно сама природа действительно предостерегала его. Но вот о чем?
   Воробьев осторожно поднес руку с капелькой на коже к носу, понюхал - вроде нет особенного запаха, попробовал на вкус - солоноватое, похожее...
   "Нет, не может быть", - удивительно, мысль, возникшая в голове, казалась такой посредственной, такой совершенно обычной, что капитан даже немного испугался, однако не оттого, что на руке была ... человеческая слеза, а от сознания своего полного безразличия.
   Березка осталась позади, зато на западе, вернее, на северо-западе стали сгущаться сумерки. До этого все происходило вроде бы при мирно светящемся солнышке, но потом оно вдруг исчезло, зашло за рваные края черного покрывала темноты.
   -- Давай побыстрей, - посоветовал Алексей Васильев другу - обстановка опять накаливалась.
   Машина старалась, она выжимала все возможное и невозможное, приходилось, как впрочем, и в ту мрачную ночь, с которой все и началось, напрягаться, изводить себя и тут же приводить в порядок пошатнувшиеся нервы. С каждой минутой становилось очень трудно сдерживать себя, силы расходовались с потрясающей быстротой, но так все и оставалось непонятным; Михаил только и делал, что ломал голову, зачем мы спешим, бросаем Колченогова в столь тяжелом положении и кидаемся туда, не зная куда, что-то ищем, не представляя, что именно и какое ее примерное назначение и содержание, в конце концов, даже не имеем понятия об элементарных вещах, от которых зависит многое в сложившейся ситуации.
   Он не понимал, однако его машина ехала туда, куда этого желал Васильев, да и Потапов не сильно-то и сопротивлялся - видимо, прекрасно осознавал: будет возражать, тогда Алексей непременно сорвется, в результате начнется ссора и все получится слишком некрасиво. А если молчать? Но за молчанием обычно следуют кое-какие мысли, которые оставляют довольно неприятный осадок и разгадывают заданную загадку, только по-своему.
   Алексея Васильева тревожили свои мысли.
   "Что же, наконец, произошло в той роще, - ему вспоминались события недавнего прошлого, - странно, но что-то толком я ничего не пойму, а впрочем, кто поймет, - ведь все так запутано и необычно, что даже самая незначительная мелочь, порой, играет решающую роль. Что же кроется в ней, какие существуют легенды и древние предания, и если есть они, тогда почему до сих пор я ничего не знаю. Почему мне о них никто не рассказывал? Почему?! Может быть, кое-что зная, я непременно поступил бы по-другому, и не пришлось бы сейчас искать в пустом звуке, нарочно выдуманной повести или простом отголоске старой эры призрак потерянной истины. Главное, чтобы здесь не присутствовало соблазна, сладкого, как сахар, и на удивление приторного на вкус".
   И снова потаповская машина оказалась в ночи, только какая-то это ночь была неестественная, специально выдуманная что ли, выдуманная чьей-то злобной волей. Поэтому, сидя в кабине автомобиля и смотря во внезапно наступившую темноту, в Васильеве обосновалось чувство, что он едет в звериное логово. Все-таки удивительно бывает в жизни, особенно в ее самые сложные моменты, когда человек начинает понимать, предугадывать каждую мелочь, которая может произойти в ближайшем будущем.
   А что собственно произойдет? Мистическая охота за убийцей! Перспектива погони и напряженные поиски улик! В конце концов, потерянное время! Всего этого никто не хотел. Однако...
   Часы показывали семь вечера. Роща приближалась, она должна показаться за вот тем поворотом - интуиция не могла подвести капитана. Чем ближе становилось до нее, тем движения Потапова и Васильева казались неестественными, в них скрывалось много растерянности, которую обычно люди пытаются заглушить либо замаскировать под различными благовидными предлогами, но все попытки только прибавляют недоумения и оставляют довольно неприятный осадок полной своей беспомощности.
   Уже издалека Алексей заметил ее едва приметные, расплывающиеся в кромешной темноте, корявые формы; от них действительно бросало в дрожь, и даже больше, чем возле того заброшенного озера. Наверное, причиной тому были воспоминания и ужасный первозданный страх, что присутствовал у друзей теперь постоянно. У Михаила Потапова сразу же появилось необъяснимое желание плюнуть на все и умчаться куда-нибудь подальше, лишь не находиться здесь, чтобы не ощущать, не терзать самого себя и не видеть; у Алексея на этот счет была своя точка зрения. Он горел, бушевал, в нем просыпалась месть, такая же реальная и живая, каким реальным и живым был страх, она собой заглушала другие чувства, и от этого зло меркло перед ней. Почему?! Да потому, что месть своей жестокостью и коварством, неумолимостью и немилосердностью являлась обратной стороной и зла и добра, она была последствием их действий.
   -- Останови, - тихо попросил капитан.
   Потапов этой просьбы больше всего боялся, однако и здесь он не стал спорить, а просто тяжело вздохнул.
   На улице царила темнота, хоть глаз выколи, Васильев нащупал в кармане фонарик. На мгновение яркий электрический свет ослепил друзей, казалось, что он просто не в состоянии пробить своим потоком плотный ночной воздух - его хватило только на несколько метров, а дальше он, словно устав, отражался и возвращался назад.
   -- Я ничего не вижу, - проговорил Михаил, в его голосе чувствовалось некоторое раздражение, может не явное, а скрытое, но тем неменее реальное, действительное, такое, какое вполне могло насторожить собеседника.
   Конечно, Алексей услышал его, но не придал ему должного значения, - капитан был поглощен совсем другим делом. Он знал колок таким, каких по стране было разбросано в превеликом множестве, все они отличались заброшенностью, что и неудивительно, все они состояли из деревьев и кустарников, большей частью засохших и умерших, причем отпечаток смерти, словно в назидании, запечатлевался на каждом из них. У Васильева после первого своего посещения осталось довольно-таки странное сравнение рощи с мрачной и страшной пещерой, обособленной от остального мира. Да, тень ужаса и страха безраздельно царствовала здесь и почему-то казалось, что солнце уже никогда не встанет над ней, ни один лучик света не проникнет сюда. Связано ли это было с природными явлениями или же все объяснялось постоянной борьбой между силами добра и зла, где последнее всегда берет вверх и вслед за тем оно порождает еще большее зло, так похожее на то, что происходит там, во внешнем мире.
   Друзья потоптались на месте. Стоит ли опять идти туда? Опять ощущать то чувство, которое по-настоящему угнетает, и испытывать, что вот-вот кто-то или что-то тебе непременно испортит настроение. Конечно же, стоит. Они пошли медленно, тщательно выбирая дорогу, каждый из них, привыкший за последние дни ко всему неожиданному, находился в постоянном ожидании каких-нибудь новых потрясений. И они не заставили себя долго ждать.
   Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как Михаил с Алексеем покинули теплый уютный салон "УАЗа" в надежде хоть что-либо найти, а кроме огромного валуна (о нем Васильев помнил еще с первого своего посещения) и смутно-расплывчатых силуэтов угрюмых деревьев ничто не попадалось на глаза. Разочарование и вместе с ним облегчение заставили их вернуться к машине. Михаил развернулся, сделал шаг, немного приняв влево, и...
   Вот именно его, труп ожидал увидеть майор. Как только, он оказался в ночной прохладе и почувствовал страшное психологическое напряжение, которое потом постоянно его угнетало, ему в голову пришла мысль: сегодня на десерт снова будет мертвец. Выходит - накаркал! Впрочем, для обеих такая встреча не была неожиданной, да и особого страха она не вызвала, может потому, что в той или иной степени друзья подготовились к ней. Так размышлял Потапов, потрясенный, окончательно запутавшийся; Алексей же сохранял удивительное спокойствие и неестественное хладнокровие и думал совершенно иначе.
   -- Вот он, - только и произнес он, словно, наконец, найдя то, что искал в колке, или просто сходя с ума.
   Сколько на свете происходит подобных случаев, когда человеку вроде бы кажется, что он начинает разбираться в понятиях, которые на самом деле далеки от людского сознания; они запрятаны слишком глубоко и к ним даже с помощью обычной интуиции невозможно подобраться. В действительности же все намного проще - это совпадение. А может, все-таки ни кому-нибудь, а именно Алексею удалось докопаться до такой глубины.
   -- Кто он? - Потапов переборол себя, чтобы задать интересующий его вопрос.
   -- Убийца!
   -- Прасковьи Тимофеевны, - догадался майор.
   Васильев ничего не ответил, в последнее время он вообще старался меньше разговаривать, Общение у него сменилось на молчаливое созерцание происходящего, когда переполнявшиеся эмоции выражались скрипом зубов, да сжатыми кулаками, словом со стороны казалось, что в нем самом шла какая-то постоянная борьба между нетерпением поскорей раскрыть занавесу тайны, с другой - реальный страх, который реально мог зародить в душе огонек дикого ужаса. Вот тогда и возникает вопрос: что здесь хорошо, а что все-таки плохо? Естественно, сразу найти ответ на него не удастся, придется затратить некоторое время, блуждая в настоящих дебрях, и, в конце концов, махнуть на все рукой, потому что жизнь поставит другие задачи.
   Кстати нет необходимости далеко ходить: вот она, эта задача. На мгновение Михаилу показалось, что ему снится кошмар, да именно он и ничто другое; майор даже ущипнул себя за запястье. Увы, все так и осталось: и этот колок с засохшими и безобразными деревьями, и эта поляна, сплошь пропахшая прогнившей растительностью и еще чем-то другим, их вонь забивала даже трупный запах, и этот труп мертвого человека, лежащего в неестественной позе, и, конечно же, извечная русская проблема: что делать и как быть?!
   Как в такие моменты не раскиснуть? Именно сейчас для этого самое подходящее время - ведь все складывается невероятно просто и в тоже мгновение, напротив, усложняется до невероятной степени: из мелочей, по сути, ничтожных и мало понятных, рождаются законы, а из монолитных непоколебимых принципов убирают один-единственный камешек и они рушатся, подобно карточному домику. Есть и еще одно сравнение: из гадкого утенка вырастает настоящий лебедь, восхитительный в своей красоте, а из некогда грозного, правда, кичливого рыцаря вдруг делают жалкого беспомощного бродягу, словом всегда что-то можно утвердить, а что-то низвергнуть, и это делает не человек, а решает сама жизнь!
   Да, порой, очень трудно что-либо понять, особенно разобраться в чьей-то жизни, тем более невозможно себе представить смерть. Говорят, когда наступает она или человек чувствует ее приближение, то он за одно мгновение, за одно короткое мгновение вновь переживает все, что осталось в прошлом. Без изменений, воспроизведя каждую подробность и мелочь, жизнь пробегает такой, какой ты ее помнишь, и порой, в памяти всплывают давно забытые факты и то, что некогда оставило неизгладимый след в ней. Горе тому, кто сотворил много зла, кто издевался над слабыми, кто насиловал, а потом весело смеялся над содеянным, кто перед сильными, напротив, лебезил и льстил. Совесть замучает, изведет своими упреками, такими содержательными, что бедному горемыке захочется что-нибудь изменить, украсть у смерти немного времени и прожить его достойно. Однако, увы, и нет! Вот здесь и появляется страх и не просто за содеянное - такой уж он человек, а за последствия - ведь впереди ждет великая и ужасная кара.
   Эта одна сторона. А, например, если заменить обычную спокойную жизнь, в которой ничего вышеперечисленного не было, сплошным горем и испытанием, пришедшими не по вине человека, но уготовленными ради него. Слишком много уйдет труда, чтобы закрасить черный цвет несчастья, но даже тогда темные пятна нет-нет да будут проступать и пугать своим угрожающим видом.
   Опять же, пока человек еще жив, жизнь оберегает его, он ею наслаждается и видит только серые тона, начинающие постепенно тускнет. Такое положение дел не могло не подсказывать и не наводить на определенные мысли, однако человек во всем видел тайну, та рождала загадку, неразрешимую и необычную, с противно-кислым запахом, от которого появляется сильное желание все поскорей бросить и больше не притрагиваться к ней, остаться в стороне.
   Нет, не остались бы в стороне друзья! И действительно, и Алексей, приехавший сюда лишь из-за того, что он хотел сюда приехать, и Михаил, хотя и чувствовавший некоторые неудобства, но который от мысли о спасении пришел бы в дикое неистовство, не относились к людям робкого десятка. Они решили идти до конца, разобраться в творящемся безобразии было их делом чести, поэтому напарники, не сговариваясь, приняли предложенные им роли в импровизированном спектакле со сценарием, рождающимся по ходу зрелища, и постановкой, режиссер которой мог все изменить на свое усмотрение, потому что его имя было Судьба. Сюжет в нем развивается стремительно, развязка, кажется, наступит вот-вот, но каждый раз она отодвигается на потом. В нем будет все, не будет только логики, того, что обоих должно поджидать по идеи, по всем предположениям и умозаключениям завтра. Понимали ли друзья, что роли, полученные ими, были реальными, настоящими и не придуманными, к ним быстро привыкаешь, а, привыкнув, уже никогда не забываешь, вживаясь в образ надолго и крепко.
   Конечно, ни Васильев, ни Потапов сейчас об этом совершенно не задумывались, может, просто пытались не думать, что они стали непосредственными участниками очень опасной и сложной игры, из которой живым им тяжело будет выйти. Неужели один мертвый человек, лежащий на поляне, мог так круто изменить жизнь других людей. Оказывается, может - ведь Алексей только по известной ему самому причине пошел на то, чтобы поссориться с Матвеем Степановичем, бросив его одного в столь тяжелый и ответственный момент. Лишь по его собственному желанию майор остановился у колка, чтобы они вновь оказались здесь, и нашли на заброшенной поляне труп человека, которого капитан почему-то считал убийцей Прасковьи Тимофеевны.
   -- Да, - задумчиво протянул Алексей, нарушая царящее безмолвие, - начинает чем-то попахивать.
   Естественно, Михаил не нашелся, чем ответить, и вновь наступила тишина, только теперь отличающаяся замкнутостью, создавалось впечатление, что вот-вот грянет страшная гроза, однако она не грянула. Вообще Потапов в отличие от друга, на которого находили непонятные просветления, доходил сейчас до крайней степени тупости, казалось, что уровень его развития, будто нарочно тормозился, и даже все попытки взять себя в руки ни к чему не приводили, его сознание продолжало пятиться назад.
   "Видимо, так как раз и болеют раком мозга", - забеспокоился майор, он чувствовал, как недуг, словно обезумевший голодный зверь, с остервенением поедал его серое вещество, превращая человека в жалкое подобие "гомо сапиенса". Ему казалось, что еще немного и все станет слишком убого и серо, граница между жизнью и смертью расплывется или совсем исчезнет и будет непонятно: то ли человек умер, то ли он еще живет, правда, с бессмысленным отрешенным взглядом и движениями, от которых действительно становится страшно.
   "Как это походит ... походит на бочку с порохом, - Потапов тяжело вздохнул. - Фитиль у нее уже горит, и чем дальше он горит, тем меньше становится надежды на спасение, на возвращение к прежней жизни. Вот оно: с каждым исчезнувшим миллиметром, с каждой ушедшей секундой постепенно увядает и былое счастье, душа просто-напросто истлевает, становится грязной и противной, она наполняется такими же запахами, начинает разлагаться и, в конце концов, ты останешься без нее".
   -- Короче, - Михаил сам не заметил, как взорвался, его плотно сжатые губы подчеркивали раскрасневшееся обозленное лицо, его недовольство являлось именем нарицательным для него, а как собственно должно быть иначе. Тем не менее, майор не собирался входить в предложенную ему роль - видимо, понимал: проявление ущемленного личного достоинства никому сейчас не нужны, они пусты и бессмысленны, может поэтому, несколько пересмотрев свое поведение, он тихо проговорил:
   -- Попахивает? Да, нет, уже в полной мере воняет. И знаешь, почему так происходит? Ответ прост: все очень запутано, словно мы находимся в лесной чащобе, из которой тяжело найти выход, а чтобы попытаться выбраться, нам необходим топор.
   -- Топор?! - Алексей находился в некоторой задумчивости, и из всего, что ему сказал его друг, он услышал только последнюю фразу.
   -- Говоришь, топор!
   -- Да, и причем не самый обычный.
   -- Говоришь, необычный.
   -- Да.
   -- Может быть, он и поможет, а может, и нет. Мне кажется, - нет! Именно, нет, - уверенно произнес капитан, а затем все с той же уверенностью изменил свое мнение, - хотя вполне возможно, что и пригодится.
   Они замолчали. Вообще это на них не было похоже, они себя так никогда не вели. Обычно, какая бы ситуация не происходила, стремление помочь друг другу преобладало над всем другим. В ход шло все: веселые смешные словечки, разряжающие обстановку, эпизоды, в которых скованность, являвшаяся самой настоящей преградой при общении, преодолевалась, и становилось невероятно легко, снималось всякое напряжение. Надо заметить, подобные трюки у них получались просто блестяще и все потому, что обоих поддерживала искренняя мужская дружба, такая, какая никогда не даст трещин, какая не станет достоянием посторонних и не предаст, выставляя на всеобщее осмеяние; она будет жить и создавать свои законы. Впрочем, для такой дружбы необходим талант и, конечно же, сам человек, причем человек с большой буквы этого слова, чтобы с одной стороны его невозможно было до конца раскрыть и по-настоящему оценить, а с другой, напротив, не имея в своем характере всего того, что называют высоким и сложным, хранить в самом себе не каждому доступное качество - простоту.
   Обладали ли всем этим друзья? Возможно, по крайней мере, если да, то о них обычно не говорят, они либо сами проявляются со временем, либо с первого взгляда сразу подчеркивают человеческую личность для окружающих.
   Сейчас же все происходило с точностью до наоборот: Потапов только от мысли, что он находится возле трупа, становилось не по себе, хотя с чем- с чем, а именно с мертвыми человеческими телами приходилось ему встречаться постоянно - тогда получается, во все повинен колок; Васильеву от сознания, что мертвый человек, лежащий на поляне, убийца, хотелось рвать и метать. Такие проявления дикой необузданной ярости, особенно сейчас никому не нужны, более того, они ничем не могли помочь. Единственно, что спасло бы - решительные действия.
   -- Михаил, - странно, но тон, с которым Алексей назвал имя друга, не отличался доброжелательностью, в нем слышались металлические нотки, как будто он приказывал, хотя это могло показаться на первый взгляд.
   --Михаил, - вновь обратился к другу капитан, дождавшись едва заметного движения головой со стороны последнего, - сообщи о случившемся в ближайшее отделение.
   А затем, словно вспомнив о чем-то, добавил вслед удаляющемуся майору:
   -- Пускай поторопятся.
   И все. Дальше голова отказывалась работать, правда, Васильев попытался изобразить что-то похожее на обследование место происшествия: он принялся осторожно водить светлым пятном от фонарика вокруг себя и трупа. Временами ему мерещились какие-то вещи, однако стоило хорошенько приглядеться, как все представлялось в совершенно ином свете, в обычном и простом: то, что поначалу казалось интересным и подозрительным, так или иначе имеющим кое-какое отношение к случившемуся, при более тщательном осмотре являлось обыкновенным ворохом сухих опавших листьев или небольшой охапкой прошлогоднего хвороста.
   "Ни одной улики", - с раздражение подумал Васильев.
   И действительно, создавалось впечатление, что даже сама природа скрывала их, не допускала наглого следователя к своим тайнам. А зачем собственно ему знать? Следователь же думал несколько иначе, тем самым, раздражая ее, выводя из себя и заставляя постоянно тревожиться, искать выход из создавшегося положения. В таком стремлении скрыть настоящую истину от человека природа не походила сама на себя, она, словно менялась, менялась вместе с окружающим миром. Но следователь по-прежнему упорствовал в своих попытках найти хоть что-нибудь. Это еще больше не понравилось грозной властительнице всего сущего на земле, у нее появилось сильное желание наказать жалкого и упрямого человечишку.
   А может, и не природа то, а нечто другое?! Нечто - о нем часто думал маленький Леша, когда только начиналось формироваться в нем взрослое сознание и когда появлялись первые вопросы, обращенные к родителям, именно тогда детский впечатлительный мозг поднимал проблему о непонятном и необычном. Со временем, с годами эта проблема исчезает сама собой.
   Пятно белого света от фонарика замерло на месте - с удивлением он обнаружил, что на земле лежит женщина, но вот уже память Алексея воскрешала те восхитительные пахнущие душистыми ароматами весны дни, такие подвижные и беззаботные, сколько радости и счастья заключалось в них, и все же оно там было с ним, это нечто шло рядом, жило, стараясь не напоминать о себе, пока не наступит его час. Сегодня он настал, и что теперь? Вот Алексей припоминает далекое прошлое, к примеру; он вспомнил себя пятилетним мальчишкой- сорванцом, когда, играя со сверстниками в лесу, он встретил лису. Лиса не убежала, как происходило это обычно, она лишь посмотрела в упор на Алешку, и тот сразу почувствовал какой-то благоговейный страх. Нет, он не боялся лесного зверя - ведь с дедом он часто ходил на него на охоту, он испугался того, что ощутил некое единство с героем русских народных сказок, а еще некоторую жалость со стороны рыжей бестии.
   Этот эпизод в разные жизненные периоды вспоминался по-разному: детство сохраняло не только память, но и чувства, - все было слишком живо и не успело еще покрыться пылью времени; юность о нем практически не вспоминала; зрелость припоминала, но уже не с такой ясностью и четкостью, и тем более она в том событии не видела ничего значимого. Все три ступени жизни капитана остались позади, каждая из них имело свое "я", все они были разны и значит, мысли взрослого Алексея отличались от мыслей тех восхитительных, пахнущих душистым ароматом весны дней. И отличались они не только количеством прожитых лет.
   -- Чего задумался? - голос Потапова прозвучал очень неожиданно и очень мрачно: для Алексея он просто прогремел, словно рев дикого зверя, необузданного, свободолюбивого и одновременно опасного.
   Между тем Михаилу самому стоило насторожиться, а он, напротив, пренебрегал опасностью, казалось, сообщив в ближайшее отделение милиции, всякое напряжение напрочь исчезло, вместо него появилось некоторое пренебрежение.
   -- Ты, - капитан успокоился, он опять принялся тщательно осматривать местность вокруг трупа женщины.
   -- Говоришь, почему задумался? Да, просто так! Сейчас только и остается делать, что размышлять. Может, к определенному выводу и придешь - ведь даже в обычной жизни мы не в состоянии понять, что понятно и так без каких-либо умозаключений. Получается, что все наши мысли пусты, они не о чем, но послушай, в конце концов, в них как раз и скрывается настоящая истина.
   -- Наверное, - немного помолчав, словно выжидая необходимого момента, продолжал Васильев, - мы найдем что-нибудь, однако ожидание отнимет много времени, а может случиться такое, что оно пройдет, и мы ничего не получим. Тогда действительно останется неприятный осадок, а с ним ты будешь проклинать себя.
   Капитан подходил к такой грани, когда вдруг начинаешь осознавать, что впереди одна безысходность и ощущение неудовлетворенности самим собой. В подобные моменты хочется махнуть на все рукой и устроить себе последний эксклюзив в виде истерики.
   -- Как все-таки противно, - он весь внутренне собрался, задрожал мелкой дрожью, готовый в любую секунду взорваться и, наконец, взорвался. - Кретин! Болван! Нет, еще хуже. Как я мог, зачем вообще я это открыл для себя. Будь проклят день и час, когда...
   Голос Алексея все крепчал и крепчал, тембр все повышался и повышался, приобретая насыщенные колоритные тона, казалось, еще чуть-чуть и ... но капитан вдруг остановился, умолк, как будто порвалась струна - видимо, что-то заставило его это сделать, может быть, взгляд, взгляд безумный и страшный, взгляд нечеловека.
   -- Ужасно осознавать, - снова заговорил Васильев и в его голосе стал слышаться тот самый немного сумасбродный, немного крикливый тон, словно срыв, являлся только небольшим перерывом, своеобразным отдыхом для того, чтобы вновь он зазвучал, зазвучал с новой силой.
   -- Ужасно осознавать, что у тебя все потеряно, даже свою личность потерял, ее растоптали, причем это сделал в большей степени я сам, над ней издевались, а потом дружно смеялись, бросая такие слова, которые могут сравниться с позорным плевком или же грязным оскорблением. Все приходилось терпеть, а под конец бросили, что я во все виноват, якобы смалодушничал, оказался слабохарактерным и прочее в том же духе. Что на такое можно сказать? Ничего, потому что, правда, а против нее родимой, как известно, не попрешь, она, как и одиночество, очень крепко держит тебя чужими руками, и вот здесь-то и становится понятно, что ни сама правда, как таковая, или тоже самое одиночество невыносимы, а именно чужие руки, которые выполняют любой приказ, приемлемый для них, но совершенно неподходящий для тех, по отношению к кому эти приказы применяются.
   Сейчас Алексей чувствовал эти чужие руки, этими руками была природа, хотя сама она вещь не материальная, да и в практическом плане не существующая, однако как предмет, природа в действительности - это чувство Вселенной, ее переживания с особым миром эмоций - так думаем мы сегодня, раньше же предки представляли ее всего лишь средством, несмотря на то, что все они обожествляли все вокруг, а еще раньше находились на одной ступени с нею и с тем, что происходило именно сейчас. Вот пример человеческого развития. Люди в нем доходят до такой психологической черты, переступив через которую может произойти настоящий взрыв. Взрыв происходит, и они перескакивают на очередную ступень развития, а злость и ненависть остаются теми же, хотя нет: они совершенствуются вместе с человеком. В один прекрасный момент на одной из ступеней снова произойдут какие-нибудь потрясения - просто злость и ненависть дойдут до своего предела и...
   Неужели у всех возникают такие же мысли, когда человек находится около трупа? Неизвестно, но Алексей размышлял именно об этом; он не думал о самой убиенной, не задумывался и о чувстве, которое привело его сюда, даже забылось все случившееся, и только мир ему казался в виде шара с распоротой земной оболочкой и вылезшим наружу дерьмом.
   "Получается, вмешались мы, и оно потекло, и уже нет возможности остановить его", - следующая мысль казалась действительно верная, однако возникали кое-какие сомнения относительно своей вины, не могла правда быть такой - ведь что могут сделать два небольших человечка? Абсолютно ничего!
   Михаил взял у друга фонарик и, пока того одолевали страшные проблемы, принялся внимательно разглядывать мертвеца. Ничего особенного, таких достаточно на своем веку повидал майор, но что-то здесь не то, что-то дьявольское исходило от трупа.
   -- Может, сам дьявол его ... - Потапов не иронизировал, его голос звучал слишком серьезно, чтобы принять сказанное за обычную шутку, но в следующее мгновение он обнаружил, что лежащий на земле труп принадлежит женщине.
   -- Человек или дьявол - какая собственно разница. Ты лучше ответь мне, чем они отличаются друг от друга?
   Васильев смотрел на Михаила так, словно тот сможет найти ответ или, по крайней мере, попытается. Увы, майор не смог, кроме того, он был потрясен сделанным открытием.
   -- А я тебе прямо скажу никаких нет. Один всегда остается самим собой, что уже страшно, поверь. Другой во всем, что нас окружает: в темноте, в деревьях, в траве, в том, что ты чувствуешь и чем ты дышишь, он везде, он повсюду, и даже в слове и, тем более, в деле. Не веришь?! А ты вдохни, вдохни не ленись. Чувствуешь воздух тяжелый, неприятный, его словно накачали чем-то, дышать стало трудно.
   Легкая дрожь пробежала по телу Михаила, он действительно почувствовал, как, вдыхая, легкие не наполнялись живительным кислородом. Майор не на шутку испугался, и в какой-то момент ему показалось, что он сейчас умрет от удушья.
   А тем временем к роще подкатил милицейский наряд. Из машины вылез довольно пожилой капитан. Впрочем, он не был такой уж пожилой, скорей средних лет, а необыкновенная полнота лишь создавала зрительный эффект. Но если хорошо присмотреться к нему, то взгляд бы не ошибся насчет добродушного и располагающего к себе лица офицера. Вот оно-то в отличие от возраста несколько успокаивало, убаюкивало и отстраняло от всевозможных подозрений. Могли подкупить и маленькие серые глазки, излучающие бурные потоки энергии и изумительной чистоты, словом все существо капитана представлялось таким надежным, на него, казалось, можно было понадеяться и остаться уверенным, что твои ожидания не станут обманутыми надеждами. Что в нем еще удивляло, так это тело, которое сковывала страшная неподвижность; вот бы окунуть его в ту жизнерадостность, какой жило лицо, тогда не одно оно улыбалось бы и искрилось, да и не одни бы пальцы, стремительно перебиравшие заветный брелок, таили бы в себе столько неукротимой кипучей энергии.
   Как только капитан покинул машину, вся его жизнь закружилась, заиграла в бешеном деятельном хороводе.
   Наряд довольно-таки быстро нашел друзей, хотя тех и скрывала страшная темнота.
   -- Капитан Владимир Камишин, - представил толстый милиционер, едва подойдя к Алексею с Михаилом.
   Даже, несмотря на плохую видимость, Васильев заметил, как волнуется тот, как дрожит его голос, может, от холода - было действительно зябко, но скорей всего оттого, что находиться здесь не доставляло особой радости, словом возникало масса неприятных ощущений и эмоций. Они молча, словно сговорившись, отошли в сторону, по поведению все трое дополняли друг друга: Михаил с Алексеем хоть и не казались обреченными, однако испытывали кое-какие неудобства, причем сказывалась накопленная усталость; Владимир Камишин, напротив, со своим добродушным располагающим лицом по мере того, как узнавал некоторые обстоятельства произошедшей трагедии, менял это выражение на другое. В нем появилась некоторая обреченность.
   Рассказывал Михаил, рассказывал без пафоса, тихо, с небольшой грустью и тоном, который со стороны мог показаться обычным желанием испугать своего собеседника или же испортить ему настроение - впрочем, оно и без того уже было испорчено. Васильев отошел, чтобы не мешать, да и вообще, чтобы не слышать разговора, иначе, не дай Бог, вмешается и скажет такое, отчего его слова никакой ясности не внесут, а наоборот, вызовут одни подозрения.
   Естественно, что некоторые высказывания типа: "И плохое, и хорошее - все идет в тартарары", - будут восприниматься прибывшими не так, как этого хотел бы Алексей. Хотя!!!
   Наступило мгновение, при котором Камишин поверил бы во все, что происходит невероятного на белом свете, но Алексей не стал травмировать слабую психику толстого капитана, тем более, события принялись развиваться с потрясающей быстротой: откуда-то из глубины леса полился яркий, очень яркий, даже можно сказать неправдоподобно яркий свет, он был настолько неестественным своими ядовито-желтыми оттенками, что Васильев поначалу, ослепленный и не успевший испугаться, не понимал, где находится, но затем сознание стало включать разные картины, причем они менялись с удивительной скоростью, и содержание их было примерно одним и тем же - прелюдией чего-то ужасно-грандиозного и ужасно-плохого.
   Алексей прищурился, тщательно всматриваясь вглубь рощи, однако у него ничего не получилось и не из-за того, что свет слепил глаза - он удивительно походил на тысячу солнечных зайчиков, собранных в одном замкнутом пространстве, а из-за него самого, из-за его страха, дикого и необузданного. Боялся ли он? Конечно! Жизнь тому очень хорошо способствовала.
   "Ну, и что пускай, мы будем бороться", - Васильев опять прищурился, и на этот раз почувствовал страшную боль в глазах, словно кто-то намерено и постоянно давил на них. Страх еще стал сильнее и вместе с ним для него вдруг кончилось все, в одно мгновение рухнуло, сломалось то, что строилось долгими годами, - именно так человек уничтожает самого себя, уничтожает, не разобравшись, кошмарный это сон или правда, и не важно, что осталось позади. Тяжелая работа, хорошая репутация смелого и решительного сотрудника - все в прошлом, все пойдет прахом. Ужасное открытие, хотя оно сделано давно, когда Алексей, еще находясь здесь в первый раз, ощутил свое подчинение чужой силе. Особых чувств по подобному поводу капитан не испытывал, а если все-таки они возникали, то только потому, что человек по своей сути очень слаб. Что же тогда делать? Найти ответ тяжело, но он все-таки есть, может поэтому удивительным кажется постоянное стремление человека перебирать себя, искать что-то особенное или просто отмечать хорошее и плохое, и тем самым терзать свою душу, занятие которое уже давно вошло в привычку и стало нормой поведения только потому, что рамки внутреннего приличия напрочь отбрасываются, а чувство жалости мгновенно притупляются.
   Капитан медленно развернулся, ему показалось, что кто-то смеется, причем довольно-таки издевательски, это действительно начинало злить.
   "Как бы хорошо было, если бы все было предельно ясно и понятно", - Алексей закрыл глаза, чтоб ничего не видеть - так лучше, решение родилось сразу вслед за этим: Васильев сделал шаг - за навеянное угнетение, затем другой - за боль и царящий страх, третий ... и вновь, как в прошлый раз удар, очень сильный, но не настолько, чтобы свалить с ног, и достаточный, чтобы заставить стоять на месте, пришелся по голени; но какая боль наступила потом, она его жгла и мучила и, чем дальше, тем невыносимей становилось терпеть ее. Алексея начало трясти, в глубине его сознания что-то проснулось и медленно-медленно принялось ползти к свету, уже не к тому, что шел из рощи. Боль продолжала в нем расти, она увеличивалась и росла и, в конце концов, достигла своего пика - капитан не выдержал и открыл глаза. Мир после бездны мрака сначала показался слишком чистым, однако вслед за тем в голову пришло, что эта маска скрывает страшное уродство, и что беда никогда не приходит одна. Васильев огляделся по сторонам, словно в ее поисках, но разве она стоит и ждет - ведь она всегда приходит неожиданно, она сваливается, как снег на голову и творит свои ужасные дела.
   Сейчас очередная беда маскируется под ярким светом, и точно первое впечатление рисует слишком красочные картины, они переливаются восхитительными цветами и оттенками, по крайней мере, так представляется. А впрочем, как иначе? Свет ослепительный и потому неправдоподобный, страшный удар, чуть не сваливший Алексея с ног и будто взявшийся ниоткуда, из нечего - все это являлось предчувствием, а оно возрождало в нем древние инстинкты. Какие? Сложно было сказать, практически невозможно. Вероятно, он заблуждался, однако заблуждение не могло длиться до бесконечности, тогда бы все сразу вставало на свои места, и происходящая действительность превращалась в легко читаемую книгу, может, поэтому всегда, когда человек подходит к разгадке, жизнь коренным образом что-то меняет, она совершает перестановку и все снова возвращается на круги своя.
   Что здесь поделаешь? Жизнь - как никак! Вот, к примеру, живет на свете человек, живет и думает: все красиво, все прекрасно, да и просто замечательно, и от этой его жизни нет никакого толка, она не приносит пользы, а лишь берет пример с остальных, слепо копирует чужое, что совершенно не подходит к нему. Может случиться и обратное: живет человек, который постоянно стремится к постижению смысла на бренной земле, он верен своей идеи, он дышит ею, он ... и здесь вдруг происходит ужасное. Перед человеком встает другая проблема, решение которой потребует времени под час гораздо большего, чем это будет казаться на первый взгляд. Тогда-то и появится обреченность, безразличность и они будут расти, передаваясь другим, затем к третьим и так долее, пока в один из дней потомки своих славных пращуров не приходят к тому, с чего все и началось. Вот почему человек существует (иначе и не скажешь), существовал и будет существовать ради себя, ради своего желания, ради призрачного счастья, он напрочь забывает о чужом горе или просто злорадствует ему, проявляя некрасивую и излишнюю самоуверенность там, где она не нужна, и эгоистичность, он, даже не подозревая, насилует мир своим по-настоящему бесполезным присутствием.
   Как его терпеть? Однако терпят! Терпят из жалости, а может в том помогает наглость и дурная сила - куда там до сознания, что к нему рано или поздно вернется совесть. А она, несомненно, вернется, и тогда этот человек предстанет перед самим собой обессиленный и разбитый, морально опустошенный, он, наконец, поймет и пускай первый и единственный раз с ним случится подобное, но, тем не менее, он поймет о том, о чем совершенно не догадывался, хотя разгадка лежала на поверхности. Этот миг станет для него последним, после него наступит смерть, а ей наплевать на чины и регалии. Единственно, что может остаться, - память о человеке-грешнике либо о человеке-правиднике.
   Алексей готов был сделать такой шаг, несмотря даже на то, что не относился к числу тех людей, к которым по той или иной причине относятся снисходительно, его испытания, выпавшие ему на долю, слишком тяготили, они казались совершенно непохожими на те, о каких ему приходилось слышать, и поэтому не могли вызывать особой радости, напротив, лишь сумасшествие ждало его впереди.
   Сумасшествием представлялось все, включая даже то, что находилось вокруг: деревья, голые и одинокие в своей беспомощности, кустарники, ужасные, с растопыренными руками-ветками и грязно-серой аурой, огромный валун, заросший мхом. Но большее сумасшествие заключалось в самом камне; на нем было место, странное и одновременно загадочное, тут не рос мох, оно, создавалось впечатление, дышало чем-то неземным, вселяя страх и сильное желание повернуться и убежать отсюда, а еще навсегда позабыть эту трижды проклятую рощу и никогда сюда не приезжать. Может, виной таким чувствам являлось нечто другое? Скорей всего, да, только капитан не в состоянии был определить, что именно. Откуда ему знать, что как раз на том самом месте магические буквы складывались в магические слова, а те в свою очередь образовывали удивительную музыку загадок и тайн, причем настолько отвратительных, насколько вообще позволяли их воспринимать человеческие чувства. С другой стороны жизнь, напротив, создавала красивые стихотворные образы, оригинальные и пугающие своим приподнятым настроем. Жаль только, что это было далеко не так, - ведь, где видано такое, что искусство устрашает, а оно действительно устрашало, устрашало по-настоящему, и об этом знал Алексей, несмотря на то, что относился к числу людей неробкого десятка.
   Иногда, когда происходит подобное, помогают чувства. Помогли Васильеву они и сейчас. Как только он прочитал то, что было написано на валуне, капитан сначала ощутил пробежавший по всему телу холодок, затем в нем стали просыпаться древние страхи, какие только живут в человеке, и все это происходило при полном замешательстве Алексея. Под конец же...
   Вот здесь и сыграла свою решающую роль магия, причем ее сила действовала невероятно быстро, казалось, она грозный оккупант, захватывающий все новые и новые территории, или она покоритель человеческих душ, или же обладатель того, чем, в конце концов, нельзя обладать, может, поэтому магия так легко околдовывала людей.
   Алексей Васильев находился в странном состоянии: он тихо, шепотом читал и перечитывал текст, и тут же он как будто начисто выпадал из головы - вот жила мысль и вдруг ее нет, она пропала и только непонятные звуки, вырывающиеся из его рта, свидетельствовали о том, что он хочет о чем-то сказать, точнее, пытается. Впрочем, Васильев, потрясенный, ничего не понимал, в нем смешались, и детская наивность и взрослая обида, которая обычно присутствует у людей в той или иной степени задетых за живое, и человеческий страх, который пролизовывал и оставлял довольно неприятные ощущения, однако он не настолько был огромным, чтобы возникло желание куда-нибудь убежать от него или скрыться.
   Алексей еще раз внимательно прочитал послание, начертанное на валуне:
  

Гора стоит в ночи -

Стоит на грани тьмы и света,

И там, где человек прошел,

Великий Марс пройдет войною.

Лишь знак таинственной свободы,

Врученный войну от святиц,

Способен Зло все уничтожить

   И вместе...
  
   Капитан как не старался, не мог прочитать последнюю строчку, сильно размытую, хотя если подойти ближе, то можно было все разобрать, но какая-то сила отталкивала его, словно не желала, чтобы капитан разгадал загадку камня.
   Вновь в который раз Васильев пробежал взглядом по строчкам, и вновь в голове появилось много вопросов, на которые он не мог найти ответа. Одновременно стали одолевать мысли о своей судьбе, о странном пророчестве - что это именно оно, не оставалось никаких сомнений; он искал суть, а та имела довольно глубокие корни на первый взгляд. Впрочем, если приглядеться, то они на самом деле росли на поверхности, обнажая на толстых корневищах ужасные язвы.
   Удивительно, стих был написан не на русском и даже ни на ком другом известном языке, создавалось впечатление, что он пришел откуда-то извне, издалека, оттуда, где земные законы теряют всякую силу, и тем не менее это обстоятельство не помешало капитану прочитать его, он если не понимал все, то ощущал, чем дышит камень, энергия, исходящая от послания, приятно щекотала подушечки пальцев. Только... Васильев прочитал последнюю строчку: "И вместе..." - что-то заставило сжаться его изнутри, и магия слов уже не так приятно щекотала руки. Догадка осенила мир каким-то особым и родным светом, точь-в-точь таким же, как тот, что озарял окружающую местность, но постепенно оба начали меркнуть, расплываясь в ночном мраке.
   -- Михаил, - еле слышно позвал Алексей, лишь для того, чтобы просто привлечь внимание. Сам же он медленно, как будто стараясь выделить каждое свое движение, достал из внутреннего кармана пиджака маленький блокнотик и ручку и принялся быстро записывать прочитанное, при этом у него создавалось какое-то странное впечатление, что за ним кто-то или что-то наблюдает, поэтому естественной являлась и спешка. Конечно, Алексей прекрасно понимал, что слишком долго это продолжаться не может. И действительно, не прошло и двух минут, как свет стал не таким ярким и по мере того, как он угасал, исчезали и таинственные письмена. И вот, наконец, все - ночная темнота или нечто сравнимое с ней скрыло своей непроницаемой завесой ужасное пророчество, лишь одинокий еле различимый силуэт большого валуна напоминал о недавнем происшествии.
   Васильев еще постоял некоторое время, будто приходя в себя от страшного потрясения, он продолжал рассматривать свой блокнот, вернее, капитан тщательно вчитывался в сделанные записи. Затем спокойным размерным шагом направился к остальной группе, по-прежнему оживленно беседовавшей друг с другом.
   "Неужели я так далеко отошел?" - расстояние, которое прошел капитан, находясь в состоянии полной прострации, действительно было большим, более того, за то время, что судьба отвела ему на созерцание такого чуда, казалось совершенно невозможным пройти столько.
   Капитан недоумевал, и в этом недоумении была его сила, страшная и такая разрушительная, он подошел к беседовавшим Михаилу и Камишину, а те, словно и не заметили его отсутствия. По их спокойным отрешенным лицам не трудно было догадаться, что они оставили без внимание произошедшее событие: и майор и капитан, будто находились в другом мире, вернее, Алексей перенесся в него, а они никуда не уходили, продолжая стоять на месте, у большого камня-валуна.
   Сознание подсказывало наиболее верный вариант. Ничего хорошего в нем не было, и наверняка попади туда вот эти мирно беседовавшие друг с другом сейчас офицеры, там бы они уже себя так не вели, там им пришлось гораздо хуже, даже хуже, чем ему, Алексею.
   "Я там остался один, я и здесь останусь в полном одиночестве", - ужаснулся Васильев. Никакого наваждения в его мыслях не чувствовалось, напротив, жизнь подкидывала ему самую страшную, самую неблагодарную роль одинокого человека-борца - иного выхода из создавшегося положения она видимо не нашла. С кем или с чем?! Пока он и сам толком не знал и даже не догадывался.
   Постояв некоторое время около трупа женщины, Алексей переключился на оживленную беседу Потапова и Камишина, и вдруг все происходящее вокруг так стало ему не интересно, такое он стал испытывать отвращение, что только и осталось обреченно махнуть рукой и поспешно отойти в сторону.
   Трудно как никак ощущать на себе печать одиночества, тяжело слушать печальную симфонию души, в которой слышишь одно лишь раскаяние по утраченному либо потерянному. А что собственно утрачено? Ничего! Просто во всем этом со свойственной болью в сердце Алексей видел: он чужой, чужой для этого мира, в котором сейчас находится, чужой для обычных людей, несмотря даже на то, что по-прежнему оставался самым простым и приземленным, он все равно являлся чужим, может, поэтому он был чужим и для самого себя.
   Тогда становится понятным, почему капитан стал видеть в Потапове, ужасно подумать, не друга, а обыкновенного напарника, сослуживца, время от времени обсуждавшего с ним наполовину вскользь, наполовину основательно никчемные, никому ненужные вопросы.
   Алексей взглянул туда, где должны были стоять Камишин и Потапов, и первое, что он увидел, наклонившуюся ссутулившуюся фигуру, она подергивалась и по этой особенности, знакомой лишь ему, Васильев узнал в ней Михаила. Капитана Камишина с нарядом поблизости не оказалось - мало ли по какой причине они могли отлучиться. За своими мыслями капитан и не заметил их исчезновения.
   И снова Алексей ощутил странное безразличие, ни капли беспокойства даже в этом дремучем лесу, это казалось одновременно обыденным и в тоже время необычным, с этаким острым приторным привкусом. Как понять такое? Разобраться было чрезвычайно сложно, а вернее просто невозможно.
   -- Алексей ты меня слышишь? - капитан услышал рядом с собой знакомый голос.
   Алексей приподнял глаза и увидел стоящего около себя Михаила, от него пахло чем-то неприятным и острым.
   "От трупа", - сразу определил Алексей Васильев.
   -- Знаешь, - вновь заговорил майор, - интересное все-таки дело получается, да и этот тип участковый достаточно странный, немного нервный, он говорил, что будто бы видел мертвую три часа тому назад, а здесь и без эксперта-криминалиста ясно - трупу, как минимум часов десять, и никак не меньше, да и выглядит она плоховато, запах от нее, мама не горюй. Одним словом все очень странно. Как ты думаешь?
   -- Точно и сам не знаю, - капитан особо не удивился подобному повороту дела, казалось, что Алексей чисто психологически уже подготовился к этому, может, даже не именно к этому, а к нечто подобному, однако такие мелочи решающей роли не играли, они, напротив, только разгорали и любопытство и злость.
   -- Знаю лишь одно, несмотря на то, что она мертва, ей гораздо лучше, чем нам.
   -- Твоя правда, Алексей. Нам действительно сейчас очень плохо, иногда мне приходит в голову, что от всего я постепенно схожу с ума.
   -- Кстати, где он?
   -- Кто?
   -- Капитан.
   -- Отошел к машине - видимо, что-то там оставил.
   Но последние фразы Михаила его друг не слышал, в голове творилось что-то невообразимое, разобраться в собственных мыслях не представляло никакой возможности, в результате и появилось беспокойство, иначе, чем объяснишь нервные шаги капитана взад-вперед.
   -- Ты видел? - вдруг остановился и в упор спросил Алексей Васильев.
   -- Кого, - удивился майор.
   "Значит, нет", - прочь всякие сомнения, как еще подтвердить свои догадки, обосновать напрашивающиеся выводы и, наконец, удостовериться в своей правоте.
   Чем?! Может все-таки найти то главное, что, в конце концов, решит то, отчего и происходят великие свершения. Пока же необходимо молчать, да молчать, иначе жизнь преподнесет очередную пакость или что-то вроде испытания, иначе тебя просто не поймут.
   Алексей особо не собираться откровенничать, он даже промолчал, когда капитан Камишин забрал с собой Потапова, пытавшегося разобраться, в чем собственно дело. Они принялись разбираться, их работа отличалась некой кропотливостью: составление протокола, тщательный обыск трупа и места происшествия, что в такой обстановке казалось просто невозможным, кроме того, темнота съедала все признаки наступающего дна, так что было непонятно, то ли действительно можно ждать утра, то ли еще стоит глубокая ночь.
   Однако вскоре, когда сумрак стал разбавляться молочными оттенками и стало не так темно, к роще подъехало два "УАЗа", они, шумно пыхтя, остановились около потаповского и камишинского автомобилей и из него принялись выпрыгивать люди в серых и в камуфляжных униформах, они выпрыгивали с деловыми и сосредоточенными лицами, создавалось впечатление, что то, что они сейчас делали, являлось смыслом всей их жизни.
   Двое из них сразу направились к месту происшествия, остальные, переговариваясь друг с другом, направились вслед за первыми.
   Алексей мгновенно заметил, как у всех них блестели глаза, причем этот блеск казался недобрым, в нем даже азарт походил на не здоровую привычку, словом у капитана сложилось довольно странное впечатление, что эти люди здорово чем-то накачены - уж слишком они вели себя неестественно.
   Бросив несколько пустых бессмысленных фраз, совсем не относящихся к делу, вся эта мрачная толпа, так же неожиданно, как и приехала, удалилась, захватив с собой труп женщины. Вероятно, они здесь пробыли всего лишь несколько минут, так как никто не успел опомниться и толком что-нибудь понять, и только капитан Камишин с видом полного недоумения подошел к Потапову с Васильевым и, глядя вслед удаляющимся машинам, проговорил:
   -- Странно, откуда эти чумные появились? Вы их вызывали?
   -- Нет, не мы, - в голосе Михаила почувствовалось явное волнение. Алексей же сохранял полное спокойствие, словно ничего страшного не произошло или он просто ожидал такого поворота дел.
   -- Нет?.. Но ничего не так уж тяжело разузнать, кто приезжал, - добавил он после секундной паузы.
   -- По-моему это невозможно, - голос Алексея звучал несколько глухо, местами он срывался, в его сознании еще стояли глаза, пустые и бессмысленные, с недобрым блеском, без каких-либо мыслей.
   Вот и все! Теперь ни что не останавливало и не задерживало его здесь. Необходимо уезжать. За Алексеем последовали и все остальные.
   Светало. Из-за горизонта медленно и лениво, словно не хотя, поднималось солнце, его первые лучи тусклым холодным светом освещали землю. Представлявшаяся картина от этого становилась совершенно безрадостной. Одни сплошные серые тона, которые только выделяли нечеткие, постоянно расплывающиеся контуры предметов. Отблески попадали и на небо, покрытое черными, налитыми свинцом тучами, может, поэтому злорадная таинственная улыбка, посланная ему откуда-то неизвестно откуда, от самого дьявола что ли и получившаяся в результате причудливой игры полуночных красок, а еще воспаленного воображения, служила несомненным предостережением для капитана. Алексей намек понял, он вновь устремил свой взгляд ввысь, туда, где ясно виднелась угрожающая ухмылка, затем капитан перевел его немного вперед и вправо - тут небо прояснялось, а тучи постепенно светлели, приобретая привычные для глаза тона.
   Васильев незаметно для окружающих улыбнулся и тихо проговорил:
   -- Врешь - не возьмешь!
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 7

   Будильник настойчиво зазвенел, наполняя спальню веселой трескотней, он, словно намерено хотел навсегда уничтожить тишину, которая царила здесь, изгнать ее, заставить позабыть дорогу сюда. Казалось, его звон был настолько злым и требовательным, что Алексей Васильев - а это был именно он, мирно спавший, неожиданно вскочил с кровати. В первые мгновения капитан даже не почувствовал какой все же холодный пол, но затем ощущение дискомфорта заставили его надеть тапочки.
   Вообще, не только настойчивый звон будильника заставил Алексея насторожиться - последние дни для него и его друга Михаила прошли, будто в кошмарном сне, и поэтому он жил все время в постоянном страхе и ожидании, что что-то должно случиться в ближайшем будущем, случиться непременно.
   Капитан встал, огляделся по сторонам, словно в поисках чего-то; на самом деле он по профессиональной привычке примечал все ли в порядке, нет ли чего-нибудь подозрительного, что могло сыграть с ним злую шутку. Такое состояние было у Алексея, когда он занимался расследованием очередного опасного и сложного дела, в котором фигурировали не простые люди. Вроде нет ничего. Тогда срочно в ванную.
   Холодная и чистая вода приятно ободряла, приводила в себя, стало на удивление хорошо, свободно, даже восхитительно. Настроение повышалось буквально на глазах.
   "Теперь можно и на службу", - мелькнула мысль, и капитан принялся одеваться. Гардероб его, как и все, что касалось обычной униформы, не отличался особым разнообразием, он был прост и не очень изыскан, однако именно таковым он нравился Алексею и устраивал его.
   -- Черт побери, - вдруг как-то неуклюже выругался он, вспоминая, что у него сегодня выходной - настроение еще больше повысилось. Надетая одежда тут же оказалась брошенной на кресло - она сегодня не понадобится; вместо нее Васильев незамедлительно набросил на себя домашнюю клетчатую рубаху и просторные штаны. Наскоро руками уложил еще мокрые волосы.
   Приведя свою персону в некоторый порядок, Алексей поспешил на кухню - утро он не представлял без стакана холодного чая. Такая привычка казалась странной, но тем неменее она ему нравилась и не без причины. Еще когда у него была семья, когда счастливых страниц в книге прожитой жизни было гораздо больше, чем плохих, когда ... впрочем, зачем вспоминать прошлое, зачем лишний раз тревожить старые раны, у них являлось хорошей традицией утром независимо от дня недели и от общего настроения освежиться чашечкой холодного чая.
   -- Холодный чай, - вспоминал капитан, и эти воспоминания представлялись ему такими нереальными, далекими, заросшими бурьяном и сорняком, - приводит мысли в порядок, успокаивает нервы и выводит из утренней дремы.
   Так всегда говорила ему и его жена Мария Нехорошева, разливая по бокалам божественный напиток, заваренный накануне вечером, затем она доставала сахарницу, и по привычке, которая ей, как сама Мария утверждала, досталась от матери, досыпала ее до краев сахаром, масленку с мягким сливочным маслом, печенье или булочку, выпеченные так же накануне. Все это уничтожалось достаточно быстро и с огромным аппетитом.
   Конечно, сейчас такого разнообразия и в помине не было, кроме холодного чая, но и его Алексею хватало, чтобы поднять свое настроение. Он посмотрел на волнующуюся поверхность в стакане, удивился своему отражению, пробежался взглядом по столу и... О, Боже, что это? Он вдруг увидел то самое место прямо здесь на столе в кухне. Вот оно: Алексей и Михаил садятся в машину, садятся без какого-либо сожаления по поводу того, что случилось в роще, садятся подталкиваемые страхом и настоящим чувством неудобства, вокруг для них все померкло, может, все скрыла темнота, которая как раз и царила везде. Вероятно, поэтому кое-какие детали Васильев упустил, сейчас же он сильно желал попасть туда и снова пережить то, что с ним произошло там, пережить все вновь, каждый эпизод, каждый момент, и обязательно в отдельности, чтобы что-нибудь подметить и взять на вооружение. Вообще, последнее время капитан часто думал об этом, особенно об увезенном трупе. Нет, в нем не было никакой жалости, да и сострадания он не испытывал, напротив, присутствовало ощущение, что эта женщина повинна в смерти Прасковьи Тимофеевны, оно доминировало постоянно и, естественно, Васильев нет-нет, да чувствовал некоторое удовлетворение от произошедшего. С другой стороны капитана мучил один вопрос: куда ее труп делся? До сих пор он так и оставался открытым, потому что до сих пор не были найдены люди, которые увезли труп, а может, и не люди то вовсе. Впрочем, на их странное поведение Васильев обратил внимание еще тогда, когда впервые их увидел: глаза блестели недобрым огнем, механические, словно запрограммированные движения. Единственно, что успокаивало и расслабляло это милицейские машины, мигавшие синевато-тусклым светом, привычная униформа и ... похоже, все. Уже потом капитана встревожили фразы Потапова и Камишина о том, что ни тот ни другой не вызывали наряд. В конце концов, после возвращения в Степановку друзья, решив немного прийти в себя, причем Матвей Степанович продолжал держаться обособленно от них, принялись ждать капитана Камишина. Тот приехал сильно взволнованный и долго не мог объяснить, что произошло, он лишь о чем-то невнятно мямлил и постоянно вытирал носовым платком то и дело появлявшиеся на лице капельки пота. Из всего Алексей понял, что труп исчез в неизвестном направлении, наряд так же пропал, не оставив никаких следов, он словно сквозь землю провалился.
   Вот и все! А Камишин продолжал бессвязно бормотать что-то, пока оно, это бормотание не вывело из себя Колченогова. Ужасная смерть жены, проведенная накануне ночь около озера Тихого, которая в достаточной мере потрепала нервы старика, наплевательское, как ему казалось, отношение внука заставили его выпустить весь яд, всю желчь. Алексей даже сейчас помнил, как жгли глаза старика недобрым огнем незваного гостя, как Матвей Степанович, доведенный до бешенства от всей этой пустой болтовни участкового, властно приказал всем троим "убираться ко всем чертям", при этом он сильно ударил кулаком по столу, словно ставя в своем монологе большую и жирную точку. Уже потом, находясь во дворе, капитан через окно заметил старика; тот смотрел куда-то вдаль, в лес - видимо, старый охотник блуждал по самым его глухим местам, заповедникам, наблюдал, как бы со стороны за дикими животными и, казалось, от всего увиденного чувство умиления отразилось на его лице. А может, он вспоминал прошлое, память о котором помогала и спасала. Прошла секунда, другая, третья и старик снова вернулся в настоящее, он увидел Алексея, стоящего во дворе и смотрящего на него, как оно сразу изменилось, стало суровым - старик Колченогов так и не простил внука за его отчуждение и равнодушие.
   "Может, стоило ему все рассказать", - подумал Васильев, уже сидя у себя на кухне за стаканом чая, и тут же рассмеялся собственной мысли, потому что знал, как отреагирует на это старик. Капитан встал со стула, прошелся по кухне, в голове незаметно всплыл один очень некрасивый эпизод из его жизни. Почему? Зачем? Сам Алексей терялся в догадках.
   Васильев тогда был неразумным глупым мальчишкой, всего четыре года прошло с тех пор, как он впервые увидел белый свет, его жизнь проходила в период детской наивности и душевной красоты, тогда он еще и не подозревал, что ему придется испытать очень много плохого, - а ведь судьба как раз подготавливала ему подобное испытание. Впрочем, ничего в тот день сверхъестественного не произошло, просто произошла обычная семейная ссора, которую по годам впечатлительный и не по годам слишком рассудительный мозг маленького Леши навсегда оставил в своей памяти, оставил, как самую черную и ужасную страницу своей жизни. Началось все с того, что мальчик неожиданно спросил у родителей о смерти. Конечно, заданный вопрос прозвучал чрезвычайно быстро и имел эффект разорвавшейся бомбы: взрослые, мирно беседовавшие друг с другом до этого, удивленно раскрыли рты, привстали со своих мест, как-то странно согнувшись, и стали ужасно походить на тех самых грузчиков, что так часто разгружали железнодорожные вагоны, они, взвалив на плечи огромные тяжелые мешки, исчезали в каком-то большом здании, а оттуда постоянно выходили все белые, измазанные мучной пылью - Леша смеялся над ними. Но сейчас ему почему-то не было смешно, вполне возможно из-за обстановки, а может, из-за строго вида родителей; он по-прежнему сосредоточенно и немного загадочно смотрел на них, переводя взгляд с матери на отца, с отца на дедушку Матвея, с Матвея Степановича вновь на мать. Кто или что она, эта смерть такое? Какое будет объяснение?
   На эти вопросы, как и многие другие, Алексею ни один из сверстников не мог дать ответа, они сами, если честно, путались и ничего толком не знали. Именно тогда и была решена его судьба. Щелчок и все! Дальше пошла совсем другая жизнь с иными ощущениями, с иным восприятием окружающего мира и даже с иными ароматами, начали формироваться первые жизненные принципы. Услышал ли щелчок мальчишка?! Да он услышал, но естественно не придал ему никакого значения, зато, что затем началось, - четырехлетний Алексей в полной мере поплатился за него.
   Родители, словно с цепи сорвались, они набросились на ребенка, принялись его ругать - отец применил и силу, пытаясь дознаться, откуда он набрался подобной чепухи, в конце концов, от кого. Единственно, Матвей Степанович сидел тихо и молча, насупившись, смотрел на внука.
   -- Взрослеет Алешка, - только и сказал он.
   Мать и отец успокоились - наверное, Колченогов действительно прав.
   В ту ночь Леша никак не мог уснуть, он постоянно ворочался, часто-часто всхлипывал, вспоминая, как кричали на него, как его наказали необоснованно и несправедливо, практически ни за что. Ну, что здесь такого, ну задал обычный вопрос, так зачем на него так набрасываться, - ведь он ничего плохого не сделал, просто спросил.
   Дверь в детскую еле слышно открылась, в комнату вошел дедушка, его шаги были тяжелы, по-стариковски скрипучи - так Колченогов обычно ходил по утрам, когда еще не проснулся, и по вечерам, когда усталость накапливалась или, может быть, от сознания, что еще один день прожит. Леша улыбнулся доброй счастливой улыбкой. Значит, о нем помнят, значит, все хорошо.
   Матвей Степанович прекрасно знал, что, несмотря на то, что мальчик притворяется спящим, на самом деле он не спит, его наверняка терзают разные сомнения, а особенно будоражит детское сознание несправедливое наказание; несомненно, внук до того, как он зашел, ворочался, а на его глазах стояли слезы.
   Леша услышал, как заскрипела кровать под тяжестью тела старика, еще через мгновение парень ощутил на своей маленькой головке его всегда теплую шершавую ладонь - дело небывалое и неслыханное, Колченогов никогда не проявлял такой сентиментальности. Что дальше?
   Дальше Матвей Степанович заговорил; говорил он спокойно, выделяя каждую фразу, в его голосе чувствовались привычные нотки уверенности и непогрешимости в своих словах, казалось, он нарочно говорил, чтобы лишний раз убедиться в том, что еще в состоянии кого-то убедить, временами хрип выдавал его волнение, но старик продолжал рассказывать то, о чем Леша никогда не слышал. Мальчик повернулся, вытер кулачком слезы с глаз и с раскрытым ртом стал смотреть на деда. Господи, с ним впервые в жизни взрослый человек разговаривал, как с равным.
   Повествование Колченогова потрясало своей необычностью, и не потому, что оно шло о смерти, а из-за того, что дед совершенно не смущался возраста Алексея, в его словах было скрыто много тайного смысла, из которого Васильев тогда запомнил только одно: смерть придет рано или поздно к любому, она достанет каждого. Может, именно с того самого момента, с того разговора Алексей Васильев и стал ожидать ее прихода. И видимо, дождался!
   Капитан отхлебнул из стакана глоток чая, откусил кусок печенья и снова оказался перед старым покосившимся домиком в Степановке, стало как-то не по себе, чувствовалось страшное неудобство и ощущение вины, вины перед Прасковьей Тимофеевной, перед тем, что он напрочь позабыл о недавней смерти бабушки. Алексей расстроился. Вместе с глотком холодного чая и кусочком печенья пришло крепкое и устойчивое предчувствие разверзнувшейся пропасти, полной грехов, - неужели он успел так много нагрешить. Нет, конечно же, нет! Васильев не то, чтобы вообще не думал или даже не вспоминал о бабушке - он постоянно помнил о ней и о том, что произошло в заброшенной деревне, он хотел ради Прасковьи Тимофеевны, ради ее обманутых и несбывшихся надежд и мечтаний помочь другим, помочь тем, кто еще надеялся на постороннюю помощь. Ей бы это понравилось, Васильев прекрасно помнил образ Колченоговой, тихой и спокойной старушки с большими добродушными глазами и заботливыми руками, улыбающимся лицом и слегка оттопыренными ушками, которые она прикрывала прядями серебристых волос, видимо, стараясь тем самым скрыть свою явную неуклюжесть в облике. От таких воспоминаний у него невольно навернулись слезы, одна капля под своей тяжестью не сдержалась и медленно скатилась по щеке, упала на руку; капитан встрепенулся и сразу же ощутил острую жгучую боль, непохожую на обычную, физическую, она напоминала тоску, именно такую, какая приводит людей в себя. Оглядевшись по сторонам и заметив Михаила и Камишина, которые достаточно спокойно беседовали друг с другом, Алексей поспешил отойти немного вправо и вперед - события, обсуждаемые в разговоре двумя милиционерами, ему сильно мешали размышлять, да и, если честно, не больно-то хотелось утруждать себя лишней болтовней.
   Васильев и Потапов еще оставались в Степановке целых четыре дня; после похорон Прасковьи Тимофеевны им предстояло ехать через то самое место. Естественно, перспектива вновь оказаться вблизи мертвого колка не вызывала особой радости. Об этом и говорила молчаливая тишина, царившая в салоне: Потапов от нее брезгливо ежился и время от времени искоса поглядывал на друга. Так продолжалось несколько томительных часов, пока под вечер, когда за горизонтом мелькнул и погас последний луч света, оба почувствовали приближение знаменитого места, стало страшно, ужас достаточно быстро сковал сидевших в машине, он проникал не только в самые сокровенные уголки сознания, но и забирался в самые потаенные места в салоне, воздух был им буквально перенасыщен.
   Господи, что это? Вдалеке действительно вскоре показалась знакомая мертвая роща, окруженная невероятно ярким и ненастоящим светом, он, словно шел ниоткуда и, достигнув до какой-то незримой границы, останавливался, даже не отбрасывая необходимого отблеска.
   Алексей многозначительно взглянул на Потапова. При тусклом мерцании автомобильных фар в его глазах мигала едва заметная надежда, но Михаил, будто не замечал этого. Хмурясь, он сосредоточенно вел машину, всем своим внешним видом и поведением показывая, что он ничего не видит и вообще ничего не желает замечать. Хотя нет, вот сейчас нервно дернулась верхняя губа, а вот пальцы принялись также нервно перебирать ребристую полированную поверхность рулевого колеса, вот на лбу выступили маленькие капельки пота, которые майор поспешил смахнуть рукой. Да и Алексей стал предчувствовать, что произойдет сейчас, произойдет что-то плохое и очень страшное. Впрочем, иного и не могло быть - ведь два предыдущих раза оставили слишком мрачный отпечаток в памяти капитана, так неужели и теперь что-нибудь изменится? Навряд ли!
   Машина поравнялась с колком; и Алексей и Михаил внутренне сжались, приготовились к самому худшему. И действительно, потаповский "УАЗ" заглох...
   Васильев снова пережил то, что ему пришлось пережить там, в роще. От нахлынувших воспоминаний стало не по себе; он, будто желая залить их, сделал большой глоток холодного чая, почувствовал, как приятная свежесть разлилась по телу, отгоняя неприятные ощущения, а еще картины из того недалекого прошлого, затем откусил небольшой кусочек печенья, прожевал его и снова оказался в тумане, наедине со своим страхом. Расплывчатый силуэт автомобиля он видел, словно находясь в стороне, особенно неестественным и по-настоящему пугающим он выглядел на фоне безжизненного голого колка и темно-коричневого, покрытого тяжелыми осенними тучами неба. Взгляд переместился дальше на кучи мусора и грязь - печальная панорама; но все-таки не имело особого смысла заострять внимание на них, потому что...
   Потому что Алексей знал, что произойдет в следующее мгновение.
   -- Проклятое место, - тихо выругался Михаил, покидая машину, он произнес слова не то, чтобы тихо, и не то, чтобы громко, все было с таким расчетом, чтобы его услышал Васильев.
   -- Опять этот противный запах, - развивал свою мысль Потапов.
   И действительно, едва Алексей покинул автомобиль, как он почувствовал ужасный тошнотворный запах, похожий на вонь разлагающегося трупа, казалось, еще чуть-чуть и его вырвет. Но проходило время, а ничего подобного не происходило, поэтому капитан с естественно недовольным видом начал осторожно, постепенно, словно опасаясь случайным движением выдать себя, осматриваться вокруг. Первое, что сразу бросалось в глаза, была темнота, которая царила повсюду, даже яркий свет фар потаповского "УАЗа" едва-едва рассеивал ее рядом с машиной, а дальше он поглощался невероятной чернотой, скрывающей что-то серьезно-страшное. От сознания, что оно прячется здесь, Алексей поежился, одновременно ему показалось: темнота сгущается, становится еще более густой и непроницаемой, и чем больше он вглядывался, тем для него становилось очевидней очень многое, в частности то, чего капитан раньше не понимал и что оставалось самой главной тайной для него. Сумрак раскрывал ее, и вот уже Алексей Васильев видел свое место, свою роль, осознавал свое предназначение. Господи, что это было за предназначение! Большего ужаса и помыслить было страшно, оно сводило с ума, хватало за горло мертвой хваткой и держало, держало до тех пор, пока человек имел возможность о чем-то размышлять и принимать хоть какие-то решения.
   "Что тогда произошло", - с горечью думал Алексей, находясь уже за столом в своей благоустроенной столичной квартире. Растерянность и сейчас тревожила его, казалось, та атмосфера, которая обволакивала капитана в том колке, постепенно перебралась к нему в кухню, создавалось впечатление, что он просто-напросто запустил ее, открыл двери и запустил.
   Настойчивый и злой звонок наполнил всю квартиру дребезжащим требовательным звуком. Как Алексей обрадовался ему, обрадовался, словно доброму хорошему знакомому, как Васильев был благодарен за то, что он вернул его в реальность.
   Алексей тяжело, кряхтя, поднялся со стула и направился к двери: на пороге стоял тот, кого он собственно и ждал, - Михаил Потапов.
   -- Привет, - коротко бросил он и, не спрашивая разрешения, ввалился в комнату.
   Алексей пропустил его. Майор огляделся по сторонам, взгляд внимательно осматривал скромное убранство скромной холостяцкой квартиры, не забывал он проникать и в самые удаленные уголки. Зачем он это делал?
   Васильев постоянно замечал за Михаилом такую особенность, и она позволяла ему делать некоторые поспешные выводы, но последние, ничем не подкрепленные, оставались обычными догадками, тем более, что майор просто оценивал все ли в порядке у его друга: вон, например, сквозь приоткрытую дверь уборной в коридор проникают отблески света - если такое происходит по утрам, то Алексей проснулся с плохим настроением и он задумчив; а вон в спальне на стуле валяется небрежно брошенная форма - обычно это случается, если капитан чем-то озадачен или злится.
   "Значит, что-то произошло", - решил про себя Михаил, снимая пальто, - на дворе во всю хозяйничала поздняя осень.
   Майор еще раз огляделся: однокомнатная квартира Васильева, как впрочем, и многие другие столичные квартиры двух- и трехэтажных зданий, оставлявших неизгладимый след на людях, которые обитали в них, представляло жалкое подобие места, где жили, приводили себя в порядок, ночевали и ели. Конечно, обычная обстановка для такого рода людей, каковым являлся Алексей Васильев, без лишней мебели, изысканности, заботливой руки. Для них красивые вещи, огромное количество хрусталя, сервизов, произведения искусств, комнат, украшенных живыми гирляндами прекрасных цветов, ничего не значат, они пустой звук.
   Михаил прошелся на кухню. Первым делом взглядом пронырливого и голодного гостя принялся рассматривать стол, ища, чтобы урвать чего-нибудь такого вкусного. Ничего нет! Потапов разочарованно вздохнул и сел на стул, на котором до этого сидел хозяин, немного погодя он заговорил. Михаил говорил о жизни, о судьбе, о том, что все происходит не случайно, что цепочка событий, как цепная реакция, обязательно приведет к чему-то грандиозному и великому, но все это было неважно, слишком мелочно по сравнению с настоящей действительностью или же будущим, которые подобно скале возвышаются над человеком.
   -- Алексей ты ненароком не заметил? - неожиданно прервал свой монолог Михаил, и сразу стало понятно, что весь разговор как раз велся ради того, чтобы задать именно такой вопрос.
   -- Что? - насторожился капитан, и неприятное чувство больно обожгло гортань, казалось, еще чуть-чуть, и он поперхнется, закашляет и выплюнет небольшой кровавый сгусток из оголенных, переплетенных друг с другом нервов.
   -- Помнишь ту рощу?..
   Капитан внутренне напрягся, на мгновение воцарилась гнетущая тишина - готовился настоящий взрыв. И он произошел.
   -- Ну, тот около свалки, где нашли труп. Тебе не кажется, что там что-то есть?
   "Любезный друг, мне ли не знать об этом", - с легкой улыбкой подумал Алексей, у него вдруг возникло необычное желание все рассказать другу, рассказать без утайки, выкладывая всю правду, какая бы она ни была, рассказать для того, чтобы передать свои страхи, все свои сомнения кому-нибудь, чтобы не терзаться одному; но вместо этого капитан соврал:
   -- Может быть, ты и прав, однако извини меня: в нашей жизни каждая мелочь что-то скрывает за собой. Обращать внимание на них - значит, безбожно обманывать самого себя.
   -- Все начинается с пустяков, - не согласился Потапов.
   Такое несогласие вновь, как минуту назад, побудило Алексей Васильева встряхнуть себя, появилось желание все поведать другу, облегчить свою душу, причем с каждой секундой желание все увеличивалось, все больше хотелось разорвать сковывавшие оковы, избавиться от ненужной тяжести.
   Интересно, откуда оно взялось? Наверное, откуда-то изнутри, из сердца, от души, и как неприятно сильно давит это желание, давит до такой степени, что кажется, сейчас все раскроется и целые потоки желчи и грязи изольются вместе с ним. Однако Алексей, в конце концов, решился. Теперь говорил он, правда, слишком честно, что не выглядело правдоподобным, но в его голосе было что-то такое, что заставляло Михаила верить словам друга. Единственно, в чем майор мог сомневаться, так как раз излишней человеческой честности: капитан кое-где, без злого умысла приукрасит или приврет - без такого не бывает. Впрочем, Васильев старался рассказывать все по возможности настолько, насколько это в действительности выглядело в жизни, иногда Васильев повышал голос и тогда он начинал моргать глазами, нервно крутить руками. Тем не менее, спокойная, равномерная, временами прыгающая, но не от волнения, речь его текла своим чередом; в ней не слышалось ни удивления, ни недоумения, что нельзя было сказать о самом Алексее, его вид казался полной противоположностью. Потрясенный, удивленный и недоумевающий, он с широко раскрытыми глазами выражал одну лишь глупую растерянность.
   "Что это?!" - задавал Алексей себе вопрос. "Что это?!" - мучался в поисках ответа Михаил, окончательно путаясь в том, что происходит в действительности. Неудивительно, почему они после того, как капитан замолчал, долго стояли друг против друга, словно два соперника на Диком Западе, готовые в любую секунду выстрелить. Но Михаил и Алексей не являлись врагами, тем более, сейчас они не собирались ими становиться
   -- Значит, все неслучайно, - будто в забытье, проговорил Потапов.
   -- Значит, события имеют цепочку, какую-то закономерную последовательность, все подготовлено... О, Господи!
   -- Ты прав, - согласился Васильев с тем, с чем постоянно соглашался сам, - в нашем мире что-то действительно порвалось, где-то образовалась пустота, и она теперь заполняется отвратительно-мерзкой слизью. В одно прекрасное время наша цивилизация совсем исчезнет, она просто растворится, в ней, в той самой слизи - я ее хорошо чувствую, я не кривлю душой и говорю искренне, чистосердечно, я не слишком преувеличиваю и не очень приукрашаю. Это правда!
   -- Вериться с трудом, - проговорил расстроенный Потапов, - хотя, честно говоря, в колке, в самом начале, когда мы ехали к твоим, тогда во мне родилось, этакое странное неповторимое чувство, правда, затем оно переросло в обычный страх, но и он, удивительно, длился не долго, хотя временами просто захлестывал, душил, казалось, во мне появлялось ощущение ... нет, желание все бросить и поскорее умчаться оттуда. Вот только я подавил его, а после мне даже стало смешно, я тогда успокоился. Еще раз оно шевельнулось, когда ты собрался опять туда ехать. Не хотелось мне, ох, как не хотелось этого делать, порой, я злился, упрекал тебя за такое скоропалительное решение, но промолчал, лишь увидев твое лицо. Его надо было видеть: сумасшествие и безумие все в одном, бледность и призрачная готовность к самому невероятному, а еще дрожь, такая, какая обычно бывает у человека , перенесшего сильное потрясение, и голос, он не был твоим, но он был чужим, создавалось впечатление, что ты только открывал рот, а кто-то говорил за тебя, и вообще ты вел себя, мягко говоря, невразумительно.
   Михаил перевел дух и, спустя мгновение, продолжил:
   -- Господи, трудно вспомнить, что со мной произошло, когда я в колке увидел труп той женщины. Невыносимо было находиться рядом с ним, но больше я ощутил потрясение. Как?! Действительно, Алексей, как? Впрочем, если нет желания, можешь не отвечать. Потом мы уехали, и я испытал облегчение. Однако не тут-то было.
   Михаил многозначительно посмотрел на друга, словно своей последней фразой он пытался выделить нечто особенное, например, то, что к нему вернулось как раз это самое чувство, которое постоянно присутствовало там.
   -- Похожее испытал и я, - тихо проговорил Алексей, он поднялся со стула и, не замечая взгляда Потапова, принялся ходить по кухне, все его движения выражали явное беспокойство.
   -- Временами ко мне приходило озарение, и тогда, если честно, все сомнения, как у тебя, становились удивительно смешными, слишком простыми и элементарными, я не мог представить себе, что это происходит именно со мной, однако в подобные моменты необходимо жить настоящим, жить болью, правда, где-то в глубине души возникает желание все взять и выбросить. Хотя, нет! Нет, такое нельзя выкинуть... Хм, черт побери, о чем я говорю? О чем? Порой мне кажется, что я схожу с ума. Вот посмотри в окно. Вон на крыше соседнего дома голубь, может, я блефую, но он встревожен, даже больше, я знаю, чем птица встревожена, я понимаю его, и я слышу его.
   Капитан еще раз прошелся по кухне и остановился у окна. О чем сейчас он думал? Вероятно, общался с голубем, общался с тем, кто для него стал ближе, кто превратился из простой птицы в родственную душу, и уже на крыше соседнего дома ворковала, тревожно нахохлившись, не обычная птица, а общался с Алексеем Васильевым иной Голубь. Вдруг о чем-то вспомнив, - видимо, подсказал пернатый друг, офицер резко повернулся и проговорил:
   -- Мне очень странно: я видел вещи, которые не видели другие.
   -- Это было на самом деле?
   -- Да. Знаешь, создается впечатление, что ты вроде бы находишься на месте, а между тем твое сознание отрывается от земли, улетает и бродит, как будто неприкаянная. Я видел свет, когда вы его не видели, я читал на одной и той же бумаге то, что в нашей реальности и в помине не имело место, я, порой, знал то, что знали немногие, словом я был тем, кто свои знания черпали из знаний глубокого прошлого, давно забытого.
   -- Дорого бы я заплатил, чтобы все вернуть назад.
   Слова друга сильно насторожили, а может, и испугали Михаила, поэтому он и сказал, не подумав. Какая цена? На какую майор рассчитывал, говоря подобное, на что именно? Конечно, ни на что, просто фразы вырвались чисто случайно, непроизвольно, он даже не думал, о чем говорит.
   -- Тебе не кажется, что и без того цена заплачена слишком большая, - Алексей посмотрел на товарища осуждающе, хотя капитан прекрасно понимал, что слова вырвались у того необдуманно, и они в большей степени относились к разряду: сначала сказал, а потом подумал.
   Естественно, на столь веское замечание майор в свое оправдание ничем не мог ответить. Абсолютно ничем! Поэтому он и молчал, для него найти ответ действительно стало огромной проблемой, проблемой сложной и неразрешимой, может, все шло от сознания своей беспомощности или, может, в этот момент Михаил просто не был в состоянии разобраться в себе и в своих чувствах. Необходимо перевести разговор на другую тему. Но с другой стороны иной темы просто-напросто не существовало, и она своим присутствием, как будто намерено душила, постепенно затягивая на шее петлю. Становилось тяжело дышать - это чувствовал Михаил, причем в таком же незавидном положении оказался и Алексей, казалось, что ими кто-то умело манипулирует, искусно играет на натянутых до пределах нервах. При этом Потапова не покидало ощущение, словно рядом находится опасная острая бритва, одно неверное движение которой принесет смерть.
   -- Знаешь, что самое странное со мной случилось за последнее время?
   -- И что же?!
   -- Стихи!
   -- Стихи? - удивление было искренним, неподдельным и правдоподобным. Майор по-настоящему выражал его, совершенно не стесняясь своих чувств и эмоций, а ведь были времена, когда... Правда, они прошли, и что теперь?
   А теперь Михаил Потапов стоял и читал бумагу, вежливо переданную ему другом и написанную Алексеем в ту памятную ночь, когда был найден женский труп.
   -- Но это же полный абсурд, настоящий идиотизм! О каком звере здесь говорится, о какой войне и о каком выходе - бред сумасшедшего.
   -- Выходит, я сошел с ума, - Васильев постарался обидеться на майора и не смог. А что собственно он хотел, со стороны строки представлялись именно бредом сумасшедшего - впрочем, они и являлись таковыми. Тем не менее, некоторое сожаление и горечь все-таки посетили капитана: как он смеет сомневаться в нем. Алексей залпом выпил остатки холодного чая и тяжело задышал.
   -- Как все надоело, страшно надоело, - продолжал Васильев, - надоело видеть, слышать и терпеть. Так и хочется все бросить и бежать отсюда, ничего не делать, а только бежать. Там, в Степановке мне казалось, что, вернувшись в столицу, все непременно восстановится, однако, как я заблуждался. Меня, словно окунули в ведро с помоями, причем сделали это неожиданно, и так получилось, что поблизости не оказалось чистой воды, чтобы нормально умыться. Можно ли жить после такой грязи, получится ли вернуться в привычную колею, без постоянного опасения за себя и за близких тебе людей, или придется каждый раз дрожать при одной лишь мысли, что тебя могут ухлопать за малейшую провинность либо пустяк. Честно говоря, я такое испытываю впервые, со мной ничего подобного никогда не происходило, даже при задержании Кузьменко, помнишь того серийного маньяка, который обошелся нашему Отделу слишком дорого, - столько оперативников пострадало от него, я так не испугался. Видимо, тогда я просто выполнял свою работу, которую привык делать, или осознавал, что необходим людям, что обязан их оберегать от всей этой житейской мерзости, грязи, отбросов, запрудивших улицы города. Сейчас же я не знаю, кто я. То ли тот, чья фотография висит в Отделе под разделом: "Они служат примером", то ли жалкий подлый трус, который боится собственных фантазий, правда, мои ли они. Вот и выходит, что мучаюсь неизвестностью.
   Алексей брезгливо сморщился, словно при виде того, что действительно оставляет на сердце неприятный осадок.
   -- Хотя, - капитан улыбнулся, - хотя на самом деле неизвестности нет и в помине, а есть месть или обычное человеческое желание добиться справедливости. Как человек, к сожалению, ничтожен и пошел, он без посторонней помощи не в состоянии выбраться из трясины, все его попытки приводят к тому, что его продолжает засасывать все глубже и глубже. Что делать в подобной ситуации? Кто это остановит? - спрашиваю я тебя. Никто! - отвечаю я сам себе, потому что не хватит сил, потому что ни одной живой души не найдется, кто бы смог это остановить.
   -- Найдется, - вдруг прервал его Михаил, его голос прозвучал слишком уверено, твердо, он сказал, а фраза, произнесенная им, словно прогремела, наполняя своим эхом всю комнату, все соседние комнаты, всю квартиру Васильева, весь дом и даже всю столицу, ибо в голосе майора таилась другая сила, несоизмеримо большая и великая, в нем читался вызов и способность победить.
   Алексей не мог не удивиться такой уверенности друга. Конечно, потом пришла некоторая растерянность и странное любопытство, постепенно переходящее в обычное человеческое непонимание. Он не понимал друга точно так же, как не понимал друг его, Алексей просто стоял и смотрел на Михаила с широко раскрытыми глазами - смущение так и читалось в них, словом, капитан не ожидал от своего товарища подобной прыти.
   -- Интересно, и у кого же? - улыбка снова блуждала на губах Васильева, улыбка больше похожая на усмешку, злорадную и недоверчивую. Да он не верил!
   -- У меня, - вполне серьезно ответил майор, а потом, немного помолчав, дополнил, - с тобой вместе.
   Наступила тягостная пауза. Все молчали, все молчало, да и сами люди, будто отключались от посторонних уличных шорохов, лишь строгий сосредоточенный вид выделял их из общей картины. Правда, не удалось им отключиться от музыки, которая еле слышно звучала из динамиков радиоприемника, она распространялась по кухне, тревожила друзей своими мелодичными аккордами, заставляя отключать внимание, шевелиться и все время качать головами. Как смешно, смешно и глупо выглядело поведение друзей, все их движения казались какими-то неестественными, они не имели смысла, и, самое удивительное, они это прекрасно понимали.
   -- А почему бы нет, - прерывая тишину, не выдержал капитан. Создавалось впечатление, что его осенило, а может, он просто усмехался над сумасбродным предложением Михаила, отличавшимся своей неправдоподобностью и нереальностью.
   -- Можно и рискнуть, по крайней мере, хуже уже не будет.
   Голос Алексея изменился, он, как будто дрогнул, какая-то иная нотка, не присущая ему, очень жалостливая и даже плаксивая появилась в нем. Видимо, причина была из-за жизни, вернее, из-за желания жить. А кто собственно решится на такое в самом расцвете сил, когда чувствуешь, что все еще впереди, что ты способен на многое и в тебе кипит энергия, да и просто когда ты ощущаешь, наслаждаешься тем, что ты дышишь и созерцаешь земное великолепие.
   -- Самое главное сейчас, не сидеть, сложа руки, и ждать. Необходимо действовать, что-то предпринимать, чтобы не допускать больше смерти. Все остальное нужно забыть, выбросить из головы и думать лишь об одном - мы совершенно одни и нам никто не поможет, да и если кто-то попытается, то у него просто-напросто не хватит сил, правда, и у нас, их не так уж много, но у нас есть неоспоримое преимущество - твердая вера, а еще ровная дорога, по которой мы знаем, как идти, и мы пойдем, обязательно пойдем, чего бы нам это не стоило. Конечно, все звучит несколько высокопарно, однако эти слова сейчас нужны нам, потому что настал момент, когда необходимо, когда на свое благополучие и счастье и даже на жизнь ты должен наплевать.
   -- Не думаешь, что все намного проще, - Михаил сказал слишком тихо, и, похоже, он так действительно думал. Словом страстное выступление друга вызвало у него сначала подозрение, сменившееся затем на обычное любопытство - ведь таким Алексей Васильев никогда не был. Уж кого-кого, а капитана Потапов прекрасно знал - как никак с самого раннего детства жили друг с другом бок о бок, причем так получилось, что за весь тридцатилетний период их крепкой дружбы они не расходились, а постоянно находились рядом. Здесь же что-то произошло, что-то открылось новое, и Алексей перед майором предстал с совсем другой стороны, и эта сторона сильно удивила последнего.
   -- Стоит ли давать клятвенные обещания, заверять друг друга в том, что никто из нас не дрогнет и не свернет с истинного пути. Не стоит, - они ни к чему хорошему не приведут.
   -- Мне все равно, - обреченно махнул рукой капитан.
   Все! Точка! Этого было достаточно.
   Михаил поднялся - все же он достаточно хорошо знал своего товарища, немного постоял, потоптался, словно желая еще кое-что сказать, но только снова махнул рукой и направился к выходу.
   -- Нужно в участок съездить, - соврал он.
   Алексей в ответ ничего не сказал, он промолчал, с тоской посмотрев в след удаляющемуся другу.
   Оставшись один, Алексей еще долго сидел в неудобном для себя положении: глаза закрыты, перед мысленным взором проносились посторонние и призрачные образы, руки обхватили голову, да и сам он оставался недвижим, будто застывшая мраморная статуя; лицо, молчаливое и грустное, выражавшее одну лишь холодную, мрачную, но выразительную сосредоточенность, словом весь его вид говорил, что жизнь навсегда потеряна, что на сердце по-прежнему остается грязный несмываемый осадок, что спокойствие насовсем ушло. Неужели, он умирал?! Да, и только сознание продолжало бороться в нем за свое существование, и лишь мысли подобно живому организму пульсировали в мозгу, и кровь стремительно бежала из конца в конец, из головы в ноги и обратно.
   Остаток дня до позднего вечера Алексей Васильев ходил, словно в воду опущенный; порой, он уединялся со своими мыслями в кухне и сидел там целыми часами, а иногда случалось, что он, будто ошпаренный вскакивал и убегал в соседние комнаты. Настроение в такие мгновения окончательно портилось, секунды и минуты тянулись мучительно и невыносимо долго, в итоге пришлось пораньше лечь спать, но и здесь неудача - доставала страшная бессонница.
   "Скорей бы завтра", - стремительно промелькнула мысль.
   Где-то в зале приглушенно пробили часы. Алексей в который раз, проклиная про себя бессонницу, повернулся на другой бок. Видимо, кое-что получилось, потому что не прошло и пару минут, как капитан провалился в глубокую черную бездну. Сон был беспокойный, тяжелый, постоянно казалось, что тело шло по неустойчивой шатающейся опоре, шло неосознанно, совершенно не понимая, что делает, оно только автоматически переставляло ноги, временами теряя равновесие и проваливаясь в какую-то яму, и тогда вокруг мелькало серое и пустое однообразие. А вот и другая картинка: здесь он с кем-то дрался - определить именно с кем, было совершенно невозможно, зато капитан прекрасно видел себя, видел как бы со стороны, словно его сознание отделилось от тела и теперь наблюдало за происходящим с какой-то особой внимательностью и сосредоточенностью. Одет он был в простую холщовую рубаху, подвязанную короткой веревкой, и в такие же штаны, в руках - большой обоюдоострый меч, которым Алексей защищался от нападающего врага. Удары противника сотрясали, чуть ли не сваливали с ног, казалось, с каждым разом они прибавлялись в силе, и от этого все внимание Алексей сконцентрировал только на том, чтобы их отбивать. От врага исходило настоящее зловоние - именно по усиливающейся вони Васильев и определял направление очередного удара, не видел он и его облика, он находился в густом тумане и лишь воображение могло нарисовать соперника капитана. Между тем силы Алексея таяли, они пропадали, все реже и реже поднимался его меч, все слабее и слабее сопротивлялся он сам, да и мысли Васильева не отличались особым оптимизмом, в нем укреплялась мысль, что он проиграл, что сейчас враг сразит его и всласть потешится над поверженным телом. Хоте нет, он находится в ожидании или просто играет. Алексей обреченно бросил взгляд вниз. О, Боже! Все ноги его были в крови, правда, в чужой, вокруг валялись трупы с остекленевшими глазами, с звериным оскалом и оторванными частями тела. Рядом с ним лежала чья-то нога, на бедре неправдоподобно огромная рана, лохматая, обильно кровоточащая, казалось, именно она отбирала его силы, поглощала жизненную энергию Алексея.
   "Нужно что-нибудь предпринять", - подумал он и стал ждать, потому что для него первое мимолетное впечатление всегда обманчиво и быстро рассеивается. Рассеялось! На замену пришло смущение.
   На этом месте Васильев как раз и проснулся. Обессиленный, потерянный, красный от смущения, создавалось впечатление, что события из сна каким-то чудесным образом перенеслись в реальность, он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, он был повержен. Так Васильев пролежал, глядя безразличным взглядом в потолок, достаточно долгое время, он только смотрел и больше ничего не делал, потому что не имел сил, да и царящая вокруг тишина выбивала из привычной колеи. Время неудержимо бежало вперед, ночные шорохи и звуки столицы оставались там, снаружи, они не доходили до слуха, казалось, действительность покинула его, и он сейчас жил в собственных фантазиях, которые оставались ими и ничем другим.
   Тишина. И вдруг стремительное, пронизывающее и незабываемое "угу", оно родилось откуда-то... Неизвестно было, откуда возник этот крик, но истоки его имели неземное происхождение, вернее, потустороннее, он одинаково волновал и заставлял приходить в ужас. Звук распространялся, словно в замедленной съемке, но едва долетел до ушей капитана, как тот, будто ошпаренный подскочил с кровати, в считанные секунды оказался около окна, раскрыл настежь ставни. Его сразу обдало чем-то спертым и зловонным, совсем как в том сне, стало невозможно дышать, грудь и горло свело какой-то непонятной спазмой, но, тем не менее, это не помешало Васильеву внимательно рассматривать всю улицу.
   "Вновь оно", - Алексей нарочно сделал ударение на слове "оно", он выделил его, даже не зная и не понимая, к чему его отнести и что именно оно значит.
   "Оно словно преследует меня, ходит за мной по пятам, ни на минуту не оставляя в покое. Интересно, чего оно добивается, может, свести с ума? Ну, нет, ни на того напали, мы еще повоюем и посмотрим кто кого".
   Алексей перевел дыхание.
   "А вдруг мне все пригрезилось? Да, да, именно пригрезилось, а иначе быть не может".
   Темнота царила везде, ничего нельзя увидеть, однако чувствовалось в воздухе напряжение, и оно рождало в душе человека, стоящего возле раскрытого окна, страх, он, словно обволакивал, накрывал сознание Алексея непроницаемой пеленой.
   На небе вызвездило; полный месяц и звезды нехотя отдавали свой тусклый неживой свет спящему городу, делая его в эту ночь еще более таинственным. Таинственными казались и те далекие звуки, что раздавались откуда-то, возможно из центра, а здесь царила таинственная тишина и спокойствие, правда, они и раньше тут присутствовали, только без этой приставки "таинственная". Словом тишина и покой так же, как и страх, обволакивали все на улице: вон, например, жилой дом, что находится правее, и детская площадка рядом - не оттуда ли раздался крик. Нет, похоже, не от туда, - слишком близко! А вон огромный магазин, который на современный лад назвали супермаркет, здесь можно купить все, что душе угодно, и еще чуть-чуть больше, и то самое место, находившееся на заднем дворе магазина пользовавшееся дурной славой среди местных жителей, тут свершалось огромное количество преступлений: убийств, изнасилований, пьянок, оканчивавшейся обязательной дракой. Сюда мало кто из добропорядочных людей заходил даже днем, несмотря на то, что неподалеку находились гаражи. А вот тротуар. Алексей осмотрел их и увидел одну лишь грязь, хлам и запустение. Может, они сами издавали этот крик?!
   "Господи, как хочется все бросить и куда-нибудь убежать. Убежать далеко-далеко, только бы никто не догнал, только бы пожить по-человечески, только бы не превратиться в робота с заранее заложенной программой".
   Такие мысли к Алексею Васильеву пришли, когда он, прикрыв ставни, снова лег на кровать.
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 8

   Утро. А значит, нужно вставать с постели, умываться, одеваться, завтракать, торопливо жуя печенье и запивая его холодным чаем, снова спешить и бежать. Настроение казалось приподнятым - видимо, вчерашние неприятности и воспоминания о тех событиях, что произошли за последнее время, улетучились вместе со сном; сознание проветрилось и не тяготилось всякого рода домыслами и догадками. Свежестью и новизной дышало от Алексея Васильева, может, поэтому он чему-то или кому-то улыбнулся благостной счастливой улыбкой, как бы начиная сегодняшний день, и с нею же направился в Отдел. Еще никогда капитан не шел на службу с такой радостью, с такой энергией и с таким желанием.
   Неужели сейчас Алексей вдруг посмотрел на мир другими глазами и, наконец, понял одну истину: жизнь - сплошная череда неудач и ошибок, и если обращать на каждую из них особое внимание, то и жить не стоит, поэтому на нее нужно смотреть гораздо проще.
   В такие мгновения, когда познается настоящая истина, человек становится действительно прекрасным, и Алексей не являлся исключением. Вот только нельзя было забывать и о беде, - ведь она постоянно напоминает о себе, она идет рядом и скрывает огромный смысл. Пренебрегать им означает подписать себе смертный приговор. Но об этом, к сожалению, Васильев не думал, а может, все-таки думал, может, сознание нет-нет да подбрасывало некоторые картинки, которые заставляли его нервничать, только он вида не подавал и пока молчал.
   Спустившись по лестнице и очутившись на улице, Алексей сразу оказался в столичной суматохе - инстинкты и страх невольно отступили на второй план.
   Капитан шел вместе с другими. Господи, как хорошо осознавать, что ты ничем не отличаешься от остальных: ни походкой, ни радостным лицом, ни даже милицейской униформой - несмотря на то, что к ней в городе привыкли, и никто на нее не обращал никакого внимания, она так или иначе выделяла его из общей массы и заставляла вести себя несколько по-другому. Как хорошо скрыться среди горожан, потеряться, на время выйти из игры.
   Офицер шагал мимо скучных многоэтажек, утопающих в сером однообразии и ветхой столичной старости, мимо разрастающихся богатых офисов, искрящихся больше наигранной веселостью, чем деловым умом, мимо убогих опустевших фабрик, давно забывших о своем истинном предназначении. Рядом проплывали знакомые улицы, дома, парки, и так без конца. Сколько раз все это видел капитан.
   Сколько раз он входил и выходил вон из того здания. Отдел Внутренних Дел. Его очертания как будто подавляло все в округе и не столько потому, что само здание действительно возвышалось над остальными, а скорее оно давило своим назначением и образом жизни. Сегодня капитан осмотрел его, словно живого человека, с каким-то теплым чувством, в котором перемешалось много противоречивых ощущений, - так или примерно так встречаются со старым знакомым, оставившим в твоей жизни неоднозначный след: с одной стороны - много хорошего, с другой - присутствовало и плохое.
   Впервые за последние две недели капитан Васильев достаточно легко взбежал по ступенькам лестницы и зашел внутрь. В просторной приемной, где справа находилась крошечная комнатка для дежурного офицера, было многолюдно; со всех сторон сразу, едва он зашел, полетели дружеские "привет", к нему обращались такие же дружеские и приветливые лица, в которых кроме радости читалось огромное уважение. Да, Алексея Васильева здесь уважали, уважали достаточно сильно, и может, поэтому ему выказывали такое почтение.
   На мгновение Алексей остановился, окинул помещение наполовину задумчивым наполовину счастливым взглядом: ничего ли тут не изменилось за то время, что он отсутствовал. Вроде бы ничего не изменилось. Тогда он, что-то решив, по-военному, чеканя шаг, направился к комнате дежурного офицера.
   -- Привет! - бросил капитан, не обращая внимания на того, кто сидел по ту сторону перегородки.
   Тот в ответ торопливо зашевелился, у него что-то упало, громко стукнув, из окошечка высунулась голова дежурного старшего лейтенанта.
   -- Алексей Васильевич, - весело заговорила она, - давненько Вас не было видно. Где пропадали? Появились какие-нибудь проблемы.
   "Еще ничего никто не знает", - слухи не распространились по Отделу, и все его служащие прибывали в полном неведении. Правда, единственным человеком, который мог рассказать о страшном горе, постигшем его, являлся Михаил. Вот кого нужно благодарить.
   Несмотря на ранние часы, в Отделе было достаточно многолюдно, и все без исключения, что сильно удивляло Васильева, смотрели на него. Казалось, к его персоне возникал интерес неслучайно. "Может, все-таки они знают о случившемся", - подумал Алексей, но тут же отбросил пришедшую мысль в сторону. В их взглядах не читалось сожаления или обычного в таком деле соболезнования, в них таилось подозрение, словно он недавно пришел оттуда, откуда нет возврата. Какими неуютными они становились, как больно и колко кололи тело, порой, даже забирались в самое сокровенное - душу и сердце, и не было никакого спасения от них. Алексей постоянно чувствовал на себе чужие внимательные взгляды вплоть до самого кабинета, поэтому у него возникло желание поскорей добраться до своей двери и, наконец, остаться в полном одиночестве, отгородиться от постороннего любопытства, стать независимым.
   "Может, я блефую, и мне все кажется", - испуганно подумал он.
   "Да, да мне мерещатся разные страхи и странности, вот и возникают всякие ощущения, что кто-то следит за мной, что кто-то хочет совершить очередную подлость по отношению ко мне".
   -- Леха, почему не здороваешься, небось, зазнался, - капитана остановил хорошо знакомый голос.
   Все страхи мгновенно улетучились, потому что говоривший оказался вполне представительным, вельможного типа мужчиной лет пятидесяти - пятидесяти пяти. Несмотря на его начальственно величественный вид, человек обладал всеми необходимыми качествами для того, чтобы его уважали: добродушием, мягким уживчивым характером, способностью помочь и прийти на помощь. Таких в каждом учреждении один - два и таких обычно называют по-свойски, по-простецки, тем не менее, не теряя перед ними должной почтительности.
   Степаныч (а его именно так и называли) всегда, даже когда спешил по неотложным делам, выглядел счастливым и жизнерадостным, он никогда не убегал от чужого горя, не оставлял друзей в их тяжелый час. Сейчас же Алексей как раз находился именно в такой ситуации. Несмотря на свой холодный нрав, на нелюбовь к проявлению всякого рода состраданию, он жаждал его, стремился к нему, ждал его.
   Но Андрей Степанович Штольцер не знал о беде, постигшей Алексея, может, поэтому его речь сегодня была обычной дружелюбно-товарищеской.
   -- Давно тебя мы не видели? Куда потерялся, небось, загулял? А собственно, что нужно молодому красивому парню, как ты: девчонки, выпивка, веселая модная музыка. Правда, ты не из тех, кто слишком злоупотребляет этим, но все же нужно же отдохнуть.
   Васильев так и не смог толком что-нибудь ответить, Штольцер отвернулся и, не дождавшись ответного приветствия, направился дальше по своим делам.
   Наконец, долгожданный кабинет. Сколько раз он входил и выходил из него, сколько раз все это происходило скорее без всяких умысла, чем с каким-то тайным расчетом. Сейчас капитана будоражили совершенно другие мысли, они посещали его осторожно, словно боясь причинить боль, они подкрадывались медленно и от них, конечно же, веяло тем самым запахом из таинственного колка. Эти же мысли тревожили Васильева, когда он подошел к столу.
   Естественно, в Отделе что-то изменилось, и подобное изменение было связано напрямую с тем, что произошло с ним. Но что именно? Капитан тщательно прокручивал в голове все, начиная с момента, когда он зашел в здание. Вроде причин для беспокойства не имелось: все как раз оставалось таким, каковым оно и должно было быть: обычная повседневность, привычные будни, действительная жизнь, и, однако, что-то не так. Может, в атмосфере, страшно гнетущей атмосфере, царящей в Отделе, настроение передавалась людям достаточно быстро, оно изменяло их, делало намного хуже что ли, прибавляла лицемерия и злобы, и все это чувствовал Алексей, ему не мешал ни страх, ни переживания тех ужасных дней, когда вымысел и реальность переплелись в безобразном сочетании, ни многолетняя служба, проведенная здесь, в Отделе. Впрочем, последнее обстоятельство делало его мудрее и опытней. Поэтому не случайно, что трудные долгие годы, проведенные в обществе с разного рода людьми, научили его распознавать, кто есть кто, вникать в человеческую психологию, в конце концов, становиться тем человеком, который как барометр угадывал всякие изменения и в зависимости от этого менял свои привязанности и привычки.
   Господи, как Алексей Васильев хотел ошибиться, списать все на свое плохое настроение - не такое привидится после известных событий, но, увы, чувства оставались прежними, ощущения не изменялись, и это больше всего терзало капитана, создавалось впечатление, что они рано или поздно сведут его с ума.
   Он быстро заходил по кабинету.
   "Если ничего нет, если это только мои пустые сомнения, то тогда хорошо", - Васильев даже несколько расслабился, успокоился, почувствовав умиротворение.
   "Если же да!.." - глаза Алексея расширились, сердце бешено забилось, ему стало нехорошо, он просто не хотел верить тому, что могло произойти, чтобы отношения, которые были поистине дружеские и теплые неожиданно изменились, а сами люди очерствели и превратились в полузомби полулюдей, живущих по чьим-то всесильным законам. Не верил такому Алексей, не верил - и все тут.
   "Нужно сесть и успокоиться", - решил Васильев, присаживаясь на стул перед письменным столом; взгляд упал на стопку документов - на самом верху лежал лист стандартной бумаги, исписанный мелким кривым почерком. Сразу вспомнилось последнее дело, которым он занимался до поездки к родне. Алексей взял его в руки и собрался было почитать, как в кабинет ворвался Михаил. Несомненно, что-то случилось, потому что капитан еще никогда не видел своего друга таким возбужденным и взволнованным, даже весь его внешний вид, что, казалось, совершенно невероятным, представлял собой одно сплошное недоразумение, и это несмотря на то, что майор никогда не отличался особой аккуратностью. Сейчас же действительно произошло что-то ужасное, и ему не хватило времени, чтоб привести себя в порядок, - он страшно спешил.
   -- Что с тобой? - удивился Алексей, откладывая в сторону лист, исписанный мелким кривым почерком.
   -- Убийство, - задыхаясь, ответил Потапов. Михаил это проговорил таким тоном, словно произошло не простое преступление, а ...
   -- Ну и что?! Они происходят каждый день.
   Алексей не придал никакого значения сообщению друга, может, он просто не расслышал их, находясь в своем мире, а ответил он потому, что необходимо было ответить.
   Разочарование, а вместе с ним злоба охватили Михаила Потапова. Господи, и ради этого он бежал сюда, бежал для того, чтобы увидеть беспечный безразличный вид капитана, услышать его слова, просто-напросто отсылающие куда подальше.
   -- Послушай, - голос майора изменился до неузнаваемости, в нем слышались грубые металлические нотки - они не предвещали ничего хорошего.
   -- Послушай, не смей меня перебивать, не имей такую привычку.
   Алексей встрепенулся, все его мысли исчезли - они, наверное, растаяли, развеялись от одного лишь предупреждения реального мира.
   -- Так вот, если тебе интересно знать, убийство произошло по проспекту Марушевского, квартал "Б", дом 17.
   -- Да это же ...
   -- Так точно, как раз в том доме, что напротив нашего и, мало того, напротив твоего окна.
   Теперь Васильев начинал припоминать события прошедшей ночи, даже больше: он вдруг ощутил на губах соленовато-приторный вкус смерти, узнал ее лик, страшный ужасный лик, почувствовал ее прикосновения, а в ушах эхом пронеслось то самое "угу", которое вернуло капитана Васильева в темноту столичных улиц, придавая им несколько таинственный вид.
   Вот она настоящая опасность, она пришла, наконец.
   Между тем Алексей недоумевал - такое происходит часто из-за предчувствий, так и не переросших в уверенность; но обычно подобное недоумение продолжается не очень долго - уже через мгновение капитан вскочил со стула, неосторожно сдвинув письменный стол, и направился вон из кабинета. За ним поспешил и Михаил Потапов. Недочитанный листок бумаги так и остался лежать на столе ...
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 9

   Вокруг пробегало серое унылое однообразие некрасивой осенней поры в городе: дома, уже давно приготовившиеся к ней и снявшие красочно-яркие вывески летнего великолепия; люди, перебравшиеся в одежды, которые как бы не уже и в тоже время вроде бы не еще; природа, состоявшая из деревьев и небольших уложенных кустиков парковых зон, принявшая плакуче-состродальчиский вид - все это достало. Вот что скрывала за собой обыкновенная обыденность, хотя как страшно говорить такие слова! "Простая обыденность" - а за ней скрыты человеческие жизни и судьбы. Бесчеловечно и жестоко так размышлять и говорить.
   Алексей обернулся к окну. Господи, что опять такое со мной? Вроде бы что-то где-то щелкнуло - предметы, и люди на улице стали двигаться медленно, словно жизнь намерено хотела продемонстрировать Васильеву свою заготовку.
   Что ж происходили действительно ужасные и серьезные вещи, если даже сама жизнь пошла против своих законов.
   Первое, что сразу бросилось в глаза капитану, был образ именно образ старушки - слишком чистый и незапятнанный. Кожа на лице совсем не походила на старушечью - слишком гибкая и эластичная, как у младенца; волосы не седые, а имеющие характерный серебристый оттенок, переливающийся, чистый, особый; взгляд вообще отличался искренностью, с прелестной для ее возраста поволокой и вызывал одно лишь восхищение. Как зачарованный смотрел Васильев на нее, отстранившись от остального мира, забыв его на время; ему почему-то казалось, что она смотрит только на него. Едва заметная улыбка пробежала по ее губам, она словно этим самым подбадривала Алексея, помогала ему, как бы одновременно являясь и наставником, и слабой беззащитной старушкой, - она была действительным миром добра, ради которого собственно все и делалось.
   И вновь щелчок - и вновь все пошло своим привычным размеренным ходом, без замедлений и без лишних препятствий, и вновь жизнь приняла свой обычный вид.
   За размышлениями Васильев не заметил, как автомобиль въехал в довольно широкий дворик, он выглядел заброшенным и неухоженным. Несмотря на то, что большую часть своей сознательной взрослой жизни, капитан прожил в соседнем доме, он никогда не был здесь, хотя и находился достаточно близко, чтобы как бы невзначай не навестить его.
   Возле одного из подъездов царило большое оживление. Люди скопились вокруг человека в милицейской форме и что-то говорили ему, порой их разговор чуть ли не доходил до истеричного крика. В стороне от этого скопления слышались редкие всхлипывания, а вон женщина красивого волнующего вида и вовсе рыдает - видимо, она хорошо знала убитого (убитую) или приходилась ему (ей) родственницей. Но она оказалась единственной, кто плакал; остальные наседали на милиционера, наверное, участкового, со страшным остервенением и яростью.
   -- Люди устали, что каждый день кого-то убивают - они устали бояться, - проговорил с некоторым сожалением Алексей Васильев, выходя из машины. Да это была их с Михаилом вина, а еще вина вон того участкового.
   Но что такое?! Люди казались злобными, они источали на человека в милицейской форме огромные потоки ненависти, кричали, ругались, однако совсем по другой причине - они кляли участкового за то, что его (ее) убили именно здесь, а не где-нибудь в другом месте.
   -- Собаке собачья смерть! Но почему тут? - наступала на молодого парня довольно дородная тетка с авоськой овощей в руках, она говорила так, словно он был виноват в том, что убийство произошло в ее доме.
   -- Говорили тебе, сучку, надо выселить, а ты все чего-то ждал, - кричала другая бабища, сухощавая и костистая, с некрасивым отталкивающим лицом.
   -- Да вы что не знаете, она постоянно его ублажала, - продолжала хорохориться первая.
   -- А тебе и завидно - не ты на ее месте, - встряла в разговор интеллигентная и модно одетая дама, от которой и слышать такие слова не то, что неприлично, но и не привычно.
   -- Вот бы и тебя вместе с той потаскухой пришибли.
   -- Ах, ты старая кукла, - взревела толстуха, одним прыжком доставая соперницу и хватая ее за волосы.
   -- Я сейчас покажу, кто здесь подстилка, накрашенная шмара, - она принялась грубо водить даму по сторонам, расталкивая возбужденную толпу, а затем изловчилась и ловко ударила ее коленкой по лицу.
   -- А-а-а-а! - заверещала та. - Убивают! Помогите!
   Парень в милицейской форме так и не рискнул успокоить взбесившихся женщин - чего доброго и ему достанется, поэтому участковый стоял в стороне и просто наблюдал за происходящим.
   "Чего он стоит", - пренебрежительно подумал о нем Потапов, а в толпу он решительно бросил:
   -- А ну-ка престать!
   Подействовало сразу отрезвляюще, словно всех окатили холодной водой. Майор оглядел собравшихся сосредоточенным строгим взглядом.
   -- Сержант, - Михаил посмотрел на участкового, - возьмите себя в руки и доложите обстановку. Что здесь, в конце концов, произошло?
   Парень, оттесненный притихшей толпой, молча подошел к Алексею и Михаилу; в его глазах светилась искренняя благодарность, и только один он сам знал, как участковый был счастлив, что наконец-то отделался от этих взбесившихся баб. Между тем, несмотря на его слишком наивное и, может, поэтому казавшееся очень молодым лицо - такие, по мнению Алексея, либо не служили в армии, либо были еще неопытны в подобного рода делах. Впрочем, справиться с большой кучей разъяренных женщин - не каждому это дано. Даже Михаил с Алексеем имели некоторые сомнения насчет того, что если бы все зашло слишком далеко, смогли бы они усмирить разбушевавшихся баб.
   Парень продолжал молчать - ему следовало помочь.
   -- Пойдемте к месту происшествия.
   Парень кивнул головой.
   -- Что следственная группа еще не прибыла? - удивился Потапов, поднимаясь по лестнице на четвертый этаж.
   -- Вы пока первые, - запинаясь, проговорил молодой сержант, - вон та женщина, - он еле заметно кивнул головой на даму средних лет довольно привлекательной внешности, стоявшей впереди на лестничной площадке около открытых дверей, - ее соседка как раз и нашла ее и позвонила мне. Я и примчался сюда.
   -- Когда обнаружили труп?
   -- Примерно в полшестого.
   -- И до сих пор никого не было?! В котором часу сообщили в отделение?
   -- Я здесь находился где-то в 5.45, а в 5.50 позвонил в отдел по расследованию убийств.
   -- Странно, - друзья переглянулись друг с другом.
   Вот они и в квартире убиенной, за ними прошла та самая скорбная дама, ее соседка. Ничем не отличалась ее обстановка от обстановок сотни других российских квартир - разве только не чувствовалось мужской руки - это сразу бросалось в глаза.
   -- Что собой представляла убитая? - проговорил Алексей Васильев, глядя на оголенный провод, свисающий с потолка, - вспомнился инцидент, произошедший возле подъезда между женщинами, прекрасно знавшими хозяйку квартиры.
   -- Довольно симпатичная девушка, - ответил сержант, и тут же зарделся.
   "Значит то, что там кричали, правда, - усмехнулся капитан, - а он не так прост, как может показаться на первый взгляд. Настоящий Дон Жуан".
   -- В разводе, - уточнила дама, голос ее был нежен и в тоже время невероятно слащав - таким обычно соблазняют, и не без успеха.
   "Пожалуй, она здесь третья и не лишняя, - усмехнулся той же самой улыбкой офицер, - сейчас эта дамочка скажет: муж был настоящей мразью".
   -- Ее муж был настоящим подлецом.
   "Ну что я говорил?! Оказывается парень просто попал, и две разведенные стервы хорошо им пользуются, правда, одна из них уже не воспользуется больше услугами этого молодого Казановы".
   -- Вы ее хорошо знали? - уточнил Михаил.
   -- Мы били подругами, - продолжала дама, она достала элегантным движением руки сигарету - "Мальбаро" - заметил Васильев, интеллигентно зажала ее своими губками, едва приметным взмахом ресниц подала условный знак. Тот, кому он относился, не заставил себя долго ждать - через мгновение слабый огонек зажигалки, поднесенной молоденьким сержантом, был у ее прелестного ротика - она подкурила.
   Алексей опять усмехнулся.
   -- Пошли - посмотрим что там, - подтолкнул друга он, также улыбающегося.
   Они зашли в спальню: кровать аккуратно заправлена, ничто не тронуто, все на своих местах, и только женское тело посредине комнаты на паласе.
   Пока стояли, в памяти что-то самостоятельно перебиралось, выбрасывалось и вновь перебиралось, и, казалось, не было видно конца и края этому - лишь переживание по поводу смерти красивой девушки, преждевременно покинувшей мир.
   Впрочем, Алексей переживал и по другой причине: трудно найти связь между убийством и ночным восклицанием. Практически невозможно, потому что все на уровне страшного недоумения, сплошного недоверия и одних догадок, - все равно, что искать иголку в стоге сена. Правда, у них кое-что имелось, оно постоянно крутилось в голове, а вырваться наружу не желало. Все молчало!!!
   Тишина начинала угнетать, время шло, но никто не решался подойти к трупу первым. Постепенно угнетающее состояние друзей передалось и всем остальным: молодому участковому и соседке убитой девушке. Первому поначалу казалось, что поведение оперативников связано с профессиональной необходимостью, что они опытные, побывавшие во многих переделках, словом знают свою работу, но затем несколько изменил свое мнение - он понял: тут что-то не то. Вторая - женским чутьем начинала понимать, что мужчины настроены более чем серьезно и поэтому она поспешила затушить свою сигаретку и куда-то деть свое какетливо-зазывающее поведение.
   Михаил и Алексей подошли к мертвой; Васильев присел на корточки и сразу уловил едва приметный запах, исходящий от нее. Господи, он показался ему знакомым, и это очень испугало его - ведь с ним приходилось встречаться, а единственное место, где он мог почувствовать такой запах, было как раз там, в том злополучном колке. Как же не хотелось верить в подобное.
   Алексей задумчиво оглядел тело. Несомненно, женщина в прошлой теперь своей жизни обладала привлекательной внешностью: фигурка отличалась особым изяществом и притягательностью - увидев ее однажды, мгновенно влюбляешься и превращаешь ее в предмет своего поклонения и обожания. Капитан невольно залюбовался красотой мертвой девушки, и только знакомый отталкивающий запах несколько смазывал общее впечатление. "Была бы ты, родная, жива, я б обязательно увлекся тобой", - тем неменее женщина для мужчины, несмотря не на что, остается самым сладким, самым желанным плодом на свете, - Васильев не являлся исключением.
   -- А куколка ничего! Жаль, что пропал такой экземпляр, - тоже заметил Потапов, который никогда не был равнодушен к представительницам прекрасного пола, а особенно к такой.
   -- Да, - протянул Алексей. Тыльной стороной ладони капитан прикоснулся к щеке мертвой девушке - кожа бархатистая, нежная - боже! до недавнего времени он ничего подобного не видел и не чувствовал - по телу пробежала сладостная истома, мышцы свело от незабываемого удовольствия, хотя это было всего лишь простым прикосновением. Появилось жуткое желание посмотреть на лицо мертвой красавицы, она лежала на левом боку, голова на левой руке, правая, слегка согнутая в локте, безвольно лежала на полу, пальцы, инстинктивно сжимали край ковровой дорожки, ноги в домашних тапочках так же, как и правая рука, полусогнуты, короткое, всего лишь до колен платье при падении задралось выше, обнажив пару аппетитных соблазнительных ножек.
   -- Да, - еще раз выдохнул капитан, переводя взгляд на лицо, прикрытое длинными волосами светло кофейного цвета - любимого цвета Васильева.
   "Дорогая, и как тебя посмели ..." - капитан в ужасе отпрянул.
   Едва он вновь провел рукой по лицу девушки, отбрасывая в сторону волосы и ощущая приятное томление, как ему представилось знакомое лицо женщины, которую они с Михаилом видели в злополучном колке и которую увез наряд местной милиции. Оказывается - вот куда они ее увезли. Михаил Потапов, заинтересованный мертвой девушкой, был потрясен не меньше, чем его друг.
   -- Вы Ольгу знали?
   Оба оглянулись. Молодой участковый ровным счетом ничего не понимал, зато дама, напротив, оказалась очень наблюдательной - все последнее время она, прищурившись, смотрела за поведением двух оперативников. Ей ли женщине, такой же привлекательной, такой же желанной, но только живой, ей ли, которая сама довольно часто испытывала на себе кучу подобных взглядов, видела обескураженных потрясенных мужчин, ей ли, имеющей особый специфический характер, стервозную натуру и постоянно нуждавшаяся не только в мужском внимании, но и в непременном почитании сильного пола, - без них она таяла, угасала, ей ли не знать того состояния, в котором находились друзья. Поэтому и свой вопрос дама задала с слегка вздернутым носиком, победоносной улыбкой и с отставленной в сторону прелестной ножкой - длинный разрез представлял красивую округлую коленку и полноватое бедро.
   Но Алексей с Михаилом сейчас, что не удивительно, не заинтересовались соблазнительным видом соседки убиенной, они обернулись просто потому, что вопрос привлекательной дамы уже, по сути, стал для них неожиданным.
   -- Сержант, - строгим тоном приказал Потапов, отворачиваясь от нескрываемого обольщения, - срочно вызовите сюда наряд. Срочно! А Вас милая мадам, - обратился теперь он к ней, стараясь не обращать никакого внимания на красоту надменной особы - надменность так и читалась в выражении ее лица, - попрошу пока покинуть комнату. Если возникнет необходимость, мы Вас вызовем.
   Недовольная, как впрочем, и неудовлетворенная тем, что ее посмели отвергнуть, женщина в своем неудовольствии страшна: она фыркнула, мол, надоели эти импотенты, да вдобавок грубияны, вам ли ценить настоящую красоту, придет время будете обязательно жалеть, но будет поздно - я второго шанса не даю - и удалилась, гордо вскидывая свой прелестный носик.
   -- Знаешь, Алексей, - как только сержант и соседка убитой хозяйки квартиры ушли, проговорил майор, - такое ощущение, что нас кто-то или что-то преследует. Если человек, то он не просто первоклассный убийца - как надо убить, чтобы труп сохранился в течение трех-четырех дней в своем первозданном виде. Даю руку на отсечение, он маньяк, самый сумасшедший из всех сумасшедших в этом мире, сумасшедший с ясной головой и твердой рукой. Такого поймать будет довольно трудно, если вообще возможно.
   Алексей с сожалением посмотрел на мертвую, было непонятно куда обращено оно, это сожаление: то ли к ее умершей красоте, то ли к ней, как к совершенно обычному человеку.
   -- Нет, то не человек! - Васильев скорей обращался к женщине, словно спрашивая, что случилось все-таки с ней, кто ее убил и в чем она, в конце концов, виновата.
   -- Это что-то, и, может, оно сейчас находится рядом с нами, подслушивает наши разговоры и разрабатывает свой следующий шаг. Интересно, насколько он будет ужасным для нас с тобой?
   -- По-моему ты преувеличиваешь.
   -- Нет, Михаил, возьми хотя бы наш Отдел.
   -- А что такое?! - насторожился Потапов.
   -- Не заметил?! После нашего приезда в Отделе многое что изменилось, все будто перевернулось с ног на голову, пошло кувырком. Правда, пока, чтобы обнаружить эти изменения, необходимо хорошенько приглядеться, но я уверен пройдет время и ... Даже люди стали какими-то другими - вроде бы оболочка та же, а внутри все поменялось, они стали хуже что ли, безразличней. Порой мне начинает казаться, что все это направлено против нас - уж кому-то мы серьезно помешали. Как много этих что-то, кому-то появилось за последнее время, так много, что я начинаю становиться раздражительным.
   Михаил и Алексей стояли в коридоре, интерес к убитой хозяйке квартиры у них пропал, она не привлекала их, а просто представлялась куском мертвой плоти, чем, впрочем, она теперь и являлась.
   -- Пожалуй, стоит подождать экспертизу, - выразил свои мысли вслух майор Потапов, - может, тогда и станет что-нибудь понятно.
   Они вышли из квартиры, на лестничной площадке стояла соседка убитой и участковый, оба, словно ожидая ответа, смотрели на друзей.
   -- Вызвали? - спросил Михаил.
   -- Да, - с готовностью ответил сержант.
   -- Можно с Вами поговорит? - спросил Алексей у прекрасной дамы.
   -- Да, - с не меньшей готовностью, чем участковый, согласилась та, приглашая Васильева зайти к себе.
   Алексей даже улыбнулся этому - как-то быстро она согласилась.
   -- Проходите, чувствуйте себя, как дома, только не забудьте обувь снять - я недавно навела порядок.
   Комнаты оказались такими же роскошными и изысканными, как и их хозяйка; несмотря на то, что две подруги являлись незамужними дамами, в квартире у этой ощущалось присутствие мужской руки - все было исправным и подогнанным. Наметанный глаз капитана определил - не одного. А вот и те средства, которыми дамочка привлекала, а потом и соблазняла своих почитателей, да и просто мимолетных знакомых: большой, старинного вида шкаф с антресолями и с - недвусмысленный намек, амурчиками, вырезанными из черного дерева, в качестве ножек - наверное, для напоминания, что его содержимое как раз предназначено для одурманивания, соблазна и любви. Через приоткрытую полированную дверцу капитан увидел ее шикарный гардероб, отличавшийся особой роскошью, - у него захватило дыхание едва он смог представить ее в них. Здесь же рядом трельяж с набором различного рода косметики престижных французских и американских фирм, огромного количества футлярчиков, коробочек с драгоценностями, стоимость которых по самым скромным оценкам составит не один десяток тысяч долларов, - ее хорошо любили, сильно любили, если дарили такие подарки.
   -- Да, - протянул очень тихо Алексей, - я сейчас бы эту шмару хорошенько поимел прямо тут, в прихожей.
   Он принялся примерять и оценивать, как бы все произошло.
   "Господи, что я мелю, ведь в соседней квартире ее мертвая подруга лежит", - осекся Васильев, но осекся внутри себя, а не снаружи.
   Нельзя было сказать, что Алексей относился равнодушно к женщинам. Нет, его тянуло к ним, однако он относился к такому типу людей, для которых прежде, чем дойти до физической близости, необходимо время, чтобы узнать друг друга, - так было с Марией и второй его пассией Ольгой, с ней он спал, жил, как с женой, однако они не стали близки - одна оплошность в отношениях перечеркнула и прошлое и будущее, оставив наедине с настоящим.
   С другой стороны Алексей подозревал, что в нем живет что-то животное, дико-плотское, только до недавнего времени оно не проявлялось с такой силой. Его гложило огромное желание, он страшно хотел ее, он терял над собой контроль и управление.
   "Это все комната, все она ... она ... он ... о ..." - была последняя светлая мысль капитана.
   Но не только повинна была комната и ее атмосфера. Женщина! Она тоже являлась частью происходящего, причем ее главной частью.
   -- Да, ты прав, мент, - я шмара и притом хорошая шлюха, просто превосходная шлюха, - она появилась из соседней комнаты, медленно и с достоинством дефилируя, соблазнительно покачивая совершенно голыми бедрами, на ней вместо длинного вечернего платья, с широким вырезом были одеты высокие кожаные сапожки, плотно обтягивающие икры, узкая, совершенно узкая юбочка и коротенький пиджачок, под которыми ...
   Там на лестничной площадке ей можно было дать лет тридцать - тридцать пять, но не больше. Сейчас перед Алексеем стояла молодая восхитительная девушка с формами богини, удивительно похожая на ту, что лежала мертвой в соседней квартире. Казалось, это она и в тоже время не она - страшное сплетение божественной красоты и дьявольской порочности.
   -- Такая шмара нужна такому самцу, как ты. Я тебе покажу, что значит настоящее наслаждение, я доставлю тебе его, я покажу и научу. Эти сучки, Мария и Ольга были всего лишь земными женщинами, ничего не смыслящими в настоящем деле. А я?! О, это Я!!!
   Она в такт медленной музыке, неожиданно заигравшей в квартире, кружилась вокруг одурманенного Алексея, едва-едва прикасаясь к нему, он был полностью в ее власти.
   -- Я отвратительно прекрасна, у меня жестокая красота, и она хочет одного: Тебя! Ответь - ты хочешь меня?
   -- Я?! - глаза его горели недобрым огнем. - Да я хочу тебя, бл... длинноногая, разорвать. Прямо здесь и прямо сейчас. Ты должна знать свое место. Ты ...
   -- Я знаю, - плотоядная улыбка пробежала по ее губам, - я знаю кто я! Я та, кто нужен сейчас тебе.
   В следующее мгновение они сплелись в одно сплошное стонущее и рычащее, в следующее мгновение они оказались голыми, лежащими не на полу, а на алом бархате, вокруг кружились вещи и предметы, и разобрать что-либо было очень трудно.
   То, чем они занимались, не забудется никогда: вместо ласк - царапание и жестокая грубость, никаких поцелуев и никакой нежности - творили все, что являлось запретным.
   "Что это", - кричал разум, стараясь вырваться из сетей прекрасной блудницы. Взгляд упал на амурчиков. Но что такое?! Милые лица херувимов вдруг превратились в монстров с хищным оскалом, грубой отвратительной кожей и плотоядной усмешкой. Чудовища, они словно оживали от этого совокупления, становились еще омерзительней и ужасней.
   -- Нет! - не выдержал Васильев и с силой оттолкнул голую даму. И ...
   Вот он уже стоит одетый, на том месте, где и стоял, рядом как ни в чем ни бывало, стояла хозяйка, без своего шокирующего наряда, в платье с длинным разрезом, все с той же зазывной улыбкой.
   "Почудилось", - решил Алексей и медленно поплелся к дверям. За ним вышла и она.
   -- Ну, и что? - Михаил по-прежнему стоял с молодым сержантом, который, как показалось, был напуган.
   -- Ничего интересного и, главное, полезного, - безразлично бросил Васильев.
   -- Нетяга с группой приехал. Работает там.
   -- Пошли, - капитан начал спускаться по лестнице. Михаил, обескураженный, поспешил за ним, а оставшиеся на лестничной площадке переглянулись друг с другом, причем один взгляд требовал и не терпел никаких возражений, другой являлся взглядом затравленного обреченного животного. Дверь открылась: один, опустив голову, зашел первым, вторая зашла, гордо подняв головку и плотоядно усмехаясь, и дверь захлопнулась.
   Около подъезда царило оживление, все собравшиеся поглядывали на милиционеров в ожидании, что те что-нибудь им скажут, но последние и не собирались ничего говорить толпе, правда, и никто не пытался задать вопроса - все молчали. Причина молчания была и в другом: например, вон та полная и дородная тетка и вон та вроде бы интеллигентная и модно одетая дамочка не желали разговаривать, потому что на вопрос одной посыплются оскорбления от другой и наоборот, - а ведь, по всей видимости, они являлись зачинщицами местного сборища. В стороне стояла молодая девушка с красными воспаленными глазами - только ее интересовал не сам факт убийства, а убитая женщина на четвертом этаже, и она хотела задать вопрос, но страх перед толпой заставлял ее молчать. Друзья проходили между людьми и чувствовали их напряжение от полной неясности в происходящем. Это и злило народ.
   И вдруг ... и вдруг случилось то, что не могло случиться. Дорогу неожиданно преградил странный тип, у которого над правым глазом, наискось виднелся глубокий не зарубцевавшийся шрам; из-за него он выглядел как-то неправдоподобно, слишком кровожадно и злобно, казалось, он сошел со страниц романов Стивенсона, этакий жестокий пират-убийца, повидавший на своем веку достаточно, чтобы ненавидеть людей и быть ненавистным для других. Парень, как и герои неподражаемого маэстро, предстал в поношенной грязной одежде, на голове помятая кепка, с небольшими засохшими кусочками грязи, по всей видимости, болотной, из-под нее беспорядочно топорщились растрепанные жирные патлы волос. Во всех его движениях чувствовалось яростная сосредоточенность, некоторая решимость, словом весь он являл собой тот образ, который мог и способен был совершать отвратительные поступки.
   -- А может, она еще жива, - поинтересовался парень, скорчив кислую гримасу.
   -- К сожалению, нет, - ответил Потапов. На мгновение, только на одно короткое мгновение майор уловил едва приметную злорадную усмешку на губах говорившего. Что она означала? Михаил не знал. Зато Алексея, словно обдало горячим паром, словно обожгло - что-то знакомое показалось в поведении типа - правда, что именно, капитан сомневался, терялся в догадках.
   Тип отступил в сторону, пропустил друзей и затем ...
   Затем он издал неподражаемое "УГУ"!!!
   Алексей Васильев от такой неожиданности даже подпрыгнул - вот оно, то самое знакомое. Теперь его действительно окатили кипятком, принялись жестоко мучить старую незаживающую рану, она заныла, боль превратилась в невыносимое страдание.
   Отойдя к машине и не теряя из вида парня, капитан заговорил, заговорил так тихо, чтобы никто его не слышал.
   -- Михаил, я знаю кто убийца этой девушки.
   -- Кто? - Потапов не удивился и не опешил, он вообще настроил уже себя ничему и никому не удивляться, заставил себя привыкнуть к подобного рода неприятностям.
   -- Мой дом, - начал капитан, но запнулся - странный тип подошел к толстой тетке.
   -- Мой дом находится напротив, даже окна выходят на нее, - продолжал Алексей Васильев, убедившись, что ничего не произойдет - это обычный разговор, - да, впрочем, ты и так знаешь. Вчера я долго не мог заснуть - мучила бессонница, хотя как хотелось. Бродил, размышлял о последних событиях, все взвешивал, но так и не пришел ни к чему. Знаешь, как неприятно, как страшно и как трудно ощущать, что рядом с тобой уже нет родного близкого человека. Это настоящее горе. А еще мучение, потому что в нем каждая секунда кажется днем, каждая минута - годом, а каждый час - нескончаемым веком, и все необходимо перенести, обождать.
   Капитан сосредоточил внимание на типе: тот продолжал разговаривать с теткой и, как показалось Алексею, нет-нет да кидал подозрительные и настороженные взгляды на них. Было видно, что парень ожидал дальнейших действий ментов, казалось, он специально провоцировал их.
   -- Около трех, - Васильев понял: нужно спешить, его размеренная спокойная речь заметно участилась - он заспешил, словно боялся упустить убийцу, - я снова услышал это "угу", сейчас опять от того типа. До сих пор, если честно, я не могу прийти в себя, меня по-прежнему терзает странное чувство какой-то неизбежности, все находится в полном тумане, я ничего толком не понимаю. Сегодня оно обострилось еще больше.
   -- Ты с ума сошел. Из-за одного крика ты считаешь парня убийцей - это же маразм.
   -- Нет, - Алексей посмотрел на небо, будто оно давало ему ответ и уверенность в своей правоте, - тот парень связан с убийством девушки, а если он связан с ним, то он очень многое знает, и многое может рассказать.
   -- Даже если ты прав, мы не сможем его арестовать просто по одному подозрению без каких-либо доказательств. В конце концов, у нас нет санкции прокурора.
   -- Ответственность беру на себя.
   -- Причем тут ответственность, нужно - я сам ее возьму на себя. Здесь дело совершенно в другом, - Потапов, несмотря на свой решительный вид, всегда казался осторожным, он, прежде чем что-то делать, все несколько раз взвешивал. Однако в подобном случае понял - переусердствовал.
   Испугался ли он на самом деле? Конечно, вот только, испугавшись, Михаил тем самым обидел друга, и обидел очень сильно, поскольку Алексей Васильев относился к такому числу людей, для которого одной неосторожной фразы и одним проступком достаточно, чтобы все изменить и поменять.
   -- Ты не подумай, будто я испугался и бегу. Просто, как мы обоснуем его арест.
   -- Рискнем. Говорят же: кто не рискует, тот не пьет шампанского.
   Алексей развернулся и твердым решительным шагом направился к странному типу, казалось, что он настолько был уверен в том, что делал, что сам Михаил, наконец, уверовал в силе и правоте своего товарища. Еще через мгновение они, не сговариваясь, оказались с двух противоположных сторон: один возле подъезда, другой правее, около угла здания - таким образом, все пути отхода у парня были отрезаны. Конечно, человек с глубоким шрамом выше правого глаза разгадал замысел ментов: он попытался что-нибудь предпринять, но было уже поздно - Алексей и Михаил в два прыжка достигли его, повалили на землю. Дальше - дело техники.
   Окружающие отреагировали по-разному: кто-то испугался, не понимая, что произошло, кто-то сразу поспешил разойтись по своим квартирам, кто-то просто закричал от неожиданности, а вот та толстуха, с которой до этого беседовал странный тип, заверещала, причем не от страха, а от переполнявшей ее ненависти и ярости к беспредельщикам ментам.
   Постепенно настроение женщины передалось толпе. Она заволновалась, занервничала, стала ближе подбираться к месту схватки и, надо сказать, лица их не выражали особого дружелюбия. Что-то намечалось! Что-то плохое!
   Да и парень, не будь дураком, захлопал испуганно глазами, принялся переводить взгляд с одного на другого в толпе, словно показывая, что он здесь совершенно не причем, просто стоял и мирно беседовал, а тут ...
   Толпа стала вести себя совсем вызывающе: злобные выкрики вместе с крепкими нецензурными выражениями, сжатые кулаки, перекошенные яростью лица. Сигнал! и они набросятся на друзей, растерзают их, и тогда не будет никакого спасения, все окажется слишком ужасным и противоестественным.
   -- Пора уносить ноги, - тихо проговорил Михаил.
   -- Давай медленнее, - согласился Алексей, осторожно пятясь к машине. Странный тип послушно плелся за ним.
   Люди на самом деле стали другими, они изменились и чем дальше, тем это отчетливей и заметней. Издали собравшиеся представлялись одним страшным существом, тяжело дышавшим от переполнявших его чувств. Толпу переполняла адская сила, которая готова была вырваться в любой момент, и друзья ожидали этого взрыва, продолжая надеяться, что им удастся добраться до автомобиля задолго до всеобщего негодования. Господи, они находились между двумя огнями: человеческим гневом и чьей-то могучей исполинской силой, захватившей народ в свои сети, и эти две стихии, непобедимые и неукротимые, могли разрушить все на своем пути.
   Но пока они медлили! Почему? Чего они ждали?
   Офицеры сели в "УАЗ". Еще мгновение - и машина завелась, еще одно короткое и она рванулась с места. И только тогда толпа взорвала гнетущую тишину, люди рванулись одновременно с машиной.
   Зрелище ужасное, но оно зачаровывало: дикие безумные глаза, казалось, готовые выскочить из орбит, крик, перерастающий в звериный рык, атмосфера, поглощавшая своей ненавистью все вокруг, и сосед, находясь в экстазе полной ярости, давящий своего же соседа, лишь бы достать этих двух.
   Однако им не удалось достать потаповский "УАЗ". Негостеприимный дом остался позади, и друзья перевели дух. Парень молчал, он только и делал, что смотрел на Михаила внимательно-сосредоточенным взглядом.
   -- Куда теперь в Отдел?
   -- Ко мне домой!
   Потапов опешил, даже позабыл о дороге. Как так? Майор находился в полной уверенности в направлении дальнейшего маршрута - последняя его фраза звучала скорей без знака вопроса, да и спросил он лишь для того, чтобы отвлечься, выкинуть из головы случившееся.
   Потапов посмотрел на Васильева так, словно видел его впервые.
   -- Да ты не беспокойся, - успокоил его Алексей и строго, наверное, проверяя нервы у парня, поглядел на него,- сделаешь круг через Пятницына и вернешься. Им ведь и в голову не придет искать нас у себя под носом.
   "Какое спокойствие, какая выдержка, будто ничего и не произошло. И зачем домой к нему?" - Михаил Потапов абсолютно не понимал, что происходило, однако осознавал и иное - другого выхода из создавшегося положения ему не предложить - просто голова не работает. В конце концов, не вести же его действительно в Отдел, только сейчас до майора дошла вся несуразность первого своего предложения.
   "Вот и молчи и выполняй, что от тебя требуется", - решил он.
   Господи, что такое ... Алексей тронул Михаила за руку, тот пришел в себя, посмотрел в сторону, куда указал Васильев и пришел в ужас.
   На вроде бы обычных улицах около обычных магазинов, журнальных киосков, обычных жилых многоэтажек стояли вроде бы обычные люди - горожане и гости столицы; они казались привычными в своем поведении и их ничто не отличало от сотен других горожан, однако их излишняя заинтересованность потаповским "УАЗом" несколько настораживала и даже смущала. Люди смотрели подозрительно, зло, в их глазах кипело безумие, ничем не прикрытая ярость, и им так хотелось наброситься на нее, перевернуть, вытащить из машины ее хозяев и растерзать их.
   А вон и милицейский наряд - как раз из их Отдела. Правда, вид у последних мрачноватый, может, устали, и они проводили знакомый автомобиль каким-то пронзительным злым взглядом. Они догадывались, куда поехали Потапов и Васильев.
   ...Квартира. Неизвестно почему Алексей здесь почувствовал невероятное облегчение, словно камень свалился с сердца, даже дышалось легче - видимо, родные стены помогали. Напротив, то, что являлось родным и близким для капитана, по-другому действовало на странного типа; его придерживал старавшийся быть спокойным Михаил. Он еще больше притих, ушел в себя, будто загнанный зверь принялся озираться по сторонам: по началу это казалось даже забавно и смешно, затем немного подозрительно - ищет пути отхода, но потом друзья сделали вывод: парень просто осматривается в поисках чего-нибудь знакомого, чего-нибудь, что ему бы непременно помогло и подбодрило в тяжелую минуту - обычное поведение задержанного..
   Все трое вошли в зал, парня усадили на почетное место, и началось. Алексей присел на подлокотник кресла, что стояло рядом с тем, на котором сидел странный тип, посмотрел на него внимательно, загоняя последнего в краску.
   "Похоже, его удастся расколоть", - почему-то решил Алексей.
   Михаил принес из кухни две бутылки "Сибирская корона"; одну он передал другу, другую ловко вскрыл зажигалкой и немного из нее отхлебнул. Капитан также ловко откупорил бутылку, сделал два хороших полных глотка и снова уставился на задержанного. Никто из них и не собирался допрашивать парня, создавалось впечатление, что это просто хорошие друзья собрались дома побеседовать, кое в чем разобраться: видимо, тот, что сидел в кресле, имел перед другими незаглаженную вину, причем он о ней прекрасно знал, осознавал и поэтому не сопротивлялся, а те двое еще больше хотели усовестить парня.
   -- За что меня задержали, - парень ответил не грубо, наоборот, скорчил при этом плаксивую гримасу - ну, как такую слабость унизить.
   -- За подозрение в убийстве молодой девушке в доме, 17, квартал "Б".
   Алексей нарочно произнес слова грубо, скорее для того, чтобы надавить на типа, показать ему, что просто так он от него не отделается и только правда с его стороны сможет спасти его.
   -- Но я ничего не знаю. Я никого не убивал, я невиновен.
   -- Вот сейчас и разберемся, - капитан нагло улыбнулся, в следующее мгновение его губы исказились в злобной ухмылке, мол, если хочешь, давай поиграем.
   -- Но я на самом деле не виноват в ее смерти, а если это так, то кто тогда извинится и кто заплатит мне за моральный ущерб, - ух, лучше бы он не говорил этих слов.
   Капитана охватило бешенство, злоба его просто душила, не находя выхода. Во-первых, он не знал, куда ее применить, на кого, хотя объект и находился поблизости; во-вторых, сама причина скрывалась в той неразберихи, что происходила на улице и в его голове. Сейчас Алексей готов был обрушиться на парня, сидящего в кресле.
   -- Успокойтесь, - Васильев вновь усмехнулся, - если Вы окажетесь невиновным, мы сделаем все, что надо. Вот только с чего Вы взяли, будто виновны, - ведь мы лишь подозреваем, а Вы уже настроены на защиту, словно заранее готовились к подобному обороту.
   -- Готовился?! - переспросил парень. - Между прочим, прошу заметить, я употребил слово "если", а это не утверждение, и еще - исходя из ваших соображений, Вы считаете меня убийцей.
   -- Кого?
   -- О, черт возьми, - он рассмеялся громко и неприятно - сразу стало понятно: странный тип пришел в себя, адаптировался, - за кого Вы меня принимаете? Здесь и дураку все ясно!
   -- Ну, а все-таки, - Васильев продолжал стоять на своем.
   -- Женщину.
   Опять тупик. Капитан замолчал, тщательно подбирая в голове нужные мысли, он никак не мог найти необходимый словооборот, подобрать точные фразы, построить диалог так, чтобы расстроить парня, поколебать его уверенность, заставить засомневаться. Однако слишком долго он размышлял, странный тип перехватил инициативу.
   -- Почему Вы меня схватили? - истерически завопил он, казалось, парень сейчас заплачет - такую жалкую гримасу состроил он.
   -- Почему, ведь это незаконно, это противоречит нашим законам. Чего от меня вы хотите? Сознаться в том, чего я не делал. Но зачем? Чтоб повысить вашу раскрываемость. Скажу сразу: не получится, потому что я действительно не убивал той девушки, потому что я даже ее в глаза не видел. Вы в состоянии понять: не видел! Тем более не знал, где она живет и чем она занимается, я, понимаете, даже имени ее не знал. В конце концов, нельзя же арестовывать человека из-за какого-то восклицания или плохого взгляда.
   Вот оно! Провал! Противник сам подвел себя к зловонной яме, добровольно и без постороннего вмешательства.
   Видимо, он сам понял свою ошибку, но: слово не воробей, вылетит - не поймаешь. Странный тип одной неосторожной фразой осложнил себе жизнь.
   -- А с чего Вы собственно взяли, что вас схватили только по этим двум причинам?
   Алексей был счастлив, улыбка пробежала по его губам; приободрился и Михаил, вдруг почувствовавший, что арест произведен неслучайно и не без оснований.
   Тип молчал, опустив голову.
   -- Почему Вы, если не виноваты, убегали, сопротивлялись?
   Тип продолжал упорно молчать, обхватив голову руками.
   -- Предъявите, пожалуйста, документы.
   Тип молча достал паспорт и передал его капитану. Тот вроде в полном порядке, но все-таки в нем что-то не так. Это чувство с каждым мгновением усиливалось, укреплялось и вдруг ... Алексея, словно током ударило, огнем обожгло. В голову пришло такое, отчего офицера сначала передернуло, затем снова передернуло, подбросило и заставило ходить по залу из угла в угол, сосредоточенно смотря в темную точку на потолке и бесцельно считая про себя шаги - старая привычка, от которой еще не избавился он. Пару раз Алексей останавливался - точка то увеличивалась в размерах, то уменьшалась, приходилось прищуриваться, при этом он встряхивал головой и снова продолжал патрулирование. Такая игра была привычна для Михаила, она что-то означала, потому что, когда капитан остановился второй раз, он поспешил отойти от подоконника и направился к двери. Вскоре его шаги утихли. Алексей разглядывал сидящего в кресле парня. Интересен он был, интересен во всех отношениях: и в выражении лица, слегка грустном, словно обиженном, и в поведении, и в манере держать руки - во всем этом скрывались вещи достаточно любопытные. Но какие?!
   Тишина, воцарившаяся после ухода Потапова, начинала давать о себе знать, она стала давить на обоих, причем с каждым мгновением все сильнее и сильнее, однако особенно болезненно она действовала, как ни странно, на Алексея. Казалось, все должно происходить наоборот, и парень, находящийся в незнакомой обстановке и схваченный по такому щекотливому делу, должен бояться, но увы, это было не так.
   Подавленный, униженный и оскорбленный капитан отошел к окну. Вид людей, спешащих по своим делам, таких маленьких отсюда и в тоже время могучих в своих неограниченных, но пока скрытых возможностях, подействовал на него успокаивающе; душа перестала тяготиться неприятным присутствием, она будто сбросила постоянно мешавший ей груз; но последний все еще присутствовал. Алексей закурил - он никогда не курил, никогда!
   Никогда в его доме не было сигарет, просто Михаил оставил на подоконнике пачку "Золотой Явы". Пуская клубы едкого табачного дыма и одновременно вдыхая его, он тем неменее оставался с ясной головой и при трезвой памяти. Прошло две-три минуты - сигарета закончилась, очередной затяг лишь обжег пальцы. Необходимо хоть что-то предпринять, а не просто так стоять в бесплодном ожидании.
   -- Ну, что, Константин Петрович, - капитан медленно повернулся, губы плотно сжаты, взгляд сосредоточен и хмур, казалось, он готовил удар.
   -- Или как Вас, дорогой мой, раньше в Степановке величали - Колькой-шарамыгой, будем и дальше молчать.
   Капитан ударил на удачу, но попал в самую точку, в самое слабое место - ведь кто предполагал, что все так окажется, что все так повернется, как, пожалуй, не должно было повернуться.
   Вот теперь парень действительно растерялся: глаза испуганно забегали, снова в поисках поддержки, словно пытаясь найти объяснение: как менту удалось угадать его истинную сущность, но, увы, руки задрожали, создавалось впечатление, что досада настолько поглощала его, что не оставалось сил сдерживать себя, скоро это перешло в тихую бессильную ярость - как подобное вообще могло случиться.
   И действительно, за последние два года с небольшим Николай Кульбин или как его прозвали в родной деревни Колька-шарамыга довольно-таки хорошо вжился в образ Константина Матусевича. Чужая личина, как нельзя, кстати, пришлась по душе парню; она его и омолаживала, сбрасывала с него пару лет и делала его значительней в собственных глазах, поскольку тот человек, который носил эту фамилию раньше, слыл образованным и умным гражданином своего города. Однако свою суть не скроешь, да и последняя постоянно напоминала о себе - вскоре фамилия и вместе с ней ее хозяин превратились в тот самый отброс постсоветского периода, когда хорошее в человеке намерено угнеталось, а сами люди постепенно становились из-за неумения приспосабливаться в грязное быдло.
   "Он меня узнал, но как?.." - потрясение было всепоглощающим. Парень не мог опомниться: то, что он так тщательно скрывал, вдруг раскрылось и стало достоянием двух совершенно незнакомых ему людей - вот уж действительно ничто и никогда не остается тайной.
   -- О Вас, Николай, в Степановке ходили целые баллады, истории, - насколько потрясение держало в своих крепких руках Лжематусевича, насколько и Алексей оказался во власти неугомонного своего торжества.
   -- Воровство у своих односельчан, вымогательство у проезжающих и отдыхающих. Поговаривали даже о хладнокровном убийстве какой-то туристки; прошел слух, что будто бы ты ею хорошенько попользовался - ведь деваха оказалась вполне смазливой на вид.
   Теперь парень заволновался еще больше, прежняя нервозность сменилась на страшное желание скрыть свое волнение, кстати, обычное поведение людей, которые и совершают такие преступления, но это сделать у него никак не получалось, и обстоятельства, словно смеясь, начинали играть на его нервах.
   Грешно, конечно, но глупо было бы не воспользоваться представившейся возможностью Алексею, чтобы окончательно разбить Матусевича.
   -- Ты, - для Васильева всякий преступник, коль его вина уже несомненна, не имел такой чести, чтоб его называли на "вы", - Матусевич, ведь ненавидел людей?!
   Правда!
   -- Ты презирал все живое, а живое презирало тебя.
   Сущая правда!
   -- Твое презрение к окружающим было первым и, тем неменее, ты всегда мстил за чужое презрение другим.
   И вновь, правда!
   На это странный тип ничего не мог ответить, ничего не мог поставить в противовес, ничем не мог оправдаться, он просто молчал и бледнел. С ним действительно что-то происходило, поэтому следовало притормозить, немного подождать. Однако капитан, напротив, торопился, спешил, может, для того, чтобы Колька-шарамыга не опомнился.
   -- Я тебя прекрасно понимаю, Николай, - не замечая парня и то, что с ним творилось, продолжал капитан, на его губах играла страшная улыбка, он презирал и ненавидел этого человека, - все же объясни мне: зачем ты убил ее - я до сих пор не понимаю смысла в таком преступлении. Зачем?! Ведь она была обычной продажной женщиной, которая дала бы и так, но ты решил по-другому. Конечно, если ты решил. Могли же решить и за тебя?! И тогда должна быть причина. Но какая? Мне, например, интересно.
   Еще мгновение и парень уже не мог контролировать себя. Как горящий пластик, от которого отрываются огненные капельки пластмассы, так и он источал искрящиеся потоки собственной ярости и неудержимой ненависти, глаза горели дикой злобой, отталкивающей и противно-пустой. Именно они приподняли Матусевича с кресла, заставили прошипеть странным изменившимся до неузноваимости голосом, потрясти и удивить капитана.
   -- Да вы, мерзкие людишки просто не понимаете с кем имеете дело, с кем вы посмели связаться. Тот, кому я служу, велик, всемогущ, непобедим и, если он захочет, то весь ваш мир превратит ни во что. Он велик, всемогущ ...
   Дальше парень понес абсолютную чушь, казалось, что он находился в наркотическом дурмане и только автоматически раскрывал рот, словно заклинания повторяя одно и тоже. Понимал ли Николай смысл этих слов? Конечно, нет! Просто у него наступил такой момент, когда Константин Петрович стал ощущать, что его мозг начинает подчиняться какой-то силе: то, что он говорил, на самом деле говорил не он, то, что он делал, на самом деле делал не он, да и вообще становилось по-настоящему страшно за себя, за то, что может произойти. С парнем действительно творились невероятные вещи: его движения были совершенно нелогичными, иногда спонтанными, они исходили, именно исходили по желанию чего-то постороннего, присутствующего в человеческом сознании, подобно опухоли. Безумство охватило парня, оно, словно червь, проникало в самые потаенные места и заставляло человека трепетать. Как раз именно такое слово подходило под определение поведения человека, однако наравне с ним у Матусевича возникло непреодолимое желание разорвать обидчика, но ярость шла от чужого, спрятавшегося в его сознании, а вот трепет, хоть и проглядывался с огромным трудом, все же оставался своим родным.
   Безумие начинало переходить в своего рода болезнь. Одним из его симптомов - дикий истерический вопль. Константин Петрович никак не мог остановиться, он кричал, причем его голосовые связки издавали совершенно нечленораздельные звуки, какие-то хрипящие, словно он задыхался, дребезжащие, которые больше всего пугали Васильева, временами его крик становился похож на рык голодного зверя; но пока все это происходило лишь на уровне истерики.
   Михаил, вернувшийся в комнату, решил предпринять более действенный способ, он принялся отвешивать странному типу звонкие пощечины. Безрезультатно: парень продолжал беспамятствовать, правда его взгляд пробежал по Потапову и даже задержался на его лице, и вновь в нем вспыхнул тот самый трепет, казалось, он сейчас поборет безумие и ...
   Замолчал Матусевич или как его называли в Степановке Колька-шарамыга так же неожиданно, как и начал.
   Вот и все! Тишина! В соседней комнате пробили часы, на кухне закашлял, а потом загудел холодильник, с крана, монотонно стуча по раковине, сбегала вода - весь шум и гам столичных улиц, словно отошел в сторону и оказался не у дел, мир жизни и людей стал как бы обособленным, неприметным и никому не нужным; то, что изменялось по своим установленным законам, так же отошло в сторону. Отошли туда и все проблемы, заботы и нужды, они просто остались вместе с людьми, спешащими по своим делам там, на улице.
   А здесь в этой тишине три человека, находившихся в квартире Васильева, жили в своем мире, по-своему значительном и примечательном, они сами вносили изменения, которые только они одни понимали и воспринимали всерьез, да и проблемы, заботы и нужды у всех у них были несколько иными, чем у тех, кто бродил по столичным улицам.
   -- У тебя крыша поехала? - спросил Михаил, он достал табельный ПМ - наверное, для лучшей наглядности.
   Парень молчал.
   -- Эффектно, - капитан, в конце концов, пришел в себя и теперь с нескрываемым любопытством поглядывал на Николая.
   -- Очень эффектно, но тут криком делу не поможешь, можешь поверить мне. Все гораздо сложнее, чем ты думаешь. Например, кто такой "великий и всемогущий"? Кто он такой? И что он сделает с нами? Почему ты молчишь? Нечего ответить. Правильно, тебе нечего сказать, а если скажешь, все будет против тебя, поэтому в этом случае я бы на твоем месте, Матусевич, все выложил. Только предупреждаю: не нужно лгать, иначе тебе же будет хуже.
   - Я ни на какие вопросы не буду отвечать, - парень окончательно успокоился - видимо, он и сам понял, что сказал много того, чего не следовало говорить. Нет, Матусевич даже не сожалел о случившемся, он внутренне радовался, что повысил голос, что кричал, сжав кулаки, - вот только ударить этого дурака капитана не удалось - мешали наручники, однако тревожили мысли о нечайно оброненной фразе "великий ... всемогущий ...".
   Она беспокоила его, заставляла нервничать, чего-то бояться, постоянно ожидать жестокого наказания за свою неосторожность. Казалось, Матусевич ждал лишь его - так он был поглощен ожиданием прихода "великого и всемогущего". Он ушел в себя, на лице полная безнадежность, безразличие и ... страх. Теперь Колька-шарамыга ничего не мог сделать во имя своего спасения и защиты, чувство потерянности шло рядом с ним.
   "А парня ведь действительно жаль", - проникся к нему состраданием Алексей Васильев. Однако, стоп! А как же убитая девушка?! Но ведь она?.. Капитан вдруг вспомнил, когда он после убийства бабушки, мчался в странный колок с уверенностью найти ее убийцу ... Опять стоп! Неужели убитая девушка могла ... Да нет это маразм, самый настоящий маразм, как она вообще ... А что если он ... бабушку ...
   Вот теперь глаза капитана милиции Алексея Васильева горели кровавой злобой и непреклонной решимостью. Месть кипела в нем, хотелось наброситься на убийцу и растерзать его, превратить в кучу гниющей плоти, но он разгадка, он ключ к другим. Поэтому пока нельзя.
   Господи, как надоели эти дебри, как страшно они надоели, как надоело по ним брести, иногда продираясь и постоянно чувствуя ужасную боль, ощущая, как в тебя входят сотни маленьких колючек, иголочек, как они не пускают его пройти к заветной цели. Ему мешают; вот даже телефон, неожиданно затарахтевший в прихожей. Алексей зло сплюнул и с холодным сосредоточенным лицом направился к нему. Весь его вид говорил о том, что он сейчас снимет трубку и нагрубит тому, кто посмел его потревожить. Тем неменее все являлось обманчивым и достаточно предсказуемым - Михаил прекрасно знал это. И действительно, через мгновение раздался вполне спокойный голос Алексея, говорившего с кем-то. Речь его не казалась слишком напряженной, она текла так, словно ничего не происходило, словно даже то, что случилось, не могло что-то изменить и соответственно кого-то расстроить.
   Интересно кто звонил? Майор прошелся по залу, остановился, сначала безразлично-привычным взглядом осмотрел комнату, а затем переключился на сидящего парня. В отличие от своего друга он не мог допрашивать и ценой красивого слова заставить таких, как этот, сознаться в содеянном, у него была другая стезя, более грубая и прямолинейная. Подобную работу Михаил Потапов любил больше всего, словом майор именно ее считал тем, чем в действительности она являлась для него, - значит, и для других она должна быть значимой и необходимой.
   "О чем у него спросить?" - промелькнуло в голове у Потапова. Минутное замешательство - и решение: пусть каждый занимается своим делом. "Вот, если он, например, попробует убежать, то тогда я его непременно отделаю", - улыбнулся такой мысли он.
   Его кто-то осторожно позвал. Конечно, кроме Алексея это никто не мог сделать, хотя вполне мог и уставший загруженный мозг сыграть с ним плохую шутку.
   Друзья отошли в сторону, остановились, и Васильев тихо, шепотом, видимо, для того, чтобы их не услышал задержанный, заговорил:
   -- Знаешь, у меня складывается такое впечатление, что мы окружены бандой очень нехороших людей, которые подслушивают, постоянно наблюдают и не забывают докладывать наверх.
   -- С чего ты взял? - удивился Михаил, оглядываясь на Матусевича - видимо, для того, чтобы убедиться: не подслушивает ли тот.
   -- С чего?! Да не с чего, просто сейчас звонил наш шеф и строго предупредил, чтоб мы немедленно освободили этого типа и, мало того, принесли ему свои извинения.
   -- Звонил Проханов, - Михаил Потапов вспомнил тех патрульных, которых они встретили на улице и которые проводили их машину подозрительными взглядами. Конечно, именно они предупредили начальство, это сделали они и никто больше.
   Странно-плаксивая тень легла на лицо Алексея - скорей всего его посетили страшные воспоминания, от которых ему становилось действительно неуютно. От них хотелось что-нибудь сделать, что-то такое же страшное, как и мысли, что постоянно и очень надоедливо преследуют его. Капитан сразу понял: никаких извинений он не принесет, он этого человека уничтожит, и если не физически, то непременно морально.
   -- Если бы я хоть на минуту сомневался, поверь мне, он не сидел бы тут. Но я знаю, я чувствую - этот тип участвует в нашей истории, он связан с убийством и, похоже, он сам убивал. Тем интересен нам! Матусевич приведет нас к другим, к своим заказчикам. И пускай произойдет что угодно, но я твердо уверен в одном, - его я не отдам никуда. Он мой!
   Офицер замолчал, его глаза смотрели вдаль, через стены его квартиры, через сотни миллионов столичных огоньков, через дикие пространства, леса и реки, туда, к своему старику, к Матвею Степановичу, оставшемуся в опасном одиночестве. Как он посмел уехать из деревни, сейчас это казалось совершенной дикостью.
   -- Ты мстишь!
   Нет, Михаил не желал оскорбить друга, он просто говорил то, что сам видел и чувствовал. Голова Васильева резко взметнулась вверх, в гневе, в неистовстве, хотя сам ощущал ее присутствие, но не желал в этом признаться, он избегал ее, старался позабыть и в таком старании казался по-настоящему жалким.
   Месть - это слово капитан ненавидел и с одинаковой степенью презирал, он считал ее пережитком нечистоплотной игры, манерой поведения людей, далеких от понятия чести и достоинства; это детище самого ужасного из всего, что могло быть ужасней.
   -- Все что угодно, только не месть, - Алексей Васильев говорил необычно глухо, крепко сжав зубы, казалось, сам разговор не доставлял ему удовольствия.
   -- Отчего же?
   -- Каждый человек в другом, подобном себе ищет корень всех своих несчастий и бед, и едва он находит что-нибудь, как сразу старается накипевшую злость и горечь излить на него. Может, кто-то это называет по-иному, но я называю местью, местью обезумевшего подонка. Неужели я назову себя так. Никогда! Здесь другое. Желание восстановить справедливость, раздать каждому то, чего он достоин и что он заслужил.
   "Что еще не сказал", - про себя подумал капитан. Вроде бы все! Удовлетворил свою душеньку после того, как ее жестоко обидели. И кто?! Самый лучший друг.
   Другое дело, что Михаил, хоть и понял обиду товарища, тем неменее не считал себя виновным. И действительно, что здесь такого? Месть?! Люди сотни тысяч раз мстили друг другу, мстят и будут мстить, они с огромным упоением произносили подобное слово, не считая такое дело зазорным. Вот только ...
   Только "месть" как слово, так и действие, сильно оскорбили Алексея, он все переиграл и теперь смотрел на него совсем под другим углом и в ином свете. Телефонный звонок и убеждение Михаила стали глубоким потрясением для капитана, ему казалось, что все настроено против него, что он, вообще, остался один без дружеской помощи и теперь станет гораздо тяжелее, чем раньше.
   Возможно, в какое-нибудь другое время все было бы расценено, как обычная шутка, никто бы не воспринял случившееся вещью особенно значимой, тем, на что можно было бы обратить внимание. Однако на него сейчас обрушилось такое, чего он, во-первых, никак не ожидал, а, во-вторых, что нельзя относиться к вещам второстепенным и неважным. Если они происходят, то необходимо все брать в расчет, тщательно анализировать и делать соответствующие выводы. Алексей Васильев как раз такие выводы и сделал.
   Дружба - многолетняя, проверенная жизнью и страшными (и не совсем) испытаниями, дружба без условностей и оговорок, скованная из крепкого материала, который не подвержен никаким воздействиям; эта дружба затрещала, стала шататься - сам капитан увидел, как отвалился один кирпичик из ее фундамента и как огромная трещина пошла вверх. Господи, неужели?! А, может, простой обман?
   Нет! Сознание Васильева сработало на удивление быстро, казалось, оно само было настроено против и вопреки прошлому.
   Следующим пришел испуг. Неслучайно такое происходило с ним, ох, не случайно. Что-то готовилось. Человеческое предчувствие всполошилось, однако лишь на мгновение и затем стало угасать; чувства с ощущениями притупились - вернее, намерено заглушилось благоразумие, а отвращение и злость поднялись, словно их нарочно кто-то проталкивал, вперед вышли животные инстинкты.
   Светлым местом своего затуманенного разума Алексей понимал, что постепенно приходит к самому страшному, что может произойти с человеком, к тому, когда он уже сам не знает, что делать и куда деться. Лишь одно отвращение и злоба к ... к Михаилу Потапову. И за что?!
   С Алексеем Васильевым творились невероятные вещи, он напрочь забыл о Матусевиче, о деле, ради которого они собственно и находились в его квартире. Из постепенного это переходило в постоянное, вечное, а оно как раз пугает, заставляет человека вернуться на круги своя. Сам же майор находился сейчас в полном недоумении от эффекта, произведенного поведением Васильева, его будоражили странные предчувствия, да и не только они - глаза сами все видели, что происходило с Алексеем, и становилось действительно не по себе.
   Черт все возьми!
   И снова вернулись старые проблемы в прежнем своем свете. Снова Михаил - его друг и товарищ, словно и не было тех неприятных мгновений, которые заставили капитана засомневаться. Опять Константин Петрович его враг, враг, который вел себя уж очень вольготно, нагло, появилось страшное желание ударить его. "Ну, ничего он сейчас изменится", - решил капитан.
   -- Хватит устраивать балаган. Через полчаса сюда подъедет машина и тебя, Матусевич, повезут в такое место, где тебе не будет приятно, поверь моему слову. Особой радости оно тебе не доставит, а там мы посмотрим, на что ты способен, да и заговоришь ты по другому.
   Удивительно, несмотря на явный намек, парень даже улыбнулся. Похоже, он так и не понял, куда его повезут, а если понял ... Тогда все становится и без того сложным. Как так?! Снова загадка!
   Капитан посмотрел на Матусевича исподлобья, будто ища в его поведении разгадку. Нет, ничего!
   "Неужели он невиновен?" - мелькнуло в голове, однако, не успев вспыхнуть, подобная мысль погасла, а, может, и сам Алексей Васильев намерено ее отогнал подальше.
   -- Я не виновен, - создавалось впечатление, что парень просто прочитал мысли Алексея, тот даже несколько смутился. Впрочем, не оттого, что он прочитал, а оттого, что Матусевич несомненно понял, что капитан отогнал их от себя после того, как они пришли.
   -- Заткнись, - жестко прервал Васильев того. Константин отреагировал мгновенно: в глазах у него заиграли злые огоньки, однако друзей мало волновало состояние задержанного.
   И опять тишина. Интеллигентный во всех отношениях, Васильев от подобных слов почувствовал себя несколько неловко, но с другой стороны не было жалости за сказанное - значит так надо, значит по-другому нельзя, хотя то, что он поспешил, погорячился, излишне вспылил - это конечно плохо.
   Задумчивый вид капитана сбил с толка и Кольку, тот расценил молчание Алексея как сожаление, как сомнение человека, который осознает полную невиновность задержанного и в тоже время не имеет сил сознаться, сказать правду и извиниться, потому что где-то подсознательно он чувствовал вину странного типа, сидящего у него дома.
   -- Знаете, дорогие господа начальники, - заговорил парень, - получается совсем некрасиво. Если я начинаю говорить то, что вам не нравится, вы меня сразу обрываете - достаточно жестко и строго, когда говорите вы - я молчу. И все потому, что вас двое, да в придачу с вами закон, точнее сказать, вы являетесь его представителями.
   Гость произнес свои слова слишком язвительно, словом создавалось впечатление, что Колька-шарамыга просто-напросто насмехался над ними.
   -- Ну, где здесь найти правду?
   -- Ты гражданин Матусевич, - Алексей взял себя в руки, однако злость, которая оставалась в нем в отношении этого парня, продолжала беспокоить его, - говоришь о правде, а сам убил двух женщин, убил жестоко и цинично, и тогда - я больше чем уверен, в твою голову не приходили подобные мысли, а они пришли почему-то сейчас, когда припекло, когда надо себя выгородить. Вот и родилось в голове: "Где здесь найти правду?".
   -- Так значит я по вашим словам - убийца?!
   Сомнений не оставалось - парень действительно тянет время, словно чем дальше он тут просидит, тем быстрей его вытащат отсюда. Но кто? Это по-прежнему оставалось загадкой, причем загадкой трудно объяснимой..
   Игра Кольки-шарамыги заставила и Михаила Потапова поверить в виновность странного типа.
   "Иначе, зачем ему так себя вести, зачем из вполне очевидных фактов выстраивать целый ряд обстоятельств, чтоб не запутаться, а просто потянуть время. Зачем?"
   На эти многочисленные зачем ответ мог дать только один Константин Петрович Матусевич, он же Колька-шарамыга, но парень молчал, он играл и тянул время.
   И дотянул! В дверь постучали, от неожиданности Михаил и Алексей подпрыгнули, переглянулись, ища ответ друг у друга, а вот Николай незаметно улыбнулся. Похоже, его время, наконец, пришло - это радовало. Ничего не дождавшись, посетитель или посетители вновь постучали, но более настойчивее; через мгновение стук усилился и хозяину стало понятно: просто так те люди, находящиеся за дверью, сегодня не уйдут, они превосходно осведомлены, что квартира не пуста. Еще мгновение, и снаружи принялись бить чем-то тяжелым, удары были глухие и сильными, такие удары, которые не терпели возражений и противоречий, которые требовали, чтобы двери быстрее открыли.
   -- Кажется к нам гости, - задумчиво проговорил Алексей.
   -- По-моему мы их хорошо знаем, даже очень.
   Капитан двинулся к двери нехотя, может быть, из-за того, что они до конца не разобрались с задержанным, а тут как не кстати незваные гости. А незваный гость, как известно хуже татарина. Еще его беспокоила неприятная мысль, что с господином Матусевичем придется расстаться, а этого все-таки не хотелось.
   Щелкнул замок и вскоре в комнату, где находился Потапов и парень, опрокидывая все на своем пути - послышался звук разбитого зеркала, что весело у входа, запрыгали опрокинутые предметы, находившиеся на трельяже и на стуле, треснуло дерево небольшого шкафчика, ворвалась группа захвата. Михаила покоробило: ведь совсем недавно он находился в ее рядах, сам командовал и не без успеха этими ребятами, которых майор обучал вот уже не один год и которые были преданы ему как никому. Сегодня же они действуют против него и при этом не испытывают ничего, похоже, им наплевать когда, кого и где. Подумаешь старый командир! Он в прошлом, и есть только настоящий приказ.
   Во главе группы стоял Степанович с влажными обезумевшими глазами, причем его желтовато-серые белки покрыла сеточка кровеносных сосудов, вздувшихся от напряжения, что придавало ему грозный вид, седые непослушные волосы всклокочены, в руках маленький и безотказный АКСУ и страшное-страшное-страшное желание применить его по назначению.
   -- Какое вы имеете право, - заговорил Штольцер непохожим на свой голосом. Вообще старый, всегда спокойный Андрей Степанович, отличавшийся в Отделе особым добродушием, никогда так не вел себя. Никогда! Что с ним?
   -- Этот человек убил двух женщин.
   Казалось, именно это обстоятельство мало интересовало Штольцера, он имел определенную задачу, и его ничто не могло остановить, даже если бы Колька-шарамыга являлся убийцей самого дорогого и близкого ему человека.
   "Они не уйдут без него", - признался сам себе Алексей, от такой мысли в груди капитана все заклокотало, злоба стала накатывать волнами, и в них захлебывалось то, что оставалось разумным и чистым, эмоции перекрывали чувства и ...
   -- Бог мой, - ярость бурлила в Алексее Васильева, слепая ярость, именно она заставляла несколько успокоиться Штольцеру и друзья, наконец, увидели в нем прежнего Степаныча.
   -- Боже мой, - повторил капитан, - какой мерзостью мы занимаемся, хотя с другой стороны это и есть закон. Да закон, и я его нарушил, нарушил только потому, что у меня нет доказательств, и для того, чтобы добиться справедливости, необходимо за нее бороться, а преступнику, совершившему зло, лишь достаточно скрыться и просто сказать нет - и закон на его стороне.
   -- Да закон на его стороне, - согласился Степанович, - и поэтому он, - кивок головы пошел в сторону Кольки-шарамыги, - пойдет с нами.
   Вот и все! Ничего Алексей не смог довиться, разве только миролюбивого тона Штольцера, но этим все и закончилось - сомнений не оставалось, они исполнят то, чего хотят.
   -- Интересно, Степанович, кто вас сюда послал? - на губах капитана играла злая улыбка, казалось, он шел на крайнюю меру, он просто провоцировал пришедших, неразумно играл на их нервах - становилось опасно. Впрочем, именно опасность сейчас могла помочь капитану, и он подталкивал ворвавшуюся группу на взрыв.
   -- Во-первых, - ярость завладела и старым милиционером, она вырывалась наружу; вот только это была не его ярость, не Степановича, а чужая, казалось, вселившаяся в него. Штольцер сжимал кулаки, глаза сверкали бешенством, да и он не скрывал, напротив, демонстрировал его и нисколько не стеснялся, хотя видеть подобное слишком было непривычно.
   -- Во-первых, - вновь повторил Степанович, и стало ясно, что сегодня свою злобу оперативник не применит по назначению - не приказано.
   -- Во-первых, кто бы нам не приказал, тебя это совершенно не касаться, не твое собачье дело; во-вторых, советую тебе с Потаповым больше не вмешиваться в это дело, иначе глубоко пожалеете.
   Пока Штольцер ставил на место друзей, другие оперативники, не теряя зря времени, уже освободили Кольку-шарамыгу, теперь он стоял в их рядах и смотрел на друзей. Как Матусевич смотрел? Алексея и Михаила передернуло, не было в его взгляде презрения и, тем более, той штольцеровой ненависти, но только наглая, несколько вальяжная улыбка - а он знал ей цену.
   "Запустить бы в его наглую рожу чем-нибудь", - подумал Васильев, подумал просто так, потому что знал - не кинет.
   -- Впрочем, можете продолжать ставить ЕМУ палки в колеса, все равно не поможет - вы всего лишь тупые пешки.
   Вместе со словами по его ссохшимся бескровным губам вновь пробежала та самая вальяжная улыбка. Желание бросить в наглеца чем-нибудь у капитана усилилось, правда, оно тут же исчезло. Степанович грубо схватил Матусевича за шиворот и довольно-таки небрежно вытолкал в прихожую, а оттуда и на лестничную площадку. Лицо Кольки-шарамыги показалось недоуменным.
   Когда в комнате стихли звуки удаляющихся шагов, к друзьям опять зашел Штольцер. Это был все тот же Степаныч, которого столько лет знали они: глаза покрыты мягкой добродушной поволокой, лицо уставшее, сморщенное, отчего хотелось пожалеть старика, руки непривычно дрожат.
   -- Ребята, не надо, бросьте это ... ради ва ...
   Степаныч запнулся, закашлялся, затем огорченно махнул головой и поспешил вон.
   Наступила тишина, друзья молчали и только переменивались недоуменными непонимающими взглядами. Они хорошо знали Штольцера, с самых первых дней своей службы в Отделе, тот являлся его старожилом и даже сам затруднялся ответить, когда впервые появился в ГОВД. Так вот с тех дней Степанович стал наставником для друзей. Несмотря на свой несколько глуповатый и довольно беспомощный вид, он много знал, в нем скрывалось огромное количество знаний и способностей, даже теперь его назначили командовать группой захвата - неспроста.
   Еще никогда ни Михаил Потапов, ни Алексей Васильев, никто другой не встречали такого доброго и радушного человека.
   -- Все-таки это был Степанович, - задумчиво проговорил майор.
   -- И он последними фразами предупреждал нас. О чем?!
   И вновь молчание. Обоим необходимо успокоиться, привести свои расшатанные нервы в порядок, а, может, каждый был просто занят своими мыслями: Алексей опять разгадывал ребус, предложенный Степановичем; Михаил так же размышлял о том же, о чем думал Васильев, только подходил он к насущной проблеме с другой стороны.
   -- Знаешь, - вдруг решился майор, - давай договоримся так: ты останешься здесь, а я за ним смотаюсь в Отдел. Хорошо?! Если произойдет что-то стоящее, то непременно сообщу или просто приеду.
   Алексей продолжал молчать, перебирая в памяти все прошедшие события. С одной стороны становилось странным то обстоятельство, что он ничего не говорил, когда Потапов предложил вполне разумный выход из создавшегося положения, с другой - такие мысли тоже пришли к нему в голову, но капитан сразу их отогнал. Может, испугался?
   -- Я пошел.
   Алексей вновь промолчал и лишь угрюмо посмотрел в след удаляющемуся другу. "Я, наверное, его больше не увижу", - пришедшее несколько смутило его, захотелось побежать и вернуть Михаила, однако он не побежал и не вернул.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 10

   Оставшегося в квартире капитана охватили довольно противоречивые чувства: первое - как там сейчас Михаил и что может произойти в Отделе; второе - противоположное, поскорей бы майор добрался до своего места назначения, чтобы на кое-что пролить свет.
   Ничего нет хуже ожидания. Алексей это прекрасно знал, более того, он больше всего не любил ждать. Сейчас же приходилось, причем капитан осознано пошел на такой шаг. А как же иначе? Как найти то, что ты чувствуешь, осязаешь, в некотором смысле осознаешь, но никогда не видишь, не знаешь и даже не представляешь, хотя вокруг столько улик и фактов, которые говорят о прямом доказательстве.
   "Ребята, не надо, бросьте это ..." - капитан вспомнил предупреждение Штольцера. О чем тот хотел сказать? О чем? О том, что он с Михаилом Потаповым находится в чьих-то черных списках. Но только вот в чьих? Если о первом Алексей хоть и смутно, но все-таки догадывался, то на второй вопрос не мог дать ответа, потому что вокруг было слишком все запутано, слишком изолировано и из того закрытого мирка ничто не уходит случайно.
   Нервы и волнения сказывались - Алексей не заметил, как оказался на кухне, как в руке оказалась засохшая горбушка хлеба, как зубы вгрызлись в краюху, и лишь по острой боли в деснах Васильев догадался, что он делает. Обнаружил. Почувствовал, как кусок встал поперек горла. Следующим своим действием капитан отбросил его в сторону.
   Да, офицер сам не знал и мучался безвестностью происходящего, однако это пустяки по сравнению со страхом за Михаила. Что с ним сейчас? Нашел ли он то, что искал? И вообще произойдет с ним то, чего бы Алексей не хотел, чтоб с Михаилом произошло? А если произойдет, как будет действовать его дружок? От таких мыслей капитан сходил с ума, терзался и с каждым часом эти терзания становились все мучительней и неприятней, казалось, теперь уж точно он никого не дождется. Господи, никогда!
   Стук - стук - стук ... Первые мгновения Алексею показалось, что стучит его сердце или бьется пульс в висках, впрочем, очень громко и призывно, словно обращая на что-то внимание. Алексей прислушался. Опять постучали, и только сейчас он понял, что это не отголоски нервного перенапряжения, когда начинаешь себя подозревать, а действительно стук в дверь, только очень тихий и осторожный, похожий на то, что кто-то скребется. Сердце застучало сильнее, кровь в висках своей пульсирующей болью стала мешать трезво думать, как назло вспотели ладони, ключ в руках показался противным, захотелось взять и забросить его куда подальше, однако Алексей поборол в себе такое желание, пока оставил на время в стороне.
   Дверь открылась. На пороге стоял Потапов, его вид был хуже некуда. Господи, неужели? Все сомнения в Васильеве рождались на уровне догадок и переживаний, когда ничего не знаешь и только подозреваешь. Правда, в подобном стечении обстоятельств есть положительная сторона - надежда. Ты надеешься на лучшее и ждешь его прихода, тебе кажется, что еще немного и оно придет, станет помогать тебе, выведет куда-нибудь, однако у надежды, как у обычного человека, есть свои недостатки - непостоянство, призрачность, необоснованность - и они, в конце концов, душат, выводят человека на другой уровень - безнадежность.
   -- Можно войти, - Михаил никогда не спрашивал разрешения - уж так у них повелось, но сейчас ... Впрочем, ничего особенного здесь не было, просто капитан оставался стоять в проходе и мешал пройти.
   Алексей внимательно посмотрел на Михаила. Тот помялся, отчего создалось впечатление полной растерянности друга. Вполне вероятно, что он хотел что-то сказать, но не решался, видимо, его мучило странное предчувствие. Постепенно оно передалось и Алексею, и уже тот начал сомневаться: хочет ли он знать то, что знает Потапов, или нет. Удивительное все-таки существо человек, неопределенное. Он боится знаний, которые приносят одновременно и отрицательные и положительные эмоции, хотя здесь ничего нет удивительного.
   -- Случилось что-то в Отделе, - наконец, проговорил Алексей.
   Михаил промолчал, он даже не повернулся на голос друга, а только посмотрел на часы, словно весь смысл загадки был скрыт именно в них, а, может, не смысл, может, время являлось главным виновником всего происходящего, может, оно своей несдержанностью и торопливостью сгубило все дело. Вполне вероятно! Тогда вполне вероятна стала и реакция майора на него. Здесь ему следовало встряхнуть головой и безнадежно махнуть рукой, но на это не хватало сил, потому что Михаил сразу поспешил в зал, где его ожидал мягкий диван и такой долгожданный отдых.
   -- Ну, давай рассказывай, - просьба капитана оказалась неуместной. Вид Михаила говорил о том, что он никак не мог собрать свои мысли - они блуждали по его собственному сознанию, бесцельно слоняясь из угла в угол, поэтому привести их в порядок не представлялось возможным. Один Бог сейчас знал, что творилось с сознанием майора. Впрочем, не только Бог, но и Алексей догадывался о состоянии товарища.
   Обильный пот, выступивший на шее и лбу, который Михаил не переставал вытереть рукавом пиджака, необычно бледный цвет лица с какими-то испуганными глазами, некрасиво взъерошенные волосы - все это говорило Васильеву о том, что с Михаилом явно что-то не так.
   -- Ты был там? - капитан продолжал наносить по другу удары. А что поделаешь?
   -- Нет, - Потапов даже не сказал, а простонал, обреченно мотнув головой, прядь слипшихся волос заслонила глаза, но Михаил не попытался их откинуть назад - ему было стыдно. За что? Алексей узнал через мгновение.
   -- Нет, я туда не доехал, - в голосе майора чувствовался стыд, стыд за свою слабость, за то, что он вот такой слабый человечишка, который по-настоящему бессилен что-то изменить, хотя бы сделать так, чтобы с ним начали считаться. Да что там считаться, хотя бы время от времени обращать некоторое внимание, а здесь ...
   -- Понимаешь, - продолжал Михаил, - я не доехал до Отдела. Если честно, я не захотел дальше ехать. Того, что увидел, хватило все расставить по своим местам. Господи, что, в конце концов, с нами происходит? Что?! Мы все меняемся прямо-таки на глазах, не можем разобраться в самих себе и меняемся поэтому. Причем, кажется, меняют нас в худшую сторону, мы просто не в состоянии контролировать себя. Знаешь Ваську Томина? Ну, конечно, знаешь. Кто не знает этого добродушного и отзывчивого парня, кто не слышал о его истории с проституткой-лимитчицей, которую он приютил, или о деле Старого, когда он вступился за убитого бомжа и спас его от пьяного патруля. Так вот я его видел, как он с двумя оперативниками избивал старуху, та еле-еле на ногах стаяла. Потом видел Степаныча, тот со своими людьми грабил один супермаркет, и, пожалуй, там одним грабежом не обошлось.
   Михаил замолчал, по его щеке сбежала слезинка. Он даже сам ее не заметил - слишком был поглощен своими мыслями. Она сбежала и, сорвавшись, полетела вниз. Как зачарованный смотрел на нее и ее полет Алексей, как в замедленной съемке преодолевала она свою высоту, где каждый сантиметр являлся чем-то вроде эпохального события, а границы между ними вековым промежутком, как молот по наковальне, как гром среди ясного неба, как взрыв мощной бомбы в момент тишины, так упала на пол маленькая слезинка, превратившись в мокрое пятнышко.
   Господи, что это? Алексей не мог совладеть с собой, потрясение было слишком велико, все вокруг раскачивалось, уходило куда-то в сторону, смешиваясь с человеческой болью и горем. Получалось и вовсе неприглядная картина: смутно-глянцевая пелена, переливы которой казались лишь обманом зрения, и тревожно-предупреждающий звук, напоминающий состояние глубокого нокаута.
   -- Как они ее били, - голос Михаила на полуслове сорвался, словно комок застрял в горле. Ему это не понравилось - видимо, не хотелось показывать другу свою слабость, он обхватил голову руками и принялся раскачиваться, наподобие тем людям, которые все свое время проводят в больнице для умалишенных.
   -- Как они над ней издевались, - с первого раза не получилось, тогда майор встряхнул головой, - смотреть было тошно, - наконец, получилось и он смог продолжить дальше, - я сам возненавидел их, да и самого себя за то, что мент. Впервые я понял, почему нас ненавидят.
   -- Сейчас, Михаил, не в этом дело.
   Без напоминаний Алексея Потапов прекрасно знал и понимал: такие слова не к месту, они подходят к тому, нормальному миру, но не к этому, новому.
   -- Правильно. Просто, когда смотрел, в голову приходили странные образы, затем стал думать о жизни, о проклятой судьбе и ... Знаешь, что страшно ... не появилось у меня никакого желания выручить, помочь старухе. Что со мной? - подумал я тогда и не находил ответа. Просто не мог, а, может, просто не хотел, может, у меня что-то случилось, что-то произошло - в конце концов, в жизни всякое бывает. Например, страх. Тебя полностью с головой съедает страх - самый настоящий, неподдельный, живой, после которого действительно ничего не хочется делать.
   -- Страх говоришь, - капитан улыбнулся странной улыбкой, - все мы чего-то боимся. Некоторые даже собственной тени. Но настоящий страх отличается от страха, когда ты боишься потеряться в жестокой драке, однако все-таки идешь в нее.
   -- В ней не только можно лишиться зубов, но и головы.
   Без всякого сомнения, поездка Михаилу не пошла на пользу, более того, она сделала его слишком удрученным и даже меркантильным, казалось, все то, что они пытались сделать до этого: бороться, жить и творить ради жизни, по большому счету не нужно, что все стремления, лишь пустая трата времени, а сами они жалки и бессильны что-либо предрешить и изменить. Поэтому Алексей должен был изменить не сколько мнение Михаила, а его самого, очистить майора от всякой скверны, которой он набрался на улице.
   -- Насчет головы ты пока поспешил, - капитан старался говорить убедительно, однако поведение друга оставалось прежним, - мы ее непременно сохраним, можешь быть уверен. Да и в драке нас ждет успех, а иначе нельзя, - ведь, помнишь, наше дело правое, правда, с зубами придется расстаться, хотя не со всеми.
   Васильев замолчал, по его лицу, снова усмехнувшемуся, пробежала лукавая тень, по всей видимости, он что-то задумал.
   "Интересно, что на сей раз ему пришло в голову", - размышлял Михаил, наблюдая за ним.
   Отвечать на этот вопрос Алексей пока не собирался, он по-прежнему молчал, загадочно улыбаясь, и такое его таинственное поведение устраивало его. А может, капитан не отвечал лишь потому, что просто ему не задавали подобного вопроса.
   -- Что ты задумал? - в конце концов, не выдержал гнетущей тишины Потапов.
   -- Пока еще ничего, - ответил Алексей, но его губы теперь не улыбались, а кривились в какой-то странной гримасе, от которой его другу стало не по себе - значит, действительно что-то надумал.
  

* * *

   Под вечер Михаил ушел. Если честно, ему страшно не хотелось покидать товарища, но что поделаешь.
   Оставшись один, капитан долго бродил по комнатам собственной квартиры, восстанавливая в памяти события угасающего дня: вот он в Отделе, в своем кабинете, вроде бы все как обычно и все-таки что-то не так, что-то изменилось; потом дом по проспекту Марушевского и странное убийство девушки, точь-в-точь похожей на ту, которую забрал подозрительный милицейский наряд, - неужели они специально привезли труп в дом, 17, квартиру 243; соблазнительную подругу убитой, словно злой ангел, предлагавшую жесткую продажную любовь ради ... чего; Михаила Потапова с его взволнованным рассказом о Ваське Томине и Степаныче, делавшими то, чего он никак от них не ожидал. От таких воспоминаний на душе стало неспокойно, муторно, особенно беспокоил родной Отдел. Как там сейчас? Что случилось? И как такое вообще могло произойти?
   Вопросов много, но как на них найти ответ, как разобраться в необъяснимом, как зацепиться за ниточку, которая приведет к разгадке. Сложно, очень сложно, однако что поделаешь, когда необходимо обязательно разобраться. Может, тогда прилечь, думать станет легче. Прилег. Так пролежал некоторое время; почему-то в голову ничего не шло, словно напрочь отрубило, казалось, голова совсем отказывалась работать, да и спать не хотелось. С другой стороны нельзя сказать, что мыслей не было никаких. Кое-что все-таки вертелось, правда, уловить их Васильев не мог, все время они ускользали. Как вдруг...
   В первое мгновение капитан сначала даже не понял, где он находится, создавалось впечатление, что он вернулся в далекое-далекое прошлое, в беззаботное детство, когда вокруг царило веселье и ничто не могло его обидеть - отцовская и материнская любовь не позволяла бы это сделать. Мысли Алексея закружились, стало не по себе - неужели рехнулся, а что вполне возможно после таких испытаний нервная система и не выдержала, оказалось слабой на проверку.
   А впрочем, нет! Ошибся? Конечно, ошибся. Это ведь сон. Господи! конечно, сон! Как хорошо, что на самом деле сон.
   Ах, да, вот я. Алексей Васильев в маленьком худеньком мальчике узнал себя. Сколько ему тогда было? Двенадцать? Да, скорей всего столько, именно столько. Но почему тогда Леша находится в полной тишине. Почему?
   Тут мозг капитана снова напрягся: что-то необычное - я и тишина. И действительно, сколько Алексей себя знал - он никогда в детстве не сидел в одиночестве: постоянно смех, друзья, шумные игры, словом самое настоящее воспитание улицы. Здесь же мальчишка один, без друзей и крикливой беготни, правда, слышен чей-то голос. Этот голос шел издалека, казалось, он выплывал из густого тумана и, словно приведение, приближался к нему. В тоже время в нем не было ничего такого мистического или слишком загадочного, он отличался своей мягкостью и душевной теплотой; так обычно говорят люди искрение, не знающие зла, просто-напросто не искушенные им. Его звуки одновременно успокаивали и заставляли успокаиваться других. Кого?! Ведь вокруг никого не было, разве только ноющей, постоянно беспокоящей боли, которая жила своей особой жизнью, как лицо одушевленное, имеющее право ... Она-то и довольно-таки искусно расправляется с людьми: врастает в человека и начинает его терзать, терзать по особенному, с достаточным извращением и извращенной изысканностью. Так и с Алексеем. Страшные страдания, неимоверное напряжение и необъяснимые стечения обстоятельств - все это в нем, однако оно, все это, что находилось в нем, вдруг исчезает, проваливается, не оставляя после себя ничего.
   Сразу становится хорошо, как-то приятно, легко и воздушно, будто с души сваливается огромный камень, до этого все время мешавший; мгновение - и наступает просветление, когда с магнитной ленты человеческой памяти стирается вся информация.
   Маленький Леша огляделся по сторонам, правда, огляделся глазами старого умудренного житейским опытом мужа. Находился он в комнате, не имеющей ни конца, ни края, - это озадачило. Еще озадачил белый туман впереди, позади - стлался черный. Леша опустил взгляд Алексея Васильева: под ногами, то нежно лаская голые пятки, то наскакивая на них, плескалась какая-то грязно-белая субстанция: две материи, разные по природе, не похожие друг на друга, смешивались, а, может, переплетались, одновременно сливаясь и бурля. На самом деле они не сливались, хотя и бурлили, - капитан чувствовал легкое волнение, передающееся по ногам, словно их поглаживали. Наверное, это мерещится - ведь всякое случается, когда мозг нагружен. Леша вздохнул полной грудью и сразу почувствовал странный запах. Какой-то слишком приторный, сладко-противный, он, как и ощущения в ногах, настораживал.
   А тем временем голос снова напомнил о себе, он приближался, и чем ближе он становился, тем уверенней начинал чувствовать себя Алексей. Вскоре из тумана сначала смутно, а затем все отчетливей, стало показываться приветливое лицо старушки. В первые секунды Леша отшатнулся, память старого капитана узнала ее. Вот только, где он видел этот образ? Вспомнил, наконец: когда они мчались по проспекту Марушевского к тому злосчастному дому, среди серого однообразия промелькнуло это лицо. И почему именно сейчас, да и тогда тоже оно запомнилось Алексею. Почему? - он не знал, вернее, знал - просто эта старушка в столичной сумятице одна, кто улыбалась и сохраняла добродушный и достаточно милый вид.
   Лицо старушки остановилось неподалеку, оно своим задумчивым, несколько грустным взглядом с нескрываемым интересом стало рассматривать капитана. Сколько в ее задумчивом спокойствии скрывалось дивной внутренней красоты, казалось, ее чистая нетронутая прелесть являлась исходным материалом всего существа старушки. В свою очередь и Леша рассматривал незваную гостью: помимо внутренней красоты и чистой нетронутой прелести, в ней была этакая решительность, способность ему помочь. Да именно помочь, а никак иначе, - ведь жизнь Васильева сама представляла такой шанс. Шанс через сон! А что?! Если так получается, если нет другого способа найти выход, если нет возможности подсказать или подтолкнуть к тому, чтобы просто понять происходящее вокруг. Вот и получается, что жизнь, изворачиваясь, начинает работать на свое будущее; вот и получается, что старушка, словно боясь спугнуть свое счастье, подбадривает его, приговаривает: "Не бойся, не волнуйся - я с тобой рядом!"
   Голос был удивительно нежным, ласковым, он действительно притягивал, появлялось желание к ней прижаться и рассказать о том, что тревожит. Как раз с такими намереньями и шагнул капитан к старушке; та также приблизилась к нему - видимо, ей захотелось что-то поведать Алексею. Теперь их разделяли считанные метры. Каждая мелочь, каждая подробность проглядывались в лице и в поведении гостьи (хотя, кто действительно являлся гостем, можно было поспорить).
   -- Жди, Леша, жди!
   Говорила вроде бы она и в тоже время не она, ее губы хранили царственное молчание, и звуки доносились как будто из-за ее спины, и поэтому они казались какими-то приглушенными, не похожими на первые, разделенные на отдельные слога и слова.
   -- Жди, Леша, жди!
   Последние фразы, словно провалились в неизвестность. Так же неожиданно, как и появилась, исчезла и сама старушка, она растаяла подобно утреннему туману, скопившемуся в расщелине огромной скалы, правда, после него практически всегда наступает прекрасная ясная погода, подобно странному ведению - предвестнику всего хорошего, собранному по крупицам из настоящего мира, подобно ... Больше Алексей ничего не видел - на сегодня ту необходимую информацию, о которой он должен был знать, капитан узнал; остальная - может быть, тема следующего или последующих дней - и так до бесконечности, или до вероятного конца кого-нибудь, возможно, его самого.
   Он проснулся - теперь Алексей это твердо знал. Вокруг прежняя, привычная обстановка, да и он сам уже не маленький двенадцатилетний мальчик, а взрослый мужчина, да и мир представляется вполне реальным, невыдуманным.
   В окно через светонепроницаемые шторы просачивались солнечные лучи, освещая темные углы комнаты, - наступало утро. Приподнявшись, Васильев потянулся, по затекшим за ночь членам пробежала приятная истома, настроение улучшилось, чувство необычной радости и одухотворенности, небывалое за последнее время, поглотило его всего без остатка, хотелось даже летать - и все из-за сна, из-за обычной улыбки, правда, необычной старушки. За что только не брался капитан, все у него получалось, хотя, живя один, без семьи, Алексей и без того все делал сам. Свое хозяйство он вел по-холостяцки и за последние годы одиночества к такой жизни привык. Как ему было сложно, - знал лишь сам Васильев. А сложно действительно было - впрочем, никогда он этого не показывал, никогда не проклинал свою несчастную судьбу и никогда никаких слов горечи, боли или отчаяния не срывалось с его губ, как бы тяжело не приходилось. Все переносилось молчаливо и незаметно для других.
   За час до завтрака Алексей Васильев переделал сотню мелких дел: приготовил суп, порядком опустошив содержимое своего холодильника - в дело пошли даже оставшиеся два помидора, успел постирать грязное тряпье и аккуратно развесить его в душевой комнате и на балконе, пропылесосить в прихожей и зале, тщательно проутюжить новую чистую рубаху, словом к восьми он был готов и при полном параде - вот только никакого желания идти на работу.
   Что там сейчас? Именно такие мысли тревожили Алексея, когда он уже сидел за столом и пил свой привычно холодный чай с песочным печеньем. Вывод намечался совершенно очевидный, и капитан это прекрасно понимал: их с Потаповым с распростертыми объятиями не ждут, они в своем родном Отделе, где отдали лучшие годы и вложили столько кипучей энергии, теперь совершенно чужие, более того, ехать туда становилось опасным. Но, несмотря на многочисленные минусы, страшно хотелось узнать судьбу Матусевича.
   "Скорей всего его отпустили", - гадал он.
   Но все же ... Догадки оставались лишь догадками, результатами непроверенных предположений и не могли заменить настоящие факты. Как бы там ни было, решение созрело сразу, практически моментально. Еще раз Алексей понял это, когда оглядывал себя в зеркало: вид достаточно решительный, взгляд сосредоточенный, без слабинки и сомнений, одежда без единого замечания, идеальна - пускай думают, что он нисколько их не боится, хотя страх все-таки присутствовал, он не мог не присутствовать.
   "Ну, теперь можно", - Васильев улыбнулся, подбадривая скорее не себя, а оценивая свое отражение в зеркале; следующим был взгляд, обращенный к комнате, - глаза внимательно осмотрели все обстановку с каким-то характерным сожалением, словно прощаясь, - мало ли, что может случиться. От такого исхода Алексей скривился так, что на его лице собралось несколько глубоких морщин, поэтому, чтоб не передумать, он небрежно махнул рукой и спустился по лестнице вниз.
   На улице стояла прекрасная погода. Солнце, будто отдохнув, после долгого безмолвия, светило во всю, листья деревьев, покачиваемые легким свежим ветерком, о чем-то тихо перешептывались друг с другом. От подобных метаморфоз жизнь казалась прекрасной, причудливой, и природа от этого по-настоящему веселилась, показывая людям свою необычную красоту, хотя люди, как, впрочем, и дома, еще спали спокойным безмятежным сном.
   "Никого нет. Странно!" - Алексей Васильев огляделся по сторонам - действительно никого, словно все провалились сквозь землю.
   "Я один!" - погода улыбнулась ему, и он в который раз за сегодняшний день ощутил себя самым счастливым человеком. А как же иначе, ведь капитану дали надежду, а она великая вещь.
   Алексей даже не смотрел себе под ноги, он, широко шагая, направлялся к остановке. Все мысли о том, что могло произойти в Отделе, капитан старался гнать прочь - как говорится: будет день, будет и пища. Впрочем, потребность в безопасности сама собой тревожила его, болели старые незажившие раны в душе, и от этого прямо-таки становилось неспокойно.
   "Может, лучше с Михаилом", - разумное предложение, но его отогнал Алексей и, видимо, отогнал слишком поздно.
   Встреча с Потаповым произошла совершенно неожиданно, лицом к лицу, поэтому первые мгновения оба рассматривали друг друга с некоторой растерянностью, непониманием, словно виделись впервые.
   -- Ты что здесь делаешь? - подозрение стало постепенно закрадываться в сознание Васильева, казалось, что сейчас произойдет что-то непоправимое, очень нехорошее.
   Потапов замялся - подозрение усилилось, а вместе с ним возникло страшное беспокойство. Но что именно его беспокоило?
   Видимо, эта чертова эпидемия добралась и до его лучшего друга.
   -- Я собственно к тебе, - сознался Михаил, однако таким тоном, что капитан не поверил, засомневался - какая-то недоговоренность чувствовалась в его словах, что-то он скрывает, да и то обстоятельство, что квартира Потапова находится над ним, говорит о многом. Зачем, для того, чтобы попасть к нему домой, майору понадобилось выйти на улицу.
   Алексей засветился нехорошей уверенностью, казалось, злой умысел он прямо-таки читал на лице товарища, и это не могло не печалить. Забеспокоился и сам Михаил - видимо, лицо капитана, как зеркало, отражало такое, что становилось действительно не по себе, поэтому уж лучше признаться, иначе на самом деле произойдет что-нибудь ужасное.
   -- А если честно собрался в Отдел. Только один, не хотел подвергать тебя опасности.
   Здесь после произнесенных слов другом Алексей залился веселым неудержимым смехом, он смеялся так, как не смеялся, наверное, никогда в жизни, смеялся оттого, что его самые страшные опасения не оправдались, смеялся и никак не мог остановиться, даже слезы выступили на глазах, слезы облегчения. Да Васильев радовался, радовался безмерно, и сквозь внезапно вспыхнувшее веселье тонули слова и фразы, которые он пытался сказать.
   -- Ты в порядке? - нечто похожее на подозрение теперь возникло и у Михаила. Собственно ничего здесь страшного не было, просто чувство, что смеются над ним, поднимало в майоре сильную злость, хотелось что-нибудь сделать, что-нибудь такое, чтобы друг перестал хохотать.
   -- Я ... ничего ... - задыхаясь, заговорил капитан,- просто я ...
   Алексей не договорил, даже последняя фраза потонула в захлебывающем смехе, создавалось впечатление, что его невозможно остановить, и именно потому, что смех освобождал Васильева, делал свободнее от злых мыслей и предрассудков.
   Успокоился Алексей только в потаповском "УАЗе", причем он сам не заметил, как добрались до него. Однако даже в салоне капитан время от времени взрывался, и тогда его сумасшедшее веселье несколько смущало Михаила Потапова; тот сначала морщился, но терпел, - так взрослые смотрят на невинные шалости детей, делая некоторые поблажки им, а потом эти приступы товарища, в конце концов, стали его раздражать. Пару раз он хорошенько тряхнул машину, резко ее повернув, когда капитан заливался громким веселым смехом в очередной раз - тщетно, пару раз смерил друга недовольным взглядом, в котором было все и несколько больше, - безрезультатно, и лишь показавшееся здание Отдела прекратило истерику Алексея. На долго ли?!
   Еще никогда друзья за все свои годы службы не чувствовали столько страха, страха всеобъемлющего и всеохватывающего, такого, которого вроде бы не бывает в действительности, однако реально он существует. Означает ли это, что страх прописался в Отделе.
   "Вполне возможно", - решил Алексей, окончательно успокоившись и прекрасно осознавая, что им с Потаповым туда придется войти.
   Машина остановилась. Друзья посмотрели на здание: многое, что изменилось за последнее время в облике ОВД, хотя по внешнему виду это и не скажешь, все оставалось прежним. Больше грандиозной мрачности и мрачной мощи прослеживалось в его пятиэтажном очертании, а, может, все потому, что люди сильно изменились и смотрели теперь они на одни и те же вещи другими глазами.
   С отвращением и омерзением разглядывали Алексей и Михаил то, что некогда являлось для них родным и близким, "вторым домом" - это было место, где не хотелось особо задерживаться.
   Друзья, испытуя достаточно противоречивые чувства, вышли из машины и направились к дверям Отдела. Что с ними будет, если они все-таки рискнут зайти туда? И вообще стоит или не стоит это делать? Расстояние до главного входа неумолимо сокращалось, и чем ближе до него оставалось, тем отпадало всякое желание заходить, тем ответы на интересующие два вопроса лежали на поверхности. Но ... оба, причем одновременно протянули руки к дверной ручке и дверь со страшным скрипом, как им показалось, открылась. В нос сразу ударил спертый, ужасно зловонный запах, казалось, сюда впервые вошли после долгих-долгих лет запустения и полного одиночества, а ведь прошел всего лишь один день - уж воистину иногда двадцать четыре часа могут изменить многое, все повернуть в противоположную сторону.
   -- Как там, - зачарованно проговорил Михаил, оглядывая, словно впервые, приемное помещение.
   -- Да, - недовольно протянул Алексей, он сразу понял, о чем идет речь: о том колке, с которого и началась вся история. Стало неприятно, тошнотворный комок подкатился к горлу, Алексей ощутил его горьковато-кислый привкус и невольно скривился. И вместе с этим никаких мыслей. Хотя, нет! Что такое? Откуда-то из глубины души зародилась и начала расти тревога: "Он уже переселяется сюда, в город, в столицу". Неизвестно почему, но его сознание определило род этого нематериального, неосязаемого, однако реального существа. Он! Он! Он! Значит оно мужского рода, значит в нем преобладание мощи, силы и неудержимой безжалостности - закон вселенский, он постоянен и неизменен, его просто никто и никогда не сможет изменить.
   В приемной было безлюдно, дежурный офицер, который сидел в специально отведенном для него месте, хмуро и зло проводил их взглядом, и нет им обычного приветствия, казалось, если бы старшего лейтенанта что-то или, теперь уж точно, кто-то не удерживал, он бы набросился на старых знакомых, набросился, как цепной пес, охраняющий покой и благополучие своего любимого хозяина.
   Михаил Потапов смерил его пронзительным взглядом.
   "Они нас боятся", - его мысль являлась результатом увиденного, значит, не все еще потеряно, значит еще есть пускай смутная, но все-таки надежда на удачу.
   Друзья поднялись на второй этаж, медленно и осторожно пробрались в кабинет Васильева. Странно, по пути им никто не встретился, создавалось впечатление, будто все вокруг вымерло или, может, за ними наблюдают - получается: действительно боятся.
   -- Гиблое место, - шепотом проговорил Потапов.
   -- Ни единой живой души, - согласился с ним Васильев.
   Дверь кабинета была приоткрытой, и явно не сквозняком. На полу валялись осколки разбитого стекла от таблички, а сама табличка с подписью "Капитан Васильев А. С." измазана красной краской ... нет, это не краска, это ... кровь!!!
   "Кровь", - словно эхом отдалось в голове Алексея; догадка достаточно страшная, однако не такая неправдоподобная, как могло показаться на первый взгляд.
   "Что поделаешь, мы в логове врага", - попытался успокоиться капитан.
   -- Не трудно предположить, что творится внутри, - теперь уже Михаил высказал свое предположение.
   Они зашли в кабинет. Первое, что оба увидели, был перевернутый письменный стол, невдалеке валялся полумягкий стул без двух ножек и везде лежали изорванные и помятые документы, выпотрошенные папки - не оставалось никаких сомнений здесь что-то искали, искали что-то важное, а, не найдя, излили на кабинете всю свою злобу и ярость, накопленные на Алексея. Досталось и фотографии матери Васильева: ее портрет валялся на полу, казалось, его не просто сбросили вместе со всеми бумагами, а намеренно кинули, жестоко так, цинично, стекло разбито на мелкие осколки и небрежно отброшены, видимо, ногой, в сторону, под конец кто-то опять же специально оставил на светлом улыбающемся лице свой отпечаток от армейского ботинка. Вот здесь Васильев не сдержался, страх сразу отступил на второй план - все-таки, когда человек взбешен, все меркнет перед этим диким состоянием. С перекошенным лицом капитан подбежал к портрету и, опустившись на колени, дрожащими руками поднял фотографию матери. Нет, они надругались не над карточкой, они своим вандализмом замахивались на гораздо большее, на самое священное, на неприкосновенное, что есть в жизни человеческой.
   "Как так ..." - у Алексея дрожали не только руки, но и лицо, перед глазами появилась мутная пелена, сквозь которую трудно было что-либо рассмотреть, но он уже ничего не видел, он просто не в состоянии смотреть на разбитый портрет.
   Плакал ли Алексей? Нет, не плакал, однако переполнявшие его чувства делали капитана не в меру агрессивным, злым. Михаил же напротив все скрывал, и поэтому казался внешне спокойным, хотя на самом деле у него из головы не выходила табличка с фамилией друга, замазанная кровью.
   Немая сцена продолжалась: Алексей на коленях, Михаил, стоя в дверях, молчал. Вдруг Васильев резко повернулся, его глаза сверкали каким-то недобрым огоньком, взгляд из-под нахмуренных бровей стал острым и пронзительным, да и сам капитан, злой и грозный, походил на потерявшего в этой жизни самое дорогое и ценное человека.
   -- Знаешь, они мне уже надоели, - процедил сквозь зубы он, - ох, как надоели, - Алексей яростно мотнул головой и с вполне понятной решимостью погрозил воображаемым врагам кулаком, - дайте мне срок и вы пожалеете, непременно пожалеете, сволочи, клянусь всем, чем угодно.
   -- И как все это будет выглядеть.
   -- Очень просто. Говорят, клин клином вышибают, поэтому раз наши общие товарищи решили потягаться, я, конечно же, приму вызов: на один их выпад я отвечу своим, таким же.
   -- Месть не лучший выход, она, по себе знаю, туманит мозги, мешает трезво мыслить, человек становится невыносимым в своих стремлениях, и от этого нет ничего хорошего, напротив, настоящая месть ставит его в один ряд с теми, кого он пытается уничтожить и низвергнуть.
   На такие слова нечем возразить. Васильев заходил по кабинету, не обращая внимания на теперь бесполезные, разбросанные по полу бумаги, его нервное возбуждение не давало ему собраться с мыслями. Что делать?
   -- Ладно, хватить, - пожалуй, единственное, что пришло на ум к Алексею - и хорошо, что капитан не подался магии злой мести, - пошли лучше проведаем нашего старого знакомого - в конце концов, мы за ним сюда приехали.
   -- Конечно!
   "По крайней мере, эта идея лучше, чем его мстительный бред", - так майор мог только размышлять про себя.
   Опять длинный и безлюдный коридор и путь, кажущийся вечностью. Понимали ли друзья, что их ждало впереди?! И Михаил, и Алексей с предельной ясностью осознавали то, что их ожидало, а иначе не могло быть и речи. Здесь как на листе чистой белой бумаги вырисовывались самые мелкие детали, самые тончайшие подробности, складывающиеся в одно целое. Господи, а что собственно, кроме ловушки, было впереди? Невероятно, но факт, казалось, их намеренно заманивают ближе к камерам.
   Будто воры в богатом доме, словно убийцы, охотившиеся за своей жертвой, именно так они шли по своему некогда родному Отделу. Как такое произошло, что каждый шорох, каждый неосторожно оброненный звук тревожил друзей, заставлял их вздрагивать; как мог вид дверей с табличкой "майор Потапов М. В." сразу восстановить в памяти обстановку кабинета и то, что там, возможно, происходило - наверняка, мрачная ужасающая картина; как случилось, что двум милиционерам приходилось осторожно красться вдоль стен коридора, внимательно следя друг за другом, чтобы ненароком куда-нибудь не туда наступить, не за то взяться, неудачно поскользнуться. Трудно найти объяснение, да, впрочем, и никто не пытается их отыскать. Зачем?!
   Словом, в этот день им казалось, что они особенно неуклюжи и неповоротливы, хотя не имело никакого смысла прятаться - за ними и так следили, их и так передавали от одного внимательного наблюдателя к другому, но, видимо, человек устроен подобным образом: он тщательно корпеет над вещами, которые заранее обречены на провал.
   А путь, состоящий в обычное время какие-то жалкие минуты, все продолжался: то длинные коридоры, своим безмолвием и тусклым светом угнетавшие друзей, то лестничные пролеты, утопающие в полной темноте, то ... и так бесконечно-бесконечно долго, пока они не вышли в подземное царство Отдела, к его решетчатым дверям - именно здесь следовало искать Матусевича.
   КВЗ. Камеры временно задержанных с мрачными рядами тяжелых железных дверей, в сумраке напоминавших мрачные темницы средневековых крепостей, приготовивших для своих незваных гостей много различных неприятностей. От одного врага к другому, от одной крайности к другой, словом они превращались в загнанных, обреченных, в тех, за кем охотились и за кого еще пока давали приличные чаевые, причем очень хорошие чаевые. Кому?! Да всем, всем, кто знал друзей, кто впервые встречался с ними или каким-то образом были связаны с Алексеем и Михаилом.
   Так неужели здесь, в этом следственном изоляторе все и закончится. Возможно, если учесть какая необычная тишина царит вокруг: ни привычного гомона задержанных, пытавшихся оспорить свои законные права, ни грохота, закрывающихся железных дверей, с обязательной порцией отборного мата, в конце концов, даже никого не было, словно все вымерли, бросили свою работу, не удосужившись прикрыть за собой калитку внешнего ограждения.
   "Несомненно, ловушка", - Алексей со своими мыслями был согласен. Однако нужно!
   -- Похоже, всех амнистировали, - грустно усмехнулся Михаил Потапов.
   -- Может быть, и его?
   Такая догадка имела большую вероятность, но как раз именно догадка отличается от достоверности одной мелочью - невероятными и непроверенными предположениями. Конечно, они и заставляют человека нервничать, вздрагивать от малейших шорохов, звуков; в подобные мгновения в сознании творится что-то непонятное, ужасное, оно становится ареной битвы между страхом и любопытством, своеобразным барометром окружающей обстановки, улавливающим любые изменения настроения.
   Низкий, сумрачного вида потолок с обвалившейся штукатуркой, который практически не освещался лампами дневного света, закрытые камеры с такими же закрытыми и пустыми пространствами, и постоянное ощущение, что за тобой кто-то наблюдает, - вот лишь то немногое, что преследовало их. Причем ощущение присутствия чужого блуждающего взгляда появилось не тогда, когда они вошли на территорию следственного изолятора, а именно когда переступили через ограждение. Казалось, страх захватывал друзей с новой силой; если около входных дверей его чувство глушило все остальные человеческие эмоции - в такие моменты сила страха действительно пугала, то здесь он стал каким-то ноющим, постоянно беспокоящим, словно зубная боль.
   -- Готовимся к самому худшему, - тихо прошептал Алексей, как раз кидая точно такие же беспокойные взгляды по сторонам.
   Первые несколько камер оказались пустыми, третья - вообще, прикрытая. В ней, оба знали, сидел один подследственный - человек без явных признаков рецидивиста, не похожий на отъявленного убийцу-маньяка, но все-таки подозреваемого в убийстве шестерых молодых женщин - это только известных. Алексей помнил его располагающее к открытому общению, приятной наружности лицо. Зачем такому насильно затаскивать всяких девиц, они сами с превеликим удовольствием запрыгнут к нему в постель. Мог ли он убить шестерых красавиц? Дело шло к осуждению маньяка, так как нашлись свидетели его преступлений. Теперь же его не было.
   "Значит, убивал, а, впрочем ..." - впрочем, Васильеву сейчас было наплевать: виноват тот молодой человек, который сидел в этой камере, или нет. Мрачно! Страшно! Неуютно! Противно! И все разом и все вокруг. Четвертая, пятая, шестая - опять пустые. Седьмая! Самое примечательное место изолятора. Сколько в нем произошло замечательных историй, одновременно интересных и пугающих - что поделаешь, такая жизнь в Отделе. Например, одна из них ...
   -- Мне кажется, что его здесь нет, - Михаил высказал свое предположение скорее не из идейных соображений, а просто потому, что хотелось поскорей отсюда уйти.
   За последнее время он кое в чем стал разбираться - жизнь заставляла его; он, словно вжился в тот образ и постепенно начинал даже мыслить именно так, как мыслил как раз тот образ.
   Нет, Колька-шарамыга здесь, вон в той крайней камере. Алексей, как собака, наконец, взявшая след, почувствовал своего врага. "Он там", - беспокоила его навязчивая мысль. "Он там", - желание становилось по-настоящему сильным. "Он там", - даже ноги были уверены, ведя своего хозяина к последней камере. "Он ...". Конечно, он - человек, убивший двух женщин (хотя, может быть, одну), человек с ехидной улыбкой победителя, когда его увозил Штольцер, человек без имени, потерявшийся много-много лет тому назад и вернувшийся с другой миссией, правда, с какой оставалось пока неизвестным.
   Алексей и Михаил осторожно подошли к ней. Расположенная в самом дальнем углу, неосвещенная, казалось, свет от ламп натыкался на какую-то непроницаемую границу, она своим грозным и громоздким видом словно нависала над окружающими предметами, она ждала, и в своем ожидании становилось по-настоящему недружелюбной, страшной, может, приготовившейся к смертоносному прыжку на очередную жертву - видимо, проголодалась. За ее стенами хранилась их тайна. Тайна - человек с ехидной улыбкой, убившей двух молодых женщин (может быть, и одну). И эту тайну желали раскрыть они.
   Колька-шарамыга беспокойно ходил взад-вперед, никак не находя себе места, время от времени он останавливался или садился на нары и тогда, именно тогда камера содрогалась от его ужасных нечеловеческих криков. Странно, и почему друзья не слышали их раньше. Затем Лжематусевич замирал, и тогда он напоминал обычного человека, которого незаслуженно обидели. Через секунду или две все повторялось снова, с той лишь разницей, что теперь крики становились еще громче и продолжительней, а минуты молчания - более длинными и угрожающими. Что же произошло? Что случилось? Сам Николай за прошедшую ночь сильно изменился: похудел, осунулся, лицо побледнело, резче стали выделяться скулы, руки тряслись, мочки ушей сначала краснели, а потом по мере раздражения принимали некрасивый синеватый оттенок, отчего Алексею Васильеву стало невольно жаль этого парня.
   Михаил же равнодушно относился к мучениям Кольки-шарамыги, правда, и от его взгляда не ушли те изменения, что случились с ним. Их причина - тема известная самому Матусевичу, однако желания поделиться с другими об этом у него не было никакого.
   -- Ну! Пошли что ли?! Нам, кажется, нечего тут делать, - сказал Михаил Потапов, впрочем, думали об уходе оба.
   Возвращались они назад гораздо быстрее. Страх напрочь исчез, оставив все чувства пустыми и бесхозными, - люди просто-напросто устали бояться; так происходит, когда действительно надоедает постоянно ощущать себя в роли загнанного зверька. Как ни странно, взамен ничто не пришло, ощущения по-прежнему оставались совершенно пустыми, странными и тупыми. С другой стороны эта пустота, подобно паучьим сетям, опутывала разум Алексея и мешала ему трезво оценивать обстановку.
   "Черт побери, ничего не понимаю, абсолютно ничего! Вокруг, как будто пусто или, может, нас нарочно водят за нос, вблизи да около - видимо, не хотят показывать истину, - капитан опустил голову, рассматривая под ногами пол, словно в поисках чего-то потерянного. - А собственно кто эту истину поведает нам? Кто?! Кому подобное нужно? Что они за это получат? Вот именно что ничего, зато потерять могут многое - свою жизнь".
   Кстати, о жизни. Друзья остановились около кабинета с ярко красной табличкой "Архив"; Алексей, словно зачарованный, посмотрел на нее, на минуту задержал свой взгляд: "А что если ..."
   -- Что ты еще задумал, - Михаил Потапов проговорил свои слова без каких-либо эмоций - тихо и спокойно, похоже, его чувства и ощущения были бесстрастны, да и голос теперь не дрожал, как обычно.
   Капитан рывком открыл двери и бросился к шкафам с документацией. Обстановка в комнате такая же удручающая, как и в кабинете Алексея: все разбросано там, где можно разбросать, все разбито там, где можно разбить, все грязно настолько, насколько возможно это сделать, словом человеческая злость и ярость были действительно сильны раз они дошли и сюда. Только зачем? Что они искали?
   А кто собственно сказал, что они искали, может, то обычный взрыв, который достиг и архива, может, то обычные чувства, переполнявшие людскую суть.
   Папки с личными делами являлись целью Васильева, он искал долго, но упорно; прочитанные безжалостно скидывались на пол или в сторону, словно уже ненужные, никчемные, давно сброшенные со счетов жизни - они уходили в небытие, в неизвестность, в сплошную грязь вместе с человеческими судьбами, описанными в них.
   Все время, пока товарищ занимался поисками каких-то бумаг, Михаил с некоторым интересом наблюдал за действиями капитана - недоумения и любопытства не было, как и страха, - он устал их проявлять.
   Ну! Наконец-то! Нашел! В руках капитан держал новенькую папочку с инвентарным номером 666 и проламинированным ярлычком с фамилией "Матусевич К. П." - и когда они успели собрать такое количество компромата на Кольку-шарамыгу.
   Алексей подошел к майору, торопливо листая личное дело.
   -- Вот! Гляди! - выдохнул он.
   Посмотрев, ахнул и Потапов. В месте, на которое указал капитан, честно и правдиво, с приложениями показаний свидетелей и личным признанием, с письменными документами экспертизы и выводами следственной группы рассказывались совершенные деяния Кольки-шарамыги, все то, что совершил он за свою неполноценную жизнь. Правда, упоминалось в деле и другое: "Константин Петрович Матусевич погиб при невыясненных обстоятельствах, его труп нашли на перекрестке улиц Гагарина и Октябрьских событий рядом с трупом изуродованной гражданки Семеновой Ольги Александровны. Оба скончались от многочисленных ранений, нанесенных друг другу при половом контакте, который происходил здесь же на перекрестке дорог".
   -- Черт побери, - Михаилу пришлось невольно удивиться, хотя он дал себе слово, что ни при каких условиях не будет не удивляться и не любопытничать.
   -- Смотри еще, - Алексей нагнулся и подобрал с пола первую попавшуюся папку. По иронии судьбы на ней красовался ярлычок с фамилией "Штольцер Н. С.". Он снова пролистал документ и остановился на интересующем его месте, быстро пробежал глазами по тексту, немного задумался.
   -- Смотри, - капитан протянул личное дело Потапову.
   "Николай Степанович Штольцер погиб при невыясненных обстоятельствах, его труп найден в парке отдыха на проспекте Марушевского". "Недалеко от нашего дома", - оценил про себя Михаил, встряхивая головой, словно отгоняя ненужные мысли. "Смерть наступила от болевого шока вследствие отрыва всех четырех конечностей. По показаниям пострадавших свидетелей Штольцер Николай Степанович вместе со старшим сержантом милиции Соврасенко Игорем Семеновичем и старшим сержантом милиции Игуниным Михаилом Михайловичем прогуливались по парку в состоянии алкогольного и наркотического опьянения - вскрытие гражданина Штольцера установило наличие в крови алкоголя и неустановленного наркотического вещества. На одной из скамеек парка они обнаружили гражданку Слепневу Марию Геннадьевну, занимавшуюся ...".
   Потапов не стал дочитывать, ему и так было понятно, что произошло дальше. Ужасное же для него являлось другое: то, что с такой точностью и правдоподобностью, с такой предельной достоверностью описывались судьбы людей, вернее, их смерти. А, может ...
   -- А наши дела там есть, - скорее повествовательно и утвердительно, чем вопросительно, сказал Михаил.
   Оба, словно по команде, повернули головы в сторону стеллажей с личными делами, оба прекрасно знали примерно в каком месте они находятся, и потому особой сложности не составляло их найти. Но стоило ли?!
   -- Их там нет, - с твердой уверенностью проговорил Васильев.
   -- С чего ты взял?
   -- Их забрали.
   -- Но кто?
   Васильев промолчал, впрочем, Потапов и без того хорошо осознавал: откуда он знает; еще в молчании капитана скрывалось что-то странное, а, может, и нет, и это несколько заинтересовало Михаила. Действительно, кроме разумного, логичного подхода, в его размышлениях скрывалась интуиция. Так думал майор. С другой стороны - в мыслях друга не было ничего необычного, даже интуиции, на которую он в последнее время привык полагаться.
   "Хорошо! - тем временем оценивал сложившуюся ситуацию Алексей Васильев. - Допустим наши дела здесь. Допустим, мы их найдем и, конечно же, прочитаем. Но что тогда? Легче или хуже нам станет - возможен любой вариант, хотя лично я придерживаюсь последнего. Это первое. Во-вторых, узнав свою ... захочется ли нам дальше продолжать нашу меленькую войну. Сомневаюсь!!!".
   -- Их забрали, - более уверенным голосом проговорил он, прямо посмотрев на товарища.
   -- Тогда давай отсюда выбираться.
   И снова длинный-длинный коридор с открытыми и полузакрытыми дверями кабинетов, и тишиной. Теперь она не настораживала, она казалась предметом окружающей обстановки, необходимой вещью в таинственном интерьере.
   -- Скажи, Алексей, - Михаил, конечно, выбрал не самое подходящее время и не самое подходящее место, но что сделаешь, если у человека любопытство иногда преобладает над осторожностью и даже над страхом, если именно в нем скрывается, как и самый большой его недостаток, так и его достоинство, - откуда у тебя все это?
   -- Не знаю, - сухо ответил тот.
   Чем-то задел такой ответ Михаила: с одной стороны в нем ничего не было необычного; с другой же голос капитана говорил скорее не о нежелании общаться, а об открытом пренебрежении. От последних слов Алексея майор раскраснелся, засопел, какая-то грозная гримаса исказила его лицо, оно сразу стало некрасивым, животным что ли - вот только какой породы и вида - неизвестно.
   Впрочем, и Алексею не понравился вопрос друга. Злоба, даже ярость постепенно росли, мало того, кто-то, а, может, что-то очень тихо нашептывали ему: "Ударь его! Ударь!" - создавалось впечатление приближения неотвратимого - ссоры. Но!..
   Но восторжествовал разум - все-таки так дальше не могло продолжаться, иначе дело зайдет слишком далеко, и только именно в разуме Михаил и Алексей должны были быть сильными, только им они как раз и отличались от своих сослуживцев, только тем, что могли вовремя остановиться, не дать чувствам, а особенно эмоциям перебороть себя. А если бы не получилось у них? Что тогда? Представить не составляло большого труда, представление давали личные дела из архива: вот они лежат посреди какой-нибудь столичной улицы с перерезанными глотками - это их злоба и ярость против друг друга, словом, печальная трагическая картина, и все из-за неуправляемых эмоций. Только сейчас Потапов и Васильев с огромным ужасом ощутили, какая посетила их страшная и необъяснимая злоба. Оставалось гадать: откуда она? Конечно же, неизвестно! Может, поэтому во взглядах друзей сквозило настоящее недоумение, потрясение всем происходящим; чувства, когда обоим захотелось вспылить, и желание наговорить разных оскорблений и гадостей действительно пугали, и они настойчиво пытались от них избавиться.
   Трудно себе представить, но ведь такого не могло бы быть, если бы ... А что собственно: если бы? Если бы не оказалось той злосчастной телеграммы, сильно расстроившей Алексея, или если бы машина Потапова не заглохла посреди проселочной дороги - даже сейчас оба чувствовали очень неприятный привкус, оставшийся от того места, или если бы не предложение Колченогова заночевать на берегу Тихого, то тогда все бы так и осталось в полном порядке, так и текло бы все размеренно и непринужденно. Навряд ли! То, что сейчас происходило в столице, происходило независимо от пришедших телеграмм, застрявших машин и беспокойных ночей, да и вообще помимо чьей-либо воли; оно происходило лишь потому, что должно было произойти, лишь из-за того, что все к этому шло, шло уверенным шагом.
   Такая жизнь - напрашивался один-единственный вывод.
   -- Такая жизнь! - Алексей проговорил не то, чтобы громко, и не то, чтобы тихо. Затем он еще захотел что-нибудь сказать, но так и не успел договорить, как вдруг со всех сторон засвистело, зашумело, откуда-то закричало, вызывая обитателей Отдела. Царившую до этого тишину неожиданно пронзили сотни непонятно откуда взявшихся звуков, таких противных и отвратительных, что невольно пришлось зажмуриться и закрыть руками уши.
   Простояли друзья в оцепенении недолго: сначала шагом, а потом бегом Алексей и Михаил по полутемным коридорам и узким лестничным площадкам стали пробираться к выходу. Там, где они были минуту назад, уже сновал с добрый десяток людей в знакомой униформе - спасавшимся даже издалека было заметно, какими неестественными и вымуштрованными движениями отличались те. Как запрограммированные, разбуженные такими ужасными сигналами, получившие команду на уничтожение незваных гостей, бывшие сослуживцы Потапова и Васильева теперь имели одну задачу на всех.
   Сомнений не оставалось: охотятся на них, а значит необходимо побыстрей отсюда выбраться. Побыстрее, не значит неосмотрительно, поэтому Алексей и Михаил действовали предельно осторожно: как только из вида исчезли снующие повсюду служащие, друзья относительно благополучно преодолели лестничный пролет - впереди предстояло пересечь достаточно длинный и широкий коридор с множеством кабинетов, частью закрытых, частью нет, и подсобных помещений. Первые десять метров преодолены, справа распахнутая дверь кладовки, а позади слышатся чьи-то торопливые шаги - их преследователи спускались по лестнице.
   Делать нечего, нужно спасаться. Кладовая оказалась маленьким узким помещением с ровными двухметровыми расстояниями по высоте, длине и ширине и небольшим оконцем посередине, через которое также доносились звуки, не доставлявшие им особого оптимизма.
   "Такая жизнь начинает постепенно входить в привычку", - подумал Васильев, прикрывая за собой двери и прислушиваясь к приближающимся звукам погони.
   Шум стучащих по мраморному полу каблуков поравнялся с кладовой и затем стал удаляться, пока не стих окончательно. Капитан осторожно открыл двери и вышел, за ним вышел и майор, и ... лицом к лицу встретились с Васькой Томиным и Генкой Слепнем. Первый, Василий Томин, вполне симпатичный и обаятельный молодой человек, которого всегда уважали за добродушие и сострадание, иногда излишние для такого времени, в котором он жил, и для такого места, где он работал. Истории со старым бомжом и голодной проституткой-лимитчицей были хорошо известны в Отделе; теперь он не казался таким, вернее, внешность оставалась той же, а вот глаза сверкали недобрым огоньком, как-то остро и вызывающе, словом не похоже на него. Второй, Геннадий Слепень уже немолодой лейтенант с очень длинными руками и такими же длинными тонкими пальцами, что делало его похожим на маленькую обезьянку, с проницательными умными глазами, делавшими его хозяина на первый взгляд человеком рассудительным и вдумчивым, на самом деле Геннадий в Отделе пользовался недоброй славой. Он, как бы являлся полной противоположностью Томину. Его все сторонились и даже немного боялись, между сослуживцами о нем ходили страшные истории, которые, несмотря на свою неправдоподобность, тем неменее не являлись лживыми и придуманными, они имели все основания, чтобы им доверять. Задержанные и подследственные, к примеру, этого злого и довольно глупого офицера ненавидели, и то ли в насмешку, то ли намерено прозвали Наказаньем Божьим - конечно, не без основания было придумано ему такое прозвище.
   Теперь наказанье Божье предстало перед Михаилом и Алексеем. Но Божье ли?! Плечи Томина и Слепня прикрывали доступ лучам электрического света, и поэтому их лица, особенно последнего находились в сумраке, из-под насупленных густых бровей чувствовался тяжелый взгляд. Только сейчас, спустя годы, друзья ощутили его на себе и, в конце концов, поняли, почему многие не выдерживали, ломались, признавались даже в том, чего они никогда не делали, выходили из его кабинета с тенью душевного опустошения, потерянности - Слепень словно завораживал, как удав кролика перед тем, как съесть его, зло околдовывал, казалось, сам не желая того заставлял столбенеть
   Впрочем, у всякого человека есть свои недостатки: Томин и Слепень стояли и просто смотрели на них, смотрели с интересом, злобой, а, может, и без того и другого, может, просто смотрели, именно просто, без каких-либо чувств и эмоций, просто как хищник на добычу, как убийца на жертву, именно потому, что им было совершенно безразлично кого убивать.
   Михаил Потапов спохватился первым: он сначала толкнул капитана, затем врубился между Томиным и Слепнем, сильными ударами руки разбросал их по сторонам и, увлекая за собой друга, побежал по коридору. Теперь прятаться не имело никакого смысла, зачем красться, подобно ворам, только для того, чтобы их не заметили, теперь им оставалось лишь одно - спасаться, и они спасались.
   Вот и дежурка, но почему-то пустая, не наблюдалось в ней того офицера, который проводил их хмурым и злым взглядом, - видимо, вышел по делам, хотя собственно какие могли быть дела в этом мрачном здании. Сейчас ее обежать и они окажутся у входных дверей. А дальше, господи, неужели свобода!
   Свобода?! Похоже, друзья-товарищи еще рано поверили в нее: позади них, впереди и немного справа, где находилось административное крыло Отдела, с различными службами по рассмотрению всевозможных жалоб, к входным дверям, крича, гудя, неслись люди. Кого тут только не было: служащие, одетые в чем попало - в прошлом аккуратные, изысканные, умеющие хорошо себя представить, показать, кого-то удивляя, а кого-то при необходимости очаровывая; омоновцы, люди одинаково физически крепкие и глупые в сегодняшнем стремлении достать своих главных и, может быть, самых злейших врагов; местная интеллигенция - офицеры уголовного розыска, следователи, эксперты-криминалисты - в их поведении ничего не просматривалось нормального, этически полезного. Они - адская толпа, по-настоящему разъяренная, вооруженная, чем попало, казалась страшна в своем исступлении, крепкой решимости и нацеленности.
   Нельзя попадать в ее объятия. Что делать? Секунды шли, такие важные драгоценные секунды, а друзья просто стояли в полном замешательстве и смотрели на приближающуюся возбужденную толпу. Впрочем, решение у них уже созрело, правда, лишь одно.
   -- Двинули, - громко крикнул Михаил Потапов и опять потянул за собой Алексея. К входной двери друзья подбежали первые - они на крыльце. Но прямо на них неслись те, кто находился на улице, помимо служащих Отдела здесь были и обычные прохожие; до них оставались считанные метры, более того, капитан с майором прекрасно различали их бескровные лица, пустые, совершенно равнодушные и бессмысленные глаза. Попади к ним, и от тебя ничего не останется.
   -- Я их отвлеку, - Потапов одним прыжком перепрыгнул через лестничные перила и кинулся к стоянке оштрафованных автомобилей. Впрочем, кроме последней на довольно обширной территории Отдела располагалась и спортивная площадка, на которой личный состав сдавал зачеты в период проверок, в остальное время он был только для того, чтобы быть. Еще здесь были хозяйственные постройки разного назначения: кладовки, гаражи, столярки, но самое основное, что и привлекало майора, тут находились большие ворота - путь к свободе.
   -- Эй, я тут, - закричал он едва отбежал от дверей.
   -- А-а-а! Убегать! - заревела приближающая толпа, казалось, этот крик майора возбудил еще больше, мало того, возмутил ее: сразу закачались головы, изрыгая гортанные проклятия, возмущено и быстрее завертелись палки, дубинки и просто арматурины в предчувствии скорой расправы над незваным гостем.
   Позабыв об Алексее, убегающем в противоположную сторону, толпа изменила направление и бросилась вслед за обидчиком. Через минуту сначала Михаил, а потом и все остальные, включая и тех, кто выбежал из здания Отдела, скрылись из вида.
   Путь к спасению открыт, теперь ничто не помешает капитану добраться до машины, разве только те, кто может повстречаться по дороге.
   "Как они подвержены эмоциям", - мысль проскользнула неожиданно, и она не могла не удивлять. Но с другой стороны она спасала, только кого.
   Беспокойство росло, заполняло собой все существо Алексея, и как-то становилось нехорошо от сознания того, что может произойти с ним. Что могло произойти? Оставалось лишь предполагать, а чтобы не случилось самого страшного, - только надеяться.
   Подходя к машине, Васильев вдруг своими дрожащими пальцами нащупал под пиджаком твердую обложку папки с личным дело Матусевича Константина Петровича. Как она оказалась у него, ведь он ее бросил на пол, когда вместо нее подобрал папку Штольцера, прекрасно понимая, что ее нельзя оставлять при себе - слишком опасно и еще, по всей видимости, именно за ней сейчас охотятся эти обезумевшие толпы бывших служащих Отдела и обычные прохожие.
   "УАЗ". Алексей огляделся по сторонам, и почему машину не тронули - оставалось действительно странным, ведь, так или иначе, друзья бы непременно встретились около автомобиля. Может, не знали, что она Потапова? Навряд ли, ее все прекрасно знали. Словом в Отделе происходили непонятные вещи: если первоначальную тишину в здании, еще можно было хоть как-то объяснить, то поведение толпы после крика Михаила, ее всплеск эмоций, когда она бросилась за ним, казались по-настоящему невероятным делом.
   Алексей опять огляделся - никого, открыл дверь - дубликат ключей всегда находился у капитана, мгновение, и двигатель привычно затарахтел на холостых оборотах, вместе с ним закружились и мысли: похоже, за папкой они охотятся больше, чем за ним.
   "Интересно, что в ней?" - страшно захотелось осмотреть ее более тщательней, может, на этот раз он найдет что-нибудь интересное, однако выбежавшие из здания люди и картина, представившаяся там, на улице после того, как он достал папку с личным делом Матусевича, отбила у него всякое желание, пока ее изучать. Продолжая смотреть на входные двери и разыгрывающееся около них представление, капитан принялся машинально и торопливо, словно человек, впавший в настоящую панику, искать место в автомобиле, куда бы положить драгоценную вещь.
   -- Пожалуй, сюда, - решил, в конце концов, Алексей Васильев, спрятав ее под сиденье. Если не идеальное, то вполне укромнее место, прежде чем найти придется попотеть и потратить кое-какое время.
   Спрятав, капитан отряхнулся, словно боясь, что его заметят, и, именно отряхиваясь, он совершал какой-то магический обряд, делавший его незаметным для других. Толпа скрылась в неизвестном направлении, она прошла мимо потаповского "УАЗа", даже не обратив внимания на сидевшего в нем Алексея, создавалось впечатление, что люди просто-напросто не видели его. Как так? Оставалось опять же гадать.
   Но гадать Васильев совсем не хотел, да и желания никакого не было, он включил скорость, в который раз огляделся по сторонам, словно выискивая нечто интересное для себя, и медленно направил машину по асфальтированной дорожке. Справа от нее рос небольшой, но довольно уютный палисад с маленькими миниатюрными скамеечками; здесь часто проводил свое свободное от работы время, как правило, в обеденные часы Алексей. Случалось, что капитан брал с собой какое-нибудь дело сюда и тщательно на свежем воздухе изучал его.
   Палисад имел любопытную конфигурацию: метров с восемьдесят - девяносто он как бы являлся продолжением здания ОВД, составлял с ним одно целое, дальше он вместе с широкой асфальтированной дорожкой поворачивал влево и тянулся еще метров сто. Место здесь было укромное, никому неприметное, да и деревьев росло больше, может, поэтому в самые жаркие летние дни тут царила необычная прохлада, а горячий стоячий воздух превращался в легкий свежий ветерок, приятно ласкавший разгоряченные от полуденного зноя щеки. Впрочем, сейчас на такую особенность этого места было наплевать Алексею, его интересовало другое обстоятельство: то, что палисад почти вплотную подходил к воротам, к которым побежал Михаил, преследуемый разъяренной толпой.
   Невдалеке, справа и немного впереди капитан заметил двух прохожих, вполне обычных, таких, которые сотнями тысяч ходят, по крайней мере, ходили по столице. Они неторопливой походкой шли по своим делам, и в тоже время в них было что-то не так, что-то изменилось в них за последнее время. Вроде бы и одежда, и манеры, и сама походка оставались теми же, а вот прежней озабоченности и любопытства нет - в их глазах и на их лицах сквозило лишь одно отвлеченной равнодушие.
   Капитан весь напрягся, вцепился в рулевое колесо, взгляд постоянно блуждал по сторонам в поисках друга, о плохом, что могло произойти с Михаилом не хотелось думать. Впрочем, присутствовал и страх, он как-то неприятно довлел, подсказывая: зачем тебе лишние хлопоты, плюнь на честь и достоинство, плюнь на Потапова, все равно он не достоин тебя, даже, несмотря на то, что он пренебрег опасностью и дал ему возможность спастись, вызвав ярость взбесившейся толпы на себя. Так, в конце концов, что победит в Васильеве?
   Ответа ждать долго не пришлось. Алексей вдавил педаль газа до полика и буквально в считанные секунды поравнялся с Михаилом. Тот, перемахнув через ворота и не оглядываясь назад, убегал вверх по улице.
   -- Мишка, давай, - закричал капитан, немного притормаживая и свободной рукой открывая дверцу машины.
   Потапов сходу плюхнулся на сиденье, "УАЗ" жалобно взвизгнул и стал увозить Михаила и Алексея подальше от страшного места, где не только бывшие сослуживцы, размахивающие различными предметами, словно оружием, но и обычные прохожие, бесцельно проходившие мимо, готовы были их растерзать.
   -- Я думал ты уедешь один, без меня, - признался, тяжело дыша майор.
   Алексей смерил его внимательным взглядом, но ничего не сказал - они и без слов друг друга поняли, а еще осознали, какие страшные чувства и желания посетили их.
   "Он догадывался, что я могу уехать, забыв о нем, и тем неменее отвлек толпу на себя", - Алексей решил про себя, что больше никогда не будет сомневаться в друге.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 11

   И опять дорога. Бесконечная российская дорога, вьющаяся сплошной непрерывной лентой. Кто ее знает? Может, сам русский человек, может, ее грязную, порой непроходимую, подобно паутине, оплетавшую сотни тысяч наших сел и деревень и превращавшую их в недоступные уголки, поймет лишь она одна. В стране, которую привыкли ее жители называть Великой и Непобедимой, ровно, как и Непонятной, постоянные вещи никогда не станут возможными и допустимо-изменчивыми. Почему?! А как такое огромное государство сделать чистым, проходимым и доступным даже в самой крайней ее точке, как ради ее благополучия совершать прекрасные творения, заранее осознавая, что все будет бесполезно и ни к чему, как, в конце концов, восхвалять и обелять то, что на самом деле является черным и мерзким. Вот и получаются испорченные нервы, припадки вполне объяснимой злости, многочисленные поломки и остановки - всего и не перечислишь, что ждет отважившегося предпринять дальнее путешествие водителя. Не верите? Спросите об этом любого шофера, и он сначала внимательно посмотрит на Вас, словно проверяя шутите или нет, потом, убедившись, что нет, крепко выругается, достанется и Вам за глупый и никчемный вопрос: чего ты, мол, парень ерундой страдаешь - естественно, нет страшней нашей русской (российской! советской!) родной дороги. После будет непременная пьянка, где он со своими друзьями, такими же, как и он, отчаянными водителями-сорвиголовами, долго будет смеяться. Нет, не над ней, не над извечной их спутницей, а над тем чудо-человеком, который умудрился задать такой действительно глупый вопрос.
   Алексей Васильев, непонятно почему, радовался тому, что, в конце концов, пускай не надолго, но все-таки вырвался из столицы, ставшей для него за последнее время по-настоящему опостылевшей и чужой. Машина все дальше и дальше увозила капитана от нее, закутавшейся в предутренней дымке.
   Радость, значит не страх. Он нисколько не боялся этой дороги, хотя и понимал, что именно с нее все и началось. С тех пор прошло не больше недели; за это время, прожитое в городе, ему пришлось испытать одни сплошные разочарования, более того, некоторые моменты доставляли Васильеву страшные головные боли - в их свете столица представлялась ему убогой и плохой, словом невыносимой. В ней даже дышать было трудно, постоянно не хватало воздуха, сдавливало грудь и заставляло почему-то всегда нервничать. Может быть, поэтому мысль, что самый последний захудалый городок, поселок или деревня лучше ЕЕ, по крайней мере, в них свободнее и удобнее, укоренилась в нем как никогда крепко. Удивительно, но Алексей Васильев начинал постепенно забывать об огромных многоэтажных домах-великанах, об величественных созывающих праздно шатающихся зевак своими неповторимыми красочными вывесками ресторанах и других увеселительных заведениях, об роскошных, одновременно манящих и пугающих резиденциях и особняках, он даже забывал всякие мелочи, из которых и состоял город. Он начинал все это ненавидеть.
   Капитан ехал в Вьюны, а возвращаться назад не хотелось. Единственно, что препятствовало этому - большая тревога, ТРЕВОГА за оставшегося друга. Решение разделиться созрело само собой, исходило оно от Потапова: необходимо же было остаться одному, чтобы хоть каким-то образом контролировать ситуацию. Майор остался, капитан на его машине уехал. Зачем?!
   А собственно, зачем ездят в свою бывшую семью, зачем навещают свой бывший, некогда любимый дом, хотя в нем он и прожил не долго? Зачем?
   Да затем, что сердце болит, что нет-нет, да проскальзывала предательская мысль: а что там, как они поживают, не случилось ли чего-нибудь. Этот груз тяготил и Алексея Васильева, однако в человеке будет всегда присутствовать некоторая уверенность, которая, словно нехорошая привычка, оставляет что-то вроде осадка: с ним никогда и ничего не произойдет плохого.
   Может, такая уверенность от страшного желания хоть немного успокоиться после всех ужасов и передряг, случившихся с ним за последнее время; отдохнуть, гуляя по осеннему лесу и всматриваясь в каждое деревце, уже давно сбросившее свое убранство великолепной красавицы; половить рыбу тихими лунными ночами и здесь же пройтись по берегу спокойной, убегающей куда-то вдаль речушки, избавляясь от всякой скверны, отмахиваясь от нее, как от назойливого ведения. Как мечтал капитан о ласковых чистых водах этой реки, о том, как он опустит в нее руку, чтобы почувствовать приятное щекотание ее течения, предаться неге, которая охватит все его уставшее изнывающее тело.
   -- Эх-хм, - обреченно и безнадежно вздохнул капитан - наверное, потому, что его уверенность не была такой сильной и, следовательно, его радужным идеям не суждено будет сбыться, а, может, он вздохнул из-за обычной усталости, желания просто отдохнуть от опостылевшей столичной суеты. Алексей посмотрел на дорогу, оставалось немного, каких-то десять - пятнадцать километров.
   -- "... Расцвела калина в поле у ручья", - прошлое пришло вместе с картиной, представившейся ему. Это произошло много лет тому назад: свадьба, вернее, уже медовый месяц, Алексей со своей молодой красавицей-женой в прекрасном настроении - тогда каждый их день не проходил без какого-нибудь веселого предприятия, направлялись на машине брата супруги в районный центр, Люберцы.
   Золотая пора, золотое время, с обязательным счастьем в придачу и гарантией нахождения на вершине высшего блаженства, по крайней мере, на ближайшие полгода семейной жизни.
   Еще и еще раз в его памяти вставала шумная пьяная застолица, которая произошла потом в городе; еще и еще раз он видел себя, одетого в чистый строгий костюм-тройку - Марии он сильно нравился, его особая изысканность и господская утонченность тешили ее женское самолюбие: мол, посмотрите, подруги какого мужика я себе нашла, смотрите и завидуйте. Она нарочно настояла, а Васильев, несмотря на то, что костюм стеснял движения, подчинился. Еще и еще раз Алексей не в состоянии был отвести восхищенных и пьяных глаз от своей бывшей невесты, теперь уже настоящей супруги. Жена всегда это прекрасно знала и потом постоянно пользовалась подобным обстоятельством.
   Тогда водка гнала его танцевать, каждый раз вызывая, когда он выходил, заразительный смех застолицы, которая в отличие от Васильева имела достаточный опыт в таком ремесле, как гулять, веселиться и кутить.
   От нахлынувших воспоминаний капитан даже небрежно тряхнул головой. И действительно, те минуты, вроде бы радостных и блаженных для него, мерзостное поведение натурального шута, разыгрывающего комедию и бегающего от одного стола к другому, являлись самыми отвратительными минутами его жизни. За них капитан презирал себя, именно за свою жалкую пьяную натуру, творившую с ним все, что она хотела.
   Конечно, вспоминать хотя бы то, какую необыкновенную радость доставлял гостям муж Машки Нехорошевой - так ее небрежно называли в Люберцах. Не случайно. Этот небольшой город, по сути, стал в ее жизни значимой вехой: здесь она получила среднее образование и сразу же ее пригласили работать по специальности - продавцом в шикарном и очень богатом Супермаркете, тогда только что появлявшимся. Само по себе это являлось большим достижением, потому что районный центр был просто-напросто нашпигован всякого рода работниками торгового комплекса, количество которых постоянно увеличивалось - техникум исправно каждый год выпускал новые кадры. Как такое произошло, что молодую неопытную девушку взяли на работу? Вот с тех самых пор о Марии пошла дурная слава среди добропорядочных пуритан - естественно, тех, кто ее знал; ее появление встречали многозначительными улыбками, с обязательными похабными историями, правда, не лишенными ярких вымыслов и дополнительными, незабываемыми, интимными подробностями, которые сразу же заинтересовывали сильную половину человечества. Может, поэтому последних тянуло к ней, как пчел на мед, а, может, из-за того, что доступные женщины являлись по иронии судьбы самыми желанными. Как бы там ни было, Мария, кроме своей постоянной готовности пригласить в свою уютную теплую постельку любого встречного, обладала веселым нравом, даже некоторой бесшабашностью, которые заполняли ее дом до отказа, и последние два обстоятельства позволяло ей иметь стольких поклонников, что одиночество ее совершенно не беспокоило.
   Год после свадьбы прошел замечательный, заполненный долгожданным счастьем и любовью. Но потом Нехорошеву словно подменили или, точнее, она просто устала играть роль верной заботливой жены и ее вновь потянуло на прежнюю дорожку былого распутства. Не проходило и недели, чтобы до Алексея не доходили разные мрачные слухи; поначалу тогда еще лейтенант милиции не воспринимал их, однако злость и подозрения постепенно накапливались в нем, пока он в один из поздних вечеров, когда Мария в очередной раз под каким-то непонятным предлогом задержалась на работе, не выложил ей все начистоту. Конечно, бесполезно. Потом пошли скандалы, которые происходили практически каждый день, многочисленные попытки вразумить ее непутевую, но все тщетно, она только легким движением руки поправляла сбившиеся волосы и с приятной очаровательной улыбкой на губах спокойно и внятно говорила:
   -- Успокойся, Лешенька, не кричи, все равно ты ничего не изменишь!
   Влюбленному мужу после таких слов ничего не оставалось, как умолкнуть, однако лишь для того, чтобы вновь после очередного позднего возвращения "с работы" суженной поднять болезненную для него тему.
   Сейчас об этом и о многом другом капитан, вспоминая, впадал в некоторое уныние. Вот она его жизнь! Словно на ладони. Она прошла, но почему так страшно! Может, он, несмотря ни на что: на тот позор, который Нехорошева несла с собой ему, на смех - смеялись над их семейным "счастьем" практически все, смеялись в открытую, не таясь и не скрываясь, и, несмотря на все это, Алексей продолжал любить ее, свою милую Машеньку.
   Васильев скривил некрасивую гримасу и решительно тряхнул головой, попытался иронически усмехнуться и про все напрочь позабыть. Однако не получилось! Казалось, погасшее чувство вспыхнуло с новой силой, едва впереди замаячили неказистые, грубо построенные домики знакомого села.
   "А мне казалось, что все кончено", - с большим сожалением подумал он, предчувствуя приближение чего-то действительного большого и одновременного плохого. Так за воспоминаниями капитан не заметил, как въехал в Вьюны: узкие кривые улочки, давно заброшенные, в кучах мусора и заросшие бурьяном, создавалось впечатление, что деревня поменяла своих некогда рачительных жителей на бесхозяйственных и неряшливых, не где не наблюдалось прежней чистоты и порядка. Везде прогнившие и покосившиеся заборы - всероссийский признак того, что вьюновские мужики занимаются одни пьянством; повсюду, куда не хватал глаз, виднелись срубленные деревья, видимо, они ушли на топку печей, хотя рядом рос лес, с большим количеством поваленного сухостоя, так что оставалось просто подогнать "ЗИЛ" или "ГАЗ" и закидать его в кузов.
   Да, действительно, куда же ты Русь мчишься?! Куда ж ты несешься?! Болью защемило сердце Алексея Васильева, на мгновение забылось свое личное, и во всей красе, вернее, во всем ужасе предстала картина сегодняшней страны, его страны. Нет, даже без этого сверхъестественного и пугающего, без них ... А, впрочем, что с того? Мы сами так желаем, мы сами в подобном безобразии виноваты. А чтобы болеть за свою родину, так Россия слишком огромна и необъятна для подобных излияний.
   Алексей свернул в переулок, на обочине стояла свора собак, грязных, худых, ободранных и молчаливо, с каким-то бешеным выражением в глазах поглядывавших друг на друга, кто-то из них скалился и совершенно никто не собирался уступать. Капитан просигналил. Свора как стояла, так и осталась стоять, лишь одна серая дворняга, будто не хотя, повернула свою всю в шрамах морду в сторону машины и, о Боже! - было от чего оробеть: столько злобы, столько необузданной ярости и гнева, обращенных не на своих собратьев, псов, а на человека в "УАЗе", невозможно было вместить в такое маленькое жалкое тельце. Как они к ней пришли? Вопрос, на который Алексей не хотел отвечать, потому что на примере этого животного он в который раз понял, а, поняв, осознал свою полную никчемность. А тогда зачем бесполезные стремления помогать кому-нибудь, даже для того, чтобы вывести его из порочного круга.
   Знакомый двор, ничем не отличающийся от общей картины: те же запустение и заброшенность, тот же повалившийся скорей не от старости, а от обычной бесхозяйственности забор, спиленные деревья, под которыми так любили прохладными летними вечерами отдыхать местные хозяева. Алексей первым делом подошел к одному из них, точнее, к тому месту, где оно раньше стояло, присел на корточки и с запоздалой нежностью, словно проявлять ее необходимо было в другое время, прикоснулся к изуродованному пеньку. Особого восхищения перед природой Васильев никогда не испытывал, никогда, впрочем, он и не отличался большой проницательностью, но сейчас с ним действительно что-то происходило, только понять, что именно, составляло некоторую сложность для него Он еще раз, теперь более осторожней прикоснулся к тому же месту. Кажется, ничего. Хотя, нет. Согреваемый теплом человеческих рук пенек как бы пошевелился. Настоящий бред! Но вот опять и опять.
   Быстро поднявшись, Алексей махнул рукой - ему надоело в каждой мелочи видеть какие-то знаки, которые поначалу подбадривали, а сейчас пугали, казалось, еще немного и можно будет слететь с катушек - этого не хотелось. Впрочем, медаль имела и обратную сторону: знаки несли внутреннее душевное успокоение, уверенность в своих силах и уверенность в том, что жизнь, в конце концов, образуется.
   Калитка вместе с забором неестественно низко наклонилась. Стоило Васильеву взяться за нее и потянуть, как целый пролет рухнул на землю. Двор захламлен - видимо, здесь давно забыли, что такое порядок и чистота. Сад с огородом ...
   Не стоит, тем более что капитан всего этого не замечал - долгая разлука и вновь вспыхнувшая чувство заставило его видеть окружающую картину в радужных тонах.
   Они же подтолкнули Алексея Васильева вперед, и тот, переполненный радостными надеждами, чуть ли не вбежал на скрипучее крыльцо, громко постучал в окно.
   Двери сразу не открыли, хотя Алексей почувствовал, что кто-то изнутри стоит около них, в нерешительности, раздумывая открывать или нет, а затем послышался приглушенный звук, снимающегося с петли крючка и скрип открываемой двери. На пороге стояла уже немолодая, но достаточно привлекательная женщина - об этом говорила ее стройная фигурка и вполне смазливое личико с большими бездонными глазами, как всегда улыбающимися и манящими к себе. Видимо, Мария продолжала заниматься оздоровительной гимнастикой, ярой поклонницей которой она была еще с юности. Взгляд Нехорошевой при виде бывшего мужа стал суровым и неодобрительным, он несколько состарил ее, но даже это обстоятельство делало ее желанным объектом многих мужчин. Естественно, не исключено, что к ней по-прежнему продолжали наведываться они, ее тайные любовники и воздыхатели.
   Не зная почему, Алексею бы не хотелось этого. Страшно, не хотелось. Наверное, в нем говорила обычная ревность.
   Нехорошева стояла, и взгляд продолжал у нее быть строгим и неодобрительным, правда, в нем появилась и подозрительность.
   -- Может, пригласишь зайти, - нарочно, с наигранной веселостью проговорил капитан, может быть, напрасно, может быть, следовало хорошенько приглядеться к ней, найти то, что за последнее время в Маше сильно изменилось, добавило много отрицательного, заставило насторожиться и призадуматься.
   Однако вместо осторожности и некоторой предусмотрительности, капитан Алексей Васильев вел себя слишком непринужденно, расковано, казалось, он опять надеялся на взаимность - все-таки было из-за чего.
   Сын! Именно с ним столкнулся лицом к лицу отец, когда зашел в большую просторную комнату, являвшуюся одновременно и кухней, этакая горница былых времен. Парень в отличие от своей матери сильно изменился: похудел, стал каким-то высоким, тощим, отчего все его черты выделились еще резче, еще четче; он смотрел на Васильева не по возрасту серьезным и сосредоточенным взглядом, что говорило о не очень-то большой радости пятнадцатилетнего Дмитрия. На улыбку Алексея такую же открытую и счастливую, каким был именно сейчас его отец, сын лишь недовольно фыркнул, словно показывая, что просто-напросто презирает и самого человека, стоявшего рядом с ним, и его слабость в чувствах, плотно сжал тонкие губы и прищурил свои маленькие глазки, будто повторяя этими движениями именно то, что он хотел показать первым.
   -- Димка, как поживаешь? - капитан, казалось, совершенно не замечал поведения мальчишки, хотя весь вид последнего, прямо говорили о недружелюбном настроении по отношению к своему отцу.
   Дмитрий промолчал, отвернувшись и не смотря на Алексея.
   -- Вон какой ты у меня вымахал, - тем временем продолжал отпускать дежурный фразы капитан; он хозяином прошелся по кухне, заглянул в соседнюю комнату, через приоткрытую дверь осмотрел кусочек когда-то их общей спальни - вроде бы везде порядок, везде чувствуется заботливая трудолюбивая рука женщины.
   -- Ты что ж, Димка, мужик, а калитка с забором у тебя повалились, - вдруг резко повернувшись, строго спросил он сына, - крыльцо сгнило. Не хорошо, брат, не хорошо.
   Вообще, капитан всегда старался говорить с парнем серьезно, по-мужски, приучал его к ответственности и, самое главное, не быть хлюпиком, оставаться до конца твердым в принятых решениях, хотя и при возможности менять их, ища правильные варианты, он учил мальчишку говорить уверено, смело даже тогда, когда нет большой уверенности в своей правоте, он сейчас захотел воспитывать, однако именно сейчас он не мог этого сделать, потому что Дмитрий Алексеевич был чуть-чуть другим; маленький Дима, которого так хорошо знал Васильев, ушел в прошлое, ушел навсегда, ушел насовсем. Вместе с ним ушли все детские привязанности, изменилось само отношение к жизни и к людям, в особенности к отцу, теперь он относился к нему, как никогда презрительно и неприязненно, может, от этого и взгляд стал тяжелым, невыносимым для окружающих, заставляющим отворачиваться, спешно прятать свой, может, и по иной причине. Еще он казался весьма невозмутимым и непоколебимым - впрочем, как раз те качества, которые желал видеть в парне капитан. Единственно, в Димкиной невозмутимости и непоколебимости, к сожалению, присутствовала злая ирония - с чем отец боролся, к тому и пришел.
   "Конечно, - успокаивал Алексей, одергивая демисезонную куртку, - переходный возраст, да и полгода срок достаточно большой, чтобы мальчишка действительно изменился".
   Предполагал ли он, что сын потерян. Безусловно, нет! Ведь "переходный возраст, да и полгода срок достаточно большой ...". А по совести, ни один настоящий мужик не признается себе в этом, так как рядом с признанием идет страшная слабость, невозможность собственное чадо приблизить, заставить стать таким, каким бы он хотел его видеть. Как определить, что происходит с сыном? Да, просто посмотреть в глаза.
   В глазах Дмитрия Алексеевича злоба и ярость лишь наполнитель извне, а за ними одна пустота, бессмысленность, словно у мертвого, ни единого цвета жизни и стремление куда-то туда, в сторону, в даль, в неизвестность.
   И это его сын!
   Сразу вспомнилась радостная, вся утопающая в солнечных лучах столица, небольшая площадь со сквером, название которых давно стерлось с памяти - жизнь, похоже, неслучайно воскресила в голове капитана незначительный эпизод из прошлого, являвшийся одним кусочком утерянной мозаики и восстанавливающий закономерную последовательность в нынешней трагедии. Сейчас, словно через объектив "Смены" Алексей снова видел всю свою семью в полном сборе: себя, как всегда, в строгом костюме и очень серьезного, хотя улыбка нет-нет да пробегала по его плотно сжатым губам; жену - Марию в легком летнем платье с широким декольте, как обычно веселую, легкомысленную, именно такую капитан любил и одновременно ревновал; Мишку Потапова, его чета Васильевых случайно встретила по пути к небольшой площади, он еще старший лейтенант милиции в свободное время от службы бесцельно бродил по городу, разглядывая столичные достопримечательности; Матвея Степановича, старику тогда город сильно не понравился, он ему казался, несмотря на солнечный яркий день, мрачным, и Колченогов выразил все увиденное одним емким словом: "убогость" - с этим словом внук никак не хотел соглашаться; наконец, Дмитрий, только-только разменявший свой шестой годок и собиравшийся в первый класс. Все они на площади с забытым названием в славном городе так и запечатлелись, застыв в немом безмолвии, на фотокарточке.
   Вместе с вспышкой вокруг сразу все изменилось: солнце спряталось, причем его не просто закрыли, а оно, словно испугавшись, поспешило скрыться из вида, тут же набежали тяжелые громоздкие тучи, повеяло прохладой, казалось, такой пронизывающей, что невольно создавалось впечатление, что за мгновение ты из теплого лета вдруг попал в холодную раннюю весну, поднялся сильный ветер, который принялся гонять по площади мусор. Люди, с тревогой поглядывавшие на небо, втягивали головы в шеи и торопились куда-нибудь убежать. Прятались в подвалах и подсобных помещениях, в магазинах и просто под карнизами, жались друг к другу, иногда делились своими впечатлениями от увиденного, кто-то поспешил высказать интересную идею по поводу вдруг изменившейся погоды, некоторые, проявляя обычное человеческое любопытство, просто вылазили на улицу.
   А они продолжали стоять, как будто фокус "Смены" мог их защитить от ненастья, и зачарованно наблюдали за происходящим представлением, следили за убегающими горожанами, за кружащимся кругами мусором, за неожиданно изменившейся обстановкой. Что же случилось? Что произошло, в конце концов?
   Никто не мог дать ответа, никто, впрочем, не пытался его найти.
   А собственно, зачем? Когда ответ абсолютно не нужен был - ведь, если человек поглощен событием, ему незачем искать причины творящегося беспредела, он им поглощен, он в нем, он целиком находится в его власти.
   Капитан между тем, словно через объектив все той же "Смены", продолжал наблюдать за разыгрывающимся действом. Удивительно, он как будто наблюдал не своими глазами и даже не со стороны, а все видел глазами собственного сына, шестилетнего Дмитрия. Они продолжали стоять на прежнем месте; вдруг практически рядом, в нескольких метрах кто-то громко охнул и, раскидав руки, упал. Оказалось, мальчик лет семи-восьми, он так и остался неподвижно лежать на асфальте - видимо, потерял сознание. Невдалеке пробегали люди, которые не обращали никакого внимания на лежащего парнишку - все они были слишком поглощены собой и своим спасением.
   Ужасная картина: толпа, охваченная паникой, и малыш с раскрытыми от ужаса и непонимания глазенками и с всклокоченными слипшимися волосами. А вокруг взбесившаяся обозленная стихия, кружащаяся в дикой пляске и своим невыносимым ритмом увлекающая окружающие предметы. Обстановка действительно увлекала, вот только эти увлечения были совершенно разными и неодинаковыми.
   В полном молчании, заворожено следили за всем происходящим Васильевы, Колченогов и Потапов; страх и остолбенение страшной обузой свалились на их плечи, и лишь Дмитрий смотрел на творящееся безумство по-другому. Теперь это прекрасно понимал и видел его отец - ведь смотрел Алексей глазами своего сына.
   Тот улыбался, улыбался какой-то удивительно странной, злорадной, совсем нехорошей улыбкой. Пару раз взгляд мальчишки уходил куда-то вдаль и наверх, взгляд не просто внимательно рассматривал небеса, а именно осмысленно наблюдал за одной точкой. Какой? Сколько капитан не вглядывался, он ничего не нашел и не обнаружил.
   "Вот оно! Неужели и Димку эта разэтакая лихорадка заразила? - мысль Васильева немного испугала, однако он ее сразу отогнал. - Нет! Не может такого быть. Все осталось в том городе".
   "Но ведь он часто в нем бывает", - все-таки опасения оставались, и слабые попытки отогнать от себя подальше такие размышления никакого успеха не имели.
   Снова и снова вспоминалась злая улыбка сына; такой улыбкой часто убивают, вернее, с нее на устах. А значит чем он лучше обычного убийцы, хладнокровно делавшего свою обычную работу.
   -- ... Что с тобой стряслось? - теперь Алексей находился в своем бывшем доме во Вьюнах, однако тот осадок, что в нем остался после воспоминаний, говорил о себе.
   -- С чего ты взял, что со мной что-то случилось? - нехотя ответил вопросом на вопрос Дмитрий и опять скривил недовольную гримасу.
   -- Да у тебя все на лице написано.
   -- Ну и что! Мало, что там может быть написано, - сын продолжал разговор все тем же визгливым ломающимся голосом, который недвусмысленно говорил капитану об отношении мальчишки к нему. Впрочем, слова с другой стороны казались не такими значимыми, так как произносились они спокойно, без посторонних эмоций, а спокойствие, как известно, либо выводит окружающих из привычного равновесия, либо, напротив, успокаивает, и человек ему не придает особого значения.
   Дмитрий же поспешил вторую часть своего монолога закончить слишком громко, вложить в него то, что его пока сдерживало, заставить отца отшатнуться от себя - конечно, могло получиться все и по-другому, но Васильев-младший, похоже, о последствиях не задумывался.
   -- А собственно, какое тебе дело до того, что со мной случилось? Какое? Да и вообще, зачем ты сюда приперся? Что тебе нужно от матери и от меня?
   Алексей опешил.
   -- Я все-таки отец.
   -- Хах, отец! - мальчишка отскочил в сторону, злоба так и распирала его, казалось, он прямо сейчас просто взорвется.
   -- Интересно, батя, скажи мне, почему я столько лет живу без тебя. Спроси у меня: тяжело ли мне было без настоящей отцовской опеки, легко ли приходилось, когда одноклассники смеялись надо мной, а я ничего им не мог ответить в ответ. За это тебе можно сказать спасибо? Хочешь - я скажу. Спасибо тебе папочка, что пока милостью черта мы живы - здоровы, чего и Вам желаем.
   Хотел или не хотел, однако мальчишка, делая ироническое ударение на последние фразы, глубоко поклонился капитану, которого, по большому счету, презирал не за то, что над ним смеялись и ему, действительно, приходилось сложно среди своих сверстников, а потому, что ему просто так хотелось.
   Наступила гнетущая тишина: Алексей удивленно смотрел на сына, Дмитрий отвернулся - видимо, пряча свои эмоции, Мария стояла в стороне, казалось, она была сильно удручена, хотя по ее лицу прекрасно читалось, что ее подобный поворот нисколько не удивлял.
   -- Замолчи, - сквозь зубы проговорил капитан, начинавший выходить из себя.
   -- Заткнуться?! - мальчишка повернулся, весь раскрасневшийся, возбужденный, с широко раскрытыми глазами - так человек реагирует, когда он готов наброситься на обидчика.
   -- Нет, теперь это тебе не удастся сделать, слышишь, не удастся! Раньше у тебя с успехом подобное получалось, а сейчас наступили совсем другие времена, да и я вырос с того возраста, сильно вырос. Вот теперь я могу кинуть своему отцу вызов.
   -- Какой еще вызов? - Васильев толком ничего не понимал, о чем идет речь, более того, становилось за такие слова по-настоящему страшно. - Постой, о чем ты, о чем, черт побери. Неужели ты думаешь, что мы с тобой ...
   -- Да, батя, мы стали врагами - необходимо в этом признаться, и, знаешь, стали мы ими уже давно, только ты об этом даже не подозревал или, может, подозревал, однако постоянно гнал от себя такую мысль.
   Васильев то краснел, то бледнел, то начинал дрожать мелкой дрожью, то порывался что-то сказать и сразу же передумывал - видимо, понимал, что все его слова окажутся не столь весомыми. В конце концов, капитан сдался:
   -- Но почему?
   Отвечать на вопрос отца Дмитрий Алексеевич не собирался. Зачем? Он демонстративно высоко поднял голову и, не глядя ни на кого, вышел на улицу.
   Все. Сцена номер один прошла! Антракт. Теперь жди сцену номер два: те же действующие лица, правда, без Дмитрия. Что будет?!
   Капитан несмело посмотрел на Нехорошеву, и в его глазах проскочило нечто такое, что ей стало по-настоящему жаль своего бывшего мужа. Она в некоторой растерянности пожала плечами, словно ничего не понимая в том, что произошло минутой позже, - ведь Алексей, по большому счету, был неплохим отцом, да и супругом: постоянно и исправно платил алименты, даже случалось, присылал больше положенного, периодически приезжал во Вьюны, чтоб помочь ей по хозяйству, а, самое главное, в отношениях между Дмитрием он имел огромное преимущество над ней. Что же случилось? Оставалось лишь гадать.
   Впрочем, женщина чувствовала за собой вину, почему сын так агрессивно настроен против собственного отца, она понимала, что своей прошлой жизнью привела к развалу семьи, и, если раньше все семейные проблемы и неудачи автоматически сваливались на Алексея, то теперь она, оставшись одна, наоборот, через призму собственного опыта видела насколько была несправедлива.
   Капитан, стоявший неподалеку от бывшей жены, думал о том же, только с точностью до наоборот. Каждый из них брал вину на себя, но никто даже не подозревал, что кроме них еще кто-то старательно взламывал, выковыривая по камешку, фундамент молодой семьи.
   -- Может, поешь, - заботливо спросила Мария, и как все это походило на те золотые добрые времена, когда Алексей, уставший, приходил с работы и его всегда ждал вкусный горячий ужин - что-что, а готовить Нехорошева могла. Не дожидаясь ответа, она подошла к холодильнику, достала трехлитровую банку холодного молока, большой шмат сала, тарелку соленых помидор и положила все на стол; из столового шкафчика выложила несколько головок лука, который так обожал Алексей, буханку хлеба - в лучшие времена у Васильевых никогда не переводился домашний; насыпала в железную миску горячего борща.
   За всеми этими приготовлениями капитан наблюдал с нескрываемым смущением, а еще с большой грустью - давно так было, все осталось в прошлом и уже никак нельзя вернуть назад.
   -- Если честно, не до еды, - задумчиво проговорил он, - что происходит с нашим Димкой, Маша? Что с ним случилось? Ничего, ровным счетом, не понимаю.
   Маша! Давно Нехорошеву не называли таким добрым милым именем - она успела его позабыть, даже те, кто продолжал к ней ходить, никогда не проявлял по отношению к ней столько нежности, чтобы просто назвать таким простым, русским, уменьшительно-ласкательным именем. А ведь были времена, когда не то, что "Маша", но и другие слова слетали с губ многих поклонников. Вернуть бы их сейчас, тогда бы Мария непременно что-нибудь изменила в своей жизни; изменила бы она и свое отношение к мужу - в этом Нехорошева была твердо уверена.
   Незаметно для Васильева женщина улыбнулась, прикрыв от умиления глаза - видимо, вспомнила беззаботные, счастливые и радостные дни, которые ей действительно доставляли массу положительных эмоций и которые, к сожалению, остались в прошлом. От улыбки ее неглубокие морщинки разгладились, и лицо стало еще более привлекательным, чем раньше.
   "Какая она все-таки красивая", - Алексей Васильев не заметил улыбки бывшей супруги, однако то, как Мария хозяйничала у стола, и без нее заставило его невольно залюбоваться восхитительной женской красотой.
   -- Эх, - тяжело выдохнул капитан и обреченно тряхнул головой.
   Мария повернулась лицом к Алексею, посмотрела на него. Тот промолчал. Женщина внимательнее присмотрелась к нему, словно угадывая, что в этом выдохе больше - раскаяния за прошлые ошибки, которые состояли лишь в том, что он слишком потакал ее прихотям, или желания сказать что-нибудь важное, где решение принимать одному достаточно сложно и тяжело, или обычные воспоминания, которые почему-то всегда чуть-чуть лучше, чем настоящее.
   Как ни хорохоримся мы мужчины, женщины все же проницательней нас: из множества причин реакции Алексея Мария выбрала одно и самое верное.
   -- Не станем тревожить старые раны, - миролюбиво произнесла она.
   Васильев поспешил согласиться, ему страшно не хотелось вспоминать прошедшие дни, по крайней мере, их худшую часть - ведь случались и те, где радость и счастье играли не последнюю роль, а о таких днях нельзя забывать. Он присел за стол, отрезал себе кусок хлеба, мелко, как любил, нашинковал сало, почистил головку репчатого лука и с аппетитом голодного зверя набросился на все это дело. Довольно-таки давно капитан не ел такого вкусного наваристого борща, с тех пор и времени то утекло, да и обстановка несколько изменилась, однако талант повара Мария не растеряла, он так и остался при ней.
   "Какая она все-таки красивая", - вновь промелькнуло в голове, когда взгляд Алексея снова упал на женщину, которая, открыв шкафчик, что-то в нем перебирала, скорее для того, чтобы просто занять себя и хоть каким-то образом убить затянувшуюся паузу, чем действительно по какой-либо хозяйственной необходимости.
   -- Ты знаешь, Леша, - Нехорошева вдруг резко повернулась, словно на что-то решившись, лицо ее обмякло, отчего все мелкие морщинки стали глубокими, резче выделились, и она как бы сразу постарела на десять - пятнадцать лет, - ты знаешь, не одному тебе было тяжело переживать наш разрыв, я тоже страдала, может, больше твоего, хотя, сейчас признаюсь, в этом виновата сама - больше просто некого винить. Тогда я не знала, что делала, рубила и твое и свое счастье, жила в свое удовольствие и думала. Впрочем, никогда я не думала, считала, что все обойдется, останется в тайне. Одним словом, дура! А после развода наступила страшная полоса невезения, словно по закону подлости, все настраивалось против меня с Димкой. Страшно признаться, она и сейчас тянется, влечет за собой. - Мария усмехнулась. - Вот я и иду по ней.
   -- Но ... - Алексей, как и в разговоре с сыном, попытался найти слова, чтобы ответить бывшей супруге, но на этот раз не в свое оправдание, а для поддержания женщины, для того, чтобы подбодрить ее, обнадежить, поведать, что еще ничего не кончено.
   -- Я знаю, что ты хочешь сказать, - Нехорошева подошла к столу, за которым сидел Васильев, уже с минуту державший в руках бутерброд, - сразу предупреждаю - не проявляй жалости ко мне, я сама, в конце концов, виновата, виновата во всем.
   Алексей был потрясен, потрясен до глубины души, потому что Мария являлась как раз той представительницей прекрасного пола, которая, что бы не сделала плохого и отвратительного, никогда не признается в этом, а будет постоянно винить во всех своих неудачах и несчастьях только одних злополучных мужчин. А что сейчас?!
   Честно говоря, капитан был готов ко всему, но исключительно не к тому, что произошло в действительности. Хотя он продолжал любить женщину, которая стояла поблизости, но Васильев прекрасно знал все ее отрицательные стороны - как говорится, правду не скроешь, он до сих пор помнил самую последнюю и самую крепкую ссору, закончившуюся разводом, помнил всю полностью, до незначительных мелочей, до каждого слова, потому что постоянно воскрешал ее в голове; всплывали в его памяти и последние годы, когда им приходилось время от времени встречаться, - в них всегда у Марии сквозила обида и крепкая, ничем непоколебимая уверенность в том, что виноват только он, Алексей. А если все-таки нет-нет да проскальзывала предательская мысль: а, может, не один он, может, и я, - то она сразу отгоняла ее и, усмехаясь, продолжала лгать самой себе.
   "Все же приятная неожиданность, - размышлял Васильев, наконец, отбросив бутерброд, - даже очень, похоже, в этом мире действительно что-то изменилось, теперь я уверен. Вот только, в какую сторону, начинаю уже сомневаться".
   Запах перемен чувствовался, причем очень сильно, иногда он просто заглушал собой все остальные запахи вокруг, и тогда люди начинали его ощущать. От этого становилось по-настоящему страшно. Почему?! Да потому, что, если раньше человек творил и сам все менял, независимо в плохую или хорошую сторону, то теперь изменяло и творило нечто или некто, причем разобраться в том, что именно выходило из этого, было совершенно невозможно.
   -- Что случилось Мария? - вопрос назревал сам собой, легко и непринужденно, так как все складывалось слишком уж непонятно: сын изменился до неузноваимости, стал обвинять отца; Нехорошева призналась в своей вине, которую до этого тщательно скрывала.
   -- Не знаю, - честно призналась она, опустив глаза, затем повернулась и опять принялась бесцельно перебирать посуду в шкафчике.
   "Обманывает или нет?" - перебирал, подобно бывшей супруге, только в голове Васильев. И действительно, по виду Марии нельзя было однозначно сказать с твердой уверенностью: скрывает ли та истинные мотивы своего признания или на самом деле признается в собственной беспомощности. "А зачем ей обманывать? Смысл подобной игры?" - гадал смущенный капитан.
   Он поднялся, подошел к ней - душа в нем трепетала, ощущения были неповторимыми и, казалось, что раньше ничего подобного Алексей не испытывал, страшно хотелось ласки; но прикоснуться к ней, обнять или положить заботливые руки на ее хрупкие плечи и сказать несколько добрых, успокаивающих женское сердце слов, к сожалению для обоих, не решился. Что его сдержало? Страх?! А, может, что-то другое? Если все же страх, то естественно - ведь, сколько времени прошло с тех пор, когда Васильев мог без всякого опасения сделать это; если же другое, то и здесь свое веское слово говорил он, вездесущий страх. А вполне возможно, что Мария Нехорошева ждала таких движений от бывшего мужа, с нетерпением ожидала его слов, нежных прикосновений, искренних признаний, как она желала, чтобы тот поманил ее, ободряюще улыбнулся.
   Оба хотели, мечтали, ждали, однако так и не рискнули шагнуть навстречу друг другу, счастье так и не раскрыло перед ними своих прекрасных просторов, они так и не пошли вместе на край света, и Марии не суждено было повернуться и броситься на его шею, целуя в щеки, в губы, в глаза, и никогда она уже больше не признается: "Я люблю тебя!"
   Все! Время романтики прошло, огонь страсти и радостной надежды на будущее угас, постепенно остыл, и теперь Нехорошева всей душой и всем сердцем открыто презирала бывшего мужа за проявленное равнодушие к ее персоне, по крайней мере, ей так казалось, - ведь она сделала шаг к примирению первой, а он не поддержал ее.
   -- Ты в чем-то меня подозреваешь? - Алексей в общение с супругой привык задавать один и тот же вопрос, и всегда, практически всегда он получал один и тоже ответ.
   -- Я! Тебя? Абсолютно ни в чем, - Мария вдруг вся вспыхнула; как и раньше она не выносила подобного обращения, ее постоянно злило, едва Васильев начинал говорить подобным тоном, может быть, и без оснований, может, преувеличивая, но Нехорошева больше ненавидела в мужчине это - "меня подозреваешь", казалось, человек сразу признавался в полном своем бессилии, а его она считала самым большим людским пороком.
   -- Просто все дело в тебе самом.
   -- Почему?
   -- Ничего я тебе не скажу, - женщина говорила, постоянно повышая голос, манера ее речи отличалась особой нервозностью, излишней возбужденностью, от которых лицо у нее раскраснелось, прическа сбилась в сторону - совсем, как раньше, когда они постоянно выясняли отношения друг с другом. Дальше, как правило, и в обязательном порядке шел взрыв, и теплая ладошка Нехорошевой должна была прогуляться по щеке бывшего мужа, однако в этом сценарии эпизод с наказанием отсутствовал - в конце концов, они не были мужем и женой уже, а может, Мария Георгиевна просто повзрослела и набралась жизненного опыта, стала глубже смотреть в суть проблемы, стала немного умнее, прозорливее что ли.
   -- И скажи, пожалуйста, мне, не понимаю я: зачем ты приперся сюда? Чтобы выяснять отношения с сыном и со мной? Так извини, Лешенька, прошли те самые времена, когда на них ты имел полное право. Теперь ты никто в моей жизни. Слышишь никто!
   Мария нарочно выделила последнее слово, выделила каким-то особенно грубым тоном, мол, все кончено, все потеряно, мы с тобой чужие люди.
   Вновь удар. Не успев договорить, Нехорошева вслед Дмитрию выбежала на улицу. Алексей остался один. Так скверно капитан еще себя никогда не чувствовал, он с сожалением посмотрел на едва прикрытую дверь в некогда их общую спальню, подошел, закрыл их, устало опустился на табурет, равнодушно краешком ножа принялся крошить неочищенную головку лука.
   -- И здесь мне не рады, - размышлял он, только такие мысли почему-то шли вслух, может, из-за обычного разочарования, но скорее из-за непонимания того, что происходит.
   Он вспомнил о Марии и Димке, вспомнил о них, как о самых близких и родных людях, которые всегда жили в его жизни и занимали в ней главные места. Они ему нужны были, как воздух, как самое необходимое, а он, напротив, для них ничего не значил. Теперь Алексей это прекрасно знал, хотя кое-какие сомнения его все-таки посещали. Наверное, общая обида на совершеннейшую мелочь, пустяк или просто плохое настроение, хотя с другой стороны очень жестоко и несправедливо по отношению к Алексею вымещать их на нем. Но что поделаешь, такова настоящая реальность, от нее никуда не уйдешь и не спрячешься.
   Мысли приходили разные. Впрочем, практически каждый свой приезд в нем оставлял неоднозначные чувства и впечатления о своей бывшей семье: холодное равнодушие и Дмитрия, и Марии невероятно расстраивали его, хотя ощущения, что супруга в тайне радуется его неожиданным приездам, нет-нет да посещало капитана, вот только они ему казались не такими убедительными, основательными и поэтому приходилось их напрочь отгонять, чтобы не совершить такого, отчего можно было пострадать и пожалеть. Вследствие этого он и она редко общались между собой: он - по вполне понятной, но все же необъяснимой причине - в конце концов, любил же; она - принципиальная, непреклонная представительница своего пола, считавшая, что инициатива всегда должна исходить от мужчин. Если все-таки приходилось брать ее в свои руки, то только по делу, по хозяйству, где необходима мужская грубая сила, и делалось все простыми молчаливыми кивками головы или казавшимися многозначительными взглядами, изредка непонятными жестами или недоговоренными фразами.
   Сейчас же еще хуже, еще страшнее. Что все-таки случилось? Размышления чередовались наблюдениями. Комнаты все те же, обстановка их так же совершенно не изменилась, разве за малым исключением, но не придавать же им особого значения; везде чистота, скромность и вкус, привычная нехорошевская забота, однако что-то есть, что-то действительно изменилось - похоже, и здесь побывала страшная госпожа Неизвестность, наложив свою тяжелую лапу-руку на закостенелый деревенский быт. С первого взгляда ничего не заметишь, лишь только сможешь догадаться. Капитан начал вглядываться: "Да, нет ничего. Мне опять кажется!"
   Алексей Васильев прошелся взад-вперед по комнате, заменявшей раньше гостиную, тут они не раз устраивали шумные праздники, приглашая гостей и наполняя тем самым дом веселыми криками возбужденной застолицы, которая заканчивалась, как обычно, грязными непристойными танцами. От таких воспоминаний капитан грустно улыбнулся и подошел к полке, здесь в полном и гордом одиночестве стоял магнитофон "Маяк" советского производства и ящичек с аудиокассетами. Нежно, словно общаясь с ребенком, Алексей погладил его шершавую пластмассовую поверхность, на ней остались следы от его пальцев. Странно, что-что а к этой реликвии Мария относилась с трепетом, она постоянно следила за ним, очень часто, практически каждый день перебирала кассеты, время от времени задерживая свой взгляд на одной из них и сразу же вспоминая прошлое. С этим магнитофоном была связана интересная и смешная история.
   Васильев вновь улыбнулся. Впрочем, в ней ничего не было такого грандиозного и действительно очень смешного; все произошло достаточно обыденно и имело значение только для двух человек, вернее, теперь для одного.
   Алексей подошел к прикрытой двери. Толкнул ее. Комната Дмитрия. Со времени последнего приезда здесь все сильно изменилось - конечно, мальчишка взрослел, а с ним взрослели его привязанности, увлечения. Многим родителям известен этот период, называемый переходным, когда уходит столько нервов и сил на то, чтобы понять и сдержаться. По царящему тут бардаку не трудно было догадаться, что Мария не справлялась с взрослеющим сыном. И снова он испытал жалость к бывшей супруге.
   В каждом бардаке что-то скрывается, что-то живет, там может таиться страшная тайна. В открытом шкафе Алексей не увидел своих подаренных Димке вещей. Сын так ненавидел его, что в порыве дикого бешенства выбросил их, а через день снова в порыве пришел на тоже место и сжег. Теперь вместо них висело что-то несуразное, которое своим видом, хоть и напоминало одежду, но все-таки ею не являлась.
   "Как он ее носит?" - капитан покачал головой. Дверцу шкафа он прикрыл, сверху что-то упало, он нагнулся и поднял. Господи! что это?! Алексей никогда не относился к категории ханжей, но то, что он увидел, его потрясло до глубины души. На фотографии, сделанной настолько отвратительно, насколько омерзительно было запечатлено происходящее на ней, посреди довольно-таки просторной комнаты стояла обнаженная девушка (по ее хрупкой, еще не сформировавшейся фигуре без труда можно было определить возраст). Юная особа, не стесняясь, демонстрировала неизвестному фотографу свои прелести, особенно ... широкие, местами короткие, местами длинные шрамы на спине, животе и руках. Сначала Алексей не понял, не поверил своим глазам, посчитал, что это оптический обман или дефект пленки, словом все, что угодно, только не то, что было на самом деле. Капитан тряхнул головой, отгоняя наваждение, но лицо девчонки, блестящее, с расплывшимся макияжем, продолжало смотреть на него. С первого взгляда составляло большого труда определить, нравиться ей или нет ее настоящее положение: с одной стороны было, несомненно, очень больно - оставалось лишь узнать, до какой степени; с другой - чувства, которые она испытывала сейчас, являлись совершенно новыми, необычными, а, следовательно, возбуждали и поэтому заглушали все остальное вокруг. А вот глаза как раз не обманывали, в них светилось истинное дьявольское удовольствие, наслаждение тем, что обычно ввергает в полный ужас.
   Фотография сделана дилетантом, любителем, а значит, существует возможность, что есть и еще, хотя Алексей сильно надеялся, что она только одна, - ведь наличие других лишь подтверждало участие Дмитрия в подобного рода оргиях. Они лежали на шкафу, сын даже не соизволил их спрятать подальше от взрослых. Он действительно никого! не боялся.
   -- Больной извращенец, - сквозь зубы процедил капитан, вдруг чувствуя, как дикая необузданная злоба начинает его захлестывать. Страшно захотелось снять с себя ремень и хорошенько отстегать этого зазнавшегося озабоченного мальчишку. Однако Васильев решил пока повременить с наказанием.
   Он подошел к ненаправленной кровати, - с каких пор Дмитрий ее не стал застилать. Мария, как правило, к подобным вещам относился весьма скрупулезно, даже ему порой доставалось, что происходило в каждой нормальной семье, когда всякая настоящая женщина по отношению ко всякому настоящему мужчине проявляла некоторые санкции, если тот пренебрежительно относился к ее домашнему хозяйству. Он повернулся к письменному столу, и на нем куча разного хлама: вон пачка "Мальбаро" наполовину пустая - после откровенных фотографий отца не удивило, что его сын курит, но откуда такие деньги на такие сигареты. Он тяжело вздохнул, не глядя, присел на кровать, закрыл глаза, чтоб больше ничего не видеть, и откинулся назад. Руки сами собой оперлись о перину, принялись по ней шарить. Что это? В руки Алексею попалась пластмассовая продолговатая вещь. Он открыл глаза. Шприц! Зачем? В голове промелькнула ужасная мысль. А что если?.. Да нет, этого не может быть, не может. Растерянный взгляд, словно в подтверждении последней своей догадки принялся блуждать по комнате в поисках того, что могло бы напрочь опровергнуть все его предположения.
   -- А как же тогда фотографии? - тихо проговорил капитан, мрачно уставившись на лист бумаги, лежащий среди различного хлама на письменно столе.
   Последний аргумент испугал его больше, чем сама мысль о шприце, и Алексей поспешил оставить комнату сына...
   Лист бумаги, на который так внимательно смотрел капитан Алексей Васильев, так и остался лежать на письменном столе...
   На дворе ни Марии, ни Дмитрия не оказалось. Он остановился в полном замешательстве, медленно стал оглядываться по сторонам, бесцельно бродить взад-вперед, осматривая хозяйство Нехорошевой; Алексей не желал идти куда-то, да и, если честно, его удерживал от таких шагов страх - вдруг он вновь обнаружит что-нибудь такое, что его огорчит. "Может, тогда лучше уехать, пока они сами меня не выгнали с позором", - Васильев размышлял только для того, чтобы просто размышлять, чтобы занять себя хоть чем-либо.
   -- Да, и чем скорее я уеду, тем лучше, - капитан заторопился, мысли заработали гораздо быстрее, казалось, именно такое решение на сегодняшний день являлось самым необходимым для него.
   Машина не подвела Алексея, хотя где-то внутри он надеялся на обратное, надеялся, что "УАЗ" не заведется, но, видимо, так будет действительно лучше для всех. Назад он даже не оглянулся. Стоило ли, если никому не нужен. Улицы еще больше омрачили его настроение и в одночасье стали совершенно чужими - впрочем, по нынешнему состоянию они таковыми как раз и являлись, даже воспоминания о прошлом не могли развеять плохих ощущений, да и вообще, прекрасное название Вьюны неожиданно из красивого, наполненного природным великолепием, превратилось во что-то мерзко-скользко-отвратительное, о котором не хотелось думать.
   И все-таки капитану приходилось воскрешать в памяти образы из прошлого. Вон, к примеру, пустырь. Алексей резко притормозил, открыл дверцу: совсем недавно, год тому назад здесь шумела роща, примыкавшая к ручью. Внутри ее находилась беседка. Сколько счастливых мгновений она приносила местным девчатам и парням, увлекая их в шумные хороводы, веселые песни, романтические любования закатом солнца, и все это через красивые поцелуи, ласки и разговоры. Весной обычно роща после долгого зимнего сна преображалась и одевалась в зеленные одежды первых солнечных дней; от страшного благоухания кружилась голова, хотелось чего-нибудь нового, удивительного. С благотворным воздухом приходили такие мысли, от которых хотелось начинать свою жизнь заново, совсем как эти милые деревца, нежно ласкавшие своих посетителей молодыми упругими веточками и клейкими листочками. Именно здесь часто отдыхали Алексей и Мария, сначала до свадьбы, в первые дни своего знакомства, а после и в дни совместной жизни, - то были самые счастливые моменты, казалось, что небольшая рощица просто являлась их добрым ангелом хранителем, она надежно скрывала от всего, что их преследовало в том мире. Тот мир оставался там снаружи, и никто не в состоянии был проникнуть сюда с плохими замыслами, даже черный человек на входе, словно оставляя верхнюю одежду на вешалке в прихожей, оставлял все свои злые мрачные помыслы. В результате в рощу заходил совершенно другой человек, и, удивительно, это ему нравилось, ужасно нравилось. Теперь же, к сожалению, этого цветущего уголка не стало, он ушел, ушел неизвестно куда, он бесследно исчез, провалился сквозь землю, был просто-напросто украден, теперь некому будет останавливать плохих людей у входа, заставлять их, подобно тому, как снимают верхнюю одежду, заходя в чужой дом, оставлять недобрые помыслы, теперь уже наверняка прежнее счастье не вернется к Васильеву, оно лишь останется в прекрасных воспоминаний, в далеком прошлом. Счастья не будет! А может, все-таки оно будет? Настолько резко, насколько он принял решение на преждевременный отъезд, Алексей, хлопнув дверцей, развернул машину. Отчетливость контуров, расположенных впереди в виде реальных предметов и призрачных мыслей не могла не восхищать. Хотелось бы, чтобы так было всегда; но, увы, такому желанию не суждено сбыться.
   Возле поваленного забора стоял Дмитрий. Ожидал ли он отца или просто стоял - трудно сказать.
   -- Ты что? - спросил у переминающегося с ноги на ногу мальчишки Алексей, покидая машину. Он почувствовал некоторые изменения в поведении сына, причем очень сильные - ведь с тех пор, как он видел его последний раз, не прошло даже часа. Сейчас на него смотрело обыкновенное лицо простого юноши, которое так привык видеть Алексей. Неужели?!
   -- Знаешь, отец, - от неожиданности, что к нему так обратился Дмитрий, капитан подпрыгнул, - я думал, что ты уехал, уехал навсегда, насовсем. Еще я хочу, - парень замялся, видимо, размышляя, стоит ли говорить то, что он хотел сказать, или нет, - попросить прощения. Конечно, я немного погорячился там, в комнате, но ты должен меня понять, понять мое теперешнее состояние. Я жил, да и вообще-то живу без отца, меня воспитывает одна мать - впрочем, зачем я тебе говорю, ты и так все прекрасно знаешь, хотя и было у тебя оба родителя. И тебя не бросали на произвол судьбы.
   После этих слов сына Алексею Васильеву стало как-то не по себе: откуда он так научился разговаривать, откуда? Чувства его захлестывали с головой. Сначала жалость, потом отцовская нежность и, в конце концов, страшная вина за то, что не получилось все изменить в их общей жизни.
   -- И потом, - продолжал Васильев- младший, поглядывая с загадочной улыбкой то на отца, то куда-то в даль, - я сорвался из-за того, что ты, не успев приехать, сразу принялся винить меня в поваленном заборе и прогнившем крыльце. Это меня сильно взбесило, ты даже не представляешь насколько. Честно говоря, захотелось сделать что-нибудь нехорошее, злобное, вот я и не сдержался и наговорил кучу оскорблений и глупостей тебе.
   После этих же слов стало как-то хорошо, действительно приятно, он даже растаял от них, словно студентка-первокурсница от первого в своей жизни комплемента. Неужели все образумится в их семье? Конечно же! Отец стоял возле сына и не знал, что ему сделать: как офицер Министерства Внутренних Дел он насторожился, как человек испытал неожиданную радость, что все получилось как нельзя лучше. Какое дело до фотографий, пачки сигарет и шприца - все забылось, все ушло из памяти.
   "Да это мой сын", - смотря с большой любовью на Дмитрия, Алексей, наконец, признался себе в этом. Конечно, изливать свои мужские чувства он постыдился или просто посчитал, что нет в том необходимости, - все-таки мужчина должен оставаться мужчиной, немного грубым, скрытным, но, главное, справедливым. Да именно таким. Ощущения он испытывал неповторимые, казалось, отец присутствует при воскрешении, нет! при втором рождении любимого сына. Сейчас бы Мария увидела. Несомненно, она порадовалась бы подобному примирению, а как же иначе. Несмотря на те злые слова, которые она высказала ему скорей от обиды, чем от настоящей ненависти, Нехорошева мечтала, чтобы они вот так, дружно беседуя друг с другом, направились домой насладиться общением и почувствовать радостное возбуждение оттого, что старая разрушенная семья вновь воссоздалась.
   Радость, как впрочем, и любовь, слепа, она многое не замечает или старается видеть в самых очевидно-отвратительных вещах что-то примечательное. Так и сейчас, Алексей радовался, а Дмитрий к счастью отца относился равнодушно, то есть вроде бы нотки сожаления и присутствовали в его голосе, и речь была смышленая, по-взрослому разумная, но на самом деле все являлось совершенно другим. Другим являлся Васильев-младший, другая на его губах играла улыбка - как только Алексей переставал на него смотреть, она превращалась в хитрую, злую, способную скрыть истину, она была улыбкой оборотня, притаившегося, чтобы нанести жестокий беспощадный удар, другими являлись его признания, которые мягко стелили, однако из-подтишка больно кололи, оставляя глубокие незаживающие раны в душе. Разве что мысли. Их не изменишь, они останутся тем, чем они есть на самом деле. Тогда, о чем он думал? К таким людям очень тяжело забраться в голову, это практически невозможно сделать, а можно лишь догадываться, однако догадка так и останется сама собой, как и мысли маленького мальчишки.
   Во дворе появилась Мария. Ее удивление оказалось настоящим: она от неожиданности выпустила из рук тарелки, и как стояла, так и осталась стоять на месте. Конечно, она не могла представить их вместе, особенно после того, что случилось часом назад, тем более, такими счастливыми, обнимающимися. На ее лице как раз и отразилось это недоумение, однако, затем вместо ожидаемой Васильевым радости, она испугалась, испугалась по-настоящему, да так, что тяжело в таком страхе было найти что-нибудь иное, кроме него самого. Например, обычное возбуждение, причем испугалась Мария больше за мужа - Алексей заметил, как супруга смотрит на него.
   "Без ненависти, но и без любви", - определил капитан.
   -- Ну вот, мама, - Дмитрий смотрел на мать как-то странно, словно предупреждая ее, чтобы она не сделала какую-нибудь глупость, за которую ей придется потом отвечать, - у нас все образумилось. Ведь, правда, батя?!
   -- Конечно, сын, - проговорил Алексей Васильев, хотя следовало приглядеться к жене внимательней, вспомнить забытые фотографии, лежащий на кровати одноразовый использованный шприц. Впрочем, если честно, капитан все-таки помнил о них, но решил пока опустить до поры до времени, иначе хрупкое перемирие между ним и сыном вновь разрушится.
   -- Садитесь обедать тогда, - тяжело вздохнув, пригласила она обоих к столу.
   Отец с сыном неспешно уплетали хлеб с салом: Алексей, молча и широко улыбаясь, временами поглядывал на родное чадо; Дмитрий невозмутимо отвечал ему своим сосредоточенным и совершенно равнодушным взглядом, слово они, сидевшие за обеденным столом являли собой две яркие противоположности, где флегматизм и страшная неудержимая энергия соседствовали друг с другом.
   Мария, хлопотавшая у своего буфета, с плохо скрываемым страхом наблюдала за этой молчаливой дуэлью. Алексей сильно изменился. Всегда скрытый, замкнутый в семейных отношениях (только она одна могла сказать, каким он был на само деле) сейчас ее бывший муж, не стесняясь, выкладывал на чистоту все свои чувства, все свое настроение. Дмитрий! Где-то она упустила его. Но именно где и в чем? Холодный, расчетливый, жестокий, он ненавидел отца - теперь это Нехорошева совершенно точно знала. Даже больше, она боялась его, боялась собственного дитя. Но почему? Почему, в конце концов, так случилось?
   Женщина всплакнула, незаметно вытерла фартуком лицо и поспешила на улицу. Там, по крайней мере, она не чувствовала ненависть сына, обращенную к человеку, которого, несмотря ни на что, она продолжала любить.
   Ни тот, ни другой не обратили внимания на переживания Марии, они лишь повернули головы на звук закрывшейся двери и снова принялись за хлеб с салом.
   "Он воспользуется состоянием Леши", - последняя мысль уходящей женщины являлось предостережением бывшему супругу, но тот, к сожалению, не обладал даром читать чужие умозаключения.
   И действительно, Дмитрий Алексеевич не начинал издалека, а сразу принялся за интересующую его тему.
   -- Батя, что у тебя там, в столице случилось?
   В первые мгновения после заданного вопроса капитан насторожился.
   "Откуда он знает?" - ведь он не говорил, да и не собирался этого делать. Более того, он просто не желал рассказывать обо всем случившимся - человек, незнающий правды и впервые услышавший подобную историю, посчитает его рассказчика ненормальным. Правда, имелась и еще одна причина, по которой ему не хотелось втягивать свою семью в разворачивающуюся трагедию, где он играл одну из главных ролей, Алексею казалось, что стоит ему поведать обо всем, и нечто подобное непременно случится здесь, во Вьюнах - с некоторых пор Васильев стал слишком суеверным.
   -- Понимаешь, - тем временем продолжал Дмитрий, указательным пальцем гоняя по столешнице хлебную крошку, - когда ты зашел, лицо у тебя было каким-то странным, задумчивым и печальным. Случилось у него что-то - решил тогда я. Спросить, конечно же, не удалось. Почему, ты и так прекрасно знаешь, началась наша знаменитая ссора. Теперь она прошла, и я воспользовался представившейся мне возможность, чтобы задать тебе этот вопрос. Ты можешь не отвечать на него, отец, - дело хозяйское, но все держать в себе очень тяжело, авось выговоришься, и тогда полегчает тебе.
   Дмитрий Алексеевич замолчал, он старался быть сдержанным и спокойным, что у него достаточно хорошо получалось, может, благодаря все той же хлебной крошке, которая продолжала свою прогулку по кухонному столу. Это казалось настолько обыденным, что создавалось впечатление этакой семейной идиллии, когда сын без всякого злого умысла спрашивает отца о его делах, о его состоянии. Обычно так спрашивают, не зная, что спросить, когда все темы для разговоров уже давно изжеваны, обычно такое начало является дежурным и, как правило, оно подбрасывает что-то новенькое, и человек с интересом принимается за его обсуждение. Дежурная фраза, оброненная Васильевым-младшим, заставила втянуться в разговор и Васильева-старшего, даже не подозревавшего в какую глубокую бездну он тянет себя собственными руками, правда, при помощи любимого сына.
   -- В городе действительно что-то происходит, - Алексей смотрел на Дмитрия, - я и до сих пор не знаю, что именно. Все слишком запутано и очень плохо, и самое страшное, что нельзя найти выхода из создавшегося положения. Особенно изменились жители столицы, они стали злыми, им теперь не до улыбок, взгляды потухли, задор, которым они отличались раньше, куда-то исчез, словно и не было его вовсе, словом в город что-то зашло, вклинилось, захватило его. Он стал для меня, если честно, омерзительным, противным. Я на свете мало вещей не люблю, и одна из них - наша столица. Я ее просто ненавижу. Представляешь, люди даже стали ходить не так, походка у них изменилась, создается впечатление, что они несут непосильный тяжелый груз, который нельзя просто так бросить на дороге.
   Алексей посмотрел с некоторым сожалением на дверь, за ней минутой назад скрылась Мария. Как он скучал по ней. Сильно скучал.
   -- Так что ничего у меня хорошего, - Алексей вновь перевел взгляд на сына и с грустью продолжил, - одно сплошное разочарование. Ты даже представить не можешь, хотя нет, не нужно тебе представлять - все очень опасно. Почему? - спросишь ты. Попытаюсь ответить. Дело в том, что я начинаю чувствовать, что и сам постепенно меняюсь, меняюсь в худшую сторону. И это ко всему тому, что мы вместе с Михаилом остались в полном одиночестве - от нас все отвернулись, к тому же мы, словно загнанные волки, кидаемся из одной крайности в другую в поисках ответа на, пожалуй, не существующий вопрос. Но и это не самое страшное. Понимаешь, Дмитрий, они убили бабушку, твою бабушку.
   Капитан увлекся, может, потому, что ему действительно становилось легче, выкладывая все то, что у него накопилось на душе. Ощущения оказались неповторимыми, и от их присутствия хотелось одновременно кричать на весь мир о своем счастье и делиться своими тревогами и страхами не только с сыном, но и с Марией, и с их соседями, и с жителями Вьюнов. Он был благодарен Дмитрию за то, что тот выслушал его, помимо того капитан испытывал по отношению к нему огромную отцовскую любовь, хотя нет-нет да возникало некоторое сожаление за бесцельно прожитые годы, и поэтому страшно хотелось все повернуть назад. Алексей поднялся из-за стола, небрежно отодвинул ногой стул и подошел к буфету. Что-то снова изменилось в лице сына, если раньше в тайне от Алексея он притворялся, разыгрывая роль любящего ребенка, то сейчас в нем появилось нечто похожее на грусть и сожаление, словно Дмитрий Алексеевич лично вдруг пережил, почувствовал боль утраты. Он неожиданно увидел себя перед гробом бабушки, которая столько для него сделала, и ему стало так одиноко и печально от сознания, что больше нет близкого человека. Любовь к старушке, к милой Прасковьи Тимофеевны, как не удивительно, теплилось в его сердце. Воспоминания еще были живы, и от них он пока не отказывался в отличие от многого другого, он все еще хранил память о единственно добром человеке на свете. Впрочем, ничего странного, в жизни каждого есть такой человек, о котором вспоминаешь лишь с теплотой, потому что он по отношению к тебе всегда относился с большой добротой и невероятной нежностью. Это далеко не любовь. Любовь обычно жестока. А здесь!.. Прасковья Тимофеевна не только постоянно баловала внука, защищала его перед родителями, даже если он оказывался виновным, но и являлась ему очень хорошим другом, которому можно было поведать самые сокровенные тайны. Еще свежо в памяти было то, как он, будучи девятилетним школьником, наказал Пашку Наумова, пристававшего к Насте, самой красивой девчонке их класса. Конечно, родители Пашки поспешили пожаловаться его родителям, и Димку несправедливо наказали - об истинных причинах драки между мальчишками никто из взрослых так и не узнал, и только одна бабушка тогда пришла ему на помощь. Оскорбленный больше, чем обиженный, Дмитрий проводил все свое свободное время в полном одиночестве; если ему задавали вопросы, то он отвечал односложно и без видимого желания; почасту запирался в своей комнате и, лежа на кровати, размышлял, почему так получается: почему он невиновный страдает и наказан, а Пашка Наумов сейчас где-то гуляет и возможно смеется над ним. Как хотелось, чтобы кто-то из родителей зашел к нему, успокоил и все объяснил. Вместо них зашла бабушка. До сих пор он помнил ее теплые морщинистые руки и тихий спокойный голос, говоривший то, что должны были говорить они, его отец и мать. Потом родители развелись, и опять Прасковья Тимофеевна...
   Просветление продолжалось недолго. "Черт побери", - выругался Дмитрий Алексеевич и решительно тряхнул головой. И действительно, детские обиды девятилетнего мальчишки по поводу несправедливого наказания являлись наивными размышлениями, никому ненужными и, мало того, слишком опасными, а бабушкины наветы о том, что нужно жить так, как велит совесть и всегда стремиться к справедливости, стали нравоучением человека из другого времени, живя по которым мало чего добьешься. Вот этот урок хорошо усвоил Васильев-младший: зачем быть маленьким Димкой, которого ждут постоянные наказания за стремления к чистоте и справедливости, он лучше станет тем, кем необходимо сейчас стать. Конечно, лучше живется, когда ты Пашка Наумов; у тебя много денег, потому что родители богатые, ты купаешься в постоянном веселье - гульба идет каждый день и вечер и тебе совершенно не скучно, так как с любой или любым можно делать, что пожелаешь, - ведь за твоей спиной стоит серьезная сила, которая сильнее всякой там чистоты и справедливости.
   На отца смотрели все те же лживые глаза, однако они теперь слегка усмехались, усмехались зло, недобро, да и во взгляде читалось ожидание, с таким обычно вытягивают у простачков необходимую информацию, но когда общаются близкие люди, подобное сравнение не приходит как-то на ум, - впрочем, человек подлое существо, если ему нужно, то он не побрезгует даже предательством, главное, добиться результата. В своем рассказе Алексей Васильев раскрывал как раз то, что требовалось от него, он выкладывал все на чистоту, совершенно не задумываясь, с какой целью заинтересовался Дмитрий Алексеевич происходящим в столице, он просто наслаждался тем, что может поделиться с сыном своими проблемами. Правда, временами капитан сдабривал сухие факты собственными размышлениями - их Васильев-младший с презрением назвал про себя "глупостью высоких мыслей".
   -- Мы живем и думаем, что все прекрасно, хорошо, - Алексей снова перевел свой взгляд на дверь - видимо, ждал, что войдет Мария, - без нее было действительно неуютно, - что люди, окружающие нас совершенно безразличны к нам, как безразличны мы к ним. Мы в этом видим, если не истину, то нечто значимое, однако как раз от подобного люди вырастают в наших врагов, злых врагов. Из-за чего такое происходит? Причины сложно объяснить. Причина - просто так, причина в ком-то или в чем-то. Может быть, этому кому-то или чему-то получилось кое-что сделать, но ...
   Дмитрия последние слова отца заставили насторожиться, похоже, вот оно, чего он ждет с таким мучительным терпением. А Алексей, казалось, совсем забыл, что находится не один, что рядом сидит его сын, - дальше капитана продолжал разговаривать сам с собой.
   -- Но сломить меня и Михаила им не удастся, у них на то элементарных сил не хватит при всем могуществе. Понимаешь, не хватит! Не знаю, Дмитрий, но я уверен, что окончательная победа будет за нами. Твердо уверен!
   -- А в чем собственно дело? - на лице сына отразилась недоумение - таким образом, он старался подтолкнуть отца для более открытого разговора.
   -- Может, помнишь, давно я тебе рассказывал о Кольке-шарамыге?
   Парень с поспешной готовность кивнул головой и весь внутренне напрягся, приготовившись к тому, что сейчас услышит самое необходимое для себя, - наконец-то он дождался. Ну, теперь, папочка, только не подведи!
   -- Я его видел. - Алексей и не собирался подводить Дмитрия, - более того, он убийца. Вот только кто-то пытается скрыть это, выгородить его, помочь ему отмыть руки. Пока все у них получается и, надо сказать, очень хорошо. Однако так будет не всегда, хотя с другой стороны он ни кто, он обычная пешка и его в любое время могут убрать, если уже не убрали. Впрочем, может статься, что он не виновен. Тогда получается: зачем я взялся за этого бедолагу - ведь у меня нет никаких доказательств, я лишь предполагаю, что он убил кого-то. Тогда почему люди, с которыми я работал бок о бок и был в хороших отношениях, чуть ли не разорвали меня с Михаилом на куски. Здесь больше масштаба, чем просто личной обиды.
   Капитан резко повернул голову в сторону сына, на мгновение их взгляды встретились и Алексей наконец заметил страшное напряжение в нем: лицо вытянулось, ни один мускул не дрожал, сам он сосредоточен, словно окаменел, нависая над столом, ни единого лишнего движения - так не слушают, проявляя обычное сочувствия, так находятся в ожидании, а еще ... А еще так люди приготавливаются к прыжку, к драке. Создавалось впечатление, что мальчишка по первому же сигналу готов был ударить отца, ударить наотмашь, без жалости и сожаления. Но этого не произошло и только потому, что Дмитрий пока не дождался своего самого необходимого, того, что он бы хотел узнать. Поэтому парень, опять же по сигналу стал скрывать свои истинные намеренья, изобразив на лице дежурное сочувствие, обычное в таких случаях, и принялся бессовестно и нагло лгать. К сожалению, Алексей Васильев так и не понял очевидное или просто не желал понимать - все-таки сердце отца хранило одно качества настолько прекрасное, насколько и губительное, - любовь к своему единственному ребенку, и поэтому оно не могло видеть плохое, оно наивно предполагало, что все сложится и образумится, станет как нельзя лучше.
   -- Возможно, есть что-нибудь такое, что тебе поможет? - осторожно спросил сын.
   -- Ничего нет, - с сожалением покачал головой капитан, даже не подозревая, что этими двумя фразами подписывал перемирию между собой и сыном смертный приговор.
   -- Так уж и ничего?
   -- Абсолютно, - Васильев-старший все шел дальше и дальше, теряя сына, как друга, и приобретая сына, как непримиримого врага.
   -- А все же, признайся, в перспективе что-то есть?
   -- Пока пусто! - все - конец, все - в длинном предложении, созданном изо лжи и лицемерия, поставлена жирная точка, все - две жизни, как и две судьбы, стали совершенно разными по сути, все!..
   После признания отца сын уже не собирался сдерживаться, ему, в конце концов, стало известно то, к чему он шел последние два часа, и теперь можно не скрываться, теперь можно смело выказывать свое отвращение к отцу и страшное нежелание с ним общаться. И для этого необходимо сорвать с себя льстивую маску.
   Пока Васильев-отец, заложив руки за спину, вышагивал по комнате, Васильев-сын, который терпеть не мог той фамилии, что ему приходилось самому носить, тщательно обдумывал, как все вернуть на круги своя, как уколоть отца, унизить его и подтвердить то, что совсем недавно открыто заявлял ему.
   -- Фу-ты, наконец, раскололся, - достаточно громко, чтобы слышал Алексей, проговорил Дмитрий и засмеялся, засмеялся некрасивым, противным и мерзким смехом. Затем хлопнула дверь и уже за ней, словно на прощание, раздалось такое ужасное "угу".
   Алексею стало не по себе, ему вдруг стало страшно от предчувствия приближения ужасной неотвратимости - это с одной стороны, а с другой - он просто не верил, что нечто подобное изрек именно его сын, его любимое чадо, тот, кто был плоть от плоти его. Он так до конца и не верил в происходящее, казалось, что все послышалось, а если и действительно случилось, то кричал кто угодно, но не Дмитрий - сын просто не мог этого произнести, да и собственно, откуда он знает.
   Здесь в голову начали приходить странные мысли. Их круговорот закружил Васильева, путая его, где истина, а где явная неприкрытая ложь, захотелось чего-то, чего он и сам не знал, причем все свалилось разом, неожиданно и, может, поэтому представлялось в полной неразберихи и путанице. Перед глазами проплывали пошлые фотографии - по очереди, так, как он их просматривал в комнате, пачка "Мальбаро", использованный одноразовый шприц, злая ссора, которая произошла сама по себе и не имела никаких причин или скрытых мотивов и, наконец, последняя выходка сына.
   "Нет, Дмитрий не мог, не в состоянии был..." - продолжало с уверенностью настаивать любящее сердце отца, несмотря на очевидные факты, несмотря на то, что произошло в действительности.
   Теперь капитан не ходил, не говорил столь яростно и горячо, как раньше, - похоже, в нем не было той искорки, которая зажгла давно погасшее чувство, оно вновь погасла вместе с доверием, рождая взамен гораздо худшее, чем обычное желание тянуться к людям. Он лишь стоял и молчаливо смотрел на всю ту же дверь. Нет, Алексей не желал верить в измену сына, в его голову не вмещалось то, как поступил Дмитрий. Все: и льстивые улыбки, смешанные с лживой доброжелательностью, в сторону того, кого он, по сути, презирал, и признание, которое скрывало совсем другие чувства, - оставалось наглой игрой сопливого мальчишки. А может, он заблуждается?! Для Алексея Васильева было горько не то, что он раскрыл тайну, тщательно спрятанную между ним и сыном, и даже не то, что тот вновь обманул его, обманул страшно и больно, подтвердив свои первые слова: мы с тобой враги, враги навеки, а то, что вовремя не мог обнаружить обмана.
   "Надо же так ошибиться", - размышлял Алексей, и образ загадочно улыбающегося Дмитрия Алексеевича встал перед ним, словно отражение.
   -- Эх, сынок, сынок, зачем ты так, - тихо посочувствовал сам себе капитан, - зачем батьке сделал больно.
   Васильев спешно, дрожащими руками принялся расстегивать ворот рубашки, затем присел на табурет. В душе у него все бурлило, взывало непонятно к чему, причем это было не ярость к сыну и не жалось к себе, но оно действительно взывало, и оно было действительно непонятно чем. А ведь еще совсем недавно все казалось ясным и таким очевидным: добро окончательно победило злобу, и сын вернулся к отцу - долгожданное перемирие восстановилось, однако злость лицемерна, она искусно скрывает истинные намеренья, ее зародыш постепенно растет, согреваемый, по иронии, заботливыми руками добра, и, в конце концов, вырастает в большого и опасного врага. Он соответственно не станет ждать, пока любовь укоренится непоколебимым основанием в сердце отца, и наносит ей удар, после которого она, обессиленная и обреченная на вечные муки, уже не встанет, не поднимется на ноги и не скажет своего привычного: "Люблю!"
   -- Они меня бросили, - в первой сцене капитан сидел, обхватив руками голову, во второй - он засмеялся. Негромко так, беззвучно, лишь тело тряслось от характерного приступа беспричинного веселья. Так обычно смеются люди, вдруг ставшие безразличными и равнодушными ко всему; так смеются люди, которым вдруг все невероятно надоело, надоело от сознания своей никчемности; так смеются люди, вдруг наплевавшие на все, и в частности на самого себя.
   -- Что ж, - Алексей резко хлопнул по коленям и поднялся, бросил беглый взгляд по комнате, словно стараясь запомнить каждую мелочь в ней, - он прощался с некогда родными местами, и опять прошелся взад-вперед.
   -- Что ж, - Васильев повторился, - раз так, раз на то пошло, значит и делать тут мне нечего. Вон отсюда, вон, и чем быстрее, тем лучше.
   После этих слов капитан не терял ни одной драгоценной секунды, не было и никаких лишних мыслей, оставались только воспоминания о прошлом, которые хоть и будоражили сердце, но имели огромный недостаток - они уже не станут настоящим, а если они не могут, то самый лучший выход - поскорей отсюда убраться.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 12

   Небо над столицей хмурилось. Черные тяжелые тучи, похожие на бесформенных чудовищ, своими телами заслоняли все пространство, куда бы не хватал человеческий глаз; ветер, разъяренный и злой по той простой причине, что построенные людским гением многоэтажные здания и шикарные особняки для других гениев только с очень большими деньгами, мешали ему свободно гулять по широки улицам огромного города. Поэтому он, не стесняясь, блуждал среди красочных витрин дорогих магазинов, словно жадный покупатель-модник, стремящийся как можно больше купить или запечатлеть все в памяти, чтобы потом поведать кому-нибудь еще о своих впечатлениях, среди широких многочисленных площадей и парков - наверное ... Что он искал в этом огромном мегаполисе? Может, то, что он потерял давным-давно здесь, или может потому, что хотелось просто поиграть, отвести свою ненасытную душу. Оба варианта возможны. Однако поиски жертвы, с которой можно было поиграть, либо того, что он потерял, оказались безрезультатными: никто не желал быть игрушкой - даже ветер, проигравшись, выбросил бы ее на помойку, и что так долго могло пролежать, когда вокруг столько алчности и жадности, хотя кто сказал, что потерянная вещь относится к миру материального, а если потеря заключается в чем-то другом. Например, он ищет то, что нереально, то, что существует только в его фантазиях, в его диких необузданных фантазиях.
   Сумасшествие. Да именно в нем все скрывается, как можно подобрать другое слово, когда найти действительно "живого" человека в таком огромном городе просто нельзя, когда народ вроде бы есть и в тоже время его нет, то есть жители города продолжают ходить по тем же самым тротуарам, они продолжают жить все той же жизнью, и одновременно с ними происходят странные метаморфозы: глаза пустые, совершенно равнодушные, движения, словно запрограммированные, без инициативы и случайностей, на лицах бледное выражение, которое с одной стороны не о чем не говорит, но с другой скрывает такую бездну отрицательных эмоций и чувств. Словом, создавалось впечатление, будто бы столица стала центром грандиозной кинематографической съемки в духе этакого Спилбергского "Армагеддона", где с человечеством опять что-то случилось. Если так, то: эй, режиссер, хватит снимать, мы тебе верим, что ты можешь, что ты в состоянии творить такие интересные сцены. Но почему тогда он молчит, этот невидимый режиссер? Почему? О, Боже! В твоих глазах та же пустота и совершенное равнодушие, твои движения, словно запрограммированные, без инициативы и случайностей... О, Боже - ты один из них!
   Сумасшествие. Да и в этом есть оно. А как собственно по-другому, если все, что было плохое и черное в каждом человеке, вдруг выходит наружу, затмевая остальные качества в нем, и такой человек выходит на улицу - берегись все сущее и живое, немедленно уходи с его дороги, а лучше быстрее убегай прочь.
   Сумасшествие. А разве сам огромный город, этот жужжащий улей жизни, с шумным говором на улицах и культурной обходительной речью в шикарных ресторанах не скрывал за собой огромное лицемерие и ложь настоящего положения дел, от которого все честные люди приходили в ужас...
   Несмотря на сумрак от темного неба, чувствовался приход утра. Ночь, постепенно отступая, отдавала все права ему и оно, к счастью, проникало даже туда, куда не мог проникнуть ветер. Ночные тени стали сужаться, однако до конца они так и не исчезли, на редких деревцах и немногочисленных аллеях краски с приходом светлых оттенков заиграли каким-то удивительным блеском, переливающимся светом, и это казалось единственно красивым моментом в царящем вокруг унынии.
   С приходом утра исчезли тишина и воздух. Ночной воздух он особый, его невозможно забыть или выкинуть из головы, он прекрасное творение, без которого человек не может чувствовать, не может красиво жить, без которого все в округе превращается в груду обыденной повседневности, ибо это и есть та действительность, что показывает нам существующее положение дел; он, словно женщина, постоянно желанная и соблазнительная, восхитительная и до удивления привлекательная, живущая лишь с одной-единственной целью, чтобы как можно больше и надолго привлечь и покорить.
   Именно в такое утро въезжал в столицу Алексей Васильев. Впрочем, природная хмурость наступающего осеннего дня нисколько не удивляла его, напротив, он даже несколько разочаровался в увиденном - все-таки ожидания были не теми, его просто-напросто жестоко обманули. Но что сделаешь? Зато капитана порядком смущала пустота на улицах, а вместе с нею царящая тишина.
   "Опять случилось что-то", - Васильев осматривал грязные безлюдные улицы, где только ветер гонял взад-вперед легкий мусор, дополняя что-то магическое в это действо, затем постепенно переводил взгляд вперед - наверное, в ожидании лучшего, но ...
   "Что-то произошло, впрочем, что именно и без того прекрасно известно", - Алексей с силой тряхнул головой - признак, что он недоволен.
   А рядом то и дело продолжали пробегать огромные многоэтажные здания с погасшими неоновыми вывесками и поэтому казавшимися такими одинокими, элегантные, однако в настоящем предутреннем сумраке представлявшиеся чрезвычайно мрачными, памятники великим людям города, да и всей страны - они ничего, кроме брезгливости и страха сейчас не вызывали, отчего просто хотелось поскорее отсюда уехать. Все они, большие и не очень, маленькие и совсем неказистые представали перед Алексеем не во всем своем великолепии, маня своей грандиозной красотой и блеском, а завораживали каменной холодностью, порой, нависая над ним своими размерами. Это не могло не угнетать, вот почему в капитане появилось вполне нормальное и обычное желание быстрее вернуться домой и, наконец, ощутить благостное состояние покоя и удовлетворения.
   Не прошло и часа, как он въехал во двор такого долгожданного и милого для сердца дома, он, подобно спасительному островку среди безжизненного бескрайнего моря, наполненного смертью, встал, чтобы ты жил и здравствовал.
   Капитан оставил машину у подъезда, торопливо, с трясущимися руками закрыв ее, и бегом - страх не позволял даже осмотреться по сторонам, бросился вверх по лестнице к дверям своей квартиры. Здесь он почувствовал себя несколько лучше, свободнее что ли, казалось, в этих четырех стенах, отделявших его от окружающегося мира лишь своей толщиной, Васильев мог позволить очень многое: расслабиться, хоть не надолго, но все-таки, спокойно поразмышлять, выбирая из множества бесполезного и неправильного единственно полезное и правильное решение.
   Диван. Обессиленный, ужасно уставший - тело ныло, как обычно случалось у Алексея после тяжелой физической работы, а голова раскалывалась, словно после сильного психологического напряжения, опустился капитан на него. Тишина с уличным утренним сумраком присутствовали и здесь, он порядком-таки достал, даже пришлось глаза закрыть и уши плотно зажать руками, которые от напряжения принялись дрожать. В конце концов, хватка ослабла, и Васильев услышал, как кто-то достаточно тихо, но настойчиво и упрямо стучится в окно.
   "Кто может? Ведь третий этаж!" - капитан медленно открыл глаза и так же медленно повернул голову. В окно методично и настойчиво бился неизвестно откуда взявшийся шмель - ведь сентябрьская погода нынче не баловала своими погожими солнечными деньками. По губам капитана пробежала улыбка. Почему-то, смотря на эти безуспешные попытки бедного насекомого, ему представлялся он сам, так же старавшийся достучаться только в свое окно. Пока не получалось и у него. А собственно разве он, этот обессиленный, уставший шмель сможет пробиться через оконное стекло, крепость которого несоизмерима с возможность слабой букашки. Если ей не удается, то тогда не удастся и ему. Почему?
   Капитан сидел, не шелохнувшись, без единого признака жизни, будто провалившись в глубокую-глубокую бездну неизвестности. Казалось, если сейчас зайдет незнакомый человек, то Алексей просто-напросто не обратит на его присутствие никакого внимания или даже не почувствует. Сколько в таком положении просидел он, Васильев не знал. Ход времени для него потерял всякий смысл, и поэтому, когда капитан пришел в себя, то заметил, что сидит он не в предутренних сумерках, а в комнате, залитой ярким дневным светом. Стекло, отражая солнечные лучи, играли сотнями цветов и оттенков, что делало их дороже самых дорогих бриллиантов на свете. Шмель-бедолага, не добившись своего, лежал на жести подоконника с другой стороны. Что ж, если продолжать аналогию, то и Алексей будет лежать точно так же, точно также, не добившись своего.
   Васильев поднялся и прошелся по комнате, такое его поведение начинало входить в привычку, когда он не знал, чем ему заняться.
   "Фу-ты, наконец, раскололся", - голос сына вновь прозвучал в его ушах. Как ни старался капитан, он не мог выкинуть из головы его; голос Дмитрия, как назойливая муха, прилетевшая на сладкое, постоянно присутствовал в нем, именно присутствовал, притягивал своей безжалостностью и дикой суровостью, и от этого становилось ему все хуже и хуже, сознание открывало перед ним страшные перспективы, от которых Алексей не в состоянии был прийти в себя. Были ли упреки? Да, с голосом сына размышления принесли крепкую уверенность в своей вине. А собственно как иначе? Проклятый развод - впрочем, в нем виноват был не только он; но сваливать все на семейные неурядицы не достойно мужчине, ведь он мог вовремя повернуться к Дмитрию Алексеевичу и помочь ему, помочь для того, чтобы страшная болезнь не наполнила сына своей зловонной гнилью, - это действительно его вина, вина, за которую он несет справедливое наказание.
   За мыслями Алексей Васильев не заметил, как все-таки быстро бежит время, - наступал вечер, наверное, вечер. Сумрак постепенно заползал в квартиру капитана, а за ним тихо-тихо, чтоб не было слышно, заходило смятение; последний солнечный зайчик, словно загнанный охотниками зверь, испуганно метался по стене, прекрасно осознавая всю бесполезность своих попыток. В конце концов, он и вовсе исчез, растворился в наступающей темноте. За каких-нибудь пять-десять минут капитан уже еле-еле различал смутные расплывчатые очертания предметов, находящиеся в комнате. Свет он не стал включать - наверное, потому, что так было намного лучше для него самого - ведь он, если честно, просто боялся. Боялся светящимся окном выдать то, что он находится дома, боялся выдать самому себе свою слабость, свои чувства, казалось, именно свет покажет их ему, боялся понять то, что он никогда не знал, никогда даже не осознавал и просто не мог представить. Этот страх его невероятно подавлял, в нем Алексей представлялся каким-то жалким и испуганным, и может, поэтому в последнее время капитан стал панически пугаться своего отражения в зеркале.
   "Неужели трус?!" - Васильев покачал головой. Подобного не может быть. Рука его потянулась к выключателю. Нет, нельзя - рука одернулась.
   Алексей прошел к дивану и сел на него. Что делать дальше? Извечный русский вопрос, на который невозможно ответить. Не находил ответа и капитан. Впрочем, его сложно найти, когда ты находишься на крошечном островке вокруг бескрайнего бесконечного моря зла и ненависти, а тот мир добрый и такой долгожданный где-то там вдалеке, он его хорошо видит, однако не в состоянии до него добраться, дотянуться, хотя бы ...
   Нет, невозможно! Терпеть одиночество не хватит никаких сил, поэтому вполне понятно человеческое стремление и желание построить мост в мир лучший, пускай он будет шатким и неустойчивым, но, чтобы был хоть какой-то шанс, добраться по нему туда, или хотя бы, чтобы немного доброты либо другого какого-нибудь прекрасного чувства смогло перебраться на его сторону. Конечно, они сразу утонут в море, окружающем его маленький островок, однако своим кратковременным присутствием доставят некоторое удовольствие капитану.
   Таким мостиком мог стать телефон. Впрочем, куда и зачем звонить, он не знал. Просто захотелось набрать первый попавшийся на глаза номер и тому человеку, который на том конце провода возьмет трубочку, поведать обо всех своих страхах. Это-то и сделал Алексей Васильев. В трубке зазвучал приятный девичий голосок, похоже, ее обладательница была красивой прелестной блондинкой - офицеру милиции больше всего нравились подобные бестии-златовласки, лет эдак восемнадцати - двадцати, можно и младше. Девушка в таком возрасте казалась наиболее чиста; когда она входила во взрослую жизнь, ее нежные ласковые руки и привычки настоящей королевы, хорошей королевы восхищали и заставляли таять любое мужское сердце.
   Алексей был сильно удивлен и первые секунды их общения прошли в абсолютном молчании.
   "Значит, все-таки есть еще кто-то. Кто-то, кто не стал ЭТИМИ, нуждающимися в помощи", - улыбка пробежала по его губам, стало легко на душе, приятно, одновременно появилось желание жить. Затем капитан облегченно вздохнул от сознания того, что самые ужасные опасения его не оправдались. И, слава Богу! Ведь грубому, заочно тебя ненавидящему голосу нечего не поведаешь, тебе просто станет мерзко и отвратительно.
   А между тем на том конце провода милый голосок, принадлежавший, как того желал Васильев, очаровательной блондинке, уже третий раз подряд повторял одну и туже фразу: "Ало, ало! Говорите, пожалуйста, не молчите!"
   -- Ало! Это Вы, - сначала робко, даже не представляя, кого именно он имел в виду, а потом все смелее и смелее, словно своей давней и хорошей знакомой, принялся изливать свое горе Алексей, - девушка, если бы Вы знали, как мне сейчас тяжело ... Если бы Вы знали, Боже мой!.. Дорогая моя, хоть на секунду представьте ... пожалуйста, я прошу вас не бросать трубочку ... выслушайте меня, помогите, посоветуйте, в конце концов. Так случилось, что я остался один, совсем один...
   Он все говорил и говорил, то, вдруг замолкая, то, заикаясь от страшного волнения, то, понижая голос и почти переходя на шепот, то, наоборот, беря слишком высокую ноту и переходя на крик, от которого ему самому становилось неприятно себя слушать. Но на том конце провода внимательно слушали - видимо, красивая блондинка, капитан продолжал на это надеяться, заинтересовалась рассказом странного мужчины, позвонившим ей вот так запросто, а может, она просто скучала, находясь в полном одиночестве, и звонок несколько скрасил ее досуг времяпсил ее времяпровождение, находясь в полном одиночестве и звонок несколько скрасил ее времяпровождение. , позвонившим ей. Так или иначе, но история чужой жизни заставила девушку оставаться на связи, выполняя роль этакого домашнего психолога.
   А в своем повествовании капитан уже находился во Вьюнах, он поведал своей собеседнице о том, как его встретили и как его сын, его собственный сын признался в самом ужасном, что может произойти между сыном и отцом, - в ненависти. Здесь Васильев смутился: стоило ли об этом рассказывать, может, следовало оставить при себе. Постепенно его пыл стал остывать.
   "Господи, что я делаю, зачем я выкладываю незнакомому человеку все свои тайны", - мысли говорили: "нет", а язык продолжал молотить о том, о чем нельзя было рассказывать.
   В следующее мгновение Васильев замолчал, однако так получилось, что момент, когда он закончил говорить имел свое логическое завершение, и поэтому на том конце провода посчитали, что трогательная история рассказана, и необходимо пожалеть невольного собеседника. Но Алексей не слышал красивого голоса, пытавшегося его успокоить, причем искренность девушки была действительной. Казалось, красавица блондинка прониклась страшным горем и, будучи впечатлительной особой, сама переживала трагедию незнакомца.
   "Зачем я продолжаю общаться с ней", - с тех пор, как эта мысль посетила его, она не давала капитану покоя. Вообще, некоторые слова, мысли и выражения стали для него бичом; они, словно спортсмены на эстафете, пробегая свою дистанцию, передавали палочку другому, словом подсознание удивительная штука, оно замечает то, что не видит его хозяин, но от этого-то хозяину не легче, он устает от постоянного напряжения и терзается надоедливыми размышлениями.
   -- Молодой человек, - говорило оно, его подсознание, - успокойтесь, ведь жизнь не закончена, все будет впереди, и живите этим, правда, забывать о прошлом не следует. Забывать - значит вновь повторять свои старые ошибки. Не допускайте такого, иначе тогда все действительно потеряет смысл.
   Эти слова летели откуда-то издалека и поэтому они казались странными, чем-то таким, отчего у него по-настоящему замирало сердце - срабатывал защитный рефлекс его подсознания. А почему бы ему не замирать? Ведь слова являлись обычными словами, пропитанными сочувствием и неким сожалением, за последние дни с того момента, когда Алексей получил ту злополучную телеграмму. Впрочем, есть же еще нормальные люди, есть те, ради которых можно и нужно бороться.
   Сразу стало легко, и сомнение по поводу своего откровения напрочь ушли, все беды и злоключения отступили на второй план, и даже какая-то радость появилась в нем. Сейчас он хотел жить. И все от собственного сознания, что он не один, что он кому-то нужен, вернее, нужна его помощь, - вон как поддерживает его, незнакомого человека красавица блондинка, в ней еще осталось сострадание и желание помочь, а значит ничего не потеряно, правда, ничего и не ясно.
   "Необходимо поблагодарить добрую девушку", - подумал Васильев, но вместо этого, широко улыбаясь, положил трубку на место.
   "Интересно, какая она?" - образ, созданный во время разговора, он начал постепенно дополнять: к восемнадцати-двадцати годам бестии-златовласки с ласковыми нежными руками и привычками настоящей маленькой королевы, хорошей королевы добавились же красивые, бездонные и голубые глазки, в них, несомненно, утонешь, утонешь и не выплывешь, навсегда останешься там, и тебе непременно будет хорошо; волосы длинные, ниже плеч - нет, до пояса, густые и великолепные от чарующего запаха, исходящего от них. Однажды почувствовав его, никогда не забудешь, в твоей памяти они останутся насовсем, и больше ты не будешь его искать, принюхиваясь к каждой красавице блондинке; обо всем остальном он размышлял не с меньшим энтузиазмом, заочно влюбляясь в нее.
   "Запомни номер", - похоже, именно эта фраза как раз готова была заменить ту, которую он позабыл, и стать очередной назойливой мухой. Алексей посмотрел на телефон, надеясь, что тот запечатлел необходимые ему цифры, - увы, советских времен аппарат, тот, который могли себе позволить обычные люди, естественно, не хранил необходимой информации.
   "Запомни номер", - в надежде взгляд капитана стал блуждать по комнате, и остановилась на Михаиле.
   На лице последнего отражались страшная озабоченность и усталость; глаза, словно заразившись от Васильева, блуждали по комнате только для того, чтобы занять себя хоть чем-то, в руках пистолет методично выбивал о колено знакомую мелодию. Видимо, обстановка заставляла быть всегда начеку.
   -- Как твоя поездка во Вьюны, - проговорил он, присаживаясь на диван и одновременно пряча свой "Макаров" в разгрузку. На мгновение капитану показалось, что вместе с усталостью и озабоченностью в голосе друга что-то изменилось. Только что именно?
   Слова и особенно вид Потапова заставили Алексея вернуться в действительность: ожили в голове старые воспоминания о сыне, причем в них было месту только плохому; припомнились самые мелкие и самые гнусные подробности. Как обычный человек, он пытался найти в них себе оправдание и, наоборот, обвинить во всех бедах Дмитрия. В такие моменты в голову лезут всякие отвратительные мысли, спастись от которых не представляло никакой возможности, - разговор и поведение сына только усугубили настоящее положение, хотелось обычной мести. Когда сын злиться на отца, то это вполне нормально, такое случается в постоянном противоборстве "отцов и детей", но когда отец начинает строить мстительные планы по отношению к своему сыну, это действительно ужасно, это невероятно. Это, в конце концов, конец света!
   -- Я со своими ... порвал. Теперь они мне ... это, как бы сказать по точнее ... не свои, - этим монологом капитан понял, что поставил жирную-жирную точку между прошлым и будущим, он теперь, не опасаясь, может начинать писать свое настоящее с заглавной буквы.
   Поставив четкую границу между "свой и чужой", Алексей Васильев ощутил, что то, что осталось позади, не связывает его, а значит во многом он свободен.
   -- Почему ты на меня так смотришь? - спросил друга капитан совершенно обыденным голосом.
   -- Ничего! Если не брать в расчет, что о таких вещах ты говоришь так легко и невозмутимо, словно речь идет не о чем-то действительно важном, а о совсем ненужном, постороннем. С таким видом люди обычно выбрасывают мусор на свалку, не испытывая при этом ничего, разве что только брезгливость. Если честно, сначала мне стало мрачно, а сейчас ужасно страшно. Неудивительно тогда, почему приходят такие мысли.
   -- Какие?!
   -- Ты один из них!
   -- Правда?
   -- Сам посуди. Так легко отказываться от самого родного и близкого, что тебя связывает, может человек либо обреченный, либо...
   Что именно второе, Потапов не подобрал подходящих слов, неожиданно осознав, что сам ответил на все свои многочисленные вопросы. Они с Алексеем обречены. Да, да обречены, и им теперь никто не поможет, и именно потому так спокоен его друг, потому, что он давно это понял.
   А сам Алексей молчал. Впрочем, что он мог ответить на вполне разумные доводы товарища, да и подозревать его он в подобном случае обязан - всякое за время поездки могло произойти.
   -- Они со мной порвали, а не я с ними, - тихо проговорил капитан, а в голове назойливо кружилось одно и тоже: "Запомни ее номер!" Но в этот раз все казалось не таким утомительным, даже напротив, все представлялось в гораздо лучшем свете. Васильев улыбнулся.
   -- Черт тебя возьми, почему ты улыбаешься? - не сдержавшись, взорвался Михаил.
   -- Прикажешь теперь мне плакать, - Алексей медленно перевел взгляд на друга, внимательно посмотрел на него, словно оценивая, и продолжил. - Ты не думай, что мне так легко, на самом деле мне действительно больно, мне никогда еще не было так тяжело и плохо. Никогда! Если не веришь, загляни сюда, - и капитан с силой ударил себя по груди, - и тогда ты все поймешь. Там все: и боль, и горе, и страшные переживания, а впрочем, скажи, что сделаешь, когда ты ненавистен и не любим. Мне кажется ничего. Ведь говорят же: сердцу не прикажешь, не заставишь же его относиться к человеку, к которому относишься, мягко говоря, пренебрежительно, лучше - в этом я уже убедился. В конце концов, зачем? Зачем мучить, издеваться над собой и над окружающими, в тайне еще о чем-то надеется там, где совершенно не на что надеяться. Все-таки нужно смотреть правде в глаза - они сделали свое дело. Знаешь, во всем этом что-то скрывается. Мне порой становится действительно страшно от сознания, что с тех пор, как мы с Марией развелись, а может быть, и гораздо раньше, они самые близкие и родные для меня люди видели перед собой врага. Врага настоящего!!! И я не замечал всего этого. Боже мой, как обидно. Конечно, дальше так жить просто невозможно; ответь, как жить, постоянно осознавая и чувствуя, что ты не только совершенно чужой, никому ненужный и покинутый, но и, кроме того, ненавистный. В таких случаях лучше сразу расставить все точки над "и", чтобы окончательно внести некоторую ясность. Лучше расстаться, забыть навсегда - я выбрал именно это, да и они особо не сопротивлялись. Видимо, так решила судьба.
   Алексей не знал и не понимал, зачем он, говоря о сыне, упоминал и его мать. Зачем?! Ведь по большому счету Нехорошева не отказывалась от него - впрочем, она никогда не отказывалась от бывшего мужа, и где-то внутри себя капитан верил в подобное, однако все-таки считал ее похожей на Дмитрия. В конце концов, она же его воспитала.
   Васильев оставил друга в одиночестве и направился на кухню. Михаил через мгновение услышал звук открываемого холодильника, а еще через одно хлопок закрываемой двери. Вскоре капитан снова появился, но уже с початой бутылкой водки.
   -- Может, она лишняя? - майор кивнул в сторону емкости.
   -- Сначала бабушка, теперь Мария и единственный сын - родственников у меня становится все меньше и меньше, - Алексей грустил вместе со своей подругой-спасительницей, именно она, Васильев сильно надеялся, поможет ему забыться, уйти от беспокоящих его мыслей.
   -- Все-таки, что случилось во Вьюнах?
   -- Все хватит. Давай не будем об этом, все для меня окончательно умерло, - очередная порция спиртного полилось в желудок капитана.
   Величина горя Васильева казалась несоизмеримой. Да и по-другому быть не могло. Каково бывает человеку, который потерял свою семью, какие душевные муки и терзания угнетают его и, самое главное, как он становится одинок; у него многое изменяется: прежде всего, изменяются взгляды на жизнь, он начинает по-настоящему чувствовать боль, и как иногда бывает тяжело, невыносимо тяжело ее переносить.
   Ну, где здесь не появиться тяжелой гнетущей тишине. Вот она и появилась - давящая, нервная, невозмутимая, опутывающая, подобно сетям, все мысли и стремления. Михаил внимательно посмотрел на друга, словно изучая его; тот же принялся изучать первого. У обоих, как назло, в голову не лезло ни одной толковой мысли, даже заставлять себя думать о хорошем не получалось. Подобное случается достаточно часто, когда люди, знакомые друг с другом не один десяток лет, просто не могут найти темы для общего разговора или когда ситуация заставляет так поступать. Происходит и такое.
   -- Я понимаю твое горе, - тихо проговорил Потапов; майор запинался: начинал говорить об одном и, тут же на полуслове замолкая, видимо, передумав, произносил другое. Он просто старался подбирать нужные слова, из которых в некоторых, по его мнению, скрывалось что-то, что могло обидеть друга, поэтому их приходилось опускать.
   -- Но в тебе сейчас говорит ... Впрочем, я не знаю, что в тебе говорит, я знаю одно: после долгой темной ночи обязательно наступит день, поверь мне он наступит.
   -- Этого я и боюсь, - капитан опять отхлебнул из бутылки, - я боюсь, что он продлится недолго.
   -- Тогда вообще не стоит и не мечтать и не надеяться.
   -- Совершенно верно. - Алексей, наконец, отставил в сторону свою бутылку, правда, неподалеку, возле своих ног, и вновь повторил. - Ты прав: зачем? Но пойми, привыкнув к хорошему, потом будет очень трудно перестраиваться на обратное, а то, что плохое придет, тут ты даже не сомневайся. Тогда нам действительно придется все воспоминания о счастье и радости вырвать из сердца, вырвать, чтобы они никогда, слышишь, никогда больше не тревожили нас. Иначе будет слишком сложно, они просто будут мешать нам, и мы не сможем делать свои дела.
   -- Какая-то ахинея.
   Михаил по-настоящему ничего не понимал из сказанного другом, вернее, он кое-что уловил, но считал, что не стоит этому уделять особого внимания.
   -- Может для тебя оно и так. Для меня нет. Лучше, повторяю, жить в постоянном напряжении, вести, как говорится спартанский образ, заставляя тем самым закаливать свой организм, не расслаблять его и не приучать к всякого рода сентиментальностям.
   -- По-твоему лучше валяться в грязи и подвергать себя ежеминутной опасности, ездить в машине, боясь из нее выходить и ощущая на себе ненавистные взгляды, терять, в конце концов, своих родственников.
   -- По большому счету, да, - Алексей обиженно посмотрел на Михаила - не понравился ему тон, с которым разговаривал с ним Потапов, появилась некоторая несдержанность и желание сказать что-нибудь неприятное, чтобы больно уколоть товарища, заставить его немного понервничать.
   -- Хотя есть маленькое но. Я обычный человек, как впрочем, многие. У меня потребности и желания ничем не отличаются от потребностей и желаний других; я также хочу жить, жить по-настоящему, по-человечески, чтобы на моей дороге встречались меньше всего того, чего не хотят встретить остальные, чтобы... Впрочем, не важно, как говориться вредно не хотеть, не мечтать, однако что с того, ведь жизнь на самом деле сильно искажает твои впечатления и представления, поэтому зачем барахтаться в обмане, нужно просто посмотреть правде в глаза.
   Капитан вновь потянулся за бутылкой, теперь ему приходилось успокаивать себя и свою несдержанность, но обида внутри все-таки оставалась.
   -- Хотя, что я тебе говорю, - Алексей поставил бутылку назад, в ноги, - ты и сам все прекрасно знаешь и понимаешь. А раз так, то ответь, пожалуйста, на один вопрос. Для чего мы боремся? Для кого хотим все изменить?
   Васильев сделал небольшую паузу, чтобы перевести дух; Михаилу показалось, будто настала его очередь, и только он раскрыл рот, как друг снова его прервал.
   -- Подожди, прежде чем отвечать, я скажу тебе одну вещь: не знаю, удастся ли нам добиться того, чего мы хотим или нет, но я крепко убежден - выжить нам не удастся, мы обречены.
   -- Почему? - майор поначалу собирался возразить, сказать, что, мол, то, что они делают, вполне благородное дело и всегда необходимо надеяться на лучшее, иначе стоит ли вообще что-нибудь предпринимать. Впрочем, затем такое возражение исчезло само собой, пропало и желание узнать почему, но вопрос был задан и ответ не заставил ждать себя слишком долго.
   -- А ты не догадываешься? - Васильев смотрел на Потапова, не отрываясь, словно старался угадать в поведение товарища его скрытые и явные тревоги, особенно после такого заявления с его стороны.
   -- Они пока играются нами, но наступит один прекрасный момент, когда им надоест это делать и тогда... Похоже наши любезные коллеги по борьбе даже знают, как они с нами расправятся, у них все написано в наших личных делах.
   Между тем поведение Михаила действительно сильно изменилось. Нет, Потапов выглядел не удивленным - может, от удивления он просто устал, хотя могла иметься совершенно другая причина; на его лице царило полное спокойствие, холодная невозмутимость, можно даже назвать равнодушие. Он не смотрел на Алексея, он смотрел куда-то в сторону.
   -- Ты читал их?
   -- Личные дела?!
   -- Да!
   -- Нет, я просто предполагаю, понимаешь, предполагаю. Если честно, мы сейчас все только предполагаем и больше ничего, и все по вине... По чьей вине, Михаил, как ты думаешь?
   -- По чьей, - майор говорил спокойным, казалось, совсем равнодушным голосом, - наверное, из-за жизни, потому что она именно такая, или, может, из-за людей, которым мы ненавистны - их ненависть теперь их сущность, или скорей всего из-за того, что мы с тобой встретили в той злополучной поездке. Сейчас оно играется - и не только с нами. Вероятно, эта игра ни для кого не прошла бесследно, она сильно изменила всех нас. Сами того не подозревая, мы втянулись в нее, стали даже одним целым с ней, более того, мы являемся главными действующими лицами в разворачивающейся трагедии; но у этой игры есть один минус - она всегда делает лишь то, что в ее интересах. А в ее интересы не входит помогать нам.
   Потапов замолчал, его слова говорили о многом, он начинал понимать некоторые моменты и не потому, что ему в этом помог Алексей, а скорей от того, что майор сам дошел, дошел медленно, очень осторожно, но все же уверено. Его глаза переместились немного вправо, и теперь они смотрели на часы.
   Тик-так-тик-так - перемещалась секундная стрелка, увлекая за собой неповоротливую минутную, а та в свою очередь передвигала ожиревшую часовую. Может, ответ в них был, во времени, в часах, в днях, в месяцах. Слишком большие сроки для решения таких проблем, когда необходимо все решать гораздо быстрее.
   "Мы становимся очень странными", - Алексей последовал примеру друга, посмотрел на настенные часы - наверное, надеялся именно там найти ответы на многие непонятные вопросы.
   "И многого чего еще не понимаем", - это уже Михаил, наблюдавший за часами, вдруг отвел от них взгляд - если там и был ответ, то его мозг не дошел до того, чтобы прочитать его.
   "Да и жизнь наша может пройти совершенно бесполезно", - ответа действительно не было, и руки Васильева опять потянулись к бутылке.
   "И это больше всего удручает", - Потапову надоело сидеть на одном месте и он, поднявшись, прошелся по комнате.
   "Не может по-настоящему и по нормальному тебя успокоить", - Алексей, наконец, решил, что еще один глоток "Пшеничной" будет лишним, и отставил ее в сторону.
   "Потому что мы никто, и с нами соответствующим образом можно обращаться", - Потапов продолжал мысленный диалог с товарищем, правда, то, что они общаются, оба даже не подозревали, каждый из них размышлял по-своему и не беда, что их мысли совпадали.
   -- Интересно, долго мы так будем молчать, - в конце концов, капитан прервал тишину и попытался завести разговор первым.
   По всей видимости, Потапов и не собирался вступать в диалог, он по-прежнему сохранял полное спокойствие, даже можно сказать равнодушие. Издалека это казалось некрасиво, попахивало чем-то странным, однако желание человека скрыться, не выдавать себя ничем, не тревожить и не беспокоить, как себя, так и других, словом оставаться незамеченным, как раз и не имело ничего странного, хотя и оставалось некрасивым поведением. Порой оно заставляет выходить людей из себя, но здесь ничего не поделаешь, так как люди, прежде всего, заботятся о себе и о свое благополучии, а потом уже обо всем остальном..
   -- О чем думаешь? - нетерпение в голосе капитана стало чувствоваться все явственней и отчетливей.
   В ответ тишина.
   "Спокойствие только спокойствие", - Алексей успокаивал себя, старался утихомирить свои эмоции, хотя страстное желание прямо сейчас подойти к своему другу и наотмашь, с силой ударить его, ударить так, чтобы выбить из его головы все высокомерие и задумчивость, находилось при нем. На мгновение в сознании что-то прояснилось и то, о чем он размышлял, стало ужасным и неправдоподобным, он до конца не понимал, да и не осознавал всего того, что хотел сделать, - это просто не вписывалось ни в какие рамки. Этого не могло быть.
   -- В конце концов, отвечать или нет твое дело, - уже миролюбиво согласился Алексей Васильев. Капитан даже не подозревал, как его вопросы достали Потапова, и лишь один Михаил знал, сколько стоило ему сил, чтобы сдержаться. Словом, атмосфера снова накалилась, в воздухе чувствовалось присутствие некой разъединяющей силы, способной натворить много нехороших дел. Скрыться от нее не представлялось возможным. А собственно как скрыться от того, чего вроде бы нет на самом деле, - ведь она, эта сила не осязаема, ее не видно и, как ни старайся, ее нельзя обнаружить; но в тоже время она есть, ты ее чувствуешь, потому что ею пропитан весь воздух, потому что, где бы ты не находился, она постоянно с тобой, потому что жизнь полна неожиданностей.
   Минуты обоюдного молчания потекли именно в такой обстановке. Странно, но обоим совсем не хотелось разговаривать; это объяснялось не элементарной усталостью друзей или тяжестью навалившихся на них проблем или даже обычным нежеланием с кем-либо беседовать, а скорее легким таким отвращением друг к другу, незначительным, по крайней мере, пока, отчуждением.
   Вдруг Михаил Потапов, не сдержавшись, резко встал и поспешил покинуть квартиру. Громко хлопнувшая дверь говорила о не слишком хорошем настроении майора.
   -- Ну, и черт с тобой, - зло, сквозь зубы выругался Васильев и залпом выпил остававшуюся в бутылке водку. Алкоголь похоже и не собирался брать его, голова работала четко и уверено, словно отлаженный механизм, правда, кое-какой эффект все-таки был, а как иначе, если все проблемы разом куда-то провалились, словно их и не было, а мысли удивляли трезвостью и чистотой.
   -- Что же мы теперь будем делать, - Алексей терялся в догадках по поводу того, как найти выход из создавшегося положения. Он принялся ходить по комнате, вышел в прихожую и с большим сожалением посмотрел на закрытую дверь. Новая волна злости нахлынула на него, постепенно она переросла в бешенство и капитан, в душе проклиная друга и его упрямство, бросил пустую бутылку в дверь. Вид разбитого стекла принес некоторое удовлетворение, но не надолго.
   В следующее мгновение Алексей оказался у стола, вытащил из нижнего ящика "Макаров" и бросился к выходу. Вид его был самым решительным, грозным - ох, и не поздоровится тому, кто встретится у него на пути или постарается его остановить, он на себе испытает весь гнев разбушевавшегося капитана и услышит прямые слова, которые можно услышать только от человека, готового на все, даже на самый безрассудный поступок.
   -- Говорят, что там, на улице очень опасно, - в глазах Васильева горели недобрые огоньки, - будто бы смотрят люди не по-доброму на нас, как на настоящих врагов. Пускай так смотрят, а я нарочно пойду туда, и тогда посмотрим, кто кого. Хм, не позавидую я им.
   Во дворе, как назло, никого не было, словно все вымерли или попрятались по своим домам. Наверное, в тяжелые годы Великой Отечественной в каком-нибудь осажденном прифронтовом городе жизнь и то продолжала бить ключом, люди стремились к живому, они поддерживали друг друга и, в конце концов, они победили смерть.
   Куда идти? Алексей свернул направо. Метров сто - двести и он выйдет на оживленный проспект Марушевского. Интересно, остался ли он оживленным, как и раньше, или улица превратилась в молчаливое и безлюдное место, где машины куда-то пропали, а жителей и гостей столицы, словно намерено спрятали, чтобы огромный мегаполис мог почувствовать, что же такое тишина.
   -- Сейчас узнаем, - усмехнулся Алексей, но что это...
   "Если ты сейчас выйдешь на проспект, то ты станешь одним из НИХ. Понимаешь, ты превратишься в такого же, как и все они".
   Возможно, кто-то не верит в существование второго своего "я", однако именно оно заставило капитана остановиться. Некоторое время Васильев так и стоял на месте, размышляя, тщательно взвешивая все "за" и "против", прекрасно понимая, что он спорол горячку, что вообще зря разбушевался и начал играть в этакого супермена на русский лад. Голова медленно поднялась, взгляд стал блуждать по сторонам, особое внимание он сосредоточил вперед, то есть туда, куда он должен был пойти.
   Вместо привычной столичной панорамы Алексей находился в лесу вокруг замечательного озера Тихого, затем в Степановке, заброшенной и забытой людьми. Здесь он зашел в уютный домик Колченоговых, и сразу ощутил его пустоту, казалось, что тут никто не живет. Потом Васильев перенесся в родные Вьюны и стал гулять по рощице, удивляясь, что все вокруг цело и невредимо, однако вот она действительность: мираж рассеялся, и ничего примечательного от восхитительного места не осталось - одни пни. И вновь Степановка. Только на этот раз картина просматривается более отчетливей, изображение как бы лучшего качества, в нем каждая мелочь, каждый цвет имеет особое значение и вид, создавалось впечатление, что Алексей по-настоящему находился в реальности: он ходил, жил, видел и ощущал все, что видят и ощущают обычные люди, находящиеся в данный момент времени на данном месте. Почему капитан на мгновение оказался на месте, которое находилось на приличном расстоянии от огромного мегаполиса? Каким образом подобное могло произойти?
   Странно, он еще никогда так не смотрел на окружающий мир, его взгляд был действительно новым, необычным, от такого не ускользнет ничего: ни маленькая, еле приметная букашка под листиком, ни небольшой, совсем крошечный кусок битого кирпича, который лежит среди густой травы, ни иголка, упавшая в стог сена, словом ничего.
   Вон колченоговский дом ... Вдруг вспышка, и все неожиданно исчезает, взгляд теперь блуждает по стенам старых многоэтажек в поисках той панорамы, которую он видел секунду назад. Вместе с исчезновением видения пришло просветление: "Неужели в Степановке что-то опять случилось? Нет, этого не может быть!"
   Страшная догадка заставляла Алексея думать только о ней, хотя были некоторые сомнения. Чтобы расставить все точки над "и" и прояснить создавшуюся обстановку, необходимо сделать одно - съездить в Степановку. Руки невольно потянулись в карманы брюк, ключи от потаповского "УАЗа" оказались там, благо, что Михаил так и не успел их взять.
  

* * *

  
   Машина мчалась по пустынным столичным улицам, обдувая редких прохожих, больше похожих на живые трупы, чем на людей. Но до них Алексею как-то было все равно, на них он не обращал никакого внимания и потому, что подобное явление становилось обыденным в жизни города, и потому, что его пока тревожили совсем другие проблемы. Тревога, царившая у него внутри, заставляла капитана торопиться.
   Постепенно настроение водителя передавалось и автомобилю, только реагировала машина совершенно по-другому: чем сильнее съедало Васильева нетерпение, тем больше злилась техника, она, словно живое существо, переживала все события, происходящие за последнее время. Сколько можно! Сначала огромный мегаполис с хорошо знакомыми маршрутами, затем Вьюны, где друг хозяина не пробыл и часа, сейчас снова куда-то, и, по всей видимости, по той злополучной дороге, которую и дорогой то назвать нельзя. Все это порядком-таки надоело стальной красавице.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 13

   Оставалось еще немного. Что ждало его впереди? Алексей не знал, да и если честно, совершенно об этом не задумывался. С все нарастающей тревогой капитан осматривал знакомую обстановку. Проселочная дорога тянулась вдоль неправильной и непрерывной линией, она как бы дышала какой-то непонятной и так притягивающей силой, которая захватывала его. Вокруг лес, утопающий в сумрачной тишине, длинные тени от его деревьев и кустарников перемещались вместе с автомобилем, чем особо не радовали одинокого путешественника, казалось, он едет по сказочной чащобе, где нашли себе пристанище злобные и дикие чудовища, не способные на сочувствие и сожаление. Как все изменилось в природе, - ведь раньше Алексей Васильев любил останавливаться здесь, чтобы насладиться тишиной и умиротворением после столичного шума и постоянной беготни. Сейчас такого желания не возникало, напротив, страшно хотелось поскорее отсюда уехать, куда-то туда, в таинственную неизвестность. Удивительно, она пока не пугала капитана, хотя, что может быть хуже ее, неизвестности, даже эта обстановка, давящая на его психику могла с собой принести гораздо меньше плохого, но что сделаешь так уж, видимо, устроен человек. Может, страха не было по той простой причине, что он еще не подозревал о том, что его ждет впереди, а, может, надежды на лучшее являлись тем, что заставляло капитан стремиться куда-то туда.
   Из головы не выходили мысли о старике Колченогове, оставшемся в давно заброшенной деревушке и не пожелавшем ехать в столицу с внуком, они постоянно его доставали, в них имели место, как плохое, так и хорошее, причем первое он по возможности старался отгонять, а вот второе подбадривало его, заставляя радоваться и мечтать.
   Между тем под колесами "УАЗа" побежала до боли знакомая дорога, именно до боли. Грязная, омерзительная, вызывающая одни лишь отрицательные эмоции и чувства, иногда слишком резкие, некрасивая, захламленная различным мусором, она казалась даже зимой не замерзала. Это была она.
   -- Вот она, - тихо прошептал капитан, и весь внутренне напрягся. От напряжения все тело свело судорогой и стало быстро потеть, Алексей никак не мог пошевелиться, руки, вцепившиеся в рулевое колесо, не в состоянии были управлять машиной, они просто не слушались его. Единственно, что он продолжал делать - думать, однако даже сейчас все мысли совершенно не отличались какой-то разумностью или логикой, в них скорее ощущался настоящий страх и обычное желание спасти себя, спасти от бессмысленной опасности и смерти.
   "Господи, я не могу двигаться, даже пошевелиться. Что со мной? Я ничего не понимаю! Может быть, это потому, что мы подъезжаем к колку".
   Последнее обстоятельство еще больше испугало Алексея Васильева, и он, наконец, вышел из оцепенения, оно слетело, словно мимолетный мираж, словно ненавязчивая, но достаточно неприятная мысль, достававшая его своей ненавистной тревогой и нехорошими предчувствиями. Казалось, происходило невероятное и небывалое, однако именно страх спас капитана, увел его от извечного врага. Сколько раз этот враг, злой и черный - он был чернее даже самой черной черноты, старался поколебать Алексея, сломать его и, по возможности, обратить в свою веру. Ничего у него не получалось. Наверное, Васильев являлся крепким орешком, и поэтому он смог перебороть и себя, и своего врага, и в результате вышел победителем, по крайней мере, на время.
   Оцепенение ушло, Васильев продолжал крутить "баранку" потаповской машины и отгонять все мысли о возможно плохом исходе. Постоянно в голове мелькало что-то вроде: "Что меня там ждет?" или: "Неужели придется испытать тоже, что и тогда?". Понятно, что речь он вел о месте, с которого и начались эти ужасные события. Так всегда случается, стоит только перед человеком замаячить перспективе чего-то опасного, как забывается практически все на свете. Беспокойство, чувство долга, опасность, стоящая возле самых близких людей, и помощь, которая требуется им, - все уходит на второй план, и перед тобой встает и беспокойство, и чувство долга, и ужас перед опасностью только за самого себя. Люди в подобных ситуациях желают лишь одного - поскорей убежать и спастись.
   Естественно, Алексей являлся не исключением из общих правил. Матвей Степанович со всеми его вероятными проблемами исчез на время, напрочь забылась причина, ради которой он собственно и сорвался в Степановку. Алексей принялся внимательно вглядываться вдаль и на дорогу. Честно говоря, ожидание его сильно тяготило, да и усталость говорила о себе. Страшно хотелось, чтобы это место, в конце концов, появилось что ли.
   Может, вон оно замаячило впереди. Если да, то необходимо сразу приготовиться к броску злобного зверюги. Нет, ошибся - не оно! Но почему? Почему его до сих пор не видно? Куда оно скрылось, куда спряталось? Неужели он его успел проехать, незаметно для самого себя проскочить. Хотя невозможно столь значимое место оставить позади.
   Беспокойство усилилось - ведь по расчетам Алексея колок должен уже был быть, однако его даже на горизонте не проглядывалось. Васильев опустил взгляд на спидометр - он всегда перед началом пути запоминал цифры на нем, и поэтому мог вполне хорошо ориентироваться в расстоянии и во времени.
   Все чаще и чаще стали капитана беспокоить миражи, он напрягался и, как только машина подъезжала к псевдоколку, тот таял или превращался в какой-нибудь причудливый предмет. Вот как приходилось ехать Алексею, для которого само место хоть и являлось страшным и ужасным, но страшнее и ужасней была неизвестность, именно та, к которой он так стремился поначалу. Чувство времени, как впрочем, и все остальное, притупилось, ощущения и эмоции перемешались, превратившись в одно целое, а потом, когда мимо промелькнула прогнившая покосившаяся табличка с надписью "Степановка", в голове и вовсе началась полная неразбериха.
   Между тем потаповский "УАЗ", надрываясь и визжа, въезжал в опустевшую заброшенную деревеньку. Дома ... дома ... дома... Наполовину и полностью разрушенные, естественно разграбленные и оставленные в полном одиночестве, заросшие бурьяном и сорняком - извечный предмет российской трагедии. Горы мусора лишь дополняли жалкую и скупую картину, являвшуюся визитной карточкой Степановки. Вообще за последнее время, с того самого момента, когда Алексей с Михаилом были тут, здесь многое, что изменилось. Во-первых, запустение, оно чувствовалось буквально во всем, в каждой мелочи, в каждом предмете, причем по сравнению с недавним прошлым судьба преподнесла более печальные для глаз картины, действительно угнетавшие капитана. Во-вторых, тишина, казалось, что тише не может быть, однако и в ней что-то менялось, она стала еще спокойнее, еще невозмутимей - само желание нарушить ее безраздельное господство являлось настоящим кощунством, этаким грубым проступком, преступлением, нарушением установленных правил. Во всем что-то скрывалось, что-то жило, Алексей даже не сомневался в том, что в запустении и тишине скрывается некая таинственная сила., которая, что удивительно, и толкала мир к большему: к большему запустению и большой тишине. Но живая ли она - ведь жизнь - это благодать, однако не всегда она такова и постоянно есть место той таинственной силе, способной с собой принести, как и много положительного, так и много отрицательного. Со стороны это кажется гармонией между черным и белым, и человек как раз ищет ее в своих постоянных блужданиях по миру, но на самом деле здесь скрывается глубокое заблуждение.
   "Лес начинает постепенно захватывать то, что когда-то у него отобрали мы, люди", - Васильев размышлял с большим сожалением, впрочем, последнее скорее шло не оттого, что природа отвоевывала у цивилизации свои потерянные территории, а от страшного предчувствия, которое капитана невероятно докучало.
   Теперь человека в Степановке не было - от такого вывода Алексея неприятно передернуло. Черт знает, что такое происходит вокруг! Хотя подобное за последнее время случается достаточно часто и повсюду. Кто, очень быстро став "цивилизованным" и "культурным", поспешил перебраться куда-нибудь в районный центр или город, словом поближе к легкой негрязной жизни и легкой "копейке"; кто по-прежнему оставался верным своему маленькому, заброшенному другими уголку, своей маленькой родине, но уже давным-давно лежал здесь неподалеку на кладбище.
   Машина остановилась около дома Колченогова. Алексей вылез, захлопнул двери, постоял немного, озираясь по сторонам и втягивая в себя воздух, словно проверяя все ли в порядке. В воздухе чувствовалась горечь. Калитка открыта - старик Колченогов никогда не допускал такого безобразия, обычно это его просто злило и заставляло постоянно говорить о том, что рачительного и добропорядочного хозяина узнают именно по забору, поэтому в обязанности каждого живущего в его доме входит неукоснительно соблюдать закон "закрытой калитки". Сейчас же, мало того, что калитка было раскрыта настежь, она висела на одной петле. Мысли стали еще тягостнее, появилось много вопросов, ответы на которые можно найти только там, в доме.
   Дом ... дом ... дом... Встревоженный, вспотевший, с дрожащим, прямо-таки вырывающимся наружу сердцем, оглядывающийся, словно загнанный затравленный зверь, капитан шел по двору. Шаги осторожные, боящиеся спугнуть или нарушить как раз ту самую законную тишину, царящую вокруг, взгляд нацеленный, готовый, если что-нибудь произойдет, к мгновенному действию. Пару раз Алексей останавливался и прислушивался. Действительно ничего!
   Но почему?! Почему не слышно привычного и столь знакомого, присущего лишь деревне звука, почему, словно споря друг с другом, не кукарекают местные красавцы петухи, гордо и высокомерно поглядывая на свой куриный гарем, почему не бегает по убранному осеннему огороду, весело прихрюкивая, поросенок Васька - Колченоговы именно в такие погожие деньки выпускали кабана прогуляться немного на воле, почему не хрипит на прочной цепи в попытке достать гостя верный охранник этого дома. Впрочем, Шарика давно нет, его жестоко убили вместе с Прасковьей Тимофеевной. Так неужели и Ваську, и петухов с их многочисленным куриным семейством, да и все хозяйство постигла та же участь. Так неужели и старик Колченогов...
   Страшная догадка, переросшая в крепкую уверенность, ожгла Алексея. Однако он не сильно-то торопился зайти в дом, может потому, что такая уверенность несколько пугала его. Васильев прошелся около сараев. Вроде ничего подозрительного. С тяжелым сердцем он решил заглянуть внутрь. Тоже ничего. Господи, как он устал от этого ничего, как оно его достало, довело. От одной лишь мысли хотелось завыть и убежать. Только куда - впрочем, и это не имело никакого значения, только бы просто бежать. Хотя стоп! Что такое? В небольших деревянных ящичках, приспособленных Матвеем Степановичем под кормушки, лежал корм, что-то вроде каши из отрубей, овощных очистков, большей частью картофельных и домашних остатков пищи. Еда надо сказать достаточно привлекательная для местной живности, но почему-то нетронутая, более того, она уже успела покрыться довольно-таки твердой коркой с плесенью.
   "Черт побери, что же все-таки случилось здесь?" - вновь Васильева посетила тревожная мысль. Чтобы найти ответ, необходимо, в конце концов, зайти в дом - одному ему было известно, как он не желал этого делать. Однако пришлось.
   Внутри царил настоящий погром, хаос, везде валялись разбросанные и порванные вещи, поломанная мебель, вернее, то, что от нее осталось; вон в стороне возле окошка сдвинутый с места, без дверцей и полочек, с вырванными ножками, будто раненый зверь, стоит, прислонившись к стене, любимый бабушкин шкаф, а вон в темном углу валяется разбитая лампадка, она уже никогда не будет гореть, освещая святая святых дома. Рядом с ней на полу лежала иконка, которую просто скинули, скинули циничным таким образом, но сил на дальнейшее ее осквернение у нападавших не хватило - видимо, помешали им эти красивые и чистые глаза Николы-угодника. Теперь они смотрели на Васильева, и тот немного успокоился, почувствовал необычайный прилив сил.
   Капитан переступил через разбросанный хлам и оказался в своей некогда просторной, широкой, всегда залитой ярким солнечным светом и наполненной радостными детскими голосами комнате. Но теперь из счастливой и светлой она неожиданно превратилась в мрачную и грустную. С первого взгляда трудно было в ней разобрать какие-либо предметы, впрочем, предпринимать такую попытку не имело смысла, так как угрюмая картина человеческого бардака совершенно не радовала глаз. Алексей решительно шагнул вперед и сразу споткнулся, пришлось немного подождать, пока глаза привыкнут к темноте. Первое, что бросилось - это растерзанная вспоротая кровать, оставалось лишь гадать, что же здесь происходило, чья необузданная ярость тут гуляла, зачем и от чего, по какой причине. Везде пух и перья - подушки-то, чем помешали извергам, может, для общего колорита, создания впечатления. Колорит и некоторое впечатление они действительно придавали. Вон и фотография...
   Неизвестно почему, но взгляд Васильева невольно упал именно на нее, именно он ее выбрал среди общей гармонии разбросанного, поломанного и забытого. Она его сильно заинтересовала. Алексей осторожно, словно боясь создать лишний шум, пробрался к фотокарточке, присел, смахнул с нее битое стекло, приблизил блике к лицу и ... сразу узнал.
   В одно мгновение комната изменилась, заиграла всеми цветами, стала той, какой ее помнил Алексей Васильев: просторной, светлой, наполненной радостью. И запах! Его капитан почувствовал, как только он увидел эту фотографию. Незабываемый запах, ни с чем несравнимый, запах счастья, запах того, чего он за последнее время не знал. Интересно, что она старалась донести до него спустя десять лет.
   -- Господи, - прошептал Алексей, внимательно вглядываясь в нее.
   И вновь мрачна и грустная комната, без каких-либо воспоминаний и радости, их теперь заменил смертельный ужас и вполне реальное существо, точнее, нечто, оно присутствовало здесь. Величина ужаса была несоизмерима с тем, что приходилось испытывать Васильеву до этого, она просто не шла ни в какие сравнения, даже погром в колченоговском доме казался обычной детской шалостью, на которую не стоит обращать особого внимания, хотя все же необходимо взять на заметку.
   Впрочем, сознание, что он не один, к капитану пришло не сразу, а постепенно, оно получало только то, что ему необходимо было знать в данный момент. Одновременно в нем открылась широкая дорога для злости, и последняя пользовалась этим - она умело и искусно оплетала сетями все существо Алексея, заставляла его жить по своим законам и правилам. Это необходимо остановить, и чем быстрее, тем лучше, - ведь сидеть просто так на корточках не имело никакого смысла. Кроме того, не за тем он сюда приехал, чтобы рассматривать какую-то фотографию и придаваться старым воспоминаниям. А ощущение, что рядом кто-то есть, только остается пустым ощущением - в конце концов, глаза же не видят чужого присутствия.
   Алексей отбросил в сторону фотографию с крепкой уверенностью, что не стоит терять драгоценное время, рассматривая ее, лучше позаботиться о старике Колченогове. Но где он?
   Капитан выпрямился и, выйдя из оцепенения, выбежал во двор; на его лице царила холодная сосредоточенность, а в голове, словно пленка в диапроекторе, стояла она, та, что привела его в такое неописуемое смущение. Что же касалось фотокарточки, то он помнил каждую деталь, каждую мельчайшую подробность. Теперь от его внимательного взгляда действительно ничто не уходило, он видел ее насквозь.
   Вот все его родные и близкие, все живы - здоровы: Прасковья Тимофеевна, ее лицо, испещренное мелкими морщинками с добрыми глазами, как всегда притягательно, она в своем привычном платочке, аккуратно подвязанном поверх головы. Сын Дмитрий. Как он сильно изменился с тех пор. Изменился его внешний вид, его поведение, изменился он даже в сокровенном, в мыслях. А может, все-таки уже тогда в его сознании появились первые лжеростки, первые стремления и первые поползновения. Однако это была одна сторона, та, от которой вновь становится светлей и жизнерадостней; другая же - та, которая, напротив, все меняет, переиначивает и преподносит все в совершенно ином свете.
   На лицах Дмитрия и Прасковьи Тимофеевны явственно виднелись следы или крови, или красных чернил, причем они были нанесены не поверх глянцевой поверхности фотокарточки, а казалось, что ими сначала выкрасили лица, потом же сфотографировали. Конечно, ничего подобного до этого и в помине не наблюдалось, более того, фотография являлась обычной черно-белой, таких в те годы делалось огромное количество, а цветная только появлялась и поэтому была большой редкостью. На этой же красный цвет. Как он туда попал? И, самое интересное, что он значит? Алексей принялся напрягать память в поисках какого-нибудь совпадения. Долго не пришлось думать, ответ лежал на поверхности: оба умерли для него. Только одна умерла наяву, по-настоящему, другой же умер в сердце отца, умер навсегда, как живой человек он перестал существовать и быть любим - и это приносило огромное страдание Васильеву.
   Дальше - хуже. Те же красноватые оттенки, те же смутные расплывчатые очертания, только едва заметные, создававшие впечатления, что эти люди еще пока не умерли, но как раз готовы, чтобы ощутить холодные прикосновения жестокой старушки с косой.
   Матвей Степанович. Это он стоит посреди огромной красочной площади, в одночасье ставшей грустной и хмурой, в окружении людей, случайно попавших в кадр фотоаппарата и своим взглядом выражавших один страх.
   ...Сердце стучало, желая выскочить, бешено колотилось, а двигатель, как назло не хотел заводиться, он лишь надсадно кряхтел, кашлял, не набирая оборотов, и Алексей начал чувствовать, как вместо страха и ужаса, в нем стала подниматься паника - неужели он останется здесь. От подобных мыслей, а больше от нерадостной перспективы вновь оказаться в колченоговском доме стало действительно не по себе. Сначала в ноги, затем в поясницу, потом все выше и выше проникал холод, он сковывал, любые движения становились настоящим мучением, в них чувствовалось что-то неживое - действительно страшно.
   А как иначе: машина стоит посреди заброшенной деревушки, где нет ни одной живой души, где она сама является не живой, где он, замороженный, испуганный и обреченный.
   -- Не хочу, не желаю, - закричал Алексей. Крик видимо испугал, причем очень сильно и автомобиль - двигатель, как-то не хотя, но все-таки завелся, затарахтел. Казалось, не существовало большой радости, чем та, что эта груда металла, наконец, завелась, она вместе с собой вдохнула жизнь и в человеческое сердце, и холод отступил.
   Капитан, уезжая из Степановки, даже не оглянулся назад - теперь то, что Алексей так сильно и беззаветно любил, осталось навсегда забытым, забытым напрочь. Здесь ничего не поделаешь. Когда приходит беда, она перекрывает собой все хорошее, все приятные воспоминания остаются позади и, если не забываются в памяти, то наверняка к ним не возвращаются в действительности.
   Степановка ушла в вечность. Автомобиль уносил Васильева далеко-далеко, прочь от несчастье и от смерти, от горя и от беды, однако чем дальше он уезжал, тем на душе не становилось спокойнее и уверенней. Капитан ехал не по своей территории, Алексей вел машину по владениям того существа, которое присутствовало в доме Колченоговых. Он огляделся по сторонам, вон подтверждение этому: там, откуда капитан только что уехал, и то, что укрылось в лесной чащобе, прибывало в страшной вакханалии. Небо заволокло черными-черными-черными тучами, они, толкая друг друга, подобно сказочным змеям, вырастали в фантастическую гигантоманию.
   "Начинается", - мысль была верна, только что именно начинается Алексей Васильев мог лишь предполагать. Хорошо хоть предположения не тяготят фактами и обстоятельствами, можно облегченно вздохнуть, спокойно поразмышлять, постараться уберечь себя от вон той приближающейся гигантомании. Где же старик? Где Матвей Степанович? Грусть и печаль были в этих вопросах, личный интерес о собственном спасении отступил на второй план, страшно захотелось узнать, что случилось с Колченоговым. Ответа пока не находилось.
   -- Черт побери, - громко выругался Васильев и сильно ударил по рулевому колесу руками, словно именно машина была виновата во всех его злоключениях, - да, что со мной происходит, в конце концов? Что? Неужели такое вообще возможно.
   Капитан быстро вытер со лба пот, тяжело вздохнул - спокойно размышлять не получалось по той простой причине, что в голове все перемешалось и найти настоящую истину или хотя бы что-то подобное не представлялось возможным. Впрочем, нет необходимости придумывать что-то новое и не нужно мучить себя в бесплодных поисках, все и так понятно. Впереди должен показаться тот самый колок! С него все и началось, в нем они нашли труп молодой девушки, которую Алексей посчитал убийцей Прасковьи Тимофеевны, и в нем он непременно найдет и Матвея Степановича. Непременно!
   Именно туда сейчас ехал Алексей, и его нисколько не смущало то обстоятельство, что по пути в Степановку он не встретил его, может, проскочил незаметно для самого себя. Теперь капитан был уверен: на обратной дороге он его встретит непременно, и поэтому Алексей внимательно вглядывался вперед в надежде на долгожданную встречу; но одновременно с ней, сколько переживаний и душевных терзаний пришлось перенести ему, об этом знал лишь он один. Пока Алексей ехал, он чувствовал страх, чувствовал, как накапливается у него внутри страшный осадок и, что самое ужасное, капитан никак не мог выбросить его из себя, он только продолжал постепенно увеличиваться и расти.
   Вдалеке смутно замаячили голые верхушки. Сердце учащено забилось, адреналин неприятно защекотал нервы в предчувствии того, что может произойти. Оставалось совсем немного, совсем чуть-чуть, но это немного и это чуть-чуть почему-то вылилось в целую бесконечность, лишь только голые верхушки медленно и постепенно приближались, открывая некоторые подробности. Уж лучше их не видеть! Однако судьба имела другое мнение на такой счет: она и привела машину с Алексеем к колку, она же, возможно, и изменила время встречи, когда капитан ехал в Степановку. Зачем? Может для того, чтобы нанести сильный удар в слабое место Васильева, или просто, чтобы Алексей лишний раз повидал свою некогда красивую родную деревню, вспомнил о прошлом, о далеком детстве, набрался сил, или все-таки раскрыл глаза на очевидную истину, увидел то, что есть на самом деле - ведь не случайно ему попалась эта злосчастная фотография.
   Машина остановилась, двигатель заглох, а Алексей по-прежнему сидел внутри салона и, словно зачарованный, потрясенный представившейся картиной путник, смотрел вдаль, казалось, что он попал не туда, куда хотел. Желания выйти из "УАЗа" не было, кроме того, капитан с ужасом осознал, что не может, да и не в состояние покинуть потаповский автомобиль. А все потому, что, выйдя, он непременно окажется в плену ненавистного колка, станет его неотъемлемой частью, одним целым.
   "Собственно, что мне там делать, - успокаивал себя Васильев, оправдывая следующие свои действия: сейчас он заведет машину и поспешит отсюда поскорее уехать, - если старик и там, то ему уже наверняка ничем не поможешь".
   Не поможешь ничем! Алексей Васильев открыл дверцу и вышел, решительно захлопнул ее и, чтобы не возникло никаких искушений, сделал два шага в сторону. Огляделся. Интересно, о чем думает, если конечно он способен на это, этот полуживой полумертвый гигант, что он хранит в себе, какие сокровенные тайны, черные и грязные, одновременно охватывающие все и вся, прячет в своих глубинах он. Обо всем пока колок настойчиво молчал.
   Медленно шел капитан вперед, удаляясь от машины. Чем дальше он уходил от нее, тем страшнее становилось ему, с каждым шагом приходилось сосредотачиваться, усиливать внимание. Конечно, такое поведение не проходило бесследно, да и сколько вообще можно себя так мучить, постоянно изнашивать - здесь и никакие нервы не выдержат, будут мерещиться разные страхи, мерзости, прячущиеся бесформенные чудовища, именно бесформенные, потому что они не имеют своего облика, они просто имеют одно и тоже название - зло. Что станет с ним, с капитаном Алексеем Васильевым, если они получат приказ. Его растерзают, растаскают по меленьким кусочкам, затем их потеряют и забудут даже самые приблизительные места, где все произошло. Но проходило время и ничего не случалось, будто они или оно, наблюдая как бы со стороны, просто хотели узнать, чем же все закончится.
   Не против был узнать, чем все закончится, и капитан Алексей Васильев, ему даже становилось интересно ощущать это странное чувство ожидания того, что его ждало впереди. Страх, конечно же, был, но то ли Алексей устал от него, устал от постоянного его присутствия, то ли он просто заставил себя побороть его, так или иначе в нем больше жило любопытство.. Вот оно и толкало Алексея вперед, и капитан все шел и шел, даже не вдумываясь куда, он просто искал Матвея Степановича, хотя и сам не знал, где он может находиться. Именно сейчас в его сознании, кроме страха и любопытства ничего не осталось, лишь программа, которая была до удивления проста и которую заложили вместо всех остальных человеческих чувств и эмоций. "Идти и дойти!" - как в механических игрушках-трансформерах, исполняющих один-единственный приказ, несмотря ни на какие препятствия и сложности впереди. "Идти и дойти!" - как лозунг оголтелых сумасшедших фанатиков, не имеющих никаких человеческих ценностей, но имеющих единственный идеал, ради которого низвергаются первые. "Идти и дойти!" - и Алексей Васильев шел, чтобы дойти, тщательно прислушиваясь к каждому шороху, к каждому незначительному звуку.
   Ага! Все-таки Васильев не являлся запрограммированным роботом, он тщательно прислушался, искал глазами тень, хоть отдаленно напоминающую человека. Странно, мыслей, что Колченогова все-таки здесь нет, не возникало, приходила совсем другая, противоположная: "Он тут, моя интуиция не должна меня подвести, он обязательно будет тут".
   Вот и то место, где они с Потаповым нашли труп молодой девушки, и откуда ее бездыханное тело нагло украл какой-то наряд лжемилиции. Сердце Васильева застучало сильнее в предчувствии наступления значимого события, ему даже начали мерещиться по сторонам темные сгустки, казавшиеся очертаниями человеческой фигуры. К сожалению, он ошибался, как только капитан подходил ближе, мираж мгновенно рассеивался, таял, не подтверждая надежды или опасения Васильева. Впрочем, может, это было к счастью - подсознательно Алексей хотел именно такого исхода: чтобы он не нашел старика ни здесь, ни где-нибудь в другом месте. Однако интуиция имела иной взгляд на данную проблему.
   Поляна действительно оказалась пустой. Капитан облегченно вздохнул и тряхнул головой.
   -- Можно возвращаться, - долг был выполнен, но ... только наполовину.
   Алексей снова тряхнул головой и пошел в сторону, как ему казалось, огромного валуна. Образ валуна всплыл в памяти капитана довольно неожиданно, он стал следующим после твердой уверенности в том, что на поляне никого нет, хотя может быть это обычная человеческая настойчивость, и тогда камень, пусть даже таких огромных размеров, - лишь повод. Вполне вероятно и очень возможно.
   Сначала стон, а потом едва различимые смутные контуры лежащего тела, услышал и затем увидел Алексей. Стон, человеческий стон - значит тот, кто лежал на земле, еще пока жив.
   Капитан остановился и прислушался - странный какой-то стон, необычный. Обычно люди страдают либо от бесполезно прожитой жизни, когда ничего не оставлено позади себя, либо тогда, когда им больно, а еще страшно; это же было нечто иное, то, что сковывает тело - и того, кто страдает, и того, кто находится рядом. Впрочем, есть и второе. От чего человек страдает? Скорее от тех, кто преждевременно его кинул, и подобным поступком нанес смертоносный удар в самое сердце, или от нечайно оброненного злого слова, от которого нельзя ждать добра. Естественно, об этом совершенно не думал Алексей. Зачем, когда ты впереди видишь еле различимые очертания человеческого тела и слышишь его стон.
   Васильев осторожно подошел ближе к лежащему. Человек находился в неудобном положении: правая рука, вывернутая, лежала под полусогнувшимся телом, причем, видимо, оно так находилось достаточно долго - просто бедолага оставил всякие бесполезные попытки покинуть это гнусное место; вот он приподнялся, перенес центр тяжести на руки и одна из них, не выдержав напряжения, подвернулась. В незавидном положении оказалась и голова - со спины не было видно, но она представляла собой жалкое зрелище: вся измазанная грязью, местами успевшей засохнуть, отчего копны волос превратились во что-то по-настоящему необычное и бесформенное, с многочисленными царапинами, ранами и кровоподтеками, своей краснотой привлекающее внимание; оно лежало на земле, вернее, только лоб упирался о небольшой бугорок, а все остальное, что составляло его неотъемлемую часть, как бы прятались от соприкосновения с землей. Пару раз пострадавший пытался перевернуться на другой бок и принять удобное положение, но, видимо, всякие движения и повороты доставляли ему сильную боль. Даже больше, чем обычную боль!
   Капитан внимательно вгляделся в лежащую фигуру человека, сердце застучало еще быстрее, хотя и до этого в наступившей тишине Алексей прекрасно слышал, как оно бьется, отдаваясь эхом в ушах, в голове, даже в окружающем его пространстве. Нет никаких сомнений, Матвей Степанович, его дедушка, отец его матери, словом тот, кто раньше жил в Степановке.
   Вот и все: чего так сильно опасался Васильев, в конце концов, случилось, и в который раз офицер убедился в своей ставшей феноменальной интуиции. Напряжение, которое постоянно его держало в железных тисках, сразу само собой спало, да и сам Алексей, опознав человека, мгновенно сник, опустился.
   Васильев медленно встал на корточки, еще до конца не веря в то, что видел. Опять посмотрел на лежащего Колченогова, на глазах невольно навернулись слезы, и капитан больше от собственной беспомощности, чем от жестокой действительности, машинально покачал головой.
   "Господи, что со мной?" - с неподдельным ужасом думал Васильев. Все, что с ним происходило, все, что его окружало, представлялось в каком-то мутно-нереальном свете, он даже стал бояться собственной интуиции, как опасается неисправимый трус своей тени.
   Лицо Матвея Степановича действительно напоминало лицо покойника. Бледное с кровоподтеками и засохшей кровью в местах царапин и ссадин, но в тоже время еще живое, потому что выражение невыносимых страданий и страшной боли отражались на нем с постоянной сменой человеческих эмоций, присущих только тем, кто еще в состоянии дышать и чувствовать. Порой в них вплетался гнев, скорее от своего бессилия и отчаяния, что он ничего не может изменить и ему остается только одно - ждать приближающейся смерти.
   Страшно! Жалко! Именно страх и жалость сейчас испытывал Алексей Васильев, смотря на лежащего старика, он пренебрегал всякой опасностью - а ведь могло произойти все, что угодно, опасностью, грозящей ему и уже сгубившей Матвея Степановича; но не это поражало капитана, заставляя вздрагивать и одновременно злиться, подобно огромному океану в ненастную погоду, а поражало его то, как смотрели на него глаза Колченогова. Алексей никогда в жизни не видел таких глаз: они смотрели на внука прямо, пристально, совершенно не моргая, и не вздрагивая, как всегда, и в тоже время без всякого смысла, они были пусты и бесцветны и, казалось, всем своим видом напоминали взгляд сумасшедшего. Старик смотрел без той своей знаменитой колченоговской внимательности и привычной серьезной сосредоточенности.
   Медленно опустился Васильев на колени, замерзшей рукой с дрожащими пальцами дотронулся до плеча старика и сразу ее отдернул. Никакой реакции в ответ. Алексей снова взялся за плечо и сначала едва-едва, словно боясь потревожить деда и причинить ему лишнюю боль, а потом все сильнее и сильнее принялся тормошить Матвея Степановича. Снова безрезультатно. Глаза Колченогова по-прежнему смотрели куда-то в даль, в неизвестность, создавалось впечатление, что ему глубоко безразлично, куда вести наблюдение; слабое одрябшее тело, хоть и продолжало хранить в себе жизнь - грудная клетка еле заметно поднималась и опускалась, словно окаменело, словом все существо Колченогова молчало, он может, находился в своем мире, медленно блуждал по самым отдаленным закоулкам своего сознания. Видимо, от такого хождения в голову приходили разные мысли, уводившие его в сторону и заставлявшие его думать о вещах потусторонних, а может, быстро пробегали старые воспоминания о прошлом. Говорят, именно в эти моменты перед человеком проносится вся его жизнь со всеми ее подробностями, словно быстро перематывающаяся пленка на видеокассете, еще говорят, что, когда подобное происходит, все вокруг, будто исчезает, уходит на второй план.
   На втором плане сейчас был и Алексей Васильев для Матвея Степановича. Вот только капитан этого совершенно не понимал. Старик дышал, взгляд устремлен вдаль, и значит, Колченогов оставался в сознании, на кисти руки прощупывался пульс, но почему он оставался без всяких движений и не реагировал на присутствие внука. Подобное обстоятельство не могло не тревожить капитана, и оно тревожило, причем очень сильно. С другой стороны тревога нарастала из-за того, что продолжать оставаться здесь не составляло для Алексея особой радости, более того, он начинал чувствовать, как сгустки отрицательной энергии стали постепенно одолевать его, и дальнейшее нахождение в этом месте было не безопасным. Страшно захотелось услышать живой человеческий голос, чтобы он, в конце концов, разрезал царящую тишину, заставил его несколько успокоиться, поверить в свои силы.
   -- Дед, - громко закричал Васильев, наклоняясь над его ухом и сильно тормоша старика, - дед, что ты в самом деле молчишь, скажи хоть что-нибудь... Черт возьми, что случилось? Как ты оказался здесь? Как?!
   Старик оставался безмолвным.
   -- Неужели ты сдался, ты тот, кто учил меня быть до конца твердым, с открытыми глазами переносить все тяжести и невзгоды нашей жизни, тот, кто всегда оставался верен себе, тот, кто поступал так, как учил других. Неужели, дед, все так изменилось. Неужели это правда. Вспомни! Вспомни войну, вернее, все твои войны. Вспомни! Сколько тяжести и жестокости пришлось тогда пережить. Наверняка гораздо больше, чем сейчас, чем маленький неказистый эпизод в твоей жизни.
   После таких слов Матвей Степанович пришел в себя, в сознании стали всплывать далекие воспоминания из прошлого, наполовину грустные, наполовину веселые, но одинаково необходимые для обоих, хорошо запоминающиеся и возвращающиеся лишь тогда, когда либо человек находится в самом удручающем состоянии, как сейчас, либо, когда он начинает чувствовать, как настольгия с все возрастающей силой захватывает его. А может, старик просто увидел, кто перед ним стоит, вспомнил детство и отрочество своего внука, которого собственно и воспитал; память воскресила неширокие степановские улочки, немного грязные и в тоже время неповторимо пахнущие распустившейся черемухой, вишней и сиренью, а еще наступающей свежестью весны. Колченогов от таких мыслей, вдохнувших в него жизнь, превозмогая боль, повернул лицо к Алексею, внимательно оглядел капитана с ног до головы, словно желая убедиться, что стоящий перед ним есть действительно его внук и тихо-тихо, еле шевеля непослушными разбитыми губами, проговорил:
   -- Вот и все, Лешка, вот и все!
   Голос у старика казался жалким, очень жалким, но с другой стороны присутствовали нотки, в которых Матвей Степанович пытался прибавить немного твердости, уверенности, правда, выглядело это как-то неестественно, и больше походило на безуспешные попытки младенца совершить какой-нибудь взрослый поступок. Первый раз слышал Васильев, чтобы Колченогов так говорил, первый раз! Даже, несмотря на то, что он ждал, что, в конце концов, произойдет именно так, как и произошло на самом деле, голос Матвея Степановича оказался полной неожиданностью. А что он ждал? Прежней мощи и непоколебимой силы, с непременным, металлическим и обязательно дребезжащим отзвуком, отдающимся в ушах, в голове, словом во всем существе человека, порой давя не только на самые слабые его места, но и воздействуя на сильные.
   Через мгновение капитан почувствовал на своем плече руку, вздрогнул, искоса посмотрел на нее и определил - Колченогова.
   -- Знаешь, Лешка, ты оказался прав, - Матвей Степанович говорил все тем же слабым голосом, он постоянно останавливался на каждом слове, с усилием выдыхал их, затем снова набирал в грудь воздух и продолжал свою торопливо-медленную речь, - ты оказался прав, когда вел себя странно. Видишь, сейчас я так же виду себя, вон, где очутился, даже сам не знаю, как такое произошло.
   Старик закашлялся, сплюнул красноватым сгустком и, посмотрев на внука с некоторым сожалением, вновь обратился к нему.
   -- Единственно, что могу сказать: в нашем мире действительно что-то происходит, что-то очень плохое, ужасное, такого я не припомню и на войне, там такого не случалось. А сейчас!.. Сейчас ... не пойму, что происходит, а если и приходят кое-какие мысли, то, честно говоря, не хочется во все это верить, хочется поскорее все выбросить из головы.
   Матвей Степанович сделал небольшую паузу и продолжил:
   -- Когда произошла та беда с твоей бабкой, когда ты неожиданно ни с того ни с сего бросил меня, я проклял все на свете, я ничего не понимал, да и не желал понимать. Я не доверял твоим словам, что, мол, от того, как ты поскорее уедешь из Степановки, зависит нечто важноеЈ я посчитал, что ты просто хочешь убежать из деревни, и это меня взбесило. Понимаешь, тогда я готов был тебя растерзать, уничтожить, однако не хватило сил - смерть моей старухи выела из меня весь гнев и дух. А как хотелось вот этими руками тебя придушить. Ну, да ладно это осталось в прошлом, хотя нет-нет, да вспоминаются все те мысли, вся та злость, что душили меня тогда. С твоим отъездом я стал одинок, и скажу одно: одиночество самое жуткое, что может произойти с человеком. Повторяю, самое жуткое! И я благодарен судьбе - ты здесь, ты со мной, а значит, я могу умереть спокойно.
   Рука старика, лежавшая на плече Алексея, бессильно упала на землю, Матвей Степанович зашелся в припадке неестественного глубокого кашля, который он никак не мог остановить.
   -- Мне пришлось изменить свое мнение, - голос Колченогова на этот раз звучал еще слабее и неуверенней, в нем чувствовалось, что он собрал все оставшиеся силы, которые были в нем и которые позволяли старику жить.
   -- А началось все вчера утром, когда я вышел во двор, чтобы управиться по хозяйству. Около хаты стояла машина. Сначала мне в голову пришла мысль, что приехал ты. Вот я его ужо - решил тогда, но, получше приглядевшись, понял: "УАЗ" был чужим, хоть и принадлежал милиции. Людей, приехавших на нем, нигде поблизости не оказалось - видимо, они разошлись по своим делам. Я тебе постоянно рассказывал, что в нашей деревне пару раз останавливались довольно-таки подозрительные личности, однажды милиция даже накрыла здесь двух рецидивистов, кстати, живший с нами по соседству через два дома, поэтому я не придал этому обстоятельству большого значения. Прошел, по крайней мере, час, а гости и не собирались уезжать. Что там? - поинтересовался я и на свой страх и риск заглянул в машину. На заднем сиденье лежала свернутая бумага. Естественно, что она принадлежала тому, кому принадлежала и машина, но не знаю, что на меня тогда нашло, меня, словно затмило, я будто бы стал совершенно другим, захотелось посмотреть на эту бумажку, и пусть она будет проклята. Вообщем я ее развернул и прочитал. Не стану рассказывать, что со мной затем произошло, не буду и гадать, кто ее написал. Скажу только то, что такое послание не мог написать человек. Да, не мог!
   Матвей Степанович предпринял еще одну попытку лечь удобнее. На этот раз успешную, однако, по тому, как он плотно сжал губы и как на глазах выступили слезы, сразу стало понятным, сколько мучительной боли доставили ему подобные движения.
   -- Я воевал, - старик постепенно затрагивал другую тему, о которой он постоянно почему-то умалчивал или старался обходить стороной, будто неприятную для него, - побывал в плену и повидал много бед, несчастий и испытаний на своем веку, и когда наступил Великий день Победы, Час возвращения на Родину, мечта, что все непременно будет хорошо, ни на секунду не покидала меня. Сильно же я тогда ошибался и заблуждался, и как больно было узнать, что в мире как раз все не так, как хотелось бы. Совершенно не так! Эта боль, честно говоря, тяготила меня, она не переставала преследовать меня, не отступая ни на шаг, страшно хотелось ее забыть. Вот и пришлось переехать в Степановку. И здесь казалось, что все обустроится, станет лучше, и действительно, это так и произошло, пока однажды не приехал ты с Михаилом... Помоги мне повернуться.
   С помощью Алексея Матвей Степанович перевернулся на спину, и вновь боль и тяжело переносимые мучения, и снова еле сдержанный стон и губы, скривившиеся в неприятной гримасе. Старик незаметным движением смахнул непрошенную слезинку, по пути попытавшись пригладить слипшиеся волосы. Дальше по сценарию он должен был заговорить, что, впрочем, Колченогов и поспешил сделать. Интересно, куда исчезла его немногословность, которой он всегда отличался, отвечая односложно, но достаточно емко, словом в Матвее Степановиче многое, что изменилось за последнее время. Изменился и голос его: из хриплого, порой надоедливого баритона, обычно достававшего своим скучным нравоучением и наставлением на путь истинный он превратился в тот, который сначала приводит в полное недоумение, а потом заставляет по-настоящему задуматься, задуматься о не самом разговоре и не о том, о чем идет речь, порой делавшая совершенно неожиданные повороты, а скорей всего сосредоточиться на тоне Матвея Степановича, на его манере вести этот диалог.
   Алексей почувствовал, как что-то очень теплое разлилось внутри, пришли неповторимые ощущения, казалось, в первое мгновение все сворачивалось, а в следующее - разворачивалось, словно от звучания хорошей музыки. Она обладает потрясающим эффектом: ты с каждым новым аккордом, с каждым новым словом песни не перестаешь восхищаться, широко улыбаясь веселой добродушной улыбкой, та в свою очередь постепенно исчезает и тогда на твоем лице и на твоем лбу появляется несколько неглубоких морщинок, наводящих посторонних людей на некоторые размышления. Нечто подобное сейчас происходило и с Васильевым. Вот только восхищения никакого не было, вместо него присутствовало что-то иное, что-то противоположное и, естественно, не слишком хорошее, словом... Словом очень сложно подобрать необходимые слова, которые бы в полном объеме выразили весь смысл переживаний капитана - неужели русский язык такой скудный.
   -- То, что я прочитал в бумаге, - я никогда и нигде не слышал и, тем более, не видел, - взгляд Колченогова блуждал в темноте, создавалось впечатление, что он просто скрывал свои чувства от внука.
   -- И что же там было написано? - голос Алексея сильно дрожал.
   -- Написано, говоришь. - Матвей Степанович как-то зло усмехнулся, видимо, еще до конца не веря тому, что прочитали его собственные глаза. - Можно ли вообще употреблять это слово сейчас? Впрочем, подходящего сразу и не найдешь, и найдешь ли когда-нибудь еще. Мне кажется, нет!
   -- Что было написано там? - Васильев заговорил после того, как старик замолчал. Сложно сказать, отчего так долго не раскрывал он настоящей истины - наверное, из-за того, что в его голове просто не помещалось увиденное. Для него с привитым советской идеологией пониманием сознание отвергало жестокую реальность происходящего, даже с учетом того, что ему самому приходилось участвовать в качестве главного действующего лица, а, может, потому, что Колченогов сомневался, да сомневался в своем внуке. У старика возникало много вопросов, на которые он, как ни старался, не мог найти подходящего ответа, - ведь как так получилось, что Алексей все узнал и оказался именно здесь, мало того, как капитан в такой кромешной темноте, когда за три-четыре шага ничего не видно, умудрился найти его. Как подобное могло случиться? Остается одно, такое произошло бы, если внук собственноручно написал это послание или каким-нибудь другим образом был связан с его написанием.
   "Господи, я схожу с ума", - ужаснулся своим мыслям Матвей Степанович, теперь он начинал обвинять Алексея. Необходимо хоть что-нибудь предпринять.
   -- В ней кровью кто-то написал, что тебе угрожает смертельная опасность, - старик, наконец, сделал выбор, сказав так, - а еще, что ты находишься в этом трижды проклятом месте и что тебе нужна, просто необходима, как воздух, помощь. Вот я и не сдержался и оказался тут, но ведь по-другому и не могло быть, если бы так случилось, и я остался в Степановке, то потом всю оставшуюся жизнь презирал бы себя и постоянно укорял. Нет, я бы не смог просто жить!
   -- Как ты сюда добрался?
   -- На том самом "УАЗе", что стоял около дома. Я оставил его здесь неподалеку, в стороне от дороги.
   -- Но там его нет!
   -- Конечно, нет. Его забрали назад. Кто?! Помнишь, я тебе рассказывал об одном очень нехорошем человеке, его подозревали сразу в нескольких убийствах, и однажды он исчез. Все считали, что он погиб в болоте, - и, господи прости, все обрадовались этому. Однако сегодня я его снова увидел.
   Сердце Васильева бешено застучало: "Неужели..."
   -- Да, - словно чувствуя беспокойство внука, заговорил старик, - я видел именно его, именно Кольку-шарамыгу.
   Алексею будто отвешали сильную звонкую оплеуху, даже, несмотря на то, что он был готов к этому имени и, если честно, он ожидал только его, для него слова Колченогова оказались совершенно неожиданными, пришлось встряхнуть головой, чтобы отогнать неприятные мысли, и посмотреть на Матвея Степановича. Господи, что это был за взгляд, что скрывалось в нем, сколько ужаса и...
   "Похоже, он не верит мне, совсем не верит, - мысли старика текли именно в таком направлении. - Конечно, а почему должно быть иначе? Ведь я ему часто про него рассказывал, часто напоминал, может, я стремился, противопоставляя его ему, воспитать так, чтобы он не стал таким, как Колька-шарамыга".
   Алексей Васильев продолжал смотреть на Матвея Степановича, вернее, он смотрел туда, где лежал старик, но видел не его, ни самого родного и близкого человека, а нечто другое, новое и одновременно старое, еще непознанное, но неотвратимо надвигающееся черной тучей, такой грозной и могучей, какой невозможно себе представить - впрочем, как представить то, что, надвигаясь, захватывает все сущее и живое, все доброе и красивое, а взамен оставляет лишь отрицательные эмоции и отвратительные впечатления, или то, что ими может стать в любой момент времени. Алексей видел смерть, смерть, пришедшую за стариком Колченоговым. Являлось ли это озарением, как раз той минутой, в течение которой начинаешь забывать обо всем и начинаешь возвышаться над всем, что тебя окружает. Сложно сказать.
   -- Я о нем тебе часто рассказывал, - Колченогов предпринял удачную попытку привлечь внимание капитана, хоть не надолго отвлечь его от тяжелых дум и мрачных размышлений, старик и сам не заметил, как снова повторял то, что говорил минутой раньше. - Этот человек тот самый, кто покалечил жизнь многим людям и однажды изнасиловал одну хорошенькую девушку. Его никто и никогда не уважал, его все боялись и страшно ненавидели. Понимаешь, искренне ненавидели! Потом Колька куда-то исчез, и все в Степановке считали, что он погиб в наших бескрайних болотах, мол, напился до беспамятства и зашел в самую топь. О нем все позабыли, а видишь, как получилось на самом деле, сегодня он напомнил о себе, напомнил для того, чтобы отомстить всем нам, всем тем, кто с ним жил, кто его отверг и не принял. Похоже, убийство твоей бабки его рук дело, а теперь, видимо, настала и моя очередь.
   Матвей Степанович закряхтел, стараясь перевернуться, он уже не скрывал своей боли, своего жалкого состояния. Зачем? Старик чувствовал: осталось совсем немного, нужно успеть все сказать, и он говорил и говорил, с трудом шевеля опухшими губами. Наверное, лишь с одной целью дать то, что возможно будет необходимо для внука.
   -- Знаешь, в некотором смысле я его хорошо понимаю, - Колченогов теперь смотрел на Васильева, - сам подумай: приезжаешь ты в деревню, туда, где остались самые плохие твои воспоминания и куда ты намерен вернуться только для мести, и вдруг видишь такую картину: вокруг разбитые и покинутые дома, в них когда-то жили те, кто глубоко ненавистен тебе, но их сейчас нет, и где их искать неизвестно; вокруг пустота и страшная тишина - я сам к ней никогда не мог привыкнуть, а еще не мог привыкнуть к запустению нашей деревни. Не жаль ли тебе будет? Нет, не оттого, что в мире все не вечно и все рано или поздно приходит к конечному результату, а оттого, что тебе просто не удалось насладиться местью в полном объеме. Так и Колька, он пришел, увидел, что опоздал и что, кроме меня, никого не осталось, и выместил все накопленную злость на единственном жителе Степановки.
   -- Так это сделал он? - страшная догадка ожгла Алексея.
   -- Да.
   Матвей Степанович уже сидел, прислонившись спиной к старому гнилому пню и раскидав по сторонам уставшие отяжелевшие ноги.
   -- Да, Колька ждал меня тут, он стоял как раз возле этого пня и поджидал меня, он поджидал, чтобы выместить свою злобу, которая в нем накопилась на своих односельчан, он копил ее на всех, а в результате получилось только на одного. Страшен был его взгляд, ужасен, я его не выдержал, отвернулся. Тогда я чувствовал себя перед ним жалким отбросом, никому не нужной вещью, просто пылью, его взгляд испепелял, в нем было столько укора и ярости, столько нескрываемой ненависти, что хотелось провалиться сквозь землю. Естественно этого не произошло, да и не могло произойти, потому что подобный исход являлся слишком простым выходом из создавшегося положения. Раньше я думал, что жизнь во всем: и в молчании, и в удивлении, и в жестокости, даже в самом себе, однако о некоторых вещах я не имел никакого представления. Слава Богу, он мне, наконец, раскрыл глаза.
   -- Что он тебе сказал?
   -- О чем-то совершенно непонятном, загадочном, он упоминал о каких-то темных силах, которые якобы жаждут смерти, не только моей или твоей, но и его. Еще Колька говорил, что его Господин - чепуха абсолютная, в конце концов, завоюет весь мир. Уже сейчас он будто бы опустошает человеческие души, а потом он их низвергнет и уничтожит. Это все, что я понял из его слов, дальше пошла абракадабра. Разве что...
   Колченогов запнулся, взгляд сразу убежал в даль, стал блуждать по кромешной темноте, скрывая истинные намеренья.
   -- Что "разве что"?!
   -- Разве что в своей околесице он пару раз упоминал твою фамилию.
   И вновь молчание.
   -- И что дальше, - по тону капитана было заметно, что он начинает терять терпение.
   -- Повторяю, я ничего не понял, однако по тому, как его глаза заблестели, как они забегали, как он сам занервничал и заволновался, я сделал один вывод... Впрочем, какой именно ты прекрасно знаешь или, по крайней мере, догадываешься.
   -- Вполне.
   -- Вот значит и все!
   После таких слов человек обычно задумывается о своей прожитой жизни, о нелегкой судьбе. Обычно в подобные минуты тишина длится совсем не долго, каких-то пару секунд, мгновений, но, сколько теплоты и одновременно мрачной суровости проносится за это время перед ним, сколько всего - и это лишь в одной-единственной истории одинокой человеческой души. Вот она еще очень молодая с высокими искренними порывами отправляется на фронт, вот она, спустя два года, с некоторым сомнением и без всякого трепета, убила немца, совсем юного мальчишку в одной из рукопашных схваток на узких улочках древнего Кенесберга - до сих пор она помнила жалкое умоляющее лицо врага, вот она с появившимися твердыми грубыми наростами и язвами вернулась с войны, мечтая о прекрасной счастливой жизни, о том, что, наконец, все изменится к лучшему и больше никогда-ниогда не придет плохое, никогда человека так целеустремленно не будет преследовать смерть, как это происходило последние года три-четыре. Словом она сейчас вспоминала о многом, например, об одном дне, к которому шла с того самого момента, когда Матвей Степанович в 1945 году вновь вернулся к нормальной мирной жизни, и когда она, разочаровавшись в прежних своих идеалах, переехала в Степановку. Идеалы вновь вернулись вдали от цивилизации.
   Трудно ли приходилось его семье? Конечно, причем очень! Но говорят же, человек такое существо, которое привыкает ко всему: к дремучим лесам, к непроходимым болотам, к настоящей первобытной реальности - здесь слабый не выживет.
   Вот и приходилось беспокоиться Колченогову: "Как они, мои милые, дорогие, как они выдержат, как они справятся". Тогда у него все мысли были о семье, только о них, эти мысли его действительно беспокоили, они не давали ему спокойно спать, жить, работать, хотя, конечно, он и спал, и жил, и работал, да и его, такое страшное беспокойство, если честно, не имело никаких оснований. Прасковья Тимофеевна вполне справлялась с новыми заботами и проблемами, она даже помогала ему, что, в конце концов, и должно было быть.
   Хорошие и приятные воспоминания, жаль, что их очень часто приходится отодвигать на второй план.
   -- Нет, дед, - Алексей говорил уверено и твердо, - он как раз не сумасшедший, он самый нормальный человек - это и есть главная наша беда.
   -- Может оно так и есть, но его слова нельзя назвать словами обычными, они меня одновременно притягивали и пугали. В результате ничего хорошего из такого положения дел не могло получиться, в конечном итоге так и произошло - можешь сам убедиться.
   Самое страшное оказалось то, что это были последние слова Матвея Степановича, никогда не отличавшегося подобным красноречием, последние слова в жизни, он умирал, постепенно уходил в неизвестность, туда, где его не будут тревожить и беспокоить, где нет места ни одной добродетели, как и впрочем, ни одного порока, словом ничего. Старик умирал, чувствовал, как угасает вся его жизненная энергия, но стремление хоть не надолго отодвинуть свой конец заставило Колченогова бороться. И он боролся, правда, боролся не из-за того, что ему действительно так хотелось жить, а просто потому, что не хотелось умирать здесь, среди неприветливой темноты и мрачной недружелюбности. Мешали только они, лишь они одни препятствовали, а в остальном он мечтал о долгожданном покое.
   "Неужели она пришла, - размышлял Матвей Степанович, - неужели! Никогда не думал, что вот именно так... Так неожиданно. Я думал, что все гораздо сложнее, обязательно с какой-нибудь значимостью, когда ты ощущаешь боль и перед тобой проносится твое прошлое. Все происходит в считанные мгновения: тебя начинает кружить, и ты уже находишься не на одном месте, тебя поднимает, и ты в черном лабиринте. Куда я лечу? Куда и зачем... На самом деле все совершенно не так. Я просто очень-очень сильно устал, и хочется обычного покоя".
   Колченогов оттолкнулся от пня, устроился удобнее, приготовился.
   "В который раз убеждаешься, что жизнь практически ничего не значит, ее можно купить и продать точно так же, как в нашем несчастном мире можно купить и продать абсолютно все. А может все-таки она кое-что значит - ведь люди живут ради себя, только вот смысл такой жизни сильно искажен. Все ради собственной выгоды, даже горе и беда других ради нее. Наверное, в этом и заключается весь настоящий смысл, наверное, это как раз то, к чему я шел восемьдесят лет, и не только я один. Становится очень страшно, действительно страшно, когда для того, чтобы что-нибудь понять, к чему-нибудь прийти, необходимо обязательно получить удар ножом, и обязательно в спину. Словом в последние мгновение все обязательно, может, потому, что жизнь есть туман, постоянная неизвестность, которые рассеиваются только перед смертью. Господи! Точно! Перед смертью - ведь сейчас я все вижу с необычной ясностью и четкостью, жаль лишь не надолго".
   Колченогов поднял голову, внимательно посмотрел куда-то в темноту, словно он видел то, что не дано было увидеть его внуку, он видел в самом дальнем конце два образа, два совершенно близких лика, всегда идущих рядом друг с другом: первый, похожий на черную костлявую старуху, второй, светлый, успокаивающий страх и возрождающий надежду. Это были Она и Он, смерть и ангел, они пришли за ним и не за кем больше.
   Матвей Степанович глубоко вздохнул, закрыл глаза и ... вновь открыл их. Ангел и Смерть находились в двух-трех шагах от него.
   -- Идите ко мне, - тихо прошептал старик и замолчал.
   Замолчал навсегда.
   Алексей об этом сразу понял, но почему-то не поверил: как так дед больше не будет разговаривать, он больше не вмешается в его жизнь с каким-нибудь полезным советом, он теперь никогда...
   Конечно, поверить во все это было очень трудно, однако к тому, что Колченогов никогда не откроет глаз и никогда, как прежде, не посмотрит на него, к этому необходимо было привыкать.
   К такому привыкать невозможно, такое вызывает страшное чувство потери близкого человека, которое приходить хоть и постепенно, но неотвратимо. В конце концов, открывается настоящее, оно заставляет раскрыть глаза и тогда сердце не выдерживает, на глазах наворачиваются слезы, слезы горечи и боли, слезы одиночества. Только сейчас Васильев осознал, что остался один, совершенно один в этом неприятном и недружелюбном месте.
   -- А-а-а-а-а! - не сдержавшись, что есть силы, закричал капитан, его крик многоголосым эхом прокатился по всему пространству и, словно насмехаясь над ним, возвратился и неприятно защекотал слух Алексея.
   Капитан тряхнул головой и уткнулся в тело Матвея Степановича. Долго ли он так просидел, ему было абсолютно безразлично, чувство времени для него притупилось, исчезло, жалости практически никакой, жалостью он за последнее время переболел, ее совсем не осталось, она испарилась, вытекла, как вытекает вся вода из дырявого сосуда. Огромной проблемой было опять наполнить его. Чем? Чем-нибудь таким, что не будет выливаться. А разве нечто подобное существует, что не выливалось бы? Нет, не существует! Так не проще ли заделать этот сосуд. Но такой сосуд невозможно заделать, потому что это и есть человеческая душа.
   Тем неменее Алексей Васильев продолжал кричать, горе убивало его наповал, смерть старика Колченогова в нем многое, что изменяло, затем он сам собой затих, затих быстро - за какие-то считанные секунды он успокоился и насторожился. Все его существо напряглось, лицо стало необычайно строгим и серьезным, в голове также было не лучше - мысли путались, они все вертелись и кружились, и никто, исключительно никто не мог остановить этого круговорота.
   "Как все же бывает просто, - размышлял капитан, - раз, и нет человека, раз, и нет еще одного, потом другого, третьего и так до бесконечности. Просто и одновременно так сложно - ведь к такому исходу люди идут через всю жизнь, иногда они переступают, даже во вред себе, через свои судьбы. Ради него, ради подобного исхода, нисколько не подозревая, что могут и заблуждаться, они бросают все самое хорошее, самое прекрасное и самое светлое. Собственно для чего? Для надежды, а она, как известно, всегда умирает последней. То, что она умрет, он, - Алексей посмотрел в лицо старика, его черты из-за темноты сложно было разглядеть, - да и я сегодня как раз и убедились. Я, наконец, понял: хорошее и плохое здесь идут рядом друг с другом, их пути не просто пересекаются, они накладываются, и от этого рвется веками установленный порядок, рвется вместе с человеческой жизнью, а вслед за тем наступает вечность".
   Алексей осторожно поднялся, руки его безвольно висели, да и весь его вид напоминал вид утомленного, очень уставшего путника, взгляд был устремлен на мертвое тело, затем он медленно переместился и принялся осматривать то, что находилось вокруг, - безрезультатно. Дальнейшие его движения и действия казались запрограммированными и достаточно легко читались: капитан с холодным молчанием взвалил на себя отяжелевший, начинающий коченеть труп и так, согнувшись, понес его через поляну к машине. Что испытывал Алексей Васильев, когда нес старика? Боль потери или горечь одиночества, которые, впрочем, идут рядом друг с другом, или стремление поскорей отсюда убежать? Нет, не то, и не другое, а может, существовало еще что-нибудь, так или иначе, все было гораздо проще. Физическая тяжесть, заставляющая его тяжело дышать, а иногда и просто задыхаться, - из-за нее и возникало желание поскорей добраться до автомобиля, где он с огромным удовольствием избавится от тяжелой ноши.
   "УАЗ" вырос, словно из-под земли, подобно сказочному ведению.
   -- Уф, - вырвалось у Васильева, когда он осторожно прислонил тело к машине.
   -- Так, - Алексей принялся оглядываться по сторонам, прислушиваться. Тишина первозданная, нетронутая, что в ней скрывается, что таится, какая беда, какое зло - ведь с этого места все и началось.
   Алексей открыл дверцу, поднатужился, аккуратно положил Матвея Степановича на заднее сиденье. При тусклом свете лампочки, еле-еле освещавшей салон, капитан впервые смог более отчетливей рассмотреть лицо старика. На щеках многочисленные ссадины и царапины, кровоподтеки с запекшейся кровью, под правым глазом огромный синяк, распухший до таких размеров, что он просто его закрыл, на подбородке чуть ниже правого уголка губ свисал лохматый рваный кусок кожи - похоже, старика избивали ногами.
   "Эх, старик, старик, что они с тобой сделали? Что?" - дверь, громко хлопнув, закрылась. Свет потух. Странно, но почему-то не хотелось отсюда уезжать, хотелось навсегда остаться здесь, поближе познакомиться с этим местом, даже, может быть, подружиться - действительно, что-то не в порядке становилось с головой Алексея. Больше всего донимали кровожадные ужасные желания, они, словно брошенные в землю зерна, быстро прорастали и сразу давали свои плоды, пока их было немного и заросли этих удивительно- отвратительных растений еще до конца не опутали Васильева; но, казалось, что чем дольше Алексей будет находиться здесь, сидеть на корточках, прислонившись к потаповской машине, тем меньше у него оставалось шансов вырваться отсюда. И действительно, с каждой секундой, с каждой минутой капитан начинал ощущать чувство близости к этому страшному месту, близости в плохом понимании такого слова, он вдруг с полной ясностью осознал, как его существо медленно, но неотвратимо приближается к определенной грани, после которой идет абсолютное подчинение, полная покорность.
   "Господи, как я этого не хочу! О, нет, я просто желаю этого, желаю так, как не желал ни одну женщину на свете!"
   Так думает и соответственно поступает уже нечеловек. То, что было раньше, жило и хоть как-то боролось, неожиданно сломалось, превратилось в ходячую оболочку, в обычную пешку, ставшей простой разменной фигурой в по-настоящему великой и жестокой игре. Сколько на свете таких простых пешек и сколько страстей и эмоций кружатся вокруг них с одной-единственной целью: уничтожить или разменять на более значимую фигуру.
   Нет, Алексей Васильев, сидящий на корточках и исподлобья смотревший вдаль, вовсе не собирался становиться такой разменной пешкой, он не хотел этого...
   ... Капитан гнал машину, не разбирая дороги; жалости к ревущему куску металла не было никакой, не посещали его и назойливые мысли, что может случиться непредвиденное и автомобиль просто-напросто не выдержит предложенной гонки. И что тогда?! Конечно, о подобном исходе не хотелось и думать.
   В салоне все ходило ходуном, дребезжало, звенело, когда "УАЗ", словно в голливудском боевике, подпрыгивал на ухабах, или, наоборот, на мгновение замирал, как в стоп-кадре, когда он почти целиком зарывался в глубокие ямы и выбоины. Именно тогда Алексей закрывал глаза, предоставляя рукам полную свободу, и снова перед ним всплывал образ Матвея Степановича, но только тот образ, который он привык видеть, - живой, но всегда хмурый, вдумчивый и серьезный. Естественно, так не продолжалось долго, капитан открывал глаза и снова видел всю ту же уныло-грустную панораму.
   -- Когда же, когда, - тихо прошептал капитан, зачаровано смотря на уходящую вдаль узкую ленту дороги, создавалось впечатление, что она теперь никогда не прервется и ему вечно придется сидеть тут на надоевшем сиденье, крутить это надоевшее чертово колесо, и ждать. Ждать, когда же впереди замаячат первые огоньки столицы. Каким все-таки странным иногда бывает человек: в своих желаниях и стремлениях: Алексей уезжал из города с невероятным беспокойством на сердце, он с нетерпением ждал встречи со стариком Колченоговым и где-то подсознательно радовался тому, что, наконец, покинул эту ненавистную столицу. После встречи со Степановкой и потом после приезда в колок в его душе скопилось много отрицательной энергии, страшно хотелось как можно быстрее покинуть и деревню, и то злополучное ужасное место, где он нашел Матвея Степановича.
   -- Скорей бы, скорей, - подгоняли капитана его собственные мысли, может, поэтому напряжение буквально сковывало все тело, руки сами собой совершали какие-то непонятные движения. Именно непонятные, потому что то, что творил Алексей в машине, походило на действительно лишенное всякого смысла действо. Только одно сейчас оправдывало его - нетерпение.
   Кстати, оно возрастало с каждой секундой, едва воспоминания снова не возвращались назад, к тому самому месту, когда он бросился на помощь к Матвею Степановичу, прекрасно осознавая, что может оказаться на месте последнего, а вот на месте убийцы, по словам Колченогова, Кольки-шарамыги мог оказаться, как и он, так и кто-нибудь другой. Правда, кроме одной стороны, существовала и иная: на совершение этой поездки у Васильева были свои причины и, значит, ничто не могло сравниться с тем, что собственно и сделал капитан. Такому стремлению оставалось удивляться: как он вообще выжил, как он оказался в машине, не получив ни одной царапины, ни одной раны, как подобное произошло. Нет больше страха и ужаса, чем сознание того, что с тобой может произойти или уже произошло, причем то, что произошло, для человека почему-то воспринимается с огромным эмоциональным подъемом, чем то, что вполне может произойти.
   Алексей Васильев ухватился за спасительную соломинку, он видел впереди только спасение, только надежду, хотя разум не соглашался и прямо говорил: лучшего лучше не жди, надейся лишь на мечту, которая остается лишь ею. И капитан с упрямой настойчивостью цеплялся за эту идею и начинал воплощать ее в реальность, казалось еще немного, еще чуть-чуть и он действительно уйдет от ужасной неотвратимости, и его стремления помогут ему спастись.
   Вот она! Долгожданная развилка дорог. Сначала в виде крохотной, едва различимой точки, а потом все увеличивающаяся и увеличивающаяся в размерах. Что за ней его ждет? Неизвестность или легко прогнозируемое будущее. Впрочем, не важно, главное, прошлое осталось позади. Можно сказать: уф!
   -- Уф! - протянул удовлетворенный Алексей Васильев.
   Наконец-то, дождался, просто восхитительно - все это переполняло капитана и не могло не вырваться наружу. Машина остановилась у самой развилки, у покосившегося столбика, Алексей с нескрываемым облегчением огляделся по сторонам - одно приятное удовольствие, одно наслаждение. Но что это ... хорошее настроение сразу пропало, словно его и не было вовсе. Столбик знакомый и будто бы машина не стоит на развилке, а на табличке - о, ужас! написано "Степановка". Васильев небрежно тряхнул головой, ничего не изменилось, вся та же злополучная табличка и забытая дорога, уходящая теперь уж действительно в неизвестность. Ужас! Капитан не знал, что ему делать, что предпринять.
   А это еще что? Опять знакомая местность, опять развилка дорог и знакомая грунтовка, уходящая на юго-запад, туда, где находится огромный город. Интересно, где, в конце концов, он находится? Где?
   Мгновение, и капитан снова у дороги с покосившей табличкой. Может, он как раз на том самом месте, где реальность имеет расплывчатые очертания, в которых ты одновременно находишься сначала в одном, а затем каким-то фантастическим образом переносишься в другой измерение, или же это место, где нет твердых границ между прошлым, настоящим и будущим.
   Сумасшествие! А ведь когда-то все было совсем по иному: Степановка оставляла в воспоминаниях одно хорошее и прекрасное. Сколько времени провел капитан здесь, живя и чувствуя невероятную близость с местной природой, ее колорит и самобытность, здесь ты угадываешь все, чем она дышит. Именно постоянное общение Алексея с окружающим великолепием делало его умнее и взрослее своих сверстников, лес учил Васильева, помогал набираться опыта, жизненной энергии, что, естественно, не проходило для него бесследно. Даже наивные игры детства оставляли в нем уйму не только положительных эмоций, но и давали понятие о первом "можно" и первом "нельзя".
   Тогда жизнь складывалась из целостных картин и впечатлений, впечатлений законченных, впечатлений с законченными выводами; для мальчишки они самые главные, они помогают слепить из куска сырой глины нужный образец. Глина уже давно затвердела, но время постоянно продолжало свою работу над совершенствованием облика Алексея, откалывая по маленькому кусочку, где это казалось ему необходимым.
   "Истина находится где-то рядом", - это прекрасно осознавал капитан, только вот в каком все-таки направлении следует идти. Тем более, если учитывать, что оно, подобно призрачному миражу, исчезало, пропадало, чтобы снова вернуться. Алексей не мог разобраться и в своих чувствах: с одной стороны было ощущение близости, страшного влечения к родной деревне, ему хотелось поскорее броситься туда; но с другой - сколько ужаса скрывалось в Степановке - неслучайно весь горизонт, насколько хватал человеческий взгляд, покрывал темно-серый оттенок, он преобладал над другими цветами. Зловеще и вызывающе, более того, страшно! Это в одном направлении. Во втором, когда перед глазами предстала совершенно иная картина, и Васильев уже находился на развилке, а впереди его ждала одна неизвестность и густая темнота, он также стоял между двумя сторонами: надеждой, что будущее принесет с собой лишь лучшее, и реальностью, что на самом деле все не так хорошо.
   Опять направления поменялись, и капитан снова находился около столба с указателем "Степановка"; но сейчас в нем не осталось никаких радостных воспоминаний, Алексей просто осознал, что в той затерянной среди бескрайних лесов деревушке нет ничего того, что было раньше для него прекрасным и хорошим, все это живет лишь в мечтах, а наяву оно навсегда умерло и перестало существовать.
   "Вот что значит в один прекрасный осенний день получить извещение о смерти родного человека, - Васильев продолжал молча наблюдать за сгущающимися на горизонте тучами, - вот что выходит из-за какой-то мелочи - телеграммы, которая оказалась к тому же ложной, а может, как раз по этой причине все и произошло".
   Вместе с такими размышлениями в памяти всплыл Отдел. Его родной, ставший чужим, обладающий необыкновенной силой, отталкивающий людей и одновременно живущий ужасом, именно живущий, так как в нем было что-то такое, что делало его одушевленным, что ли живым. Сколько воспоминаний связано с ним, сколько всего пережито, испытано: здесь и первые неудачи, без которых никак невозможно, и первые победы, пускай и незначительные, но они приносили огромную радость и непомерную гордость за себя, он прекрасно помнил с каким душевным трепетом и содроганием впервые переступил через порог этого величественного здания и с тех пор не проходило и дня, чтобы лейтенант, потом старший лейтенант и, наконец, капитан не начинал свое утро с такой традиции - заходил в Отдел с душевным трепетом и содроганием. Вся его жизнь ограничивалась этим зданием, все его силы и сама душа вкладывались в работу. Почему? Да потому, что столица, окружающие его люди и обстановка являлись совершенно незнакомыми, где-то даже чуждыми и неприятными, где-то смущающими и, напротив, раскрепощающими, где нельзя раскрепощаться, - все это сразу навалилось на бывшего провинциала, каковым и был Васильев, и единственным местом, где хоть как-то можно упорядочить свои мысли, успокоиться и просто позабыть некоторые неприятные моменты, становилась служба.
   Алексей просидел еще немного в салоне, в голову лезли разные мысли. Впрочем, они лезли по мере того, как все менялось снаружи: сейчас машина находилась как бы на развилке, и ничего особенного на ум не приходило. Капитану казалось, будто он сам все надумал, создал свою игру, в которой существовали правила, по иронии, не устраивающие его самого. Но ведь такого не бывает! Конечно, нет, когда позади и впереди стоит страх, то с ним особо не поиграешь, от него нужно только бежать.
   -- Прощай, - тихо, с некоторым сожалением в голосе проговорил Алексей. По иронии судьбы произошло так, что Степановку теперь уже навсегда покинули люди, она вновь, как многие десятки лет назад, оказалась одна, только с той разницей, что тогда царила прекрасная первозданная красота, не тронутая человеческим присутствием, а сейчас ее бросили, попользовались и бросили, оставив большое запустение, грязь и свое пренебрежение.
   "Забыли, совсем забыли", - сокрушается брошенный и забытый всеми человек.
   "Забыли, совсем забыли, даже вы", - страдала маленькая деревушка. Упрек касался Колченоговых - впрочем, для них жизнь прошла и теперь они не отвечали ни за что, они до конца отдали и свой долг, связывавший их с родным местом, и вообще все, что они имели здесь. Справедливо, если учесть, как встретил этот прелестный тихий уголок Матвея Степановича и его семью, тогда он почувствовал с женой некую доброту, исходящую от него, радость уединения от остального мира, который так доставал там, на большой земле, а еще реальную помощь от односельчан, живших совершенно не так, как там, на большой земле. Лес для них стал действительно "батюшкой", отцом родным, своеобразным богом, богом всемогущим и всеблагим, он заменял им все прелести и все трудности, необходимые, как ни крути, в обычной жизни, он поднял, в конце концов, на ноги детей Колченоговых, затем внуков, дал надежду им самим, уставшим и повидавшим на своем веку очень многое, в основном плохого и злого.
   Теперь все ушли оттуда, последние ее обитатели, самые преданные и самые благородные, покинули Степановку, они ушли в мир иной, в страну полных противоположностей, туда, куда готовилась уйти и деревня, она медленно умирала, всеми забытая и покинутая. Вот она лежит в полном молчании, даже бездомные собаки убежали из нее в страхе и ужасе - так обычно вступают в новую эпоху. Какую? Неважно какую, главное, что все меняется: законы и права, правила и сама обстановка. Кто меняет? В чем-то люди, но в основном то, что является далеким от человеческого понимания; какие-то силы, которые недоступны в своих помыслах, в своем немыслимо-слепящем блеске, они принадлежат к тому, к чему ничто не принадлежит, они из ряда того, чего никогда не видели, но в чье существование искренне верят.
   Так или иначе, однако, именно Алексей Васильев чувствовал упрек со стороны покинутой деревушки - ведь он вышел родом оттуда, а значит, как никто другой был виновен в том, что сейчас происходило, по крайней мере, он так думал и так ныло у него на душе. Что касаемо души, то за последнее время она жила отдельно от самого капитана, от его судьбы, от повседневного страха, который начинал постепенно превращаться в этакую монолитность, оттого, что теперь его преследовало, звало к себе. Впрочем, и Степановка поступала так же, она играла на самом слабом месте капитана, на его воспоминаниях, и душа, прекрасно осознавая, что ничем хорошим это не кончится, не стремилась туда, она даже предупреждала его, конечно, не на прямую, а посредством душевных терзаний и мучений, что говорило лишь о том, что Васильев был, прежде всего, обычным человеком с такими же обычными чувствами, качествами, как у других, у него в жилах текла обыкновенная кровь, в груди билось обыкновенное сердце, да и сам он состоял из живой человеческой плоти и поэтому неслучайно, что капитан прислушивался к своей душе. Вот почему, боясь ошибиться, Алексей испытывал нечто среднее между страшными сомнениями и мандражом; для него действительно наступали самые непредсказуемые и мучительные минуты, минуты, в которых нельзя было ошибаться. Ошибаться, прежде всего, в одном: он находился под воздействием событий, произошедших в колке, кроме того, продолжала давить обстановка, что царила там, а значит, Алексей Васильев смотрел на все через призму этих впечатлений - сердце подсказывало, что Степановка стала плохим местом, она словно заразилась оттого, что видел капитан в колке, теперь она могла забить, унизить с одной-единственной целью: чтобы никогда и никому не пришло в голову, что когда-то существовал на земле вполне приличный и довольно-таки хороший парень.
   Может, кто-то и скажет: "Где он?". Но сразу же забудет, потому что кто он такой, - ведь он просто человек, человек, каких сотни тысяч на белом свете.
   Столбик с табличкой исчез, и капитан вновь оказался на знакомой развилке, неподалеку от столицы. Не успел Алексей уйти от одной неприятности, как попал в другую, не успел он отгородиться от назойливых мыслей и воспоминаний, как вдруг стало приходить иное, еще более ужасное и противное, и это другое с новой силой и азартом принялось старательно, не скрывая своей злобы, душить его, словно это и было единственным смыслом. А как же иначе, неизвестность будущего заставляла задуматься над тем, что его могло ждать впереди. Выводы, надо сказать, представлялись неутешительными: для всего мира, который начинался со столицы, с ее недостатками и мелкими пакостями, выросшими в одно мгновение до гигантских размеров, он стал врагом, зловещим и непредсказуемым, тем, с кем нельзя договориться, потому что он практически всегда ведет двойную игру, боясь выйти за рамки ее правил. Мало кто понимает, но именно такая игра очень часто переходит в войну. Неужели именно она его будет ждать.
   Алексей зачарованно посмотрел вдаль, надеясь там, за горизонтом разглядеть то, что его ждало. Ждало в огромном мегаполисе, однако он снова находился у столбика, а впереди за лесным массивом стояла многострадальная Степановка. Теперь перед Васильевым встала иная проблема, та, что его с нетерпением ждала впереди, та, что не позволяла свернуть, поехать по другой дороге, пускай даже дальней. Его, где бы он не находился, всегда будет преследовать это ужасное зловещее место, оно будет находиться даже там, где его не ожидаешь встретить или увидеть, оно навсегда останется таким же ужасным и зловещим.
   "А ведь, - размышлял капитан, - тот колок на самом деле не существует, его придумал я сам и он живет у меня в сознании, он олицетворяет собой самое плохое, что только можно себе представить. Мне интересно одно: почему он заинтересовался именно нами, именно мною и Михаилом, Матвеем Степановичем и бабушкой. Почему? А может, я все-таки сильно преувеличиваю и кроме нас существует и другие, кто испытал нечто подобное. Вполне возможно".
   Тяжелый вдох и не менее тяжелый выдох посетил капитана.
   -- Уже нет двоих, - с невероятной грустью проговорил Васильев, - осталось столько же, хотя почему нет двоих, а Мария с сыном. Где они? Ведь их тоже нет, они ушли от меня, покинули, оставили в полном одиночестве.
   Капитан развернул автомобиль и поехал по старой дороге. Еще мгновение, и вот уже машина мчится от знакомой развилке в столицу.
   -- Все ближе и ближе, - прошептал Алексей, крепко сжимая зубы. И действительно, что его ждет впереди. Понимал ли капитан, какой огромной опасности подвергал себя - ведь еще неизвестно, что ждет его, то ли прежний страх, то ли неминуемая гибель. Впрочем, сейчас Васильева беспокоила лишь одна мысль - поскорей добраться до своей квартиры и хотя бы немного отдохнуть, все остальное его совершенно не интересовало.
   За такими размышлениями капитан вновь заметил, что находится на другом участке дороги между Степановкой и злополучным колком.
   Странно, перспектива вновь оказаться в деревне нисколько не пугала капитана, еще более странным было то, что он даже хотел этой встречи, хотел так сильно, что все остальные желания просто меркли и поэтому Алексей выжимал из потаповского "УАЗа" все возможное и невозможное, стремительно мчась по узкой проселочной дороге. Мимо мелькали деревья, кустарники, большие и малые, однако по мере того, как он приближался к заветной цели, панорама несколько менялась: деревья стали попадаться реже, кустарник гнутый и засохший, словно страшная болезнь прошлась здесь, изрядно наследив. Однако это мало интересовало капитана, заветная цель его путешествия продолжала маячить впереди и все мысли сводились лишь к ней одной. Но вдруг что-то произошло: все мысли неожиданно пропали, а Алексея сковал страх, страх безграничный, тогда он попытался поскорее проскочить недружелюбное место. Куда там! Не успел капитан осуществить задуманное, то есть выжать до отказа акселератор газа, как с недоумением и некоторым удивлением стал замечать, будто бы вся природа настроена против него. Деревья и большие кусты, росшие на обочине лесной дороги, подобно сказочным чудовищам протягивали свои длинные сучковатые ветви к машине, пытаясь достать ее, чтобы остановить. Что было бы, если Алексей, пускай ради праздного интереса, рискнул бы остановиться и выйти из салона? Он просто был бы растерзан, разорван, непременно растаскан по кускам.
   И все же из всей однородной и совсем недобро настроенной массы хоть и изредка, но все-таки выглядывали замученные, внешне некрасивые и корявые деревца, они такими казались только на первый взгляд. Если хорошенько приглядеться, то в них, несмотря на злобное окружение, преобладала какая-то спокойная и добрая величественность. Ну, как здесь, глядя на них, не успокоиться, не привести в порядок пошатнувшиеся нервы.
   "Все! Стоп! Я готов!" - сознание, что в мире не так все плохо, что есть еще такие светлые пятна, не покидало Алексея Васильева, он с каждой последующей минутой убеждался в этом, особенно тогда, когда вдалеке показался печально знакомый колок. Настроение в связи с увиденным совершенно не ухудшилось, напротив, оно стало намного лучше, даже не помогали его испортить воспоминания, которые всплывали в памяти одновременно с появлением ужасного места.
   Между тем капитан напрягся - впрочем, так и должно быть при приближении чего-то действительно опасного, могущего создать большие проблемы, да и не только их. Господи, Алексей абсолютно запутался; в своем приподнятом настроении он не мог разораться, где здесь у него хорошее, а где плохое, для него все перемешалось, границы между очевидным и призрачным исчезли, и теперь трудно было отличить реальность от вымысла. Вот желание совершить преступление ради мести. Что в нем больше: плохого или хорошего. Вроде больше плохого, но существует же и положительная сторона этого желания. Черт возьми, в плохом есть хорошее - путаница абсолютная. Так, в конце концов, что больше в мести?..
   И снова дорога на столицу. Приближаясь к этому огромному мегаполису, капитан не представлял, что его ожидает впереди: все или нечего...
   А впереди уже совсем близко маячило это злополучное место. Как же хотелось Васильеву остановиться и придать огню его, стереть с лица земли, уничтожить и окончательно освободить мир от еще одного ужаса. Правда, в голову не приходило, какие последствия могут последовать вслед за тем. Страшно себе представить.
   Но, похоже, кроме первого желания существовало и другое, может, и не такое сильное, однако достаточное, чтобы стать таковым. Это было желание проскочить через то, что действительно являлось опасным, через то, что могло его лишить навсегда самого дорогого - жизни.
   Машина рычала и рвала, теперь она находилась в пределах этого страшного злополучного места и с каким-то огромным непомерным трудом принялась буквально продираться по грязной неудобной дороге, казалось, окружающая обстановка сама не желала, чтобы автомобиль находился здесь. И, наконец, случилось то, чего Алексей одновременно ожидал и боялся; он вдруг с сердечным содроганием услышал, как неожиданно мотор запнулся, захлебнулся, пару раз кашлянул, будто стараясь выровнять обороты, но безуспешно, и стал сдаваться.
   -- Ну, давай же, - мысленно попросил машину капитан, переходя на пониженную передачу, и в панике, вернее, с все нарастающим этим чувством начал выжимать акселератор газа.
   И вновь безрезультатно. Машина, как живой организм, задыхалась, она никак не могла найти в себе силы успокоиться, а значит, продолжать двигаться. "УАЗ" остановился, и это обстоятельство приносило в душу Васильева страх.
   "О, господи не дай!" - взмолился Алексей, окончательно придаваясь панике, однако автомобиль, казалось, действительно издевался, или просто открыто смеялся, или намерено старался не слышать его, он неуловимо катился к собственной гибели. Страшное напряжение!
   От подобной неудачи капитан весь вспотел, на лбу выступили мелкие капли пота и он начал нервно перебирать пальцами. Еще через пару мгновений эти же пальцы вцепились в рулевое колесо - и не существовало такой силы, которая в состоянии была бы их расцепить, даже та, что царила и распространялась по всему миру, не могла сделать это. Алексей Васильев почувствовал, что не желает сидеть в таком неудобном положении и бояться, бояться всем сердцем, всей душой за свою жизнь и особенно судьбу. Но что здесь сделаешь.
   -- Родной мой, пожалуйста, чего это тебе стоит? Чего? - шептал капитан, в голову лезли всякие ужасные воспоминания, например, последняя встреча с колком, смерть старика Колченогова. Что его ждало впереди? Что с ним могло произойти сейчас - оставалось лишь догадываться. Словом, все время с того самого момента, когда капитан впервые посетил колок, его только и делали, что постоянно предупреждали, намекали: не лезь не в свои дела, которые тебя не касаются. Тогда, да и сейчас он не слушал никого. Что теперь его ожидает?
   Ничего! Автомобиль, словно понял сокровенные тревожные мысли хозяина, чихнув, стал уверенно набирать обороты и увозить последнего от страшной неизбежности.
   -- О, господи не дай! - капитан с сердечным содроганием смотрел на вырисовавшиеся впереди, смутные и еле различимые очертания столицы. Смутные, хмурые городские огни одновременно обнадеживали и пугали своей неизвестностью. Что теперь его ждет на этом участке пути? Что его ожидает там, в огромном мегаполисе?
   Алексей закрыл глаза, захотелось представить будущее - не получилось, открыл, уже ожидая увидеть изменение обстановки, но машина неслась по такой же знакомой проселочной дороге, а вдали различались первые силуэты высотных зданий, тонувших в ярком искусственном свете. Вот он мир, вот она реальность, пускай немного запутанная и неясная, но все-таки существующая. В этом безбрежном мире затерялся и его мирок, со своими мечтами и размышлениями, надеждами и заблуждениями, сплетенными в сложную паутину жизни, мирок одного-единственного человека - капитана Алексея Васильева. Сейчас он был наполнен болью, горечью и ненасытным стремлением к жестокой мести, а в самом человеке жило что-то отвратительное, бесформенное, казалось, не могущее нормально существовать и в тоже время существующее. А может, и это заблуждение, может, вместо их душу согревала радость возвращения, невероятное облегчение, какое случается при приближении действительно родных и близких мест.
   Столица! Автомобиль стремительно мчится по широкой, хорошо освещенной улице; мимо мелькают знакомые названия, от чтения которых Алексей ощущает благостное удовлетворение оттого, что он все-таки вырвался оттуда, кроме него приходят и противоречивые чувства полного безразличия и ненависти, они своим присутствием просто сводят с ума - все же брошенное зерно раздора и зла уже дает свои первые плоды. Страшно наблюдать за тем, что вокруг происходило, ужасны казались последствия взросших ягод смерти. Содрогание, обида и полная неясность - вот лишь то немногое, что составляло единое целое с капитаном, что, подобно мгновениям проносилось и тут же по кругу возвращалось назад. Совсем как в жизни, совсем как многие тысячелетия назад, когда здесь вместо огромного города существовала первозданная дикость, еще не различавшая ни добра, ни зла, она жила для того, чтобы выжить в окружающем мире, она, казалось, вновь возвращалась на прежние свои позиции, она страстно желала этого и пока все у нее прекрасно получалось.
   Черт возьми, как она устала. Сколько времени прошло с тех пор, когда в один прекрасный день в ее царство пришел человек и упорядочил смысл всего сущего - в результате появилось плохое и хорошее. Поначалу создавалось впечатление, что на этом все и закончится, однако человеку понравилось здесь, и он решил остановиться, и она с огромным удивлением обнаружила, как последний принялся строить на ее территории свои жилища. Дальше хуже: дикость вдруг стала осознавать, что она не так уж страшна, что бывает и страшнее, она поняла, что существуют вещи по дикости и переполняемой злобе гораздо большие, чем ее существо. Разве подобное возможно? Вполне! Если учесть, что ей приписывают совершенно иные качества в русском языке. Совершенно иные! С тех пор прошло много времени и много воды утекло, человечество постоянно шатало из одной крайности в другую, но никогда оно не было так близко к одной из них, как сейчас. Люди теперь широким шагом шли туда, в сторону утопающей во тьме неизвестности; они даже не подозревали, что их ждет впереди, да, если честно, их совсем это не интересовало, для них жизнь просто меркла и оставалась лишь единственная цель, к которой они все стремились. Но была ли она, эта цель? Посмотри в лицо, а потом в глаза людям, и ты все сразу поймешь.
   Алексей Васильев понимал, более того, он являлся, чуть ли не единственным свидетелем крушения всех человеческих надежд и мечтаний, ему почему-то казалось, что сейчас земля просто-напросто не выдержит и разверзнется, и все эти постройки с ее жителями, вся многолетняя история с ее драмами и комедиями, запутанными хитросплетениями, все традиции и современные нравы с долгим и протяжным криком полетит в черную-черную бездну. И не будет им возможности остановиться, задержаться, зацепиться за что-нибудь, они не спасутся и не продлят хоть на несколько мгновений свою жизнь. Интересно сколько таких мгновений отведено ему? Капитан, не хотя, посмотрел на часы, посмотрел с грустью и даже с некоторой обидой, словно они отсчитывали последние секунды, после которых непременно что-то должно произойти.
   За размышлениями Алексей не заметил, как автомобиль свернул на знакомую улицу. Еще немного, буквально несколько сот метров и будет поворот направо, дорога приведет капитана на площадку с северной стороны заканчивавшейся по столичным меркам пышной растительностью. Правда, такова она была летом, тогда же местная молодежь и их совсем небезобидные выходки так же расцветали до такой степени, что жителям окрестных домов становилось небезопасным здесь находиться в ночное время суток. Там была их территория, территория, где царят законы и правила разбитной братвы. Ближе к зиме активность местных парней и девчат несколько снижалась, но, конечноЈ не сейчас.
   Капитан вылез из машины, огляделся по сторонам. Когда-то здесь текла жизнь, отличная от центра столицы, все казалось гораздо проще и обыденней. Впрочем, порой окраина пыталась замахнуться на подвиги своей старшей сестренки, однако эти попытки представлялись слишком жалкими и неказистыми по сравнению с грандиозными подвигами центра. И только теперь наступил такой момент, когда звуки и законы столичного бомонда стали звуками и законами столичных трущоб; неизменными лишь остались прежние одноцветность и обыденность, хотя и они слегка наполнились совсем иным колоритом. Ох, и какой он был нехороший!
   Понимал ли капитан, что люди оттуда, из городского центра, называемые элитой, когда-то тогда в прошлой жизни, свысока смотревшие на такие места-пустоты, в настоящее время стали еще больше презирать их, считать второстепенными, темными и оторванными от великолепной цивилизации. Теперь отношения между людьми прорисовывались более отчетливей: в таком случае окраина являлась местом намного опасным, чем ее старший брат. Отчего? Да оттого, что здешние жители знали друг друга в лицо и в своей прошлое жизни практически каждое утро поздравляли соседей с очередным наступившим днем. Разве это сравнится с милым, но таким себялюбивым столичным центром, где бывало живешь с человеком в одном доме не один десяток лет и не то, что фамилии или имени, а даже в лицо не знаешь его. Ты встречаешься с ним, например, в магазине или на улице и проходишь мимо, совершенно не подозревая, что живешь с ним рядом. На окраине здесь все по-другому: Алексей, да и впрочем, и все остальные знали кто есть кто, они узнавали друг друга по привычкам и по образу жизни, и именно по ним легко угадывались местные знаменитости, которые очень часто попадали на язычки добродушных соседских старушек. То ли это бесшабашный весельчак и юморист, любимец окрестных девчат Николай Иваненко, то ли немного грубый и на первый взгляд жесткий в обращении, однако, совершенно приличный и нормальный, хотя из-за первого качества все сторонились этого нелюдимого дядьку с некрасивым прозвищем Косарь, то ли местную красавицу Катюшу Ныркину, которая своими экстравагантными нарядами сводила с ума не одного парня и вызывала постоянные кривотолки по поводу своего неприличного поведения со стороны стареющих замужних теток.
   Всякое случалось во дворе. С годами оно не забывалось, а лишь накладывалось друг на друга, одно событие на другое, и время от времени вспоминалось на скамеечках, словно нарочно находящихся около подъезда...
   Алексей вспомнил эпизод, он пришел к нему в голову как-то неожиданно и на первый взгляд не имел никакого особого значения, но он раскрывал все, что его связывало с домом и чем жили его жители.
   У подъезда сидело три женщины, внешне ни чем не приметные, такие сидят для того, чтобы просто сидеть и сплетничать. Одна из них проговорила:
   -- Вон Васька пошел, сын Ирки, что работает в продовольственном на углу.
   -- Что-то не припомню! Кто такой? - спрашивала удивленная собеседница, хотя она прекрасно знала, кто такой этот неизвестный Васька и какая история была с ним связана, - просто для того, чтобы продолжить разговор, хитрая женщина пошла на небольшой обман.
   -- Ну, тот, что прошлым летом пытался ухаживать за курвой Катькой Ныркиной.
   -- Ах, да, хороший парень, вежливый такой и обходительный. Не в пример этой девахи.
   -- Так вот его избили!
   -- Как так?
   -- Приехали на какой-то иностранной машине, высыпали оттуда все такие лысые и в кожаных пиджаках и отдубасили сына Ирки...
   И такое продолжалось целыми днями, неустанно и постоянно, меняя только тему и направление, но всегда оставляя свой смысл, без которого невозможен наш русский человек.
   Машину капитан не стал закрывать. Зачем? Ведь царящая вокруг тишина лишь способствовала тому, что ее никто не тронет, даже не прикоснется.
   "Уж лучше бы кричали, спокойней бы было, да и правдоподобней, по крайней мере, можно все просчитать до мелочей и что-нибудь предпринять в ответ".
   И только тут Алексей заметил то, что поразило его до глубины души, и заставило понять из какой ужасной бездны ему удалось вырваться, вырваться просто чудом. С северо-востока, оттуда, откуда Алексей только что приехал, поднималась и росла огромная, черная туча, она своими размерами заслоняла весь горизонт и, казалось, растворяла в густой черно-серой материи все, что создавал неустанным трудом человек, особенно доставалось столичным многоэтажкам, они сначала, словно попав во что-то аморфное, принимались терять свои очертания, создавалось впечатление, что от них откалывают небольшие кусочки, а затем они и вовсе превращаются в такое же густое, черно-серое, аморфное состояние. Представившийся вид вызывал противоречивые чувства, даже некоторый страх; сознание капитана нарисовало такую картину: вот он засыпает и вдруг оказывается в плену аморфного пятиэтажного дома или, того хуже, превращается ни во что, в этакую молекулу, которых будет очень много, они будут плыть и толкать друг друга, и за всем этим Васильев будет наблюдать как бы со стороны, приходя в неописуемый ужас оттого, что он видит и что от него осталось. Перспектива не казалась столь невероятной, тем более, сознание могло зеркально отобразить как раз те события, которые в действительности и произошли бы.
   -- Интересно, что здесь будет завтра? - скорее с некоторым сожалением, чем, действительно интересуясь, проговорил Васильев.
   "Лучше и не думать, а, сколько оставшихся в трезвом уме и при твердой памяти и не покинувших родной город", - следующая мысль позабавила тем, что куда-то ехать и куда-то бежать не имело никакого смысла, - эта страшная сила достала бы тебя, где бы ты не находился. Вопрос только во времени: рано или поздно.
   "Наверное, и эти люди с таким же сердечным трепетом и страхом смотрят сейчас на надвигающиеся тучи".
   -- Да, - капитан сокрушенно покачал головой, затем открыл заднюю дверцу "УАЗа" и вновь, как и тогда, в том злополучном колке, с которого все и началось, невыносимо защемило сердце. Матвей Степанович или скорее то, что когда-то было им, лежал все в той же позе, только возможно от быстрой езды, да и от извечной проблемы - русской дороги, от ее ухабов и ям упала с сиденья левая рука, обнажив на шее косую, глубокую рану с запекшейся кровью. Оставалось удивляться, как старик продолжал жить такое продолжительное время.
   Наклонившись, капитан обвил руками холодный труп Колченогова возле поясницы, весь напрягся, тяжело вздохнул, словно то, что он собирался сделать, невероятно удручало его, - а собственно как же иначе, и взвалил деда себе на плечи. По сравнению с первым разом, когда он нес его из колка к машине, на этот раз труп показался потяжелевшим, набравшим в весе. Что такое?!
   Может, тогда ему помогал страх, этакое неповторимое ощущение, постоянно подстегивающее, заставляющее торопиться и поэтому именно оно сослужило ему такую милую и приятную услугу - помогло спастись от царства недружелюбных злобных теней. А если бы не было его, то, что произошло тогда? Трудно представить себе и одновременно достаточно просто и легко.
   Подъем по лестнице для Васильева и вовсе показался совершенно невозможным делом. Хотя Матвею Степановичу давно уже перевалило за восемьдесят, и для других людей такой почтенный возраст представлялся, пожалуй, предельным, но старик был достаточно тяжел и могуч для своих лет. Видимо, живя в лесу и получая все от него в достатке, ни в чем себе не отказывая, как порой приходилось делать многим другим жителям нашей огромной страны, он мог постоянно держать себя в форме. Конечно, не так, чтобы можно сказать, что Колченогов злоупотреблял вкусной и здоровой пищей, да и его нельзя было назвать человеком упитанным или очень толстым, просто сама жизнь вместе с колоритной местной природой сделала из него человека сильного, его фигура стало более плотной и кряжистой. Впрочем, до какого здесь жира, до какого лишнего веса, когда сам лес-батюшка не даст так расслабиться, он просто не позволит совершить подобной роскоши: где по преступной халатности отдыхающих вдруг загорится лес и начинаешь судорожно размышлять, не достанет ли безжалостная стихия твоего родного очага, или вдруг шкодница-лиса поворует цыплячий выводок или голодный волк заглянет в загон к овцам. Всякое случалось, но подобного еще никогда не приходилось переживать Колченогову.
   Только второй этаж, лифт как всегда не работает, а труп, остывший и непослушный, медленно съезжает с плеч. Приходилось останавливаться, слегка подбрасывать безжизненное тело и подседать под него - ну, когда же, наконец, появится знакомая дверь его квартиры. Тело опять принялось съезжать, и опять приходилось останавливаться, переводить дыхание и, вновь собравшись с силами, продолжать подъем.
   Вот и она, такая долгожданная и родная. Алексей с силой пнул ногой в дверь квартиры, но она не поддалась, она была закрыта. Странно, ведь капитан прекрасно помнил, что когда он выбегал, то не закрывал их на ключ, он просто прикрыл. Потом на улице около подъезда его словно озарило - с Матвеем Степановичем случилось что-то очень плохое. Естественно, двери сразу отступили на второй план, на них просто-напросто не оставалось времени.
   Сейчас же Васильев стоял перед закрытой дверью в полном недоумении и затравленно озирался по сторонам, как будто ища человека, который посмел подшутить над ним подобным образом. Первый кандидат - это Михаил, но, учитывая сильный, порой необузданный характер и обидчивую, достаточно злопамятную натуру майора, он сразу отбросил такую мысль.
   -- Тогда кто же? - тихо проговорил Алексей, тщательно перебирая в памяти всех соседей, хотя, беря в расчет последние события и то, что становилось с людьми в их результате, капитан и этот вариант отверг.
   -- Впрочем, может быть, из-за вредности они закрыли или, возможно, в квартире кто-то есть. А если все-таки на самом деле всем все до одного места? Тогда кто же? Не могли, в конце концов, они закрыться сами по себе ... а действительно могли же - в теперешнем мире все возможно. Черт его возьми!
   Алексей Васильев с дикой необузданной злобой еще раз толкнул ногой дверь, казалось, именно она являлась страшным врагом, от которого все и началось, от которого все изменилось в его прежнем мире.
   -- Черт возьми, тебя, - чувства заставили капитана вести себя несдержанно, достаточно грубо и поэтому его голос прозвучал довольно-таки громко.
   Попытки найти в каком-нибудь кармане ключ от квартиры не дали никаких результатов, они только поднимали в Алексее нечто плохое, заставляющее постоянно нервничать, приходить в какое-то неистовое возбуждение, злобу.
   Пришлось капитану для начала уложить рядом со злополучной дверью тело старика, затем он принялся ходить из одного конца лестничной площадки в другой, причем звуки его тяжелых шагов гулко отдавались вверх и вниз по пролетам, наполняя их пустынное пространство завораживающими шорохами, казалось, что Васильев находился в каком-то средневековом замке. Время от времени капитан останавливался и полностью уходил в себя. Что ему приходило на ум? Сложно понять, даже он сам порой путался в собственных мыслях, не в силах их выстроить в строгий логичный порядок. Именно в такие мгновения капитан стоял с лицом, очень умным, сосредоточенным и величественным, создавалось впечатление, что оно принадлежит человеку, не способному совершить какую-нибудь необдуманную глупость или оплошность.
   -- Алексей, где ты пропадал? - Васильев за спиной услышал знакомый голос, и насторожился - ведь всякое могло за время его отсутствия произойти с майором.
   Потапов стоял как ни в чем ни бывало, словно между ними и не случилось той обидной ссоры, он широко улыбался и с каким-то неподдельным интересом осматривал друга. Так быстро позабыть то, что случилось между ними, Михаил не мог; с ним действительно происходило что-то непонятное - ведь обычно он отличался слишком буйным и неуступчивым характером, он очень редко шел на подобные компромиссы либо вообще на них не шел, а здесь...
   Алексей Васильев еще сильнее насторожился, его несколько смутило такое поведение старого товарища и он решил, что тут не обошлось без вмешательства той потусторонней силы.
   Между тем и Михаила смутил совершенно нетоварный вид капитана: грязная с засохшими комками грязи куртка, порванные брюки, где-то случайно или в жестокой драке разбитая губа, опухшая, с черно-кроваво-глубокой раной. Интересно, как он отреагирует, если заметит прислоненный к двери труп Матвея Степановича. Долго не пришлось ждать. Лицо сразу побледнело, потом пошло ядовито-багровыми пятнами, словно майор проглотил что-то несъедобное и невкусное; вопрос, который он готовил, чтоб задать еще до того, как он увидел мертвого Колченогова, застрял в горле, потому что, во-первых, он был ни к месту, а во-вторых, зачем его задавать, коль ответ и так известен.
   -- Как раз там я и шлялся, - тихо, боясь в слух упоминать, где он действительно находился, сказал Алексей и исподлобья посмотрел на майора, его голос дрожал, что было несвойственно для него, но что вполне объяснялось сложившейся обстановкой. А что был за взгляд, обращенный в сторону друга? Какой это был взгляд? Так капитан никогда не смотрел, никогда и лишь сейчас его глаза внимательно и сосредоточенно осматривали Потапова - он ему не верил.
   Видимо причина такого тяжелого взгляда, скрывавшего большое недоверие и огромный интерес к тому, что может произойти, заключалась в отсутствии Алексея дома и в мысли, что за это время с другом могло случиться много неприятных вещей. О тайных подозрениях Васильева Потапов сразу догадался - слишком выразительно смотрел на него капитан, ему стало как-то неудобно, может, от сознания своей вины в недавней ссоре, либо оттого, что тем или иным действием заставил сомневаться в себе. Ну, и как теперь переубедить друга?
   Между тем Алексей продолжал придерживаться своего особого мнения и его очень трудно было переубедить в обратном.
   -- Что случилось? - Михаил прикладывал все силы, работая как раз в том направлении, чтобы заставить друга изменить свое мнение. Он действительно чувствовал некоторую вину за то, что в результате произошло с Васильевым, ему постоянно казалось, что последняя ссора была той каплей, после которой и случилась эта беда, страшная беда.
   -- Обычное дело, - капитан в который раз смерил майора своим внимательным и тяжелым взглядом, но сейчас он попытался улыбнуться, хотя улыбка и получилась какая-то натянутая, в ней не наблюдалось привычно радости и учтивой притягательности, словом того, что и отличает ее от горестной гримасы, скорей в ней читалась одна усталость, а еще страшное и тяжелое бремя потери очень близкого человека. Вообщем улыбка вышла некрасивая и мерзкая, отвратительная и гадкая, хотя так обычно не должно быть, но все же, так обычно случается. Неприятно, что ни говори, видеть своего лучшего друга в таком состоянии, не доставляет оно особой радости, одни лишь недобрые предчувствия и страхи, по-настоящему вызывающие самые гнусные желания. И снова они! Как им удается проникнуть в мысли, по чьей такой злобной воле они посмели потревожить Михаила. Он закрыл глаза, пытаясь успокоиться и отогнать их от себя подальше - вроде бы получилось.
   Тем временем Васильев, наблюдая за Потаповым, размышлял об ином. Во-первых, ему в голову пришло сравнение, в котором с одной стороны находился он, а с другой - Михаил. Во-вторых, капитан вновь испытал то, что ему пришлось пережить там, в колке, когда все его существо находилось просто на взводе, да и весь он, начиная с одежды и заканчивая каждой клеточкой своего организма, был пропитан страхом, настоящим страхом и ужасом. В-третьих, офицер попытался соединить первое и второе в единое целое и, соединив, он вдруг почувствовал к самому себе уважение и даже гордость, что именно он, Алексей Васильев прошел через все эти испытания и, пройдя их, в конце концов, стал тем, кем он стал, кем он хотел стать и кем он, впрочем, и был, - простым обыкновенным парнем со своими жизненными принципами и идеалами.
   -- Знаешь, Михаил, нет теперь Степановки, нет и моего старика Матвея Степановича - вот как порой жестоко распоряжается нами судьба. И самое ужасное, что даже жалости по такому поводу никакой нет, совершенно никакой, словно ты ничего не оставил хорошего в своей памяти о родном месте и человеке, который тебя воспитал и дал путевку в жизнь.
   Алексей замолчал, со стороны казалось, что капитан просто-напросто боялся сказать что-нибудь не то, сказать слишком очевидную истину, действительно ужасную по своей сути.
   -- Я, в конце концов, пришел к тому, - Васильев теперь говорил, тщательно обдумывая каждое слово и каждую фразу, - к чему шел, пускай неосознанно, но все же шел. Я остался один, совсем один, как одинокое дерево среди вырубленной рощи, как колючий и недружелюбный куст саксаула среди знойной азиатской пустыни. Исчез мой последний родной человек, который связывал меня с этим миром, ради которого оставалось еще жить. Что сейчас делать? Как быть? Знаешь, создается такое впечатление, что ты умираешь, уходишь в небытие, а вокруг тишина и ничего практически не видно и не слышно. Разве только время от времени доносится чей-то плач. Слышишь ты его или нет? Я слышу - это душа моя!
   Дальше слова Алексея нельзя было даже отнести к разряду загадочным, они просто не относились к ним, да и вообще в них мало угадывалось хоть какого-то определенного смысла или логики, они большей частью напоминали бред сумасшедшего.
   -- Плутает моя душа в потемках, - тем временем продолжал говорить капитана, - ищет что-то и тихо-тихо плачет, всхлипывает, не найдя того, что скрасило бы ее одиночество. А скажи ты мне, Михаил, способна ли она найти то, что ей необходимо, получиться ли у нее? Ответа не жду, потому что он и так очевиден, потому что выходов из создавшегося положения остается все меньше и меньше. Наступит, в конце концов, такой момент, когда их станет только два: туда, где есть жизнь, ИХНЯЯ жизнь и туда, где тебя ждет смерть. Вполне понятно, в какую сторону мы пойдем.
   -- И в какую же? - все-таки некоторые подозрения появились и у Потапова.
   -- Это каждому решать, что ему делать, это его личное дело, - здесь капитан ответил не уклончиво, а, напротив, так, как считал нужным, и именно такой ответ расставлял все по своим местам, подчеркивал и определял принадлежность Васильева. Признайся Алексей в одном, в том, что он лучше бы выбрал смерть жалкому существованию на уже другой земле, то Потапов бы просто не поверил ему.
   -- Впрочем, я сейчас пока не собираюсь делать выбор, я намерен по-прежнему бороться.
   -- Ну, хорошо, - майор начинал понимать, куда клонит его друг, - допустим, мы выиграем. А дальше что?! Дальше что будем делать? Подобно древним путешественникам окажемся посреди сплошной разрухи, где ничего нет, где все погибло в страшной войне, превратилось в небытие, а то, что осталось и спаслось, едва дышит, продолжая медленно умирать. Нельзя забывать и об другой проблеме - усталости. Я устал, устал от лишней мишуры, грязи, которые заполнили собой все в округе, порой возникает желание послать все к такой-то матери. А не получается! Не получается по той простой причине, что негде спрятаться, тебя везде, где бы ты не находился, достанут. Тогда действительно остается только одно - бороться, только продолжать эту борьбу одному очень сложно, практически невозможно.
   Михаил сделал небольшую паузу и через мгновение сказал то, к чему шел твердым и уверенным шагом:
   -- Вот только если вдвоем.
   -- Вдвоем говоришь, - Алексей на мгновение задумался - видимо, прокручивал в голове кое-какие варианты, - нет, не поможет. Все наши попытки будут тщетны, для того, чтобы все получилось, необходимы силы и способности, а их у нас, к сожалению, мало. Мы не сможем, как ты сказал, всю мишуру и грязь собрать воедино, потом все это зацементировать, забетонировать и закинуть куда-нибудь туда, откуда уже никто их не достанет и не воспользуется ими в своих целях, и все потому, что поначалу, когда все можно было исправить, мы просто не понимали в какую историю вляпались, мы даже не подозревали всю величину последствий, которые последуют, последуют обязательно. А ведь вспомни, все произошло с самой незначительной мелочи, мы с тобой, может быть, по инерции зацепились за нее и нас закружило в бешеном водовороте событий. Сейчас очень сложно выбраться из него, тебя несет по течению и с каждым новым оборотом ты все ближе и ближе к страшной развязке. Что в ней будет? Ответ очевиден и прост.
   Васильев перевел задумчивый взгляд на лежавший у двери труп Матвея Степановича - конечно, можно было догадаться, к чему клонит он.
   -- По-твоему, зачем бороться с течением и стремиться к спасительному берегу, лучше отдаться стремительному водовороту, принимая правила и обычаи сегодняшнего мира, - подчиниться ему, несмотря на то, что они не по душе тебе.
   Это Потапов высказал свое мнение, он был не согласен, более того, он был против слов Алексея, и он пытался несколько взбодрить своего друга, открывая ему глаза на очевидные истины.
   -- Неужели у тебя еще остались сомнения по тому, что мы живем уже достаточно давно по принципу: лай не лай, а хвостом виляй. Вот мы и виляем. Знаешь, Михаил, виляем почти все, безропотно подчиняемся, мы даже подчиняемся тогда, когда, играя в повседневную обыденность, с обязательным злорадным оскалом нас ведут на бойню, и мы ведь идем, продолжая надеяться: это не туда, ну а если все-таки туда, то в последний момент нас пожалеют. Только изредка мы возмущаемся или вообще не возмущаемся, потому что так и до конца не понимаем, где скрывается истина, но и в том и другом случае мы продолжаем вилять хвостом. Сейчас эта пугающая покорность выражается в длинной веренице людей, стоящих в очереди и безропотно отдающих то, что было самое ценное когда-либо у них - свою бессмертную душу. Кстати, очередь становится все короче и короче, а людей, вернее, нелюдей с пустыми глазами все больше и больше, и наплевать, что они продлевают свою жизнь лишь на короткое время. Смерть настигает их, приходя совершенно неожиданно. Почему? Да потому, что, продавая свою душу, они надеются, что тем самым заключают контракт со злом. На деле оказывается совсем иначе - зло никогда не выполняет своих обязательств, оно и подписывает его лишь с одной-единственной целью - обмануть.
   -- А те, кто не стоит в очереди? - Михаил заранее знал ответ на свой вопрос, просто майор прервал речь друга для того, что это необходимо было сделать, для того, чтобы Алексей слишком далеко не уходил от настоящей действительности.
   -- Они погибают быстрее, но не значит, что такая смерть гораздо болезненней или страшней для человеческого существа.
   Капитан как бы слегка задумался, снова посмотрел на прислоненное к стенке тело Колченогова, снова обдумывая, какая она будет на самом деле смерть, его смерть. Странно, к тому, что должно произойти с ним, Алексей Васильев относился с удивительным спокойствием, он был готов к смерти, он даже настроился на нее. Правда, имели место кое-какие моменты, когда капитан с невероятно крепкой уверенностью называл ее всем, только не тем, чем она являлась на самом деле - впрочем, не было ничего удивительного в том, что так происходило.
   -- Конечно, происходящее с ними с некоторой натяжкой походит на смерть. Если бы пришла она, то это бы являлось вершиной счастья, а так что-то вроде забвения, личного забвения, забвения человеческой памяти, сердца, разума, и только то, что находится внутри нас, что-то теплое, постоянно пульсирующее помогает и одновременно подбадривает для того, чтобы продолжать жить. Это и есть душа, именно она, та, которую они продают как раз в той самой длинной очереди, помогает человеку остаться прежним и спасает его от новых мучений. Более того, в страшных и тяжелых испытаниях она постоянно рождает прекрасные и великие чувства, словно в противовес настоящей действительности. Так создается мировое равновесие, необходимое в любые времена. Когда же чего-то становится больше, и оно пытается вытеснить противника, то наступает то, что называется по-разному, но что объединяется в одном понятии - война, революция, распад, раскол, разруха и вакханалия.
   -- Значит, Матвей Степанович не умер, - Михаил из всего сказанного, относящегося к областям высокой философии, понял лишь одно, что и поторопился довести до сведения друга.
   -- Умер ли он?! Нет, не умер! Вернее, он умер, но только физически, погибло его тело, которое сначала хорошенько избили, потом чем-то пырнули, а в завершении просто выбросили, кинули среди безлюдного места. То, что у него находилось внутри, продолжает жить и дышать - я даже сейчас слышу, представляешь, именно слышу его стоны, и от этого сердце кровью обливается, терпение на пределе и хочется просто сорваться и натворить много пакостей. Зачем? - скажешь. Да затем, чтобы они, наконец, догадались, осознали и поняли, что и я могу то, чего они от меня никак не ожидают.
   -- Однако постоянно ждут, - напомнил Потапов.
   -- Господи, - не обращая никакого внимания на замечания друга, продолжал Алексей, - но как иногда бывает заманчиво на все плюнуть и с головой кинуться туда, где балом правит месть, а ее единственное украшение - это полная темнота. Почему она? Просто потому, что только ей по силам скрыть все происходящее вокруг. Ты представь, как можно повеселиться на нем.
   -- А может, лучше себя сдержать, - подал разумное предложение майор, пожалуй, его трезвое мышление являлось как раз настоящим противовесом горячей решительности капитана, она произвела тот эффект, что имеет ведро холодной, практически ледяной воды, которое опрокинули на захмелевшую голову, и тем самым, приводя в чувство, упорядочивая все пьяные мысли, непонятные и трудно объяснимые в своих пьяных же желаниях. Порой такие мысли становятся загадкой для самого хозяина, ему тяжело в них разобраться, что уж тогда говорить о посторонних.
   -- Именно сдерживать, - продолжал Михаил Потапов, - потому что они только и ждут, когда мы не выдержим и потеряем контроль и над собой и над ситуацией, когда мы прямо также, как ты сейчас, поддадимся старым человеческим инстинктам; вот тогда, дождавшись, им не составит большого труда заманить нас туда, куда нужно, и сделать с нами то, что необходимо. Потом кого будем винить? Да, никого! Сами виноваты, сами по своей воли пошли там, где нельзя было идти, и в результате по личной неосторожности же попались в расставленные сети. Здесь нас встретят, свяжут, как отъявленных негодяев, и поставят как раз в ту самую живую очередь, о которой ты мне сам рассказывал.
   Впрочем, и без напоминаний друга Алексей и сам все прекрасно знал, Михаил лишь очередной раз напомнил капитану о том, о чем необходимо было напомнить. Постепенно его горячая решительность обязательно попасть на красочный бал Госпожи Мести исчезла и на его место пришли вполне обыденные и житейские проблемы.
   -- У тебя ключи? - тихо, не глядя на Михаила, спросил он.
   -- Конечно!
   Майор открыл двери, и не удержался оттого, чтобы не посмотреть на тело Колченогова. С огромным трудом в грязной, измазанной старой, успевшей свернуться, и свежей - видимо, от Васильева, когда тот его нес, кровью фигуре он узнавал старика. В голову пришла мысль, сначала удивившая, а затем несколько смутившая, что не Матвей Степанович это вовсе, а кто-то другой, да и речь скорей всего велась не о нем, а о каком-то совершенно постороннем человеке.
   Так и остался стоять Потапов у открытой двери, его недоуменный взгляд блуждал по прислоненному к стене телу, и тогда становилось не по себе, то он перемещался на друга, и тогда в голову приходили всякие бредовые идеи, потому что взгляд Алексея так же ничего не выражал, он был равнодушным и бессмысленным.
   "Что делать?" - будто говорил он между тем.
   "Ничего!" - отвечал взгляд Васильева.
   "А с Матвеем Степановичем", - продолжал допытываться Михаил.
   Алексей посмотрел на тело старика, что-то ему показалось неприятным в позе деда, что-то отталкивало его, заставляло к этому человеку относиться с некоторым отвращением и даже то, что его принес сюда он сам, казалось совершенно немыслимым делом. От таких мыслей капитан весь съежился, он постарался отвернуться, но глаза нет-нет да возвращались к объекту своего первоначального наблюдения, пару раз Васильев выругался, однако совсем негромко, почти себе под нос - наверное, из-за того, что было страшно не только поднять уже окоченевший труп, но и приближаться к нему хоть на шаг. Что это такое? Почему это так происходит? Из-за чего? Может, Алексей боялся замараться о грязную одежду старика или причина скрывалась в более сокровенных вещах, например, в обычном нежелании прикасаться к человеку, который побывал ТАМ, но сам Васильев был ТАМ и страх заразиться страшной болезнью, которой болел колок, являлся совершенно необоснованным. Тогда в чем проблема?
   Разбираться, в чем она заключается, капитан не стал, он вдруг вспомнил о внучатом долге, о том, что он должен до конца его исполнить, еще он припомнил о тесных родственных узах, некогда связывавших его с этим холодеющим и окоченевшим, лежащим так естественно телом. Само по себе возникло желание, как можно быстрее занести старика в квартиру.
   За те пятнадцать-двадцать минут, что прошли с того момента, когда капитан аккуратно уложил труп у стены, последний казалось, прибавил в весе и вообще, чувствуя на своих плечах неприятный груз, Васильева не покидало странное ощущение, что хоть Колченогов и лежит на нем с закрытыми глазами, но стоит ему сделать лишь одно неверное движение и он откроет их, и непременно заключит в свои могучи объятия, и тогда не будет возможности спастись от них. Фу, ты какой бред и откуда такие мысли берутся.
   Михаил услужливо пропустил Алексея вперед и прикрыл за собой дверь. Васильев только в зале освободился от окоченевшего трупа, положив его на свое старое любимое кресло.
   Взгляд, брошенный капитаном мимолетом, обнаружил еще кое-что в старике. Являлось ли это тем, что в нем жило всегда, и то, что до недавнего времени внуком просто не замечалось, или это возникло лишь сейчас, возникло оттого, что Алексей, честно говоря, несколько пренебрегал обществом своего деда. Ведь он испытал некоторую брезгливость, и ему действительно было противно поднимать тело Матвея Степановича, а когда-то в далеком прошлом именно Колченогов приложил немало усилий для того, чтобы слепить из маленького бесформенного Алешки настоящего человека.
   При тусклом свете лицо старика казалось слишком жалким и бледным, в открытых глазах запечатлелось все самое ужасное, что связывало его с этим миром, а деда могло связывать с ним только одно - огромный неподдельный страх. Может, впервые капитан видел у Матвея Степановича его, даже больше - старик так и умер с ним в глазах. Невольно у Васильева выступили слезы.
   -- Господи, - тихо, еле слышно прошептал он, - сколько надо обычному человеку сдерживать свои чувства и эмоции, чтобы они, в конце концов, у последней его черты, напомнили о себе. Сколько для этого их необходимо копить?
   Но как всегда в подобных случаях вместе с одним чувством обязательно приходит и другое. Так и сейчас: одновременно с жалостью, со слезами утраты, с грустью пришло что-то такое, что сразу высушило глаза, а сердце учащенно забилось, но не от боли и большого горя, а от предчувствия приближения чего-то по-настоящему значимого. Что это могло быть? Неизвестно, однако ничего хорошего они не предвещали. Постепенно его страхи стали подтверждаться: безразличие и равнодушие, которые страшнее любого страха, наполнили его существо. Представление о реальности стало смываться, другие понятия, хотя их довольно-таки сложно было назвать таковыми, стали приобретать более четкие очертания и...
   Постойте, а что скрывали они? Да собственно ничего интересного, разве только...
   "А, впрочем, зачем и для чего?" - мысль казалась ясной, она просто отражала настоящее желание Алексея сесть в каком-нибудь уединенном безлюдном уголке и сказать самому себе: "Ничего не знаю и знать не хочу!". Довольно-таки толково и просто, так толково и просто, что проще и толковее не придумаешь.
   "Моя квартира, а зачем она мне. Вон Матвей Степанович" - он лежит на кресле, его руки безжизненно раскиданы по сторонам, они бледны с характерными трупно-синеватыми пятнами, холодны, в них ничего нет, нет прежней энергии, силы, уверенности, да и обычная жажда к действию куда-то исчезла; ему теперь все безразлично: что ему до того, что было и что будет дальше? Зачем это старику? Зачем это и мне? Для чего?..
   ...Опасно так размышлять, опасно допускать, чтобы такие мысли приходили, а затем оставались в голове. Если они в ней, то тогда все, конец, тогда не стоит продолжать жить.
   "Хорошо, что у меня еще осталось квартира, моя квартира, куда я еще могу пригласить своих друзей и притащить своих мертвых родственников".
   Как все-таки быстро у человека меняется настроение: сначала одни чувства и ощущения поселяются в его существе, они настраивают его, откуда-то вытаскивают неопровержимые доказательства в свою пользу, а буквально через мгновение совсем другие непохожие на первые чувства и ощущения, полные их противоположности, вдруг представляют то, что превращает прежние аксиомы в настоящую пыль и пепел. Не это ли наша жизнь?! Составленная на взаимных противоречиях, взаимоисключении друг друга. Не она ли это? Сложно разобраться в таком построении человеческих ценностей - ведь, в конце концов, все зависит от самих людей, тем более именно в подобные моменты.
   Вслед за Алексеем в комнату вошел Михаил, закрыв от греха подольше двери квартиры. Вернее даже майор не зашел, а, остановившись около входа, как-то скромно облокотился о дверной косяк, и издали, словно так лучше всего было наблюдать, принялся с некоторым животным, по крайней мере, так показалось капитану, интересом рассматривать его и Матвея Степановича.
   -- Ну, чего уставился? - грубо оборвал Потапова Васильев, ему исключительно не нравился такой оценивающий взгляд товарища, не по-человечески так.- Чего нашел интересного в нас, не видел что ли трупа никогда.
   И опять человек прямо и открыто шел на конфликт, шел на того, кто, может быть, один из последних продолжал оставаться на его стороне; мыслей, что будет потом, не возникало, а была лишь дикая необузданная злоба, злоба на обычную глупость, невежество, на толстокожую непроницаемость. Конечно, только из-за этого сейчас с ним происходили достаточно некрасивые вещи по отношению к своему товарищу: вместо привычного, немного спокойного и даже приятного голоса появлялся какой-то сумбур из хрипа, лая и непонятной абракадабры. Вот он-то и напугал Михаила Потапова поначалу, но потом, немного прейдя в себя, он напротив, стал с еще большим интересом разглядывать своего друга, как какую-то местную достопримечательность.
   -- Что с тобой?- вопрос был задан почти так же и с таким же тоном, как и тогда на лестничной площадке. Правда теперь капитан отреагировал на это совершенно по-другому: он просто небрежно махнул рукой, мол, извини, нечайно сорвалось, хотя такой жест мог означать и совсем иное, к примеру, господи! как ты надоел, достал вконец, так уйди отсюда от греха подальше.
   Ох, как порой бывает трудно признаться в своих ошибках, практически невозможно. Сколько силы и воли для того, чтобы прямо без всяких уловок и ухищрений сказать: " Да, я был неправ! Извини!" Самое интересное, что человек понимает свою ошибку, он прекрасно знает, что сделал не так, в чем, в какой мелочи допустил просчет, однако ему либо из-за обычного стыда, либо из-за того, что сам факт признания своей вины является совершенной дикостью и недопустимостью не очень-то хочется этого делать, вот поэтому и получается такое. Человек, как впрочем, и поступил Алексей, отворачивается, демонстрируя свою извечную тупую упрямость и оскорбляя своим поведением окружающих, а в душе у него в это время царят совсем другие чувства и мысли, как царили они сейчас у капитана: нельзя так поступать, сам виноват и я просто не желаю признаваться в подобном, - вот отвернулся, а не нужно было бы; необходимо умерить свою спесь, а ведь не могу, это выше меня.
   Поэтому и затягивалось примирение между двумя закадычными друзьями. Вообще создавалось такое впечатление, что им было по каким-то особым причинам очень трудно сделать то, что они делали до этого каждый день - у Алексея, да и, впрочем, у Михаила неизвестно почему взыграла гордость, и он настырно, словно боясь проявить слабость и потеряться в собственных глазах, нахмурившись и насупившись, продолжал стоять спиной к другу, не обращая внимания на него. Поведение товарища начинало постепенно доставать майора, нервы стали сдавать, словом, чувствовалось приближение чего-то плохого.
   И все это какая-то сила, знакомая и чрезвычайно неприятная, к которой вроде бы пытаешься привыкнуть и в тоже время никак не можешь. А собственно как возможно привыкнуть к чувству страха, к ощущению того, что в окружающем мире что-то очень сильно изменилось - вот только этих перемен нельзя заметить, они с одной стороны есть, а с другой - их нет, точнее последние тяжело обнаружить. Единственно, что постоянно преследовало Алексея, буквально шло по пятам, начиная с того момента, когда он впервые оказался в том злосчастном колке,- это его рок, его судьба. Порой они или оно (потому что назвать их чем-то определенным, дать чисто мужской или женский род было совершенно невозможным, так как они действительно являлись нечто средним между ними), так вот это оно вводило капитана просто в дикое неописуемое бешенство, он от сознания, что вместе с ним идет самая что ни на есть смерть, становился человеком, без сожаления на которого было нельзя смотреть, а может то не оно, может ее гримасу спутали с грозной гримасой человека, который, сам того не желая, стал тем, кого бояться вокруг. Бывает ли такое? Конечно, если учесть, что друзья принимали участие в большой игре, игре со своими правилами, с установленными нормами поведения, даже словами. Другое дело, что из-за этих слов случились некоторые довольно-таки неприятные моменты. Мы их почему-то называем тягостные минуты молчания. В них происходит очень много событий, за эту минуту можно сделать практически все: например, прокрутить в своих воспоминания всю свою грешную жизнь, оценить где ты был не прав, а где правда живет в тебе самом, понять, в конце концов, то, что и так вполне очевидно - они, он и майор остались совершенно одни и их крепкая дружба, дышащая одним воздухом и чувствовавшая одну и туже боль и радость, дышащая и чувствовавшая долгие-долгие годы, только она в состоянии спасти их. Снова, как и всегда, оскорбление, нанесенное одному, должно, причем непременно, оставить осадок у другого и пробудить к каким-то решительным действиям его.
   Друзья смотрели друг на друга с некоторым непониманием. Что вообще, черт побери, происходит!? Что твориться на белом свете!? Мысли к обоим приходили разные, но их смысл был практически одинаков.
   -- Нужно что-то делать, - только и смог выдохнуть Михаил. Видимо эти его слова прозвучали пророчески - что-то негромко и приглушенно щелкнуло, словно оборвалась нить, на которой собственно и был нанизан, подобно жемчужному колье, мировой порядок; в одно мгновение то, что она крепко связывала, перемешалось, все перевернулось с ног на голову, а жемчужные бусинки раскатились по полу, так что теперь уже их не собрать.
   Труп Матвея Степановича сначала вздрогнул, затем медленно повернулся на бок и с холодной непроницаемой решительностью достал из кармана своих штанов карточку. Последнюю он протянул внуку. Больше Колченогов или тот призрак, который остался от него, не шевельнулся, даже не вздрогнул, он просто застыл с вытянутой вперед рукой и все! Его глаза оставались по-прежнему стеклянными, пустыми, разве только теперь в них светилось настоящее безумие - впечатление непередаваемое и неповторимое, никогда еще Алексей не видел подобного, да, пожалуй, и больше не увидит, хотя...
   Постепенно до друзей стал доходить весь ужас создавшегося положения, они смотрели на вытянутую руку старика с карточкой и не видели ее, для них она просто не существовала, ее не было, но ведь то, за чем пару минут назад друзья наблюдали, на самом деле произошло. Вот теперь страх действительно казался матерьялен, даже на ощупь он представлялся каким-то скользким и противным, пальцы прикасаются к нему с некоторой брезгливостью. Очень хочется отдернуть руку, но этого сделать невозможно. Вместо этого они стали озираться по сторонам, словно ища то, что являлось действительной причиной такого поведения старика Колченогова, - может быть кроме них в квартире Васильева находился еще кто-нибудь, а может они просто-напросто позабыли, где находятся, может им квартира капитана представлялась каким-то совершенно чужим местом, за каждым углом которого притаился невидимый до поры до времени враг, готовый в любую минуту кинуться и растерзать.
   Алексей попытался что-то сказать, но слова так и застыли, не сорвавшись с его губ, - видимо он, в конце концов, понял, что все-таки находиться у себя дома и что его дед Матвей Степанович, именно он и никто другой, протягивает ему какую-то бумагу.
   -- А-а-а-а! - вырвалось и у Михаила Потапова, однако, кроме этого восклицания, ничего членораздельного и осмысленного майору произнести так и не удалось.
   А впрочем, о каком смысле шла тут речь?! О каком? Смысл подразумевает под собой логику происходящего, хотя бы то, что может произойти, пускай даже маловероятное событие, но когда происходит то, что изначально не может произойти, то человек соответственно поступает также.
   И Михаил, и Алексей продолжали прибывать в каком-то особо-замкнутом состоянии, столбняк не желал их покидать; как зачарованные смотрели они по сторонам, мысли подойти к нему и посмотреть какое все-таки послание желает передать Колченогов, казались совершенно дикими и абсурдными, совершенно неправдоподобными. Что это... такое? - было, наверное, единственным, что приходило в голову - человеческий разум продолжал не верить в то, что видели его глаза.
   -- Господи, бывает же подобное, - видимо Михаил, долгое время собирался с этими словами, да и получились они у него вымученными и жалкими.
   Прошептал он их и вновь замолчал, не в силах отвести взгляда от чарующей картины.
   -- Да-а-а-ам, - что-то нечленораздельное проговорил Алексей, наверное, стараясь поддержать разговор с товарищем, но у него так ничего и не получилось.
   Вновь наступило тягостное молчание. В нем необходимо было что-то сделать, что-то решительное и правильное, например, забрать то, что протягивал старик Колченогов. Как сейчас они его ненавидели и одновременно боялись. Какая дикость и какое остервенение испытывали друзья к мертвому человеку, ставшему после своей гибели настоящим врагом. Они не понимали или не желали понимать, что это только оболочка Матвея Степановича, управляемая силой, силой, хотевшей раз и навсегда уничтожить двух жалких людишек, посмевших встать у нее на пути и сказать ей, не страшась наказания, - нет. Ей - великой и неповторимой!
   Чем больше Потапов и Алексей находились в таком состоянии, тем все сильнее и сильнее появлялось у них желание поскорей убежать отсюда, но ноги как назло не слушались их, они казались какими-то ватными, неуправляемыми и непослушными. Что это такое? - вновь ожгла обоих, причем сразу и одновременно, страшная догадка. Что это такое? - они сидят тут и ничего не могут с собой сделать - просто приросли к своим местам, подходите к ним и делайте с ними все, что душе угодно. Но минуты шли, а вокруг ничего не случалось; постепенно к Алексею стало подступать страшное любопытство, оно змеем-искусителем жалило откуда-то изнутри, жалило очень больно, настырно, с неизменным постоянством, - теперь казалось, что именно оно заглушило страх.
   "Это не случайно", - поразмыслил Алексей.
   -- Ну, и черт с ней, - вслух проговорил Васильев и поднялся. Что капитан имел в виду, говоря "с ней", - неизвестно, также непонятным было, и о ком он вел речь, однако теперь тело его снова слушалось, и он мог поступать так, как того хотел.
   Конечно, кроме любопытства в капитане оставался страх, причем этот страх переплетался с сознанием какой-то неопределенности: это происходит тогда, когда ты идешь вперед и даже знаешь, что с тобой случится, ты уже готов, ты настроен, разум защищает тебя от каждого необдуманного и неосторожного шага, при любом шорохе замирая в предчувствии страшной неизбежности, но в тебе живет подозрение - а получится ли, смогу ли я.
   Вот она внешняя оболочка Матвея Степановича, с протянутой рукой и с зажатой в пальцах бумагой. Что скрывается за ней, какие намеренья, какие желания и стремления? Ведь чисто физическая смерть - это смерть в нашем понимании, в их понимании, Потапова и Васильева; но мог же Колченогов жить совсем другой жизнью, пускай отличной и непохожей, порой влача жалкое существование из-за того, что все делать, приходилось из-под палки, выступая в роли куклы с привязанными к каждому члену ниточками - за них дергаешь, и оболочка выполняет все движения, необходимые тому, кто дергает за них. Это то, что видно! А как насчет мыслей, обычных человеческих мыслей, ведь заставлять думать - одно дело, а вот непосредственно думать, думать самому - совершенно другое. Когда человек сам начинает размышлять только о том, как бы побольше напакостить и навредить, то он будет думать и сразу же делать подобное, совершая самые мерзкие поступки и заставляя задумываться теперь о них других, против которых они направлены. Он будет выполнять все, что ему прикажут и внушат - ведь он старый солдат, побывавший в немецком плену, испытавший все его ужасы, каждодневные потери своих товарищей, прошедший буквально все: и огонь, и воду, и медные трубы.
   Тебе старик никогда не успокоиться! Запомни - никогда, по крайней мере, до тех пор, пока либо Оно, заставляющее тебя делать то, чего всю свою жизнь ты не позволял себе, либо твой внук с другом, первыми не заберутся на высокую гору, где вечность граничит с забвением, где любовь неожиданно заканчивается, правда она уже давно не в почете, и начинается то ли самая что ни на есть настоящая смерть, их смерть, то ли самая что ни на есть настоящая ненависть, их ненависть. И вот именно тогда, забравшись на вершину этой горы, восторжествует либо одно, либо другое: если заберется Оно и радостно вскинет руки, победоносно потрясая ими, то все останется так, как уже есть; если первыми вскарабкаются Алексей и Михаил, то...
   ... Вот он сидящий Матвей Степанович с протянутой вперед рукой. Они все-таки решились подойти к нему, готовые в любое мгновение, если что-нибудь случиться кинуться кто куда - лишь бы поскорей отсюда убежать, чтобы не видеть всего этого; они около него и старательно осматривают его тело, словно желают убедиться, что оно больше не будет в опровержении всяких законов, совершать то, чему они до сих пор, как люди здравомыслящие, не верили. Конечно, и сейчас во все верилось с огромным трудом, но, впрочем, от настоящего и действительного некуда было скрыться - все находилось рядом, являлось реальным и как бы не казалось необычным, на самом деле происходило. Может поэтому друзья и сами толком не знали чего в них больше: желания, смешанного с удивительным любопытством, схватить послание, передаваемое таким странным способом и убраться из квартиры по добру по здорову, или желания, по силе нисколько неуступающее первому, просто остаться здесь и посмотреть, что будет дальше. Одновременно с ними возникало и росло предчувствие, что в ближайшее время ничего не произойдет, да и вообще, все это сущая ерунда, которая не стоит особого внимания - просто закрой глаза и вновь их открой, и ничего не изменится.
   Алексей закрыл глаза и снова их открыл. Матвей Степанович по-прежнему сидел в неуклюжей позе, с зажатым в пальцах посланием - все-таки выдуманная одним чудаковатым писателем повесть еще не подошла к своему завершению, она таит в себе много таен, скрытых под покровом тумана настолько непроницаемого, что даже сам горе-сочинитель ничего не видит в нем.
   Терзать себя не имело никакого смысла. Михаил после долгого и мучительного раздумья протянул руку, постоял несколько секунд в таком положении - в наступившей тишине, когда даже посторонние звуки стихают и воздух кажется застывшим, было заметно, как дрожат его руки и как тяжело прерывисто он дышит. На мгновение Потапов и Колченогов стали похожими друг на друга: Матвей Степанович, сидящий, и Михаил, стоящий, но обои с вытянутыми вперед руками, разница состояла лишь в том, что первый передавал, а второй старался взять. Наконец, майор вырвал из пальцев мертвого! старика послание и...ничего не произошло.
   Обстановка несколько разрядилась, даже Васильев невольно улыбнулся - слишком комично выглядел его друг, когда вырывал бумагу.
   -- Что там? - продолжая улыбаться, спросил капитан, видимо желание узнать, что написано на ней было столь велико, что Алексей уже не мог себя сдерживать.
   Майор дрожащими руками развернул в четверосложенное послание и перед их изумленными взорами встало нечто такое ужасно-неправдоподобное, похожее на самые ужасные картины самых страшных трагедий в мировой истории: вонь и гарь фашистских крематориев, где человеческая боль столь привычна, сколь очевидна, жестокая реальность средневековых расправ в захваченных селениях и городах, с криками обворованных, убиваемых и насилуемых, мрачные сцены в темные времена святой инквизиции, с молчаливым горем тех, кто оказался невиновным на суде, который вели настоящие преступники тогдашней вакханалии. Неужели так все действительно плохо? Алексей заглянул через плечо товарища и сразу, с некоторым разочарованием отошел. Переданное послание ему показалось довольно обыденным. "Вы теперь наверняка мертвецы. Можете готовиться к смерти!" - вот что говорилось в нем. Также отреагировал и Потапов, хотя у него поначалу возникло что-то вроде замешательства, но оно прошло довольно-таки быстро, оставив после себя что-то вроде сарказма по поводу своего поведения - тоже нашел чему удивляться здесь - это мое, неотъемлемое, ставшее частью моих горя и бед. А еще умные люди говорят, что к ним не привыкают. Исключительная ложь! Когда человек, живущий в постоянной тревоге и опасности за себя и окружающих, вдруг попадает в совсем иную непохожую жизнь, полную радости и счастья, он, естественно, начинает приспосабливаться к ней, но время от времени его сознание возвращается к прошлому и, вздрагивая от нехороших воспоминаний, ему становится понятно, что чего-то действительно не хватает.
   -- Ты гляди, мы оказывается, уже мертвы, - протянул Потапов, на его губах играла невозмутимая улыбка, а клочок бумаги в его руках ходил веером, словно в комнате стояла нестерпимая духота. Конечно, волнение присутствовало в Михаиле, только оно было каким-то приглушенным, несильным, да и майор сам заглушал его своими движениями и улыбкой. Со стороны подобное поведение выглядело совершенно некрасивым - чем больше стараешься что-то скрыть, тем лучше это заметно постороннему взгляду. Хорошо, что Алексей не обратил особого внимания на игру своего друга, или, может быть, он просто не подал вида, то есть поступил как настоящий товарищ, или, может, он сейчас был занят совершенно другими делами, например, его, преследовало какое-то странное чувство незавершенности, ему казалось, будто бы то, что написано в послании, на самом деле таит в себе очень много смысла, хотя и без глупости и излишней опрометчивости тут не обошлось. Оставалось лишь найти, где здесь глупость, а где спрятан глубокий смысл.
   "Поспешили, господа хорошие, с этой бумажкой", - Алексей также улыбнулся без волнения и напряжения, словно он и его товарищ не стояли около сильно потертого кресла, на котором сидело страшное Оно, то, что теперь представляло Матвея Степановича Колченогова.
   Улыбка сама собой исчезла с губ Алексея Васильева; капитану было очень жаль старика, даже после смерти неимеющего покоя, да и вообще, была ли она, эта смерть, может, то, что друзья подразумевали под подобным словом, и то, что скрывалось под ним раньше, так и осталось там, в далеком прошлом. Это же не смерть, а хорошая игра, фарс или скорей всего начало другой жизни. Если последнее, тогда уж лучше пускай ничего не будет, иначе Колченогов станет их врагом, врагом страшным и непримиримым.
   Капитан внимательно посмотрел в пустые остекленевшие глаза деда; он даже забыл их закрыть, когда тот умер или все-таки закрыл?.. Господи! как много таких или-или! Похоже, прежней силы и энергии в Матвее Степановиче не чувствовалось - его лицо за последние двенадцать - тринадцать часов приобрело мертвую белизну, и оно не собиралось пока изменяться - жизнь для старика осталась далеко-далеко позади.
   -- Ну, что дальше будем делать? - наконец нашелся и Михаил Потапов, он задавал вопрос лишь потому, что его необходимо было задать, чтобы хоть как-то прервать затянувшееся молчание. Наверное, майор сильно надеялся, что, начав разговор, его друг непременно подхватит его, но, увы! - последний и не собирался этого делать, он просто не желал говорить, не находя нужных слов, а может, подобные лишние фразы мешали ему думать - всякое в жизни случается. Поэтому вновь Михаилу пришлось брать инициативу в свои руки.
   -- Во-первых, - начал он, - не мешало нам подготовить наши стволы, конечно, против живых мертвецов они мало пригодны, однако мне кажется, что такая предосторожность не будет лишняя. Может где-нибудь и пригодятся! Во-вторых, Алексей, необходимо сегодня или лучше завтра с утра заскочить в Отдел и попытаться забрать дело Матусевича - думается, что там есть что-то очень интересное.
   Васильев продолжал упорно молчать.
   -- Потом... в конце концов, - на мгновение Михаил запнулся, - нужно куда-то пристроить... Матвея Степановича... не оставлять в самом деле его тут!
   -- Никуда я его отсюда не уберу, - тихо, сквозь зубы проговорил Алексей и опустил голову. Говорил он спокойно, выделяя каждое слово, чеканя их, словно от того, как они будут произнесены, зависело очень многое, практически все.
   -- Оставляй, - видимо что-то грозное почувствовал в голосе друга Михаил, раз так быстро согласился.
   -- Теперь насчет оружия. Согласен, им можно пользоваться, и им в нашем мире можно убивать - пока, по крайней мере. Вот только смысла в таком ходе я абсолютно не вижу. Пистолеты, автоматы нужны лишь на войне...
   -- Мы как раз на ней и находимся.
   -- Не надо меня перебивать, - Алексей Васильев вновь сказал это таким тоном, что Михаил сразу замолчал, хотя, ох, как хотелось ответить грубостью и неучтивостью на грубость и неучтивость капитана.
   -- Если честно, не на войне мы находимся, мы сейчас живем в ином новом миропорядке, где законы другие и правила существуют отдельно от тех, которыми мы привыкли пользоваться, и вмешаться в них со своими, значит, подписать себе смертный приговор. Поэтому оружие нам не нужно и оно нам даже вредно.
   Капитан, в который раз посмотрел на труп Колченогова, посмотрел с огромным сожалением, но речь повел о совершено другом.
   -- Что же касается тех документов, то ты возможно прав, а может, и нет. Почему нет?! Да потому, что сделать это будет очень и очень сложно. Я вспоминаю последнее наше с тобой посещение Отдела, и мне становиться не по себе. Как нас там встретили? И вообще как нам потом удалось спастись?
   -- Кто не рискует, тот не пьет шампанское, - осторожно, чтобы его слова не разозлили друга, проговорил Михаил, подталкивая Васильева к решительным действиям.
   -- Думаю все-таки попытаемся, непременно попытаемся, тем более эти документы слишком важны для нас и не только...
   Последовавшее за тем минутное замешательство являлось лишь средством того, что капитан о чем-то задумался; мысли просто захлестнули его и слова сами собой застыли на языке, однако он не собирался их оставлять при себе, да и особого желания по такому поводу не было, напротив, то, что возникало в голове, хотелось сделать достоянием и товарища.
   -- Знаешь, - сразу же поспешил рассказать Алексей, - у меня есть желание прочитать эти документы, прочитать внимательно, кое-что понять, выбрать из всего самое необходимое, может тогда и решится наша трудная задача, которую мы никак не в состоянии решить, может тогда что-то и проясниться, выйдет на поверхность и сыграет нам на руку. Это мне действительно хочется. Нет, даже не хочется, я просто жажду подобного исхода, жажду так, как никто иной, как обессиленный измученный путник после многодневного скитания по знойной пустыне.
   Михаил попытался что-то сказать, но видимо передумал и промолчал. А что собственно он мог сказать, ведь майор также хотел расставить все точки над и.
   -- Ты я вижу, согласен, - теперь Васильев смотрел только на друга, - а если согласен, то должен понять и то, из-за чего собственно подобное желание у меня возникло. Когда позади тебя ссажены все мосты, когда ты теряешь родных: сначала бабушка, теперь вот дед, куда-то удалились жена с сыном, я даже не знаю, куда именно они ушли, в какую сторону.
   Его глаза блестели, но не от ярости или гнева, а от боли, утраты и страшных переживаний. На мгновение капитану стало стыдно от такой своей слабости, и потому он отошел от Михаила, высоко подняв голову, отчего кадык быстро-быстро заходил вверх-вниз. В горле стоял комок и он никак не желал исчезать, Алексей попытался проглотить его, но снова ничего не вышло, даже напротив, капитан почувствовал какой-то отвратительно-приторный привкус.
   -- Знаешь? Нет, не знаешь! - это он уже говорил с непомерной грустью в голосе, словно в подтверждение взгляд постепенно переместился на Матвея Степановича. - Старик ведь был мне больше чем отец моей матери, он был моим духовным наставником, воспитателем, который, несмотря на свою грубость и порой жестокость, а может и благодаря ним, сделал из меня то, кем я сегодня и являюсь. Как ему я доверял - больше, нежели кому-нибудь другому, и ведь он понимал меня - больше чем кто-то иной, именно понимал, наверное, потому, что в свою бытность испытал достаточно, чтобы понять.
   -- Он воевал, а это о многом говорит, - напомнил другу Потапов.
   -- Он для меня, - продолжал гнуть свое Алексей, тяжело вздыхая, - он для меня не знаю, кем был, не могу ответить, да и в русском языке не найдется такого слова, чтобы коротко и ясно высказать, кем он являлся. Вспомнить хотя бы как он поддерживал меня при моем разводе с Марией: посадил на табурет, грубо оборвал, а затем тихо и спокойно, доходчиво и просто все разложил по полочкам. Представь себе жизнь, расставленную по порядку - с одной стороны смешно, а с другой - грустно, как только ты это сделал, то тебе сразу все становиться понятным. Сразу, знаешь, легко на сердце, как-то умиротворенно и твоя трагедия кажется уже не такой ужасной, как поначалу.
   Васильев замолчал, а потом вдруг, словно что-то вспомнил и добавил:
   -- И вот после этого всего, что он для меня сделал, ты предлагаешь его тело куда-нибудь выбросить, чтобы оно не воняло!
   Атмосфера снова стала накаляться, причем у Алексея, прекрасно понимавшего, что Михаил не говорил об этом, самого невольно вырвалось подобное, и из-за того, что такое произошло, ему действительно стало не по себе, однако, как говорят, слово не воробей выпрыгнет, не поймаешь. Странно, Михаил отреагировал по иному, совершенно по иному, видимо майор, очень хорошо понимал состояние друга.
   -- Хорошо пускай остается здесь.
   На самом деле Михаила Потапова занимали другие мысли: когда Алексей заговорил о семье, о своей семье, то его вдруг что-то больно-больно кольнуло - вспомнилось свое. Честно признаться, с семейной жизнью у майора так же ничего не вышло, словом она не получилась у него совсем. Вину в произошедшем он возлагал только на себя, хотя причина была достаточно банальна и повсеместна - не сошлись характерами, вообще-то, то, что случилось, случается всегда и везде. Растование прошло тяжело для обоих, правда его жена горевала всего два месяца, затем, по рассказам посторонних, она нашла себе очередного ухажера и скоро забыла бывшего мужа. Михаил, словно в отместку, проводил все свободное время в обществе женщин легкого поведения - в конце концов, именно они и заставили позабыть его о своей оскорбленной любви.
   Но не смоли доступные и раскрепощенные дамы изменить самого Потапова. Как и раньше, в понимании майора семейная жизнь являлась монолитом, этакой горой, скалой, неприступным хребтом, где должна находиться цветущая долина, а не пустынная голая местность, где смех и радость, как самодастаточный факт человеческого существования, который нельзя заменить ложной игрой - сразу все станет понятным и ясным. Когда же всего этого нет, то нет ничего, все мигом меркнет, опускается мрачная пелена - и больной, недвижимо лежащий на кровати, уже не поднимется и не почувствует себя Новым, вновь родившимся человеком.
   Уступчивость Потапова отвела грозу несколько в сторону.
   "Как у меня такое вырвалось?" - тем временем размышлял Алексей и на его переносице собирались глубокие складки. Капитан укорял себя и укорял за те фразы, что он произнес минутами двумя-тремя раньше, произнес необдуманно, тогда, когда обстоятельства, напротив, больше всего требовали размышлять. Последнее слово действительно ни к чему не могло привести. Впрочем, привело бы! Обязательно привело к раздору и очередной ссоре друг с другом. Однако, слава богу, все обошлось, Михаил Потапов не взял все сказанное близко к сердцу.
   Каждый размышлял о своем, о низменном и высоком, о том, что что-то приходит, а что-то бесследно исчезает, совершенно и напрочь. В этих мыслях чувствовалась холодная и злая решительность, странным образом походившая на страх; были в них места, когда проклиналась сама жизнь и не за то, что она подкидывала всякого рода неприятности, а за то, что она просто была, и когда припоминались интересные подробности последних дней.
   -- Господи, а ведь все это происходит в нашем мире, в нашем, - вдруг проговорил Васильев, снова осознавая весь ужас теперешнего положения, - все это постепенно превращается в нашу повседневность. Повседневность!!! Черт побери, если раньше мы в том мире, каким бы плохим он не был, боролись с преступниками, то есть вроде бы со злом, то сейчас, напротив, все перевернулось с ног на голову - теперь будут бороться со всем хорошим.
   И действительно, новые законы и правила, установленные новыми временами, теперь смело и бодро шагали по столичным улицам, быстро перебегая через дорогу на другой тротуар, по которому ходили вроде бы обычные люди с двумя руками и с двумя ногами, с такими привычными прическами и в вполне обыкновенной одежде. Вокруг, казалось, ничего не изменилось и похоже ничего не могло измениться - мир постоянен, независимо от того, какие времена и законы живут в нем, правда все-таки есть одна изюминка, укоренившаяся и выросшая до достаточных размеров. Эта изюминка многое таила в себе и она, несмотря на свои габариты, плохо различалась окружающими людьми.
   -- Что будем дальше делать? - вопрос был самым важным на сегодняшний момент, может, поэтому он звучал не первый раз и может, Михаил задавал его не сколько другу, а сколько себе самому.
   Алексей же после таких слов заволновался, забеспокоился, глаза стали быстро-быстро бегать по сторонам, губы по несколько раз вздрагивали в попытке что-нибудь сказать, но, видимо передумав, вновь плотно сжимались, и тогда капитан казался человеком совершенно спокойным, даже каким-то равнодушным и флегматичным.
   -- Нужно ехать, - наконец нашелся он и тут же скрылся в одной из комнат. Через пару минут Васильев вышел из нее в чистой плохо отглаженной футболке и джинсах, осмотрел себя в зеркало и остался недоволен - где это видано, чтобы он так выходил на улицу, - но, черт побери! - какая может быть ухоженность, когда ты выходишь туда, где люди не обратят на твою одежду никакого внимания. "Так даже лучше", - кивнул головой Алексей, однако вид у него был не таким удовлетворенным, да и вообще, во всех его движениях чувствовалась некоторая неуверенность, как будто все его начинания заранее обречены.
   ""Может не стоит", - мысль испугала и еще больше убедила его, что ехать все-таки нельзя. Вот теперь вид Васильева отталкивал друга. Михаил посмотрел на Алексея так, словно они впервые друг с другом встретились, и при этой первой встрече майор сотворил такое, чего обычно не делают, встретившись впервые. Это было первое мнение. Второе, заставило Потапова сильно тряхнуть головой, отгоняя назойливые мысли, однако они упорно продолжали лезть в него, - неужели он готовится к смерти, а может, он просто чувствует ее приближение - есть же такие люди. Но таким никогда не был Васильев, он вообще старался обходить стороной подобные темы, а когда кто-то нет-нет да заводил речь о всяких там талисманах, оберегах, о предчувствии человеком самого неизбежного в его жизни, он просто злился и резко все отрезал - для него это казалось совершеннейшей чепухой.
   Однако все меняется, в том числе и отношение к самым постоянным вещам, к вещам, которые и важны, как сама сущность существования, и одновременно глупы, как детская наивность в серьезных делах. Если раньше Алексей Васильев там, где нужно уварачиваться, не уварачивался, а где следовало прятаться, практически никогда не прятался, он всегда шел вперед до конца - ведь в нем говорила кровь его деда, Матвея Степановича Колченогова, и удивительно, во скольких бы переделках не побывал капитан, ему постоянно везло.
   Но сейчас все было по иному, совсем не так - Алексей, не веривший ни в какие суеверия, более того призиравший их, вдруг поверил, он неожиданно для всех приготовился к самому неотвратимому в своей жизни.
   -- Пошли? - капитан спросил у друга как-то уж очень неуверенно, с большой опаской, и Михаил сразу понял все - слова Васильева он расценил так, что последний задавал свой вопрос с надеждой, что Потапов откажется.
   -- Зачем? - если надо так надо!
   -- Зачем?! Да хотя бы... - сказал и тут же запнулся Алексей - а, что если удастся переубедить ему друга, то тогда придется все-таки ехать - ну уж нет! Вообще-то смысла в такой поездке не было никакой, была только ее тщетность и ненужность, совершеннейшая бесполезность. Что могло случиться окажись они там? Ни так уж сложно себе представить. Тогда действительно зачем?
   Алексей не находил нужных подходящих слов, которыми он привык тут в городе пользоваться, подобно умному интеллигентному человеку, умеющему искусно говорить. Его "хотя бы" остановилось у непроницаемой преграды, за которой начинался иной язык, даже не иностранный, потому что в нем, как впрочем, и в русском, не находились слова, объяснявшие бы смысл наступившей жизни. Мир постепенно переходил к нему и Алексей не мог в этом мире разговаривать на своем языке.
   Капитану почему-то вспомнилось очень далекое прошлое, вспомнился веселый балагур Пашка Кремов, именно от него все девчонки в округе были без ума. Пашка казался, на самом деле, совершенно невзрачным парнем, неказистым, сухоньким таким, с большими выпуклыми глазами и бескровными губами; он учился в училище МВД нешатко-невалко, перебивался с "двойки" на "тройку", словом неизвестно, что интересного в нем находили представительницы прекрасного пола.
   Оказывается, все имело вполне объяснимые причины: Кремов умел говорить, говорить высокопарно и пафосно о таких вещах, о которых он либо совсем не знал, либо имел далекое представление о чем идет речь, поэтому, несмотря на природную глупость и неказистость, но, имея хорошо подвешенный язык, он всегда среди женщин, да не только среди них, слыл за удивительно привлекательного собеседника. Вот и формировалось первое впечатление о нем, как о человеке умном, симпатичном и толковом, хотя в Пашке ничего такого и в помине не было, просто он действительно мог поставить себя на людях с самой лучшей стороны - этаким весельчаком-красавцем. Поначалу даже Алексей, уяснив изюминку Кремова, попытался играть по его правилам, однако у него так не получалось, видимо все проблемы складывались из-за человеческих способностей: Пашка, например, просто находясь в кругу своих товарищей, когда речь заходила о чем-то, о чем Кремов мало что понимал, последний почти всегда находил, что ответить, со стороны казалось, - так должно быть, хотя все и подозревали обратное, но Пашка искусно уходил от всех каверзно поставленных вопросов. Алексей же, наоборот, со своими стараниями быть лучшим, неизменно оставался в проигрыше, порой из-за этого случались слишком смешные ситуации, правда для него самого они таковыми не являлись, - ну не мог вчерашний деревенский парень быть неестественным, не мог быть, а вот городской Павел Кремов видел в непонятных для себя вещах что-то очевидное, может это и есть главный принцип российской столицы или любого другого крупного города. Видимо, Васильев вскоре понял не только всю тщетность своих усилий, но до него, наконец, дошло - себя ты не переделаешь, какой ты есть таким ты навсегда и останешься. Все же остальное слишком противно и мерзко, в частности, для души, однако наркотик, каковым являлся конечный пункт - а именно, обратить на себя внимание, действовал достаточно сильно. Как бы он не сокрушался, не укорял самого себя и не бился, с каждым разом Алексей поступал так, как не хотел поступать. В конце концов, ненависть к себе захватывала его, одновременно он начинал ругать Пашку, даже тогда, когда последнего уже давно не было на горизонте его жизни, и от этого становилось еще хуже. Удивительно, в такие моменты капитан обладал каким-то магнетизмом, притягивающим к нему людей; наверное, точно так же, как Кремов привлекал к себе своей неугомонной болтовней, он оказал некоторое благоприятное впечатление на одну миловидную особу, - так Алексей Васильев познакомился с Марией, которая не страдала от мужского невнимания и, следовательно, была не последней женщиной в округе. Правда ее поначалу несколько смущала способность Алексея передавать ей свое настроение: он грустил, угрюмо и молчаливо посматривая по сторонам, и она тут же становилась грустной и молчаливой, он вдруг ни с того ни с сего придавался безмятежному веселью и она улыбалась всему на свете, она становилась счастливой.
   Сейчас же капитан решил приготовиться к смерти, к тому, к чему, в конце концов, каждый придет, только вот когда? Умирать страсть, как не хотелось, однако если ко всему так относиться, верить лишь в самое худшее, тогда проще поднять руки вверх и ждать ее прихода или надеяться, что она, может быть, не придет, оставит тебя в полном покое. Вот бы превратиться в маленького-маленького незаметного человечка, чтобы тебя никто, исключительно никто не потревожил, не испугал и не сделал ничего плохого, потом бы спрятаться вон в том местечке - Васильев долго сверлил взглядом точку между оконными пролетами, видимо, в надежде сотворить что-нибудь стоящее, и больше никогда не видеть этот страшный и достаточно назойливый мир. Спрятаться и полностью уйти в себя, прокрутить старую хронику своего прошлого, начиная с событий, в корне переворачивающих судьбу, и кончая такими мелочами, о каких вообще не следовало вспоминать, - с одной стороны они казались невероятными, с другой - вполне обычными, порой даже слишком простыми.
   Воспоминания чередовались, менялись друг другом, они были честны, в них не было ни капли вымысла и лжи и в тоже время они являлись неотъемлемой частью его. Как все-таки хорошо, когда ты знаешь, что темные, непроницаемые ночи в жизни уходят и им на смену приходят ясные, веселые деньки, с приятным розовым восходом, ласкающим своей нежностью уставшего от суровой темноты - так бывало всегда: плохое сменяется хорошим, чтобы затем наоборот, это хорошее уступило место плохому.
   -- Значит, - тихо прошептал Алексей Васильев и его плотно сжатые губы растянулись в широкой улыбке, - значит не все еще потеряно.
   И действительно, из всех своих воспоминаний капитан пришел к одному, к тому, что его страх непременно сменится на какое-нибудь другое более благородное чувство. Оно смениться непременно! - стоит только подождать и через час, через день, через месяц, через... обязательно что-нибудь поменяется. Может быть, как раз через это "через" они не могли пройти, не хватало сил, а больше элементарного терпения. Конечно, то, что там вдали ничего кроме темной неизвестности не маячило, несколько Алексея смущало, а как же иначе, когда не видно света в конце туннеля.
   Капитан по-прежнему, не моргая, смотрел в промежуток между оконными проемами, смотрел до тех пор, пока не потемнело в глазах, но он, словно чего-то боясь или находясь в коком-то тупом оцепенении, не отрывал своего завороженного взгляда.
   Так что же делать, в конце концов? Сидеть на одном месте и ожидать, что что-то само собой изменится к лучшему - чистой воды вымысел, да и не в правилах друзей было поступать так. Нестись в Отдел, пытаться добиться правды - затея достаточно опасная и скорее ни к чему разумному не приведет. Конечно, пускай даже если им удастся проникнуть туда, что казалось совершенно невероятным делом, пускай в этом бардаке, который сейчас происходит в Отделе, они в архиве найдут интересующее их личное дело Матусевича и унесут его оттуда, пускай у них все это получится - но что важного они обнаружат в тех документах: родился-крестился-женился, сухую цепочку событий, складывающуюся в жизнь, привычки и недостатки, увлечения и достоинства - вот и все. А из этого что-то интересное выбрать будет достаточно проблематично, практически невозможно.
   Личное дело Матусевича может увлечь как судьба одного человека, его можно прочитать как захватывающую повесть, и как любое произведение подобного рода из него мало, что соберешь толкового - слишком много скупой реальности, иногда выдуманной.
   Так что же ехать или нет? Алексей оторвал взгляд от той точки, которую он так тщательно исследовал, и внимательно посмотрел на Михаила. Казалось, для обоих, чтобы решиться на что-то, не хватает совсем немного, какого-то последнего усилия в борьбе с самим собой, напора что ли.
   -- Так часто бывает, - вдруг задумчиво проговорил Потапов. Дальше он завел речь о вещах, понимание которых было уделом не каждого или просто об этом думали многие, однако немногие рисковали говорить об этом.
   -- И в основном происходит с людьми, неимеющими достаточного терпения. Они думают, что им остается дойти до той заветной цели, где сразу все исполнится, где они получают долгожданную славу, почет и уважение, совсем немного, стоит только шагнуть и ты там и у тебя появляется возможность возвыситься над своим Я - господи! а кому такого не хочется: получить то, что не каждый может получить. Как все-таки мы страшно ошибаемся в себе.
   Михаил, сам того не замечая, постепенно перешел с общего обращения, с обращения на "Вы" на личное, на "Ты". Он говорил не о каких-то посторонних людях и даже не о том, что так в принципе может случиться, а о том, что именно сейчас имело место то, что происходило с ними, словом говорил о них и, в частности, о себе.
   -- В конце концов, ты совершаешь этот шаг, - продолжал между тем он. - И что же?! А собственно ничего, все остается по-прежнему, без изменений. Ты начинаешь бросаться из одной крайности в другую, паниковать и кричать, искать какие-то нелогичные выводы...
   -- Что по твоему необходимо?
   -- Нужно ехать, - выдавил Потапов и отвел свой взгляд в сторону, он прекрасно знал, что Алексей ужасно не хотел отсюда уходить и по большому счету он ожидал, что такого же мнения придерживается и его друг, - вышло совсем иначе.
   Алексей Васильев сначала очень внимательно посмотрел на товарища, потом окинул довольно-таки странным взглядом свою квартиру, казалось капитан прощался с ней, на мгновение он задержался на трупе Матвея Степановича - ничего нового в виде старика не было, была лишь жалость к самому себе за то, что так все получилось, и страшная обреченность, кроме того, был страх и еще с десяток подобных мерзопакостных чувств и ощущений.
   "Черт побери, всех и вся", - мысленно выругался Васильев, не забыв добавить пару крепких матерных выражений, на ходу же бросил:
   -- Поехали! - и сам решительно двинулся к выходу.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 14

   Вот оно! Опять друзья, хотели они того или нет, оказались здесь, возле здания, где они столько проработали, где им столько пришлось испытать и пережить. В этом месте, как ни в каком другом, Алексей и Михаил могли чувствовать себя так свободно и раскованно; негде больше, ни в каком ином месте, они не имели столько друзей. Так почему они скрываются? Почему они крадутся, стараясь не показываться на глаза своим бывшим товарищам? Почему?! Они сами толком ничего не понимали и не могли ничего толком объяснить.
   Васильев с некоторым сожалением, смешанным с дикой ненавистью, посмотрел на это неприступное и непреодолимое царство, в которое им все же предстояло войти и вполне возможно из которого они могли не выйти.
   -- Мы дураки, - шепотом проговорил Михаил.
   -- Это почему?
   -- Другой бы на нашем месте после первого посещения во второй раз сюда бы ни за что не пошел.
   -- Любопытство никогда не доводит до хорошего, - согласился с другом капитан. Ему сразу представился именно такой человек: грустный, с озабоченным, угрюмым лицом, что говорило о впечатлении, оставшемся у него после свидания со столь значительным местом, видимо они его постоянно преследовали, не давали покоя и от этого сводили с ума. Кроме того, он выглядел человеком, дошедшим до предела - сумасшествие являлось неотъемлемой его частью в жизни, как и страх, а боялся он почти всего: случайного шороха, вдруг раздавшегося где-то по соседству, многочисленных воспоминаний, в которых все сводилось к истинной причине такого настроения - посещению этого здания, своих друзей и подруг, пытавшихся причинить ему боль. Он боялся действительно и неподдельно, как боится человек, зашедший слишком далеко в исследовании заведомо чего-то страшного и необычного.
   -- Как у нас, - совсем тихо проговорил Васильев.
   -- Что ты сказал? - так же тихо переспросил Потапов.
   -- Да так ничего, это я себе.
   И действительно, "себе"! Сначала жестокое убийство в Степановке Проскофьи Тимофеевны, затем Матвея Степановича, оказавшегося по совсем непонятным причинам в том злополучном колке, окончательная размолвка со своей семьей - все это было только одного его проблема и происходило лишь с ним, а значит, только он должен разобраться в них. Так почему рядом шел Михаил Потапов?
   Подобная мысль еще не приходила в голову капитана и, если честно, не должна была приходить, однако ведь пришла же, чем сильно удивила его. Конечно, их связывали долгие годы дружбы - беда и горе одного становились бедой и горем другого, да и сам Потапов прекрасно понимал, что один Алексей ничего не сделает или, по крайней мере, сделает, но так мало, что этого не хватит для общего дела...
   В общем, мысли сами собой исчезли по такому поводу, просто Алексей отодвинул их в сторону, словно ненужную вещь, обсуждать которую, было пустой тратой свободного времени.
   Машину друзья оставили за два квартала от Отдела. Выходя из нее, они, словно люди, которым появляться тут строго запрещено, первым делом стали оглядываться вокруг. Вроде бы никого, хотя здесь место всегда было оживленным, постоянно все двигалось, куда-то стремилось, что-то делало, встречалось друг с другом после долгой разлуки и иногда оставалось навсегда вместе, вообще все просто радовались жизни, живя этим. Сейчас же это все куда-то исчезло, напрочь и бесповоротно, правда, временами здесь появлялся кто-то со своим равнодушно-беспристрасным взглядом и поведением роботочеловека, но его все равно, что и не было тут - так странно он себя вел.
   "Интересно, какие у него мысли?" - почему-то подумал Алексей, однако такой интерес сразу исчез, и он стал просто оглядываться по сторонам.
   Совершенно пустынная улица и тишина, царившая вокруг, заставили Васильева и Потапова несколько насторожиться, им страшно не хотелось встречаться ни с каким случайным прохожим - там, где один, обязательно появиться и другие. Словом, это расстояние они преодолели без каких-либо приключений, а теперь они стояли на хоздворе, находящемся как бы несколько позади и правее основного корпуса, и в тени роскошных тополей, давно сбросивших свой осенний наряд, и размышляли о дальнейшем своем плане.
   Что делать? Извечный вопрос встал перед друзьями, как он в разные времена вставал перед сотнями поколений русских людей. Что делать, когда чувства и ощущения, обостренные и без того до предела, что делать, когда сами люди не знают для чего они здесь и что они хотят получить от этого пятиэтажного царства. Документы являлись лишь тем, что было построено из желаемых миражей - подует ветер и все сразу развеется, станет нереальным, может быть, чем-то вроде этого ветра, который мог подуть в любую минуту. Чем больше они думали, тем крепче у них укоренялось нежелание идти дальше, но с другой стороны Алексей с Михаилом находились тут, а значит, необходимо выполнять задуманное.
   -- Давай попытаемся пройти через черный ход, - подал разумную идею майор.
   Капитан задумчиво, с некоторым сожалением посмотрел на друга, словно раздумывая согласиться ему или нет, потом, видимо, прейдя к чему-то, в знак одобрения слегка кивнул головой и первым направился к черному ходу.
   Чтобы добраться до него, необходимо было пройти через весь хоздвор, затем пересечь площадку арестованных машин и спортгородок, а напоследок преодолеть высокий железный забор, так как двери у него закрывались на ключ, последний же хранился у дежурного офицера. Естественно, такое дефилирование не могло остаться незамеченным, кто-то из здания непременно увидел бы незваных гостей. Но Алексею либо не пришла в голову подобная мысль, либо ему просто надоело от всех скрываться, видеть в каждом своего непримиримого врага, вот почему он, не прячась, шагал сначала через хоздвор, потом через площадку арестованных машин и, наконец, через спортивный городок, далее к калитке. Михаил едва поспевал за ним, хотя в голове крутился свой, более спокойный план проникновения к заветной двери.
   Калитка забора оказалась, как не странно, открыта, словно их здесь давно поджидали, в довершении, она предательски громко заскрипела, открываясь, и Потапову показалось, что сейчас сбежится все ОВД. К счастью для них этого не произошло, а Алексей продолжал шагать к своей цели.
   Теперь никакого сожаления в нем не наблюдалось, правда, остался страх, который стал постепенно увеличиваться - капитана от этого как-то некрасиво передернуло. Плохое предзнамение! Пришлось несколько сбавить шаг и прислушаться к себе. Вот оно! К страху присоединилось какое-то другое, забытое, возможно, и потерянное, но сейчас такое родное чувство - нежность что ли или любовь, оно росло, распускалось, как распускается увядший цветок при первых солнечных лучах, наполняло отравленную душу капитана каким-то невероятно привлекательным благоуханием, расслабляло его! Эта любовь или нежность были особыми, они не походили на любовь к очаровательной девушке, нельзя их было сравнить с любовью к матери или Родине, они даже имели свою особую теплоту, ласку, заставившие Алексея, в конце концов, и вовсе остановиться, смотря на здание восхищенным взглядом.
   Потапов, продолжавший еле поспевать за другом, когда тот остановился, налетел на него, однако Васильев, поглощенный нахлынувшей на него настольгией, не обратил на это внимания, казалось, он так был поглощен лицезрением и своими мыслями, что его мало интересовало происходящее вокруг. В отличие от Алексея Михаил не испытывал такого благоговения к месту бывшей своей службы. Да он любил то, чем занимался, однако не настолько, чтобы впадать в подобного рода эйфорию; работа его в основном являлась средством зарабатывания денег, а уже после местом, где можно пообщаться и временами просто поскучать, впрочем, таковой она была для большинства: и для тех, кто сидит за столом, до отказа загруженным канцелярской макулатурой, и для тех, кто просиживает за ученической партой, нехотя погружаясь в кладезь науки, и для тех, кто строит многоэтажные высотные дома, словом для всех, кому приходилось вообще заниматься хоть каким-то делом.
   Вот для Алексея Васильева работа имела совсем иной смысл. И не случайно! Ему, приехавшему из далекой захолустной деревушки в огромный город, в столицу, это слово принимало совершенно другое значение. С годами, может быть, понимание его несколько изменилось, приобрело общий колорит с преобладанием темных тонов и оттенков, однако основание, которое как раз и покрывалось этими наростами, оставалось прежним, неизменившимся.
   Михаил постоянно оглядывался по сторонам с огромной надеждой, что никого не встретит. Его взгляд зачем-то остановился на жалком свернувшемся в крохотный бутон цветке. Когда-то он очаровывал и приводил в трепет, заставлял удивляться самим существованием такого великолепия, но ударили первые морозы и его очаровательные лепестки-крылышки спрятались в бутоны, словно стараясь согреться.
   -- Да ради этого стоит пойти на многое, - тихо проговорил майор, продолжая смотреть на цветок.
   Это замечание, наконец, вывело из оцепенения Алексея и чувство настольгии сразу куда-то исчезло. "Черт знает, что твориться", - подумал капитан и тряхнул головой. Теперь это был снова он, и не только снаружи, но и изнутри, - для надежности капитан даже ощупал свою голову и приложил руку к сердцу. Странно, что такое чувство, которое он испытал недавно к неодушевленному предмету, к обычному зданию, где капитан проработал столько лет, нахлынуло на него, эта любовь к необычному и неправдоподобному для самого человеческого существа сильно испугала Алексея. "Как такое вообще возможно? - задавал он себе вопрос и тут же отвечал на него. - Ведь невозможно! Невозможно же!"
   Васильев сильно тряхнул головой и вплотную подошел к двери черного хода. За ним последовал и Потапов. Обое прислушались. Что там твориться по ту сторону двери? Вроде тишина, вроде никого нет или, может, просто их ожидают, заманивают, чтобы затем захлопнуть ловушку, в которую друзья добровольно попадут. В отличие от калитки дверь должна быть открыта, она не запиралась в рабочее время и лишь ночью изнутри предусмотрительно страховалась на выдвижную щеколду. Алексей с сердечным содроганием дернул дверь. Не подается. Ну, и что делать дальше? Ведь, в конце концов, нужно добраться до того, что смутно представлялось там впереди.
   -- Пошли через окно, - предложил майор и первым подошел к нему. По счастливой случайности оно не было закрыто и вело прямо в уборную, казалось лучшего места для проникновения в здание нельзя себе и представить - наверняка в ней будет меньше шансов столкнуться с кем-нибудь.
   Потапов внимательно осмотрел окно, затем бодро вскочил на подоконник и через мгновение уже оказался внутри. За ним последовал и Алексей.
   -- Пока идет как нельзя лучше, - заметил он, прислушиваясь к тому, что творится в коридоре.
   -- Если это так можно назвать, - тихо в свою очередь проговорил майор, ему продолжало не нравиться идея проникновения в Отдел, вообще он был сторонник того, что пока не поздно и не отрезан путь к отступлению, необходимо отсюда уходить по добру по здорову - и это несмотря на то, что Михаил первым предложил пойти сюда, кроме того, он ни за что не хотел рисковать ради какой-то мелочи. Ну, допустим, найдем мы эти чертовы документы Матусевича, а дальше что? Все равно ничего важного и толкового мы там не найдем.
   Алексей осторожно отворил двери уборной, их сразу поразила удивительная тишина в длинном сумрачном коридоре, отсюда она распространялась по лестничным пролетам на верхние этажи. Ничего подобного, ничего угрюмее и противнее, заставляющее чувствовать себя несколько неуютно, друзья никогда и нигде не видели и не слышали. Окружающий воздух казался непроницаемым, тяжелым, у капитана появилось сильное желание просто вытянуть и оторвать небольшой кусочек от него, посмотреть на него внимательно, покрутить, приблизить к глазам и носу, понюхать.
   -- Пошли, - очень тихо проговорил Алексей и удивился, что сам себя не услышал, словно звуки, сорвавшись с его губ, так и остались на них.
   -- Пошли, - уже более громче повторил он.
   Михаил удивленно посмотрел на шептавшего друга, он так ничего и не понял, что ему хочет сказать капитан.
   Повторять одно и тоже слово Васильев не посчитал нужным и только махнул рукой в сторону длинного коридора. Шли они так, как ходят отец с матерью возле кровати своего маленького ребенка, боясь его разбудить, чтобы лишний раз не поднялся шум-крик и не началась новая беготня. Все вокруг по-прежнему оставалось неподвижным, спокойным, они даже не слышали своих шагов, хотя пару раз их эхо должно было прозвучать слишком громко, чтоб обратить на себя внимание, но не тут-то было, оно сразу заглушалось и едва долетало до слуха друзей. Тем неменее, и Алексей, и Михаил боялись разбудить спавшее здание - попробуй подобное сделать и это дитятко тогда изольет столько потоков гнева и ненависти, что ничего хорошего из всего этого не выйдет.
   -- Неужели здесь никого нет, - достаточно громко, чтобы его услышал Михаил, сказал Васильев, подчиняясь общему настроению. Не дождавшись ответа, он стал подниматься по лестнице.
   Время бежало очень медленно, словно кто-то нарочно пытался сдержать ход маленькой секундной стрелки, оно, словно насмехалось над теми событиями, которые происходили на территории этого громоздкого, большого, пятиэтажного здания. Построено оно было еще до войны, с многочисленными подвальными помещениями специально для конторы товарища Дзержинского. С тех пор вот уже пятьдесят лет оно верой и правдой служило правопорядку, хотя со стороны здание выглядело достаточно мрачно и угрюмо, что делало его очень даже похожим на обитель железного Феликса. С 1939 года к основному корпусу в разные времена делали многочисленные пристройки, которые соединялись длинными, но главное темными пролетами, что как раз и придавало ему особый таинственный вид.
   На ум к Алексею Васильеву как-то невзначай пришла одна интересная мысль, правда интересной она показалась только в первые мгновения. В камерах Отдела в ожидании суда и его решения сидело достаточное количество отъявленных негодяев: опасных рецидивистов, всю свою жизнь посвятивших одному делу, маньяков и убийц, прославившихся своей нечеловеческой жестокостью, воров и даже известных мафиози, которые, впрочем, несмотря на старания честных людей, всегда выходили чистыми из того, что пытались на них навешать, да еще в добавок с непременными извинениями. Последних больше всего ненавидел Алексей, хотя прекрасно понимал, что как бы он не старался, у него никогда не получится проявить в полном объеме свою ненависть. Почему?! Да потому, что он знал, что такие люди, попадая за решетку, уже готовятся выйти на свободу, независимо от содеянного, а, выходя, они еще принимают извинения за причиненные неудобства, - вот это больше всего бесило капитана. Вообще, выходило очень даже интересно: представители правоохранительных органов говорили спасибо за то, что эти люди в своем городе, именно в своем, устраивали настоящие, пускай маленькие войны с настоящей кровью и с настоящими последствиями, за то, что они имели за собой высокопоставленных просителей, которые, в свою очередь были связаны с начальниками Васильева и Потапова невидимой и неразрывной нитью, за то, что современный мир покупался и продавался и был создан таковым по их собственному желанию. И со всеми этими людьми им, возможно, придется встретиться. Алексея от подобной перспективы даже передернуло.
   Да, так тяжело, очень тяжело перешагнуть через себя, через свою жизнь!
   Мысли постепенно опять перешли на заключенных и задержанных. Сколько же их прошло через местные кабинеты следователей, камер, всех и не сосчитать. Из рассказов сторожил Отдела, в свое время здесь побывало достаточно много политических, очень умных и образованных, интелегентных, которые прямо тут в просторных кабинетах подписывали то, что они никогда не совершали, если же желания этого делать у них не было, то их автоматически переводили в мрачные застенки подвального помещения, где им уже ничего не приходилось делать другого, как подписать заблаговременно подвинутую бумагу и согласиться со всем, что на них вешалось. Присутствие же здесь обычных уголовников считалось как бы само собой разумеющимся фактом и их часто видели шагающими по длинным коридорам с заложенными назад руками в сопровождении охранников; напротив, несколько необычным делом считалось нахождение в Отделе всякого рода изменников и предателей, людей без Родины, с душой жалкого взяточника, стремящегося как можно больше урвать в своей жизни. Эти люди, как правило, находились под тщательным присмотром и в Отделе лишь единицы знали, за что они сидели. Случалось, правда, что попадали сюда и невиновные, задержанные по недоразумению или просто обвиненные по чьему-то ложному показанию.
   И со всеми этими людьми им придется встретиться, встретиться непременно, а как не хотелось подобной встречи, ужасно не хотелось.
   Тем временем друзья уже шагали по коридору второго этажа (чтобы спуститься в подвальное помещение, сначала необходимо было подняться на него), и какое-то смутное странное чувство одиночества и страшной тоски овладело ими. Их тяготил сумрак, царивший вокруг, так обычно было здесь по вечерам, когда солнце опускалось за горизонт и на улице постепенно сгущались сумерки. За всеми мыслями и событиями они даже не заметили, что день клонился к концу, может быть, поэтому одновременно с ним пришли и эти чувства.
   Словно находясь в забытье, Алексей и Михаил прошли кабинет Потапова, даже не посмотрев на него. "Как будто чужой", - подумал его бывший хозяин.
   Справа и слева пробегали знакомые кабинеты, которые обоих интересовали ровным счетом настолько, насколько интересует человека, ожидавшего в любое мгновение, что оттуда кто-то выскочит. По большому счету, друзья оглядывались только назад, так как боялись именно удара сзади, из-подтишка. Идти приходилось в полной тишине, что в принципе обоих устраивало, хотя нет-нет, да и настораживало, и в сумраке, правда время от времени они из него выныривали, оказываясь в слабых отблесках люминесцентных ламп - как всегда, добрая половина из них не горела. Вот и все! больше ничего примечательного по пути не встретилось, одно однообразие, с неизменяющимися картинами обыденной утомленности. Даже думать о том, что ждет их впереди, абсолютно и никак не хотелось.
   -- Пожалуй, тут никого нет, - попытался сказать Михаил и, не услышав своего голоса, даже не удивился, он вообще, как и Алексей, просто устал чему-то удивляться.
   Вскоре друзья стали медленно спускаться в подвал, к камерам. Еще немного, еще чуть-чуть и они окажутся у заветной цели.
   К приоткрытым дверям архива Потапов и Васильев подошли неожиданно для себя. Шедший впереди на ощупь капитан, вдруг остановился и майор точно так же, как и там, у черного хода, налетел на него. На этот раз Алексея передернуло, он с каким-то страхом, словно ожидая увидеть не своего друга, а кого-то другого, повернулся и посмотрел на Михаила. Тому не оставалось ничего сделать, как просто кивнуть головой, мол, не беспокойся я ненарочно. Затем внимание вновь было переведено на приоткрытую дверь. Через щели еле-еле пробивался свет, его отблеск не дребижал, он светил ровно, спокойно, что говорило о том, что внутри архива, возможно, никого нет. Но Михаил и Алексей все же опасались заходить, может, там кто-то притаился, спрятался и только ожидает, когда друзья решаться посетить кабинет.
   В полном молчании, осторожно ступая по бетонному полу, они прошли к дверям.
   Как они сейчас походили на загнанных зверей, постоянно ожидавших какой-то опасности, и поэтому оглядывающихся по сторонам: вон из этого темного угла, или из той двери, или, может, из этого пролета, что впереди, или из того, что позади, непременно выскочит кто-то и сделает с ними то, чего они бы не желали, чтобы с ними делали.
   Слава Богу, в архиве никого не было - у обоих даже отлегло от сердца. Значит сейчас захватить документы и скорее назад, правда обратный путь будет более сложнее и труднее и просто так их отсюда не выпустят, обязательно что-нибудь произойдет. Что именно? Друзья переглянулись, и каждый задержал взгляд друг на друге - видимо в эти минуты оба выглядели настолько жалко, насколько можно было себе представить. А может, такой испуганный, забитый вид перемешался с видом воинственным, готовым на любые жертвы, он постепенно исчезал, чтобы через мгновение вновь появиться.
   -- Да, - тихо протянул Михаил, не находя слов, что бы сказать капитану, как бы его подбодрить.
   -- Да, - почти одновременно с другом выразил свое мнение по поводу состояния майора Алексей.
   Больше ничего они не сказали, лишь все свое внимание перенесли на созерцание архива. Вроде бы ничего не изменилось со дня их последнего посещения, все так же разбросано, разбито, повалено, пол почти полностью завален какими-то бумагами, документами, в основном личными делами - как раз то, что нужно.
   Взволнованные, полные тревоги и переживаний, словно перед чем-то большим, необычным и неестественным, будто выходя на поле предстоящей смертельной битвы, где возможно будет решаться многое из того, что не может решиться в мирной жизни, Михаил и Алексей осторожно вошли в кабинет. Полусумрачный, еле освещенный и поэтому казавшийся каким-то таинственным, он напоминал собой мрачное существо-чудовище, животное, поджидавшее человека. В его нутре становилось неуютно, нехорошо: вон в правом верхнем углу отвалился приличный кусок штукатурки и теперь дыра зияла страшной уродливой болячкой; вон осколки разбитого стекла, разлетевшиеся в разные стороны, они представлялись чем-то вроде секретного оружия существа-чудовища, а может, то осколки от загубленных душ, которые небрежно складывались тут же.
   Словом, не успели друзья зайти в архив, как вдруг оба почувствовали, что кто-то или что-то сжало их шеи, дышать стало тяжело; петля постепенно затягивалась и вскоре боль стала такая, что они принялись тихо-тихо стонать, а боль все усиливалась и усиливалась и вскоре они уже даже не стонали, а просто беззвучно открывали и закрывали рот, ловя им воздух.
   "Господи, зачем я здесь?" - с ужасом размышлял Васильев, и ему страшно хотелось все бросить и убежать, однако ноги не слушались его, они, словно приросли к полу и не слушались.
   Боль так же неожиданно, как и наступила, окатила с головы до ног, заставляя замереть на месте, так же стала отходить. Уходила она постепенно, казалось нехотя, однако и неотвратимо. Друзья вздохнули посвободнее, задышали легко, страх и остолбенение исчезли вместе с болью.
   "Ну, вот видишь, ничего нет страшного", - успокаивал себя капитан и более уверенней двинулся к полкам. Нагнулся, стал в ворохе разбросанной документации разыскивать необходимые бумаги. Его примеру последовал и Михаил Потапов.
   Все не то, совсем не то, где же это...
   Не прошло и минуты, как новая волна непонятно откуда возникшего удушья нахлынула на них; словно по команде они открыли рты и очень тяжело задышали, с каждым мгновением, как и прежде, терпеть становилось все невыносимей и невозможней, словом терпение превратилось в настоящее мучение для Потапова и Васильева.
   Михаил с полной неуверенностью - так не может быть, так нельзя, пощупал горло, он не исключал, что это не обстановка, не атмосфера гребаного архива, а кто-то реально существующий, действительно живой набросил на его шею удавку и безжалостно теперь душит его. Вроде бы ничего такого нет! Тогда что?! Мысли начали путаться, причем они уходили столь далеко, в такие закоулки, что действительность стала смешиваться с какими-то выдуманными картинами, они казалось, кружились вокруг него, маленького человека и уносились по спирали вверх.
   В одном из таких сюжетов Потапов с ужасом различил себя и Васильева. Они висели над пропастью. Не может быть! Ан, нет, это оказывается именно так. Друзья были связаны друг с другом, каждый чувствовал на себе прерывисто-тревожное дыхание другого, слышал учащенный стук сердца соседа. Михаил посмотрел вверх - нагруженный конец веревки уходил от них далеко-далеко ввысь, теряясь в кроваво-темных облаках, создавалось впечатление, что то, к чему они привязаны, находится на совершено невероятной высоте, куда, даже при сильном желании, добраться будет очень сложно, практически невозможно. Алексей последовал примеру товарища, но и он, сколько не вглядывался вверх, так ничего и не мог рассмотреть. Единственно, что Михаил заметил, это небольшой порез на веревке и как с каждым мгновением тяжесть их тел приближает к ним что-то эдакое черное, безобразное, наполненное жуткой неотвратимостью, по запаху которого угадывалось - Смерть.
   В этой картине они посмотрели друг на друга, и в глазах у одного и у другого читалось лишь то, что могло читаться в глазах человека, чувствующего приближение скорого конца. Остановить бег неугомонного времени друзья, конечно же, не могли и им приходилось только одно - цепенеть и неметь, бояться лишний раз шевельнуться, словом делать то необходимое, что может отодвинуть приближение неотвратимого.
   Боже, этот Михаил Потапов, настоящий видел, как тот Михаил и тот Алексей цеплялись за жизнь. А кто за нее не цепляется? Любой человек, каким бы он ни был: бескорыстным или постоянно жертвующим чужими жизнями, добрым или ненавидящим, он всегда будет любить ее и при случае будет непременно бороться за нее. Еще, смотря, он понимал, что если сорвутся они, то тогда не уцелеть и им, так как их связывает неразрывная нить, при обрыве которой гибнут все персонажи.
   Постепенно мысли опять приобрели необходимую логичность, они вернули Михаила к тому, зачем, собственно, они сюда и пришли. Пришли подвергая себя огромной опасности, словно так и нужно, словно от того, что они найдут или не найдут какие-то документы, зависело очень многое; пришли в Отдел, который для них стал совершенно чужим и который скрывал столько сумрака и страха, сколько могло в себе скрывать огромное кладбище ночью для слишком мнительного и впечатлительного; пришли для чего, зачем и что они, вообще, здесь делают, скитаясь по длинным темным коридорам, по лестничным пролетам и кабинетам и ища то, чего не знают сами.
   Дыхание вновь восстановилось. Друзья переглянулись. Для чего? Зачем? Именно эти вопросы читались в них, однако ответа не находилось, они так и оставались обычными вопросами, которые человек после долгих и безуспешных попыток укладывает на время глубоко в сознание. На время! - а на самом деле получается навсегда, ведь они (стоит повториться) так и остаются обычными вопросами - нетронутыми, необработанными и всеми забытыми.
   А может же случиться и нечто интересное. Полезет этот человек когда-нибудь к себе в сознание и обнаружит их там. Что тогда? Тогда... Ну, это будет тогда! А сейчас...
   То, что произошло в следующее мгновение, их сильно потрясло, наверное, до глубины души. Впрочем, нечто подобное Потапов и Васильев ожидали, однако все равно произошедшее несколько смутило обоих, оно вывело их из минутной задумчивости, из того, на первый взгляд, непонятного, но такого явного, как свет или тьма. Позади них промелькнул кто-то, причем, находясь спиной к дверям, они почувствовали это сразу и оба повернули одновременно головы. По коридору пробежал неизвестный, похоже, он просто прятался, скрываясь от кого-то, и, по всей видимости, именно от них. Господи, от них прячутся! И где! Там, где все должно быть наоборот.
   Ободренные, Михаил и Алексей выбежали из архива - из темноты раздавались приглушенные звуки, поднимающегося по лестнице человека, он действительно убегал, хотя распознать отсюда его фигуру было невозможно, но что-то заранее притягивало друзей к ней. Почему так - ни капитан, ни майор не знали, да и, если честно, на раздумье не было лишнего времени, нужно торопиться. Вслед удаляющимся звукам, которые с удивительной быстротой становились все тише и тише, бросились два других, очень похожих на первые. Потапов и Васильев слышали преследуемого, они, казалось, даже различали тяжелое учащенное дыхание человека и чувствовали его страх. Да, да, именно страх, и это еще больше подстегивало друзей - расстояние между ними быстро сокращалось и, когда они выбежали в коридор первого этажа, - слишком узкий, чтобы бежать вдвоем, Алексей в тусклом свете люминесцентных ламп мог теперь различить преследуемого. Мужская фигура. Ее хозяин действительно напуган чем-то или просто очень боялся чего-то, может, он опасался за то, что находилось в его руках. Скорей всего именно за это, потому что достаточно толстая папка придерживалась человеком под мышкой и страховалась правой рукой. Такое положение сильно мешало бежать ему, да и сам человек, несмотря на свой достаточно молодой возраст - ему на вид, со спины можно было дать лет двадцать пять - двадцать семь, не блистал хорошей физической подготовкой. Тем неменее преследуемый не горел особым желанием изменить положение папки. Еще парень не оглядывался, он опять же боялся оглянуться, убегающий просто втянул голову в плечи и отверг всякие подобные желания.
   "Может кто-то знакомый? - пришла интересная мысль к Васильеву. - И кто-то, кто не хочет, чтобы увидели его лицо".
   И действительно, что-то знакомое и удивительно близкое показалось в этом человеке: его походка, он бежал рывками - то быстро, то медленно, немного косолапя, но с большой уверенностью в себе, корпус слегка наклонен вперед, однако с какой-то характерной сутулостью, как может делать лишь один человек на свете.
   -- Да нет же, - прошептал, скорей всего именно себе, чтобы окончательно убедить собственное Я, Алексей, - нет, не может того быть.
   Но вот капитану уже виделась впереди бегущая фигура не двадцати пяти-двадцати семилетнего, а тринадцатилетнего юноши; какое-то рассеянное смутное чувство любви начинало подниматься в нем из глубины души и, достигая внутреннего предела, оно вдруг тут же взрывалось в сотни разноцветных, искрящихся огоньков.
   -- Это Матусевич, - более громче, чем обычно, почти крича, проговорил Михаил, он бежал рядом и чуть позади своего товарища.
   -- Да! Да! Это он, - поспешил с ним согласиться последний.
   -- А может и не он, - вновь возвратил все сомнения друга Михаил, хотя, конечно же, они никуда и не исчезали, просто первая фраза майора подала какую-то надежду.
   "Господи! нельзя!" - ужас и обречение метались в глазах капитана, продолжавшего преследовать, возможно, знакомого человека. Как ему хотелось прямо сейчас остановиться и поделиться своими подозрениями с Потаповым, однако он этого не сделал, не остановился и не рассказал, да и тот бы, даже если бы разделял подобные подозрения, не согласился с ним, чисто из жалости, словом Алексей не решился, а Михаил не посоветовал, и, кто же знал, что майор уже никогда не сможет помочь и посоветовать, а капитан больше никогда не будет иметь возможности пообщаться с ним...
   Потапов, слишком занятый погоней и сконцентрированный на том, чтобы, во что бы то ни стало достать вон ту папку, находящуюся под мышкой преследуемого, не обращал внимания на состояние товарища. Он бежал легко, свободно, в отличие от него Васильев испытывал какую-то тяжесть, его сердце было обремлено невыносимой болью, а голову захватили мысли одна другой страшнее. Тем неменее капитан по-прежнему дефилировал впереди и не собирался отставать - если суждено случиться тому, о чем он подозревал, так пускай с этим первым встретится он.
   Расстояние неотвратимо уменьшалось. Еще чуть-чуть и парень окажется в руках преследователей, он, вероятно, уже чувствовал их обжигающее дыхание на своем затылке, но оборачиваться пока упорно не желал. На одном из редких поворотов преследуемый забежал в один из кабинетов. Это была небольшая рабочая комната, обставленная в таком виде, при взгляде на который любая женщина с полным пренебрежением отвернула бы свое милое симпатичное личико и непременно бы бросила: "Полнейшая безвкусица!" - впрочем, ей пришлось бы так проделать, заходя практически в каждый кабинет Отдела. Большая редкость была, где хозяин чем-то пытался дополнить свою скудную служебную обстановку.
   Так вот тот кабинет, куда забежал парень, совершенно не отличался от десятка других таких же, находящихся тут; единственно, у него все-таки существовала одно исключение, которое его и выделяло хоть как-то от остальных. Его хозяин! Не похожий ни на кого в Отделе: низенький и худощавый, страшно худощавый, со стороны казалось, что на его кожу и кости поверх просто натянули милицейскую униформу; сморщенный, с вечно красным носом ужасного пьяницы, хотя он никогда, именно никогда! не пил; с мыслями и задумками, которые никто не понимал, кроме него самого; одетый, если не в униформу, то во что-то такое грязное, замызганное и порванное, что лишь отдаленно походило на человеческую одежду.
   История этого капитана, однокашники которого были как минимум подполковниками, являлась банальным повествованием обычной жизни: жил молодой офицер, перспективный, славившийся своей кипучей энергией вкупе с нестандартным образом мышления, кстати, помогавшим капитану в его следственной деятельности, затем у него появилась та самая роковая женщина, обычно, как раз и появляющаяся вот в такие моменты, когда все прекрасно и все получается, чтобы ты не захотел. Женщина появилась, появилась и любовь к ней, и сразу все пошло верхтормашками, пошло не так, как надо, и, в конце концов, пришло к тому, что стало.
   Алексей, а за ним и Михаил, продолжая преследовать убегающего, остановились около открытых дверей тогда, когда парень, вскочив на письменный стол и разбив стекло, исчез в оконном проеме.
   -- Куда это он? - не поверил своим глазам Потапов, хотя сам прекрасно знал, что по левую сторону от окна, выходящего из капитанского кабинета, находилась пожарная лестница. По ней можно было довольно легко взобраться на крышу.
   Подобная осведомленность постороннего человека, ни разу здесь не бывавшего, несколько смутила и даже поразила друзей. Как так? А чужой ли это, вообще? Допустим убегающий - Матусевич, но он за то время, что провел в Отделе, не мог с такой точностью изучить планировку здания, словом так ориентироваться, быстро и четко выбирать необходимые варианты был в состоянии человек, хорошо знавший Отдел.
   "А ведь я Его часто приводил сюда и Он часто гулял здесь", - мысли снова возвращали Алексея к самому страшному, что могло с ним произойти сейчас.
   Как во сне перед Алексеем промелькнули недавние сцены: вот парень на письменном столе, опять же спиной к ним - они его застали именно в подобном положении, в руках преследуемого - неграмоздкая, но достаточно тяжелая, выполненная из бронзы статуэтка Нептуна - непременного талисмана хозяина кабинета, он никогда с ней не расставался, постоянно носил с собой: с работы домой, с дома на работу, при допросах ставил на тот самый стол, на котором теперь стоял парень; вот неизвестный священным ликом римского бога, неожиданно превращающимся из произведения искусства в простой предмет для битья, тоесть в обычную необычность, в одну из многочисленных мелочей нашей повседневности, соединяет себя со свободой, находящейся по ту сторону окна; вот он наваливается на жалкие остатки разбитого стекла, ранясь и колечась; а вот парень, в конце концов, и вовсе исчезает из вида. Все, что осталось от его преступной деятельности, - это осколки стекла на столе, на полу и где-то там, по ту сторону окна, и валяющийся Нептун, который своим видом показывал полное недовольство к произошедшему, видимо не привык гордый покровитель римских и атлантских моряков к подобному обращению, казалось, что он прямо сейчас встанет и наведет здесь порядок. Однако этого великий бог не встал и не навел - не мог или не хотел, наверное, предоставил возможность все расставить по своим местам друзьям. И те продолжили погоню.
   Теперь все трое вытянулись в недлинную цепочку и быстро перебирали ногами, поднимаясь по пожарной лестнице. Их, конечно же, интересовало лишь одно - сколько продлится преследование: с одной стороны все зависело от того, насколько этого желал убегающий, с другой - насколько стремились к этому Михаил и Алексей, но желания людей тут было мало, непременно понадобились бы еще силы, а они-то постепенно покидали друзей.
   Поднимаясь по лестнице, Михаила Потапова беспокоило и то, что могло их ждать там, на крыше - ведь не случайно туда лезет тот парень. А почему собственно на крыше? Может, ему вздумалось проникнуть на один из верхних этажей. Ну, что ж будущее покажет.
   Будущее могло действительно показать, однако главную роль пока играло настоящее, а в нем недлинная цепочка из трех человек спешила подняться наверх. Преследуемый миновал четвертый этаж, стал подбираться к пятому, он сильно торопился, однако все его старания сводились на нет, так как бесценная папка-клад, которую парень ни за что не хотел выбрасывать, мешала его движениям; два других, старавшихся догнать беглеца, поднимались с каким-то стариковским достоинством, последний, каковым являлся Алексей, вообще передвигал ноги медленно, с нежеланием, создавалось впечатление, что они, те, кто шел по пятам молодого человека, просто издеваются над ним, играют, находя в такой игре свою особую привлекательность и считая, что все равно он никуда не денется. Неизвестно, сколько бы так еще продолжалось, если бы лестница не закончилась и убегающий парень, весь запыхавшийся, первым не вскарабкался на крышу. Увы! для него и, слава Богу! для Алексея с Михаилом здесь никого не оказалось. На секунду беглец остановился, оглядываясь по сторонам, словно ища кого-то, затем, наверно машинально, отряхнулся и с некоторой растерянностью посмотрел на папку. Куда ее?!
   Вскоре показалась голова преследователя, его грудь и парень снова бросился бежать. За ним в вдогонку последовали и друзья, казалось, не существовало такой силы, которая смогла бы их сейчас остановить. Но она нашлась и остановила преследователей. Она - это что-то ужасное и сверхъестественное, заставившее все произойти именно так, как, может быть, милиционеры предполагали, однако, совершенно не ожидая, что виновником случившегося, будет тот, на кого Потапов с Васильевым никогда бы не подумали. Конечно, идя на такое дело, капитан и майор каждую минуту ожидали какой-нибудь серьезной опасности, поэтому любое место, где бы они не прибывали, автоматически превращалось для них в последнее пристанище, а каждый встреченный человек становился врагом.
   Усталость заговорила в возрастных телах друзей в полный голос. Теперь они бежали тяжело, задыхаясь и спотыкаясь, и то, что раньше им казалось сделать пару пустяков, сейчас представлялось невозможным - расстояние, по их мнению, вовсе не сокращалось, а, напротив, увеличивалось.
   "Ничего рано или поздно, но мы этого гада непременно догоним", - успокаивал и одновременно подбадривал себя Потапов, ему страшно хотелось посмотреть на ту папку, в которой, возможно, лежит что-нибудь интересное и полезное. Но больше любопытства было вокруг убегающего парня. Кто этот человек? Кто он?
   Алексей же, хоть и задавал себе подобный вопрос, однако сам сильно боялся услышать или увидеть ответ на него, поэтому ему только и приходилось с какой-то пугающей грустью смотреть во след преследуемого и чувствовать, как что-то в нем под напором страшных сомнений переламывается, тоскливо стонет и даже, время от времени завывает, словно... Словно маленький ребенок, сильно и незаслуженно обиженный. Так вот этот ребенок находился у него внутри и капризничал.
   А собственно с чего мальчик взял, что его наказали незаслуженно? С чего? Может, наказание было вполне оправданным, может, ребенок сотворил какую-нибудь каверзу, за которую необходимо наказать, чтобы в другой раз не возникло желания вновь повторить ее, может, это научит его правильно вести себя, да и лишний раз покажет, как порой жестоко поступает судьба и жизнь, если не прислушиваться к ним. Но как и в детстве, так и сейчас в нем, существовал один большой недостаток - ребенок уверен, что все его поступки не стоит каких-либо серьезных наказаний или преследований, поэтому чувство обиды, возникающей в нем, может привести к непоправимым последствиям.
   Маленький ребенок Алексея Васильева, завывая, уже предчувствовал или прекрасно знал, что скоро случится действительно нечто ужасное. От такой перспективы капитану стало совершенно одиноко, а еще очень жаль себя.
   "Какой я все-таки несчастный, самый несчастный, если..." - сокрушался он, но мысли его прервал громкий, хоть и задыхающийся голос Михаила.
   -- Давай наперерез, - и майор, не дожидаясь ответа, впрочем Васильев как-то безразлично кивнул головой, бросился вперед и вправо.
   Все-таки сила привычки была велика, сильно велика: Михаил, несмотря на старшинство в звании, во время расследований и других мысленный процессов подчинялся Алексею и, наоборот, вот в такие моменты, связанные со стрельбой и погоней, что происходило не так уж редко, правда и не так часто, капитан беспрекословно исполнял все указания Михаила.
   Куда бежит парень! В отличие от бездействующего Васильева майор был весь в эпизоде. Конечно, парню больше некуда деваться, как попытаться через чердак проникнуть на пятый этаж. Возле люка он провозится пару секунд, чтобы его открыть, вот тут-то беглеца и можно настигнуть или, по крайней мере, приблизиться к нему вплотную. Почему бы поэтому не выйти к нему пораньше, тем более, что с северной противоположной стороны это сделать будет гораздо удобнее. Потапов ускорился, на мгновение ему показалось, что так быстро и стремительно он никогда не бегал, наверное, его подстегивало желание поскорей покончить с этой порядком надоевшей беготней, измотавшей всех троих, и получить ту гребную папку, от которой зависела вся жизнь с ее потрясениями, горем и проблемами.
   Алексей же о папке теперь не думал, ему совершенно было безразлично что в ней, да и преследовал он парня не с таким рвением, как его друг. Зачем? Если он боялся обнаружить правду, правду, могшую убить его. Капитан даже не смотрел вперед, взгляд постоянно опущен на ноги, будто они самое основное, что осталось у него в жизни. И вдруг там, где находился Михаил и куда, по всей видимости, прибежал тот парень, прозвучал выстрел. Он произошел там, но пуля, предназначавшаяся кому-то, кто находился впереди него, попала в самую точку, в самую середину десятки - в душу капитана и она, обливаясь кровью, в предчувствии самого плохого, что может сейчас случиться, закричала. Боль пронзила тело Алексея, он неожиданно осознал, что стоит перед страшной пустотой, черной неизвестностью в одном шаге, хотя нет!.. он уже в них, он, само того не желая, слился с ними.
   Расстояние, разделявшее его от места происшествия, Алексей преодолел за считанные секунды, по крайней мере, быстрее, чем он бежал раньше.
   -- Нет, этого не может быть, не может, - шептал про себя, как заклинание капитан, - хотя...
   Он вдруг вспомнил, что ни он сам, ни Михаил не взяли своего табельного оружия, что именно он принял такое решение. Господи, значит?!
   Крик израненной, истекающей кровью души сменился огромной всепоглощающей ненавистью; не может быть - сменилось огромным желанием мести, мести даже если на месте убийцы окажется... Черт побери! Да! Да! Да!
   "Зачем я посоветовал оставить оружие", - Алексей помнил на лице своего товарища совершено глупое недоумение и непонимание, когда он сказал, что брать его бессмысленно, помнил, как Михаил, находясь в машине, постоянно похлопывал по пустой кобуре - привычка, которая сохранилась с тех времен, когда он в составе оперативной группы выезжал для выполнения опасной задачи.
   От таких воспоминаний Алексею Васильеву стало еще хуже. Хуже оттого, что он являлся причиной смерти...
   Холодное бешенство на себя и стреляющего охватило его, какая-то пустота и безразличие наполняли все внутренности в то время, когда душа просто клокотала. Все - он достиг своей последней точки кипения.
   "Господи, как я на такое пошел? - думал капитан. - Как? Ведь мы ехали в такое место, где везде гуляет смерть. А я, как последний идиот, отказался от оружия. Как? Господи!!!"
   ("С чего ты взял, что оно не пригодится нам, - тогда ответил, а не спросил, с большим упреком его друг, словно предчувствуя, что оружие действительно понадобится, что оно просто необходимо им".
   "Нашим обычным оружием их не убьешь, они другие, - так или приблизительно так сказал Алексей".)
   "Еще как пригодилось бы, болван, - со злостью на себя бросил капитан".
   Кроме того, Васильев припомнил, что там, в машине Михаил выглядел растерянным, беспомощным, а ведь такие качества он никогда не обнажал, они были скрыты у него очень тщательно.
   "Господи, и это произошло каких-то два часа тому назад, - продолжал корить и одновременно сокрушаться Алексей". Да, два часа назад друзья еще боролись вместе, а сейчас он один, совершенно один, в полном одиночестве.
   "Но все-таки может быть еще не все потеряно, - надежда всегда помирает последней, даже тогда, когда не на что надеяться".
   Нет потеряно! Возле чердачного люка, раскидав по сторонам руки, в какой-то неестественной позе лежал человек. В нем Васильев сразу узнал Потапова, своего друга и товарища. В голове стали проплывать смутные расплывчатые образы, картины из прошлого, они сменяли друг друга с пугающей интенсивностью, так что их невозможно было понять - так обычно случается, когда твои глаза видят сейчас, а сознание припоминает, что нечто подобное ему уже приходилось наблюдать когда-то давно. Вот только когда?
   Ах, да, в далеком детстве, в жестоких драках, потасовках, где им удавалось участвовать, и, кстати, не единожды. Именно тогда маленького Мишу пырнули обычной заточкой и он, вот точно так же, как и сейчас, лежал в такой же позе и плакал. Остальные прекратили драку и с ужасом смотрели, что сотворили. Потом, испугавшись, все разбежались, и остался только он, Алексей и раненый. Миша не стеснялся своих слез и не скрывал своей боли, он открыто их показывал, наверное, думая, чем больше будет страдать, тем ему будет легче. Слезы друга впервые открыли Алексею несомненную истину, заставившую его удивиться и опустить глаза, словно это он пустил в дело заточку. Истина оказалась невероятно проста, в будущем она часто подтверждалась: люди из-за мизерных, из-за мелочно-нечтожных обид доходили до того, чтобы вот так просто и непринужденно, в порыве необоснованной ярости пырнуть ножом или заточкой или нажать на спусковой крючок или... И так до бесконечности.
   Доказательство, что истина действует, лежало перед ним. Может быть, через мгновение и он окажется на месте своего друга, а затем сотни тысяч подобных ему и майору последуют за ними, и тогда уже ничто и тем более никто не сможет остановить этой бешеной гонки, этой невозмутимо-ужасной игры, цена которой весь мир. Весь, весь!!!
   Хорошая все-таки перспектива заполучить этакую махину, получить то, о чем многие мечтают и к чему многие стремятся, но так и некогда не получат. В этой игре всегда участвуют взрослые дяди и даже тети, она имеет свои правила и устанавливает свои законы, она не относится к разряду детских игр, однако и дети являются в ней непосредственными участниками, она достаточно серьезная, такая, какая не имеет ни начала ни конца и которая не могла в одно мгновение, как там, в далеком детстве, остановиться, заставляя задуматься: а собственно ради чего все это. Остановиться для всех значило просто и бесцельно погибнуть.
   Вот погиб Михаил Потапов, он бежал вместе с ним, Алексеем, бежал вроде бы за человеком, но догнал не его, а собственную судьбу, ограниченную лишь маленьким клочком земли три на два, да скромненьким памятником - а, может, и без него.
   -- Теперь я один, - тихо прошептал капитан, еще не понимая смысла произнесенных слов, - совсем один, - постепенно сознание возвращалось к нему.
   "Был человек и нет его", - одновременно с таким заключением Алексею представилось, как при появление первых утренних лучей рассеивается густой молочно-белый туман, он постепенно и медленно исчезает и так же постепенно и медленно появляется в ином мире. Совсем как человеческая душа. Ну, как тут сдерживать чувства, как, когда что-то внутри обрывается и то, что тебя раньше оберегало, направляло в нужное русло, больше не в состоянии оберегать и направлять.
   Сейчас Алексей был готов на все: на месть, на любую другую пакость или даже на убийство, причем, совершив одно из подобных деяний, перечисленных выше, он бы наверняка не получил душевного успокоения и удовлетворения, не получилось бы у него и вернуть Михаила Потапова - ведь капитан являлся обычным человеком, не способным на какие-либо чудеса. Тогда все-таки что предпринять?!
   Долгий и протяжный крик, наполненный горем и невероятной болью, пробежал по крыше. Это был крик раненого зверя, покалеченного страшным капканом, причитания бедной матери, потерявшей единственного сына, рыдания человека, обреченного и потерявшего в своей жизни все.
   -- Не-е-е-е-ет!!! - возмущалось все существо Васильева, цепенея, так как голос вовсе не походил на обычный, человеческий, на крик отчаяния, он скорей относился к звероподобному, кровожадному, но данному не природой в те далекие первобытные времена, когда человек вовсе не был человеком, он являл собой полуживотный образец, а данному им самим в процессе эволюции.
   -- Не-е-е-е-ет!!! - и убегающего парня сковало какая-то страшная сила, он, только что убивший, чувствовал, как отзвук проникал в самые потаенные уголки, словно нехорошая болезнь, заполнял их и царил. Он царил везде и повсюду на крыше, казалось каждый предмет, находящийся здесь, наполнялся и даже переполнялся им; еще немного, еще чуть-чуть и их просто разнесет в клочья.
   Парень стоял, не шелохнувшись. Преследуемый убийца замер, продолжая стоять спиной. Видимо, он по-прежнему опасался показать свое лицо капитану, не желал этого делать, но и убегать молодой человек также не собирался - побег не входил в его планы.
   В два прыжка Алексей очутился около убийцы. Подсечкой сбил последнего с ног и, не долго думая, оглушил его кулаком в затылок. Парень сразу потерял сознание, однако Васильев так и не удосужился повернуть тело лицом к себе, - в одно мгновение ему стало совершенно неинтересно кто он и что находится в этой злополучной папке, его беспокоил Михаил Потапов.
   "Может, все-таки жив?" - все еще надеялся, хотя слабо, он.
   Капитан направился к телу майора. Рядом с ним наверняка стоит его душа - прозрачный сгусток, бесформенный и безликий, но скорбящий. Месть пока отступила на второй план, а значит убийца, находящийся бес сознания, с теми самыми документами, которые так хотели заполучить друзья, может немного отдохнуть. Конечно, когда пройдут первые эмоции, когда он попрощается со своим товарищем, она непременно вернется, обязательно напомнит о себе, и тогда парню не сдобровать. А документы? Они после смерти Потапова приобретут для капитана горазда больший смысл, чем раньше. Почему? Да потому, что в ней была цель, к которой так стремился его друг, и бросить ее значило наплевать на память Михаила.
   С целой гаммой противоречивых чувств и ощущений подходил к трупу Васильев. Все они как-то неприятно грызли его изнутри, постоянно тормошили: с одной стороны - это огромное желание: во что бы то ни стало добраться до того места, где, представляя собой довольно-таки жалкое зрелище, лежал Михаил, и расставить все точки над "и", узнав жив ли товарищ или нет; с другой - словно в противовес первому, капитан боялся, боялся подойти к нему и увидеть то, чего он больше всего опасался увидеть: безжизненное лицо своего друга, бледное, с близкопосаженными глазами, может быть открытыми, но скорей всего закрытыми, без обычной твердой решительности и готовности на любые жертвы. Именно на любые, во имя того, ради чего они все это последнее время шли целенаправленным шагом, иногда стремительно, но в большинстве случаев осторожно, порой опасаясь за единственную оставшуюся в их жизни ценность, с которой и пришлось расстаться Михаилу.
   Неизвестно почему, однако Алексей в подсознании не желал видеть глаз друга, он боялся их, причем этот страх был направлен на эти, а не на те глаза, глаза из прошлого: немного строгие, с примесью какой-то незлобивой учтивости, что делало их и их хозяина достаточно умными; временами, когда Потапов чего-то не понимал, они становились глупыми и бессмысленно блуждали по окружающим, стараясь найти ответ, в такие моменты становилось очень смешно; но всегда, что бы не произошло, они были живыми, они жили настоящим. Наряду с опасением в Алексее поднималось ужасное разочарование, казалось с гибелью Михаила, гибнет практически все вокруг, все исчезает, проваливается куда-то в черную бездну. Вот и их цель, которую он так лелеял и превозносил, полетела туда. А вместо нее появилось лишь одно: зачем?
   Зачем и стоило ли идти к ней, если заранее было известно чем все кончится? Вон лежит результат их непонятных стремлений. Зачем свою жизнь нужно было превращать в обычную повседневность и изменять то, что планируется целыми веками и происходит лишь тогда, когда это необходимо? По воле случая, а может, того великого и всемогущего, кто управляет всем нашим миром, это необходимое произошло именно сейчас. Сейчас! И они с Михаилом Потаповым, и старики Колченоговы, и Мария Нехорошева с их сыном Дмитрием жили в настоящем. Так зачем противиться? Зачем? Зачем противостоять этому гениальному и потрясающему событию, происходящему один раз в несколько тысячелетий? Пускай оно вступает в свои права, в свои владения - интересно же понаблюдать, что будет дальше.
   А что собственно может стать, когда вдруг то, что накапливалось столетиями, то, что до поры до времени скрывалось в самых глубоких заповедных тайниках и недрах земли, - все это плохое и не очень вырывается наружу. И что тогда будет? Что? Нетрудно догадаться. Однако тут, на крыше Алексей несильно задумывался о последствиях, да и, честно говоря, его они нисколько не волновали, пока не пострадал лучший друг.
   -- Эх, Миша, Миша! - еле слышно проговорил он, склоняясь над неподвижным телом Потапова, Да, мертв, он был самым мертвым из всех живых! Из всех! Никаких сомнений уже не оставалось и капитан просто отдавал последние почести своему товарищу - ничего большего он не мог сделать ему.
   -- Эх, Миша, Миша, - снова тихо, словно боясь потревожить священное спокойствие друга или все еще опасаясь, что его кто-нибудь услышит, прошептал Васильев.
   Несмотря на то, что Алексей едва шевелил губами, но именно его слова привели в чувство парня, лежащего неподалеку: человек сначала сдавленно и приглушенно застонал, затем попытался встать на ноги, слегка встряхнув головой, но это у него не получилось - в результате поза оказалась достаточно забавной: его невероятно сгорбленная фигура полулежала-полуседела в неудобном положении, она сильно раскачивалась в такт какой-то небесной музыке, видимо удар Васильева не прошел бесследно, он пришелся в самый раз. Следующим движением убийца с большим трудом приподнял голову так, чтобы Алексей по-прежнему не видел его лица, однако личностью парня последний мало интересовался, он смотрел куда-то вверх, наверняка ища там ответы на все свои вопросы. Постепенно на его губах расплылась глупая бессмысленная улыбка, хотя в пору было плакать, и капитан медленно опустил взгляд на Михаила.
   -- Вот видишь, дружище, - растягивая каждое свое слово, сказал Алексей, - пророчество начинает сбываться.
   От подобных фраз Алексея передернуло, он по-настоящему испугался самого себя, своего чужого голоса, казалось, говорил не он, а тот, кто находился в нем. Улыбка сразу исчезла, в глазах появилось полное недоумение - ведь капитан толком не знал, о чем идет речь, что именно он этим хотел сказать. Не знал, да и мыслей таких у него не было в голове, так значит, откуда подобная проницательность.
   -- Скоро подойдет и моя очередь, - то, что она подойдет, Васильев, пожалуй, совершенно не сомневался, в нем укоренилось предчувствие смерти уже давно, и оно пока не отпускало его.
   Удивительно, говоря так, Алексей чувствовал себя как никогда спокойно и умиротворенно, да и голос офицера звучал уверено. С таким голосом человек бывает готов на все, даже на самое страшное и жестокое, и пускай он в данный момент стоит на последней грани перед открытой, невероятно тяжелой и громоздкой дверью, за которой находится Оно, Великое и Непостижимое (правда, его не узнаешь, пока не шагнешь вперед); оно доводит всех то к паническому страху, то к бешенному, просто дьявольскому неудовольствию, нежеланию, то вдруг к страстному и такому же бешеному, дьявольскому желанию сделать с собой то, что делают многие, разочаровавшись в жизни. Казалось, полный абсурд - оставаться совершенно спокойным, когда по ту сторону двери неизвестно что находится. Мощь?! Настоящая, гигантская, танталовая мощь, громада, воздвигаемая и из прекрасного, а может, и из ненавистно-ничтожного, и из ароматно-красивого, а может, и из ужасного, постоянно портящегося, с тошнотворным запахом гнили, словом, все это там, за открытой дверью. Оно наверняка переместится зеркальным отражением в многочисленные человеческие жизни, едва сам человек окажется по ту сторону реальности, причем оно может отразиться и так, как это и есть, и может измениться до полной неузнаваемости - точь-в-точь, когда, показывая на белое, словно стараясь переубедить кого-то или обманывая самого себя, утверждают, что это черное.
   Свое умиротворение и спокойствие Алексей воспринимал как-то неправильно - если учесть, что рядом лежал мертвый Потапов. Такого в принципе быть не могло, это прямое пренебрежение к памяти усопшего. Тем неменее, смотря на труп товарища, кроме этих ощущений, капитан испытывал некоторую зависть - теперь ему некуда спешить, теперь Михаил оставался в стороне от насущных забот, он был выше сегодняшней действительности, его уже не захватит и не закружит страшный водоворот событий.
   -- Ты свободен, - Алексей продолжал разговаривать тихо и спокойно, ему даже в голову не приходило то, что с этой смертью он оставался в полном одиночестве - никто теперь не мог помочь Васильеву, абсолютно никто, даже поделиться со своим горем не с кем.
   Да, горе! Именно оно сейчас душило капитана; комок подкатился к горлу, а глаза наполнились слезами, и он стал задыхаться.
   -- Господи, - вырвалось у него, и взгляд устремился вверх.
   Какое прекрасное небо, хотя в нем ничего прекрасного и в помине нет, оно совсем не изменилось, совсем, такое же, как год назад, похоже его невозможно переделать. А солнце? Солнце нашей жизни и судьбы, мы рождаемся под ним, живем и умираем, при этом успеваем сделать друг другу больно, оно не подвластно никому и ничему - человек безграничен, но и он не может приблизиться к нему, не в состоянии, потому что оно сам бог.
   "Я умру, оно останется, непременно останется", - Алексей вновь улыбнулся, однако радость продолжалась не долго. Перед ним встала иная картина: Столица - не эта, а та прошлая, где он пережил столько счастливых минут; родная деревня, где у него осталось то, ради чего человек собственно и живет на свете, - все это медленно и постепенно исчезает. Они скоро все исчезнут!
   "С ними, может быть, исчезну и я. Исчезну, стану прахом, и никто не будет вспоминать обо мне. А ведь как все-таки не хочется умирать, умирать тогда, когда тебе столько лет и ты себя чувствуешь просто превосходно. Зачем умирать мне? Зачем в нашей жизни существует такое, когда кто-то может прийти и сказать: "Нет! Ты свое отжил". Он запретил, а какое он имел на это право? Какое? Ведь я хочу жить! Понимаешь ты жить! Жить!"
   Легкий кивок головы и взгляд капитана уперся вновь в Михаила.
   "Действительно, говорят, - мысли лезли, словно из рога изобилия, - только в такие моменты начинаешь осознавать, что для тебя означает жизнь. А собственно, что она? Это, наверное, такое громадное, бесформенное, высокое и, несомненно, прекрасное, дорогое; это такое, чего мы долго не можем понять, да и, если честно, просто не обращаем внимания, пока... Пока к нам не приходит смерть. Удивительно и одновременно парадоксально, однако, именно она по-настоящему дает почувствовать что такое есть жизнь."
   Капитан закрыл глаза, его веки едва подергивались от напряжения, и только сейчас он заметил какая тишина стоит на крыше. Алексей лишь слышал свое учащенное дыхание и странную возню позади - наверное, парень постепенно приходить в себя. Так продолжалось не долго, и вскоре он, пересилив себя, открыл глаза. Вновь перед ним предстала старая картина и снова мысли потекли своим медленно-размеряным ходом, словно как раз она и являлась сигналом для них.
   "Да он умер! Умер насовсем, умер навсегда. И я остался один, в полном одиночестве. Когда же ко мне прейдет и она, то и я пойму, что нет ничего хуже и ничтожней, но и одновременно глубже и проникновенней, чем Смерть. Она непременно обнажит самые сокровенные, самые искрение и честные чувства; при ее приближении я познаю хоть и последние, но такие красивые мгновения, ради которых стоит вот точно так же, как..."
   Подобная идея несколько смутила Алексея Васильева, она показалась настолько дикой, насколько дикой может показаться человеку сама обстановка, в которую невольно попадает он сам.
   "Как Михаил", - и тут капитана сильно укололо, ударило электрическим разрядом, он вдруг вспомнил то, чего не должен был забывать.
   "Как все-таки обидно и больно осознавать, что после тебя ничего не останется. У меня сын. А у Михаила?! Ведь у Потапова единственного ребенка своих родителей, кстати, давно умерших, не осталось никого. А если никого, то значит, нет доброй памяти и доброго слова, ничего нет. Человек без памяти - самое страшное, что происходит с ним. Его душа - это прокаженный, преданный анафеме, он в грязной, истлевшей от времени одежде, с многочисленными язвами, страшно худой, бродит по миру; от него все в ужасе отходят и лишь с какими-то смешанными чувствами оглядываются в след. Как ему прокаженному? Наверняка горько, хотя он все-таки понимает, почему так происходит: он понимает и верит, верит и поэтому не надеется, не надеется и, значит, не мечтает. Действительно, горько и обидно!"
   Все, конец! Конец! Конец еще одной жизни, еще одна страница перевернута, так и оставшись не прочитанной. Закончилось счастье, впрочем, которого никогда и не было, оно лишь короткими мгновениями проскальзывало, чтобы потом безвозвратно исчезнут. В этом есть что-то ужасное и безнадежное - подобные чувства и ощущения обычно возникают при виде улетающей причудливым косяком в теплые края стаи диких лебедей или уток, наверное, холод родной земли был им не по вкусу. Может быть, и людям следовало поступить точно также: на время поменять свою родину, улететь из нее, суровой и жестокой, и дождаться пока она не поменяет своих взглядов насчет тебя, пока она вновь не станет теплой, ласковой и нежной - совсем как в раннем детстве. Вот тогда и можно вернуться назад.
   "Слишком долго ждать", - решил про себя Васильев.
   Михаил продолжал лежать с открытыми глазами, казалось, в них отразилась такая сильная обида, что все так неказисто вышло, а еще в них жило страшное желание - все вернуть назад, попытаться несколько переиграть тот эпизод, который стал для него последним. Видимо в жизни такое случается постоянно: то, что в человеке прибывает в его крайние минуты, то у него остается навсегда. Загляни в его глаза и ты, как в книге, прочитаешь, чем он жил в свои последние мгновения.
   "Не могу смотреть на небо, не могу. Я боюсь увидеть в нем желание жить, а что бывает обиднее этого", - вот что прочитал в них капитан.
   -- Ничего сейчас тебе станет легче, - улыбнулся Алексей и движением руки прикрыл веки Потапова, затем, немного поразмыслив, тряхнул головой и перевернул тело друга на бок. Но что это?!
   Переворачивая товарища, Васильев через нагрудный карман почувствовал какую-то бумагу. Ничего вроде бы необычного в подобном не было, однако у него возникли некоторые подозрения, да и любопытство вдруг пробудило страшное желание узнать, что написано в ней.
   Когда он разворачивал вчетверо сложенный стандартный лист, руки непривычно дрожали, и, вообще, Алексей ощущал массу противоречивых чувств, словно то, что он держит, заранее является чем-то необычным и странным.
   В следующее мгновение руки Васильева перестали дрожать, а те ощущения, что в нем преобладали, сразу стали рассеиваться; то, что он прочитал, ему показалось одновременно интересным и любопытным, правда, несколько обмануло его ожидания - он за последнее время привык к подобного рода эпизодам.
   "Если еще хочешь разгадать, что нас убило и убьет, загляни сначала в себя, а потом, убедившись в себе, с полной уверенностью иди в мою квартиру. Там, ты знаешь где, найдешь ответы на все, в том числе и на то, что нас до сих пор мучило".
   -- Этого я собственно и ожидал, - вполне спокойно, без эмоционального всплеска проговорил Алексей, пряча потаповское послание в свой карман, - у меня были свои тайны, так почему их не иметь и Михаилу.
   Единственно, капитана тревожили первые фразы майора "загляни сначала в себя, а потом, убедившись..." Что это значит? Загляни и убедись! Зачем? Тут и так все понятно, А может, все-таки нет?!
   Опять почему-то вспомнилась стая диких лебедей, улетающих в теплые края из родной земли. Действительно, нужно было улетать, убегать, уплывать, пока не поздно. Впрочем, оказалось поздно.
   Как они Алексей с Михаилом походили на эту стаю, походили так, как никто другой, вот только им, к сожалению, не удалось улететь, убежать, уплыть. Хотя оставшегося в живых Алексея подобная неудача не смущала, впрочем, и не радовала - ведь они здесь остались ради той самой жестокой и суровой родины, держа в своих мечтах родину прежнюю -теплую, ласковую и нежную.
   Алексей Васильев отошел немного в сторону, опустив голову и исподлобья поглядывая на неподвижное тело друга, он не плакал и не кричал, в глазах даже не стояли слезы отчаяния, но он был мрачен с холодным спокойствием и непоколебимой решимостью, для него этот мир еще на несколько тонов и оттенков померк, опустился, стал более противней и потому недосягаемей. Капитан вокруг ничего не видел и не замечал или просто не желал видеть и замечать - знания его сузились до невероятно малых размеров. Хотя, конечно, оставалось волнение: волнение из-за смерти Михаила или волнение из-за полного одиночества, а может, волнение и за первое и за второе.
   Он продолжал волноваться, но когда до его слуха долетели показавшиеся поначалу странные, а потом возвратившие его в действительность, звуки из-за спины, в нем заиграли ангелы зла, неожиданно представшие во всей своей красе. Их игра с каждым мгновением превращалась в неудержимую бешеную пляску, которая разгоняла психику капитана до крайнего безумства. Они же эти ангелы зла не без удовольствия подсказали, что Алексей находится на крыше не один, что человека, сбитого им с ног и оглушенного, необходимо немедленно наказать, потому что именно он причина смерти Михаила, потому что у него та гребная папка с документами. Все это поднимало в нем такую злобу и ненависть, что безумство отступило на второе место, и он постепенно, но верно закипал, накаливался. Так закипает вода в кастрюле, она, бешено бурля, поднимается, движимая сложными законами физики, затем, словно на мгновение задумывается, остановившись у краев, и с всепоглощающей страстью обрушивается на то, чем она недовольна, - в обычных условиях первым знакомиться с нею огонь.
   Вот так скоро и Алексей обрушится на своего раздражителя.
   Он осторожно, наверное, боясь спугнуть парня, повернулся: именно так, по его мнению, ведет себя охотник, он движется плавно, медленно переставляет ноги, нащупывает под собой твердую поверхность, крепко сжимает свое оружие - и все для того, чтобы не спугнуть свою добычу. Вот он убийца. Он продолжал полусидеть полулежать, по-прежнему спиной, как-то расслабленно, видимо приходил в себя от сильного удара, но как только парень почувствовал острый взгляд того, кто так бесцеремонно обошелся с ним, он внутренне сжался - шестое чувство ему подсказало: какой это было взгляд.
   Как же смотрел Алексей Васильев? Злобно, испепеляющее, с грубой ненавистью - в таком состоянии и с таким взглядом он являлся хищником, которому безразлично, что рвать и терзать на своем пути, совершенно безразлично. Алексей не видел лица молодого человека, да и ему, честно говоря, наплевать было на него, его нисколько не интересовала личность убийцы: пускай знакомый, пускай даже сын. Его только сотрясали новые неудержимые порывы мести, он ее жаждал, жаждал как никогда, он стремился к ней, шел своим твердым уверенным шагом. Уверенным, отдающимся каждым своим движением многочисленными аккордами и звуками заунывно-опасной мелодии.
   Мелодия прервалась как раз в тот момент, когда капитан думал, что его цель такая близкая на вид, на самом деле оказалась слишком далекой, даже очень, чтобы надеяться на благополучный исход. В следующую секунду и парень заразился схожей болезнью - страшный гнев вдруг охватил его, ярость нездорово заклокотала, причем все это произошло совершенно неожиданно, создавалось впечатление, что наигранно, неестественно, - такое обычно поднимается, когда человек постепенно накапливает причины и потом их выплескивает наружу. Парень не был готов к подобным эмоциям, и поэтому оставалось одно: кому-то, только неизвестно кому, вдруг ужасно захотелось посмеяться, посмотреть, что получиться из всего этого, и он нарочно поднял в обоих такие чувства, чтобы со стороны понаблюдать, как противники растерзают друг друга. Для человека страшно, когда он начинает уничтожать себеподобных, зверски так, кровожадно и жестоко, лишь из-за того, что ему просто захотелось убивать. В таком поведении нет природы. Природа находит совсем другой выход, менее зверский, кровожадный и жестокий.
   Алексей стоял за спиной парня. Тот продолжал сидеть в напряженной тишине и даже, потдоваясь ей, он перестал стонать, может потому, что время от времени прикрывал рот рукой или просто прикусил губу. Наверняка в своем диком исступлении он крепко сжимал похолодевшие и посиневшие пальцы в кулаки, показывая злую готовность тем самым.
   "Ах, ты, сволочь, молокосос", - выругался про себя капитан. Как ему хотелось взять и придушить этого мерзкого человечишку; придушить, чтобы он не осквернял своим присутствием окружающий мир. Да, нужно! Обязательно нужно!
   Алексей смерил своего врага взглядом, в котором сквозило одно и тоже - ненависть.
   -- Ну, что будем делать дальше?! - скольких усилий стоило Васильеву, чтобы произнести эти слова, лишь ему было известно.
   Парень промолчал, наверное, не находил нужного ответа на заданный вопрос, вместо него он только еще сильнее сжал кулаки до дрожи в руках и втянул голову в плечи.
   "Главное не раскиснуть", - взял себя в руки капитан.
   -- Ты слышал, что я сказал? Что будем делать? - Алексей начал вновь терять терпение.
   Тот, к кому относились эти слова, похоже, и не собирался заводить разговор с Васильевым: он или просто пренебрегал общением, или же с интересом ожидал развития событий. Если второе, то парень открыто издевался над капитаном. Конечно, подобного не мог допустить Алексей.
   Рывком капитан развернул убийцу к себе лицом и, как он подобное сделал, так сразу то, что больше всего боялся Васильев, отразилось на его угрюмой внешности. Конечно, в жизни может случиться, порой самые неожиданные вещи, но такое происходит раз в тысячелетие. Об этом невозможно помышлять, а когда подобное все-таки случается, то многие сначала, недоумевая, щипают себя, отмахиваются от надоедливого морока, но затем, осознав, что он и не собирается уходить, принимают настоящее за свершившийся факт.
   -- Не может того быть, - тихо прошептал Алексей и в полном бессилие отошел в сторону: его голова упала на грудь, сжимавшиеся от гнева и ярости руки разжались и безвольно повисли вдоль туловища; он тихо-тихо заплакал, слезы никак не могли остановиться, они текли и текли, наверное, изливали накопленное горе; однако истинным несчастьем было то, что это все-таки произошло.
   -- Но почему я?!
   Такие фразы вспоминаешь только при полном недоумении, когда ничего не находишь более толкового в своей голове, правда подобных ситуаций происходит не так уж и много, однако они и отличаются от других тем, что в голове творится какой-то невообразимый хаос, путаница, - это с одной стороны; с противоположной - чувства и ощущения обостряются до предела, словно все ненужное и никчемное выбрасывалось, и казалось человек вновь рождается на этот свет, давая путь другим мыслям, новым мыслям, еще неизвестным и непонятным.
   -- Ты!.. - Алексей продолжал говорить шепотом, будто опасаясь, что его кто-то услышит - вот тогда будет действительно стыдно. Он смотрел на сына исподлобья, одновременно узнавая и не узнавая его.
   -- Ты сделал... - капитан больше ничего не нашелся сказать и начал как-то быстро и резко, задыхаясь, хватать ртом воздух. Видимо его вид выглядел слишком жалким, потому что Дмитрий, полусидевший около него, брезгливо отвернулся от отца, однако последний и не собирался менять в себе что-то, даже напротив, с каждым мгновением его беспомощность становилась по-настоящему огромной - положение на самом деле безвыходное, такое, из которого просто невозможно выйти, не вырвав из себя все хорошее и близкое.
   А парень, почувствовав некоторую слабость отца, словно нарочно подстегивая его, согласился:
   -- Я!
   Господи, и это его сын, его отпрыск, его родная кровь, это тот, которого Алексей воспитал, вложил в него самого себя, свою частичку. Как он мечтал видеть в нем честь и справедливость, а вот что получилось в действительности: по иронии судьбы, он совершил самое ужасное, что может совершить по отношению к отцу сын, невходящее ни в какие разумные рамки - он убил своего крестного, лучшего друга. Черт побери, так что же творится вокруг, как подобное вообще могло произойти, до чего жизнь докатилась, как создатель позволил мальчишке выстрелить в крестного, не имея на то никакой причины и повода, а отцу ради мести сбивать сына с ног и отключать его сознание на некоторое время. Впрочем, между ними существовала незначительная разница - в том смысле, что Дмитрий стрелял, видя и зная, кто перед ним стоит, а Алексей был просто зол и наполнен жуткой ненавистью, он только подозревал, но еще надеялся, что тот бегущий на самом деле человек неизвестный.
   "Как часто бывает к нам жизнь немилосердна, - размышлял капитан на удивление спокойно и трезво, - как жестока и кровожадна. Она вытворяет с нами и с нашими близкими и родными все что пожелает, может сотворить и такое, что ты и света белого невзлюбишь".
   -- Как ты мог? - Алексей Васильев все еще не верил и старался хоть как-то доказать невиновность сына. И действительно, очень трудно было себе представить такую картину: бегущий Дмитрий, приостановившийся и решивший развернуться, но с пистолетом в руке; удивление и потрясение Михаила, отразившиеся на лице последнего, и холодная сосредоточенность с неменее решительными действиями Нехорошева; выстрел и вот уже Потапов лежит на крыше, он убит, убит рукой крестника, - и эта его судьба, как судьба была Дмитрию выстрелить в друга своего отца. И не важно, кто управлял ими, этими судьбами, какая могущественная сила предопределяла им их поступки, сделав убийцей несмышленого паренька, для которого понятие жизни и смерти, счастья и несчастья только-только начинали приобретать кое-какой смысл, они едва-едва входили в его быт и вносили свои определенные законы и порядки, такие сложные и непонятные для развивающегося сознания. Оно поначалу всеми силами противилось вторжению извне, ему присутствие иного, чужого не доставляло особого удовольствия и, может, поэтому представлялось настоящей агрессией, пришедшей неизвестно откуда и накрепко утвердившейся в нем, постоянно напоминая: я здесь, тут и никуда ты от меня не денешься; я всегда буду незримо присутствовать там, где ты есть и где ты меня никогда не ждешь; я буду непременно напоминать о себе, а если вдруг ты попытаешься забыть, я буду говорить тебе самое гадкое и мерзкое, что когда-либо ты слышал. Так помни я всегда с тобой и против тебя!
   Затем молодое сознание, видимо, не выдержало страшного напора, в нем быстро что-то изменилось, перевернулось, и вот уже Дмитрий стал совершенно другим: по-мужски серьезным, не по возрасту умным, спокойно-рассудительным, и, причем все это случилось неожиданно. Вроде бы мальчик жил своими детскими увлечениями и привязанностями; но прошел лишь день и из юнца стал взрослый мужчина, в котором Алексей, не оглядываясь на пройденный путь, вдруг увидел не того, кого хотел, кого он воспитывал, он увидел совершенно чужого, душевно ободранного человека - а говорят, что пуля убивает только одного, эта же, выпущенная сыном, одновременно уничтожила сразу три жизни.
   -- Ты убил специально, нарочно, - между тем, постепенно приходя в себя и начиная разбираться в окружающей обстановке, даже понимать ее, но так же тихо, шепотом, как и в первый раз, проговорил отец. В его голосе звучала страшная неуверенность, может потому, что он просто не знал, как поступать дальше. От прежней решительности, с которой капитан шел сюда, чтобы совершить самое ужасное, но обязательное действо, не осталось и следа; вместо нее, что собственно и заставляло его быть таким, жило обычное чувство отца, ощущение невероятной близости и родства к этому человеку.
   Однако постой, что-то не то! Из глубины его души поднималось отвращение, оно росло, увеличивалось в размерах, своими темно-черными красками разбавляло то светлое и хорошее, что было у него по отношению к сыну.
   "Как так! Как такое может случиться, но если это произошло, то Дмитрий сам виноват, он виноват в том, что выстрелил в моего лучшего друга, а значит, мне ничего не остается, как объявить сына своим врагом".
   Алексей чувствовал, как психика стремительно разгоняется, и вот уже искрение отцовские чувства и легкое раздражение по поводу такого неприятного казуса напрочь забылись, они казались чужими, ощущениями не его. Психика разгонялась. Только сейчас капитан с удивлением заметил, что до поры до времени дремало в нем, какие могущественные древние силы: силы, способные, с невероятной быстротой распространяться и захватывать все новые и новые пространства, способные, невероятным магнетизмом притягивать и уничтожать все новые и новые человеческие судьбы, бросая их в бешеный поток настоящей действительности вроде топлива и выпуская оттуда отработанный шлак.
   Буквально через несколько минут Алексей Васильев уже смотрел на своего сына совсем не так, как до этого. Он теперь не был любящим родителем, он, несмотря на ранний возраст Дмитрия, видел в нем, прежде всего убийцу, а потом уже...
   Впрочем, второго не было - Васильев не считал Нехорошева своим сыном, он погиб для него вместе с прежней любовью, которая и отличает отца от других мужчин, которая, в некоторых случаях помогает ему стать тем, кем он хочет стать в этой жизни.
   Да, Дмитрий Нехорошев являлся по-настоящему чужим, очень далеким человеком; почему-то даже ощущения, испытываемые капитаном к нему, были слишком схожи с теми, что он чувствовал во время долгих и утомительных дознаний, когда в его кабинете сидели опасные рецидивисты и жестокие, отличающиеся особой изощренностью в убийствах маньяки. Ему становилось не по себе тогда, его начинало тошнить и он не мог отделаться от устойчивого отвращения к ним.
   -- Ты это сделал! - в который раз проговорил Алексей, но теперь совершенно изменившимся голосом: гнев и ненависть в мгновение пронзили того, кто сейчас стоял около своего сына. Дмитрий, испугавшись такого непохожего на себя, грубого и злобного окрика отца, отшатнулся и тихо застонал - парень подобной уловкой старался несколько смягчить затвердевшее сердце некогда родного человека. Не получилось - на остывшем пепелище больше не заиграет огонь дружбы, оно остыло без всякой надежды на возрождение и навсегда.
   Алексей же в этом стоне уловил нотки неестественные, поддельные, казалось, что они предназначены для того, чтобы нарочно сбить с толка, а это больше всего бесило его, подливало в него всего понемногу: ненависти, раздражения, отвращения и еще того, что называют лишь одним коротким, но весьма емким и точным словом - жаждой. Жаждой мести! Капитан жаждал ее всем своим существом, он стремился к ней, как стремятся к самому хорошему и красивому, и в таком стремлении он незаметно для себя настраивал струны своего сердца на иной лад и, уже настроенный на него и вызывавший совсем другие звуки в душе, Алексей запел по-настоящему. Чувства также перестраивались, даже руки, сжатые в кулаки, переживали, они, будто кожей ощущали, что держат раскаленный, дышащий жаром кусок металла, который больно обжигал ладони.
   Ну, что ж месть требовала его сделать то, что не сделал бы ни один нормальный отец никогда и ни при каких условиях.
   -- Вот и все! Это конец! Да, Дмитрий, конец! - Алексей посмотрел на парня и его губы расплылись в дьявольской усмешке, в его глазах горел, как у безумца, огонь. Огонь, возникший именно на том пепелище, разрастался с той целью, чтобы, уничтожив любовь, возвысить свое пламя, свой пожар зла и гнева.
   "Его следует убить точно так же, как он убил Мишку, - без жалости и всякого сожаления", - пожар действительно разгорался с невероятной быстротой. С каждой минутой он набирал силу и уже не что и не кто не были в состоянии остановить его.
   "И без упрека - все-таки он моя кровь, и без лишнего человеческого сострадания, потому что он настоящий убийца, опасный человек, не имеющий права на жизнь", - так размышлял бывший отец о бывшем сыне.
   "Однако можно и повременить, - ведь убить я всегда успею и смогу", - вновь дьявольская улыбка пробежала по его губам.
   -- Поднимайся, - решительно проговорил капитан и отвернулся от парня, словно подобным поведением показывая, что больше не может быть иных решений, что то, что он сказал окончательно и не изменится, как бы того не желал Дмитрий.
   -- Но у меня... - попытался возразить тот, однако так и не успел договорить, так как сильный размашистый удар отца заставил его замолчать - а ведь в своем воспитании Алексей никогда не прибегал к грубой физической силе, он сторонился ее, хотя и следовало в некоторых моментах ей воспользоваться.
   -- Поднимайся, мы сейчас отсюда уходим!
   Лицо капитана показалось парню совершенно бесстрастным, только в глазах по-прежнему горел тот самый огонь, которого он никогда не замечал в отце.
   Вот и все - больше Алексей ничего не сказал, но и этого было достаточно, чтобы Дмитрий сам подталкиваемый сильным страхом, который пугал его и сковывал, приводил до высшей степени потрясения и одновременного удивления, поднялся и, постояв немного то ли раздумывая стоит ему идти или нет, то ли просто прикидуя в уме что же будет дальше и собственно, куда поведет его этот ставший чужим человек, безропотно последовал за Васильевым-старшим.
   Тем временем капитан остановился около тела Михаила, в который раз внимательно осмотрел его с ног до головы - видимо, еще надеялся, что то, что произошло с другом, на самом деле не произошло: вот сейчас майор откроет глаза и поднимется, затем он отряхнется и весело подмигнет ему, мол, не беспокойся со мной все в порядке. Увы, ничего подобного не случилось!
   -- Подними его, - повелительным тоном приказал отец сыну.
   Тот, как-то обречено вздохнув, взвалил тело Потапова на плечи. Тяжело, Дмитрий даже согнулся вдвое под весом начинавшего остывать трупа, однако Алексей не проявлял особой жалости по отношению к некогда близкому человеку; он наверняка забыл то, как, совсем недавно, несся старика Колченогова сначала от места его смерти до машины, а затем с огромным трудом поднимаясь на свой этаж, невероятно устал. Тогда от нее, от усталости, охватившей его, он был готов свалиться и больше ни о чем не думать, не говорить и тем более не делать. Забыл отец, совсем забыл!
   Капитан направился к чердачной двери, она оказалась запертой, однако это не помеха - сильным ударом ноги он заставил ее капитулировать. В голове и в глазах его царила настоящая пустота и бессмысленность, которые являлись как раз теми пустотой и бессмысленностью, что не могли с полной ясностью оценить весь путь, предстоящий им: спуститься с чердака и по темным, сумрачным, лестничным пролетам выйти к запасному ходу, потом пройти незамеченным спортивный городок, площадку арестованных машин и весь хозяйственный двор, напоследок так же скрытно и быстро перебежать дорогу и оказаться возле потаповского "УАЗ". Конечно, все это сделать в тайне от посторонних глаз, которые наверняка за ними наблюдают, да еще в огромном городе, особенно в дневное время суток будет очень сложно, практически невозможно. Добавить ко всему тяжелый труп на плечах слабого мальчика, не горящего особым желанием идти туда, куда его ведут, - и такое предприятие становится совершенно невероятным; но, удивительно, Алексея абсолютно не волновало: удастся ему пройти или нет, он, напротив, желал и даже старался, чтобы его заметили. Может поэтому, капитан решил идти на пролом, казалось, что нарваться на неприятности для него сейчас было основной целью. Желание полностью разрядиться, выместить на ком-нибудь свой гнев и все то, что в нем накопилось негативного за последнее время и так долго терзало, поглотило его без остатка.
   Глаза Алексея продолжали оставаться пусты, зато хмурое озлобленное лицо говорило о решительной настроенности капитана, оно действительно напоминало противный ком, сгусток, все время увеличивающийся в размерах, превращающийся в неправдоподобно уродливое изображение чего-то гадкого; в нем все изменилось: все видеть он стал в искаженном виде: красивое и цветущее представлялось в однообразно-сумрачных тонах, а то, что еще больше ужасало и приводило в недоумение, смешивалось, размывая границы хорошего и плохого. Для него все становилось одним и тем же: белое и черное уже не отличалось друг от друга в его сознании, словом, капитан пришел к тому, чего Алексей сильно опасался в своей жизни и, опасаясь, старался обойти десятой дорогой, но, иногда обойдя предмет своего страха и думая, что он все дальше и дальше уходит от него, Васильев неожиданно для самого себя представал перед той бедой, которая заставляла его играть по своим законам и правилам, неинтересным для человеческого существа.
   Именно потому, что спускавшиеся по лестнице не старался прятаться, отец и сын достаточно быстро добрались до запасного хода. Алексей не стал повторять свой путь через уборную, он тем же способом, что и открыл чердачную дверь, вышиб и эту и, никуда не смотря, словно на параде чеканя каждый шаг, направился к машине через спортивный городок и площадку арестованных автомобилей.
   "Неужели так никто и не подойдет", - капитан время от времени оглядывался по сторонам, с надеждой обнаружить кого-нибудь, кто кинется на него. Однако не то, что бы кто-то пытался его преследовать, а даже просто живого человека не наблюдалось поблизости, казалось, окружающие догадывались о его решительном настрое и не желали попадать под горячую руку. Вот поэтому Васильев и вымещал всю свою ненависть и весь свой гнев на ноги - это становилось понятным, стоило только посмотреть на походку, до неузноваимости изменившуюся. За ним, еле поспевая и выбиваясь из сил, спешил его сын; моментами он останавливался и испуганно оглядывался по сторонам в поисках спасения. По взгляду, наполненному ужасом, сложно что-либо было понять: то ли парень шел только по принуждению, и такое положение его не очень то устраивало; то ли он боялся, но не своего отца, а гнева более могущественной силы - вот Дмитрий и останавливался, и оглядывался по сторонам.
   Когда расстояние между ними увеличивалось, парень догонял отца, едва стоило тому одарить его злобно-сосредоточенным взглядом, - и так продолжалось все время, пока они двигались к машине. Несмотря на то, что труп был тяжелым и практически вдвое превосходил его собственный вес, Дмитрий не чувствовал его, видимо сейчас он интересовался совершенно другими вещами или его мучили иные переживания, чтобы замечать тело, лежащее на его плечах. Взгляд убийцы друга отца поднялся вверх, он сразу увидел бледное восковое лицо Михаила, своего крестного.
   "Неужели это сделал я?" - с нескрываемым удивлением подумал он, мысли казались совершенно простыми и будничными, такими, словно речь шла о незначительном происшествии.
   "Ты всегда оставался самым преданным и единственным другом, - размышлял парень, продолжая смотреть в потаповское лицо, - по крайней мере, до тех пор, пока ты оказался там, откуда нет дороги назад".
   Дмитрий улыбнулся своей равнодушной улыбкой, которая, как сама вечность, была улыбкой неизбежности, того, что ждет каждого. Понимал ли он, что, несмотря на случившееся, Алексей по-прежнему живет так, как жил Потапов, - ведь кровное братство это тогда, когда боль, обычная человеческая боль одного, такая жгучая, острая, невыносимая передается так же остро и невыносимо другому; когда оба, не обращая внимание на тысячи километров, разделявших их, чувствуют один и тот же страх, ужас, доводящий до последней степени, после которой люди оказываются там, откуда действительно нельзя найти дороги назад. Нет, не понимал, точно так же, как и не знал и не чувствовал Васильев-младший. Он не мог до конца ощутить и осознать, что сотворил, какое горе принес своему отцу, - и не только убийством лучшего друга, но и тем, что убийцей являлся его сын.
   Господи! до чего дошел мир, до какой ужасной реальности мы довели себя, если...
   Посмотри со стороны, оцени картину, вызывающую приступ тошноты: впереди шагает, твердо чеканя свой шаг, отец, жестоко избивший сына, который, согнувшись в три погибели и тяжело дыша, еле поспевает за ним, с трупом лучшего друга на плечах, по иронии злой судьбы, убитого им же самим.
   Миновав площадку арестованных машин, а затем весь хоздвор, Алексей, с холодной сосредоточенностью на лице и при полном внешнем спокойствии, только подчеркивающем внутреннюю ясность, и Дмитрий, в мыслях проклинавший впереди идущего человека, подходили к "УАЗу". Его очертания смутно маячили около некогда красочной витрины респектабельного ресторана. Но почему собственно некогда? Витрина до сих пор мигала люминисцентными лампами, словно приглашая прохожих в свои аппартоменты.
   Дмитрию удалось прочитать вывеску: "Отдохни вдвоем!" Увидел он и изображение, точнее темные силуэты мужчины и женщины, сидящих за столиком. Казалось, город продолжал жить своей прежней жизнью или просто жизнь была красивым балом среди чумы.
   "Может, убежать?" - вдруг родилась у Васильева-младшего идея, которая не могла не родиться. Ему вдруг страшно захотелось сбросить с себя осточертевший гребный труп и скрыться вон в том проулке между супермаркетом и трехэтажным зданием сталинской постройки.
   За размышлениями Дмитрий не заметил, как они с отцом, прошли мимо этого проулка, и благоприятный момент для бегства был упущен.
   "Он непременно мне свернет шею, если я попытаюсь это сделать".
   И действительно, Дмитрию не стоило убегать, так как Васильев-старший, находясь в таком состоянии, готов был сорваться и, не задумываясь, выместить всю свою ненависть на ком угодно, даже на собственном сыне, тем более что последний натворил слишком много того, за что необходимо нести ответственность.
   Неприятность и непоправимость, злость и ничтожность содеянного - все это рождается на эмоциях и отражается в реальной жизни под разными углами, заставляя огорчаться и разочаровываться, порой, так сильно, что человек начинает терять связь с настоящей действительностью.
   Связь с этой действительностью потерял и Алексей. Глаза и лицо его оставались бесстрастными, безучастными к тому, что происходило вокруг, зато мысли работали четко, подобно отлаженному механизму, они все просчитывали, анализировали, складывали и вычитали, искали подходящий вариант и не находили, тогда стройный ход размышлений поворачивал ровно на сто восемьдесят градусов и продолжал поиски в ином направлении, будто именно оно самое верное и именно оно приведет к разгадке того, что пока оставалось неразгаданным.
   Вот Васильев оглянулся на сына, проверяя его состояние. Дмитрий сразу отшатнулся от него, что-то очень не понравилось ему: наверное, лицо - совершенно пустое, на нем не отражалось ни одного чувства: ни радости, неуместной сейчас, ни горя, пожалуй, самого необходимого, ни обреченности, потому что оно, это чувство жило в нем практически постоянно в последнее время, даже бесстрастия, царившее в сознание каких-нибудь парой минут назад, куда-то безвозвратно исчезло; а может, глаза, взгляд которых отрешен, смотрят не мимо него, не даже поверх, они разглядывают то, что стоит сразу за ним, они смотрят сквозь, так, если бы его не было здесь. Все это страшно, просто ужасно!
   Взгляд Алексея с сына переместился на небо.
   А там?!
   А там творилось что-то необычное, сверхъестественное, уму непостижимое. Небосвод напоминал собой сплошное месиво, состоящее из черных сгустков, оно надвигалось на столицу строго с севера, грозя полностью запеленать город в плотный саван, правда пока только его половина находилась под властью жуткой стихии, другая же лишь подвергалась нападению со стороны жадных рук-щупалец. Они, словно руки садиста, разрывали воздушную материю на мелкие кусочки, а затем с завидной жадностью поедали их, именно поедали, так как другого сравнения невозможно было себе представить.
   Черный цвет властвовал, его буйство распространялось и на землю, и на небеса, превращая безумие всего живого и неживого в общее безумие распоясавшейся стихии; все в нем исчезало, растворялось, и ... только продолжали светиться люминесцентные лампы на красочных витринах.
   "Как похоже.... Где-то такое уже происходило.... Да, да - самый первый раз.... Хотя подобного все-таки никогда..." - Алексей продолжал заворожено наблюдать, его примеру последовал и сын, он даже забыл о своих мыслях и об усталости, сковывавшей все тело.
   Еще никогда чернота не спускалась так низко и никогда она не казалась настолько одушевленной, создавалось впечатление, что рядом находится какое-то живое существо, и темнота, повинуясь ему, дышит вместе с ним, вздымаясь и опускаясь, вздымаясь и опускаясь, словно вдох и выдох, вдох и выдох.
   Господи, она была жива и она совершенно ничего не признавала в этом мире, в нашем мире: ни добра, ни зла, она лишь принимала в расчет свою силу - силу, способную изменить многое. Только сейчас это понял Алексей.
   "Добро и зло - наше творение, и они жили с нами по своим законам и правилам, а Это пришло оттуда, извне, и ему чужды они, более того совершенно непригодны".
   На мгновение капитану показалось, что то, что происходит вокруг, является кошмарным сном и что он спит, и стоит слегка тряхнуть головой и все исчезнет. Алексей и тряхнул ею, правда это его движение выглядело неестественным и неуклюжим. Ничего не изменилось, все осталось прежним, таким, каким он видел в первый раз, и чернота уже изгибающимися кусками гуляла по улице, особенно она заинтересовалась рестораном: "Отдохни вдвоем!" - в новом мире она примерялась что к чему.
   -- Черт знает, что происходит, - достаточно громко выругался Васильев-старший и поспешил к машине.
   Дмитрий, также находившийся под впечатлением от увиденного, чуть ли не бегом направился за отцом, видимо, оставаться одному с трупом на плечах, да в окружении до омерзения противных сгустков его не очень-то привлекало.
   Стоило им начать двигаться, как извивающиеся комки принялись со страшным голодным остервенением набрасываться на спешащую парочку. Особенно доставалось Алексею, он вдруг ощутил едва заметную боль, словно его сначала слегка кололи небольшой иголочкой, а затем кусали достаточно острыми зубами. Что это? Капитан не понимал, что происходит, он стал оглядываться по сторонам, ища причину таких неприятных ощущений, но ничего не замечал.
   -- Это они, - тихо проговорил за его спиной Дмитрий.
   И только сейчас Алексей понял, что боль, причиняемая ему, происходила именно от сгустков; они, приближаясь к его телу, кусали живую плоть, смаковали ее, а может, просто пробуя, подготавливали, чтобы потом совершить что-то действительно ужасное.
   "Интересно, если попадешь в самую их гущу, что будет?" - Алексей старался представить себе, что произойдет с ним, окажись он там.
   А что будет, если смешать белый цвет с черными? По законам и правилам его мира и его времени именно черное побеждает; по законам и правилам того мира эта аксиома оставалась также неизменной, впрочем, было ли в нем, в том мире вообще что-нибудь, может голая пустота, неизвестность окружала его и лишь сейчас блуждающая чернота повстречалась с чем-то реально существующим.
   Господь Бог, как все надоело, достало так, что больше нет сил терпеть и молчаливо все переносить. Лучше сразу сойти с ума, однако никак не получается, да и внешне он выглядел слишком спокойным и сдержанным, чтобы настолько близко подойти к порогу безумия: на лице его была нарисована маска полного безразличия - с таким обычно плюют на все с самой высокой колокольни. Конечно, относиться ко всему безразлично особенно сейчас требовало огромной силы и выдержки, потому что наступали времена достаточно трудные и сложные, времена, которые за одно мгновение воздвигали царства и тут же их разрушали, строили новую жизнь и сразу отказывались от нее, меняли до полной неузнаваемости людей и, не успев их полностью изменить, отказывались от них.
   -- Увидим ли мы когда-нибудь небо? - оставалось только мечтать и смотреть на него, оно же постепенно увядало, угасало и теряло свои прежние очертания и формы. Черная материя медленно затягивала его, точнее поглощало, не оставляя ни кусочка, ни одного жалкого клочка.
   Вот к чему в результате пришли! Вот перед чем, в конце концов, оказался Алексей! А ведь, сколько с тех пор, как начались события, передумал он, прикидывая и часто вставляя в свои иногда стройные, но в основном запутанные мысли, многоликое "если бы", как капитан надеялся на него, и с такой верой шел вперед. Шел к чему? К тому, к чему он пришел!
   Если так, то собственно для чего оказались все его старания и стремления, для чего погибло столько людей и столько людей превратилось в ни что, и для чего пришлось пережить столько всего? Неужели безобидная детская дразнилка или присказка (кому как угодно): если бы да бы мешает - стала лишней и без всякого сожаления была выброшена, а ведь именно эта пресловутая "бы" составляла в радужных надеждах основу. Почему же составляла, она и сейчас весьма доходчиво и ясно говорила ему, что если бы не наступил тот злосчастный день со всеми своими подробностями и мелочами, когда пришла та гребная телеграмма, то ничего бы не произошло.
   Однако, если бы она не пришла, тогда бы непременно случилось другое, потому что все было заранее спланировано в их судьбе и ничто, абсолютно ничто и никто не могло изменить сегодняшнее положение. Все предопределилось задолго до того, как они появились на свет, и все заранее расставлялось по своим местам и заранее назначались роли, особенность которых состояло в том, что актеры не знали сценария и им давался лишь один дубль.
   Ну, а если бы случилось то, что, собственно говоря, не могло не случиться, если бы все осталось по-прежнему таким, как и раньше? Что тогда? Они продолжали бы служить верой и правдой в родном Отделе, жили бы как ни в чем ни бывало и радовались этой жизни, временами проклиная ее, потому что однообразие сильно утомляет, и ничего бы не знали о том, мимо чего им удалось пройти. Видимо, судьба, а может, случай распорядились иначе, и вместо спокойной размеренной жизни, друзья оказались в бешеном водовороте событий, от которых они были не в восторге, но, удивительно, оказавшись в мире, в который товарищи вошли без криков, без проклятий и без истерик, они прекрасно понимали, что их результат будет борьба - борьба, неприносящая ничего, кроме смерти. А есть ли для человека что-то страшнее смерти, ужаснее того, что с ним происходит на самом деле? Тогда что это? Сейчас, казалось, ничего, однако неправда, - в жизни существуют вещи достаточно опаснее, чем обычная смерть, например, те, что приводят некогда близких и родных людей к непримиримой вражде, когда вдруг сын стреляет в лучшего друга отца, а сам отец доходит до такой степени безумства, что готов убить плоть от плоти своей, кровь от крови своей.
   Господи, только сейчас Алексей Васильев осознал всю величину своей трагедии. Как ему раньше после того, как он распознал в убийце Дмитрия, подобное не приходило в голову. Капитан резко повернул голову и с широко раскрытыми глазами, как бы заново посмотрел на Васильева-младшего.
   "Зачем он это сделал?" - подумал он, вспоминая, как достаточно часто Михаил заходил к ним домой и как радовался его сын приходу дяди Миши, как они заразительно играли, даже Мария, не удержавшись, принимала участие в шумном веселье мальчика и взрослого мужчины и как, садясь за стол, Димка непременно усаживался около отцовского друга.
   "Как ты изменился и как изменили тебя", - мысли вызывали только новую волну злобы и ярости.
   Злобу и ярость на свою жену. Конечно, кому, как не ей, всегда бывшей отъявленной потаскушкой и самой последней шлюхой, приглашавшей в свою уютную постель многих кобелей, принадлежало право воспитывать их ребенка. Вот она и воспитала в нем нечто, без принципов и идеалов, со сплошным себялюбием, маниакальными способностями и страхом.
   Да, страхом - именно его видел Алексей в глазах сына.
   "И даже это у него от нее", - подумал Алексей, смерив парня презрительным взглядом.
   "Я всегда учил его держать ответ за свои поступки, а она никогда за них не отвечала, она считала их вполне привычным делом и всегда сваливала свою вину на чужого - для нее виноват был любой только не она сама, и он стал таким же", - его взгляд по-прежнему хранил невероятное спокойствие, он бесстрастно осматривал молодого человека, согнувшегося в три погибели под тяжестью трупа Потапова, он видел перед собой не родственника, а убийцу друга.
   -- Выгляди достойней и умей отвечать за то, что ты сделал, - Дмитрия потрясли не сколько слова отца - к ним он давно привык, хотя и не воспринимал в серьез, а сколько тон, с которым они были произнесены.
   Между тем невероятная темнота и тишина - именно темнота и тишина из другого мира, воцарились вокруг, они, действительно казались живыми, и, видимо потому представлялись какими-то сверхъестественными и невозможными. В одно мгновение вся эта живая трепыхающая масса заставила огромный мегаполис вымереть, исчезнуть, а появляющиеся лишь изредка фигурки людей только подчеркивали общую трагедию и являлись незначительным дополнением в мертвое царство теней.
   "Вот как значит, выглядит их мир - ничего примечательного, хотя и впечатляет то, что он смог сделать с большой многомиллионной столицей огромного государства буквально за несколько минут - ведь подобного еще никому не удавалось".
   Мысли Алексея Васильева прервались солнечным лучиком, вернее отблеском из его прошлого; он каким-то невообразимым образом, с трудом найдя узкую прореху в трепещущей черноте, проскользнул и едва осветил кафе "Отдохни вдвоем!" - затем он промчался, пронзая тьму, мимо высоких городских строений и ласково, словно подбадривая капитана на благие свершения, дотронулся до него. На мгновение Алексей ощутил теплоту, умиление, потом пришла твердая решительность, и он почувствовал, как внутри просыпается что-то давно погасшее, но такое родное и близкое, очень хорошее.
   Господи, что с ним?! Капитан вновь посмотрел на сына и ужаснулся оттого, что он собирался совершить. И подобное он хочет сделать? Не может быть!
   Необходимо обо всем забыть и простить Дмитрия. Как этого страстно желал капитан, и наплевать, что сын убил Михаила, - ведь не он же совершил ужасное злодеяние, его кто-то надоумил, или он попал под чужое влияние, поэтому он и стрелял, хотя на самом деле Димка не хотел этого делать - ему пришлось нажать на крючок, что в конечном итоге его самого и сгубило. Сын выстрелил в упор в Потапова, но пуля принадлежала и ему, может даже в большей степени, чем Михаилу. Нет, Дмитрий не убивал. Убийством не считается, если человек не стремился к нему. Когда он не хочет его, то это не убийство. Незначительные причины, побудившие сына к стрельбе, не могут браться в расчет: пускай, он чувствовал некоторое пренебрежение по отношению к Потапову, пускай даже оно являлось таковым, что в голове у мальчишки возникли мысли о расправе, пускай он на самом деле выстрелил в него, но результат - Дмитрий не убивал Михаила Потапова. Не убивал!
   Так может наплевать на месть и обнять сына, простить его и расцеловать?
   Теплота исчезла также неожиданно, как и появилась, и вновь капитана сковало холодное безразличие, отговорки по поводу содеянного Дмитрием мигом куда-то исчезли, более того они показались Алексею полным абсурдом.
   "Что значит, не он убил, - с некоторым раздражением размышлял Васильев, - я видел то, что видел, и не мог видеть иного".
   Странно, как ум - это человеческое мерило, жило отдельно оттого, что с таким усердием защищало сына, иногда подчиняя его, но в основном подчиняясь и завися от внутреннего мира человека. Как они порой ненавидели друг друга, видимо потому, что составляли в одном целом два разных существа. Подобное происходит с каждым человеком, даже с обычным мальчишкой, еще ничего непознавшим и неиспытавшим, входящим в мир со своими понятиями, но не прошедший ту чисто мужскую закалку, когда из холодного сразу бросают в горячее, а из него кидают в обычный жизненный водоворот. Вот тогда волей-неволей начинаешь задумываться: то ли в тебе говорит сердце, то ли трезвый разум, а может, кто-то, кто просто так к нему пришел и сказал, как необходимо поступить и что для того нужно сделать. Нехорошеву пришлось все исполнить.
   Задумывался ли он при этом о чем-нибудь, оценивал ли, что собственно совершает, понимал ли - неизвестно, скорее нет, чем да. Не было в нем желания и раскрыться, поведать о том, что пришлось пережить, сбросить с сердца тяжелый камень и хоть на мгновение заглушить в себе свои страх и боль, залить ненависть обычными человеческими чувствами и, в конце концов, осознать, что тебя больше не тяготит ужас содеянного.
   Вероятно, Дмитрий не раскрывался по той простой причине, что за свою короткую жизнь он ни разу не попадал в подобные ситуации и даже не подозревал какое облегчение испытывает человек, исповедовавшийся в своем горе. Оно, облегчение проходит вроде бы очень быстро и незаметно, кажется, за такой маленький промежуток времени вообще невозможно что-либо почувствовать, или ощутить, или понять, но все же человек переживает самые неповторимые и красивые минуты, которые случаются в его жизни не так уж часто. Скорее это сродни детству, беззаботному детству, когда ты не за что не отвечаешь и абсолютно не подозреваешь, что тебя впереди ждет совершенно иная жизнь, полная опасности и неожиданности, заставлявшая становиться мальчиков взрослыми настоящими мужами, а иногда такой переход случается и гораздо раньше, может от отцовского и материнского непонимания, что постоянно выводит из себя, заставляет нервничать и вытворять всевозможные пакости, или может, оттого, что даже такого непонимания не было, как не было и самих родителей - страшная трагедия для ребенка, постоянная, растущая с каждым прожитым годом, она в итоге давит и убивает того, кому принадлежит. Сразу тогда появляется желание, превращающееся в крепкую твердую уверенность, кому-нибудь за что-нибудь отомстить, причем оно не является его врожденным качеством, оно приобретается им от человеческого непонимания и невнимания, из-за ненависти и обиды, что с другими обращаются по иному, несколько лучше.
   И опять вина всему ум, который распоряжается по-своему с людьми: захочет - посылает туда, захочет - возвращает оттуда, понравится - вновь посылает и снова возвращает. Но иногда происходят моменты, когда человек действительно попадает в неприятную ситуацию, и тогда ум подсказывает выход, свой выход из создавшегося положения. Он находит десятки отговорок, чтобы человек выбрал именно его, хотя существуют и другие способы, которые более подходящие, но неудобны и неугодны уму. В конце концов, выбирается его выход, предложенный им, и он в основном не действует, однако даже тогда ум находит сотню причин: он, человек оказался не на столько опытным и мудрым в жизни; он не достаточно подготовился к нему; он, вообще, все сделал совершенно не так - в конечном итоге во всем виноват только он, и с этим соглашаются люди, пренебрегая природными инстинктами.
   Для Дмитрия, что удивительно, детство оказалось тем самым светлым солнечным лучом, правда который незаметно промелькнул и погас, только остался отблеск в воспоминаниях. Он появлялся очень редко, сейчас же уходил в темноту, теряясь в ней, и постепенно исчезал, словно счастье, так и не ставшее действительным для молодого парня. Ужасная трагедия - давнишние несбывшиеся мечты, которые помаячили невдалеке и, будто в насмешку, ушли, видимо к другому, они покинули Дмитрия, как покидают надоевшее, ставшим противным место, как что-то ненужное.
   "Я на самом деле никому не нужен, никому", - сердце у парня бешено стучало: то ли от этого сознания, то ли от страха, дикого и неудержимого, страха, что все так сразу свалилось на него.
   Дмитрий боялся стоять около отца, ставшим для него самым злым врагом, с тяжелым трупом на плечах - плодом его деяний, в неуютной обстановке, холодной, как сама действительность. А что собственно изменилось, если бы не произошло того убийства? Все равно отец не позволил бы ему проявить свои чувства - ведь он мужчина, и обязан скрывать свои эмоции, обязан! Так какая разница? Какая?
   Секунда - и вдруг Дмитрий перестал что-либо помнить и ощущать. Одного мгновения оказалось достаточным, чтобы в памяти образовался провал, чтобы не осталось прошлого, неожиданно превратившегося в смешную глупость и глупую неправдоподобность, чтоб было только настоящее, черное и плохое, страшное и губительное, причем то, что осталось позади, также исчезало, проваливаясь в страшную бездну. Его жизнь, жизнь Дмитрия Васильева-Нехорошева стала походить на записывающее магнитоустройство, правда совсем неисправное, оно фиксировало ее и тут же стирало. Для чего? Наверно, для того, чтобы наше и, в частности, его настоящее шло по своим законам и правилам, портя, ненавидя и уничтожая человеческую судьбу, одновременно унижая других и принося горе им, словом отец потерял своего сына навсегда и безвозвратно.
   Ну что ж, если такое случилось, то пусть все идет своим чередом. А впрочем, все и так шло по-своему, по заранее продуманному плану, без изменений - однако кто бы посмел сейчас хоть что-то поменять. Видимо, никто!
   Алексей спешил к машине - черных извивающихся сгустков стало еще больше, да и кусались они теперь гораздо больнее, капитан видел, как начинали синеть и ныть места укусов.
   "Быстрее в "УАЗ", иначе эти бестии сожрут нас заживо", - и все-таки под фразой "нас" Васильев, несмотря на бушующую в нем злобу за погубленную жизнь Михаила, по-прежнему имел в виду их, двоих.
   И вот они, наконец, в машине - ты здесь, им кажется, в относительной безопасности. Труп лежит на заднем сиденье - совсем как тогда, когда Алексей вывозил Матвея Степановича к себе домой, в Москву; старик тогда находился на том самом месте, да и прошло с тех пор каких-то шесть - семь часов.
   Васильев долго смотрел на мертвого Потапова, затем взгляд переместился на Дмитрия - и это его сын, плоть от плоти его, кровь от крови его, тот не выдержал строгого порицания, читающегося в глазах, и отвернулся.
   "Чувствует, сволочь, свою вину, знает, что натворил", - мысленно проговорил Алексей. Однако ничего подобного на раскаяние в рожденном Васильевым не было; он, видимо, не помнил, что произошло всего пятнадцать - двадцать минут тому назад, поэтому и не понимал, зачем нес на своих плечах труп, вызывавший ничего, кроме отвращения и устойчивого омерзения, и почему сейчас сидит рядом с отцом, который изучает его с плохо скрываемой угрозой, словно врага.
   Зря, что Алексей не присмотрелся внимательней к Дмитрию, иначе он обнаружил очень много интересных вещей. А может, капитан все-таки заметил, однако не придал таким мелочам особого значения; может, те изменения, что сейчас происходили в сыне, каким-то образом отложились в его подсознании, чтобы потом напомнить о себе. Ответ могло дать только время, и лишь оно расставит все точки над "и" - ну, что ж придется подождать.
   Впрочем, ждать уже было и так некогда, все и без того зашло слишком далеко, и потому каждый вопрос, каждая незначительная мелочь требовала немедленного растолкования. Но что сделаешь, когда жизнь не представляла возможности разгадывать и находить, она постоянно подбрасывала все новые и новые загадки, от количества которых становилось даже не по себе.
   "Все-таки придется ждать", - ключ зажигания легко повернулся и, на удивление капитана, двигатель сразу заработал, набирая обороты. Железное сердце машины начинало стучать все громче и громче, все чаще и чаще, когда нога лишь чуть-чуть стесняла акселератор газа.
   -- Все будет хорошо, - улыбнулся сам себе Васильев-старший и снова окинул теперь уже повеселевшим взглядом поникшего сына.
   Мимо промелькнуло кафе: "Отдохни вдвоем!" - красочная вывеска и витрина продолжали играть десятками разноцветных люминесцентных ламп, как бы созывая посетителей, и гости действительно заходили в него, только гости не из этого мира, а из того. Черные сгустки, извиваясь, гуляли по его помещениям - видимо, с интересом исследовали то, что они никогда не видели у себя, возможно, незваные гости и примеряли: стоит ли это оставить, или же лучше прямо сейчас уничтожить.
   И так повсеместно. В магазинах, в ресторанах, в огромных офисах и в зданиях. Боже, может и у него в квартире.
   Машина, жалобно взвизгнув шинами, быстро помчалась в ту сторону, куда надвигалась чернота, казалось Алексей старался побыстрее умчаться от нее, хотя разум прекрасно понимал: как бы он не стремился к этому, все равно она догонит его, она придет и заглотит целиком, без остатка. Скорее, еще скорее! Алексей гнал потаповский "УАЗ", он хотел прямо сейчас оказаться в квартире и продлить свое общение с сыном, по крайней мере, до подхода этих неприятных сгустков. Кто же они есть на самом деле? Кто? Что они приносят с собой? Разрушение с бедой или разрушение с облегчением? И вообще, будет ли разрушение, - ведь оно оставляет после себя останки и развалины, они же, эти сгустки ничего не оставят, все уничтожат.
   "Вот я приезжаю, а моей квартиры нет, да и моего дома тоже", - тревога в душе капитана росла, становилась все невыносимей, когда он представлял, как окажется перед абсолютной пустотой. Ни перед чем! Что тогда с ним произойдет? Что тогда делать и что случится с ним и со всеми его желаниями и стремлениями? Сердце не сможет выдержать, однако оно все-таки выдержало убийство лучшего друга самым родным для него человеком. Значит, и сейчас все стерпит, непременно стерпит - ему просто некуда деваться.
   Многое откладывалось между отцом и сыном, многое из того, что случилось бы между ними и что еще не успел сделать в своей жизни Алексей, многое призывали к отмщению и своему освобождению, а значит, капитан не имел права не стерпеть.
   Вскоре машина, промчавшись, словно на крыльях, несколько кварталов, состоящих из достаточно добротных и красивых многоэтажных зданий, остановилась около его подъезда.
   Везде царила тишина: страшная однообразность и пугающая тишина. Им как раз Васильев-старший, между прочим, и обрадовался. Как все-таки человек бывает непостоянен: то для него кажется такой ужасно пугающей обстановка полного уныния и тишины, то, наоборот, она представляется слишком родной и близкой, земной что ли, а то, что находит с севера, на самом деле является чужим, ненашим, и если оно придет, тогда не поздоровиться никому.
   -- Пошли, - несколько грубо и бесцеремонно проговорил Алексей, он уже давно вышел из автомобиля и теперь стоял с трупом Михаила на плечах, достаточно грозно поглядывая на все еще сидящего сына. Тот отчуждено, будто не понимая, посмотрел на отца, затем попытался что-то сказать - его губы слегка дернулись в попытке произнести какую-то ключевую фразу, однако он ее так и не решился проговорить - забылся или просто эти слова оскорбили бы отца.
   -- Долго я тебя ждать буду?
   Сын поспешил выйти, за ним, за дверью подъезда скрылся и капитан. Он нес своего друга без видимого напряжения, легко, совершенно не чувствуя холодной тяжести его тела, не сгибаясь и не тяжело дыша, как тогда, когда ему пришлось тащить старика Колченогова. Возможно, сейчас Алексею помогали ненависть и страшное желание мести - они как бы придавали капитану сил, заставляя сердце бешено колотиться в груди в безуспешных попытках вырваться на волю. Но Васильев-старший пока сдерживал их, потому что прекрасно осознавал, что если ненависть и месть вырвутся из него, то они натворят тогда столько горя, сколько вообще способна излить из себя оскорбленная и изувеченная душа.
   Алексей все время поторапливал впереди идущего Дмитрия. Тот поднимался по лестнице с большой неохотой - видимо, чувствовал, что может его ожидать там, в конце пути.
   -- Ты в состоянии идти быстрее или мне тебе помочь?
   Мрачное состояние отца заставляло его разговаривать с парнем несколько пренебрежительно, как он разговаривал всегда с ним, когда тот совершал очередной нехороший, неприличный поступок - это больше всего бесило отца. Однако Дмитрий не помнил прошлого, не знал кто шел за ним и даже не подозревал, что такое с ним когда-то случалось, но все же он шел: шел, несмотря на мысли, бешено крутящиеся, словно в поисках какого-нибудь выхода из создавшегося положения.
   Пока он не находил, правда пару раз к нему что-то приходило, казалось действительно стоящее, и тогда парень останавливался, будто размышляя стоит идти дальше или нет. Стоит - и Дмитрий вдруг ощущал острую боль в ноге - это капитан, не сдержавшись, со всей силы пнул его. Парень не оглянулся, пошел дальше. Как он жалел сейчас, что у него не оказалось под рукой оружия. Вот так бы обернуться и всадить в его грудь лезвие ножа или прямо в упор расстрелять ненавистного человека, к которому, тем неменее, он испытывал массу противоречивых чувств. Ничего, к сожалению, нет под рукой. А значит, остается одно - хранить в себе самое искреннее чувство - злобу и ненависть.
   Жили злоба и ненависть и в капитане. Правда, они были совсем другими, непохожими на сыновни. У того пустые, но не без причинные, возникающие потому, что этот человек ведет его куда-то, куда неизвестно, да и вообще не нравиться он ему - не нравиться своим поведением и настроением.
   Вот и дверь Васильевой квартиры. Сколько раз здесь бывал Дмитрий, а раньше даже жил, однако сейчас он не знал, куда они пришли.
   Еще несколько минут и сын и отец уже стояли в небольшой и уютной гостиной; на мгновение Алексею Васильеву представилось, что они тут стояли и десять лет тому назад, но тогда Дмитрий был еще маленьким несмышленышем, веселым и таким энергичным, да и сам он был скорее молодым, чем пожилым. Обычно они заходили сюда, в гостиную и включали телевизор посмотреть мультфильмы, затем мать и по совместительству жена заносила поднос с двумя чашками чая и одной - молока (для Димки, он сильно его любил), с огромным количеством свежих, еще теплых, дышащих материнской заботой и любовью пряников и с вкусным клубничным вареньем. Они садились и, отпуская по поводу друг друга массу незлобных колкостей, принимались за ужин. После мультфильмов отец шел в детскую проверять уроки, проверял Алексей с присущей себе строгостью: если что-то оказывалось не так, Дмитрий садился и искал свою ошибку без участия посторонней помощи. На поиски, порой, уходило достаточно много времени, и сын засиживался за ними до глубокой ночи, но ошибка почти всегда находилась - этому способствовала и жесткая непреклонность отца.
   Являлось ли ошибкой то, что тогда делал Алексей Васильев? Может, его неправильное воспитание и привело к тому, что Дмитрий затаил нешуточную злобу на родного и близкого человека?
   Вину свою капитан начинал чувствовать, он уже не корил Марию, не считал ее главной виновницей происходящего с их отпрыском и вполне заслужено относил себя к худшим представителям доблестного отцовства, которым остается только одно жалеть о том, что произошло, мечтать вернуть безвозвратно ушедшее время, чтобы хоть что-то изменить в своей жизни.
   Алексей посмотрел на сына - а ведь, все могло получиться совсем не так. Совсем!
   Сын сейчас бы поступил на первый курс какого-нибудь московского института, жена работала в какой-нибудь простенькой фирме, а он бы так и продолжал служить в своем Отделе.
   Морок! Ахинея! Небывальщина! Капитан зло тряхнул головой, отгоняя надоедливые картины. Лучше бы другую - и на самом деле Алексею представилась достаточно знаменитая картина, где один грозный царь, который впрочем, и соответствовал такому своему названию, убивал своего сына; но воображение капитана пошло дальше: вот русский самодержавец занес над склоненной головой острый нож, его рука как всегда тверда и непоколебима, пальцы свободной руки сжаты в кулак так, что даже костяшки побелели, лицо холодно и решительно и с одного мгновения можно было определить, что оно привыкло быть таковым. А вот его сын, бедная жертва неудержимого царского гнева, его лицо бледно и наполнено диким ужасом, он дрожит от испуга и от сознания того, что с ним сейчас сделает собственный отец, и это, кстати, не нравится грозному царю, он желает достойной смерти своему отпрыску. "Умри, как полагается, не проявляй слабости, она меня страшно злит", - говорили его глаза.
   Еще немного, еще одно мгновение и...
   Дмитрий присел на краешек старого потертого дивана рядом с уже начинавшим разлагаться и потому неприятно пахнущим трупом своего прадеда. Естественно, теперешнее существо Васильева-младшего даже не подозревало, кем является для него Колченогов, да и он, впрочем, ничего не испытывал к нему, кроме неприязни и отвращения.
   "Этот человек, наверное, некрофил?" - подумал Дмитрий, с некоторым раздражающим интересом разглядывая лежащего на диване старика. Для него обстановка стала приобретать некие комические черты.
   "Животное", - с нескрываемой ненавистью про себя проговорил Алексей - видимо, ему не понравился любопытный взгляд сына.
   Тело Потапова капитан положил на одно из двух кресел. Как они, Михаил и Матвей Степанович походили друг на друга, словно братья-близнецы, и это несмотря на существенное различие в их возрасте, может, сама смерть стирает внешние различия между людьми. На самом деле оно так и есть - люди, когда умирают и когда их душа покидает тело, всегда чем-то схожи. Как такое получается? Никто не сможет дать ответа, вместо него существует лишь путаница и страшное непонимание происходящего.
   --- Ты хоть представляешь, что натворил? - Алексею все-таки пришлось начать неприятный для себя и сына разговор, который мог завершиться большими неприятностями.
   -- Нет, не представляю! А что именно? - парень действительно ничего толком не понимал; он терялся в догадках: для чего его привели в эту незнакомую квартиру и что от него собственно хотят, зачем этот человек, которого Дмитрий видел впервые, хотя память подсказывала ему, что раньше он его где-то встречал, заставил нести труп и теперь грубым тоном пытается объяснить, что он не прав.
   Васильев-младший смерил капитана тем самым взглядом, каким обычно выражают свое недоумение, он не отводил его, он смотрел прямо, требуя либо немедленного освобождения, либо пояснения к происходящему. Увы, его отец и не собирался этого делать, даже напротив, недоумение сына лишь больше разжигали ненависть к нему. В ответ, у того рождалось нечто, совершенно непохожее на простые человеческие чувства. Оно, это нечто, казалось, возникало вместе с внутренним голосом, вместе с черным древним зверем, поднимающимся из заповедных глубин сознания. Проснувшийся зверь обладал ужасной разрушительной силой, которая была его и в тоже время и не его, она возникала сама собой, порой против воли и человеческого желания - лишь бы кому-нибудь за что-нибудь, только неизвестно за что, отомстить, затем рассорить, а потом уничтожить, без жалости и бес сожаления, как поступают со скотом на бойне.
   -- Коротка же у тебя память, - волна бешенства захлестнула и Алексея, вот только незадача - зверь отца был помощнее и покровожадней, чем у сына.
   -- Мне и не нужна другая, меня устраивает такая, какая она есть.
   -- Хорошо сказал, однако в конечном итоге твои оправдания уже не играют роли, - капитан сел на второе кресло - ему еще удавалось сохранять спокойствие.
   -- Знаешь, я страшно сожалею, что тогда, там, на крыше лишь оглушил тебя. Пожалуй, я никогда так не жалел, как сейчас. Но ведь это не беда, ведь это можно исправить. Правда, Дмитрий?!
   "Оказывается я Дмитрий! Да я Дмитрий, и это чистая правда", - парень даже улыбнулся своему открытию.
   -- Такое случается очень редко, - не дождавшись ответа от сына, проговорил Васильев-старший, - когда родное чадо убивает лучшего друга отца, но если такое и происходит, то подобное событие становится значительным, и от него уже некуда не денешься.
   -- Не денешься, говоришь? А я, например, прекрасно представляю себе такую картину, - парень сначала несколько удивился второму своему открытию, но затем его память предоставила ему возможность вспомнить некоторые события недавнего прошлого, - сын стреляет в друга отца - действительно прикольно, даже забавно и, главное, нет никакой жалости. Наконец в жизни появляется хоть что-то по-настоящему стоящее, а то меня, если честно, постоянно достает страшная однообразность, да и окружающие цвета порядком-таки осточертели - так и хочется уничтожить их и заменить чем-нибудь, чем потом можно насладиться, - вот это счастье. Для меня, по крайней мере!
   -- Уничтожая других?
   -- Да, именно в этом! А что собственно отличает твой мир от моего? Только одно: в твоем - тебе улыбаются, говорят многочисленные комплименты, а через мгновение за твоей же спиной представляют с каким наслаждением они разбивают тебе нос, голову, как выворачивают руки и ноги, ломая их, как мучают и издеваются, радостно придумывая все новые и новые изощренные пытки; в моем же все делают сразу, да и нападают первыми.
   -- Что ты с успехом и сотворил.
   -- Да! - Дмитрий кивнул в знак согласия головой - теперь он вспомнил все, - и кстати, нисколько не жалею об этом. Я просто не привык жалеть!
   Перед Васильевым-младшим стояла цельная картина того, как все произошло, он вдруг заново пережил то, что пережил тогда, или может, парень испытал нечто иное, в совершенно другой интерпретации. Впрочем, так или иначе, все для него прояснилось, а для его отца стал понятен тот факт, что сожаления по поводу случившегося Дмитрий не испытывает совсем.
   -- Скажу больше, - продолжал тем временем сын, - если бы сейчас здесь, на этом месте произошло что-то подобное, то я, поверь, не колеблясь, совершил бы то, что я совершил тогда на крыше.
   "Ах, ты недоносок", - Алексея будто подхлестнули, он даже приподнялся - наверное, имел твердое намеренье броситься на Дмитрия, но в тоже мгновение передумал, затем смерил последнего испепеляющим взглядом, таким, что тому поневоле пришлось поежиться и замолчать, прекрасно понимая, что использовать дальше подобный тон становиться слишком опасно.
   "И пускай", - мысленно улыбнулся сын и, пренебрегая состоянием отца, доведенного им самим до крайнего предела, продолжил своими словами наносить ему страшные болезненные уколы.
   Хотите раздразнить быка, находящегося в загоне, в узком ограниченном пространстве? Достаньте красный платок и посмейте помахать перед его взором. Что страшно? А здесь действительно есть чему испугаться. По мере того, как ты действуешь на нервы быка, в нем начинает закипать настоящая ярость и злость. Он доходит до высшей степени бешенства тогда, когда сам человек думает, что он на высоте славы и в полной безопасности, на самом же деле перед лицом бушующего животного он лишь слабое творение природы, которое будет растерзано и растоптано едва гигант освободится. Вот что значит просто дразнить быка, ощущая свое господское величие перед неразумной скотиной.
   -- Сам посуди, - продолжал Васильев-младший, и для наглядности поднялся с дивана - видимо соседство с начинавшим уже разлагаться трупом старика Колченогова ему порядком надоело.
   -- Как поступить, когда на тебя несется человек с совсем недобрыми намерениями по отношению к тебе. Ведь ты в той своей жизни, да и он, - Дмитрий слегка кивнул головой в сторону Потапова, - сами без разговоров стреляли в подобных ситуациях. Так в чем виноват я?
   Парень особое ударение сделал на выражение "в той своей жизни", словно выделяя его, отодвигая в ушедшее прошлое, ушедшее безвозвратно, навсегда, оно уже никогда не вернется и не окажется рядом с ними.
   -- Это совершенно другое, - в словах сына было что-то логичное, что действительно Дмитрия оправдывало.
   -- Как совершенно иное то, что случилось там, на крыше. Правда, па-па!
   Зря! Ох, и зря произнес сын последнюю фразу с язвительной иронией. Зря, потому что именно она являлась последней гранью между тем, что его еще сдерживало, и тем, что являлось бескрайним и безбрежным морем самого плохого, по крайней мере, плохого по отношению к Васильеву-младшему. Теперь Алексей оказался в этом море, его волны, словно бешенные, терзали тело капитана, и он не в состоянии был бороться с ними.
   Вдруг в руках Васильева-отца очутился его табельный ПМ, а в его сузившихся глазах встал образ стоящего около окна молодого человека.
   Все происходило, как в замедленной съемке: взгляд капитана блуждал туда-сюда и останавливался на одной точке на теле парня, внимательно обследуя ее, затем он снова перемещался вверх-вниз и замирал на месте, словно обдумывая что-то, и все его мысли, которые в мгновение проносились в этих сузившихся глазах, прочитал Дмитрий. Они не сулили ничего хорошего ему, они говорили о страшном злодействе, готовящемся произойти, они советовали сыну спасаться пока не поздно, однако все уже было решено и драгоценное время, безвозвратно потерянное, отмеряло последние минуты его жизни.
   -- Ты что? - голос парня дрожал, он вдруг сильно испугался решительного отцовского вида и направленного на него пистолета.
   -- Ничего, просто я действительно сожалею о том, чего не сделал там на крыше.
   Тяжелый вздох только подтвердил истину слов капитана. Впрочем, не все так было плохо - сын находился в его руках, а значит, привести приговор в исполнении можно в любую минуту. Вот только кое-какая неуверенность присутствовала в Алексее, он колебался, но не по причине того, что предстояло ему сделать - ведь как никак решиться на убийство родного человека не так уж и легко, а по причине срока, когда совершить задуманное, либо прямо сейчас, либо пока повременить. Так что выбрать?
   Алексей долго не сомневался: рука с табельным ПМ медленно поднялась и указательный палец также в замедленном режиме нажал на спусковой крючок. Прозвучал выстрел. На мгновение парень так и остался стоять около окна; испуганное выражение осталось на его лице, как остается улыбка в момент вспышки фотоаппарата; еще через пару секунд труп Дмитрия Васильева-Нехорошева уже лежал на полу.
   Вот и все кончено! Несколько грамм металла хватило, чтобы скинуть с сердца огромный, с острыми краями, постоянно причиняющий невыносимую боль камень. Всего лишь одного движения указательного пальца оказалось достаточно, чтобы стало так легко и свободно.
   "Стой спокойно. Я тебя породил, я тебя и порешу", - именно эти великие слова из великого романа великого человека-патриота пришли на память капитану.
   -- Лучше так, чем бы он продолжал жить, отравляя воздух вокруг себя, - согласился с мыслями и с тем, что он сделал, отец убитого сына. Взгляд его упал на пистолет, ставший теперь совершенно бесполезным и ненужным, более того он опостылел ему, надоел, стал таким противным после содеянного. Прочь отсюда! Алексей отбросил оружие в сторону и обратил свое внимание на безжизненное тело Дмитрия.
   -- Господи! Что я наделал? - проговорил капитан тихо, хотя и спокойно, в его внешности и голосе чувствовалась удивительная холодная сосредоточенность, словно он говорил о том, о чем даже не думал.
   -- Зачем? С какой целью? - продолжал упрекать себя Васильев. Он поднялся и подошел к убитому парню, казалось, что тот просто прилег немного отдохнуть, расслабиться. Вот Дмитрий сейчас отдохнет и поднимется с новыми силами, улыбнется и скажет, весь радостно-счастливый, искрящийся: "Классно мы все разыграли. Правда, батя?" Но Дмитрий больше не поднимется, он не скажет таких долгожданных и заветных слов своему отцу, он не порадует его своим благодушным настроением.
   -- Может так и надо, - капитан рассматривал лежащее тело, - может, то, что совершил я, являлось непременной необходимостью - ведь дальше так продолжаться просто не могло - он не был уже тем человеком, тем несмышленым мальчишкой, который всех любил и которого все обожали, он постепенно превращался в злого гения, доставлявшего сплошные неприятности одним своим существованием. А собственно кем стал я? И как далеко ушел от своего сына?!
   С большим сожалением осмотрел Алексей комнату. С большим, - потому что на старом потертом диване, на новом кресле и на полу возле окна лежали его самые родные и близкие люди, и они лежали именно в его квартире, вдруг ставшей зловещим склепом для мертвых.
   -- В жизни ничего не происходит случайно, правда сынок!
   Алексей резко тряхнул головой, повернулся, и тема Дмитрия Алексеевича Васильева-Нехорошева с этих самых пор оказалась навсегда закрытой, она умерла, как умер сын для отца.
   Так всегда случается: иногда не по своей воле, иногда по своей, а иногда по воле неизвестно кого, но, так или иначе, все события неизменно происходят. Впрочем, ничего хорошего из этого не получается, так как человек, который, пройдя через всю свою сознательную жизнь, постоянно готовится к чему-нибудь, и, когда такой момент, наконец, наступает, то он неожиданно осознает, что цепь, связывавшая его с окружающим миром, разорвана, и он пропал, пропал навсегда, ибо эта цепь и есть самая настоящая жизнь.
   Капитан пошел на кухню - страшный голод единственно, что сейчас его волновало. В холодильнике Васильев нашел кусок копченного говяжьего мяса, головку репчатого лука и полбуханки ржаного хлеба - почему-то все холостяки имели привычку хранить его здесь. Кроме того, на столе он обнаружил чашку любимого холодного чая, а в шкафу - кулек песочного печенье. Все это он стал уплетать за обе щеки с каким-то остервенением, однако голод и не собирался отступать, напротив, он напоминал о себе все сильнее и сильнее, его даже контролировать становилось тяжело.
   -- Я начинаю постепенно звереть, - тихо сам себе проговорил Васильев, внимательно разглядывая обглоданную кость. Странно, что мысли посещают его только о еде, когда в соседней комнате лежат три трупа, однако именно они доводили капитана до подобного состояния, и именно из всех этих спутанных, но одинаковых размышлений ему так и не удалось выстроить стройный ряд. Более того, в их сумбур пришла еще одна, вроде бы необычная, хотя и простая; в нем неожиданно родилось то далекое нечто, страшным эхом повторившимся в его сознании, и от такого содрогания Алексея даже сконфузило, перед ним так отчетливо и ясно встала полная картина происходящего: длинный полутемный коридор, наполненный пугающей тишиной и таинственностью; они вдвоем, Михаил и он, находящиеся около открытой двери в архив, затем они же, только теперь стоящие вокруг повсеместного хаоса и неразберихи из поломанной мебели и разбросанной документации, еще через мгновение убегающий молодой человек, совсем не его сын, а какой-то посторонний и чужой, и, наконец, он, наклонившийся над трупом лучшего друга, грустный, с неподдельной скорбью, читающейся в его взгляде, эта же скорбь, присутствующая в капитане, при чтении послания Потапова, сложенного вчетверо, на стандартном листе бумаги.
   Вот оно! Васильев быстрым движением руки достал из кармана брюк листок, вновь его развернул и пробежал глазами его содержимое.
   -- Значит, он что-то знал, - еле пошевелил жирными губами Алексей. Сразу мысли о жестоком голоде и о еде, которой можно уталить его, куда-то исчезли, впрочем, капитан и не обратил особого внимания на это.
   -- Загляни в себя и, уверовав, найди ответы на все вопросы, - ноги легко носили Васильева по кухне, пальцы непроизвольно сжимали стандартный лист, и чувство, что впереди начинает что-то проясняться, отгоняя темные тучи непонимания и загадок, постепенно укоренялось в нем. Такое чувство действительно приносило ни с чем несравнимое облегчение, очищение, свободу, оно стало его неотъемлемой частью, важной необходимостью во всем его существовании и смыслом.
   Видеть смысл в обычном шкафу, в обычном современном шкафу, где хранятся вещи, - не это ли совершеннейшая дикость. Однако именно он сейчас казался для Алексея единственным выходом из создавшегося положения, точнее его содержимое вселяло в него устойчивую надежду на благоприятный исход.
   "Шкаф, шкаф, шкаф", - билось, пульсировало в его голове, будто надоедливая муха в безуспешной попытке прорваться через прозрачную преграду, оно билось со страшной силой, с энергией безумства, превращая тело человека в зомбированое существо.
   Да, шкаф! В нем Михаил хранил самые важные и дорогие сердцу вещи. Он всегда отличался несколько необычным образом мышления, даже сейчас капитан помнил фразу друга: "Что есть у тебя дорогое, храни на самом видном и в тоже время в самом необычном месте". Майор придерживался этого правила, и все напоминания того, что с ним когда-то происходило, все то плохое и хорошее, он держал на самом видном и в тоже время в самом необычном месте, не доверяя его содержимое никому. Но видимо как раз настал такой момент, когда Михаил Потапов должен был и обязан был довериться хоть кому-нибудь.
   Все! Вперед, к двери, вперед, в квартиру Михаила, вперед, к разгадке. Однако стоило ему притронуться к дверной ручке, как его словно ударило током, будто пролизывало - дверь - предмет из его мира, подсказывала Алексею о грозящей опасности, которая наверняка находится по ту сторону.
   Капитан задумался - а что собственно там сейчас, кто там? И снова, как и прежде, в офицере проснулось уснувшее было чувство осторожности - а ведь тогда, в прошлой своей жизни оно постоянно ходило за ним, являлось неотъемлемой часть его и сразу напоминало о себе, иногда спасая, но в основном выставляя настоящим дураком. Васильев медленно убрал руку от дверной ручки и посмотрел в глазок. На лестничной площадке стояло трое, одетых в милицейскую униформу. Стояли они спиной, двое из них курили, пуская кольца табачного дыма, а один медленно прохаживался перед соседскими дверьми, он время от времени останавливался и, словно ища что-то, принимался оглядываться по сторонам. В такие моменты Алексей замечал его абсолютно пустой бессмысленный взгляд, а, присмотревшись, он сразу узнал его: морщинистое, с отвисающей кожей под подбородком и на щеках и видом отчаянного пропойцы лицо, оно придавало всей картине какое-то трагическое выражение; глаза, совсем неизменившиеся с той поры, когда их хозяин забирал отсюда схваченного друзьями Матусевича, они были все такими же влажными, наверное, от переполнявшего его безумства, на желтовато-серых белках выделялись вздувшиеся кровеносные сосуды, причудливой сеточкой выступавших на них, а в зрачках царила знакомая пустота и бессмысленность. Господи, неужели этим чудовищем является самый добродушный человек в Отделе, самый опытный и уважаемый, неужели это Андрей Степанович Штольцер.
   Вот второй вдруг развернулся и небрежно бросил окурок себе прямо под ноги - зачем нужно было поворачиваться, чтобы кинуть еще недокуренную сигарету, оставалось загадкой, впрочем, взгляд, смотревший куда-то в неизвестность, являлся не меньшей загадкой, чем поведение офицера милиции. В этом человеке Алексей узнал Ваську Томина. Как раз того, которого видел Михаил Потапов на одной из московских улиц в момент, когда он вместе с двумя оперативниками безжалостно избивали беззащитную старушку, еле державшуюся на ногах. Они избивали, а мимо них, не обращая внимания, будто так и должно быть, словно то, что происходило рядом, являлось в порядке вещей, проходили люди, они шли даже не по своим делам, они торопились не для того, чтобы просто куда-то успеть, им вообще ничего не нужно было, им было на все наплевать и они молчали. Последние штрихи капитан сам придумал, но то, что они происходили в действительности, Алексей нисколько не сомневался, в нем даже создавалось такое впечатление, что им все напрочь опостылело, сильно надоело, надоело до совершенной крайности, когда то, что присутствовало в их жизни раньше: работа, пускай, которая не приносит морального удовлетворения; семья, в которой складывается не все так удачно, как хотелось бы; небольшие порции счастья, складывающегося как раз из двух первых, достаточно приелись, хотя и стали неотъемлемой частью, и от подобной привычки страшно хотелось избавиться. Люди действительно избавились оттого, что шло рядом с ними в той прошлой жизни, и в результате получился этот Василий Томин, который координально отличался от того, жившего раньше. В нем, теперешнем с трудом узнавался отзывчивый, всегда и всем помогавший, незлопамятный человек.
   Последний из этой троицы отошел к противоположной двери, где жила бабушка-божий одуванчик, зло ее пнул и, повернувшись вполоборота, бросил свой окурок в Васильеву. Знакомый профиль! "Интересно, где я его видел? Ах, да", - размышлял капитан, внимательно разглядывая парня.
   В стоящем напротив его двери человеке, он узнал сержанта, участкового, слишком молодого, чтобы быть им, но тем неменее именно он первым из представителей правоохранительных органов пришел тогда на место преступления, в квартиру молодой и довольно симпатичной, но страшно одинокой девушки. Видимо и с ним что-то случилось после того, как друзья его оставили один на один с обозленной толпой. Действительно, страшно становиться от сознания, что трое, будучи вроде бы неплохими ребятами, вдруг поменяли свои прошлые качества на противоположные, а, поменяв, неожиданно оказались не перед нормальной жизнью, а перед жалким существованием.
   -- Так, - проговорил Алексей Васильев как можно тише - план начинал созревать сам по себе, и он являлся единственно верным при создавшемся положении.
   И вновь капитан в зале среди разыгранной трагедии в исполнении восковых фигур, они продолжали оставаться в таких же положениях, в каких их собственно и оставили. На мгновение Алексей здесь задержался, чтобы в который раз окинуть взглядом то, что для него являлось домом. Ему хотелось запомнить его запахи и оставить в памяти все воспоминания, хранимые в каждом предмете; глаза невольно опустились на пол рядом с окном, затем переместились на потертый старый диван и, наконец, задержались на кресле.
   -- Эх, - как-то обреченно вздохнул капитан и махнул рукой.
   А что собственно хотел он? Хотел, чтобы прямо сейчас они поднялись и то ли пожурили его, то ли похвалили, а может, вообще промолчали, ничего не сказав, словом они поднимутся, и будут жить. Хотел, но видимо желание только остаются желаниями, которые достаточно сложно превратиться во что-то другое и все скоро останется так, как оно и есть сейчас.
   Внимание капитана снова сосредоточилось на сыне. Холодным бесстрастным взглядом пробежал Алексей по телу Дмитрия. Да, он не желал умирать, однако тот, кто его породил, решил за него: жить ли ему или нет.
   -- Простите Вы меня, простите и прощайте! Еще извините за то, что даже по человечески не могу похоронить вас.
   С этими словами Васильев низко-низко, истинно по-русски, открыто, обнажая тем самым свое сердце, поклонился тем, с кем ему пришлось столько пройти в жизни. Все: и этот поклон, и эти наивные и в тоже время глубокие слова, отражавшие истинное настроение капитана, являлись напоминанием давно ушедшего прошлого, как бы последним его отголоском тех воспоминаний, которые и согревали и одновременно вызывали приступы бурной радости. Между тем Алексей, совершая такие красивые действия, абсолютно не понимал, что он делает, он даже удивился: откуда это у него, вполне возможно из подсознания, еще сохранявшего какую-то память и ощущения и еще стремившегося спасти Васильева, оставить его прежним; однако последний был уже совсем другим, чтобы попытаться его изменить, - спокойствие и безразличие казались в нем достаточно основательными, и глазами он смотрел на трупы близких людей, как смотрят на окружающую обыденность, не испытывая и не выплескивая наружу никаких эмоций. Подобный взгляд словно опровергал то, что совершал человек, он будто говорил: не берите в расчет и не обращайте внимания на него, все равно все произойдет так, как того желаю я, вернее случиться то, чего вполне возможно не может случиться, да вообще душевные порывы среди окружающих спокойствия и безразличия на самом деле лишь настоящий обман самого себя, истинное безумие, утверждающее сначала одно и тут же ее опровергающее, а взамен ставящее другое лишь с целью, чтобы потом опять его низвергнуть. Впрочем, Алексея Васильева мало интересовали эти три трупа, теперь единственно, что осталось в его жизни - это то, что его ожидало впереди. И пускай, в основном плохое, сплетенное в трудно распутанный клубок чего-то такого, чего капитан не мог представить даже в самом страшном сне. Если же он все-таки и представлял, то просто не придавал этому никакого значения, и все из-за того, что восприятие его было восприятием человека из того прошлого мира.
   Васильев с некоторой задумчивостью посмотрел на двери балкона, именно там находится то, что его ждет впереди.
   -- А собственно, что ждет? - офицер слегка прищурил глаза, словно примеряя и оценивая свое будущее.
   "Неужели, конец", - мысль-ответ скорее не испугала, а лишь доставила несколько неприятных секунд, они поначалу Алексея смутили, но потом взбесили, сильно разъярили, и в следующее мгновение он ощутил резкую боль на костяшках пальцев правой руки - кулак обрушился на не в чем неповинную дверь. Впрочем, может и не конец, может, как раз все только и начинается; вот сейчас капитан простится с последним близким местом на этом свете и окажется там, где у него больше не будет ничего, кроме него самого, а еще кроме выбора между смертью и другой смертью - смертью, которая не имеет ничего общего с той, от которой умирают миллионы людей.
   Что его действительно ждет там впереди? Что?
   Узнать очень сложно, практически нельзя, здесь невозможно пользоваться обычными арифметическими уравнениями, ища неизвестную "х" или мечтая вычислить вероятность того, что, в конце концов, произойдет, тут необходим только окончательный ответ и то, что в результате получиться. К сожалению, такого окончательного ответа Алексей не имел. Оставалось поэтому только идти вперед.
   "А все-таки можно попытаться все просчитать", - взгляд полой надежды был обращен именно туда, он мечтал увидеть спасение, что-то такое, что могло ему помочь в решении сложной загадки. Господи, везде все сложно, везде путь к решению лежит через очень умный механизм рассуждений и логических последовательностей, а что тогда делать обычному человеку, судьба которого по чьей-то жестокой воле уготовила ему долю искателя.
   "Абсолютная ахинея", - капитан зло тряхнул головой, словом подобные умозаключения его порядком достали, ему страшно хотелось простоты, ибо только она могла внести в его план стройность и понятливость.
   В этом построенном им плане главное было сделать самый первый шаг, самый нужный и необходимый. И капитан сделал его: он с твердой решимостью толкнул дверь с уже разбитым ветровым стеклом и оказался на балконе. Какую огромную тяжесть вынес с собой из квартиры Алексей, как до неузноваимости изменилась его походка. Походка человека, несущего громоздкую поклажу или страдающего по безвозвратно утраченному и родному. Но ни первого, ни второго в Васильеве не было, на его лице по-прежнему царили холодное спокойствие и удивительное хладнокровие, и они тем самым заглушали то, чем жила душа.
   А она, бедняжка, словно находилась в оковах, куда ее предусмотрительно запрятало сознание капитана, может, поэтому она поначалу молчала, а затем, неожиданно преобразившись, поняв, что собирается сделать ее хозяин, вдруг закричала, принялась рваться и проситься на волю, стала жаждать самой настоящей правды.
   -- Во что ты хозяин превращаешься? Остановись, посмотри на себя. Ты только что убил своего сына, ты хладнокровно застрелил его, ты...
   Разъяренная душа теперь просто рвалась наружу, казалось, даже тяжелые оковы сознания были не в состоянии удержать ее.
   -- Умолкни глупая совесть - ведь ты совершено ничего не понимаешь в жизни. Око за око, зуб за зуб - вот реальная истина настоящей действительности.
   Это сознание не желало проиграть своей неуступчивой сопернице, оно искренне призирало ее и видело в его поведении страшный крах своего хозяина.
   -- Не могу! Не могу такое слышать. Какое богохульство, какой ужас. Почему бы нам, как и раньше, не жить вместе, дополняя друг друга.
   Теперь душа шла на компромисс, но интересно, пойдет ли на него человеческое сознание.
   -- Даже и не думай, да вообще забудь об этом. А знаешь почему? Да потому, что именно ваш союз вместе с ней привел к тому, что сейчас происходит вокруг.
   Сознание было настроенным исключительно против предложения соперницы. Только победа и последующая капитуляция души - вот к чему стремилось оно.
   -- Но почему?
   Не сдавалась душа.
   -- Ты все равно не поймешь.
   Ответ сознания походил скорее на злую и подлую усмешку, от которой соперница забилась в бессильном плаче, продолжая все-таки вырываться из тяжелых оков, но теперь делая это с какой-то обреченностью.
   -- Ты хочешь, чтобы его, Алексея, нашего хозяина заметили, затем стали уважать и, наконец, бояться? - Предприняла последнюю попытку вразумить своего противника она.
   -- Да, ты совершенно права, милая моя!
   Это была победа сознания, и оно сейчас вновь превратилось в море спокойствия и в океан хладнокровия.
   -- Похоже, ты добилось своего.
   -- Спасибо, я знаю и без посторонних замечаний.
   Стремительно, как мечта и страсть, и в тоже время медленно, словно нехотя и ненавидя эти мечту и страсть, словом быстро-неторопливо, будто специально, чтобы окружающие заметили их, - так спорили душа и сознание друг с другом. Вот действительная основа, суть человеческая, ее глубина неизвестна, поскольку сам человек сомневается, противоречит себе, и это несмотря на твердый сосредоточенный вид последнего.
   А почему он сомневается и противоречит? Да потому, что он стоит перед выбором, на перепутье жизненных дорог, и не может выбрать по какой ему идти. Кроме того, эти гребные дороги еще необходимо найти: они призрачны, как мираж, и подобно миражу они тают, стоит о них подумать, их негде нет, сколько не вглядывайся. Правда существуют и другие пути, достаточно известные. По ним проходили многие в надежде спасти себя, но результат оставался постоянным - все заканчивали смертью под звуки льющейся крови, мелодия которой являлась естественной музыкой сопровождения на этом пути. Никому не удавалось еще найти ту самую верную тропинку, проходившую мимо ужасной кровавой картины. Все погибали в дикой фатосмогории хаоса, жалея о том, что судьба дает лишь одну попытку, только один-единственный шанс на миллион. Воспользоваться им затруднительно, как затруднительно выиграть в лотерею, где ты должен угадать шестизначное число из того набора цифр, что тебе предложит компьютер. Но все-таки, может быть, Алексею удастся это сделать?!
   Так что слава или мрачная неизвестность? Что именно?! Найдет ли он ту тропинку, которая выведет его к спасительной разгадке, или ему придется остаться одним из тех, кто воспользовался предложенным судьбой вариантом, и так и сгинуть в вечности, не найдя ответа на мучавшие его вопросы.
   Неизвестно почему, но капитана тянуло вперед, он не видел перед собой ничего, погруженный в совершенную темноту - сумрак полного одиночества и мрак собственного невежества, но интуиция подсказывала ему, что подобная дорога - истинный выход из создавшегося положения. Впрочем, только на нее теперь и приходилось рассчитывать, так как логика рассуждений и математическая вероятность уже не имели той силы, которой они обладали в прошлом, однако именно они, продолжавшие жить по старым законам и правилам, и вызывали некоторые сомнения, и такие, какие возникают у людей с мужественными решительными чертами лиц.
   Конечно, вместе с сомнениями обязательно приходит и страх, опасение ошибиться в своем выборе. Тогда, может, прислушаться к себе? Что скажут ему его ощущения? О чем нашепчут?
   Однако все тихо, безмятежно спокойно. Как бы сейчас Алексею пригодилось его сверхчутье обнаруживать то, что для любого являлось совершенно непостижимым, недосягаемым, словно близкий и желаемый локоть для зубов, как Васильев мечтал вернуть себе то состояние, когда он вдруг почувствовал, что нужно срочно ехать туда, в таинственный колок, как он старался вернуть в памяти момент, в котором ощущения подсказывали - со стариком Колченоговым не все в порядке. Увы, к сожалению, все попытки, как не старался капитан, ни к чему не привели.
   А может, ответ чересчур простой, и он лежит на поверхности, а сам путь находится где-то рядом, стоит только оглядеться по сторонам. Вроде ничего значительного, он по-прежнему стоит на балконе. Да, на балконе. Черт подери, на балконе!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 15

  
   Больше мысли Васильева не путались в череде сложных умозаключений, ему они страшно наскучили, достали до невозможности, из них капитан ничего не мог узнать, словно они нарочно создавали непроницаемую пелену, абсолютно непрозрачную и мутную. Чувство, что такая абракадабра постепенно внедряется в него, меняет его мысли и его сознание, становясь как будто ирреальной, укреплялось с каждой секундой. Поэтому Васильев и решил, чтобы все шло своим чередом, а тогда, возможно, он и придет к истине.
   А пока истина в том, чтобы добраться до квартиры Потапова. Она там, наверху - Алексей перегнулся через перила и посмотрел туда. Ничего не видно. Он промолчал, собираясь с мыслями. Было бы с кем поделиться своими соображениями, но с недавних пор только молчание стало его вечным спутником, только оно шло рядом, не отпуская капитана далеко, и только оно догадывалось о том, что ждало впереди его хозяина, - уж так получилось, что, выбрав для себя путь, по которому Васильеву теперь придется идти, не оглядываясь назад на ушедшее прошлое, не смотря вперед - видимо, просто очень боясь увидеть то, чего действительно испугаешься, он самолично подписал себе смертный приговор.
   -- Ну, пожалуй, пора, - Алексей запрыгнул на балконные перила, равнодушно посмотрел вниз - странно никакого страха не было, а был лишь интерес, а еще те неприятные пульсирующие сгустки, которые добрались и до его дома; они будто поторапливали капитана и напоминали ему о том, что времени у него становиться все меньше и меньше.
   -- Нужно спешить, - напомнил самому себе Васильев, а собственно кому в этом мире он мог сказать такие слова. Следующим движением он схватился правой рукой за железный стержень, словно специально торчащий из бетонной плиты верхнего балкона, подтянулся - от сильного напряжения и непривычки мышцы заскрипели, затрещали, тело затряслось, вибрируя каждой клеточкой, но все-таки поднимаясь.
   Еще чуть-чуть, и левая каким-то неимоверным рывком ухватилась за поручни. Напряжение несколько уменьшилось, и капитан относительно легко смог перебросить себя на соседний балкон.
   -- Уф! - Васильев перевел дух, потоптался на месте, прокручивая в голове то, что он сейчас сделал и что предстоит сделать, и тут же его взгляд встретился с другим.
   Пустой - зрачки куда-то закатились, и только серый белок бессмысленно осматривал незваного гостя, дикий - его дикость лишь подчеркивала злобу, обращенную на существо, стоящее на балконе, и животный - такой оценивает окружающих, как свою жертву.
   Странно, однако Васильев не испугался его, более того он даже не смутился, не единый мускул не дрогнул на сосредоточенном лице капитана. Его взгляд стал внимательно осматривать пожилого мужчину лет пятидесяти-пятидесяти пяти, с непременным животиком и давно начавшей лысеть головой.
   Вот во что превратился Макар Осипович, сосед, бывший спецназовец, четыре года провоевавший в Афганистане, а потом оказавшийся, как и сотни тысяч его товарищей, на всесоюзной свалке. Неужели то, что он пережил, и то, что осело глубоко в нем, теперь вдруг все сразу выплеснулось наружу. Вся обида, вся ненависть за государственное безразличие и безвозвратно потерянные года, вся жажда мести за страшное ранение, которое привело его к группе инвалидности - за все это ответит сосед с нижнего этажа.
   За Макаром Осиповичем стояла его жена, Ольга Ивановна, в прошлом красивая женщина, безропотно и бес сожаления последовавшая за своим Макарушкой после того, как тот оказался на самом краю между смертью и жизнью, а все из-за самодельного взрывного устройства в далеких горах Карера, затем на нее свалилась иная напасть - румынский снайпер прерывает жизнь ее единственного сына на улицах Бендер. Ольга Ивановна с не меньшей ненавистью смотрит на незваного гостя - и за это ответит сосед с нижнего этажа. Правда, не только к Алексею женщина испытывала такие чувства, гораздо большую злобу и отвращение она несла в своей груди и к тому, кто ей совсем недавно был так близок, ради которого симпатичная двадцатилетняя девушка отдала свою молодость.
   -- Макаровы сильно изменились, - прошептал капитан, запрыгивая на балконные перила, - ну, ничего скоро все встанет на свои привычные места.
   На этот раз Васильеву пришлось немного подпрыгнуть, чтобы схватиться за верхние поручни, и опять сделать выход с силой - с трудом, но подобное у него получилось, а ведь раньше такой элемент гимнастики на перекладине Алексей совершал с завидной легкостью.
   У Макаровых что-то разбилось, видимо оконное стекло, и вслед за тем вниз ушуршал тяжелый предмет - семейная чета негодовала и то, что было брошено, скорей предназначалось ему, незваному гостю. Не прошло и секунды, как с их квартиры раздался безумный мужской крик, голос доисторического самца, негодующего за свой промах, и истерический вскрик обиженной самки, а затем звуки борьбы, вернее, приглушенные сильные удары.
   "Он непременно убьет, Макар Осипович убьет свою ненаглядную Ольгу Ивановну", - с некоторым сожалением подумал капитан, запрыгивая на следующий балкон.
   Вроде бы все пока идет хорошо, теперь остается узнать: есть ли посторонние в Потаповой квартире - может, не только он один так страстно желает посмотреть, что же хранил у себя Михаил.
   Внизу шум драки между мужем и женой стихли, и снова наступила непогрешимая тишина, которую нарушали лишь те самые мерзкие пульсирующие сгустки своим шелестящее-трагическим звуком.
   Планировка Потаповой квартиры точь-в-точь походила на него. Единственно, что их отличало - это порядок и обстановка: у Алексея что-то вроде неаккуратности холостяцкой грязи, у Михаила - настоящая холостяцкая грязь, впрочем, майор как раз и отличался своей особой неряшливостью, которая являлась предметом постоянных насмешек сослуживцев. Ничего здесь не изменилось с того самого дня, когда капитан последний раз тут гостил: вон толстый слой пыли на телевизоре, похоже он стал еще толще, а ведь тогда, Алексей помнил, как солнечные лучи осветили телевизор, и он вслед за этим поспешил посоветовать другу протереть его, а то совершенно не смотрится; вон старенькое трико непонятного цвета от продолжительной носки, они лежат как раз на том самом месте, где их Потапов привык оставлять, небрежно бросая на кресло, - это продолжалось практически каждый день, за исключением выходных. Кстати, капитан был здесь последний раз за четыре или пять дней до получения той злополучной телеграммы, они тогда собрались в субботний вечер, чтобы... просто отдохнуть, отметив конец рабочей недели, распили бутылочку "Смирнова" и затем отправились в сауну успокоить взволнованную плоть.
   Как это было все-таки давно, достаточно давно. Сюда правила и законы той иной жизни еще не дошли, по крайней мере, капитан их не чувствовал - а своим ощущениям он уже привык доверять, словом Алексей вдруг испытал удивительное умиротворение, обычное спокойствие, он ощутил аромат, запах которого остался где-то далеко в прошлом. Приятный аромат, ни с чем несравнимый, аромат той жизни, оставшейся лишь в призрачных воспоминаниях, но даже они почему-то забывались, словно по злой воле злого гения.
   Капитан огляделся по сторонам, как оглядывался сотни раз, живя тогда и совершенно не подозревая, что его ожидает в будущем, то есть сейчас. Сразу забылись взгляды супругов Макаровых и их страшная драка друг с другом, несомненно, закончившаяся убийством, ушли из памяти те трое оперативников, терпеливо его поджидающих, и мрачные панорамы московских улиц с пугающей чернотой, постоянно пульсирующей и неудержимо приближающейся к его дому, - в ее чреве погибает все, ничего не остается в живых.
   "Неужели люди смотрят друг на друга, - мысленно проговорил капитан, присаживаясь на кресло, - будто собака на кошку, они смотрят так, словно хотят уничтожить того, кто стоит рядом с ним, задавить его, убить, низвергнуть, хотя они ничего плохого друг другу не сделали, они вообще не имеют права на такую злость и ярость, которая заставляла бы мстить, они видели друг друга впервые - тогда что их заставляло идти и поступать неоправданно жестоко?"
   Алексей не находил ответа, да ему сейчас не сильно-то хотелось разгадать загадку, ему страшно хотелось просто посидеть и насладиться умиротворенной обстановкой. Спокойствием. Обычной тишиной.
   -- Уф, как хорошо, - Васильев откинул голову на спинку кресла, расслабился, - никуда бы отсюда не уходить, вот так бы сидеть целую вечность.
   Но конечно все это лишь мечты, лишь желания, которым не суждено будет сбыться, а если подобное сделать, то страшнее преступления трудно себе представить.
   -- Все-таки нужно идти, - очень быстро капитан поднялся с кресла, мысли вернулись к тому, из-за чего он собственно и пришел в квартиру Потапова.
   Шкаф. Да, именно в нем находится самое необходимое, самое нужное, то, что его друг хранил до последнего и что он доверил ему только со своей смертью. Интересно, что это такое?!
   Алексей Васильев дотронулся до ручки, дверь шкафа не поддалась, значит, необходим ключ. Но где он? Ах да, совсем запамятовал, а ведь он прекрасно знал место, куда прятал его Михаил. Одновременно ему снова припомнились слова майора: "Все близкие для тебя вещи храни на самом видном месте".
   -- Неслучайно, - тихо проговорил капитан, принимаясь тщательно проверять все начки, где он мог храниться; но он искал совсем не там, хотя и знал это. Может быть, в нем по-прежнему блуждали воспоминания о прошлом, от которых капитан еще не хотел отказаться, он страстно желал чувствовать и ощущать их, и потому старался оттянуть время, когда наступит некоторая ясность или окончательное разочарование. А может, Алексей просто не верил, что ключ будет лежать на привычном своем месте. Впрочем, жила в Васильеве и крепкая уверенность, что с открытием этого шкафа непременно должно что-то произойти.
   Опять неудача, нигде нет ключа, нигде на видном месте он не лежал, так все-таки нечего мудрить и пойти от простого?
   То, что искал Алексей, Михаил Потапов хранил на вешалке под кучей всевозможного барахла, как всегда пыльного и грязного, уже давно отжившего свой век и требовавшего лишь одного, чтобы его выбросили, однако проходил год за годом, а оно продолжало висеть там, как бы являясь своеобразной преградой от нахождения такой ценной и дорогой вещи.
   Крючки один за другим освобождались от верхней одежды. Вот уже вся она оказалась скинутой на пол, но, увы, ключа ни на одном из них не было.
   -- Черт знает что такое! Так где же этот гребный ключ? - Зло выругался капитан и заходил по квартире, наверное, все еще надеясь обнаружить спрятанное. А являлся ли он спрятанным - вот в чем вопрос. Может, его вообще здесь не было, потому что майор забрал ключ с собой, боясь, что он попадет в руки тех, в чьи он не должен попадать, или, может, все-таки Михаил спрятал его более тщательно, пренебрегая своими правилами. Взгляд постепенно блуждал вокруг в поисках. Безрезультатно.
   "Просто дверь вышибить, все равно Михаил..." - на этой мысли капитан осекся, словно то, к чему она клонила, относилась к совершенно запретной теме, однако ее первая половина оказалась очень даже дельной, разумной.
   И опять Васильев стоял у шкафа. Как он зациклился на этом неодушевленном предмете, как его достало такое тяжелое давящее чувство, вихрем кружившимся внутри него. Оно, словно нарочно дразнило капитана своим неуемным любопытством, он страшно желал узнать, что в нем лежит и что произойдет тогда - в том, что что-то случиться Алексей ни на секунду не сомневался.
   "Именно что? Что?" - пульсировало, билось в нем, мечтая, в конце концов, вырваться наружу и расставить все точки над "и".
   Рука протянулась к ручке, ухватилась, как следует, и дернула дверь на себя. Та подалась и открылась.
   -- Черт подери, - на мгновение, но только на мгновение брови капитана удивленно взметнулись вверх - ведь при первой своей попытке дверь оказалась закрытой, да и сам майор никогда не оставлял дверь шкафа открытой, даже тогда, когда он находился у себя в квартире; оставить ее открытой, означало для него вершиной разгильдяйства и неосмотрительности. В ту же секунду его взгляд боковым зрением уловил, как через открытые балконные двери залетел пульсирующий сгусток, и вместе с ним вдруг исчезло то умиротворение и спокойствие, которым так наслаждался капитан, которые он так ценил.
   -- Вот я снова вернулся в настоящую действительность, - с сожалением, проговорил Васильев, испытуя некоторую неловкость за то, что по неосторожности оставил не закрытую дверь и как бы невольно стал виновником появления незваного гостя. За первым последовал и второй, затем третий и четвертый...
   Становилось очевидным для Алексея - необходимо торопиться, но он не очень-то спешил, даже, напротив, капитан принялся нашептывать самому себе какие-то странные и непонятные слова. По всему было видно, какое наслаждение и удовлетворение они доставляли Васильеву, и это несмотря на то, что все произнесенное являлось совершенной абракадаброй. Как бы не прислушивался Алексей, он так ничего и не понимал, все казалось действительно бестолковым и бессвязным, хотя эти слова и проникали в самую глубину его сознания, будто заклинания, и выдавали что-то вроде мелодии, странной музыки, аккорды которой хоть и представлялись странно-обязательными и удивительно-привлекательными, но на самом деле они не осязались, не слышались, не ощущались, потому что они просто не существовали.
   Нервы капитана были напряжены до предела, да и сколько внутренних сил израсходовал он на этот шкаф, наверное, гораздо больше, чем там, у себя дома, в своей квартире в окружении трех трупов, и даже тогда, когда он поднимал свой ПМ, целясь в собственного сына и нажимая на спусковой крючок, он так не переживал, как сейчас.
   -- Сердце окончательно очерствело, - видимо сознание того, что выстрелить в Дмитрия, оказалось легче, чем решиться на обследование шкафа, поразило его. Ощущения стали не из хороших, стало мутить, тошнить, как при желудочных коликах, на языке появился ужасный привкус, создавалось впечатление, что еще чуть-чуть и все рванется наружу.
   Алексей резко махнул головой, отгоняя приступ тошноты, и принялся рассматривать то, что с таким усердием и особой тщательностью прятал Михаил от посторонних глаз. Перед ним предстали горы документов, личных и так по работе, в основном фотографий, старых, сильно потертых и потрепанных, с завернутыми уголками, времен их далекого детства и современных - институтские и из Отдела; в стороне аккуратной стопочкой лежали разные предметы, доставлявшие массу противоречивых эмоций: то бурную неудержимую радость, смешанную с прошедшим счастьем, то грусть, неприятно тревожившую воспоминания, то одновременную любовь и ненависть, которые, как известно, уживаются рядом друг с другом.
   С некоторым искренним благоговением Алексей прикоснулся к этим вещам. В стороне лежал листок белой чистой бумаги - его положили сюда совсем недавно; он взял его, по руке пробежала легкая дрожь, и сразу он почувствовал какой-то острый запах, исходящий от этого клочка. На другой стороне листа было что-то написано - Алексей заметил просвечивающийся черный гель. Капитан поспешил перевернуть, почерк Васильев сначала даже не узнал - так старательно и красиво были выведены буквы, а это абсолютно не походило на его друга, всегда писавшего безобразно, с явной неохотой, порой, то, что он нацарапывал на бумаге, не мог разобрать и сам Потапов. Впрочем, майор никогда не относился с большой симпатией к всякого рода бумажным делам, он пренебрегал ими, имея свой подход к работе и презирая тех, кто, по его мнению, занимался бумагомарательством и махровым бюрократизмом. Однако сейчас Михаил постарался, он выводил на этом листе каждую букву, словно на чистописании в первом классе, да и писал майор так, как пишет свое завещание человек, оказавшийся вдруг на краю. Действительно на краю!
   Легкая улыбка пробежала по плотно сжатым губам Алексея.
   Начиналось послание словом, в котором был весь Потапов, именно тем, кем всегда он оставался.
   "К Лехе", - не больше не меньше, по-простому и по-мальчишечьи, так писал он взрослый мужчина, окончивший среднюю школу и институт, так, как писала добрая половина старшего поколения на Руси, потрясая своей наивностью и вызывая добрую улыбку.
   Почему капитан задержал внимание на нем? Для чего? Может, для того, чтобы отогнать страшный приступ тошноты, заглушить его радостно-приятными ощущениями очень далеких воспоминаний. От нахлынувших чувств даже задрожали руки, любопытство душило его всей своей тяжестью и при этом появилось желание отодвинуть решающее мгновение, в котором он, наконец, узнает то, что сохранил для него Михаил Потапов.
   Он принялся читать, сначала вслух чуть-чуть прыгающим взволнованным голосом, а затем про себя, но более уверенней, словно чувствуя невероятную силу того, что у него откладывалось в голове.
  

"К Лехе!

   Когда ты будешь читать это письмо, меня не будет уже в живых...
   (Стандартное начало, избитое и применяемое во многих подобного рода посланиях).
   ... Ты просто не представляешь, как не хочется умирать, как хочется пожить и понаслаждаться прекрасными мгновениями своего существования. Однако есть нечто выше и дороже, чем такие обычные человеческие желания. Я долго думал над всей нашей сегодняшней ситуацией, все взвешивал и примерял: что она для нас значит и к чему она приведет, и понял: ни к чему, абсолютно ни к чему. Единственно, будет то, к чему мы уже пришли. Большего не случиться!
   Если не веришь, то напряги память. Нам сказали: не лезь, убьет - мы не послушались; нам пригрозили: стоп, остановись - мы не обратили на это предупреждение никакого внимания, старались убежать, но не из-за страха, а для того, чтобы поступить как-то по-своему. И я, честно говоря, нисколько не жалею, я сделал так, как того требовала моя душа. Пускай я дал для ее удовлетворения немного, словом ничего не дал, однако совесть моя чиста. А сознавать это превосходно!
   Вот ты сейчас читаешь письмо и удивляешься - не может быть, чтобы так писал Мишка.
   ("Не может быть", - согласился с посланием Алексей).
   Да, признаюсь - не может быть, но за последнее время все мы очень изменились, происходящие события просто не могли обойти нас стороной, а если бы обошли, то мы вообще не существовали.
   Только сейчас я начинаю понимать в нашей жизни хоть что-то. С тобой непременно произойдет то, о чем ты невольно размышлял, иногда просчитывая наперед, а иногда просто мечтая. Это обычная закономерность, правила, по которым мы живем. Сейчас я вижу эшафот с гильотиной, они подготовлены для меня, и там торопливо копошатся какие-то странные существа. Знаешь, я не хочу, чтобы ты видел их - там все в крови, там мерзко и отвратительно и там нет спасения. Впрочем, в нашем случае вообще нет его, потому что мы не боги, мы - обычные люди".
  
   На этом заканчивалась первая часть послания Михаила; она словно подготавливала Алексея к тому, к чему он собственно и стремился все последние дни, но что постоянно ускользало, несмотря на его страстное и жгучее желание. Словом, капитана не переставало удивлять то, как человек, за неполные четыре десятка лет не написавший ни одного письма, вдруг все-таки решился, какая сила заставила майора Потапова взяться за черную гелиевую ручку. Действительно, какая, и Алексей поспешил подготовить себя.
  

"Теперь о главном!

   Если честно, я долго думал, как писать - сам прекрасно знаешь - я такими делами занимаюсь с большой неохотой, но потом все пришло в голову как-то само собой, как-то быстро и неожиданно, словно нарочно. С одной стороны здесь нет ничего необычного, все откладывается в памяти и сердце, а затем ты просто берешь от них забытую информацию; с другой - напротив, хоть ты все прекрасно помнишь, однако на тебя временами находит страшное затмение, и то, что раньше казалось совершенно очевидным, теперь представляется в тумане, в котором ничего нельзя разобрать.
   Но я разобрался, заставил себя это сделать. Так вот после того, как ты уехал, меня будто осенило - что-то произошло в Степановке и ты сейчас именно там. Естественно я не стал сидеть на одном месте и ждать твоего возращения, напротив, я решил действовать и взял у Макаровых их "шестерку".
   ("Все-таки Макар Осипович нормальный мужик, правда немного грубоватый, даже злой, но настоящий, с твердым железным характером - ведь афганец-спецназовец, - решил про себя Алексей, - жаль, что теперь он не тот; жаль, что изменился, как впрочем, и все остальные").
   Словом одолжил я у него машину и двинул сразу в Ключи".
  
   Рука Васильева дернулась, при упоминании родного села его передернуло. Сразу нахлынули воспоминания, перед мысленным взглядом встали до боли знакомые и родные лица, которые отвергли его, но не были отвергнуты им самим, которые убивали и сами погибали от некогда любимой руки.
   Зачем они это делали? Трудно сказать. Почему он не попытался все изменить? Вопрос уходил в прошлое, так и оставаясь без ответа.
   Алексей зло тряхнул головой - такое движение вошло уже в привычку капитана. Все воспоминания и близкие картины, встававшие перед ним, мгновенно исчезли, растаяли, подобно утреннему туману; вновь его лицо приобрело спокойно-сосредоточенное выражение.
   "Все мы прекрасно осознавали, что нас ожидает впереди", - размышлял он.
  
   "Да я был в Ключах, - словно предугадывая еще тогда реакцию друга, продолжал изливать душу Потапов на стандартном листке бумаге, - и знаешь, что открыл для себя, - тебе это будет необходимо, я открыл твоего сына, нового Дмитрия Алексеевича Васильева. Пускай написанное и прозвучит слишком грубо и жестоко, но такое открытие оказалось отвратительным, более того оно по-настоящему ужасало, потому что он стал не тем, каким я его знал раньше, каким были его сотни тысяч сверстников.
   Этот новый Дмитрий без сожаления сможет направить любого туда, откуда не будет возврата. Он, поверь мне, отправит и нас, несмотря на то, что ты его отец, а я твой лучший друг. Почему?!
   Честно говоря, не знаю, да и боюсь, и он не знает ответа. Просто твой сын стал одним из тех, кого мы уже видели в Москве. И подобное случилось не оттого, что эта зараза дошла до Ключей, - когда я гостил в них, ее еще там не было, а скорее Дмитрий превратился в такого гораздо раньше".
  
   Похоже, Михаил Потапов прекрасно помнил тот солнечный, наполненный радостью и счастьем день, и это он подтвердил в своем послании.
  
   "Помнишь день?! Конечно, ты помнишь тот радостный и солнечный, наполненный обычным семейным счастьем день, он был единственным в своем роде, он больше никогда не повторится; помнишь ты и ту площадь, всегда шумную и просто фантастическую для российского провинциала; помнишь ты и фотографа. После его щелчка все и началось - я теперь в этом крепко убежден, основательно. Тогда поднялся ураган. Страшный, безжалостный, в его вое тонул любой звук, он поднимал пыль, заслоняя все вокруг, и казалось, земля уходила из-под ног. Вот именно в тот момент и разрушилась маленькая, еще не окрепшая душа маленького человека. Ураган, словно расчистил дорогу в его сердце для того, что прибыло вместе с ним, и семилетний мальчишка не выдержал, отдавая себя целиком под власть всемогущей стихии.
   Словом Дмитрий стал не тем, как впрочем...".
  
   Тут послание заканчивалось, вернее заканчивался первый лист его. Значит, должно быть продолжение. И действительно, второй стандартный лист лежал тут же среди других документов Михаила.
  
   "... и ты. Ураган изменил не только твоего сына, но и как бы предопределил твою судьбу. Он предопределил, не спрашивая на то согласия, помимо твоей воли, вопреки твоим стремлениям и надеждам на будущее. Он вложил в тебя то, что ты должен был сделать потом, тоесть сейчас.
   Теперь не та и Мария, она так же сильно изменилась, наверное, повлиял на мать Дмитрий: живя с ним, твоя жена видела в сыне много плохого, видимо, поэтому ей пришлось достаточно пережить и испытать, ей поневоле приходилось мудреть, хотя до сих пор Мария ничего не понимает, что происходит с ней, с ее сыном и с тобой. Может, все и стало на свои места, если она поделилась с кем-нибудь своим горем. "С кем-нибудь" - это ты. Жаль только, что у Вас так ничего и не получилось, и все произошло так, как впрочем, и должно было произойти.
   Мария мне сама призналась, что в какой-то момент ей страшно хотелось наплевать на свою женскую гордость и обратиться за помощью к тебе, но ей помешал это сделать Дмитрий, он устроил настоящий скандал, и потому она решила отказаться от подобной затеи. Теперь твоя жена сильно жалеет о том, что поначалу натравливала сына на тебя, даже больше - Мария корит себя за такое свое поведение.
   Вот и все! Больше не о чем писать, да сейчас некогда для тебя.
   Прощай, и не дай Бог нам с тобой где-нибудь встретиться снова - эта встреча не понравится ни тебе, ни мне".
  
   Так заканчивалось откровение одной судьбы, мало походившей на докторскую диссертацию: на тему: быть или не быть, оно находилось в руках другого человека, судьба которого, по иронии, напрямую связывалась с ним. Да, оно являлось вестником из прошлого, и может, потому оно держало Алексея, никак не желая его отпускать. Это своеобразное извещение и то, что было в нем написано, просто вцепилось, въелось в сознание капитана, казалось, нарочно для того, чтобы создавать в памяти невероятные и невозможные картины. А как же иначе - ведь обычный лист бумаги являлся последним напоминанием, обращенным к нему со стороны друга.
   Васильев медленно поднял голову вверх. Как ты там дружище?! А там ли он вообще? Может, его душа летает рядом с ним - ей не по силам вырваться туда, куда они обычно улетают, и просит. Просит?! Но о чем? О спасении, о своем стремлении обрести желаемую свободу и долгожданное спокойствие.
   Если друг хочет, то нужно непременно исполнить его последнее желание. Взгляд снова опустился на стандартный лист бумаги, вновь пробежался по строчкам, пропуская некоторые места, и вдруг понял, что письмо заканчивается многоточием, правда черным гелем этот знак препинания не был поставлен, однако капитан почему-то с полной ясностью видел его в конце послания.
   -- Похоже, дописывать придется мне, - капитан действительно чувствовал, что он должен, стерев такие корявые точки, продолжить начатое Михаилом. Правда, существовало еще непременное условие - продолжить, оставшись жить. Удастся ли Алексею Васильеву исполнить все - он сомневался, да и впрочем, его совершено не интересовало это - слишком незначительно представлялось условие; единственно, что его по-настоящему волновало - страх погибнуть, так и не сделав ничего. Погибнуть означало проиграть, проиграть означало оставить свое дело незаконченным, а останавливаться на середине пути капитан не хотел.
   "Не может того быть, чтоб зло взяло вверх", - раздражение, что подобное не исключено, заставило его вздрогнуть; это черные пульсирующие сгустки больно укусили Алексея. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы оценить - сколько их залетело сюда, в комнату. Итак, жизнь диктовала свое, и она не ждала, а тем более не прислушивалась к обычным желаниям совершенно обычных людей; она поступала так, как необходимо было ей и только ей одной, даже проиграть она могла либо по собственной прихоти, либо в отместку, прекрасно осознавая, что ее величие в любом случае возьмет вверх и люди покорятся ее воле.
   Но пускай пока действительность подождет - Васильев снова вернулся к посланию.
   Неужели в этих двух листах, исписанных ровным красивым почерком, Михаил заранее предвидел свою участь. Пожалуй, да! Однако в них он пошел дальше, и письмо оказалось незавершенным, оборванным на середине так же неожиданно, как оборвалась и его жизнь. Значит, Потапов знал, что должно случиться потом, знал, но посчитал, что лучше будущее пока не раскрывать другу - он сам ко всему придет.
   -- Отлично, - капитан сложил стандартные листы вчетверо и положил их в нагрудный карман - именно там место того, что осталось после Михаила, именно там и нигде больше.
   Оглядевшись по сторонам, Алексей задержал свой взгляд на тайнике друга - видимо, его еще не покидала надежда обнаружить что-нибудь ценное, ведь послание, по большому счету, обмануло его - оно ничего нового не раскрывало, оставив все на прежних местах. И этот беглый осмотр не дал никаких результатов. Ну, что ж придется опять доходить до всего самому; придется лично раскрывать свои полузакрытые глаза на те, порой, странные вещи, объяснить которые Васильев не мог без посторонней помощи; придется вновь все искать самому, находить в совершеннейших мелочах и мимолетных озарениях ход к разгадке; придется преодолевать постоянно мешающие, неясные и расплывчатые мысли, которые своей логикой приводят не к тому, к чему нужно, они намерено или невольно уводят хозяина подальше от истины, запутывая его окончательно.
   -- Кругом одна сплошная тайна, - медленно, проговаривая каждое слово, и очень тихо сказал капитан, он с некоторым сожалением прокрутил в памяти свое недавнее прошлое и вдруг с полной ясностью осознал, что ему одному без чьей-либо помощи или поддержки действительно придется туго.
   -- А получиться ли у меня вообще что-нибудь, - сомнения заставили недолго себя ждать. Алексей поспешил порыться в личных вещах друга, хотя и считал подобное дело неприличным и недостойным - все-таки надежда обнаружить что-нибудь необходимое у него еще оставалась.
   Так и не найдя ничего, он прикрыл дверцу шкафа. Таким образом, Васильев старался спрятать от растерзания маленькими пульсирующими чудовищами то, что так было дорого для его лучшего друга. Затем он огляделся - нужно идти, теперь ничто не держит его здесь. Хотя, стой!
   Что бы сказал Михаил по поводу содержимого этого шкафа, Потапов бы непременно попросил товарища сделать так, чтобы оно не попало в чужие руки, он попросил бы, чтобы оно навсегда исчезло, и такое его желание стало последним, если бы смерть не так быстро забрала майора с собой. Но почему-то капитану не хотелось уничтожать приятные воспоминания о прошлом, однако воля погибшего практически незыблемый закон, и ее необходимо выполнять.
   Алексей снова открыл дверь шкафа, нагнулся и достал из кипы старых черно-белых и новых цветных фотографий одну, которая сразу заинтересовала его. На ней по иронии судьбы был запечатлен он, тогда еще старший лейтенант, Михаил, только что получивший капитана за успешно проведенную операцию, когда его опергруппа задержала одного знаменитого рецидивиста, и Ольга, настоящая невеста Потапова, так и не ставшая его женой. Фотокарточка оказалась сделанной в один из семейных праздников. Пожалуй, тогда было день рождение красавицы Ольги, и на ее именины влюбленная пара пригласила Алексея; он помнил, как подарил ей какой-то очень дорогой парфюмерный набор, и на такой радости, видимо девушка как раз получила именно то, чего хотела, именинница тут же пригласила сфотографироваться, принеся из соседней комнаты старую добрую "Смену". Где тогда находилась Мария? Ах, да она уехала домой в Ключи после очередной ссоры с ним. Он догадывался о похождениях жены, о ее частых любовных романах, длившихся ровно столько, сколько продолжалась постельная сцена, но на этот раз причиной кратковременного разрыва послужил один пижон-менеджер из приличной и богатой фирмы, постоянно ездивший на спортивном "Феррари".
   -- Прощай, - проговорил Алексей, поднося зажигалку к фотокарточке. Пламя принялось с жадностью лизать ее уголок, постепенно он чернел, затем рдел, а потом и вовсе загорелся. Словно зачарованный, капитан наблюдал за небольшими язычками огненной стихии, казалось они его увлекали, притягивали своей игрой, и лишь почувствовав жгучую боль в пальцах и испытав даже некоторое удовлетворение от этого, Васильев бросил горящую фотографию на кипу документов. Огонь стал перебираться на другие бумаги, он крепчал и разгорался все с новой и новой силой, грозя уничтожить не только содержимое шкафа, а и всю квартиру с домом.
   -- Он из нашего мира и может все-таки ему удастся справиться с этой нечестью, - внимание Алексея сосредоточилось на пульсирующих сгустках, которых в комнатах становилось с каждой минутой больше.
   -- Посмотрим, чья возьмет, - Васильев стал прощаться со своим прошлым и с тем, что его связывало с лучшим другом. Теперь его действительно ничто здесь не держало, теперь можно идти вперед.
   Ноги понесли его к выходу. Они работали сами по себе, в то время как в его голове из многочисленных запутанных мыслей, потоком проносящихся мимо, формировались отдельные отрывки, создававшие цельную картину того, что происходило сейчас, но настоящее не помогало, не подсказывало, как найти выход из создавшегося положения, оно, напротив, усложняло все, заставляя не продумывать и просчитывать, а принимать действительность такую, какая она есть.
   "Как победить? Как бороться?" - находился в поисках Алексей, стараясь хоть как-то разобраться в том бардаке, который творился у него в голове.
   -- Черт побери, - уже вслух, не сдерживаясь, процедил сквозь зубы Васильев, - почему все это произошло? Может, мы сами в том виноваты и сами позволили подобному свершиться. Господи, просвети, как бороться с этим?
   Капитан немного помолчал, стоя уже около дверей и тщательно прислушиваясь, что творится там снаружи. Вроде бы тихо и спокойно!
   -- Вот оказывается, как бывает. Когда ты становишься совершенно одним, одиночество тебя полностью поглощает, и никак не радует, ты становишься его придатком. Одиночество!! Чтобы его познать, не ощутить, нужен большой талант, дар; чтобы с ним жить необходимо огромное терпение, железная воля. Без него ты скучный и неземной что ли. Впрочем, одиночество преследует нас повсюду, даже тогда, когда рядом присутствуют близкие тебе люди, твои друзья.
   Зачем он это сказал, Алексей и сам не знал. Может, в нем говорило его одиночество, и именно оно заставило капитана внимательно посмотреть через дверной глазок на лестничную площадку. Никого нет! Значит, Они уже прекрасно знают, что Потапова нет в живых, что он сам и его квартира не интересны для Их внимания и что послание Михаила, адресованное Алексею, так и осталось тайной для Них, а иначе обязательно была бы устроена слежка, вполне возможно использовались и более решительные действия, но не такие, какие применяют сейчас трое оперативников около его квартиры, проводя долгие минуты в бесполезном ожидании.
   "И подобным способом они хотят схватить меня", - капитан улыбнулся про себя, припоминая тех типов, стоящих на лестничной площадке перед его дверьми.
   Еще раз Алексей посмотрел в глазок, и вновь вспомнил о послании друга.
   -- Как происходит в нашей жизни, что мы так и не узнаем до конца своих близких, а ведь, сколько лет знали друг друга, - капитан продолжал бессмысленным взглядом бродить по пустой лестничной площадке, - сначала детство в Ключах, затем институт и, наконец, Отдел. Можно было по пальцах только рук насчитать, сколько мы не виделись. А впрочем, о чем я говорю?! Михаил точно так же за все эти годы толком не знал меня. Но все-таки, интересно, когда, где и как Мишка успел к этому прийти? Когда? Где? Как? Господи, кто-нибудь сможет дать ответ. Нет, никто не даст его, и, вероятно, никогда уже не даст. Никогда! Потому что тот единственный человек, который мог бы ответить, погиб.
   Снизу раздались странные и подозрительные звуки, казалось, что кто-то во что-то довольно сильно бил, пытаясь проникнуть куда-то.
   -- Действительно, страннее любой странности, - тихо, не подозревая какую абракадабру он несет, прошептал капитан, и как ему понравилась подобная фраза.
   Да, наша жизнь страннее любой странности - ничего против этого не скажешь, ничего из этого не возьмешь - как взять что-нибудь из совершено странных вещей, правда, изменить из всего этого кое-что можно.
   Алексей тронул дверь, последняя оказалась открытой. Капитан даже немного удивился, но удивление на лестничной площадке сменилось страшным любопытством: откуда раздаются такие громкие звуки, что же там делается. Внутренний голос попытался отговорить Васильева оттого, что он собирался сделать. Отговорить не удалось. Капитан спустился на этаж ниже, осторожно перегнулся через перила, и ему представилась картина, от которой стало совсем нерадостно, словом она предупреждала его о том, что времени осталось мало и нужно поторапливаться, иначе будет поздно.
   Все те же люди, совершенно неизменившиеся, выглядевшие, как и прежде: Андрей Степанович Штольцер с все теми же влажными, безумными и пустыми глазами, он стоял посередине площадки и следил за тем, что делали остальные двое. А они - Василий Томин и участковый сержант ломились в его квартиру.
   "Их цель так же не изменилась, - подумал капитан, разглядывая с какой старательностью и рвением вышибались двери, - все такое же стремление достать, доказать, убить, та же бессмысленность, с ней придется считаться и бороться".
   Они, эти трое также вели свою непримиримую борьбу. Борьбу, чтобы победить или погибнуть, а может все-таки победить, а затем погибнуть. Ужасно, всех троих мало интересовало, что именно с ними произойдет; перед оперативниками на данный момент времени стояла одна-единственная преграда - это дверь, и сейчас она их больше всего беспокоила.
   "У парней закончилось терпение", - капитан сразу определил, что заставило Штольцера с его компанией попытаться проникнуть в квартиру.
   Именно нетерпение показалось Алексею в них самым родным, земным что ли, то есть тем, что еще осталось с этой планеты. Они суетились как-то быстро, неестественно для своих бессмысленно-равнодушных взглядов, во всех троих чувствовался страх перед чем-то далеким и злым, а еще проскальзывало некоторое волнение - наверное, из-за того, что они могут упустить дорогую добычу, и тогда только страшный и безжалостный суд окажется для них единственной перспективой.
   -- Теперь пора отсюда убираться по добру по здорову, пока меня не заметили.
   И действительно, находясь здесь, он просто играл с судьбой, бросая ей вызов, да и сказанные им слова были произнесены не достаточно для того, чтобы их разобрали и поняли смысл, но достаточно для того, чтобы услышали. Однако те, кто находились внизу, даже если уловили шум голоса, раздающегося с верхнего этажа, то не придали ему особого значения - мало ли кто там разговаривает; они по-прежнему продолжали заниматься своим делом. Капитан еще немного подождал, искушая свою судьбу - авось его обнаружат, и что будет тогда, и только потом отошел, правильно решив, что береженного бог бережет.
   "Ну, и как отсюда, интересно, выбраться",- такая проблема не могла не волновать Алексея, тем более она по-настоящему тяготила и являлась прямо-таки неразрешимой.
   Нужно немного поразмыслить, все хорошенько взвесить и просчитать.
   Сейчас те ребята ворвутся в его квартиру - ждать осталось немного, обнаружат ее пустой, не принимая в расчет трех трупов, и тогда станет действительно опасно. Спуститься на улицу по лестнице - будет верхом наглости и безумия, да и, если честно, капитан просто боялся идти привычным путем, которым он пользовался сотни раз, - кроме тех троих, бросившихся бы на него, совершенно не задумываясь о последствиях, есть и другие, находившиеся около подъезда. Может, тогда больно не мудрить и воспользоваться чердаком, а там...
   А там можно придумать, с помощью чего спуститься на довольно-таки пустынный дворик, который с одной стороны был завален производственным хламом; с другой - ограничивался многоэтажными постройками с единственной узкой улочкой, выходящей на гребного Марушевского - откуда им знать о наличии этого выхода; с третьей - начинались заросли кустарника, они выходили к гаражам, тому самому месту, где отрывались местные молодые люди. В довершении всего дворик так зарос сорняком и бурьяном, что он совсем не походил на остальные столичные дворы. Почему? Да просто жители боялись сюда приходить. Уж так получилось, что дом Потапова и Васильева находился на самой окраине Москвы и своим положением образовывал место, ставшее впоследствии не очень-то посещаемым. Люди сюда приходили, чтобы выбросить мусор, может поэтому, по иронии судьбы, и само место пользовалось сомнительной славой - по поздним вечерам и ночам отсюда раздавались веселые крики молодежи, правда самим молодым людям казалось, что они были таковыми, на самом деле это больше походило на нечеловеческие нечленораздельные крики. Приезжающая милиция ничего соответственно здесь не находила, кроме пустых бутылок, остатков от закуски, презервативов, а тот, кто это все оставил, - ищи ветра в поле. В конце концов, доблестные блюстители порядка плюнули на такое безнадежное дело и на телефонные звонки и жалобы жильцов о царящей поблизости вакханалии отвечали молчаливым отказом. Подозревали ли люди, что, опасаясь очутиться среди этой нездоровой обстановки на заброшенном дворике или около гаражей, они уже давно болели похожей болезнью, так как сами допускали подобное. Вот и получалось, что тогда, когда болело все общество, одна его часть старалась от себя это скрыть, кривя душой и сердцем, а другая, более молодая и жизнерадостная, напротив, стремилась пользоваться ею.
  
   (Выходит, кто тогда честнее к самому себе и друг другу? Решайте сами, читатель! Но помните одно: первая часть, которая более старше, породила вторую в прямом и переносном смысле).
  
   Вспомнив о заброшенном дворике, Алексей от радости ощутил невероятный прилив сил.
   "Значит не все еще потеряно, - мысленно проговорил он,- значит, я жив и буду жить, значит, попытаемся оживить остальных. Врешь - не возьмешь".
   Последняя мысль стала настоящей угрозой, вызовом тому, с кем он продолжал вести нескончаемую войну.
   Ну, что ж нужно действовать: решение созрело и капитану оставалось только сделать первый шаг. Самое интересное было в том, что, совершив его, он отрезал себе всякий путь к отступлению, впрочем, Алексей уже давно шел вперед без всякой надежды на него.
   Звук шагов раздавался слишком громко; несмотря на все старания, он неприятно резал слух, заставляя вздрагивать при любом его проявление, даже не самый явный, приглушенный, для него он просто гремел по лестничным пролетам. Странно, почему его не слышат внизу, почему не гонятся за ним? Может, они продолжают ломиться в дверь его квартиры? Но характерный шум прекратился, и значит оперативники уже там. Сейчас они поймут, что все комнаты пусты, и тогда начнут действовать.
   Васильев прибавил шаг, он теперь перескакивал сразу через одну-две ступеньки, стараясь как можно быстрее преодолеть расстояние, разделявшее его и чердак. Страха, что его услышит враг, не было, создавалось впечатление, что, стремясь дойти до своей заветной цели, он снова старался ускользнуть от смерти, преследовавшей его с того самого времени, с того самого часа, с той самой минуты, с той самой секунды, с той самой злополучной телеграммы, с того самого гребного места, которые заставили капитана впервые в жизни ужаснуться, почувствовать настоящий страх, несуществующий в природе.
   А вот, наконец, и он. Алексей перегнулся через перила и посмотрел вниз. Там действительно Штольцер и К® справились с дверью и сейчас они искали его персону в квартире.
   "Счастливо найти", - улыбнулся про себя Васильев, представляя картину, когда оперативники поймут, что комнаты пусты, и их жестоко провели. Вот будет тогда злости, они станут винить друг друга, дело дойдет до выяснения отношений, кто виноват, вследствие чего, потерянное время для них и предоставленная ими же возможность капитану уйти от их великого гнева.
   На чердаке как всегда творилось что-то невероятное, однако только не для него, он к подобным картинам относился совершенно спокойно, они его нисколько не удивляли и порой, напротив, восхищали своей неповторимостью и, восхищая, вызывали в нем достаточно противоречивые ощущения, а еще твердую уверенность, что без всего этого он не выживет. С некоторой гордостью осмотрел Алексей Васильев обстановку чердачного помещения: старая разбитая мебель, а именно какие-то полумягкие стулья, древний стол без единой ножки, оставалось удивляться, как удалось их сюда принести, и зачем; разбросанные вещи, лежащие здесь с незапамятных времен; грязь с паутиной на мебели, да и, вообще все предметы в царящем сумраке пугали и заставляли как-то по-особому относиться к себе. Вот настоящая действительность, а не те красивые красочные витрины столичного центра со всей своей интеллигентностью и богатой роскошью. Они - жизнь, похожая на страшный фарс, скрывающая за наигранной веселостью и беззаботностью истинную уродливость.
   Алексей огляделся по сторонам: где-то должна быть дыра в крыше. Он принялся ее искать, ощупывая в темноте буквально каждый метр шифера. Наконец она найдена, вроде даже по размерам она подходит для него, да и ее края крепки, выдержат - капитан для надежности повисел, ухватившись за них, пробуя на прочность.
   -- Ах, черт, про веревку я то забыл, - огорченно, словно обижаясь, вздохнул Алексей. Как же теперь спуститься? Неужели придется возвращаться за веревкой назад.
   -- Нет, нельзя. Наверняка эти трое спохватились и ищут меня. Ну, ничего мы с ними поговорим по другому, для них у меня припасен небольшой сюрприз.
   Алексей нащупал в кармане брюк холодную рукоятку своего пистолета. Поначалу наличие данного предмета его несколько удивило, ведь он "Макаров", после того, как выстрелил в сына, оставил на полу у кресла. Так, как он оказался у него сейчас в кармане?
   Может, все-таки положил? Хотя, нет, он оставил его в своей квартире - Васильев прекрасно помнит это: рука опустилась и положила на пол ПМ, в памяти даже запечатлелось положение, в котором он остался лежать. Но было ли важно подобное обстоятельство? Ведь главное пистолет в кармане брюк, и, следовательно, можно мстить - в конце концов, обязан же человек постоять за убитых близких. За старика Колченогова, за лучшего друга, погибшего от руки его сына, даже за последнего и за Марию, бывшую жену, она одна осталась у него, хотя и совершенно далекая и чужая. Человек должен убить тех, кто находился внизу, иначе ему грош цена и он ничего не стоит в своей жизни, иначе он выйдет из душевного равновесия, и будет страшно злиться на самого себя, проклиная судьбу за жестокие превратности, за то, что она послала ему столько испытаний и проверок. Кто в этом виноват? Конечно же, они, те трое оперативников, да и не только они одни - нездоровая злость как-то сразу сменилась на такую же ярость; она толкнула Алексея сначала к чердачному люку, лишь с одной-единственной целью: прийти - убить - уйти, но потом капитана вдруг осенило, привело в чувство.
   -- Иди и убивай, - достаточно тихо прошептал он, - иди и делай свое дело - ведь они только этого ждут: чтобы ты сорвался и натворил много необдуманных поступков, они даже с этой целью подсунули тебе твоего сына и сейчас прибывают в ожидании, когда ты станешь их легкой добычей, или того хуже, превратишься в одного из них. Хочешь получить одно из двух, тогда иди и тебе воздастся за все промахи; но отомстить за них, за тех, кто на тебя смотрят и надеются, по-настоящему ты так не сможешь. Почему? Да, потому что сводить счеты с теми оперативниками только трата драгоценного времени, потому что они лишь пешки в этой игре и обращать на них внимание означает изводить понапрасну свои нервы и силы, а они не бесконечны.
   Рассудительно, трезво, не предпринимая резких поворотов. После таких слов Васильев несколько остыл, поубавил немного спеси, вновь возвращаясь к дыре в крыше.
   -- Как же все-таки мне отсюда выбраться? - Зло бросил в открытое пространство тот самый Алексей, который минутою раньше собирался решать все свои проблемы с помощью оружия.
   -- Вспомни, - опять вмешался тот самый спокойный голос, который привел капитана в чувство, - вспомни, здесь где-то рядом лежит связка кабеля - ведь сам тут оставил.
   Капитан засомневался: как по нему спускаться, да еще с такой большой высоты. На такое может согласиться лишь безумец.
   -- Похоже, связка где-то там, - припомнил Алексей, направляясь туда, где, по его мнению, она должна находиться. По пути он натыкался на брошенные вещи, принесенные сюда в основном местными ребятишками. Чем дальше он пробирался вперед, тем больше нервничал и раздражался Васильев, тем он становился таким обычным и повседневным, выбрасывая из головы всякую ересь о своем предназначении. Наконец, в густых сумерках капитан нашел то, что искал. Моток оказался достаточно тяжелым, даже очень. Сразу принялись Алексея терзать сомнения: хватит ли его длины, чтобы спуститься вниз, получиться ли это у него, и если да, то, как все-таки работать на кабеле.
   -- Ладно, хоть что-то есть. За неимением лучшего придется воспользоваться им, - решил капитан, распутывая моток. Освободив один конец, он вернулся к дыре, привязал его к продольной балке, попробовал на крепость - вроде бы узел должен выдержать. С ужасом Васильев почувствовал, как моток заметно полегчал, а ведь расстояние, через которое он протянул этот гребный кабель, было не таким большим.
   Алексей резко тряхнул головой, словно отгоняя плохие мысли, затем поднатужился, поднял связку кабеля и бросил его в дыру. Вслед за ним полез на крышу.
   Господи, как все вокруг изменилось, сильно изменилось, страшно изменилось. На улице заметно потемнело. Пульсирующие черные сгустки кружили вокруг, будто у себя дома, впрочем, они уже давно здесь освоились. Откуда-то с севера надвигалась пугающая чернота - Алексей, в который раз отметил, что она совсем не похожа на наши тучи, на те тучи, которые он привык видеть в прошлой своей жизни. Несколько сгустков прикоснулись к его лицу, несколько к руке, капитан вздрогнул от неприятного ощущения и боли.
   -- Пора, - решил офицер, тем неменее он продолжал наблюдать за сплошным месивом, надвигающимся на город, его охватило какое-то странное беспокойство, пронизавшее все существо капитана. Сознание подсказало ему, что там, на северо-востоке остался его родной Отдел - и остался ли он вообще, что практически большая половина столицы уже находится под ее властью. От этого неприятная дрожь пробежала по телу Алексея, сразу закрались некоторые сомнения по поводу задуманного предприятия. Спуститься вниз - означало оказаться один на один с пугающей чернотой, с этими пульсирующими сгустками. А как не хочется!
   Однако ноги, словно сами по себе двинулись вниз по скользкой крыше, пальцы крепко сжимали полированную поверхность телевизенного кабеля.
   "Вот сейчас спущусь, и со мной непременно что-то произойдет, - размышлял капитан, - в дворике окажутся враги, или меня вдруг охватит гиена огненная, или провалится земля, или произойдет еще что-нибудь".
   Странно, несмотря на такие мысли, лицо Алексея Васильева продолжало сохранять холодную решительность, будто ничего не произошло вокруг.
   А наш мир, действительно, сходил с ума, он медленно и постепенно приближался к своему концу, без всякого шанса на спасение.
   Алексей нагнулся, пытаясь разглядеть землю; он стоял на самом краю крыши в надежде что-нибудь увидеть, но перед взглядом стояли лишь расплывчатые неясные очертания, и никакой возможности не было определить стоит это человек или простой неодушевленный предмет. Ноги нащупали выпирающуюся балку, служившую основанием карниза, и, чтобы лишний раз перестраховаться, несильно дернул за кабель - вроде бы держится, но что будет, когда нагрузка станет постоянной. Легкая дрожь пробежала по телу капитана.
   Он спускался осторожно, не замечая режущей боли в ладонях и на пальцах. Ее заменило опять возникшее беспокойство, причем настоящее, казавшееся единственно значимым сейчас; эти мысли сильно досаждали и одновременно помогали, потому что он не обращал особого внимания на скользкую поверхность кабеля, по которой очень сложно было двигаться. Так или иначе, он не заметил, как оказался внизу, на земле. Вместе с тем, как ноги нащупали ее, сразу исчезли все сомнения - поблизости никого не было, никто не прятался в ожидании схватить капитана. Последний огляделся по сторонам.
   -- Все-таки пока свобода, - улыбнулся Алексей. Да, свобода, такая радостная и долгожданная, приятно осязаемая и, даже в подобной обстановке доводящая до высшей степени человеческого счастья, до того, что после нее вообще ничего не существует.
   -- Похоже, развязка отодвигается до неопределенного момента, - вновь улыбнулся капитан, и вместе с улыбкой вдруг пришло страшное желание поскорей отсюда смыться.
   "Скорей, скорей торопись, убегай", - не смолкая ни на минуту, твердил надоедливый голос. Господи, как он походил на тот, что его заставлял спускаться вниз и отомстить тем троим: старику Штольцеру, участковому сержанту и Ваське Томину.
   "Стой! Остановись и стой. А еще посмотри правде в глаза. Кто это тебе говорит? Это говорит та злобная ничтожность, которая живет в каждом человеке, несмотря на его убеждения и чувства, несмотря на то, что хорош или плох тот или иной человек", - словно в противовес первому, заговорил трезвый и разумный голос, заговорил несколько резко и настойчиво, заговорил так, как он говорил там, на крыше, отговаривая своего хозяина от необдуманного поступка.
   "Можно сказать, - продолжал второй голос, - это не так, и тому подтверждение будет вся наша жизнь, но посмотри вокруг - и ты убедишься в обратном. Сколько людей оказалось вовлечено в бешенный водоворот событий, сколько людей оказалось более слабыми и не смогшими противостоять нашествию из потустороннего мира, они в такой борьбе просто не выдержали, не были в состоянии сказать ему: нет".
   Ну, что ж гордость прекрасная штука, особенно когда речь идет о себе. Только не излишняя, иначе человек совершенно теряет всякое чувство настоящей действительности и уже не в состоянии прийти к ней.
   Темно, вокруг темно и ничего не видно, и один Алексей Васильев со своей гордостью за то, что он по-прежнему оставался таким, каким он был раньше, за то, что он не подался какой-то там потусторонней силе и вынес самое дорогое, что он мог вынести. Алексей огляделся по сторонам - пока еще можно различать окружающие его предметы: вон возвышается громада строительного мусора, а вон начинается лесопосадка, выходящая к гаражам, вон...
   Капитана закружило, вот он уже находится в совершенно другом месте, вокруг стоит необыкновенная тишина, как впрочем, и в небольшом дворике, однако здесь светло и просторно. С удивлением Васильев обнаружил, что находится в тихоключевсом лесу, как всегда прекрасном, отличающимся прохладой, с многочисленными молодыми деревцами, благоухающими особым ароматом и наполняющими атмосферу какой-то восхитительной радостью, с травами и растениями, росшими сами по себе, но в тоже время поражавшими своей аккуратностью и ухоженностью, казалось их нарочно подстригли, приобщая к окружающей цивилизации. А вон журчит ручеек с прохладной и чистой водой, его звонкий говор как никогда прелестен и заставляет лишь думать о самом добром и хорошем. Под его звук, даже самые невероятные желания будут исполняться, принося удивительное умиротворение и счастье, тебя уже не станут терзать бесплодные сомнения и тревожить неприятные мысли, ты всецело отдашься, слушая великолепную мелодию бегущей родниковой воды. Что еще может быть лучше?
   Да, сказка, восхитительная сказка. Туда бы сейчас! Стоп! Тогда, интересно, где же находится он? Может это и есть настоящая реальность, а то, что с ним произошло, как произошло и со стариком Колченоговым, и с его сыном Дмитрием, и с лучшим другом, страшный сон, приснившийся ему. Капитан принялся оглядываться - ничего нет подозрительного, прислушиваться к звукам - ничего не слышно, чтобы хоть отдаленно напоминало о произошедшей трагедии, вокруг царит удивительная тишина, прерываемая только журчанием ручья, он для убедительности крикнул, привлекая к свей персоне внимание, - но ему никто не ответил, лес промолчал, проглотив даже эхо, - господи, какое это истинное блаженство, когда ты находишься в уединение и тебя не преследуют житейские проблемы. Правда, для полного счастья не хватает одного. Впрочем...черт побери, неужели...да нет того не может быть!..
   К нему подошла та единственная и неповторимая, которая была ему по-настоящему близка и которая лишь одним своим присутствием доставляла действительно неповторимые ощущения. Одного ее движения, одного ее мановения оказывалось достаточно, чтобы Алексей создавал прекрасные замки, дворцы, которые тут же бросались им же к ее ногам. Она всегда для него являлась королевой и принцессой, княжной и графиней, герцогиней и баронессой, обладавшей всеми этими титулами сразу и одновременно, он ставил ее в своей необыкновенной красоте, излучавшей какой-то удивительно-неповторимый свет и какую-то удивительно-могучую силу, выше самого дорогого в своей жизни и выше самого Бога.
   Все-таки каким жалким кажется человек перед лицом своей любви. Она его ослепляет, рисуя в сознании яркими красками лишь один образ, остальное просто отступает, уходит на второй план, предоставляя место слепому поклонению.
   -- Эх, Мария, Мария, - принялся сокрушаться Васильев, и с горечью заметил, что вновь находится на заброшенном пустынном дворике, в окружении: с одной стороны - полного одиночества, с приторно-неприятным вкусом грусти, с другой - ненашего зла, те же чистые светлые воспоминания остались там, в прошлом, даже без призрачной надежды на возвращение.
   Ну, и что теперь остается делать? Куда, черт побери, идти? За что браться?
   Алексей продолжал стаять в полной растерянности, он осознавал свое одиночество и то, что его бросили на произвол судьбы, оставив один на один с ней, казалось, капитан даже совершенно не подозревал, где собственно находится - мысли так и терялись между тихоключевским лесом и этим отвратительным местом. Хотя все-таки он все прекрасно понимал, просто никак не желал принимать настоящее и всячески старался от него уйти куда-нибудь подальше.
   -- Что за напасть, - выругался капитан, наконец, приходя в себя и тщательно проверяя место вокруг ног. Вроде ничего. Тем неменее первый шаг вышел у него неудачно он ударился о камень, почти одновременно почувствовал острую боль, но сдержался и не закричал. Интуиция подсказала Алексею, что идти необходимо вправо, где-то там находится небольшая узкая улочка между многоэтажными домами, она-то и выведет на Марушевского. А там?! Впрочем, там будет видно, что делать дальше.
   Сколько времени капитан провел в поисках, скитаясь в темноте и натыкаясь на многочисленные кучи разного хлама, он не знал, да и, если честно, не сильно старался узнать. Чувство времени его давно покинуло, и он уже с огромным трудом различал, где действительная реальность, а где призрачный мираж. Зато какое облегчение и радость испытал он, когда наконец вышел на небольшую узкую улочку, казалось, что выйдя на нее, Алексей, словно, пускай не на долго, но все же освобождался от тех троих, от тех, кто вполне возможно ожидал его около подъезда, от тех...
   Впрочем, их не оказалось в дворике.
   -- Я на свободе! - тихо проговорил капитан, он это сказал так, как сказал бы человек, вырвавшийся из страшного ужасного плена, из такого ужасного и страшного, в каком он еще никогда не был, в каком всякое стремление к тому, к чему он, в конце концов, и пришел, на корню уничтожалось, закапывалось глубоко в землю, призиралось.
   Теперь, когда он вырвался из ловушки, но чувства, что опасность все еще близка, по-прежнему беспокоят его, когда те трое оперативников, которые сейчас непременно устраивают страшный бардак в квартире, когда-нибудь спохватятся и бросятся за ним в погоню - и все это постоянно терзает его, напоминая о себе. Останется ли тогда у него шанс? Скорей всего нет, второй раз будет сложно убежать, да и времени пройдет слишком много, чтобы после на что-нибудь решаться - вон та чернота, надвигающаяся на столицу с севера, остановит и его и его преследователей, она их сожрет, даже не подавившись, они уйдут навсегда в неизвестность, даже не зная куда.
   Ну, что ж пора все-таки действовать. А как!? Нужно попытаться выкрасть потаповский "УАЗ" - на нем как никак придется легче. Впрочем, если так поступить, то необходимо будет подходить к подъезду через гаражи, кстати, по иронии судьбы, именно они самое безопасное место, а ведь совсем недавно все честные люди изливали на них все свое негодование. Через гаражи - но, чтобы проникнуть к ним, вновь придется проходить мимо заброшенного дворика, переползать через большую кучу производственного хлама и мусора, пересекать достаточно редкий колок.
   -- Снова возвращаться, - Алексей скривил недовольную мину на лице, и решение созрело само по себе.
   Есть и второй вариант более простой: нельзя стоять здесь, как и не стоит пытаться вернуть потерянное, нужно поскорей отсюда убираться, выходить на улицу Марушевского. Естественно, Алексей Васильев выбрал именно последний, правильно расценив сложившуюся ситуацию.
   -- Конечно, с машиной будет проще и легче, - уже через минуту проговорил он, идя по узкой улочке.
   Вокруг царили удивительная тишина и непроглядная темнота. Поблизости никого не было видно, словно по всей столице объявили комендантский час, и все люди действительно послушались его - не стали выходить на улицу. Тем лучше для капитана.
   -- Лучше, несомненно, однако лучше было бы, если мне удалось бы увести машину.
   Мысль о потаповском "УАЗе" продолжала терзать его, постоянно беспокоить.
   -- Но тогда они за мной предприняли бы погоню, и пришлось бы носиться по всему городу, терять драгоценное время.
   Тут же капитан старался успокоить себя.
   Создавалось впечатление, будто какая-то часть его сознания стояла за первый вариант, и, причем все приводимые доводы имели ощутимый вес в ее пользу. Однако разум имел на этот счет свое мнение - вот почему ему приходилось убеждать сознание, предоставляя последнему свои факты. Правда, пока это у него не получалось, а все потому, что Алексей не знал куда деться, за что взяться и что, в конце концов, сделать. Капитан просто шел вперед, даже не понимая, какая у него цель, он полностью доверял своей интуиции, которая могла не только ошибиться, но и жестоко подвести. Впрочем, Васильев верил ей, казалось для него больше ничего не существовало, кроме крепкой уверенности в самого себя, в свою счастливую звезду. Он верил, что в этих улицах, проулках, всегда запутанных, грязных, среди мрачных силуэтов местных многоэтажек, стоящих здесь на отшибе, на окраине огромной столицы, можно найти ответы на все интересующие его вопросы.
   Но разве подобное возможно при такой кромешной темноте? Вновь капитан задумался. Впрочем, все его мысли теперь касались каких-то отвлеченных тем, он размышлял то ли от страшной безысходности, то ли просто из-за того, чтобы отвлечься от окружающей обстановки, он думал, даже сам не подозревая о чем, а его ноги, словно чувствовали, куда необходимо им идти, самостоятельно выбирали дорогу. Может поэтому походка Алексея стала более уверенней - он не спотыкался, как тогда на пустынном дворике.
   А мысли Васильева тем временем из головы постепенно перебирались на язык.
   -- Вот я иду и не знаю куда - совершенно не подозреваю. Как и на что решиться? Ведь кругом абсолютная пустота, и нет нигде ответа. Только сплошная неизвестность и загадки. Как из этого всего что-то найти, как построить стройный логический ход мыслей? Как?! Такая грязь вокруг, не пройти, не увязнув, и я среди нее увяз, и до сих пор не могу выбраться. Более того, с каждым днем я все глубже и глубже погружаюсь в нее, кажется, еще немного, и меня совсем сроет из вида, бросит в самую настоящую гущу порока и ненависти, а может статься, что меня, напротив, вырвет из нее.
   Боже, как все-таки это походит на качели: сначала ты оказываешься по одну сторону, затем через мгновение по другую, а между ними как бы существует незримая грань, остановившись возле которой, можно непременно раскрыть все тайны и загадки. Вот только беда - качели слишком быстро ее проскакивают, и у меня нет никакой возможности проникнуть в них. Очень сложно и трудно! Если бы остановить их, сколько проблем сразу бы отпало тогда само собой; но, похоже, не получится, потому что качели останавливаются лишь в одной точке - точке собственного покоя, а от нее до другой, до самой необходимой еще слишком далеко.
   Михаил, дед и в какой-то степени Дмитрий, видимо, попытались остановить их, однако это сделать у них не удалось, и они разбились. Поучительный пример, во многом предостерегающий - тормозить подобную громаду равносильно самоубийству, по крайней мере, сейчас. Но ведь потом она наберет скорость, и остановить ее станет еще сложнее.
   Посмотрим, временем свободным я пока располагаю.
   Алексей замолчал, тщательно перебирая что-то в памяти. Он наверняка находил, но сразу же выкидывал найденное, видимо считал недостаточно необходимым, а может, напротив, ему как назло ничто не приходило на ум.
   Между тем капитан прошел достаточно, да и направление, в котором он двигался, было неизвестным, соответственно появилась необходимость остановиться, оглядеться по сторонам и задать себе один вопрос:
   -- Куда я забрел?
   "Вот что бывает, когда начинаешь думать на разные отвлеченные темы", - это снова проснулся тот самый голос, что заставлял его спуститься с чердака и расправиться с теми тремя оперативниками.
   "Видишь я прав. Я всегда бываю прав. Так почему тебе не послушаться меня, и все послать грубо, по-русски, на три буквы. А...".
   И действительно, куда только могут завести собственные мысли.
   "Уйди куда-нибудь подальше, где тебя не будут ни терзать, ни преследовать. Ты там просто спрячешься и окажешься в полном спокойствии и умиротворении".
   Голос из уравновешенного и рассудительного вдруг превратился в какой-то возбужденный, нездорово-энергичный. Он, словно почувствовал, что еще немного, и он окончательно убедит своего хозяина.
   "И что тогда, - а это неожиданно заговорил второй голос, голос разума, - ты там на самом деле будешь ощущать себя спокойно, но лишь на некоторое время, - ведь сейчас в мире нет такого места, а если есть, то таковым оно будет оставаться недолго".
   -- Так что теперь, черт подери, делать? За что браться? Куда идти? - чуть ли не закричал Алексей.
   -- Туда куда надо, сынок, - прозвучало совершенно необычно, сказочно, казалось, нежный старческий голос шел откуда-то сверху - а иначе быть не могло - уж очень он был прекрасным, да и веяло от нее неправдоподобным добром и неземной лаской. Капитан огляделся, и вон там, позади и немного справа он заметил расплывчатый человеческий силуэт. Силуэт показался ему до боли знакомый, он его где-то видел, но вот только где - память никак не желала помочь Алексею, она пока его тщательно скрывала, видимо, боясь реакции своего хозяина. Васильев направился к нему, вскоре его взгляд мог рассмотреть фигуру, несомненно, принадлежащую старушке. Даже на расстоянии она притягивала к себе, заставляла проникнуться некоторым расположением, доверием, поэтому ничего странного не было в том, что у Алексея появилось желание обо всем рассказать, обо все поведать, о том, что с ним произошло за последнее время. Еще никогда ни в этой, ни, даже в той жизни капитану не хотелось этого сделать.
   Раскрыть перед посторонним человеком самые сокровенные тайны своей души. Что значило такое желание? Поначалу оно его сильно испугало, потом же пришло настоящее успокоение, еще через мгновение Васильев и вовсе удивился - ноги стремительно несли его к старушке. Господи! подумать только и куда делось его прежняя установка: сторонись посторонних людей, прячься от них, едва увидев, и не доверяй никому своих тайн, иначе можно глубоко пожалеть о содеянном. Интересно, куда она делась и почему он испытывает такое расположение к незнакомой старушке.
   -- Бабушка, ты кто? - Тихо, почти неслышно, однако, все-таки стараясь, чтобы его слова долетели до нее, проговорил Алексей Васильев. Видимо, его взгляд со стороны выглядел слишком жалким, просящим о чем-нибудь, он словно жаждал некого освобождения от гнетущих мыслей, лишь одним своим присутствием создававшими тяжелое настроение, некого глотка живительной влаги - так обычно смотрят люди обреченные, находящиеся как бы на последней ступени перед страшной бездной; их кто-то упорно пытается столкнуть вниз, кто-то из них уже летит в черную пустоту, и вдруг один каким-то невероятным движением успевает схватиться за небольшой кустарник, растущий на каменном выступе: он повис, он держится, переводя дух и выжидая, и вот человек начинает подниматься, а может все-таки лучше будет спуститься.
   -- Милый мой, кто я совершенно неважно, важно лишь то, что я хочу помочь тебе, - голосок стал еще более ласковым, так обычно разговаривает бабушка со своим нерадивым внуком.
   Капитан прибавил шаг, стараясь поскорей приблизиться и рассмотреть лицо говорившей женщины, - черт побери, не получается - силуэт, как ни старался Васильев, оставался по-прежнему на своем месте, он не приближался. Впрочем, ему удалось рассмотреть странное свечение, вроде ауры, исходящее от фигуры старушки. Алексей оторопел, остановившись.
   -- Я, сынок, хочу помочь тебе найти и понять, - продолжал говорить голос - и на него словно повеяло легким свежим ветерком.
   -- Что именно понять и найти? - спросил он.
   Старушка едва заметным движением головы попросила приблизиться Алексея к себе. Теперь он мог подробней осмотреть старушку: та сидела, вот почему ему поначалу фигура показалась очень маленькой, совершенно неказистой и неправдоподобной, учитывая окружающую обстановку. Алексей заглянул в ее лицо, и его будто ожгло: он, испуганный и потрясенный тем, что увидел, тем, что обнаружил, отскочил в сторону и быстро-быстро замотал головой, видимо все еще не веря в происходящее. Поверить, однако, пришлось.
   Сидящая старушка смерила офицера укоризненным взглядом, затем покачала головой - ее добрые глазки так и блуждали по нему. В первое мгновение Алексея сильно взбесило то, с каким усердием, и с какой тщательностью они осматривали его, казалось, что он вовсе не человек, а какая-то доисторическая обезьяна, помещенная в клетку в зоопарке, и все, кто проходит мимо, считает своим долгом изучить его.
   Обезьянка, да еще доисторическая! Вот оказывается, до чего дошел он, неужели капитан действительно превратился в нее. Для того чтобы удостовериться, Алексей посмотрел на свои руки - вроде нормальные, человеческие, не волосатые, пощупал лицо - вроде то же самое: нос прежний, нижняя челюсть не выдвинута вперед, щеки и подбородок покрыты короткой щетиной. Похоже, все дело во внешнем виде, в том, как он отскочил, воспринимая эту неожиданную встречу, как смерил бедную старушку своим озверевшим обезумевшим взглядом. Страшна, удивительно страшна сущность человеческая, ужасно, когда он подчиняется грубой силе и начинает жить совсем другой жизнью, совершенно не той, какой жил раньше. Ведь, становясь таким, необходима причина или обычное желание забыть все прошлое, уничтожить его, чтобы уже никогда не возвращаться к нему. Стоит лишь найти причину или просто сильно захотеть, и ты действительно станешь таковым, ты превратишься в своего доисторического предка, у которого основным было его животный инстинкт без абсолютного сознания. Вот он-то сейчас и является повсеместной человеческой собственностью, постоянным атрибутом окружающего мира. То, что тогда, в незапамятные времена было законом, теперь перешло к нам: побеждал только тот, кто сильнее, и тот, у кого установка по отношению к другим отличалось особой жестокостью и кровожадностью.
   -- Не бойся, сынок, я с тобой и ничего плохого тебе не сделаю, - голос старушки нисколько не изменился, правда, прибавилось немного жалости, которая так раздражала капитана, однако именно она сейчас показалась ему по-настоящему милой.
   "Господи, совсем как в моих снах, жаль только это не сон", - Алексей Васильев вспомнил, где видел старушку.
   Да, это действительно была она, самая добрая и самая бескорыстная прорицательница, постоянно помогающая и готовая в любой момент помочь.
   Васильев, наконец, пришел в себя, от первоначального недоумения не осталось и следа, оно сразу сменилось радостью - все-таки как хорошо найти такого же живого человека, незомби, как прекрасно почувствовать теплоту и ласковую доброту от простого общения. Еще никогда в своей жизни он не хотел так стоять и разговаривать с сидящей старушкой. Неужели это такое счастье видеть рядом с собой себеподобного, ощущать его близость, наслаждаться умиротворенностью и тишиной - и совершенно не той, что царила вокруг, а той, которая как бы успокаивала, создавала впечатление полной безопасности. Казалось, ничто не сможет помешать их мирному разговору, никакая могущественная сила, а все из-за того, что она встретится здесь с неменее величественной и могущественной, способной достойно ответить на все притязания первой.
   "Она действительно спасет меня", - капитан в этом нисколько не сомневался. Мрачные впечатления, навеянные мыслями, обстановкой и сумраком, несколько разбавились. Теперь Алексею все представлялось в ином свете, да и победа уже не выглядела несбыточной мечтой.
   "Ничего поднапряжемся и покажем им кузькину мать", - это размышлял тот самый прежний Алексей, уверенный в своих силах, убежденный в конечном результате. Времени у него хватало, и он мог тщательней осмотреть сидящую старушку, ведь в тех снах, капитан так до конца и не смог запомнить всех подробностей своих добрых ночных видений.
   Вот он обычный, по-русски широкий образ, с открытым душевно-красивым лицом, испещренным мелкими, но глубокими морщинками. Таких много встречал на своем веку Алексей, впрочем, таковой была и сама Россия, собравшая многих старушек и женщин преклонного возраста, не скрывающих свои добродушные натуры от злых взглядов и прекрасных в своей старости, в них даже морщины привлекательны. Морщины - они магические, они свидетели прожитой жизни, они кладезь многолетнего опыта; чем они глубже, тем благороднее человек, тем надежнее спрятаны его истинные помыслы и качества от зла.
   "Сейчас я попытаюсь вытряхнуть все из себя, все выложу ей на чистоту, тогда она мне и поможет", - от таких мыслей капитану стало легко, свободно, прежняя сосредоточенность на лице несколько смягчилась, она смягчилась лишь потому, что Алексей впервые ощутил то, что сможет часть своих проблем переложить на чужие плечи. Некоторые подобный поворот называют очень красиво: сбросить камень с плеч. На самом же деле все выглядит совершенно иначе, ничего здесь нет красивого и хорошего, тем более, когда человек пользуется слабой женщиной.
   Ее голубые, не постаревшие глаза - именно эти две особенности отметил про себя капитан, светились счастливой одухотворенностью, радостью того, что жизнь продолжается, что они просто могут лицезреть, пускай, творящиеся вокруг одни безобразия, в них еще осталось доброжелательность и добродушие к людям - и все при том, что эти самые люди совершают только одно зло, и любой, окажись тут, непременно уничтожил ее.
   Через мгновение в глазах старушки что-то вздрогнуло, и никакой жалости уже в них не было, а было лишь любопытство и интерес. Взгляд, оглядывая капитана, словно говорил: "Вот, стало быть, какой ты!"
   "Вот, оказывается какая ты?" - в свою очередь оценил ее Алексей.
   Маленький, миниатюрный носик, не задетый временем, седые, не утратившие своей особой привлекательности, ухоженные волосы распущены и ниспадают на плечи. Все это мало, что изменилось, она по-прежнему сохраняла свою первозданную нетронутую красоту, однако время все-таки постаралось оставить свое клеймо, даже переусердствовало - руки, все морщинистые, с глубокими личинками, расходящимися в разные стороны, дряблые, избитые и израненные - раны и ссадины были свежими, полученные совсем недавно. У зла нет таких рук.
   Одежда старушки была по-простому мила: чистое белое платье с большими красивыми розочками - оно радовало глаз хотя бы тем, что имело светлые тона и создавало некоторую гармонию с царящим черным цветом. Капитан и не догадывался, что подобное одеяние неслучайно, что оно имело достаточно явный смысл и как бы являлось прямым вызовом той силе, которая гуляла по российской столице.
   -- Куда, сынок, направляешься, если не секрет? - слова взяты из доброй народной сказки, где главный герой встречает волшебницу, которая обязательно должна ему помочь. Правда, почему скамейка кажется совершенно естественной, таких много находятся около подъездов, и на них часто сидят вот именно подобные старушки, перемывая косточки своим знакомым.
   -- Ты не бойся, добрый человек, говори, - видимо капитан молчал слишком долго, и бабушка попыталась настроить прохожего на разговор.
   -- А откуда Вы знаете, что я добрый человек, ведь их добрых сейчас не осталось, а если все-таки они есть, то наверняка прячутся где-нибудь, - Алексей говорил уклончиво, в душе продолжая не доверять постороннему человеку.
   -- Отбрось сомнения, сынок, я не та, о ком ты думаешь, - старушка вполне отчетливо понимала, о чем думал ее знакомый незнакомец, - а откуда я знаю, что ты добрый человек, - лицо у тебя грустное, хоть ты и старался это скрыть, а глаза постоянно ищут чего-то, да и сейчас они такие же, нисколько не изменились.
   -- Они тоже ищут...
   -- Они ищут себе очередных жертв, и взгляд у них соответствующий, а твой такой, как словно ты в поисках чего-то давно потерянного.
   -- Бабушка, похоже, ты сильно ошибаешься - я ничего не терял, а если я не терял, так зачем спрашивается мне искать что-то, черт подери.
   Старушка улыбнулась той самой нежной ласковой улыбкой, которая расплывается на губах людей совершенно чистых. Как после нее Васильеву не доверять ей, она пропуск к доверию.
   -- Не старайся показать себя хуже, чем ты есть на самом деле, Алексей. Это как раз и сгубило всех нас, - седоволосая старушка подвинулась, словно приглашая сесть капитану. Тот не отказался от молчаливого предложения, тем более ноги сильно ныли и болели, напоминая о себе.
   "Куда я направляюсь, никого не касается", - вновь напомнил о себе тот самый отвратительный голос.
   -- Уничтожь его, сынок, - рука старушки легла на руку Васильева.
   Господи! что это?! Что-то хорошее, теплое начало скользить по коже, проникая внутрь. Сразу появилось странное ощущение необыкновенной свободы, тело освободилось от гнетущего напряжения, в голове воцарилась полная ясность, а сам капитан почувствовал самого себя: громкое, отчетливое биение сердца, шум переливающейся по артериям и венам крови, нервные импульсы, быстро перебегающие по крохотным головкам иголочек-нервов. Противный голос мгновенно исчез, и от этого Васильев испытал страшное облегчение.
   -- Мир наш погряз в темноте и зле, и, чтобы победит их, необходимо найти...
   Она нарочно замолчала, так и не договорив, что хотела сказать.
   Алексей в нетерпение поерзал на скамейке, затем бросил строгий сосредоточенный взгляд, мол, перестань, бабушка, молчать - это некрасиво, и поскорей поделись со мной своими знаниями.
   -- У меня есть то, что тебе необходимо, Алексей.
   И во второй раз капитан не удивился тому, что старушка назвала его по имени, зато он от последней новости даже подпрыгнул, быстро встал и еще строже посмотрел на сидящую незнакомку - не шутит ли она. Неужели бабка разыгрывает его? Если это так, то ничего хорошего из этого не выйдет - он просто не выдержит и покажет старой карге, где раки зимуют.
   -- Понимаете ли...
   -- Оттого, что ты меня изобьешь, - прервала старушка речь Алексея Васильева, продолжая смотреть на него своими добрыми глазами, - действительно ничего хорошего и толкового не выйдет.
   Алексей начал нервничать - и правильно, кому понравится, когда читают его мысли, словно открытую книгу. С нервами пришли некоторая неловкость и неудобство, а с ними некое чувство неполноценности. Последнее обычно приходит тогда, когда человек заведомо осознает свою слабость перед другим.
   -- Успокойся, милый мой, нет необходимости нервничать, - старушка снова усадила своего собеседника и заставила слушать себя, но усадила и заставила как-то по-особенному, по-своему, с присущей нежностью и любовью, - не стоит тревожиться, ведь мы столько времени знакомы.
   -- Однако мы нигде и никогда не встречались, - покривил душой капитан, забывая о прошлых своих снах или просто нарочно утаивая это.
   -- Разве?! А мне кажется, что встречались, и ты прекрасно знаешь где и когда. Ведь неправда ли?!
   -- Сны не в счет.
   -- Кроме них мы виделись практически везде, - в последнее слово добрая волшебница из народной сказки внесла много смысла, в него она заключила все свое тайное знание, стремясь к тому, чтобы он, тот, кто сидел рядом с ней, в конце концов, догадался и нашел.
   -- Но я ничего не помню... ничего не знаю... я действительно ничего не видел, - Алексей был обескуражен, потрясен, его обескураженность и потрясение как раз складывались из первых трех эмоций - он не мог прийти в себя, он просто сидел на скамейке около загадочной незнакомки и только и делал, что хлопал глазами, осознавая полную свою беспомощность. Но вот в них проскользнула искра, и он загорелся.
   -- Значит, была... - память Алексея Васильева постепенно прояснялась, расчищалась от темных туч непонимания. Он вдруг с полной отчетливостью припомнил, что кроме своих снов, капитан ее видел еще в некоторых местах - сознание это ему подсказало: в тот прекрасный солнечный день, когда они всей семьей фотографировались на одной знаменитой площади и когда поднялась страшная буря, ее образ неожиданно всплыл где-то в стороне. Она стояла и просто наблюдала за ним. Самая первая встреча с доброй волшебницей из сказки произошла в канун первого свидания его с Марией в Тихих Ключах - ее взгляд даже тогда следил за ним. В последний раз он видел старушку совсем недавно, этим сентябрем, в тот момент, когда они с Потаповым, получив извещение о смерти Колченогова, спускались вниз по лестнице, они пробежали мимо седоволосой бабушки, сидящей на скамейке перед дверьми подъезда, а та, приподняв свою маленькую головку, проводила друзей жалостливым взглядом. Словом, этот человек присутствовал на всем протяжении его жизни, точнее на самых важных ее этапах, присутствовал, нисколько не изменяясь внешним видом, присутствовал, постоянно напоминая Васильеву, что у него нет ближе и роднее, чем эта добродушная улыбающаяся старушка.
   -- Да, ты наконец-то вспомнил, - не скрывая своей радости, проговорил ангел хранитель Алексея, - я именно та, которая всегда была с тобой и давала своим присутствием хоть какую-то надежду на будущее. Да, именно та, которая приходила к тебе во сне, чтобы помочь найти путь к истины.
   Бабушка совершенно не смутилась за такие высокопарные слова, казалось, они для нее являлись настолько обычными и естественными, насколько являются таковыми самые обычные и естественные вещи.
   -- Помни, сынок, у меня есть то, что ты с таким усердием ищешь.
   -- Честно говоря, - капитан поник головой, - я еще и сам не знаю, что ищу.
   -- Но ведь, милый мой, я знаю, что тебе необходимо.
   -- Может быть, Вы меня просветите, или все-таки дадите мне то, что я ищу.
   -- Конечно, сынок. Только для этого нужно пройти кое-куда.
   -- Куда же? - капитан весь внутренне сжался, почувствовав некий подвох в словах старухи - жизнь, особенно сегодняшняя, научила его не доверять.
   -- Ко мне домой.
   -- Домой?!
   Да, именно туда!
   Сомнения капитана еще более укрепились, они просто его стали по-настоящему сильно терзать.
   -- Сынок, ты можешь не сомневаться в моих намереньях, - бабушка попыталась взять за руку Васильева, но тот отдернул ее, - хотя я прекрасно понимаю твое теперешнее состояние - тебе не хочется опять идти туда, не зная куда. За последнее время, Леша, у тебя выработалось твердое убеждение - никому не доверять и всех опасаться, сторониться, обходить стороной, иначе цена за несоблюдение этого правила твоя жизнь. Окажется она во власти чужих, и тогда ты, как человек, погибнешь, ты провалишься в иной мир, совершенно непохожий на наш, ты предстанешь один на один перед тысячелетним злом, перед сотнями себеподобных, которые будут стремиться, чтобы тебя убить, - и ни одного, кто бы тебе посочувствовал и помог.
   -- Хорошо сказано, - согласился капитан, тем неменее продолжая сомневаться.
   -- И все-таки продолжаешь не доверять. Ты не хочешь найти того единственного человека, который хотел бы тебе помочь.
   -- Я хочу, однако боюсь довериться, - признался офицер.
   -- Нормальное человеческое чувство, - старушка твердой поступью шла к конечной своей цели, и не потому, что у капитана просто не было другого выхода, а только потому, что она никогда не сомневалась в своих силах, и прекрасно понимала, что это последний шанс, которого у нее больше не будет, - и если ей не удастся воспользоваться им, то все сразу пропадет, все навсегда исчезнет.
   -- Однако сам посуди, - продолжала она, - ты - взрослый, молодой мужчина, я - слабая и дряхлая старуха-пенсионерка, как, скажи на милость, я могу сделать тебе что-нибудь плохое. У меня на это не хватит сил. Бояться должна я, но я-то не боюсь, так как мы просто пройдем ко мне домой, ты получишь то, что тебе необходимо, и мы разойдемся, может быть, навсегда.
   Все! В конце концов, старушка оказалась права, да и капитану ничего другого не оставалось, как согласиться, - видимо, был тот самый случай, когда за неимением лучшего приходилось довольствоваться тем, что есть.
   Шли они довольно-таки долго, даже очень. Временами Алексею Васильеву казалось, что конца и края этому пути не будет: они заходили куда-то - куда капитан просто не мог разглядеть, и вновь выходили, забирались, порой, в такие закоулки и тупики, что создавалось впечатление, оттуда нет выхода, но, как часто бывает, таковых оказывалось сразу несколько. Капитан не видел, что делалось вокруг, однако он чувствовал, что никогда здесь не бывал, кроме того, он ощущал большую убогость и дикость, и потому так хотелось поскорей покинуть эти места, к которым Алексей испытывал только одно отвращение. Они шли по дворам, сворачивали с одного на другой и тут же, не успев по нему пройти и нескольких минут, поворачивали на третий, оказываясь на четвертом. И так до бесконечности.
   Васильеву уже представлялось, будто они со старушкой будут ходить-бродить так до тех пор, пока те самые пульсирующие сгустки не проглотят их. Пройдя еще одну улочку и миновав что-то вроде небольшого парка - ближайший находился по подсчетам капитана далеко в стороне от Марушевского, парочка вышла в дворик и увидела перед собой всего в нескольких десятков шагов возвышающуюся громаду со смутными расплывчатыми очертаниями белого двухэтажного здания старой хрущевской постройки. Едва Васильев вступил на этот дворик, как сразу все его тревоги и сомнения мгновенно исчезли, словно их и не бывало вовсе; он вдруг почувствовал, что это место владения его добродушной собеседницы-покровительницы - владения того нашего добра, и именно здесь оно еще в состоянии бороться с нашествием из иного мира, хотя сопротивление и становилось с каждой минутой все слабее и слабее.
   Когда Алексей со своей старой спутницей подошли поближе, то он смог еще лучше осмотреть двухэтажное строение: оно представляло собой покосившееся от времени, одряхлевшее и прогнившее от старости здание, совершенно непригодное для жилья, однако, словно в насмешку, в нем продолжали жить.
   -- И таких в превеликом множестве находится сейчас в городе, - с печалью в голосе проговорил капитан. Видимо, вместе с печалью в нем прозвучала невероятная боль, так как бабушка посмотрела на него с некоторым одобрением.
   Лохматая, будто сплошная рана на всем теле, разбитая - шифер местами пробит, а местами просто вырваны целые листы, истерзанная - без боли на нее невозможно было смотреть, крыша. Это злобный и бессердечный великан, имя которому время и старость, а еще человеческая небрежность, оставили следы своего пребывания здесь. У этого великана свои пристрастия и наклонности, они, например, в том, в чем состоит и смысл его существования: как можно дольше разбить и покалечить, посмеявшись, ненароком дотронувшись до чего-нибудь. И действительно, крыша выглядела именно так, будто ее ударила огромная рука.
   Прогнивший, местами поломанный или вырванный штакетник - пьяная человеческая дурь не могла спокойно смотреть на целое, с такими же прогнившими и поломанными лавочками у подъезда - они как никто иной являлись хранителями местной истории, сплетен и всяких досужих вымыслов.
   И все-таки помимо разрухи сам дворик казался ухоженным, аккуратным. Странно, но нигде не виднелось разбросанного мусора, за изгородью красовались цветочные клумбы со своими милыми жильцами, правда уже давно утратившие свою первозданную прелесть и необычную летнюю красоту. Создавалось впечатление, что цветы умерли, как умерли все люди, но на самом деле они продолжали жить, лишь постепенно угасая. Угасали и деревья, которые скинули свое убранство - легкие, постоянно о чем-то шептавшие листочки-шубки, угасали не так, как обычно, прощаясь с живительным летом и встречаясь с холодной зимой, а угасали насовсем, - теперь они представлялись грозными и совершенно мрачными чудовищами с длинными растопыренными руками в виде голых веток и безобразных сучьев, с отвратительной кожей в виде израненной коры, казавшейся в разбавленном ночном сумраке еще отвратительней. Впрочем, на самом деле они сами боялись, они в царящей темноте испуганно озирались по сторонам в надежде найти спасение, а находили, к сожалению, только свою гибель. Господи, как деревья не желали погибать - страсть, как не хотели, однако они чувствовали приближение конца.
   Старушка смело направилась в один из подъездов. Капитан направился за ней. Как только они оказались в нем, Алексей Васильев несколько опешил, смутился - он не решался идти дальше, его пугала царящая тут темнота, страшная, ужасная, прячущая всякие неожиданности. Зачем же тогда рисковать, если игра не стоит того, если обещание собеседницы помочь остается только на словах, а им сегодня доверять особо нельзя. А может, все-таки попытаться? Алексей постоял, немного помялся и затем сделал один неуверенный шаг, и сразу же, словно ошпаренный, отскочил назад, туда, где он стоял. И снова постоял и немного помялся.
   -- Не беспокойся, сынок, здесь и до этого всего было темно, а теперь и вовсе беда, - поспешила успокоить Васильева бабушка, заметив его колебания. Старушка нарочно выделила "до этого", будто подчеркивала границу между тогдашним миром и сегодняшним.
   -- Запомни, здесь ничего нет постороннего, не нашего.
   Слова благотворно подействовали на состояние капитана, и он принялся подниматься по лестнице, правда уверенности в том, что с ним ничего не произойдет, по-прежнему не было.
   -- У меня прекрасные соседи, мало кто из них изменился, все остались прежними, - она старалась укрепить надежду в сердце собеседника, и тот подался, ухватившись за нее и не желая упускать.
   В последнее время Алексей начинал чувствовать, как силы оставляют его, - приходилось проявлять упорство, крепко сжимать зубы и продолжать взбираться на вершину, какую он не мог видеть и до которой он уже не надеялся добраться. Но тут появился его добрый ангел-хранитель, он показал ему живой неиссякаемый источник силы - надежду, и капитан с превеликой радостью воспользовался ею.
   "Значит, не все еще потеряно", - думал теперь Васильев.
   -- Однако, Лешенька, так долго продолжаться не может, - капитан почувствовал, как странная попутчица схватила его за руку, и вновь умиротворение и удивительное спокойствие разлились по всем членам, он сейчас совершенно не беспокоился и не волновался - беспокойство и волнение отступали на второй план, остались достоянием прошлого.
   Поднимались они не долго: через минуту старушка шедшая впереди, остановилась у двери на третьем этаже и что-то достала из кармашка.
   "Ключ", - сразу догадался Алексей.
   Затем она этим ткнула куда-то в темноту и несколько раз повернула - замок приглушенно щелкнул и дверь открылась. Интересно, что скрывалось за ней, что она прятала от постороннего взгляда, что надежно хранила? Капитан попытался заглянуть через ее плечо, чтобы разглядеть всю обстановку старушкиной квартиры - не получилось - дверь снова открывала вход в сумрачную неизвестность.
   -- Заходи, сынок, - бабушка шагнула в сторону, пропуская своего попутчика в гости.
   На этот раз Васильев оказался более смелей и решительней, он сделал один шаг, потом второй и третий, и вдруг неожиданно замер, остановившись в прохладе. Впервые за последнее время на его бесстрастном лице отразилось абсолютное недоумение, причем оно было повсеместным: и в глазах, и на его губах, и даже на всех мышцах лица. В следующее мгновение Алексей зажмурился, сильно встряхивая головой, - ничего не изменилось, все осталось прежним. Господи! это сравнимо с ударом молнии, с раскатами грома, это совершенно необычное среди такого обычного.
   Еще секунду назад капитан не видел обстановки квартиры из-за темноты, но не успел он переступить через порог, как яркие мощные потоки невесть откуда взявшегося света ударили по нему. "Откуда он? Что это могло быть? И вообще, зачем он здесь?" - размышлял Алексей, с удивлением замечая, что свет не режет глаз.
   -- Он не повредит их, он... - заговорила позади него старушка и не смогла закончить, вернее она досказала фразу, но Алексей до конца ее не дослушал, он и так понял: "Действительно я попал именно туда куда надо".
   Впервые Васильев осознал, что не думает о плохом. Впервые! Раньше мысли работали только в одном направлении: все против меня, все хотят извести меня, покалечить, но зачем - ведь я такой... такой, словом меня нельзя убивать. Сейчас капитана не волновали подобные мысли, более того они ему казались смешными и убогими - в конце концов, теперь ему никто не угрожает, никто не причиняет боли, теперь ему, напротив, свет ласково и нежно щекочет руки, заставляя разливаться по всему телу приятной теплоте, совсем как тогда, в те недавние летние деньки, когда он отдыхал под жаркими солнечными лучами на берегу прекрасной дикой речушки.
   Алексей оглядел комнату, куда зашел. Это была обычная комната в обычной квартире обычного среднестатистического горожанина начала девяностых. Бедно обставленная, видимо последняя покупка хозяйкой производилась в брежневские застойные времена, она в своем интерьере имела: шкафчик для верхней одежды, с желтыми пятнами в верхней части, небольшой столик, шатающийся и с потрескавшейся полировкой и два уже более современных стула. Зато квартира оказалась богата иным - удивительной добротой и пониманием, душевной красотой и обычной чистотой. Еще что почувствовал капитан, находясь здесь, так это страстное желание никуда отсюда не уходить - просто хотелось зайти, сесть на стул и наслаждаться, наслаждаться, наслаждаться.
   "А ведь такого я ни разу не встречал, даже там, в нашем мире: ни в столице, ни в любом другом городе, городке, деревне, селе".
   Вот сейчас о чем размышлял Алексей Васильев, впрочем, он не мог в данный момент думать о другом, не хотелось просто вспоминать о плохом, а хотелось наслаждаться настоящим.
   Старушка, закрыв за собой двери, удалилась. Она не стала мешать Алексею, который сидел в совершенном тумане и не обращал внимания на разные мелочи, ему было действительно хорошо, словно все заботы и страхи остались по ту сторону двери, они мгновенно исчезли, а то, что присутствовало тут, наоборот, успокаивало и умиротворяло, придавало надежды. Капитан откинулся на стуле, вздохнул полной грудью - воздух показался свежим и ободряющим; улыбка пробежала по губам, и он принялся бросать мимолетные взгляды то вправо, то влево. Хорошо, действительно хорошо! Может пройтись, так будет лучше. Алексей поднялся со стула и прошелся по прихожей, будто у себя дома. Странно никакой скованности и дикости в том, что он находится в чужой квартире, офицер не испытывал, хотя он не отличался особой храбрость, выступая в роли гостя. Стало еще лучше!
   Вскоре вернулась старушка, она держала в руках какой-то небольшой сверток. "Неужели это и есть то, что так необходимо мне", - с некоторым сожалением заметил Васильев, видимо офицер надеялся на что-то значимое, но на самом деле значимого как раз и не получалось. По всей видимости, он, сверток и являлся таковым. Алексей смотрел на него, а старушка, державшая то, на что смотрел капитан, стояла возле него, может быть, впервые испытуя сомнения отдавать ли его гостю сейчас или пока повременить. По ее виду всегда грустно-добродушному, но сейчас озабоченному, Васильев догадался, что значит он для его милой спутницы. Наконец, старушка решилась и протянула сверток со словами:
   -- Вот то, что тебе необходимо.
   Алексей взял его, повертел перед глазами, прочитывая некоторые выдержки из газетной бумаги, в которую был завернут странный предмет. Несмотря на небольшие размеры, он оказался довольно тяжелым, Васильев даже ощутил, что будто бы это обычный камень. От подобного открытия ему стало неприятно, словно над ним просто издеваются, нагло смеются, он с совершенным недоверием посмотрел на старушку. Что это? - говорил его взгляд.
   -- Как раз то, о чем ты думаешь, но, поверь, эта вещь пригодится тебе, - голос был точно таким же спокойным и добродушным, однако в нем чувствовалась некая сила - та, что заставляла ее сомневаться в конечном успехе.
   Взгляд капитана вновь переместился на сверток, желание проникнуть внутрь него, съедало Алексея - так хотелось познать его тайны, разгадать, что и для чего он. Впрочем, разворачивать сверток пока он не собирался, побоялся - вдруг, развернув, непременно произойдет что-нибудь вроде взрыва.
   -- Вот это, - особенно подчеркивая слово "это" и кивая головой в сторону свертка, к которому оно относилось, произнесла хозяйка, - вот это то, - снова подчеркнуто, чтобы окончательно дошло до гостя, повторила она и затем продолжила, - что тебе, сынок, необходимо. В свертке находится вещь, которой уже пользовались десять тысяч лет назад, она помогла тогда расставить все по своим местам, возвращая миру прежний его облик, и сейчас она нас спасет. Береги ее, она хранится у меня с самого детства и получила я ее от своей матери, та от своей, последняя же от моей прабабки. Ее история уходит в такое древнее прошлое, что я просто не знаю предмета древнее его - а я, поверь мне, знаю многое. Долгое время для меня назначение этой вещи было большой загадкой. То, что передавалось из поколения в поколение, как бы не имело никакого смысла - она являлось обычной семейной реликвией, служившей памятью о близких людях, давно умерших, но теперь я начинаю кое-что понимать.
   Старушка, отвернувшись, отошла в сторону, и принялась рассматривать свою прихожую, словно видела ее впервые.
   -- У меня будет к тебе одна просьба, - бабушка повернулась достаточно резко для своего возраста, и смерила своего спутника совершенно другим взглядом, не похожим на тот нежный, ласковый взгляд доброй старушки, он был строгим, пронзительным, проверяющим.
   -- Я отдаю тебе то, что для меня составляет цель всей моей жизни, ради чего я живу и существую. Я надеюсь на тебя, и поэтому скажи, сынок, пожалуйста, скажи по совести: сохранишь ты его?
   На глазах старушки выступили слезы, взгляд снова изменился, он стал жалким, беспомощным, таким, каким он обычно бывает у людей ее поколения. У Васильева сразу возникло желание прижать это божье создание к себе и погладить по ее маленькой седой головке. "И меня сейчас бы вот так", - предательская мысль подсказала ему, что, находясь в этой комнате, в этой квартире, в этом трехэтажном доме, он на самом деле не находишься в полной безопасности. Капитана охватила мелкая дрожь, его трясло с каждой последующей минутой все сильнее и сильнее, казалось, не было той силы, которая смогла бы успокоить его.
   -- Конечно, бабушка, конечно, - поспешил заверить ее он.
   Та достала из кармана своего платья носовой платок, и хорошенько высморкался. Так обычно сморкаются старые люди, обладающие одной отличительной особенностью - вызывать жалость, и требующие соответствующего к себе отношения - разве такие могут в чем-нибудь помочь.
   -- Тогда я спокойна и, слышишь, сынок, сильно надеюсь, - в который раз предупредила старушка, крепко-накрепко вбивая данную установку в голову своего гостя.
   Еще несколько мгновений тягостного молчания и затем опять:
   -- Теперь я буду говорить, и постарайся, Алексей, меня не перебивать, - ее голос изменился до неузноваимости, однако, несмотря на жесткие и строгие нотки, он не казался Васильеву таким жестким и строгим на самом деле.
   -- Почему не перебивать?! Да, потому что речь пойдет о вещах достаточно важных и необходимых. То, что я тебе передала, является не просто обычным свертком или очень дорогим талисманом, он есть настоящий ключ.
   -- Ключ?!
   -- Именно ключ Мира и Равновесия, ключ Вселенной, который, если хочешь, открывает и закрывает дверь между абсолютным Злом и абсолютным Добром.
   Господи! похоже на какую-то ахинею. И такое приходится слушать. Алексей Васильев сильно тряхнул головой, отгоняя неприятные мысли - не получилось. А впрочем, разве то, что происходит вокруг, не является настоящей ахинеей. Ну, что ж придется послушать.
   -- Сейчас она, эта дверь открыта и через нее в наш мир проникает несущие насилие и развал. Правда, и раньше он был не святым и не столь идеальным, как того хотелось, но все-таки он казался нашим, пускай даже в него и просачивалось зло небольшими порциями - просто тот, кто прикрыл эту дверь десять тысяч лет назад, совершил одну большую ошибку, в результате которой оно нет-нет да все же проникало к нам через расщелину, дырочку, сея в нашем сознании картины, извращенные и отвратительные. Теперь дверь и вовсе открыта настежь. Вот почему мы не можем на такой прекрасной и цветущей планете, забыв то, что нам причинили другие, жить в мире и благоденствии, не трогать никого и не быть тронутыми, помогать и в случае беды быть спасенными. А кто так не желает жить? Кто? И ты, и я, да и остальные - все хотят. Однако подобного не случится до тех пор, пока они открыты. Пока эти двери открыты, открыты и наши души, сердца для того несущего насилие и развал, а коль они открыты, то мы и будем творить одно насилие и развал, ненавидя друг друга все сильней и острей.
   Старушка замолчала. Вместе с голосом изменился и внешний вид ее: из добродушного, ласкового, нежного, понимающего человеческую боль он стал немного строгим, требовательным, настойчивым, таким, с каким обычно посылают на совершенно безнадежное дело. Верила ли она в успех? В ее глазах Алексей Васильев видел сомнения. И она действительно сомневалась. Господи! тогда что говорить о нем. Но она ведь старая женщина, прожившая свою жизнь, и, следовательно, сравнивать обычную бабку с взрослым человеком никак нельзя.
   Странно, к тому, что только сейчас ему поведала его добрая спутница, капитан относился равнодушно, обыденно, словно речь шла о вещах настолько повседневных, насколько вообще можно себе представить обычную повседневность. Неудивление Алексея по-настоящему смутило старушку.
   -- Понимаешь, сынок, - постаралась хоть как-то изменять настроение она, ее голос приобрел излишнюю торопливость, создавалось впечатление, что старушка не на шутку забеспокоилась и за подаренный Васильеву сверток, и за самого посетителя, и за успех всего предстоящего дела. По тону женщины капитан склонен был предполагать, что бабушка волновалась за подарок, именно за него, черт побери, и от такого сознания в нем стали закрадываться первые нехорошие мысли, принялись прорастать первые побеги неудержимой злобы - неужели та древняя могучая сила постепенно проникала и в эту квартиру, разрушая ее мир.
   -- Леша, ты, похоже, меня не так понял, - бабушка принялась растеряно оглядываться по сторонам, видимо и она почувствовала, что к ней проникло Нечто. Нет, оно продолжало проникать.
   -- А собственно, как я должен был Вас понять?
   На лице Васильева играла злорадная саркастическая улыбка - сомнения гостеприимной хозяйки он принял за обычный человеческий страх.
   -- Помни, сынок, для того, чтобы как бы изолировать наши души и сердца от потусторонней мерзости, необходимо постараться закрыть эти двери, и тогда все вернется на свои места. То постороннее, не из нашего мира уйдет отсюда и наступит такое долгожданное Равновесие, где добро и зло будут вести постоянную борьбу друг с другом, но где не будет окончательной победы той или иной стороны.
   -- Хорошо ты говоришь, - не пряча сарказма и не замечая, как он перешел на "ты", проговорил Алексей.
   -- В нашем прошлом мире, сынок, побеждала лишь та сторона, которая либо своей нежной человечностью и любовью, либо обыкновенной жестокостью и неудержимой ненавистью могла привлечь к себе людей. И в этом была жизненная борьба, да и впрочем, сама жизнь.
   И снова сплошная ахинея. Ее сложно понять, но все-таки что-то здесь есть, что-то было скрыто старушкой в словах - и, причем с какой-то особой целью. Может, с той, которая подхлестывает и заставляет действовать. Для чего? Для будущего, и скорей всего сомнительного, для того, чтобы его превратить в настоящее, сделать явью, а не мечтой, пускай далекой и недоступной, трудновыполнимой, покрытой мутной непроницаемой пеленой. Вообще, очень тяжело верить во все это.
   -- Алексей, ты должен! Нет, ты просто обязан идти до конца, - старушка пошла на реши тельный шаг, потому что...
   "Ах, вот оказывается куда она клонит", - у капитана то ли от удивления, то ли от переполняющей его злости перехватило дыхание. Он стал задыхаться, пальцы правой руки невольно сжали газетный сверток, страшно хотелось сорваться и проучить зарвавшуюся хозяйку.
   "Господи, что с тобой, ведь она старая женщина", - Алексей стал постепенно успокаиваться, волны дикого неудержимого желания избить ее отхлынули, но они могли и вернуться.
   "Однако она этот божий одуванчик посылает тебя на верную смерть", - они вновь возвращались, эти гребные волны.
   -- Я, сынок, прекрасно знаю: ты дойдешь, обязательно дойдешь и сделаешь то, что от тебя требуется.
   Старушка и по-настоящему сомневалась, и имела некоторую растерянность, словом она чувствовала сотню подобных переживаний, но только не страх, о котором сейчас думал Васильев.
   Наступила минутная пауза: молчала хозяйка квартиры, молчал и ее гость. После острого приступа беспричинной злобы ему было, мягко говоря, неловко и неудобно за свое поведение. Впрочем, Алексей имел оправдание за такие поступки: он ровным счетом ничего не понимал из того, что сказала старушка, и потому чувствовал, как увязает, страшно запутывается, хотя и считался человеком неглупым и достаточно рассудительным, способным понять, даже если это невозможно понять.
   Глупость ужасная вещь, она преступление - и только из-за того, что человек не может своим умом разобраться. Ему требуется дополнительная помощь и время, но их, как обычно, не хватает, ему необходимо перевести на свой язык, чтоб было ясно и доходчиво, но собеседник не обладает подобным талантом, и все выглядит слишком неказисто и некрасиво, ему хочется сочувствия, однако другие его хотят не меньше.
   -- Вы, Леша, не поняли!
   Капитану было стыдно признаться в своей беспомощности, он просто смотрел на добродушную хозяйку и взглядом просил ее разъяснить - открыто сказать о такой своей просьбе Алексей стеснялся. Та же в свою очередь, словно не находя подходящих слов, продолжала повествование. Фразы брались сами по себе - она даже не знала: откуда они появлялись, складываясь в красивые, правда бессмысленные предложения.
   -- Сынок, ты многое пережил за последнее время - я знаю. Однако скажи, пожалуйста, кто не испытывал подобного же, кто не оказывался на краю - ведь кто-то прошел путь гораздо тяжелее, чем твой. У тебя убита семья и лучший друг, погибший по иронии судьбы от руки твоего же сына, что само по себе ужасно. Тебе пришлось сделать самое ужасное, что можно себе представить и что может совершить отец по отношению к сыну. Я знаю, Леша, что ты к нему испытывал - ты ведь любил его и до сих пор любишь.
   -- Не люблю, - капитан сказал довольно грубо, он не желал, чтобы кто-то из посторонних вмешивался в его личную жизнь. Но была ли она его личной - вот в чем вопрос.
   -- Мне сдается, что ты по-прежнему его любишь.
   -- Думаете?! А разве от большой любви человек убивают свое родное дитя, убивает собственными руками и намеренно, - Алексей приподнял их и стал разглядывать, наверное, пытался найти следы недавнего преступления - в конце концов, он запятнал же себя кровью, несмотря на то, что после выстрела он не прикасался к телу Дмитрия. Впрочем, причина почему он поднял руки имела простое объяснение: Васильев старался скрыть слезы, неожиданно выступившие на глазах и которые он не хотел демонстрировать своей собеседнице. Пелена из слез скрыла от Алексея Васильева ладони, он их не видел, а смахнуть их с глаз означало признаться в своей слабости, в том, что он действительно испытывал некоторые теплые чувства к сыну.
   Васильев продолжал смотреть на свои руки, какие-то противоречивые ощущения терзали его, не давая покоя: с одной стороны капитан не видел иного выхода в том, как он поступил; с другой - его переполняла страшная ненависть к себе - как он мог достать пистолет и с такой холодной расчетливостью нажать на спусковой крючок. Как, черт возьми?!
   Словом, спутница Васильева снова догадалась об его переживаниях, она читала капитана, как раскрытую книгу и, перелистывая страницу за страницей, заглядывала и в прошлое, и в настоящее. Вот только с будущим все складывалось гораздо сложнее.
   -- И все-таки ты, Леша, сильно огорчен и теперь терзаешь самого себя, - выдала настоящую истину она.
   -- Как я смог собственными руками пристрелить свое родное чадо, - офицер, наконец, оторвал взгляд от причины своего горя и с огромной горечью посмотрел на собеседницу. В его глазах стояли слезы, которые сейчас он совершенно не скрывал - а, собственно зачем.
   -- Если честно, бабушка, я до сих пор не в состоянии понять, как у меня получилось сотворить подобное, как я смог совершить такое убийство, - слезы, не стыдясь, струились по щекам.
   "До чего я докатился - плачу при посторонних", - промелькнула быстрая мысль и исчезла.
   -- Застрелил, как худую собаку, как человека, изменившего родине. Я просто застрелил Дмитрия. Я просто сделал вот так, - и Алексей Васильев приподнял над головой свою правую руку, сжал пальцы в кулак, а указательным, как бы имитируя те прошлые события, нажал на воображаемый спусковой крючок.
   -- Господи, как такое могло произойти, - капитан продолжал сокрушаться, и слезы продолжали литься, - как я мог убить собственного сына. Бог, дай ответ на это. И вообще, почему ты меня не остановил? Почему?
   Алексей сделал паузу, словно давая время тому, к кому он обращался, на ответ, но его не последовало, - а, собственно, чего ожидал офицер от Всевышнего. Комок подступал к самому горлу, встал поперек, стало тяжело дышать, совершенно невыносимо, оставалось только взвыть, закричать и больше ничего. В сознании почему-то всплыла одна картина, вернее это было сравнение, достаточно емкое и точное. Он видел огромного матерого волка-вожака, раненого, истекающего кровью, его загоняет осатаневшая от быстрого бега и азарта, лающая на разные голоса свора борзых. Она нагоняет свободолюбивого хищника, тот прекрасно осознает, что рано или поздно, но его настигнут, однако волк цепляется за любую возможность - он хочет жить, он борется за нее, он, если необходимо, убьет любого из этой своры, чтобы хоть на мгновение продлить замечательные минуты прекрасной любимой свободы.
   -- Ну, что же ты, черт возьми, молчишь, - лицо капитана исказила нечеловеческая гримаса, - почему не отвечаешь? Или тебе безразлична судьба тех, кого ты послал на землю, а может, ты нарочно устроил подобную чехарду, чтобы показать: какой ты сильный и всемогущий, или ты просто захотел посмотреть, что из этого получится, - какая разница, что погибнут сотни тысяч, а другая сотня тысяч будут страдать.
   Дальше капитан не мог уже себя сдерживать. Как все походило на истерику, когда человек вдруг приходит к полной безысходности и начинает проклинать: проклинать все вокруг, проклинать Его, своего Создателя, проклинать всех, но только не себя. Досталось даже добродушной старушки - почему-то показалось, что именно она виновата во всех его злоключениях - не случайно же бабка, возможно по иронии судьбы или вполне намерено, сидела на том самом месте, где проходил и он.
   Спутница капитана обиженно покачала головой - и тут она разгадала о чем размышлял Алексей. Впрочем, сложности не было никакой, все мысли прекрасно читались на лице Васильева, кроме того, его слова относились и на ее счет, поскольку старушка, будучи человеком искренне верующим, не могла разделять того, о чем Васильев так горячо высказывался.
   "Как он сможет все сделать, не имея веры", - говорили ее грустные глаза.
   Алексею не понравился такой взгляд - он вообще не доверял людям, которые религиозны, они, по его мнению, являлись весьма ограниченными, зацикленными только на одном, словом слабаками, однако офицер никогда не выносил на общее обсуждение такие свои мысли, считая, что каждый должен во что-то верить. Впрочем, он нисколько бы не удивился и не обиделся, если бы оказался неправым.
   Дальше больше: капитана охватило страшное раздражение и по отношению к другим. Во-первых, на сына Дмитрия - как так, черт возьми, он стал тем, кем он стал на самом деле? Он вопросительно посмотрел на хозяйку квартиры, словно пытаясь найти ответ на свой вопрос; та просто молчала и, подперев маленьким кулачком подбородок, осуждающе покачивала головой. А как, черт побери, случилось, что Мишка Потапов получил пулю от его сына? Зачем он полез нарожон, если прекрасно осознавал на что шел? А Матвей Степанович, такой же красавец, уперся и не захотел переезжать из Степановки, когда он ему предлагал. В результате оказался один на один с Матусевичем в том гребном колке. А Мария, моя единственная любовь, даже сейчас смешно подумать, что я испытывал, - тоже мне мать-одиночка, героиня, не смогла нормально воспитать Дмитрия, да еще настроила против меня.
   "Что-то я совершенно не о том", - Алексей уронил голову на руки, на те самые, которыми он совершил ужасное убийство.
   -- Сынок, ты продолжаешь с ним бороться, - ласково проговорила хозяйка квартиры, она стояла, как и раньше, подперев меленьким кулачком подбородок, - впрочем, ты всегда с ним боролся, и здесь наш Всеблагой мученик, наш Спаситель совершенно не причем - ведь ему оттуда, - бабушка кивком головы указала туда, где раньше было небо, - Всемогущему трудно уследить за всеми человеческими прегрешениями.
   -- Трудно уследить, - улыбка иронии пробежала по губам Алексея - в голове созрел обидный ответ, обидный для любого искренне верующего человека, - может, он не уследит только из-за того, что отдыхает или просто чем-либо другим занят.
   Несмотря на нежелание говорить, слова, словно потоком желчи, изливались из него.
   -- Зачем ты так, Алексей? Нехорошо так говорить, ведь ты не хочешь, но все-таки говоришь, - старушка обиделась на Васильева, обиделась сильно и наверняка окончательно.
   -- Сынок, оглядись вокруг. Сколько зла и в нас, и в окружающих, сколько неисправимой ненависти и жестокости. Только они, и больше ничего не осталось в людях, ничто не сохранилось. Горько-то как! Ох, горько и печально, что не смогли мы выдержать такого испытания, уготовленного Им для нас. А спрашивается: зачем наш Великий и Всемогущий наслал этот морок? Да затем, что Он неединожды предупреждал нас: "Не сотвори себе кумира!" Однако мы не послушались и теперь страдаем, а чтобы эти страдания прекратить необходимо пройти через очищение.
   -- И кого же мы себе сотворили? Кто тот кумир?
   -- Зло и ненависть, которые постоянно в нас живут, которым мы поклоняемся и даем им, бисовым детям дорогу в нашем мире. Вот они и разгулялись, набедокурили, натворили делов, и нет им преграды, потому что эти бисовы дети не имеют на себя управы. Одна только надежда - на тебя.
   -- На меня?! - Васильев удивился, хотя и не скрыл, что подобная значимая роль ему пришлась по душе. Заметила это и хозяйка квартиры.
   -- Именно на тебя, - добродушная старушка готова была весь день провести в разговоре лишь бы, в конце концов, объяснить Алексею то, что от него требуется, - ты наша надежда.
   Уверенность в своих силах просто заструилась по жилам капитана, он вдруг осознал, что действительно сможет, пускай и другие будут мешать, он сможет даже тогда, когда он умрет, он сможет, потому что в нем сокрыта огромная неудержимая мощь, сила всего человечества.
   Как все-таки бабушка тонко подошла к самолюбию Алексея. Медленно, постепенно, не раня его, переходя с одного на другое с какой-то присущей только ей мягкостью и спокойствием. Ее умение общаться с подобного рода людьми казалось полной тайной, которую невозможно разгадать или понять. Может, капитан никак не мог понять или разгадать из-за того, что добродушная старушка представлялась женщиной ненастоящей и недосягаемой, может она - существо неземное, как бы родившееся в противовес этому мраку, этим пульсирующим сгусткам. Впервые Алексей посмотрел на свою собеседницу иными глазами, и он увидел в самой хозяйке квартиры нечто, что его потрясло. Господи! неужели это правда, неужели все не так плохо.
   -- Посмотри, сынок, - повторила она то, что держала в себе, и гость посмотрел туда, куда указала старушка, - впрочем, там ничего особенного не было, обычная комната, - посмотри внимательней, - хозяйка говорила, словно настраивая Васильева, и следующим движением руки обвела все пространство, где она жила, - здесь никогда не бывает темно. Сейчас же все по-другому, я вижу сумрак, он постепенно поглощает свет, и мне впервые по-настоящему страшно. Страшно и оттого, что он проникает сюда, и оттого, что я чувствую свое бессилие, я не могу ничего сделать, я в растерянности. Последний раз такое происходило очень много лет тому назад и тогда все происходило примерно также. Однако помни, Алексей, пока есть здесь, в этой квартире, в этой комнате хоть частичка света, наш мир до конца не погиб. Он будет жить, и зло не будет иметь столько силы и возможности создать его заново по другому образу. Запомни это и еще то, что пока я жива, как бы мне страшно не приходилось, ему не удастся раздавить меня, я буду его сдерживать и тем самым помогать, сынок, а ты пойдешь вперед, не оступаясь и не падая.
   -- Возможно ли такое? Ведь оно может подавить меня только одним желанием, так, как оно сделало со многими другими.
   -- А почему оно тебя раньше не раздавило. Сколько у него было подобных возможностей.
Васильев задумался: "А действительно!.."
   Старушка оказалась права, ведь сколько раз капитан попадал в такие ситуации, когда, казалось, не было выхода, но что-то происходило, и он выходил из них в полной целости и сохранности. Странные противоречивые чувства раздирали тогда его: с одной стороны возникали подозрения, что кто-то помогает ему, с другой - разум подсказывал, что это обычное стечение обстоятельств, а не чья-то помощь. Вот сейчас их и вспомнил Алексей Васильев. Вместе с воспоминаниями пришел и страх - страх реальный, ощутимый, страх за то, что и офицеру и старушке больше никто не поможет, и они станут свидетелями ужасающего действа: темные пульсирующие сгустки, собирающиеся в темные пульсирующие пятна, вовсю станут хозяйничать там, где они никак не должны хозяйничать, причем их присутствие не будет напоминать поведение стеснительного гостя в чужой незнакомой квартире, они станут полноправными хозяевами положения.
   И опять Алексей вернулся в прошлое - вспомнилось далекое-далекое детство. Тогда с ним приключился совершенно безобидный эпизод, который с небольшими дополнениями может произойти, да и происходил с другими детьми. Его мать ушла куда-то по личным делам, наказав Леше ни в коем случае не баловаться, и как всегда мальчишка поступил совершенно наоборот: он достал из письменного стола маленькую баночку с чернилами, и то ли от нечего делать, то ли от обычного любопытства: что же, в конце концов, получится, принялся увлеченно и старательно, высунув язык, капать на чистую белоснежную скатерть. Капитан помнил, что эту скатерть семья Васильевых использовала только по праздникам, но в тот день по какой-то причине ее оставили накрытой на столе. Зачаровано мальчишка наблюдал, как расплывались небольшие пятнышки чернил, совсем как сейчас. Не побоялся он добавить в художественное оформление этих клякс что-то свое. Получилось очень даже нечего, по крайней мере, ему так показалось. Леша Васильев испытал истинное наслаждение и удовольствие, и не подозревал, что делает вещи чрезвычайно плохие, - впрочем, он догадывался и предполагал какое наказание его ожидает после прихода матери.
   Мог ли Алексей предположить, что спустя несколько десятков лет, он окажется в схожей ситуации. Только в роли капитана той поры выступало нечто другое, да и происходящее уже не напоминало детскую невинную шалость, а скорей всего походило на достаточно серьезное преступление.
   Ох, и неслучайно на память пришел именно этот эпизод, далеко неслучайно - прошлое заставило Алексея несколько расслабиться, улыбнуться. Интересно, о чем тогда размышлял маленький Леша, - вспомнить было очень тяжело - а, впрочем, о чем может думать мальчишка, совершая очередную, пускай и незначительную пакость, уж наверняка не о своем будущем или о других более взрослых и важных делах. А ведь вполне возможно предположить, что пятилетний ребенок все-таки как раз и думал об этом - кто знает, что творится в голове юного парня, когда он совершает под час самые непонятные и трудно объяснимые поступки. Словом, мечты и желания детей никогда не разгадать взрослым, несмотря даже на то, что и они когда-то были таковыми, с такими же мечтами и желаниями, может, подобное происходит потому, что со временем они незаслуженно забываются.
   Наивное детское прошлое и ужасная реальность, как они между собой переплелись, и переплелись они так, что нет теперь возможности их разорвать, не причинив кому-нибудь боли.
   -- Так что будем делать дальше? - старушка посмотрела на Алексея Васильева, она знала, о чем сейчас размышлял он и, честно говоря, не хотела прерывать его мысли, однако время неуловимо тянулось вперед, и необходимо было торопиться.
   -- Ничего! - ответ поначалу обескуражил хозяйку квартиры, - ведь последняя не сомневалась, что она подготовила своего собеседника, довела его до необходимой кондиции, а значит, офицер созрел для того, чтобы...
   -- Как ничего, - обескураженность сменилась страхом.
   -- Все будет так, - Алексей говорил спокойным и ровным тоном, видимо снова пришел к той внутренней гармонии, когда ничто постороннее не мешало ему, - как было и раньше: так же, как и всегда, будут цвести цветы и так же вместе с ними будет расти радость и обычное счастье, так же люди будут спешить по своим обыденным делам, оставаясь такими же, как и раньше, даже еще немного лучше и добрей, так же будет подниматься солнце и так же оно будет светить на таком же привычном небе, так же будет жить природа, может быть, несколько изменившись, но все-таки она будет жить.
   Капитан помолчал, а через секунду добавил:
   -- Странно, для меня Вы совершенно незнакомый человек и, несмотря на это, я доверился Вам.
   -- С некоторыми сомнениями, сынок.
   -- На то и другие времена, - продолжал офицер, - ты доверишься, а тебя жестоко обманут, предадут, унизят. Другое дело, что я не боюсь этого, поэтому и поверил, и знаю: даже погибнув, моя смерть не пройдет бесследно; я буду уверен: не зря; я буду понимать: ради чего; я буду верить: в счастливое будущее и в жизнь.
   -- Вот за такие слова спасибо, - старушка не скрывала своей радости, она светилась на ее небольшом морщинистом личике, - успокоил ты меня, Леша, сразу, как бы камень свалился с души.
   Господи! "Леша"! Давно так его не называли, очень давно, может с самого детства. Хотя нет: Проскофья Тимофеевна так постоянно звала его, да и жена не забывала в минуты нежности, правда от последней это "Леша" звучало как-то обыденно. Сразу стало Алексею легко, спокойно и радостно, хотя его лицо продолжало хранить мину сосредоточенного безразличия.
   Старушка ободряюще закивала головой, мол, видишь все не так плохо, как кажется. Ее взгляд еще раз пробежал по капитану, и сколько в нем ощущалось благородной теплоты - все-таки гость согласился сделать то, что ей было так необходимо; затем постепенно переместился с Васильева и остановился на настенных часах, висящих позади и немного правее собеседника.
   -- Ну, кажется пора. Нельзя сейчас терять ни секунды, а то скоро время станет нашим настоящим врагом.
   -- Согласен. Вот только вопрос: куда идти?
   -- Куда сердце подскажет. Внимательно слушай его, оно непременно тебе подскажет и приведет туда, куда необходимо. Больше, Леша, к сожалению, я ничего не могу сказать.
   Она тяжело вздохнула - видимо, ей действительно неизвестно было куда идти и такое незнание старушку сильно тяготило - тяготило то, что она не могла помочь человеку, шедшему на верную смерть. Или, может, бабушка обо всем знала, вот только раскрывать такую правду, даже тому, кто шел на верную гибель, она никак не имела права.
   "Сказка какая-то - сердце тебе подскажет истинный путь", - закралась предательская мысль в голову капитана, он возможно в последний раз огляделся по сторонам, наверное, пытаясь навсегда запомнить планировку квартиры - может пригодиться, и прошел к дверям. Старушка последовала за ним, как делала бы она раньше, провожая обычного знакомого гостя в совершенно обычный день. Да и разговор хозяйка повела о всякой всячине, словоохотливо рассказывая о шкафе, который по ее словам был чуть ли не единственной достопримечательностью местной обстановки, она поведала его историю с самого его появления здесь. Поначалу капитан сильно удивился подобной перемене в разговоре, но потом немного успокоился и понял - оказывается, неслучайно старушка завела об этом речь, она просто хотела несколько отвлечь своего гостя от ужасного настоящего. Затем разговор повелся о старом потертом паласе, висящем вместо ковра в спальне - Алексей, конечно же, его не видел, как и не заметил он и то, что теперь стоял около входной двери, не в силах оторваться от рассказа, в котором вторая ценная вещь в квартире перешла к ней от ее детей. Васильева заинтересовало и сообщение о пятне на обоях в гостиной и о том, как оно было поставлено. Бабушка поспешила заметить, что вообще не мешало их поменять.
   Хозяйка замолчала также неожиданно, как и начала свое повествование. Дальше они стали прощаться, именно прощаться, потому что она знала, да и Алексей предполагал, что их ждет впереди. Растование получилось каким-то поспешным, словно она старалась избавиться от неприятного посетителя, а он стремился поскорей уйти отсюда. На самом деле добродушная старушка с маленьким морщинистым личиком совершенно не желала оставаться одна, а вот Алексей Васильев просто не хотел лишний раз выказывать всю свою человеческую слабость. Мрачно, очень мрачно расставаться и оставаться в полном одиночестве.
   "Может все бросить по добру по здорову и убраться куда-нибудь в более безопасное место, а там отсидеться", - подумал капитан, внимательно смотря на хозяйку гостеприимной квартиры.
   "Можно действительно так сделать", - мысленно отвечала она, и Васильев со страхом в сердце и с настороженностью в душе понял, что и он в состоянии читать чужие мысли.
   Что это такое было у обоих? Что? Чувство пустоты и безысходности оттого, что нужно непременно сделать, а посередине небольшая черная точка, которая росла, увеличиваясь в размерах, пока не превратилось в огромное пятно, называемое просто - ужас. Главное, чтобы оно не заслонило собой то, куда шел Алексей.
   -- Ну, с Богом, сынок, - чуть не плача, совсем тихо проговорила старушка, и лишь только Алексей отвернулся, чтобы спуститься вниз по лестнице, туда в непроглядную темноту, она незаметно его перекрестила.
   Еще через мгновение их разделила входная дверь, еще через одно лестничная площадка, а спустя секунду другую - целый пролет. Больше он ее не увидит - Алексей это твердо знал, так твердо, словно уже находился на последней грани, когда все действительно уже предрешено и ничего иного не должно случиться.
   Вокруг одна темнота, и ничего не видно. Алексей постоял на ступеньках, постепенно привыкая, и потом принялся спускаться. На улице было жутковато.
   "Дальше - хуже", - мысль не растревожила, а, напротив, успокоила капитана.
   Интересно, куда идти? Действительно, куда? Как, черт возьми, попасть в место последней своей надежды, как свои желания воплотить в реальность. Снова вспомнилось далекое прошлое: каждый вечер перед сном мама постоянно читала ему сказку: "Поди туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что!" Однако то сказка, а здесь...
   Алексей огляделся по сторонам - видимо, в поисках ответа на свой вопрос. Не нашел.
   -- Ну, что ж, - капитан, наконец, решил действовать по старому своему плану: довериться своим ногам, авось они куда-нибудь его и приведут - привели же к подъезду, где сидела добродушная старушка, привели из заброшенного дворика с одним-единственным узким выходом.
   И вновь Алексей натыкался по пути на разный хлам, проваливался практически по колено в грязь - в конце концов, его взбесило: собственно, зачем я согласился - это абсолютная ахинея, совершеннейшая чушь, но тогда почему такие мысли крутятся в голове, а ноги продолжают идти вперед. Разум смутно представлял: зачем, с какой целью?
   Между тем время стремительно бежало вперед, и капитан начинал беспокоиться за то, что не успеет, опоздает - уж слишком медленно он продвигается, с таким темпом ничего не получится, учитывая, что по дороге непременно что-нибудь произойдет. Приходилось сразу же строить различные планы, прорабатывать всевозможные варианты: если вдруг случится то-то, то необходимо будет поступить так-то, и при этом просчитать, что может случиться иное.
   На одной такой мысли Алексей остановился, его преследовало устойчивое чувство, что будто бы делает что-то бесполезное - зачем все просчитывать наперед - ведь это дело неблагодарное и абсурдное. Как вообще можно предугадать то, что произойдет? Капитан встряхнул головой, мол, действительно пора подобную чушь отогнать подальше. Стало немного легче, зато голову мгновенно заполнили иные проблемы.
   "Как она сейчас, о чем размышляет", - взгляд смотрел туда, откуда Васильев пришел, однако ничего кроме кромешной темноты он не видел. Страшная, ужасная темнота.
   "А она помогла", - Алексей продолжал стоять на месте, хотя следовало бы поторопиться, вместо этого его загружали пустые мысли, впрочем, таковыми офицер их не считал: "Как так получилось, что старушка оказалась именно в том месте, где был и я?"
   Вопрос заранее оставался без вразумительного ответа, потому что на него никто не мог ответить: ни он сам, находящийся сейчас в некоторой растерянности, ни та добродушная старушка, которая отдала ему.... Кстати, да! Алексей Васильев нащупал в кармане брюк газетный сверток.
   "Неужели эта штука в состоянии что-то изменить", - сомнения не переставали беспокоить капитана. Сомнения и беспокойства - господи, как все достало: достало до отвращения, до ужасной мерзости. А как хотелось, чтобы они исчезли, и осталось лишь одно желание: набрать в легкие побольше воздуха и закричать: "Да пошло все на..."
   Алексей не закричал, сдержался. Тем неменее на душе остался неприятный осадок, избавиться от него никак не удалось, может, поэтому Васильев пару раз натыкался на что-то очень громоздкое, пару раз, пытаясь обойти смутные очертания, напоминающие брошенные своими хозяевами автомобили, спотыкался и падал, пару раз в приступе неудержимой злобы сжимал руки в кулаки, готовый расправиться со своими невинными обидчиками, - и все из-за того, что неприятный осадок будоражил его изнутри.
   Блуждания капитана продолжались, наверное, прошло уже часа полтора, как он покинул гостеприимный дом. Порой, у него создавалось впечатление, что он бесцельно ходит кругами - слишком все вокруг представлялось совершенно однообразным. Васильев остановился, оглядываясь по сторонам. Через минуту он снова шел, и удивлялся про себя: сколько все-таки в российской столице хлама и грязи. Куда бы он не ступал, всюду раздавались чавкающие звуки; уже кожа ног через брюки ощущала липкую жижицу, она страшно раздражала тело, появился какой-то озноб, вдобавок эти пульсирующие сгустки, словом достаточно отвратительный ассортимент.
   -- Хоть можно еще терпеть, пускай, крепко сжав зубы, однако можно, - решил капитан, прекрасно осознавая, что возможно там впереди будет гораздо сложнее.
   Время невозмутимо бежало вперед: каждая секунда, каждое мгновение были золотыми, каждая минута - бесценна, о часах и говорить не приходилось, они даже не могли сравниваться с самым дорогим богатством планеты Земля. Мысли о таком колоссальном только подстегивали Алексея, он теперь чуть ли не бежал, и тем неменее ему казалось, что все это он делает слишком медленно. Вскоре с нескрываемым удовольствием капитан ощутил, как, наконец, вышел на твердую поверхность; он бросил быстрый взгляд под ноги - вроде асфальт, постепенно глаза поднялись, и Васильев увидел, что находится на широкой и просторной улице, похоже проспекте. Здесь в отличие от многочисленных закоулков, тупиков и двориков было светлее, словом то, что происходило вокруг, не составляло особого труда рассмотреть.
   И вдруг прямо тут и сейчас Алексей с ужасом осознал: он один, он в этом безбрежном бескрайнем море пустоты, где уже во всю хозяйничает иной мир, совершенно один. Господи, подумать страшно, что по этой улице, как по многим другим, когда-то спешило и бежало человечество, по этому асфальту мчались автомобили, попадая в пробки и останавливаясь около красочных витрин универмагов и супермаркетов (красивое английское слово, оно оккупировало наш лексикон, укоренилось в нем, отодвинув на задворки привычное русское - "магазин").
   Знакомые очертания: вон парикмахерская "Радость" - в ней часто приводил в порядок свои прически и Алексей, и Михаил; вон мини-бар "Счастье в общении" - в нем любили расслабиться друзья после утомительно рабочей недели; вон то самое пресловутое западное - супермаркет с милым нашим названием "Здравствуй, хозяюшка!" - конечно, Васильев и Потапов не относились к числу последних, однако они именно здесь покупали себе продукты и предметы первой необходимости. Все это на Марушевском.
   Интересно узнать - удастся ли вернуть на него прежнее оживление, прежнюю радость и счастье, когда действительно можно сказать: "Здравствуй!". Наверное, удастся! Непременно удастся!
   "У нас так всегда, - с горечью подумал Алексей Васильев, - только боль, тревога, ненависть, тоска открывает перед нами истинную сущность бытия. А что есть такое обычные радость, счастье, любовь, надежда? Глупость?! Вот именно тогда и приходится срочно менять свое отношение: что-то пересматривать, а что-то добавлять".
   Попав на знакомую улицу, капитан тем неменее не почувствовал облегчения. Напротив, здесь он чувствовал себя острожным и сдержанным, ему казалось, что стоит немного расслабиться и на него обязательно нападут.
   -- Ну, и что теперь делать? - вопрос являлся насущным: что делать - не могло не волновать Алексея, правда беспокоило и другое: как не стать таким, каким стали остальные, как не поменять свою душу на черные потемки, непроходимые дебри, в которых она навечно останется, блуждая в поисках выхода. Неужели душа утратила всю свою силу, мощь, даже надежду на то, что в мире большого зла все-таки есть защита и спасение, а может, все же на эту громаду грубой силы найдется та самая малая правда, которая и окажется сильнее и непременно победит ее. О, если бы это было на самом деле! Как надеялся Васильев, мечтал о подобном исходе, мечтал и надеялся всем сердцем, всем существом, чтобы так случилось; но, увы, пока все складывалось не в пользу желаний и надежд капитана, - и это вскоре подтвердилось.
   Не успел он пройти и нескольких метров, как, словно из-под земли, вырос перед ним человек в милицейской униформе. Появление блюстителя правопорядка произошло так быстро, что Алексей на мгновение остолбенел, застыл, удивленно глядя на искаженное от злобы и ненависти лицо лейтенанта. Офицер был из его Отдела, он часто встречался с ним, правда их общение ограничивалось легким кивком головы, может, поэтому Васильев не знал фамилии этого человека, да и имя припоминалось с огромным трудом - вроде бы Сергей.
   "Откуда он тут?" - билось в нем, вырывалось наружу, однако он сам прекрасно понимал, что улица Марушевского зона ответственности его Отдела и на нем постоянно дежурят, но дежурят не по одному, а значит, кто-то еще есть, возможно притаился в засаде.
   "Откуда?" - между тем Алексея продолжала терзать одна и та же мысль, он совершенно не обращал внимания на свои же разумные доводы.
   "Столица большая, однако лейтенант почему-то оказался именно здесь. Откуда он вообще узнал, где я нахожусь? Может, они оцепили весь город?"
   Господи, все эти откуда, когда, где для капитана становились сущей напастью, которую разгадать было делом чести.
   Со стороны мини-бара "Счастье в общение!" по темным расплывчатым силуэтам капитан определил приближающихся двух оперативников, они шли, явно торопясь, да и намеренья у них были не из добрых, точь-в-точь, как у лейтенанта.
   Удивление и потрясение на лице Васильева постепенно сменились на холодную сосредоточенность и спокойствие - он честно рисовал на себе свою правду, которую считал по-настоящему стоящей; его маска оказалась неподражаемой, она принадлежала только ему и больше никому, она могла злить, вызывать страшную ненависть и еще с десяток подобных ощущений у других, но ее хозяина терзало лишь одно любопытство. С холодной сосредоточенностью и спокойствием и в тоже время именно с ним, с нескрываемым любопытством наблюдал Алексей за своими врагами, в голове давно уже созрел план, как он поступит дальше. Лейтенант потянулся к кобуре за пистолетом, в его глазах загорелись злобные огоньки, не предвещающие ничего хорошего. В глазах капитана, заметившего движение противника, заиграли точно такие же огоньки. Теперь все зависело от того, кто окажется проворнее, у кого установка более жестче и более кровавей. И на все это считанные мгновения, а дальше должно произойти то, что, в конце концов, и произошло: Васильев стремительно, насколько вообще мог, прыжком очутился около лейтенанта, причем его позиция позволила ему скрыться от тех двух оперативников, приближающихся к ним, следующим движением ноги отбил руку противника от кобуры и сильным ударом сбил его с ног. Последнее, что увидел Васильев, это совершенно бесстрастное выражение падающего лейтенанта.
   "Неужели он так озлоблен, что в состоянии убить того, кто ему ничего плохого не сделал", - мысли капитана посетили, когда он уже убегал в направлении знакомого универмага. Там, Алексей знал, есть небольшой проулок, который выходил в темный, даже в те времена, дворик. Бегал Васильев очень быстро, он мог убежать и он убегал, и может, поэтому позади сначала раздались крики, но бесстрастные и обращенные не к Алексею, а к тому лейтенанту, посмевшему его упустить, а после и первые выстрелы, опять же предназначавшиеся человеку, с которым офицер раньше, встречаясь, просто приветствовал его. Впрочем, лейтенант видимо так же не остался в роли мальчика для битья: в результате на асфальте лежало два тела, а один, не обращая никакого внимания на бывших своих товарищей, застреленных им же, принялся беспорядочно пускать пулю за пулей в сторону убегающего Алексея. Неудачно - последний успел-таки скрыться в проулке.
   Капитан не разбирал дороги. Он даже приблизительно не знал, где находится? В какую сторону все-таки бежать? Однако его ноги несли туда, куда надо, - срабатывала та самая интуиция, с которой древний неардельталец, спасая свою жизнь, полностью доверялся своему чувству самосохранения. Видимо, ноги спасли его, если человечество смогло дожить до настоящего времени, и не просто дожить, а стать за такой короткий промежуток царем над теми, кто еще тогда за ним охотился.
   Тем неменее случались и такие моменты, когда людям приходилось таким же способом спасаться от преследования. Вот только убегали они от себеподобных, от их жажды кровавой страсти унизить другого, от жадности и от стремления просто убить, убить во что бы то ни стало. Убегающему постоянно кажется, что его преследователи, подпитываемые какой-то до сих пор непонятной для него силой, - может быть, как раз той самой потусторонней, неотвратимо приближаются к нему. Еще чуть-чуть, еще немного и они догонят его - он начинает все отчетливей и ясней слышать их голоса. Какие они противные, в них ничего нет человеческого, живого, они дышат смертью, призрением к нему - и это действительно страшно.
   Алексей вдруг вспомнил о лейтенанте. Ах, да! Его зовут либо Сергей Кульчий, либо Сергей Кульгин, он служил в отделе по расследованию убийств, а вот его должность была капитану неизвестна. В Отделе о нем ходили достаточно распространенные слухи о том, что он имел привычку брать взятки, правда все оставалось как раз на уровне слухов и не больше, хотя служба собственной безопасности однажды вышла на него, вышла случайно и так же случайно с элементами некоторой наигранной неожиданности решила оставить его в покое. Словом Сергей Кульчий или Сергей Кульгин, даже не беря в расчет его привычку, не отличался хорошими манерами - видимо, злую шутку сыграло воспитание в детском доме - там человек либо с юного возраста приучается к кражам и постоянным дракам, либо остается настоящим человеком, проходя через все испытания. Кульчему-Кульгину, к сожалению, не суждено было выйти из него уже сформировавшейся личность, память воскресала минувшие события, может, невольно, а может, нарочно, и он никогда не забывал того, что ему вложил детский дом, он постоянно хранил это в себе, оберегал от посторонних посягательств, и, ненавидя окружающих, творил одно зло.
   "Наверняка его избивали старшие мальчишки, через побои заставляли делать то, что вероятно ему совершенно не хотелось делать", - подумал Алексей Васильев.
   Вспомнил капитан и о другом проступке Кульчего-Кульгина: на одном из допросов он хорошенько отделал подозреваемого. Впрочем, здесь ничего такого сверхъестественного не было - многие применяли в своей практике такие способы добычи столь необходимой информации, но не с подобной жестокостью. А избивал Сергей действительно безжалостно, входя во вкус и испытуя страшное удовольствие, несравнимое даже с общением с красивой девушкой. Все его удары отличались профессионализмом, точностью; искусство доставления боли он познал еще тогда, в детском доме, и, находясь в роли блюстителя правопорядка, лейтенант владел им в совершенстве. По рассказам тех, кто находился рядом с ним, зрелище представлялось одновременно пугающим - не может человек так издеваться, и завораживающим - ведь, сколько страсти и энергии чувствовалось во всех движениях Сергея, словом после такого избиения подозреваемого, который в результате оказался невиновным, лейтенанту влепили строгий выговор и отстранили от подобного рода занятий, но лишь на полгода. Кульчий-Кульгин соответственно страшно обиделся и затаил злобу на тех, кто наказал его. Он обиделся так, как обижаются непризнанные гении, впрочем, таковыми почему-то считали только они сами себя.
   "Они сейчас меня догонят, - размышлял капитан, продолжая убегать от своих преследователей, - и сделают со мной то, что они уже сделали со стариками Колченоговыми и Потаповым. А вот пускай подавятся - не бывать такому, у них не хватит силенок, чтобы сломать меня".
   Ох, и долог был путь для Васильева и, видно, тяжек, однако он пока не собирался останавливаться, хоть и начинал задыхаться, ноги наливались непривычной свинцовой тяжестью - это не на шутку испугало его - подобного с ним еще никогда не случалось, не происходило. Тут что-то не то! Бег заметно замедлился; в довершении всех несчастий, свалившихся на голову капитана, подул ледяной колючий ветер, обжигая и заставляя сжаться, пульсирующие черные сгустки принялись больно кусать лицо. Как бы Алексей Васильев не поворачивал голову, стараясь спрятаться от ветра, как бы он не прикрывал лицо руками, они доставали офицера, постепенно уничтожали его и презрительно напоминали, твердя одно и тоже: "Помни - помни - помни ты всего лишь че-ло-век! Простой бессильный че-ло-век!"
   А ветер продолжал комками бросать ледяной воздух навстречу бегущему капитану. Вскоре это стало походить на достаточно сильные и плотные удары, они безжалостно терзали ничтожного человечишку, забирались под пиджак и рубашку, неприятно холодя голую грудь. Пару раз Алексей переходил на спокойный шаг и он с ужасом замечал, что ветер мгновенно затихал при этом, а сгустки не так уж досаждали. Мысли о том, что его просто не хотели пускать вперед, вызывали бессильную ярость простого обычного человека, впрочем, он был именно им. Стоило только Алексею Васильеву прибавить шаг, как они, сгустки рваной темноты и ветер начинали кружиться в какой-то бешеной пляске, они дико смеялись от сознания полного своего превосходства, тем самым оглашая все окружающее пространство неправдоподобным неестественным визгом. Однако, несмотря на протестующую стихию, Алексей бежал, бежал, даже не поворачиваясь, потому что преследователи теперь его интересовали мало, - он вдруг понял, что они отстали, и по-настоящему Васильева больше беспокоили они, эти пульсирующие сгустки и холодный северный ветер. Временами он, страшно обозленный, совершал небольшие рывки, и по мере того, как угасали силы, их становилось все меньше и меньше. В конце концов, ноги задрожали, приступ тошноты заставил тяжело задышать, в голове назойливо билась одно и то же желание: как бы преодолеть следующий метр, потом еще один, и еще один, и, черт возьми, и этот бы - и так дальше до бесконечности...
   Может, стоит поразмышлять о чем-то другом отвлеченном? Тогда и станет полегче, посвободнее. Уф! В сознании Васильева всплыл прекрасный образ Марии. Почему именно она?! Почему не старики Колченоговы, например, или сын Дмитрий. Он подумал о ее ненависти, которую Нехорошева испытывала к нему, к своему мужу. Вполне возможно это было обычное пренебрежение - для мужчины подобное отношение самое страшное, что только можно себе представить.
   Пожалуй, неслучайно, что Алексей вспомнил о Марии, о своей Марии. Впервые он ощутил ее женскую слабость, ее нужду в обычном внимании и мужской ласке. Васильев припомнил последнюю их встречу, и вдруг осознал, какая она была тогда одинокая, какие у нее были грустные и прекрасные глаза, они чего-то просили, но капитан не спросил ее, что именно. Казалось, не имелось на свете силы, способной с таким доскональным изяществом отобразить весь эмоциональный накал, все душевные переживания, которые испытывала она. И только Алексей сейчас понял их - Нехорошева просила его не уезжать, ее на самом деле что-то пугало - что именно, капитан теперь знал. Господи, почему она не попросила его, наверное, женское самолюбие и достоинство помешало это сделать.
   "Бог ты мой", - Васильев пришел в ужас, и ярость на самого себя толстокожего нахлынула с все нарастающей силой. Капитан прибавил шаг, стыд заставлял его бежать, не обращая внимание на ветер, но убежать от собственных мыслей у него не получалось.
   "Какой я кретин, осел, дурак. Теперь я знаю Дмитрия и лишь могу подозревать, сколько ей, бедняжке, пришлось выстрадать. И Марии еще хватило сил молчать и не рассказывать обо всем мне. А зря!"
   Последняя фраза, наполненная упреком к жене, несколько его сконфузила, привела в растерянность. Вполне возможно, что идя на развод, она просто спасала его от ... от собственного сына. Конечно, в их семье, как и во многих других, нередко случались ссоры, но.... Вот тут Алексей Васильев сильно ошибался, очень сильно. Истинная причина их развода являлась банальной и простой - пристрастие Марии к сильному полу, причем не постоянное, а каждый раз изменяющееся. В памяти всплыло последнее увлечение своей жены - руководитель одной достаточно респектабельной фирмы, он был человеком вполне богатым в отличие от него, человеком, о котором мечтают многие современные женщины.
   "Не может такого быть", - яростно замотал головой Алексей.
   -- Не было этого, - вдруг, сорвавшись, закричал он. Сразу забылось то, где он находится, что вообще капитан здесь делает и от кого он убегает, - впрочем, преследователи, точнее один преследователь - два других остались лежать около универмага "Здравствуй, хозяюшка!", давно уже отстал. Забыл офицер и о том, с какой целью и для чего он блуждает по пустынной столице.
   Измученному, уставшему, ему открылось второе дыхание; прилив новых сил заставил его бежать еще быстрее, еще стремительней. Конечно, в этом помогли воспоминания о бывшей жене и вполне возможно злоба, неожиданно вспыхнувшая из-за них, так или иначе, но они помогли, заставили Алексея Васильева стать уверенней в своих силах и не просто уверенным - теперь капитан уже не сомневался в своей победе, да и враг не казался столь могущественным, как раньше.
   Случай, произошедший на улице Марушевского, стал незначительным, каким-то глупым и тупым, на который нельзя особенно реагировать. Все-таки пока перевес действительно на стороне обычного маленького человечка, и этот маленький обычный человечек, как все человечки в мире, сильно обрадовался тому, что произошло; счастье первой удачи поглотило его, даже сознание, что все может быстро измениться и за одним-единственным успехом последуют многочисленные поражения, не пугало Алексея Васильева. Ну, что ж выходит, что пока она есть, можно радоваться как раз той самой последней радостью, от которой человечки становятся настоящими людьми.
   Однако слишком рано было предаваться такому чувству, потому что не успел капитан по-настоящему вкусить его, как вдруг, словно из-под земли, перед ним выросло два каких-то странных существа. Оба лохматые, волосатые, ростом под два метра, словом создания не из нашего мира, впрочем, чем-то похожие на обезьян и в тоже время совершенно не обезьяны. Их лица представлялись смесью безобразия и уродства; но даже они выражали столь человеческие ненависть и злобу.
   Откуда они взялись? У Алексея притупился страх - он просто устал бояться, его лицо хранило холодную сосредоточенность, непоколебимую стойкость. Ответ уже заранее плавал на поверхности, и его не стоило искать, тщательно рыская в темных глубинах неизвестности.
   Те пульсирующие сгустки, этот ледяной ветер, наконец, два существа, стоявших рядом с ним, - все пришло из того потустороннего мира; они пришли, пройдя через приоткрытую дверь, которую забыли закрыть. Дверь! Дверь! Действительно дверь! Может, именно через нее приходит вся нечисть, и стоит только ее закрыть и...
   Улыбка расплылась на губах Васильева. "Эврика", - так, наверное, кричал Архимед, погружая свое тело в емкость с водой.
   "Эврика", - хотелось закричать ему - ведь по значимости он совершил открытие не меньшего размаха. Однако открытие ли это - старушка капитану говорила о каких-то дверях - он прекрасно помнил, правда, тогда Алексей пропустил все мимо ушей и не придал ее словам никакого значения. А вот теперь смысл их до него дошел.
   "Где дверь?" - офицер вопросительно посмотрел на двух громил, нисколько не заботясь об их намерениях; его не интересовало, что они сейчас играючи расправятся с ним, его интересовало лишь одно - где это гребное место, куда ему необходимо прийти.
   То, что произошло дальше, даже сам капитан не мог толком понять. Все случилось слишком быстро и стремительно, будто в десятые доли секунды; но именно их хватило, чтобы Алексей, не сбавляя шага, с огромным желанием продолжать жить, словно собираясь всей своей мощью и неутомимым стремлением протаранить стоящую живую отвратительную стену из двух существ и вырваться на свободу, вдруг резко отскочил в сторону, наклонился и в два прыжка, проскользнув через распростертые руки одной из твари, оказался за спиной последнего.
   Вторая маленькая победа вновь одержана, однако обычный маленький человечек, наученный горьким опытом, не обрадовался, он, напротив, с некоторым содроганием ожидал новой опасности.
   Алексей бежал дальше, а в голове крутилась беспокойная мысль, которая не могла не настораживать: он увидел этих существ впервые и соответственно не знал, даже не догадывался об их возможностях - вполне может получиться так, что они гораздо быстрее и стремительней его, а тогда все будет складываться гораздо хуже. Оставалось только надеяться. На что?!
   Васильев ускорился, он выжимал из себя все силы, заставляя все сомнения, терзавшие его, остаться где-то позади, вместе с двумя мерзкими гадами. Однако чтобы удостовериться, что это именно так, Алексей не посмел - можно было потерять такое драгоценное время и оказаться в лапах преследователей. Дорогу он нарочно выбирал там, где потемнее, там, где можно скрыться от посторонних взглядов - по крайней мере, он так думал. Впрочем, не только такое желание гнало Васильева туда, его скорей всего направляло устойчивое и стойкое чувство страха или обычное чувство самосохранения, которое в конечном итоге сделало человека тем, кем он стал на самом деле. Наверное, они? Скорей всего они! Потому что именно подобные чувства совершают с людьми самые невероятные вещи, непостижимые разуму: они постепенно превращают их либо в смешные жалкие подобия, либо в бесчувственных, на все готовых негодяев, с непременным изображением дикого ужаса на физиономиях.
   Ледяной ветер еще усилился, его потоки остервенело бросались на жалкого человечишку, пытаясь его остановить, однако, несмотря на все попытки, последний продолжал свой тяжелый и трудный путь - Алексей снова побеждал, может быть поэтому шумные завывания ветра сменились на протяжный, свистящий и долгий плачь - вполне возможно от бессилия, так обычно поступают, когда идут на последнюю крайность, но уже с неуверенностью, что что-то может все-таки получиться.
   Капитан давно потерял счет времени, он сбился и не знал, сколько находится в пути. Он, как марафонец лишь надеялся, что до финиша остается с каждым метром все меньше и меньше, а еще его продолжали беспокоить те, кто находились в преследовании: и тот оперативник, оставшийся после расправы над своими товарищами в полном одиночестве, и, особенно, те мерзости, от которых Алексей с таким завидным изяществом ускользнул.
   Позади, словно напоминая о себе, раздались выстрелы. Одновременно капитан осознал, что стреляют по нему и, будто поможет это, инстинктивно вжал голову в плечи. Вслед за выстрелами раздалось грозное рычание и приглушенная возня, лишь отдаленно напоминающая шум драки, затем прозвучал еще один выстрел, и вдруг все разом стихло.
   "Это их очередная уловка", - решил про себя осторожный Васильев. Впрочем, он прислушался, казалось, ничего не было слышно, за исключением собственного тяжелого дыхания и дикого завывания ветра; последний своим чередованием свистящих звуков постоянно твердил: "Ушел-таки!"
   "Фу, ты наваждение какое-то", - капитан тряхнул головой - на секунду все вроде бы исчезло, а затем ветер опять затвердил свою скороговорку.
   "Хитришь, братец", - на бесстрастном лице расплылась улыбка, такая вымученная, что она с большим трудом напоминала последнюю.
   Прошло минут пять, но ничего не происходило значимого, поэтому Васильев решил перейти на шаг. Все попытки услышать что-нибудь со стороны преследователей привели только к одному - там царила одна тишина. Тогда Алексей повернулся и попытался в густой кромешной темноте осмотреться - вроде ничего подозрительного, ни одного постороннего движения; капитан напрягся, потом расслабился, полностью уйдя в себя и накапливая эмоции, - действительно, ничего нет, все спокойно.
   -- Интересно, куда теперь идти? - предстал перед ним извечный вопрос - он только на мгновение отступил на второй план, когда капитан видел опасность, а сейчас вновь замаячил своей пугающей неразгаданостью. Еще капитана не покидало ощущение, что встречи с патрулем, и с теми двумя тварями увели его от истинного направления, хотя вполне возможно как раз именно они являлись прямым доказательством тому, что Алексей не ошибся в своем выборе.
   Оказавшись в относительной безопасности, Васильев, наконец, немного успокоился, пришел в себя; ему страшно хотелось верить в то, что он не ошибся, и в этом он всячески старался убедить не только себя, но и окружающий мир, который постепенно умирал и совершенно не интересовался происходящим вокруг. Хотелось так же убедить себя в том, что все-таки у него есть план, и он созрел тогда, когда капитан выходил из квартиры добродушной старушки и пошел туда, куда совершенно не знал идти. В его голове кое-что было, правда скрытое под непроницаемой пеленой, но та постепенно развеивалась, и все прояснялось, становилось понятным, приобретало какой-то определенный смысл, который к чему-то приведет, что-то сделает и в результате что-то получится. Обман?! Ошибка?! Или, может быть, обычное наваждение?! Словом Алексей для своего же успокоения все придумал - ведь ничего не было: капитан выходил, покидая гостеприимную квартиру, с некоторой растерянностью, так как дальнейшие свои движения и действия он не видел, более того вокруг бродили одни сомнения и страшное желание никуда отсюда не уходить. Конечно, не было никакого плана, а лишь одна надежда на случайность.
   Поможет ли она? Ответить на этот вопрос капитан не мог, просто все его внимание сосредоточилось на удивительной игре красок: темно-черные тона стали разбавляться светлыми, вскоре отчетливо, словно в предрассветном молочном тумане, стали вырисовываться различные очертания и силуэты. Да и на душе становилось спокойней, впрочем, вместе с успокоением пришла мучительная боль, заглушавшаяся чувством тревоги, - это болело тело от ран, нанесенных пульсирующими сгустками.
   -- Неужели вырвался? - тихо проговорил Алексей, оглядываясь по сторонам и наблюдая, как мрачная темнота разбавляется, разлетается, млеет и становится все прозрачней и прозрачней.
   В это не верилось, казалось, мираж играет с ним злую шутку и стоит только ущипнуть себя и все мгновенно исчезнет. Алексей ущипнул - мираж превратился в явь: действительно остались лишь островки пульсирующей черноты - совсем как расплывающиеся в далеком Лешкином детстве капли чернил на белоснежной скатерти. Здесь и ледяной ветер не казался таким злобным и сильным; его легкие порывы то безжалостно терзали пятна темноты, гоняя их из стороны в сторону, то разделяли напополам, а затем еще напополам и еще, пока они не растворялись совсем.
   Впереди стояла небольшая церквушка, своими золотыми куполами буквально подпиравшая отяжелевшее, уставшее, но все еще наше небо. Таких стояло множество по окраинам российской столицы. Каждая из них мало, чем отличалась от других, сюда приходили излить свою душу и поведать о своих тайнах местные прихожане. Сюда пришел в надежде и Алексей Васильев, пришел туда, где царило полное одиночество, потому что церковь стояла здесь всеми брошенная и покинутая, среди безбрежного океана темноты, продолжая эту темноту сдерживать, напрягаясь до одури, до крайнего остервенения, но, все-таки приготовившись вести до конца, пожалуй, уже проигранную войну - войну, не имеющую перспективы.
   "По крайней мере, можно передохнуть", - решил капитан, хотя крепкой уверенности, что так будет, не было никакой.
   Тем неменее он двинулся к церкви, побуждаемый какими-то противоречивыми чувствами: с одной стороны - желание немного расслабиться, несмотря на свое негативное отношение к религии, с другой - обычное человеческое любопытство, рождаемое таким же обычным литературным стереотипом, что светлое и доброе должно непременно победить. Сейчас Алексея мало интересовало окружающая обстановка, перед ним стояло лишь одно, и он целенаправленно шел к нему, он даже закрыл глаза и не открывал их - видимо, сильно опасался, что если откроет, то непременно что-нибудь случится, что-нибудь плохое и ужасное, произойдет то, чего он больше всего боялся. На самом деле Васильев просто не хотел видеть то, что могло вполне произойти, его не сильно привлекали физиономии, перекошенные от злобы и страстного желания наказать этого настырного человечишку.
   "А вообще стоило тогда спасаться от людей Кульчия-Кульгина и от тех страшных тварей, чтобы теперь вот так идти с закрытыми глазами и бояться увидеть, как какая-нибудь скотина лишает меня жизни. Стоило?"
   Алексей стал задыхаться от переполнявшей его ярости на самого себя. Как так?! Как такая апатия нахлынула на него, как такое смогло получиться, что вдруг все захотелось бросить, позабыть. А Матвей Степанович, а Прасковья Тимофеевна, а сын с любимой женой, а лучший друг Михаил Потапов, как же они? Как же память о них - ведь она так и взывает к отмщению.
   Капитан тряхнул головой, отгоняя неприятные и совершенно ненужные мысли. Вроде отпустило, он открыл глаза - до златоглавой церквушки осталось всего нечего, всего каких-то десять метров, всего один последний рывок.
   "А зачем собственно безропотно дожиться своей судьбы, - все равно с ней никогда ничего хорошего не придет", - от такого сознания стало не по себе. Но вместе с этим опять пришло успокоение, взгляд просто радовался, рассматривая божью обитель. Как-то все получалось довольно неестественно: Васильев, только спасшийся от неминуемой смерти, испытал столько чувств: страшную апатию с неменее страшным нежеланием запечатлеть собственными глазами свою кончину, неудовлетворенную ярость по отношению к себе, а затем растерянность и, наконец, облегчение, успокоение духовной красотой - и все произошло в течение считанных секунд, быстро и незаметно, словно так и надо.
   Значит, бороться необходимо: бороться за свою жизнь и не только за нее, бороться, как делает эта церковь, которая, отметая сомнения, решила встретить опасность при полном вооружении, не таясь, открыто и смело, и если будет необходимо, то она достойно погибнет, не подавшись обычной слабости, не показав и вида, что ей страшно и тяжело находится рядом с ужасом.
   "И мне ведь страшно и тяжело, и мы с ней, как родные брат и сестра, ищем друг друга", - капитан улыбнулся как раз той самой вымученной улыбкой, совершенно отличающейся от человеческой, выражающей простую радость или обычное согласие. Так улыбаются люди, которые скрывают свое истинное несчастье; такие улыбки неприятны, они словно выражение одной-единственной боли, возникающей, когда живое отдирают от живого.
   "Интересно, что там приготовлено для меня?" - мнение человека, избалованного всякого рода неожиданностями, каким и являлся Алексей. Такие люди всегда считают, что все происходит только для них, словом, все должно обязательно крутиться вокруг них, именно они центр мироздания. Конечно, слишком преувеличенное мнение, однако с ним необходимо считаться, потому что подобных человеческих качеств становится все меньше и меньше, они постепенно вымирали, как вымерли в свое время динозавры, а теперь такой участи оказалось подвержено человечество, правда последнее, как вполне возможно и первые, все еще цеплялось за свое существование.
   Цеплялся и Алексей Васильев, в нем продолжала жить надежда на спасение, поэтому он даже в незначительных мелочах видел его. Единственно, чего страшно не хотелось так это того, чтобы она, его надежда не разлетелась, словно старый одуванчик при первом же дуновении легкого ветерка - он сбрасывает свои парашютики-семена потому, что так необходимо, потому, что таков закон природы продолжения жизни на земле - одно погибает - другое через него возрождается.
   Господи, а подобного скоро может и не быть! Все исчезнет навсегда и лишь останется сплошная чернота. Не будут летать те самые причудливые парашютики-семена, не вырастут из них через год после зимних холодов первые подснежники, несся с собой новую жизнь и счастье, счастье и жизнь. Господи, скоро этого действительно не будет, все исчезнет: исчезнут подснежники и одуванчики, исчезнут вместе с ними еще сотни тысяч растений, исчезнет человечество.
   Открытие не из радостных. Впрочем, ничего нового здесь не было, да и Алексей мало уже чему удивлялся. Просто сейчас страшно хотелось вновь оказаться под защитой кого-нибудь, опять, пускай хоть на мгновение, вручить свою безопасность в чьи-то сильные крепкие руки, а после чуть-чуть передохнуть, забыв обо всем на свете: об опасности, которая преследует его по пятам, о страхе, который, будто подлый червь, постоянно закрадывается в его душу и грызет ее. Все-таки страшная вещь прибывать в расслабленном состоянии - оно доводит человека до крайней степени отчужденности и лености, он абсолютно ничего не ожидает, ему становится безразлично все, что случается вокруг, да и происходящее представляется в совершенно ином свете, притупляя чувство самосохранения и даже больше - делая его враждебным. И действительно, Алексей ощущал, что присутствие этого инстинкта надоедает и очень мешает ему ... отдохнуть.
   Поэтому скорей вперед, там, в церкви он может получить долгожданный отдых.
   Откуда-то появились дополнительные силы, и капитан перешел на бег. Подстегивала его и надежда, возможно именно она ему помогала - и лишь потому, что он ее считал единственной подругой, которая спасет его, поддержит простыми словами утешения, не даст погаснуть маленькому огоньку, составляющему непременную основу человеческой сущности.
   Нужно во что бы то ни стало спастись. Алексей Васильев видел перед собой то, что ему могло помочь, и он не желал проходить мимо этого места.
   "Торопись, спеши", - внутренний голос направлял ноги в сторону церквушки. А зачем собственно он направлял? Помолиться - маловероятно, потому что к религии Васильев относился, мягко говоря, с иронией; тогда, может, найти то, что ему потребуется в его многотрудном предприятии, - скорее да, чем нет; а, может, просто посидеть, бесстрастно оглядывая новую для себя обстановку - вот настоящая истина.
   Через минуту капитан оказался перед небольшим двориком, аккуратно огороженным невысоким забором, окрашенным в белый цвет и потому не шедшему в общую панораму. Когда-то дворик был ухоженным, с роскошными клумбами великолепных тюльпанов, астр, белых роз; теперь растения, словно испугавшись, склонились к земле, к той, которая давала столько хорошего.
   Взгляд капитана постепенно переместился на вход церквушки: красивая инкрустация с позолотой, фигурки милых ангелов, упоенных духовной красотой, словом они скрывают за собой то, что так необходимо ему. С душевным трепетом, осматриваясь по сторонам, будто пока еще не веря, что это святое место сможет его оборонить от потустороннего зла - все же атеист остается атеистом, Алексей приблизился к дверям.
   Едва Васильев переступил порог божьей обители, как остолбенел зачарованный и завороженный, - сразу захотелось все свои слова, сказанные ранее, взять назад. Материальная красота, на которую капитан, впрочем, восторженно смотрел, его мало интересовала - она лишь произведение искусства и только, а вот атмосфера, обволакивающая, мгновенно исцеляющая, она казалась реальной, может быть, созданная в противовес тем пульсирующим черным сгусткам.
   Порой действительно, достаточно только несколько секунд, чтобы вдруг поверить, что Он все-таки существует, что Он на самом деле есть. Все же странна и удивительна наша жизнь, странна и удивительна до безобразия: вот живет обыкновенный человек на свете, у него обыкновенные занятия и увлечения, он живет и работает, живет и мучается, иногда радуется в предчувствии небольшой радости, иногда грустит из-за нее, потому что она слишком быстротечна и недолга и пробегает так стремительно, что человек не успевает по-настоящему полной грудью вдохнуть ее целительный воздух и ощутить всю ее прелесть, несказанное удовольствие, почувствовать прелестный аромат. Однако наступает момент, который в одно мгновение может все полностью изменить, и уже этот обыкновенный человек совсем не тот, не прежний, ни такой, каким он был всегда, - он поменялся, его поменяли, да и вообще поменяли весь мир, всю планету Земля.
   Взгляд капитана остановился как раз на том месте, откуда на него смотрела могущественная сила из старинных русских икон. Алексей вдруг ощутил непонятное до сих пор единение, родство с красивыми ликами великих святых.
   -- Неужели подобное возможно? - на лице Васильева впервые за последнее время отразилось чистое неподдельное восхищение, он не в состоянии был оторваться от такого великолепия.
   Тот, кто незримо находился здесь, в атмосфере, на иконах теперь очутился рядом с ним и, как бы, едва познакомившись, перешли на "ты" - держаться на расстоянии теперь казалось бессмысленным, ненужным, да и вредным для общего дела. Сейчас необходимо срастись, объединиться в одно неделимое целое.
   Человеческий грех и божье великолепие вдруг стали вместе. Когда такое могло случиться? Когда - неизвестно, однако произошло же! Произошло вопреки логики, реальной действительности и установившимся законам. Впрочем, подобное все-таки происходило - просто вспомнились слова добродушной старушки, да и, если хорошо поразмыслить, явление Иисуса Христа из того же разряда. Сын господний пришел в мир в обличье простого человека для того, чтобы в людском сознании посеять семена и чтобы они постоянно давали свои плоды.
   Первые ростки этих семян стали прорастать в сознании Алексея только сейчас. Только сейчас капитан почувствовал тот мир, который в нем вызывал лишь приступ злой иронии и яростного нетерпения.
   Господи, а это что такое?! Алексей вдруг уловил чей-то голос, он прислушался: мягкий, спокойный баритон медленно и степенно читал молитву - Васильев сразу представил себе батюшку, именно батюшку в том понимании, каковым он и должен был являться:: с широкой окладистой бородой, чистыми, именно кристально чистыми глазами, в длинной черной рясе - он стоит, читает по памяти молитву и размахивает кадилом. Капитан стал оглядываться по сторонам, стараясь рассмотреть старца. Неудачно.
   Раз его нигде нет, то может прислушаться к тому, что поет он. Однако как не вслушивался Васильев, он никак не мог понять о чем говорилось в молитве - только отдельные слова ему были понятны. Сомнений не оставалось - мягкий спокойный баритон вел службу на старом церковно-славянском, словно предок пришел из далекого-далекого прошлого, чтобы заключить нерушимый союз. Союз между святой силой и обыкновенным человеком - капитаном Алексеем Васильевым, не самым лучшим представителем человечества, не самым мужественным и не самым умным, состоялся - и пускай он произошел как-то спонтанно, неожиданно, но он был тверже и надежней любого другого союза.
   Оставалось понять - осознал ли это простой человек? Вполне, и его страшно беспокоило, что такой груз окажется не под силу, что он своей тяжестью раздавит капитана, и он уже никогда не дойдет до своей конечной цели. От такой перспективы Васильеву стало слишком грустно, в глазах царило большое волнение, а в сердце плакала настоящая тревога, но все же восторг окружающей обстановкой преобладал.
   И снова Алексей стал прислушиваться, желая понять слова молитвы, возможно, своего далекого предка. Тщетно, ничего не разобрать. Капитан по-хозяйски прошелся. Красота, вокруг одна лишь красота! Действительно, красота!
   -- И ее непременно необходимо сохранить, - Алексей чувствовал, как с каждым разом увеличивается ответственность, возложенная на него, опять впереди замаячила перспектива оказаться под тяжестью неразрешенных проблем, снова возникли сомнения: а сможет, в конце концов, он отомстить за испорченную жизнь сына, за смерть старика Колченогова, прошедшего все сто мучений ада и споткнувшегося на сто первом, за Прасковью Тимофеевну, удивительно добродушную и гостеприимную старушку, являвшуюся как бы полной противоположностью своему мужу. В отличие от Матвея Степановича красавица Прасковья вышла из семьи достаточно обеспеченной, не отказывающей себе не в чем. Отец девушки состоял в партии и занимал высокие посты в столичной чиновничьей иерархии; мать, не отставая от мужа, имела довольно крупную должность по комсомольской линии. Тем неменее они не препятствовали замужеству дочери, да и ее выбор в пользу простого сельского паренька их особо не беспокоил - все-таки они были сами выходцами из народа. В годы блокады в основном благодаря влиятельным родителям Прасковья с маленьким Ванькой на руках не умерла с голоду. Ванька в будущем станет двоюродным дядькой по материнской линии Алексею. Родители, несмотря на грозящую им опасность, помогали Прасковьи, даже когда Матвей в октябре сорок первого оказался в плену, а через три дня по чьему-то злобному навету был официально объявлен врагом народа, что для последнего после того, как ему удалось во второй своей попытке совершить побег, и после долгих скитаний посчастливилось выйти в расположение своих, стало настоящей неожиданностью. Вместо восторженных реплик и восхищенных взглядов - как никак, убегая, Матвей удавил двух немцев-охраников, боец Красной Армии очутился в небольшом холодном помещении с голыми стенами и скудной обстановкой, состоящей из двух табуретов, старого скрипучего стола и железного сейфа; ему задавали какие-то странные вопросы, а потом почему-то принялись жестоко избивать. После третьего такого допроса недоумевающий Колченогов решил-таки согласиться с мнением строгого следователя, в отутюженной гимнастерке, на которой красовались петлицы ЧК и с плотно сжатыми маленькими губками. Матвей дрожащей рукой, находясь на окровавленном полу, подписал непонятную бумажку и оказался ... в штрафбате искупать свою несуществующую вину своей же кровью.
   Обо всем этом Прасковьи стало известно через отца, она узнала чисто случайно и была несказанно удивленна, потрясена. Впрочем, открыто выказывать свое неудовольствие происходящим дочери строго-настрого запретил Тимофей Селиванов, поэтому молодая мама молчаливо разочаровалась в том, в чем видела единственную цель, во что беззаветно верили ее родители. Колченоговой пришлось лишь одно - ждать либо возращения мужа, либо его смерти, чтобы его кровь смыла черную печать предателя с нее и с маленького несмышленого ребенка.
   Эти четыре года для нее оказались самыми сложными и тяжелыми, впрочем, были и те, кому жилось еще сложнее и тяжелее. Несмотря на такое положение, Прасковья Тимофеевна сохранила душевное тепло, она пронесла его, тщательно оберегая специально для любимого мужа и сына. Ко всему она относилась с доброй и милой улыбкой, для всех находила такие слова, какие сразу успокаивали собеседника. Сам Матвей Степанович удивлялся выдержке своей жены и однажды он признался внуку: если бы не бабушка, его вообще не хватило для жизни. Алексей согласился, хотя раньше постоянно видел в ней тихую кроткую овечку, на все заранее согласную, чтобы не случилось, всегда следовавшую за близким человеком и никогда не противоречащая ему.
   "Порой я ее боюсь, потому что не знаю, - признавался старик Колченогов, рассказывая о том, что Прасковья никогда не срывалась, даже тогда, когда нельзя было не сорваться". Так думал он и ожидал, что вот-вот, но прошло уже больше пятидесяти лет, а его Тимофеевна все продолжала переносить молчаливо и спокойно. Такой она была всегда!
   Единственно, когда Прасковья показывала свой характер, чем сильно злила своего мужа, это тем, что она вмешивалась в ссоры, непременно пытаясь помирить не поладившие стороны.
   Его бабушка - святая, и никто не мог с ней сравниться, никто. Разве только та безымянная добродушно-загадочная старушка, приютившая его и спасшая от коварной неизвестности, отдав сверток - капитан засунул руку в карман и зачем-то с силой, до хруста в пальцах сжал его. Васильев представил эти два образа вместе. Интересно, если бы они встретились, то поладили друг с другом. Непременно поладили бы - он еще раз сжал сверток...
   Алексей пригляделся: цвета, радостно блестя и переливаясь, играли не только в хрустале, но и по всему пространству небольшой церквушки.
   "Это хорошо, что я думаю именно о них", - отметил про себя посетитель божьей обители - его чаша, опустевшая за последнее время, вновь стала постепенно наполняться силой и энергией. Еще немного и из нее они польются через края, готовые служить либо плохому, либо, напротив, хорошему.
   -- Отдыхаешь душой и телом, сын мой, - раздался за спиной Алексея Васильева мягкий баритон.
   Капитан не вздрогнул, он постоял немного в прежней позе и затем повернулся: перед ним стоял батюшка, именно батюшка и именно такой, каким его представлял себе он: с широкой окладистой бородой, с чистыми, кристально чистыми глазами, в которых скрывалось море грусти, одетый в длинную черную рясу и с улыбкой на мужественном лице. По виду было видно, как радовался священнослужитель приходу живого человека.
   Батюшка оказался немолодым, правда и не старым мужчиной, в его руках чувствовалось столько силы, что он мог играючи переломать шею любому, однако она являлась благородной и предназначалась только для защиты - ведь и добро должно быть с кулаками; на его лице читалось сильная усталость, видимо ему приходилось за последнее время не раз напрягаться, стараясь, чтобы просто выжить. По словам, произнесенным им, капитан понял, что этот человек никогда не говорил неправду - ложь не могла омрачить его уста.
   -- Здесь с тобой ничего не случится, по крайней мере, сейчас, - тем же мягким баритоном проговорил поп, наверное, заметил в глазах посетителя некоторое волнение, и положил руку на плечо Васильева, словно стараясь его немного подбодрить.
   -- Не тронет, ведь ты находишься в святом месте, - голос приобрел решительные металлические нотки, он особенно выделил последние слова - и в первом своем монологе, и во втором, видимо, скрывая в них большой смысл или просто говоря только потому, что это являлось неотъемлемой частью его разговора - его привычкой.
   "Для привычки что-то не похоже", - Алексей решил так чисто интуитивно. И действительно, то, что скрывалось в них, имело неизмеримо большее значение, чем то обычное, что входит в жизнь, постоянно повторяясь. Еще для нее, для привычки абсолютно не свойственна грусть или какие-то сомнения, человеческая боль или тяжелые переживания, и все это сейчас испытывал батюшка. Привычка до удивления бесстрастна и до неправдоподобности безразлична, она напоминает о себе всегда, независимо от того хочешь ты этого или нет, она никогда не спрашивает о твоем желании, она все делает по-своему.
   Священнослужитель произносил слова так, будто именно они являлись единственной правдой и истиной, в которые он честно верил, хотя и прекрасно осознавал: в конце концов, всего этого может вскоре и не стать, все это может вскорости исчезнуть, как исчезает сейчас многое в мире, исчезнуть стремительно-быстро стоит только закрыть и открыть глаза. Впрочем, и его, обычного городского попа, и его небольшой церквушки, как и редкого за последнее время посетителя, уже не существует - они погибли, а все, что продолжает происходить вокруг, лишь агония, которая является подтверждением тому, что ничего не осталось.
   Священник тяжело вздохнул, убрал руку с плеча капитана и тихо проговорил, но уже без тех решительных и металлических ноток.
   -- Пока же ты, сын мой, здесь в полной безопасности. Тут ты под покровительством божественной силы и никто, сын мой, не причинит тебе горя и страдания.
   -- Мне их причинили и в достаточном количестве, - Алексей все время смотрел в глаза человека в длинной черной рясе, как будто пытался угадать, что все-таки таится в нем.
   -- В чем же твоя боль, сын мой?
   -- Наверное, во мне самом.
   -- В тебе, - Васильев так и не понял: спрашивал ли его собеседник или утверждал.
   -- Да, отец.
   Капитан Алексей Васильев, абсолютно не веривший в то, во что многие верили, и открыто, не уважая выбор других, презиравший вот такие роскошные духовные церемонии, вдруг произнес такое, отчего у него тогда, когда он жил в те времена своей скучной однообразной жизнью, возникло бы непременно страшное пренебрежение к самому себе. "Отец", - он даже забыл, когда в последний раз говорил подобные слова. "Отец", - оно шло откуда-то изнутри, не сдерживаясь и не останавливаясь, оно, словно открывшаяся истина или простое наказание за привычное человеческое неверие. "Отец", - капитан сразу вспомнил свою прошлую работу: нужную работу, необходимую работу, которую он одинаково любил и ненавидел. Любил за пользу, за то, что приходилось очищать мир от всякой мерзости; ненавидел потому, что по роду своей деятельности часто приходилось переступать через себя: обманывать, добираться до правды скользкими путями, играть чувствами и эмоциями. После каждого допроса и исполнения роли дотошного нюхоча Васильев приходил домой и тщательно отмывался от "грязи"; но на следующий день он снова шел в Отдел и вновь занимался тем, чем должен был заниматься.
   Батюшка, говоривший очень редко, но все же если такое случалось, то делавший это искренне и честно, отдавая отчет за каждое произнесенное слово, сразу оценил поступок прихожанина. Он проникся расположением к нему, почувствовал некую близость, может они были родственниками, кровными братьями и оба прекрасно осознавали, что вполне возможно видят в лице друг друга последних представителей из рода человеческого.
   -- Я хочу, святой отец, - заговорил Алексей, впервые упоминая о религии не привычно-насмешливо-грубым тоном неверия, а доверительно-спокойным тоном с оттенком грусти, - чтобы Вы освятили вот это.
   Капитан протянул священнику сверток, вспоминая, как добродушная старушка слезно просила его беречь. Он его и берег, тщательно так, старательно: и тогда, когда убегал от людей Кульчия или Кульгина, и тогда, когда заходил в церковь с каким-то новым для себя чувством. Теперь Алексей как бы отдавал частичку своей души с надеждой, что священник сейчас улыбнется и скажет, что он знает что это такое и для чего он нужен. Однако подобного не случилось, человек в длинной черной рясе взял в руку сверток, удивился его тяжести и так же неожиданно, как появился, так и исчез.
   Странно, на всем протяжении своего пути от дверей гостеприимной хозяйки до дверей святого храма Алексею Васильеву и в голову не пришло посмотреть, что же в этом свертке, его даже не беспокоило обычное для таких случаев любопытство. Может только потому, что очень не хотелось разочаровываться, а может, из-за того, что разум напоминал капитану, что еще рано, что еще не пришло время, и поэтому он не спешил рассмотреть скрывающуюся за газетной бумагой вещь, он сознательно отодвигал разгадку тайны на потом.
   Священник же, напротив, мало интересовался содержимым свертка; для него был значим сам факт, что этот незнакомый человек, зашедший к нему случайно, попросил его сделать то, чем он, как настоящий батюшка, занимался раньше постоянно, а сейчас все реже и реже. Он устал, однако приход Алексея Васильева, зарядил его новой силой, энергией, способной несколько подкрепить самого себя для того, чтоб стать гораздо решительней в борьбе с неизвестным злом.
   "Я кому-то нужен", - именно такая мысль билась в голове священника, когда тот совершал свою привычную работу. Одновременно, ему казалось, что пришедший вместе с просьбой хотел, чтобы содержимое увесистого свертка так и осталось неизвестным. Ну, что ж пусть будет так, а никак иначе!
   Ждать капитану пришлось не долго. Через пять-шесть минут святой отец пришел и так же бережно, как до этого делал Алексей, передал последнему сверток. Вроде ничего не изменилось! Хотя нет - тепло, причем такое, словно его нагревали на огне и ... стоп!.. продолжают нагревать. Сверток приятно щекотал ладони, вызывая приятную истому, - значит, поп постарался на славу, осветил на совесть - наверное, по нескольку раз повторял одну и туже процедуру, стараясь вложить и частичку своей души.
   -- Спасибо! - это слово капитана относилось не сколько к священнику, сколько к его старательно-усидчивой службе. Васильев был действительно благодарен, и его благодарность являлась лучшей наградой тому, кто желал ее получить, а, получив ее, принялся трясти руку Алексея, просто наслаждаясь обычным, живым, человеческим общением.
   Одиночество необходимо, однако оно выводит из себя; одиночество дает возможность посмотреть на собственные поступки как бы со стороны, совсем другим, просветленным взглядом, но именно он вскоре обнаруживает слишком много ошибок и недостатков в них; одиночество прекрасно, однако его красота вдруг превращается в сочетание самого ужасного, противного и мерзкого, причем сам человек становится результатом этого сочетания, а происходящее вокруг - в череду несчастий и бед.
   Сейчас священник и милиционер разбавили общением друг с другом свои одиночества, они за какие-то жалкие минуты стали самыми близкими и родными, открыв глаза на то, что их окружало: перед батюшкой пронеслась вся его жизнь от малых лет, когда память только-только начала фотографировать и откладывать в свой архив моменты из прошлого, словом, оценив ее, святой отец согласился, что имел право, чтобы кого-то осуждать, кого-то направлять на путь истинный, а кого-то прощать.
   -- Спасибо! - прошептал человек в черной длинной рясе. Это было произнесено так, словно перед Алексеем стоял не верный служитель божий, а настоящий живой человек с живыми чувствами и желаниями, со своими надеждами.
   Васильев же, пока просто отдыхал. В такие моменты ничего не хочется делать, даже думать, стараясь найти выход из создавшегося положения - это действительно утомительно, да и очень надоедает, в такие моменты хочется куда-нибудь присесть, отрешиться от всего и послушать умного собеседника.
   Вот и Алексей решил промолчать, хотя стоило ответить, к примеру, столь банальным: "Ой, да что Вы в самом деле. Благодарить должен я".
   Вот именно так и должен был поступить капитан, ведь не кто-нибудь, а батюшка оказал ему услугу, освятив таинственный сверток, да и при этом не задал лишних глупых вопросов, на которые посетитель все равно бы не нашел ответа.
   Они стояли долго: священник взволнованный и несколько обескураженный, каким он никогда не был. Ему казалось невероятным то, что его посетили, невероятным, хотя он сам учил своих прихожан тому, чему его учили еще в духовной семинарии, заставляя верить и не удивляться происходящим чудесам, и только сейчас он действительно поверил: поверил искренне и честно, точно так же, как впервые проникся этим незнакомец, зашедший к нему. Может быть, люди так и продолжали наслаждать счастливыми мгновениями, если бы снаружи, возвращая тем самым обоих к суровой реальности, не завыл ветер, его звук пронизывал, он казался ненасытным - вероятно он страдал от нестерпимого голода, а еще от злобы и ненависти. Черт возьми, похоже, он чувствовал, что в церквушке находятся живые, и такое положение вещей его совершенно не устраивало.
   От подобного сознания и священник, и капитан милиции поежились и изобразили на своих лицах что-то вроде отвращения, смешанного со страхом и страстным желанием спрятаться, например, в самый отдаленный уголок божьего храма.
   А рядом продолжал завывать и требовать смерти теперь уж полновластный хозяин из потустороннего ненашего мира, он требовал только одного человека, одного маленького ничтожного человечишку, который единственный, кто посмел противиться его воле и, даже больше, встать против него - того, кто играючи уничтожил все, что некогда населяло эту планету, того, кто устраивал смерчи, ураганы, бури, ради злой шутки срывал крыши и также ради веселья отбрасывал их на сотни метров в сторону, словно напоминая ничтожным существам: "Попробуйте-ка поставить их обратно", - того, кто за считанные секунды облетал всю Землю, постоянно вмешиваясь в то, что было наложено веками. И все это он - могучий и всесильный, великий и непобедимый, непредсказуемый и необычайно смелый, он - тот, которого все боятся и, порой, люто ненавидят, когда горизонт вдруг преображается, чернеет, впереди появляется огромное пылевое облако, нависающее над всем, что живет, движется и стоит. Еще мгновение и он обрушится со всей силой, присущей ему, на это, не оставляя никого на улицах, загоняя маленьких ничтожных людишек внутрь своих жилищ - ему ничего не стоит их разрушить и заставляя их жильцов прибывать в бессильной злобе. Он будет расти с каждым мгновением, от его игры будет содраться земля и, наконец, новый грозный хозяин достигнет своего апогея - он станет рвать, метать, соединяя воедино и ненависть со злобой, и грусть с одиночеством, и страх перед чем-то еще более сильным вместе с местью, возникающей только потому, что страх и грусть с одиночеством, слившись, давали свои первые плоды. Теперь же этот новый грозный хозяин использовал все свое умение лишь против одного человека, против Алексея Васильева.
   -- Похоже, действительно пора, - внутренний голос подсказал капитану, что дальше необходимо делать. Алексей снова прислушался к остервенелому завыванию ветра снаружи и поежился - уф, а ведь страшновато.
   Офицер посмотрел на священника, кивнул в знак благодарности головой, конечно, кроме нее, искренней и неподдельной, он как бы прощался, пускай очень сухо и даже где-то некрасиво, однако момент не располагал к иному - к горячему и сердечному прощанию.
   -- Может все-таки останетесь, - тихо проговорил святой отец - откуда ему было знать зачем и куда спешил незнакомец. Алексей молчаливо отказался от заманчивого предложения. Затем четко, по-уставному повернулся и спокойной непринужденной походкой вышел вон. Было ли хоть какое-то сомнение по поводу того, что он делает? Абсолютно никакого! Да и вообще все это выглядело так, словно капитан совершал увеселительную прогулку, где с ним не только ничего не может случиться плохого, но, напротив, непременно произойдет много интересного и познавательного. Вот лишь незадача - холодная сосредоточенность и сдержанность совсем не подходили для таких прогулок, они скрывали сумрачное, угрюмое настроение - видимо, предчувствовали большую беду и последующие за ней несчастья. В Алексее шла ужасная война, сравнить которую было нельзя ни с какой другой, разве только первая мировая, вторая, возможно третья и все в одном слагаемом. Впрочем, душа Васильева являлась не единственной, пребывавшей в подобном состоянии. Вокруг так же стреляли, убивали, калечили, издеваясь над слабыми, вокруг нескончаемым потоком лилась кровь, повсюду валялись трупы, возле них кружили потерявшиеся человеческие души - прошлое поспешно отступало, а будущее победной поступью продвигалось вперед.
   Капитан вновь оказался в чужой темноте. Злой ветер обрадовано стал кружиться, а те самые пульсирующие сгустки черноты вдруг остервенело набросились на него.
   -- Это ничего. Это даже очень хорошо! - принялся подбадривать себя Алексей, поглубже пряча газетный сверток и ощущая ладонью приятную теплоту, исходящую от него.
   -- Это ничего! Это хорошо! - последовал повтор скорей для того, чтобы себя подбодрить, привести в порядок, так как где-то там внутри его существа продолжался какой-то сумбур, непонятная вакханалия: наступало то одно, а другое отступало, то неожиданно менялось все местами. Сначала отходило относящееся к светлым тонам, которые люди почему-то называют добром, и тогда Васильеву становилось очень плохо, подкатывался к горлу тошнотворный комок, и перед ним открывалась вся безнадежность того, что он хотел сделать, - впереди маячила пустота и страх. Потом резко все изменялось - добро (ведь и Алексей сам его так называл, хотя никак не мог указать, где находится та грань, доходя до которой, заканчивается оно и начинается другое оно - зло) делает фланговый маневр, оказывается в тылу противника и предпринимает смелую атаку. Вот тогда существо капитана поднимается на такую недосягаемую высоту, что он с нескрываемым удивлением взирает вниз и с таким же удивлением вспоминает, что совсем недавно он был там, подвергаясь реальной опасности. Затем все повторялось по схожему сценарию.
   "Уж лучше так", - решил про себя Алексей. Лицо у него по-прежнему хранило мрачную сосредоточенность, а внутри блуждал страх от сознания, что можно всегда блуждать в этой пугающей темноте. Подобная перспектива совершенно не прельщала. Захотелось закричать, и чтобы его крик отчаяния кто-нибудь услышал, но при таком сильном ветре он лишь смешается с грозными завываниями и только. Страшное разочарование охватило Алексея.
   Мысли путались с чувствами. Самые плохие ожидания не оправдывались, по крайней мере, пока. Однако ведь все могло быстро измениться: окружающая атмосфера продолжала стремиться во что бы то ни стало остановить ничтожного человечишку. Впрочем, ноги выполняли то, что им было заложено природой, причем они шли туда, куда необходимо было идти, они направлялись к разгадке.
   Алексей обернулся - увы, никакой церквушки с ее доброжелательным настоятелем, они скрылись в черном сумраке, точнее он их поглотил, - и снова капитан остался в полном одиночестве. Стало грустно, нестерпимо захотелось, чтоб кто-нибудь разбавил его, оказался рядом. К сожалению, бесполезно.
   Ладони нащупали в кармане газетный сверток, его теплота Алексея несколько взбодрила, добавила немного сил, может, поэтому и шаг стал тверже, да и решительности прибавилось. И действительно, сейчас на вершине оказалось добро, а зло поспешно отступало; на мгновение поле, где происходила ожесточенная битва, осталась за ней: за светлыми человеческими чувствовали и за стремлением спастись. Васильев задышал свободнее. Вместе с тем поднялось и настроение. "Я могу с ним соперничать", - открыл он для себя такое, отчего и одиночество не стало столь страшным, и душа наполнилась каким-то веселым удальством, этаким ухарством, и взгляд теперь не боялся блуждать вокруг не в поисках, но с любопытством.
   Человек - существо сильное; если отстраниться от пределов разума и его запретов, то он будет всегда гордо, с высоко поднятой головой, преисполненный справедливости и чести, идти вперед, расставляя все по своим местам. И никто не посмеет остановить настоящего хозяина, никто не сможет продиктовать ему свои требования и условия, лишь один он сам творец общего счастья и блага.
   -- Теперь наступать будем мы, пришел наш черед, а ты станешь ретироваться, - капитан проговорил эти слова нарочно громко, с твердой уверенностью. Они относились к тому, кто его непременно услышит.
   Ветер сразу перестал бешено ругаться, укусы маленьких пульсирующих сгустков стали незначительными, зато кожа принялась нестерпимо ныть и болеть. Господи, а ведь это хорошо, ведь это жизнь! Улыбка пробежала по губам Алексея Васильева.
   Наконец-то свершилось! Теперь и сейчас, прямо на этом месте, отныне и во веки веков - да будет так всегда.
   Тем не менее не все будет гладко, такого просто не может быть, а иначе как-то нелогично получается: переступил через определенную грань и сразу стало невероятно легко, свободно - море показалось по колено. А ведь он только переступил! Так что получается он победитель?
   Капитан действительно шел победителем, он не боялся, он даже не опасался своих врагов, для него они исчезли, улетучились, остались позади, словом их не было, ну а если они появятся, то особых проблем они не доставят, потому что их слабость столь очевидна, сколь очевидна она была раньше у него самого. Алексей прекрасно осознавал, что из всех, кто его еще может остановить, способна только Она - та могущественная сила, лишь она и никто больше: ни куча омерзительных чудовищ, противных самому существованию Вселенной, ни дикий порывистый ветер с постоянно пульсирующими сгустками - они уже уничтожили многое на этой земле и, видимо, еще многое уничтожат, однако, пропустив, ускользнувшего капитана, им будет достаточно сложно достать последнего. Сейчас стремление и желание обычного офицера являлись серьезным препятствием для стремлений и желаний тех самых человеческих существ вроде старика Штольцера, или молоденького участкового сержанта, или Васьки Томина. Он, Алексей Васильев очень хотел выполнить то, о чем его просили близкие и родные. Может, они говорили об этом не напрямую - наверное, потому, что времена не те, а когда они, наконец, пришли, то тогда оказалось слишком поздно, чтобы хоть о чем-то попросить его; но капитан ведь и так все знал, словно их души, сговорившись, вселились в него, удесятеряя силы. Они нашептывали ему страшную правду, и вскоре ею прониклось все существо - каждая клеточка, каждый нерв человеческий взывал к отмщению.
   Перед мысленным взглядом Алексея пронеслись смутные расплывчатые образы. Что-то в них было печальным, что-то напоминало о смерти, но неизменно мысли, проносившиеся в его голове, подобно маленьким взрывам вызывали коренные изменения в сознании Васильева.
   Новые порывы грозного хозяина - ветра принялись снова больно хлестать капитана по щекам, однако он теперь представлялся каким-то детским, несильным. Улыбка пробежала по губам Алексея.
   -- Слабеешь, братец, - обидно для того произнес он.
   Будто оскорбленный, ветер загудел с еще большей силой, он напрягался до изнеможения, до страшного остервенения, бросая на маленького человечишку плотные материальные порции воздуха, казалось, как в те добрые прошлые времена, когда осенний ветерок, злясь, кружил в дикой неистовой пляске опавшими листьями и разбросанным мусором. Тогда люди старались спрятаться, быстрее убежать, чтобы не попасть под дождь, который непременно зарядит этак через минут пять-десять. Со стороны кажется все очень смешным, со стороны люди прячутся друг от друга, они не смотрят в глаза и что-то нашептывают себе под нос, видимо ругаются.
   Как тогда, так и сейчас кто успел, тот разбежался, прячась от своей судьбы. Васильев остался совершенно один, как остается в полном одиночестве человек, любуясь осенним ненастьем, он наслаждается прекрасными мгновениями, широко и открыто улыбается, ему приятно присутствие легкого волнения и ощущения долгожданной свободы.
   Радость не покидала и капитана. Злоба грозного хозяина только веселила его, так как он ничего не мог сделать, Алексею она, напротив, добавляла некоторую силу, она как бы подпитывала его, доставляя и удовольствие, и обычное удовлетворение.
   Ветер, огорчившись очередной своей неудачи, стих.
   -- Думай, думай, братец, может, к чему-нибудь придешь, - подзадоривал его Алексей, капитан переключил все свое внимание с дороги на общение с грозным хозяином - офицер продолжал доверять своим ногам. Васильев верил: они его обязательно куда-нибудь приведут, в этом он нисколько не сомневался, у него даже возникла крепкая уверенность, что все будет хорошо.
   -- Что-то ты задерживаешься, дорогой мой, - это Васильев напомнил своему противнику о его обязанностях. Он, как бы оскорбляя грозного хозяина, заставлял его совершить следующий ход поспешно, необдуманно.
   Однако тот пока молчал. Сколько таких затянувшихся перемирий за последние несколько тысячелетий, по крайней мере, пока существует человечество. Иногда они продолжались целыми столетиями - видимо, противники в подобные моменты находили дела поважней, а решение их не требовало отлагательств - приходилось откладывать несыгранную партию, а когда, наконец, наступало время, когда все вопросы оказывались решенными, или вообще ничего не было решено, или решено только наполовину, когда наступала достаточно сильная необходимость, и когда было действительно нужно, - они принимались за отложенную партию.
   "Это походит на шахматы", - подумал Васильев, наверное, потому, что их история корнями уходит глубоко в прошлое, и неизвестно, кто первым ее создал. Может быть, черное и белое, как и фигуры на доске, как и квадраты на поле, так и сама жизнь, - суть борьбы, постоянной и никогда не заканчивающейся. Никогда! Правила в ней те же - ведь без них не обойтись, правда, существует одно незначительное исключение - игра заканчивается не объявлением мата, а лишь тогда, когда у какой-нибудь стороны на шахматном поле не останется ни одной фигуры.
   Сейчас на доске преобладал именно черный цвет. Черный давил, черный преобладал, однако, непонятно как получилось, несмотря на отсутствие практически всех основных фигур, какая-то пешка смогла-таки добраться до конца и превратиться в настоящего ферзя.
   Да, он ферзь - капитан чувствовал в себе огромную силу, непоколебимую уверенность, и поэтому он не имел никаких сомнений, что сможет добраться до победного конца.
   Господи, подумать только: жалкая ничтожная пешка, оставшаяся в полном одиночестве среди окружающих ее врагов, не пала духом - она, напротив, всей своей мощью неукротимого характера, твердостью и большой верой в лучшее продолжала вести игру, одерживая одну за другой маленькие победы. Как так случилось, что она сделала то, что было не под силу другим. Ведь когда черные поставили шах, а потом и мат белому королю, то они уничтожили не просто шахматную фигуру, а уничтожили сам мировой порядок, равновесие, сняв его с доски. Если раньше, именно матом все заканчивалось, чтобы затем начать новую партию, то сейчас белый король, снятый с доски, нарушил привычный порядок, изменил упорядоченный ход, и никто теперь на мог остановить такого безобразия - просто не было такой силы. Обрадовались этому черные, однако, похоже, преждевременно. Тогда, когда казалось все кончено и они победители, и, как победители, они имеют право на все: на осуждение и на решение кидать на плаху ради собственного удовольствия сотни тысяч живых жизней, на унижение и на низвержение человеческих судеб, и когда они действительно стали осуждать, унижать и убивать, вдруг появилась она. Сначала совсем неприметная, обычная - много ли таких на белом свете, а потом неожиданно, дойдя до конца шахматной доски, она вдруг стала ферзем и с ней так просто теперь не расправишься, как они привыкли расправляться с обыкновенными пешками.
   Черный король забеспокоился, он принялся спешно искать выход из создавшегося положения: посылать своих воинов и слуг на усмирения и низвержения невесть откуда появившейся напасти, но ничего у него не получилось. Черный король с нескрываемым ужасом начал замечать, что его противник преображается, становится сильней, и в этой своей силе он выглядел достаточно впечатляюще, казалось, подобное не могло настораживать и даже пугать, может, поэтому он, черный король впервые за свое существование испытал страх. И действительно, он опасался, искренне боялся эту неказистую фигурку, он боялся, что, в конце концов, останется один без своей великой армии: без слонов - Наполеона и Калигулы, без коней - Гитлера и Сталина, без ферзя - Дьявола, останется в полном одиночестве перед тем, видеть которого ему будет невыносимо больно.
   А ветер снова завел свою заунывную песню, именно заунывную, потому что злиться он был не в состоянии. Грозный хозяин и одновременно слуга черного короля мог только ругаться и, ругаясь, мечтать завести Алексея куда-нибудь подальше и, мечтая, лишь неотступно следовать за ним. Почему?! Ведь он всего-то ничтожный человечишка и ему, исполину природы ничего не стоит его раздавить. Так почему происходит обратное? Может, ответ настолько прост, насколько и понятен: он этого не сделал - прозевал, и в результате вышло именно так - пешка вдруг стала ферзем. Вот теперь действительно не получится запереть этого человека вместе с его мечтами и стремлениями, теперь он только будет мешать ему делать самые мерзкие и отвратительные дела тем, что он станет постоянно маячить впереди, напоминая о своем присутствии, и никогда не останется позади, где-то там, в прошлом, откуда нет ни пути, ни хода, а есть только постоянные терзания и мучения, переживания и душевные муки, несравнимые ни с чем.
   Песня перешла в пронзительный писк - наверное, ветер просто не знал, что ему предпринять.
   -- Зато я знаю, - весело бросил в пространство Алексей голосом, в котором чувствовалось и пренебрежение и издевательство.
   -- У-у-у-э-и-и-и... - перешел на фальцет ветер - видимо, он такой наглости не видел не от кого, и приступ бессильной злобы просто душил его. Сразу захотелось ему вернуть прошлое, чтобы этого маленького человечишку превратить во что-нибудь беззащитное, например, в слабую птаху: сначала поиздеваться над ней, натешиться вдоволь, а затем запереть в клетку и заставить петь, петь ради хозяйского удовольствия.
   -- Но даже самая жалкая птаха где-то в глубине души имеет свое я, - капитан с удивительной легкостью прочитывал все мысли грозного хозяина и одновременно слуги черного короля. Он даже несколько опешил: как так?..
   -- У-у-у-и-и-и... - заверещал ветрюга - уже никакой речи не было о сдержанности, ему было совершенно наплевать, что в каждом живом существе живет непримиримая гордость, только в одних она развивается очень медленно, подобно маленькому зернышку, брошенному в землю. Его ростки пробиваются не сразу, а постепенно, и, если честно, не все: кто-то окажется слабым и погибнет. В других же гордость заложена с самого рождения и в достаточных количествах, чтобы проявить ее прямо сейчас.
   -- Не злись, братец, бесполезно, - Алексею не хотелось довести до белого каления грозного хозяина. Капитан говорил лишь потому, что нужно было говорить, тем самым разбавляя свое одиночество.
   -- Человек так устроен, - продолжал он, - когда снаружи, то есть в мире появляется какая-нибудь несправедливость или что-то не устраивающее его, то, словно в противовес, в его душе возникает чувство, противоположное тому, что ему мешает жить.
   Ветер стал успокаиваться. Видимо, гордость имелась и в его арсенале, однако желание непременно посадить этого человечишку в клетку в нем по-прежнему оставалось - просто момент пока неподходящий, именно так размышлял он.
   -- Понимаешь, братец, долго придется ждать. Я не дам тебе такой возможности.
   Вот действительно удовлетворение, удовлетворение очередной победой. Алексей ей радовался несказанно, как малое дитя, получившее в подарок долгожданную игрушку; а еще он испытывал свою значимость и необходимость, которые его так переполняли, что на бесстрастном равнодушном лице нет-нет да помелькали тени внутреннего счастья. Вот сейчас бы увидела Мария. Опять она! Господи, почему он никак не мог забыть о ней - мысли постоянно возвращались к ее прекрасному образу. Это становилось нехорошей привычкой. Почему нехорошей?!
   Физика - наука о материальных законах в жизни любого предмета, но есть физика человеческой жизни, где одноименные отталкиваются, а разноименные, напротив, - притягиваются. Это испытал на себе Васильев. Когда встречались Он и Она с противоположными характерами, тогда они редко расходились; совершенно иное происходило с людьми одинакового склада: их случайные встречи завершались либо печалью, либо неувядаемым чувством грусти, либо еще чем-нибудь, что могло привести к окончательному разрыву и твердой уверенности не совершать больше подобных ошибок. Правда случались и исключения, однако именно они подтверждают закономерность.
   Так, пожалуй, было у Алексея с Марией: встретились две души, два противоположных взгляда на жизнь, две разноименных половинки. Они соединились, думали, что все получится, получится как никогда хорошо.
   И действительно, первое время все получалось, оба жили, дополняя друг друга, и наслаждались обычной любовью. Но потом вдруг что-то случилось, произошло: Алексей стал вживаться в характер своей жены, а Мария в характер - мужа, - и обоим это не понравилось: Алексею - уж не в меру огромная любвеобильность своей спутницы; Марии - некоторая мягкотелость своего спутника - насколько решительно вел себя Васильев на работе, настолько он казался слаб в отношении к женщинам. В результате и вышло все не так, в результате получилось нечто ужасное, противное, мерзкое, впрочем, казавшееся вполне правдоподобным, так как такое происходило повсеместно.
   -- Сказка никогда не станет реальностью, - тихо, с нескрываемой обидой в голосе проговорил капитан.
   Прошлое вновь перенеслось в настоящее. Вот Алексей увидел себя и Марию в ЗАГСе; оба счастливы и радостны, у обоих действительно самый важный в жизни день, по крайней мере, у него точно. Тогда они даже не догадывались, что ожидает их в будущем! Они абсолютно не предвидели какое огромное зло порождают, пересекая свои судьбы! Они и не знали, когда у входа в роддом пьяный от счастья и от выпитой водки Алексей держал в руках маленький, закутанный в одеяло комочек под названием Дмитрий Алексеевич, что вырастит из него! Хотя нет! - именно в тот момент в голову капитана пришла мысль: а что будет с его сыном. Тогда он подумал о чем-то хорошем, правда, в действительности все вышло гораздо хуже.
   -- Если бы я знал, то...
   Алексей Васильев бы никогда не допустил этой свадьбы, он сделал бы все возможное, чтобы она не произошла. Впрочем, какая-то глупость - разве можно было предположить в настоящем, что то, что произошло на самом деле в будущем, все-таки может произойти. Конечно, нет! Да, и предположив, молодой влюбленный не придал бы такому обстоятельству большого значения, он решил бы, что им с Марией удастся преодолеть все невзгоды и препятствия, какие бы не вставали на их жизненном пути, словом то, что произошло в тот памятный субботний день, являлось их судьбой, от которой очень тяжело было убежать.
   А ветер давно стих. Капитан продолжал идти по темным сумрачным улицам в поисках того, чего он и сам еще не знал, и внутри его царило непонятное оживление: хотелось засмеяться как раз тем самым смехом, когда человек вдруг с отчетливой ясностью осознает, что, несмотря на длинный пройденный путь, все только начинается. С одной стороны - позади осталось все самое плохое, а впереди, напротив, все самое хорошее; с другой - то, что виделось там, на горизонте, не имело четких очертаний, возникали сомнения по поводу будущего, и оно вполне могло закончиться кровавой драмой, развязкой, где победитель лишь один.
   Словно в подтверждение тому, что действительно не все так легко и спокойно, что непременно будет победитель и соответственно побежденный, издалека, разрывая наступившую тишину, послышался звук, один всего лишь звук, сразу услышанный человеком. Этот звук собой напоминал звук обычного свистка.
   -- Так, - тихо проговорил капитан, - вот именно сейчас все и начнется. Теперь и только теперь все решится. Если вверх возьмет черный король, то ... Стоп!
   От неожиданно пришедшей мысли Алексей замер на месте, сразу же он принялся тщательно искать вокруг доказательства, которые бы опровергли то, что ему пришло в голову. Не нашел! Тогда Васильев стал размышлять - конечным результатом всех его умозаключений должно было быть опровержение. Но с какой бы стороны он не подходил, какой бы способ не принимал, все одно - нелогично!
   -- Черт знает, что получается. Выходит, что жертвы с обеих сторон окажутся огромными, однако у белых цена назначена несравнимо большая, они вынуждены будут искать выход, а его ведь нет, потому что их жертвы это в свою очередь есть жертвы черных.
   В следующее мгновение произошло такое, что капитан за всю свою сознательную жизнь не видел, никогда не слышал от старых умудренных опытом людей, ни разу не читал ни в одной художественной или документальной книге, ни даже не просчитывал в своих самых худших планах - все это меркло перед тем, что произошло прямо сейчас. Русский язык велик и могуч, но и из его столь богатого лексикона, невозможно найти слова, которые бы в полной мере отразили случившееся, однако даже, если бы оно и было, то тогда не нашлось бы человека, смогшего его найти и применить по назначению.
   Вот поэтому, дорогой читатель, я как автор сделаю небольшое отступление и скажу, что не буду стараться найти подобного словосочетания, не буду их искать в самых потаенных, порой неожиданных местах нашего языка, не буду, не могу, да и не хочу.
   Пожалуй, во всем мире нашлось только одно, что не только объяснило причину, но и описало бы все, творящееся вокруг. И это одно было та самая могучая и жестокая сила, которая и породило то, что не могло не ужасать и не приводить в искрений трепет, то, что при одном лишь взгляде заставляло удивляться и трясти головой, отгоняя неприятные мысли, а затем щипать себя, видимо, стараясь вернуться в действительность. А ведь на самом деле действительность никуда не уходила, она всегда присутствовала рядом с человеческим сознанием, постоянно напоминала о себе, правда, иногда они не могли понять друг друга и тогда потеря для обоих казалась неизбежной - реальность куда-то исчезала и все окружающие предметы имели неправдоподобно расплывчатые контуры, где уже достаточно сложно было найти границы разумного.
   Впереди Алексею представились быстро сменяющие друг друга образа, они приходили из далекого прошлого, но в них ощущался привкус настоящего. Сначала он увидел римского папу, облаченного в дорогие парчовые одеяния, лицо его старо и бесстрастно, голос холоден, и он этим голосом призывает к священному крестовому походу на Иерусалим для освобождения Гроба Господнего - все бы ничего, да окружающие его люди почему-то не слушали своего духовного наставника, а внимательно смотрели на капитана - он даже почувствовал их теплоту, сквозь время к нему проникли их настроение, заботы, которыми они жили, казалось: сделай шаг и ты переступишь через исторический предел. Голос папы зазвучал чуть-чуть громче, и Васильева словно обожгло, тело задрожало мелкой дрожью, потому что тот, кто призывал к великому походу, вдруг растворился и на его месте оказалось нечто, правда, похожее на человека, однако в тоже время вовсе и не человек, оно стало медленно расплываться, окутывая толпу и вот уже кое-кто из народа стоит с решительным выражением на лице, закованные в панцирь и с оружием, а кое-кто...
   Словно продолжая предыдущую картину, постепенно превратившуюся в полный абсурд, немного правее и впереди стал вырисовываться следующий образ: сырое подземелье, стены сложены из грубого неотесанного камня, и страх, смешанный с невероятной болью - монах с глубоким косым шрамом на щеке и маленькими поросячьими глазками, близко посаженными друг к другу, с каким-то садистским удовольствием обрабатывал тщедушного старика, лежащего на каменном столе. Монах-инквизитор склонился над распростертым телом и о чем-то спросил еретика. В ответ послышался страшный хрип - человек в длинной черной рясе и с большим крестом на груди улыбнулся и принялся медленно, видимо, смакуя то, что делал, крутить небольшое колесо с ручками, послышался хруст костей и невероятный душераздирающий крик старика. Монах с улыбкой же покачал головой, затем нагнулся и достал что-то из-под стола - что именно Алексей не видел, но через мгновение крик повторился, крик, который мог свести с ума любого - и он уже давно свел этого инквизитора.
   -- Это очень больно, очень, - монах причмокивал от удовольствия, его маленькие поросячьи глазки были совершенно пусты, и именно от такого взгляда капитану стало действительно не по себе, тем более что последний был обращен к нему.
   Слева, будто красочная люминесценция, загорелся еще один образ: древний Рим, амфитеатр, предстающий во всей своей дивной красоте, на арене два голых по пояс гладиатора в каком-то диком, истинно варварском исступлении убивают друг друга, а вокруг кричат благородные патриции, они безумны в своем наслаждении при виде чужих мучений, они радостно вопят каждый со своего места, призывая двух гладиаторов растерзать друг друга, уничтожить...
   Господи, оказывается на арене бьются не два мускулистых война, а на арене находится он сам, и обезумевшая толпа праздно одетых римлян требует смерти именно его. Алексей огляделся по сторонам - из главного входа на него мчался голодный хищник, капитан закрыл глаза и ...
   Образа становились все страшнее и страшнее, и самое ужасное, что Алексей начинал принимать непосредственное участие в них.
   Он открыл глаза. Черт побери! Перед ним за небольшим столом сидел немецкий офицер-гестаповец в черной фуражке с высокой тульей и в аккуратно отутюженной форме, он смотрел на капитана с высокомерной надменностью, словно рядом сидел не человек, а какая-то ничтожность. Скольких уничтожил этот надменный чистокровный ариец, над сколькими он издевался, ломая и унижая тех, кто был не согласен с ним, с его новыми законами и правилами, написанными им же. Сейчас немец стоял, широко расставив ноги, словно показывая свое превосходство над другими, рукава у него засучены, в правой руке хлыст, левая его поддерживает, играясь им, взгляд, полный презрения и пронзительный, его невозможно выдержать, перенести.
   "Поскорей отсюда, прочь", - подумал Алексей, сильно тряхнув головой. Все исчезло, а впереди стоял очередной зарождающийся образ: знаменитая Голгофа, древняя Иудея, ее царь, расположившийся неподалеку и, наконец, добившейся своего - уничтожение Иисуса Христа - вон он распятый на кресте, его подняли и теперь он находится в окружении римских воинов. Черт побери, Алексей оказался одним из них, он улыбается, отпускает глупые обидные шутки и, словно проверяя, слегка ткнул спасителя своим копьем. Почему он это делает? От ненависти - капитан вдруг с полной ясностью осознал в себе такое чувство, еще к ней прибавились воспоминания, когда он, исполняя приказ своего господина, царя Ирода, в день рождения великой мессии вместе с другими был послан на его поиски. Они, все эти лоснящиеся от сытости и довольства и поэтому не потерявшие своей хватки царские прихвостни и лицемеры, постоянно находящиеся в рабском поклоне, тогда попотели, в конце концов, ничего не найдя, но уничтожив великое множество безвинных. Однако подобного не могло быть - ведь тридцать три года назад его еще не существовало. Разум Васильева ошибался - это событие происходило совсем недавно, похоже, даже вчера.
   Алексей вновь закрыл глаза и снова открыл их. Вокруг творилось что-то невообразимое, неподдающееся нормальному человеческому пониманию. Все перемешалось, и уже Алексей присутствовал в нескольких образах одновременно, являясь одним из главных действующих лиц. Более того, стали путаться сами образа: старик-колдун из времен святой инквизиции оказался в гестаповских застенках, а толпа в железных латах средневековья уже стояла на той самой Голгофе перед распятым Христом...
   Вот оно древнее Нечто, ей не подвластны границы истории и времени, потому что оно и есть сама История и само Время, ей безразличны человеческие судьбы и судьбы целых государств - оно рождает их и затем безжалостно уничтожает - Оно всесильно, как всесилен и Всевышний, противостоящий ему. Сейчас борьба между ними обострилась: Господь вложил свою силу в того человека, который, точнее образ которого две тысячи лет назад убил его земного сына, а Нечто в бушующую стихию. Со стороны было видно кто побеждает, но ведь неслучайно сказано: не верь глазам своим, они обязательно тебя обманут, поэтому, несмотря на явное преимущество одного, действительная сила скрывалась в другом. И это понимало Нечто, а, понимая, доходила до крайней степени кипения, оно негодовало, оно теперь стремилось во что бы то ни стало уничтожить жалкого человечишку, посмевшего бросить прямой вызов ему. С какой легкостью оно подчиняло других людей - стоило только прикоснуться до кого-нибудь, и человек изменялся, да так изменялся, словно и не он был до этого, словно он стал перепрограммированным роботом, исполняющим указания своего хозяина. Так почему не получается такое же сделать с вон тем? Может, он какой-то другой, особенный что ли, может, он, хоть и относится к их породе, но слеплен из иного теста, может, он требует к себе иного подхода?!
   Как? Какими средствами его уничтожить? Как растоптать, превратить его ни во что? Оно страшно желало подобного, но вместе с такими желаниями в нем поднималось уважение к Алексею Васильеву, к обычному человеку, к тому, каких во множестве оно встречало, а, едва встретив, тут же ломало. Как? Нечто несколько притихло, размышляя кого же послать, оно тщательно перебирало в своей памяти всех слуг, посмотрело даже вокруг, обозревая тех, кто ее окружал, но так никого и не выбрало, - все слишком слабы, по крайней мере, сравнивая с ним.
   Неужели опять все самое сложное выпадает на его долю? Видимо, да! Тогда с чего начать, где найти его слабое место, чтобы через него надавить, заставляя Алексея мучиться, терзаться, даже унижаться, потом немного подождать и затем хлоп и готово, хлоп и нет того докучливого и надоедливого человечишки, вечно совавшего нос не в свои дела и постоянно стремившегося все изменить.
   А Алексея тем временем продолжала доставать дикая фотасмогория из быстро меняющихся образов, местами ему действительно становилось страшно, дико страшно, и тогда его существо поддавалось панике. Почувствовав такое изменение в настроении своего врага, могущественная сила оказалась тут как тут, она принялась подобно кочегару подбрасывать в топку все больше и больше угля, заставляя сильнее разгораться панике в душе капитана. Усилие воли, и Васильев успокоил себя. Снова проигрыш - и Нечто вновь отступило.
   На его место опять пришли образы, вернее их сумбур, когда одна историческая личность неожиданно попадала в совсем другую эпоху, то есть туда, где ее быть не могло. Беспощадные испанские конкистадоры причалили к берегам Скандинавии, где могучие бородатые викинги не ожидали от европейцев-южан такой отъявленной наглости. Александр Македонский со своими непобедимыми легионами оказался среди не ужасных народов Гога и Магога, а в стране, опутанной многочисленными тюрьмами и лагерями, где люди погибали от условий и жестокости, которые поразили даже его видавшего виды. Моисей вдруг оказался не перед униженным избитым народом, страдающим в чужой стране, а среди богатых довольных соплеменников, разбросанных по всей планете и пренебрегавшими черновой работой, вроде той, какой занимался он сам.
   Алексей переносился из одного исторического отрезка в другой, он постоянно преображался, становясь то неардельтальцем, то человеком из будущего - но было ли оно будущее? Если да, то значит не все так плохо, как представляется на первый взгляд.
   С ужасом в следующее мгновение капитан увидел себя участвующим в жестокой сече между русоволосыми русинами и черноволосыми татарами, причем Алексей не мог понять все-таки на чьей стороне он сражается: то перед лицом его мелькали перекошенные узкоглазые, смуглые физиономии, то - светлые, голубоглазые - и все с непременным и одинаковым желанием убить. Скорее вон отсюда. Васильев закрыл глаза.
   И снова открыл их. 1937 год. Алексей Васильев в центре трагических событий: он был каким-то знаменитым человеком в Советском Союзе, в прошлом революционером, который много вложил в победу, и вот Алексей объявлен врагом народа, он подписал пододвинутые ему бумаги после многочисленных побоев и истязаний. Все формальности соблюдены и теперь его ведут. Куда? Естественно на расстрел. Алексей поспешил закрыть глаза, тряхнув головой.
   И открыл их. Он - Давид, маленькая тщедушная букашка, стоящая перед грозным исполином Голиафом. Вид последнего приводит в настоящий трепет, но Давид, то есть Алексей Васильев не подает и вида.
   Могущественная сила сама испугалась такого образа, она заволновалась, видимо, вспоминая чем все закончилось, и сразу же попыталась изменить его. Не получилось, да и капитан не спешил перейти на следующий - офицера пока устраивало подобное положение вещей.
   Образа, окружающие Алексея, замелькали с все нарастающей силой, все больше в них наблюдался какой-то сумбур, неразбериха, все невероятней представлялись события, разыгрывающиеся в них, - и все с одной целью: запутать человека, сбить его с толка, однако сейчас Алексей свое внимание сконцентрировал на грозном великане и, несмотря на беснующегося злобного черного короля, ничего не изменялось - человек постепенно вживался в роль Давида.
   Тогда, если Васильев остановился на этом образе, то Голиафом являлось то самое Нечто, - а как ему не хотелось становиться им, страшно не хотелось, ужасно. Оно по-настоящему боялось быть могучим и грозным великаном, проигравшим маленькой тщедушной букашке, оно опасалось, что все, что происходило в том далеком прошлом, вновь повторится, а то постыдное избиение, ставшее полной неожиданностью, превратится для него его дамокловым мечом. О, как это предотвратить?! Как избежать? Оно стало перебирать в памяти разные способы, примерять их и тут же отбрасывать в сторону, ничего не находя толкового.
   А тем временем в воздухе разлилось живительное благоухание, стало вкусно пахнуть распустившимися цветами и повеяло теплотой - так обычно бывало, когда весенние солнечные лучи, веселясь, пригрели небольшой лужок и тот, наполненный талой водой, принялся постепенно отдавать влагу; появились слабые сгустки испарений, которые либо рассеивались легким ветерком, либо нежно ласкали стоящего поблизости человека. Как прекрасно - для жизни! И как мерзко и отвратительно - для этой самой потусторонней силы, привыкшей лицезреть совсем иное.
   В ответ такому благоуханию порывами подул довольно-таки сильный ветер, откуда-то налетели пульсирующие черные сгустки и они, будто голодные хищники, набросились на посторонние запахи, принялись их терзать, злобно урча и мотая из стороны в сторону. Мгновение, и от них ничего не осталось - снова воцарилась безмолвная тишина без лишних звуков и запахов, без присутствия того, что бы помешало Нечто осуществить свои коварные замыслы.
   "Теперь моя победа!" - обрадовалось Оно, и все неудачи сразу померкли. Образ Голиафа вдруг стал не столь значимым, а Давид не столь страшным: его сила казалась невзрачной, а способность наказать грозного великана - слишком преувеличенной.
   "Ведь есть и у него слабое место", - размышляло Оно, прекрасно осознавая какое именно. Мария!
   Пока противник подготавливал очередной удар для Алексея, тот продолжал идти вперед. В голове он по-прежнему держал великое противостояние, правда успевшее немного потускнеть и померкнуть, но все еще жившее в его сознании; прошлое воскрешалось памятью как-то нехотя, однако оно сильно помогало и служило как бы своеобразной отдушиной. Впрочем, сейчас вместе с воспоминаниями пришло отвращение к бывшей жене - теперь Нехорошева не была его слабой стороной. Он стал проклинать тот день, когда они с Марией скрепили свои судьбы друг с другом - ему уже не казалось то счастье, которое капитан испытывал, стоя в ЗАГСе, очевидным; проклинал Васильев и самого себя - олуха и оленя, которого так искусно обманывала его любимая женщина. Конечно, это случилось потом, а когда они впервые познакомились и стали встречаться, подобного и в помине не было. Мог ли он, молодой человек предположить, что, в конце концов, все выйдет так, как вышло на самом деле. Если сказать нет, то капитан просто обманет себя, ведь многие его предупреждали о пагубном пристрастии красавицы Марии, постоянно пользующейся успехом среди мужчин. Страшно нравилось девушке подобное внимание, и она нет-нет да пользовалась услугами сильного пола, точнее ею пользовались, поскольку уговаривать честную давалку удалиться в укромное местечко и заняться чем-нибудь интересным долго не приходилось, тем более Машенька позволяла практически все (последнее замечание было плодом умозаключений ее собственного отца). И только безумная слепая любовь оказалась той помехой, которая мешала Васильеву увидеть истину, она в нем продолжала жить даже тогда, когда это чувство угасло в Нехорошевой - правда, любила ли она всегда так, как любил ее муж; она витала, нежно оберегая самого близкого человека, кружила, подчиняя все чувства капитана, в бешенном неудержимом танце страсти.
   -- Какой я дурак, каким идиотом казался тогда, - с горечью в голосе проговорил Алексей Васильев. - Мало того, я породил на свет настоящее чудовище, в котором не было ничего человеческого; в нем с самого начала мы, с Марией не заложили, что закладывается отцом и матерью. Вот Дмитрий и вырос выродком, моральным уродом, от него все убегало, товарищи его сторонились, а он этому радовался, считая, что его боятся, - впрочем, парень правильно считал, его действительно опасались, причем страх перед ним никто не скрывал, а мне казалось, что это возрастное.
   Мысли текли нескончаемым потоком, прошлое, связанное с Дмитрием и Марией, заставляло сжиматься сердце, но что сделаешь, ведь от него никуда не спрячешься и не денешься, оно будет постоянно рядом с тобой. Алексей вспомнил последний семейный праздник, когда они, отмечая Новый Год, провели все выходные втроем, - какое счастливое было время, может, и это возненавидеть, как он возненавидел самых близких людей.
   "Сдается мне, что я все-таки не прав, - сомнения мучили капитана, - несомненно, те времена нельзя назвать плохими, ведь остались же прекрасные воспоминания, да и чувства. Какие чувства испытывал я при появлении ее! Невероятное счастье, одухотворенность, желание подарить весь мир, постоянно носить на руках".
   Все помнил Алексей, он помнил, как порхал, находясь на седьмом небе, когда в их отношениях не ощущалось никакой пропасти - жизнь проходила на одном дыхании с того самого момента, как они встретились, - он не замечал, что происходило вокруг.
   -- Черт возьми, а ведь плохого было гораздо больше, чем хорошего, неизмеримо больше, - капитан просто припомнил разрыв и то, как все происходило. Пропасть между ними постоянно росла, все увеличивалась, неумолимо и неудержимо, пока раз - и конец - их сердца и души неожиданно оказались столь далеки друг от друга, что они уже не видели себя, не могли, не имели на то сил и возможности, чтобы, продолжая любить, собраться, привести в порядок все свои чувства и отбросить в сторону все недомолвки, собраться и перепрыгнуть через разделяющее их зло, снова сшивая нечайно порванное, соединяя напрочь разъединенное. А ведь всегда так: люди постоянно стараются создать для себя свою маленькую крепость, чтобы никто и ничто из чужих, вернее из чуждых не смогли бы проникнуть в нее; они страшно хотят, чтобы она, эта крепость являлась не единственным местом, в котором любовь двоих шагает твердой и уверенной походкой, не оступаясь и не падая, с одной лишь целью - возвысить свои чувства до такой высоты, к какой будут стремиться очень многие, но не многие ее смогут достигнуть. Прекрасные стремления, удивительные, в них ощущается хрупкая красота, нежная прелесть, от них невозможно отказаться, они велики и громадны, они, в конце концов, непостижимы, однако они рушатся при появлении реальной действительности.
   -- И зачем моя нога в тот злополучный вечер ступила на танцплощадку в районом доме культуры? Зачем? - сокрушался Алексей.
   -- Зачем я тогда подошел к ней? Зачем?
   Капитан с силой тряхнул головой и сквозь зубы процедил:
   -- Пускай будет проклят тот день и мое гребное решение пригласить ее на танец, да и я сам пусть буду проклят за то, что совершил подобную ошибку. Хотя?..
   Минутное замешательство завершилось совсем иным:
   -- Я так ее любил! Господи, как я ее любил!
   Мысли путались, блуждали по темным закоулкам человеческого сознания, они никак не могли найти выхода и может, поэтому одно сменялось другим. Образ Голиафа и Давида растаял сам собой, и на их месте появилось каменное изваяние, громада в виде непреодолимой стены, постепенно увеличивающаяся по мере приближения; оно или она покачивалась в такт шагам капитана, и вскоре он осознал, что все происходит реально, на самом деле. Впрочем, теперь достаточно сложно определить, что действительно, а что только мираж.
   "Ну, и как ее преодолеть?" - было первой мыслью капитана. Затем в нем появилось страшное желание бежать отсюда поскорей - все-таки страх в человеке перед абсолютным всегда остается в сознании, и Алексей в первом своем порыве резко повернулся, да так неудачно, что при повороте он больно ударился ногой обо что-то.
   Странный звук наподобие обычного свистка раздался рядом, его эхо отразилось о каменное изваяние, и пошел гулять от него. Васильев насторожился - первый раз, когда ему удалось услышать его, стали беспорядочно появляться и сразу же исчезать многочисленные образа, они перемешивались сюжетом друг с другом, их главные действующие лица оказывались там, где они ни в коем случае не должны были быть - и во всей этой неразберихи представлялось достаточно сложно не сойти с ума. Так что будет дальше? Необходимо тщательно приготовиться. Звук вновь повторился, однако теперь совсем близко. От неожиданности капитан даже попятился, отмечая про себя каким многогранным он является, не похожим на первые два, в нем одновременно звучали и высокие и низкие тона, и предупреждение и предчувствие, что произойдет что-то значимое. Вот только именно что - Васильев ждал с некоторым опасением. Еще в Алексее возникали какие-то ощущения, пугающие своей неправдоподобностью; они неприятно щекотали нервы, может потому, что неизвестность, которая и породила их, рисовала самые жуткие картины того, что могло действительно случиться, и от такой перспективы капитану захотелось все бросить и убежать. Однако он не поддался минутной слабости - он просто молчал и стоял. В голове крутился бешеный водоворот всевозможных предположений, порой кое-какие из них имели рациональное зерно, но они сразу разбивались о ту самую стену, возвышавшуюся впереди.
   -- Интересно, что теперь делать? - Алексей задал вопрос не себе - он спрашивал какого-то постороннего человека.
   Поскорей убраться отсюда по добру по здорову, чтобы никому не мешать, - но тогда это ничто иное как признать свое поражение - а проявление подобной слабости в планы капитана пока не входило; или все же решиться и идти напролом - но тогда можно и погибнуть, однако возможно и победить.
   Газетный сверток, подаренный добродушной старушкой, приятно согревал ладони офицера, он словно подбадривал его и тот, в конце концов, сделал свой выбор. Бесстрастное равнодушное лицо Алексея не дрогнуло, хотя все существо вдруг пронзило, сковало невероятным страхом. Как и в первый раз, так и сейчас, перед его взором принялись мелькать быстро меняющиеся сюжеты, в которых главным действующим лицом являлся он, правда теперь все происходило не в разные исторические эпохи, а лишь в одну, - в настоящем, и тем правдоподобней они казались.
   Алексей видел себя как бы со стороны: то его жестоко избивают его же бывшие сотрудники - здесь мелькают лица и старика Штольцера, и Васьки Томина, и еще кого-то, то он вдруг оказался в лапах тех самых мерзких чудовищ - они с каким-то кровожадным остервенением, едва угадывающимся на их отвратительных физиономиях, терзают его тело, то он, подхваченный сильным ветром, улетал далеко-далеко, и слезы текли по щекам от бессильной злобы, то он с нескрываемым удивлением обнаруживал, как измывается над его телом сын, на губах последнего играет злорадная улыбка и для него не интересно, что под ногами лежит самый родной и близкий человек. На мгновение от этого образа Алексею стало не по себе, капитан вспомнил, как он убивал сына: с истинным хладнокровием и убеждением, что делается правое дело, без тени сомнения - так обычно поступают с домашним животным, руководствуясь принципом: больше жалости - больше боли. Он убил, и с тех пор, как совершил такое злодеяние, ни разу не вспомнил о произошедшем.
   А тем временем стена, то самое каменное изваяние, которому не было видно ни конца ни края, вдруг исчезли, растаяли, подобно надоедливому мороку, миражу, обычно появляющимся перед уставшим воспаленным сознанием. Более того, Алексей вышел на широкую улицу: вокруг смутно прорисовывались здания, их очертания казались не просто расплывчатыми, а смазанными, некоторые части напрочь отсутствовали. И справа и слева кружили пульсирующие черные сгустки, которые по все видимости и являлись главными виновниками подобных изменений.
   Зачарованно капитан посмотрел на них: "А ведь там, где я шел до этого все уничтожено, ничего не осталось. Там, где раньше стояли многоэтажные здания с многочисленными детскими площадками, где всегда царило оживление, где находились парки, сейчас властвует пустота".
   Все пришло в голову как-то само собой, не нарочно, просто мысли сложились именно в то, во что они должны были сложиться.
   Неподалеку стоял обычный автомобиль, похоже "восьмерка", дальше еще один и еще. Интересно, сколько вот таких машин стоит брошенными по всей столице, - наверное, очень много. Капитан подошел к "восьмерке", оглядел ее со всех сторон - вполне приличная, видимо ее хозяин в прошлом постоянно уделял пристальное внимание своей железной красавице, содержал ее в чистоте, вовремя проходил технический осмотр. Единственно, о чем он не позаботился, так о двери - она оказалась не закрытой - наверное, именно в тот момент (вполне возможно последний для него) ему не представлялось необходимым это делать.
   -- Может ты мне послужишь, - тихо проговорил Васильев, садясь на переднее сиденье. В салоне оказалось уютно, приятно чем-то пахло, да и вообще создавалось впечатление, что автомобиль бросили совсем недавно.
   -- Вот и ты осталась одна, - так же шепотом произнес Алексей, слегка ударив по рулевому колесу. Господи, что такое? Капитан вдруг отчетливо ощутил всю глубину, всю величину горя покинутой машины, и они так были схожи с его глубиной и величиной, что ему страшно захотелось отдать хотя бы частичку своего душевного тепла ей, согреть немного, может, даже вернуть к жизни - и потому что она могла послужить и ему, и потому что было необходимо доказать, что не все еще потеряно, не кончено, что все еще только начинается.
   Там, в другом мире, на широкой улице снова завыл грозный хозяин - ветер; но, находясь здесь в тепле и уюте, он казался совершенно безобидным, тем, кто не в состоянии причинить что-нибудь плохое.
   -- Злись, братец, злись; твоя злоба нам на руку. Правда, ласточка, - капитан нежно погладил "восьмерку" по панели управления.
   Его слова и его действия говорили о близком сумасшествии, о пределе, после которого наступает совершенный абсурд. Разговаривать с неодушевленным предметом - один из признаков шизофрении, но что собственно делать нормальному человеку, когда он вдруг оказался в окружении настоящего кошмара, причем последний постепенно превращался как раз в именно такой абсурд.
   По лобовому стеклу и по бокам принялся кто-то стучать с все нарастающей настойчивостью и силой, казалось, их желание проникнуть внутрь салона являлось просто маниакальным. Алексею пришлось невольно вздрогнуть, оглянуться по сторонам.
   Ах, это вы! Ну, конечно они, гребные пульсирующие сгустки черноты, именно они стали источником его беспокойства.
   -- Подождите, родные, сейчас я вам покажу, где раки зимуют, - улыбнулся своей неказистой шутке или тому, что он собирался сделать, Алексей Васильев.
   Ключ зажигания находился на месте - капитан ни на секунду не сомневался, что он там, где собственно он и должен быть. Секунда - поворот ключа и железное сердце "восьмерки" весело забилось, затарахтело, словно говоря своему новому хозяину: смотри со мной все в порядке, я готова, приказывай.
   Приказываю, хотя пока нет! Стоп! Алексей прислушался - за окном автомобиля выла, без остатка отдаваясь бессильной злобе, скрежетала зубами она, та могучая сила, ее порывы сначала кружились вокруг машины, а потом уносились вдаль, где сразу же вымещали всю свою накопившуюся ненависть; она разрушала на пути все, что встречалось, терзало то, что раньше жило и радовалось, возносясь тем самым на недоступную высоту, издевалась над тем, что было еще не тронуто, и старалась на руинах старого прошлого мира построить свой, совершенно непохожий на первый.
   Капитан вытянул натруженные уставшие ноги и стал прислушиваться и к веселому ритмичному стуку железного сердца, и к тому, что творилось снаружи. Интересно, что находится в самой машине? Сгорая от сильного любопытства, Алексей принялся тщательно осматривать салон, в котором он находился. Ничего не видно - слишком темно вокруг, тогда может попробовать на ощупь. Васильев попытался это сделать, но через пару минут решил, что все бесполезно и он лишь зря тратит время.
   -- Ну, что поехали, - Алексей с готовностью взялся за рулевое колесо, затем подумал и достал газетный сверток, положив его рядом с собой, словно талисман. От последнего продолжала исходить теплота, причем не простая - она будто была совмещена с еще одной очень древней силой, противоположной той, что бушевала по ту сторону автомобиля.
   Только сейчас капитан ощутил телом холод, он поежился и поспешно принялся застегивать все пуговицы: сначала на рукавах рубашки, потом на пиджаке, под конец он поднял воротник и спрятал свою шею - в результате получился маленький, довольно пухлый уродец.
   -- И сквозняк тут, - проговорил он, для полной надежности довернув рукоятку подъема стекла.
   Ничто теперь не могло остановить капитана, никто ни в состоянии был поколебать его решение и его мнение, казалось, Алексей мог добиться любой поставленной цели, и пускай злится та самая могучая сила, которая не знает, что же ей предпринять, чтобы остановить этого неугомонного человечишку. Ничто и никто. Хотя! Неожиданно в голове Васильева родилось то, что заставило его вздрогнуть. Глаза его быстро забегали, стараясь не потерять нить своих размышлений, и губы вдруг расплылись в счастливой улыбке - наверное, от сознания, что наконец-то он пришел к тому, к чему так стремятся. Даже больше! Что-то ему показалось невероятным, и капитан отчаянно замотал головой, отгоняя пришедшие мысли от себя. Однако никак не получалось от них избавиться, они настырно лезли в голову и постепенно вместо дикого восторга пришло страшное удивление: такого не может быть. Словом то, что происходило, являлось настоящим сумасшествием, от которого всегда хочется убежать, но оно неизменно догоняет тебя, так как оно и есть ты сам.
   "Иди к черту", - захотелось закричать капитану, и он открыл рот как раз именно с такой целью, однако вместо своего обычного голоса вдруг услышал чужой, непохожий на собственный. В нем звучали и решительность, и непреклонная твердость, которая не терпит лишних возражений, и мудрость веков; он не срывался и не переходил на беспорядочный крик или вялый тихий шепот, он цитировал то, что приходило непонятно откуда:

Гора стоит в ночи -

Стоит на грани тьмы и света,

И там, где человек прошел,

Великий Марс пройдет войною.

Лишь знак таинственной свободы,

Врученный войну от святиц,

Способен Зло все уничтожить

И вместе с ним же вновь уйти!

  
   А почему собственно непонятно откуда? Ведь все прекрасно известно: они с Михаилом Потаповым примчались в то самое гребное место, с которого все и началось, нашли в колке труп жестоко измученной девушки, вызвали наряд местной милиции и, прохаживаясь в ожидании приезда сотрудников правоохранительных органов, неожиданно оказались в потоках сильного света. Это являлось как бы озарением, миссией, сошедшей с небес, представшей перед Алексеем и его другом во всей своей красе и врезавшейся в память этими словами. Именно теперь их вспомнил капитан, именно они всплыли в его сознании для того, чтобы он, наконец, понял их тайный смысл. Каждое слово, каждая фраза читалась им, как раскрытая книга. Что-то неправдоподобное было спрятано в том, с какой легкостью все раскрывалось, представало перед ним. Алексей одновременно испытывал и сильный испуг, и нездоровое любопытство, точно такое же, какое он пережил тогда в злополучном колке, стоя перед растерзанным телом девушки, лицо которой капитан так и не рассмотрел в темноте, но с которой он познакомился в ее же собственной квартире при достаточно интимных обстоятельствах.
   -- Красивая однако девица, - отметил Алексей Васильев. Он отвлекся лишь на считанные секунды, и вновь его внимание сосредоточилось на тех двух четырехстишьях, снова капитан стоял в потоках очень сильного света и заворожено читал послание.
   "И вместе с ним же вновь уйти!" - такой строчки не было, ее видимо, не написали с далеко идущими целями. Наверное, для того, чтобы она вот так, когда никто не ожидал, пришла и удивила, потрясла и вывела из себя.
   -- Меня впереди ждет смерть, - тихо, почти шепотом произнес Алексей. Сомнений никаких не оставалось - а, впрочем, какие сомнения, если вокруг царит только она вместе со свирепым ветром и пульсирующими сгустками. Какие, черт возьми, сомнения, если почти весь город вымер. Столица великого и огромного государства практически перестала существовать, а он сидел в машине и просто наблюдал за тем, как все происходит. Почему он так же не исчез, как и другие люди? Чем он отличается от них? Странно, но лишь сейчас офицер задал себе такой вопрос, его совершенно не волновала дальнейшая судьба, он ее принимал такой, какая она есть, однако жизнь всегда вмешивается в размеренный ход событий. Вопрос был задан без всякой надежды, потому что получить ответ на него капитан не надеялся. Что действительно для него представляло интерес и что реально беспокоило его - получится ли у него дойти до конца.
   Куда? Теперь Алексей прекрасно знал, он даже представлял для чего необходим этот газетный сверток, лежащий рядом с ним. Можно кричать: ура, победа! Весело размахивать руками и смеяться, впрочем Васильев не испытывал подобной радости, на его лице сохранялось равнодушное бесстрастное выражение - и, если честно, не от предчувствия приближения скорой смерти, а просто от обычного одиночества.
   За последнее время Алексей о многом передумал - количество мыслей и предположений могло свести с ума, особенно воспоминания. Они приходили неожиданно, как незваные гости, кололи остро и больно: в первую очередь беспокоили те, что возвращали Алексея к самому началу, к тому злополучному дню, когда он получил телеграмму; затем припомнилась поездка в Степановку и незапланированная остановка в гиблом месте (пожалуй, в мире трудно найти второе такое). До сих пор Алексей так и не мог понять, почему подобное лжесообщение пришло к нему, почему выбор собственно пал на него? После всех событий, промелькнувших со скоростью курьерского поезда, стали приходить мысли о самых близких и родных людях - вот здесь воспоминание, связанные со своим сыном, постоянно мучили его, да и Мария не оставляла капитана в покое.
   В конце концов, какие бы мысли и ощущения не посещали его, Алексей приходил к видению, пришедшему в колке в лучах золотисто-чистого света и который его согревал изнутри. Его видел только он - Михаил его не заметил. Может, оно являлось плодом воспаленной фантазии? Вполне возможно. Может, его личной, доброй и прекрасной выдумкой, расставлявшей все по своим местам и открывшей глаза на многое, что раньше являлось неизвестным и непонятным.
   Действительно, Васильев мало интересовался тем, что прочитал в колке, и это по простой причине, что осознавал: ничего из этого не получится, - просто не хватит сил и мочи, возможности разгадать таинственную загадку. Для ее решения должно прийти время. Сейчас оно и пришло. Капитан проснулся, поднялся, встряхивая затекшие члены, и стал действовать вполне осознано, зряче что ли, меньше доверяясь своим предчувствиям.
   -- Что же пришло мое время, - констатировал Алексей Васильев, - сейчас только наступление и ничего больше. Так что, дорогая моя, держись - я иду на Вы!
   Конечно, предостережение относилось к ней, той силе, бушующей по ту сторону автомобиля. Это был прямой вызов, вызов к последнему бою, решавшему все. Во-первых, кто проиграет, вынужден будет исчезнуть; во-вторых, во что превратится мир: или он будет по-прежнему погружен в непроницаемую темноту, или...
   А собственно, если Алексей выйдет победителем, - чем станет он? Возвратится ли в прежнем своем виде? Либо что-то в нем сильно изменится, очень сильно. Тогда в какую сторону?
   Об этом не хотелось думать. Словно стараясь отогнать от себя такие мысли, капитан принялся тщательно вглядываться в темноту - наверное, страшно хотел в ней что-то рассмотреть. Естественно, бесполезно. Пришлось включить освещение.
   Машина выехала с обочины на дорогу; ее новый хозяин никуда не спешил и поэтому "восьмерка" ехала по улице медленно, осторожно, чтобы нечайно не наскочить впереди на что-нибудь. Справа промелькнуло огромное здание огромного мегаполиса - Алексей силился вспомнить, где же он его видел и что в нем находится, но никак не получалось, создавалось впечатление, будто оно и та его прошлая жизнь, в которой он с ним встречался, являлись лишь далекой историей. Не может быть! Капитан снова напряг память, заставляя себя вспомнить о самых незначительных и порой невероятных вещах, но все они были так или иначе связаны с его нынешним положением. Вот слева еще одно здание, поражающее своими габаритами и величественной красотой, правда таковым оно являлось тогда, - как и в истории с первым, несмотря на все старания Алексея, он так и не мог вспомнить, что это за здание и где оно находится.
   Единственно, что пришло на ум, слова добродушной старушки; она постоянно торопила офицера, говорила о том, что у них слишком мало времени для того, чтобы добраться до места и исполнить, что от него требуется.
   Вот почему теперь терять драгоценные минуты равносильно смерти, равносильно бесполезной, никому ненужной гибели. Необходимо торопиться - Васильев нащупал освященный газетный сверток и с непоколебимой решительностью нажал на акселератор газа. На следующем повороте он свернул в проулок направо, хотя разум подсказывал: нужно налево. Чем руководствовался капитан - возможно обычным русским "авось" и тем, что оно непременно поможет ему выехать на окраину города в нужном направлении. Еще у Васильева складывалось какое-то пренебрежительное отношение к своему мозгу - он больше доверял сердцу.
   Машина мчалась по улице, пренебрегая препятствиями, которые могли встретиться на дороге, она не осторожничала, она как бы прониклась тревогами своего хозяина, и стремилась сделать все возможное, чтобы они поскорее исчезли. "Восьмерка" и Алексей Васильев, сидящий в ее салоне, всеми силами пытались хоть на немного приблизиться к заветной цели. Капитан ее видел там вдалеке, ее смутный расплывчатый образ, манящий своими очертаниями, подбадривал офицера и он мчался, мчался так, словно для него это являлось единственно важным делом. Впрочем, оно было таковым - ведь, как исполнит он его, зависело очень многое. Во-первых, судьба всего сущего, всего мира, постепенно разрушаемого и уничтожаемого, безжалостно и бес сожаления; во-вторых, что более важно, будущего. Пока оно представлялось в виде сплошной черной полосы, непроглядной и туманной, скрывающей за собой самое ужасное и омерзительно-противное.
   -- Нужно проехать через весь город, из одной окраины в другую, - с некоторым четко выраженным сожалением проговорил Алексей.
   Мимо проносились то невзрачные неказистые строения, то здания, приводящие в неописуемый восторг своей грандиозностью и сказочностью; автомобилю приходилось преодолевать то узкие кривые улочки, то широкие величественные проспекты - и все происходило очень быстро, не с той осторожностью и медлительностью, которые присутствовали поначалу, хотя в некоторых движениях и чувствовалось какое-то опасливое ожидание, словом в капитане ощущалась как раз та самая тревога за происходящее, каковой прониклась и ухоженная "восьмерка".
   -- Ничего все будет хорошо, - поспешил успокоить себя Алексей, и действительно успокоился, и действительно почувствовал уверенность, твердость и непоколебимость. Воля случая не стала такой уж сильно значимой, она в его понимании вообще не имела своего слова - он, просто над ней насмехаясь, переключился на повышенную передачу и добавил оборотов. Вокруг замелькало, словно при просмотре фильма на ускоренном воспроизведении; Васильев уже не мог рассмотреть то, что проносилось рядом, да и впрочем, его подобное обстоятельство совершенно не интересовало. Он торопился, спешил добраться до знакомой дороги.
   Странно, время точно так же, как и дорога, бежало стремительно, неудержимо. Может поэтому капитан, сосредоточенный только на ней, не был в состоянии определить сколько же он в пути: минута, две, три, десять или полчаса. На руках у Алексея находились часы - их секундная стрелка отсчитывала мгновения, которые постепенно приближали капитана к моменту истины, однако посмотреть сколько осталось он не решался, так как отвлечься от дороги, перемести взгляд на что-нибудь постороннее, означало попасть в очередную ловушку, расставленную самой отъявленной и злобной силой на свете.
   "Интересно, сколько их? И с кем мне придется встретиться? - думал Васильев о своих врагах. - А впрочем, черт с ними".
   Вот с кем реально Алексей Васильев желал встретиться так это с ней, именно с ней, с той, которая являлась главным врагом его стремлений, его благостных побуждений. Они ненавидели друг друга, ненавидели остро, причиняя боль, ненавидели так, словно для них ничего не осталось кроме вражды, и это неудивительно, ведь за последние несколько недель и бывший капитан милиции, и черный король сжились, правда, не желая того, но сжились, несмотря на свою противоположность, сблизились, неожиданно срослись, превратившись в одно целое, а затем стали постепенно, с неумолимо нарастающей силой испытывать по отношению к противнику страшное отвращение, пренебрежение. Казалось, не могло существовать такой действительности, которая была в состоянии удержать их рядом, однако на самом деле существовала, и более того именно она продолжала сдерживать бешеные напоры и стой и с другой стороны и, сдерживая, медленно и верно приближала их, связанных в единый организм, к развязке.
   -- Скоро, скоро... - напевал себе под нос Алексей, даже не подозревая, что собственно "скоро".
   Вскоре, минут через пятнадцать-двадцать и вовсе на него накатила какая-то непонятная радость, чувство безмерной радости, счастья, может, он ощущал приближение родного, долгожданного, или, может, ждал появления заветной дороги, ведущей в знакомые места. Капитан принялся внимательно оглядываться по сторонам, вглядываясь в окружающие предметы. Внутри закололо: сначала достаточно слабо - офицер не придал этому особого значения, а затем боль стала совсем невыносимой; сердце застучало, заколотилось, пытаясь вырваться наружу, сознание отказывалось верить в происходящее, в то...
   В то, что он находился рядом со своим домом!
   -- Господи, это еще что такое? - Васильев был на грани срыва, он почувствовал, как к горлу подкатился тошнотворный комок, от которого на лице образовалась кислая мина.
   -- И вообще, как я умудрился в такой темноте оказаться именно здесь? Как?! Не иначе с ее помощью. Впрочем, ничего ведь ужасного не произошло, даже напротив, я хоть теперь знаю, где нахожусь и отсюда могу спокойно доехать туда, куда мне необходимо.
   Настроение мгновенно изменилось, на губах расплылась благостная улыбка, и капитан проговорил:
   -- Ничего мы еще повоюем!
   Такое выражение пришлось как нельзя кстати, именно оно подходило к его теперешнему положению.
   Алексей покрутился на месте - видимо, от удовольствия, что у противника получилось совсем не то, чего он желал сделать, затем приподнялся насколько позволял потолок салона, встряхнулся, прогоняя неприятные ощущения да напряжение, что сковывало все тело, и вдруг почувствовал, как руки сами по себе потянулись к автомобильной дверце. Едва они прикоснулись к ней, их будто обожгло, обожгла и Васильева мысль: зачем собственно выходить, что я там потерял, ведь ничего хорошего меня не ждет - одна опасность, да и группа Штольцера (если ее еще так можно назвать) скорей всего по-прежнему находится в его квартире, ожидая хозяина.
   -- А почему я стою? Какая, черт возьми, необходимость в том?
   Стоящая мысль! Однако Алексей Васильев не очень-то торопился ее приводить в исполнение - он что-то ожидал. "Интересно, что сейчас происходит в родных пенатах", - капитан напрягал свою фантазию, в голове стали возникать невероятные картины происходящего, и они, проносясь одна за другой, не доставляли особой радости. В них грусть чередовалась с дикой жаждой мести, когда в груди поднималось такое, что просто хотелось на все наплевать и идти туда разбиться - кулаки сжались сами по себе, ощущения обострились до предела.
   -- Да, - раздраженно протянул Алексей и потянулся к бардачку - отвлечься от проблем являлось для него по-настоящему основной целью. Открыв последний, капитан принялся его тщательно исследовать. Первое, что сразу оказалось в руках так это обычная пачка сигарет - название при всех попытках рассмотреть не получилось, она похоже была начата совсем недавно, так как в ней отсутствовало сигареты две-три.
   -- Почему бы нет, - Васильев привык за последнее время разговаривать сам с собой, он достал из пачки одну сигарету, нервно помял пальцами ее и аккуратно положил в рот. Табачный дым сразу стал приятно обволакивать напряженные до предела нервы, успокаивая их, Алексей расслабленно вытянул ноги, прислушиваясь к себе. То, что он услышал, не могло его не беспокоить. Минуты пробегали стремительно, их бег невозможно было остановить, удержать на месте, да и капитан не очень-то старался - он просто сидел и, молча, сосредоточенно смотрел вдаль, видимо, пытался что-то там рассмотреть. Тщетно!
   -- Нужно все-таки решаться, - тихо проговорил Алексей и, в конце концов, решился. Двигатель заревел, сама машина затряслась мелкой дрожью, готовая в любую секунду сорваться; напрягся и капитан, вдруг собравшийся и представивший себя и свою железную спутницу одним целым. В свете фар показалось расплывчатое очертание его родной пятиэтажки, от переполнявших чувств у него возникли неприятные ощущения - что-то печальное читалось в ее силуэте, что-то зовущее, просящие помочь.
   Увы, ничем не мог помочь своему дому Алексей, по крайней мере, сейчас.
   "Я жил, - мысль пришла так же неожиданно, как к нему пришла идея заглянуть в квартиру, - стремясь к тому, к чему в итоге пришел, не обвиняя себя в бесполезности прожитого".
   Вот жизнь и прошла, промелькнула быстро, незаметно - теперь она не будет напоминать о себе, потому что до ее конца осталось совсем немного, совсем чуть-чуть. Как Алексею страшно захотелось ее остановить, задержать, поэтому не успел еще остановиться автомобиль, а он в своем порыве открыл дверцу и выскочил. Обстановка изменилась до неузнаваемости: вместо благостного нетронутого уюта салона холод и убогость улицы. Капитан постоял, прислушиваясь к царящей вокруг тишине, чтобы расслышать посторонние шорохи и звуки, повернулся лицом туда, где, по его мнению, находились гаражи - всего лишь минут пять-десять ходьбы. Алексей мысленно миновал достаточно крутой поворот и оказался на знаменитом пустыре, худая слава о котором разлетелась настолько быстро, что вскоре о нем стали упоминать в криминальных сводках, да и в разговорах местных сплетниц он являлся постоянной темой для обсуждения. Слухи распространялись с необыкновенной стремительностью, происходящее там потрясало воображение, и удивляться было чему. Никто не оставался равнодушным, и практически никого не было, кого бы в той или иной степени не задела трагедия, разыгрывающаяся каждый вечер и каждую ночь. В результате добрые люди старались обходить это место стороной, а между плохими, образовавшими свои группировки, там шло постоянное и жестокое противостояние. Сейчас на пустыре нет ни одной живой человеческой души, сейчас злу не было смысла прятаться, пытаясь скрыться, сейчас оно открыто гуляло по узким улочкам и широким проспектам российской столицы.
   Алексей Васильев повернулся - вот как раз в этом направлении его подъезд. Кто находится около него или, вполне возможно, стоит внутри? А собственно какая разница - болезнь, неожиданно обнаруженную, необходимо мгновенно уничтожить, уничтожить безжалостно и бес всякого сожаления. Те, кто его ожидают, болеют ею и соответственно их нужно изолировать. А Штольцер с товарищами, они возможно в его квартире. В его?! Как они посмели туда зайти - в капитане стала подниматься дикая неудержимая злоба; он в цветах и красках стал представлять себе, как будет уничтожать своих врагов, как ворвется в собственную квартиру и начнет расставлять все по своим местам - это ли не счастье, радостное удовлетворение происходящим.
   Но незадача - Алексей Васильев, фантазируя, не очень-то спешил исполнить задуманное. А собственно, зачем?
   "Действительно зачем?" - сомнения помогли выбрать лучшее решение, и капитан поспешил его осуществить.
   "Толку, - продолжал размышлять Алексей, - что я устрою в квартире кровавую бойню. Она ничего не даст, лишь пустое удовлетворение, от которого не будет никакого результата".
   Результат - вот что с такой особой тщательностью искал Алексей, ему по большому счету было искренне наплевать на любую опасность; он, не задумываясь, с головой бросился бы в омут событий, бросился только с одной целью, но поможет ли это для его окончательной победы. Если да, то тогда ничего не жалко, тогда можно пожертвовать всем ценным, что сейчас есть у него, даже мечтами и самой жизнью. Если нет, то может не рисковать, а подходить с некоторой осторожностью, опаской, ожидая, когда действительно ничего не будет мешать, вот тогда можно будет все бросить на алтарь жестокого противостояния.
   Такой момент наступил именно сейчас, именно сейчас было время для выбора. Но придется все-таки немного подождать.
   Желание разнести вдребезги группу Штольцера исчезло, зато появилось другое: скорей туда, в то заветное место, в тот колок, с которого все и началось.
   И снова Алексей Васильев оказался на переднем сиденье "восьмерки". И сразу возникла проблема: куда ехать? По столичным улицам и проспектам, запруженным различным хламом, где можно либо встретиться с какой-нибудь неприятностью, либо разбить свою железную красавицу, либо оказаться один на один с пьяной кучей человекоподобных существ - ох, и сложно тогда придется Алексею. Правда существовала еще одна дорога, очень сложная и неменее опасная, но достаточно короткая, если поторопиться, то выигрыш во времени будут обеспечен.
   -- Да, конечно! Именно туда! - резко кивнул головой капитан, и сердце машины снова заработало слажено и без воя, словно еще раз убеждая своего хозяина в готовности. Впрочем, капитан нисколько не сомневался в этом; он развернул машину в направлении гаражей - именно от них на северо-восток уходила разбитая асфальтированная дорога. Километров через тридцать-тридцать пять она и вовсе переходила в ужасную проселочную, что становилось для "восьмерки" настоящим испытанием. Однако это будет потом, а сейчас беспокоила другая напасть: как в такой темноте не наскочить на что-нибудь, например, на брошенные своими хозяевами автомобили, и как пройти крутой поворот - в той прошлой жизни он прекрасно помнил, как многие его знакомые, в том числе и Михаил Потапов с наступлением сумерек не рисковали ехать к гаражам. Подобные страхи происходили во многом потому, что существовал злосчастный пустырь со своей дурной славой, но и поворот все же играл в них немаловажную роль.
   -- Посмотрим, - начинал свое путешествие, точнее выходил на финишную ее прямую Васильев.
   Машина, взвизгнув шинами, протяжно и жалобно, понеслась вперед. В некотором смысле, принимая такое решение, капитан шел на неразумный риск, но об этом не хотелось думать - вместо пустых размышлений необходимо действовать. Алексей крутанул руль резко и сильно, "восьмерка" стала разворачиваться влево, практически ложась на дорогу боком. От страшного ощущения, что железная красавица сейчас непременно перевернется, Васильев весь сжаться и нагнуться вправо, словно такое движение имело хоть какое-то значение - наверное, капитан надеялся своим телом восстановить равновесие. Получилось! Алексей с радостным упоением выжал акселератор газа, и автомобиль помчался к пустырю.
   -- Уф, - облегченно вздохнул офицер и плотно сжал губы. Теперь он их не собирался разжимать на протяжении всего пути, о том говорило его сосредоточенное и будто бесстрастное лицо. Ни одного восклицания, ни даже намека на удивление - ничто не должно было поколебать его спокойствия.
   Вот оказались позади гаражи со своими маленькими и узкими проходам; выезжая из них, капитан чуть не наскочил на раскрытые настежь двери, в последний момент ему удалось избежать неприятного столкновения.
   -- Скоро появится пустырь, - тихо, почти шепотом проговорил Алексей с таким тоном, будто именно на этом месте должно произойти что-нибудь значимое.
   -- Проехали, - через несколько минут констатировал как свершившийся факт он.
   Машина неслась по извечной русской проблеме - дороге с многочисленными ямами и ухабами; несмотря на то, что последняя хоть и была асфальтирована, но ехать приходилось достаточно сложно: автомобиль то нырял, нервно вздрагивая, то подпрыгивал, на мгновение замирая, словно ожидал что же все-таки произойдет. Пока проносило, все оказывалось более или менее в порядке.
   Что его и его железную спутницу ожидает впереди - не хотелось думать - ведь проселочная грунтовка, а затем и полное бездорожье не для российской "восьмерки". "А как бы пригодился Потаповский УАЗ", - с некоторым сожалением принялся размышлять Васильев, он где-то в глубине души страшно досадовал, что ему там, около своего дома не пришло в голову пересесть - все-таки тот внедорожник в этом смысле более надежен.
   Видимо такие мысли нового хозяина пришлись не по душе железной спутнице, потому что на очередной рытвине она жалобно взвизгнула, и сразу же обороты стали падать.
   "Неужели..." - пронеслось в голове и неприятно обожгло Алексея Васильева. Нет, вроде бы все обошлось.
   -- Успокойся, ласточка, все будет хорошо, я тебя не обижу, - офицер больше приводил в порядок свои расшатавшиеся нервы, чем старался подбодрить свою "восьмерку".
   На очередной ухабине все снова повторилось: машина нырнула, и вновь стали падать обороты. На этот раз капитан каким-то внутренним чувством испытал, как сердце само собой упало вниз, в черную пустоту, он ощутил, как учащено оно забилось; через мгновение автомобиль вынырнул, и тут же Васильев почувствовал тошнотворный комок, подступивший к горлу. Дышать он мешал капитану, и вообще возникало много тревожных предчувствий по отношению к тому, что капитан выбрал именно эту дорогу. Однако и сейчас все обошлось.
   Тяжело, очень тяжело давались Алексею километры, но ничем не выдавал он своего беспокойства: его лицо по-прежнему сохраняло полное равнодушие и бесстрастность - единственно, что говорило о состоянии офицера, так промокший ворот рубахи и мелкие капельки пота, выступившие на лбу.
   -- Может, просто нужно расслабиться? - подумал вслух Васильев, и поспешил все исполнить. Стало гораздо проще, не так уже доставлял неприятностей и дискомфорта пот - в конце концов, только мертвые не потеют, да и машина больше не капризничала, не показывала своего норова. Впрочем, не приходили в голову Васильева и мысли, которые бы могли сильно обидеть его железную красавицу. Действительно, настоящее сумасшествие, ахинея! Разве может обычная машина обижаться или что-то чувствовать - ведь она кусок металла, пускай и чудо техники, созданное на заводе грандиозным человеческим разумом, а может, как раз поэтому она обижается и чувствует. Обижается и чувствует только потому, что человеческий разум смог вложить небольшую частичку самого себя.
   Вот уже прошло два часа, затем пронесся и третий, а дороги не было конца и края, - конечно, не считая того, что асфальтированное покрытие закончилось, и пошла ужасная проселочная грунтовка. Ухабов, рытвин и особенно кочек стало несравнимо больше, и каждая из них запоминалась Алексею; они входили в летопись жизни простого человека как нечто ужасное и отвратительное, тянувшееся долгой нескончаемой лентой: и дорожной, и магнитной, записываемой в голове в виде череды сплошных непрерывных звуков: то громких, то не очень, то тихих, то совсем неслышных, то мягких, как ласковая нежная женщина, то грубых и порой жестоких, как мужчина в припадке дикой озлобленности. И все это рождалось где-то там, снаружи, и все это прекрасно и отчетливо, несмотря на работающий мотор автомобиля, слышал Алексей Васильев, причем эти самые звуки, раздающиеся снаружи, иногда протяжные, долгие, иногда короткие, означающие только каждый свое, создавали свой особый эффект.
   Васильев принялся прислушиваться к ним, стараясь услышать что-нибудь знакомое или, может быть, стоящее. Правда, ничего подобного.
   -- Господи, как все надоело, - неожиданно выдал капитан. Такие слова прозвучали совершенно непривычно для него; хотя и эмоции, царившие в нем, тщательно скрывались равнодушным и бесстрастным выражением на лице, но даже невооруженным взглядом было заметно, как капитан весь напрягся.
   Как же часто, очень часто люди, именно так разочаровавшись в прожитой жизни, долго не могут найти себе подходящего места, слоняются в ней из стороны в сторону, что-то ищут, но ищут не тщательно и не упорно, а, не найдя, ставят жирную точку и говорят: "Надоело!" - и уходят в тихий безоблачный мир, где все невероятно спокойно и однотонно, где нет того, что заставит напрячься, нервничать, где человек создает сам себе сплошную пелену, непроницаемую ни для кого и ни для чего.
   Все совершенно безразлично, даже те неровности, которые в превеликом множестве встречались на пути капитану, он просто расслабился и подпрыгивал вместе со своей машиной на каждой яме, кочке, рытвине. То, что могло произойти его, честно говоря, мало волновало. Может быть, Алексея больше заботили предстоящие события, возможно именно их с огромным нетерпением ждал офицер. Хотя вряд ли.
   "Зачем, собственно, ехать?" - Васильев искренне недоумевал.
   И действительно, зачем?! Зачем он стремился вперед к смерти, к своей смерти.
   "Господи, до чего я дошел - я бегу к собственному концу, осознано надеюсь оказаться там, где не хочу быть".
   -- А пошло все! - вдруг сорвался Васильев, и резко выбросил ногу, затормозив свою железную подругу. Похоже, это произошло и для него самого неожиданно, так как капитан с полным недоумением во взгляде стал оглядываться по сторонам - что на него нашло такое.
   Алексей вышел, попытался вдохнуть аромат ночной прохлады, но его чуть не вывернуло наизнанку, вывернуло не от нестерпимой вони, а оттого, что в воздухе витала полная безвкусица. Никакого запаха, которым он так привык наслаждаться или брезгливо отворачиваться, не было.
   -- Здесь наш мир перестал существовать, - тихо произнес Алексей Васильев. В его голосе звучала обида. И действительно обидно, что все так достаточно быстро и легко исчезло, исчезло без борьбы, безвольно, напрочь, словно и не было тех тяжелых тысячелетий напряженной земной истории. Они ушли, стерлись с человеческой памяти, навсегда превратившись в далекую недоступность. Что тут раньше находилось? Какая красочна я картина представлялась перед очарованным взглядом стороннего наблюдателя? Неизвестно! По спине пробежал неприятный холодок, создавалось впечатление, что кто-то подбирается к нему сзади. Алексей резко повернулся. Вроде никого, однако, это чувство по-прежнему оставалось, и капитан принялся внимательно вглядываться в темноту. В какое-то мгновение ему показалось едва приметное движение оттуда, куда он смотрел, но, как бы не присматривался Васильев, царящая темнота хранила неподвижное молчание.
   -- Эгей, - позвал Алексей того, кто прятался неподалеку. В ответ тишина.
   -- Ну, и ладно, черт с тобой, - опять через минуту бросил капитан и поспешил спрятаться в салоне своей железной спутницы.
   Уютно, и что главное, невероятно спокойно. Тишина обволакивала его, очаровывая своей глубиной и непостижимой красотой. Откуда они - так и оставалось тайной, хотя ничего загадочного и в помине не было, просто в салоне по-прежнему господствовала обычная для того прошлого мира атмосфера, в которую, попадая, человеку становится именно уютно и спокойно.
   Стальное сердце "восьмерки" вновь заработало, и Алексей стал с каждым метром приближаться к своей смерти. Осознав такое положение вещей, ему опять пришлось пережить много неприятных минут: сердце больно сжалось, а утомленное воспаленное сознание вдруг выдало странное сравнение: когда-то в далеком прошлом, настолько далеком, что капитан помнил из всех воспоминаний только чувства, которые он испытывал, а остальное представлялось в виде расплывчатого, неимеющего четкого контура негатива, - впрочем, именно подобные события больше запоминались по ощущениям. Так вот тогда ему случилось побывать на "чертовом колесе", и тогда-то он пережил нечто похожее на то, что сейчас испытывал Васильев.
   Может поэтому такие чувства, чувства радостного возбуждения и невообразимого страха, спрятавшиеся до поры до времени в самых дальних уголках человеческого сознания, вдруг вышли и напомнили о себе. Они тихо подошли к капитану и так же тихо, практически шепотом проговорили: "Эй, хозяин, мы тут, мы здесь, мы никуда не уходили, а чтобы ты и впредь не забывал о нас, вот тебе то, что называется одним достаточно простым, но очень доходчивым словом - Страх. Он не даст тебе спокойно заснуть, спокойно ходить и даже спокойно думать, он тебя замучит, убьет, уничтожит и превратит в ничтожную мерзость".
   Однако наряду с диким необузданным страхом в Алексее жило и радостное возбуждение, которое обычно захватывает человека во время кровавой схватки, оно бывает гораздо сильнее того, что сковывает сознание и тело, пролизует их, оно выгоняет страх, а, отогнав, держит на таком расстоянии, что его уже достаточно сложно преодолеть, оно своей веселой сосредоточенностью и решительностью возводит крепкую непреодолимую стену, которая неприступна ни для кого.
   Время продолжало бежать стремительно и быстро, и Алексей не мог даже определить, сколько его прошло с того момента, когда он решил сделать остановку. Мимо проносилась однотонная черная панорама, сменяющаяся такой же однотонной и черной картиной, и не было видно конца и края ее господству; капитан силился рассмотреть в ней что-нибудь, однако с таким же успехом он мог искать потерянную иголку в стогу сена.
   В следующее мгновение, не сбавляя скорости, машина въехала на довольно высокий бугор и сразу же потеряла твердую опору под колесами, она просто напросто взымала, и ощущения радостного возбуждения, смешенного со страхом, захлестнули его. Захотелось крикнуть что есть силы, затрясти головой, затопать ногами, но что с того, если в данной ситуации полагаться можно было только на волю случая.
   -- Господи, помоги, - процедил сквозь зубы капитан, и у него появилось желание раскрыть шире рот и выдать что-то вроде: "А-а-а-а-а!" Не выдал, а автомобиль, несмотря на самые грустные ожидания Алексея, приземлился достаточно мягко, даже больше - он не потерял прежних оборотов, а принялся с диким остервенением рвать полотно проселочной дороги. То, чего опасался Васильев, как только он выедет на этот маршрут, не оправдалось - впрочем, впереди ожидались и другие преграды, которые "восьмерка", не относившаяся к внедорожникам, могла и не преодолеть - а, значит, пробираться вперед будет не так уж и просто.
   На самом деле оказалось очень даже просто: машина, спасавшая своего нового хозяина на узких улочках и широких проспектах Москвы, оберегала капитана и сейчас. Может, она имела свои счеты с той потусторонней силой, которая так жестоко расправилась с ее бывшим владельцем; может, ее не устраивало то, что вокруг творилось, и пугало обычное одиночество; может быть, еще что-нибудь, однако удача по-прежнему хранила одиноких путешественников.
   -- Как она не перевернулась? - не верил в произошедшее Алексей, он растеряно оглядывался по сторонам - видимо, старался убедиться, что мимо продолжают пробегать однотонные панорамы. Убедился.
   Для надежности Алексей прислушался: двигатель, словно живой организм, с трудом, недовольно урча и фыркая, то захлебывался от собственного старания, то набирал такой привычный ритм, что не было слышно никакого натужного прерывистого гула, а только спокойный и равномерный, успокаивающий и уравновешивающий самого Алексея Васильева.
   -- Уф, - облегченно вздохнул капитан и смахнул со лба мелкие капельки пота - стало по-настоящему легко.
   Свет от автомобильных фар выхватил небольшой кусок впереди - подъем на дороге; выхватил лишь на мгновение и снова погрузил его в непроницаемый сумрак. Еще один рывок и "восьмерка" заскочила на шоссе; скорость сразу увеличилась, да уже не так сильно мотало капитана из стороны в сторону. Жаль только, что подобным образом придется ехать недолго, каких-то двадцать-двадцать пять километров, они преодолели их стремительно, будто их и не бывало, приблизив Алексея еще на один шаг к собственной смерти.
   -- Теперь главное не прозевать тот злополучный поворот, - сказал капитан, и внутри у него вдруг все похолодело и одновременно обожгло: где газетный сверток, и. Алексей принялся инстинктивно нащупывать то, что потерял, возле правого бедра. Слава богу, он на месте - Алексей облегченно вздохнул.
   Впрочем, и без того офицер чувствовал все нарастающее напряжение, он ощущал каждой клеточкой приближение окончательной развязки, которая его правда совершенно не радовала. Но это будет потом.
   Внимание пришлось переключить на дорогу, глаза впились в два светлых пятнышка, беспорядочно блуждавших в непроглядной темноте и в ней же терявшихся.
   -- Главное не прозевать, а иначе всем не поздоровиться, - твердил, будто заклинание, Васильев, - а ведь она меня так просила так умоляла об этом.
   -- А если не сверну? - размышлял вслух капитан. - Тогда, возможно, сохраню себе жизнь. Правда, на какое время? На два, на три, на четыре часа или все-таки больше.
   Да он продлит свою жизнь, да именно на два, три, четыре часа, а может и больше, а затем все равно придет то, чего он боится, но до того Алексей будет влачить жалкое ничтожное существование раба, отдавшего душу, гордость и все человеческое достоинство. Его бессмертную душу прооперируют без наркоза, отбирая у него самые лучшие качества, и наполнят пустотой, абсолютной безысходностью, потом зашьют и вставят обратно. Получится озверевшее дикое животное, способное к самым отвратительным поступкам, оно будет исполнять приказы, наводить ужас и, в конце концов, окажется втоптанным в глубокую яму вместе с другими же. Господи, заканчивать жизнь в грязи, в отбросах, смешанных до однообразной серо-черной массы и неприятно пахнущих; докатиться до такого конца - вот этого никак не желал Алексей.
   -- Лучше повернуть и умереть, - конечно, выбор пал на борьбу, позор был не для него, позор был чем-то посторонним, он не мог ужиться в капитане, как не в состоянии это сделать обычная ложь с обычной правдой. Еще в Алексее жил страх, страх потерять самого себя, отдать сердце и душу и остаться совершенно диким озверевшим существом. Тогда действительно лучше умереть, однако, погибнув, сражаясь.
   Нехорошие недобрые мысли. Размышлять о смерти - это ли не роковая участь человека, оставшегося в полном одиночестве, а само одиночество - это ли не сама смерть. Ведь пребывание в нем хуже ужасного испытания, а еще ужаснее чувство, что больше никто не сможет разбавить его.
   Такие размышления не могли не подгонять капитана, он выжал педаль газа до отказа и "восьмерка", получив очередную порцию топлива, завизжала; подталкиваемая какими-то сложными физическими законами, она помчалась вперед, врубаясь и разметая на своем пути черную материю. Трасса, проходившая по однообразной серой земле, была достаточно старой и разбитой, в принципе ничем не отличавшаяся от многих других трасс, она, как сотни своих сестер, в точности подходила к хорошей русской поговорке: "На Руси две проблемы извечны - дураки и дороги!". Тем неменее автомобиль шел ровно, несмотря на темноту, не поддаваясь ничему: ни самой ей, извечной, подобно тем двум русским проблемам, и нависшей дамокловым мечом в ожидании очередной ошибки своего противника; ни зловещей тишине, стоящей при такой напряженной обстановке, что стоило поднести острую бритву и вокруг закричит, завизжит, закружит в бешеной пляске; ни мерзкие завывания грозного хозяина - ветра, настроенного крайне злобно, и отчего его сочетание с тишиной делало окружающий мир отталкивающим, делало таким, словно натянутая струна гитары, которая, едва ее тронув, начинает издавать отвратительные низкие звуки: кто-то от них шарахается в сторону и не желает слушать, а кто-то, задержавшись, вдруг превращается как раз в таких диких озверевших животных..
   Какая гадость - и с этим капитан ведет непримиримую борьбу, войну не на жизнь, а на смерть.
   "Вот они последние часы и даже минуты моей жизни, - подумал с некоторым сожалением Алексей. - Что в ней мне пришлось пережить, испытать? Ведь были радость и любовь, великолепные мечты и долгожданные надежды. Впрочем, встречались также грусть и страшные разочарования. Как все-таки жаль безвозвратно терять такие мгновения, эти сладостно-горькие часы, подобные минуты, где ты ощущаешь себя настоящим живым, любящим и любимым, где ты есть, где существуешь ты и существуют твои желания, где ты, в конце концов, можешь, хочешь и должен".
   -- Как жаль! - уже вслух проговорил капитан и неожиданно сам испугался собственного голоса: какой-то неестественный, грубый с хрипотцой, скорее похожий на звериный, - так обычно говорят люди, потерявшие в жизни все. А он действительно потерял в своей жизни все: от самого малого и незначительного - дома, вещей, до самого большого - человеческих чувств и все той же незабвенной, но легко ранимой души, то есть именно того, чего особенно боялся потерять офицер, чего он не мог не сохранить и сберечь, что являлось для него дороже всего на свете, даже дороже чести и справедливости. И все лишь с одной единственной целью: чтобы сохранилась Она и то, что входит в это понятие. Ради нее капитан прямо сейчас с немедленной готовностью, не задумываясь ни на секунду, отдал бы на растерзание злобной омерзительной силе самого себя.
   Вокруг никого, абсолютно никого, и только воспоминания снова неотвратимо и медленно возвращаются из прошлого. Вот капитан сидит на кухне своей квартире - он потрясен, обескуражен тем, что рано или поздно должно случиться. Голова опущена, руки плотно сжимают уши - наверное, для того, чтобы ничего не слышать, на полу между расставленными в сторону ногами валяется кусок желтой бумаги. Эта та самая гребная телеграмма. Рядом с ним ходит из угла в угол Михаил Потапов - он не меньше друга потрясен и опечален. А вот они уже трясутся в УАЗе, подпрыгивая на кочках, ныряют вместе с машиной в ямы. Оба молчаливы и сосредоточенны, оба находятся в ночном сумраке, не предвещающем ничего хорошего, оба совершают свое нерадостное путешествие, как раз по той самой дороге, по которой сейчас мчится один Васильев. Через мгновение капитан с нескрываемым удивлением вдруг осознает, что он на "восьмерке" и они на УАЗе как бы движутся параллельно, независимо друг от друга, по двум совершенно одинаковым дорогам с такими же кочками и выбоинами, с такими же поворотами и изгибами, во множестве встречающимися здесь, у Алексея и там, у них, поэтому и поворот тот, который с нетерпением ожидал капитан, должен встретиться у тех, кто ехал в УАЗе.
   -- Нужно... - Алексей запнулся, так и не найдя, что ему необходимо сказать, - как назло ничего стоящего не приходит на ум, а ведь тогда я с Михаилом свернул для того, чтобы сократить путь.
   "Дорога ужасная", - подобное или нечто подобное сказал Михаил. Однако в теперешнем эпизоде Потапов почему-то молчал, он только с некоторой напряженной сосредоточенностью вглядывался в дорогу и просто размышлял. О чем? Сложно было угадать.
   Мелькали километры на спидометре "восьмерки" и на спидометре УАЗа, проносились стремительно мысли в голове Алексея, едущего в полном одиночестве, и в сознании Потапова и Васильева, находящихся вместе. И если расстояние на обеих машинах отсчитывалось равномерно, то мысли шли разные; кроме того, общая была царящая вокруг атмосфера, наполненная настоящей человеческой трагедией. Стоп!
   Васильев резко тряхнул головой, притопнул ногой, прекрасно осознавая той частью разума, которая продолжала жить старой прошлой жизнью, что это походит на сплошную ахинею, абсурд, что этого не может и не должно быть. Но случилось же на самом деле.
   Стало не по себе и сразу возникало ощущение, словно кто-то нарочно и намерено трет пальцем по стеклу - от такого звука капитану становилось неприятно, казалось, от него можно сойти с ума, превратиться в человека с больной воспаленной фантазией, создающей неповторимые картины, которые по большому счету нельзя назвать реальными. Может, он уже давно сошел с ума и то, что предстает перед завороженным и потрясенным взглядом, лишь игра нездорового воображения или, того проще, обычный сон. Необходимо только проснуться или заставить себя трезво посмотреть на окружающий мир.
   Алексей предпринял усилие и посмотрел: абсолютно ничего не изменилось, а напротив, стало еще противней и отвратительней - его повторно передернуло, заставив неприятно поморщиться. Мимо по-прежнему проносились плотные, будто существующие материально, сгустки темноты, они издавали низкие шипящие звуки, и от этого создавалось впечатление, что все пространство за пределами его автомобиля живет своей особой жизнью. Оказаться там означало навсегда погибнуть, а сейчас подобный исход, пока не входил в грандиозные планы Васильева. Тем неменее не давало покоя и привычное любопытство: страшно хотелось узнать, что скрывается за ним, за черным сумраком, успокоить или, напротив, заставить себя больше беспокоиться - видимо, первая остановка не очень-то удовлетворила его, и снова возникло желание все испытать заново.
   -- К черту, тебя, - злобно выругался тот, кто по идее должен был подчиниться великому человеческому пороку.
   А действительно "к черту тебя". Зачем лишний раз испытывать судьбу, - ведь неизвестно все чем закончится, зачем опять позволять ей, той злобной силе издеваться над самым светлым и хорошим, что еще осталось в капитане, и превозносить самое жуткое и плохое для него же, заставляя его существовать, именно существовать. От такой перемены Алексей Васильев непременно почувствует и перемену внутри себя, он сразу изменится, превратится в того, каких он во множестве встречал в столице: обреченных, угнетенных, с лицами, на которых была наложена печать дикой безысходности и ненависти, призванных только убивать, уничтожать безжалостно и без сожаления. Конечно, капитан не хотел становиться таковым - впрочем, его желание играло мало роли, оно совершенно не учитывалось и не бралось в расчет.
   Постепенно воздух становился тяжелее, как тогда возле того гребаного колка, казалось, еще немного и он не выдержит. И на самом деле он принялся задыхаться, в области грудной клетки больно защемило, внутри все похолодело, но спустя минуту другую отпустило, отлегло, дыхание восстановилось - правда, капитана не покидало предчувствие, что все может повториться заново, и что виной всему этот чертов камень.
   -- Почему собственно камень, - Васильев проговорил тихо, словно опасаясь кого-нибудь потревожить, - я до сих пор не развернул сверток - мало ли что в нем может храниться, а ведь на ощупь похоже действительно на камень.
   Капитан произнес свои слова шепотом не от страха кого-то побеспокоить, а от переполнявшей его ярости, причем последняя являлась настолько огромной, что сдерживать ее Алексею приходилось большого труда, она переполняла его и теперь уже не воздух, а она душила офицера.
   Руки потянулись к газетному свертку, однако не с тем, чтобы узнать его тайну, а с тем... Правая сильно сжала подарок добродушной старушки, его лицо и глаза исказились от страшной неестественной ярости, больше похожей на звериную, чем на человеческую, однако она все-таки была человеческой; на губах заиграла злая плотоядная усмешка, и появилось страстное желание открыть окошко и навсегда избавиться оттого, что он с такой тщательностью берег.
   Но вот незадача - откуда-то из глубины его сознания вдруг стало подниматься иные ощущения - в который раз капитан мог определить их природу. По всему телу стала разливаться удивительная теплота, обогревая и согревая, возвращая в прежнее состояние. Сразу то, что он планировал сделать, ему представилось отвратительным и мерзким; одно решение выбросить самое ценное, что у него на данный момент находилось, заставило задрожать от переполнявших чувств. Как так - не выходило из головы, и руки положили газетный сверток на место, возле правой ноги.
   Алексей и Михаил на УАЗе в воображаемом мире стали поворачивать, сокращая свой длинный путь; Васильев на "восьмерке" чисто инстинктивно выжал педаль тормоза - машина жалобно завизжала шинами и остановилась. Но УАЗ почему-то не останавливался, капитану лишь пришлось с сожалением проводить его взглядом. А что он мог сделать - видимо, свою задачу тот образ выполнил! Еще мгновение, и автомобиль скрылся из вида, он, похоже, навсегда уносил друзей вперед, к тому, что должно было свершиться, свершиться независимо от настроения и желания Васильева, сидящего в "восьмерке".
   -- Впрочем, их можно догнать, - капитан принялся торопливо сдавать назад. Вот он, долгожданный поворот. Сколько прошло часов напряженного ожидания, прежде чем офицер, наконец, увидел его смутные расплывчатые очертания, их невозможно было ни с чем спутать, они вошли в его память, хотя на первый взгляд этот злосчастный поворот совершенно ничем не отличался от многих других: небольшой спуск, едва различимый и заметный, особенно в такой темноте, слегка посыпанный гравием; спуск заканчивался, и начиналась самая отвратительная дорога, которую только можно представить. Огромная мусорка, находящаяся здесь, своим видом вселяла настоящий ужас, может, поэтому неслучайно в ее владениях нашло себе пристанище подобное гиблое место, этот колок, может, и неслучайно вся мерзость и гадость потустороннего мира именно отсюда начала свое победное шествие.
   Итак, вместе с вздохом облегчения и непомерной радостью, родившейся в капитане при виде знакомой картины, последний оказался там, куда так сильно мечтал попасть.
   -- Я на месте, - Алексей улыбнулся открыто, совершенно не таясь и не стесняясь ее, создавалось впечатление, что так он не улыбался уже давно, потому что улыбка, такая, какая она была сейчас, действительно забылась им, она стала ненужной и неуместной в царящем вокруг безобразии. Выдавал Васильева и блеск в глазах, блеск игривый, блеск удовлетворения, он не представлялся слишком явным, он, как бы молчаливо напоминал окружающим о теперешнем состоянии капитан.
   Оно же у него было хорошим, просто превосходным, хотя и отличалось особой молчаливостью; такое состояние могло закрыть собой любую несдержанность, крикливость, вырывающуюся наружу с единственной целью: показать себя. Да - это радость, великое счастье! Настоящие, мужские, правда, с горьким привкусом. Почему горьким? Чтобы ответить или просто понять стоит посмотреть на то, что происходит вокруг. Теперь понятно! Впрочем, можно добавить: они кратковременны, и за ними постоянно шагает грусть, страшные переживания, от которых невозможно скрыться, убежать - они будут идти рядом, напоминая о себе.
   Алексей крепко сжал зубы - наверное, он просто представил, как все это происходит, как радость и счастье отступают, и на их место приходит грусть, страшные переживания. Не желал подобного капитан, хотелось по-прежнему улыбаться и сохранять веселое настроение, хотелось смело идти вперед, уверенно перешагивая через все трудности и держа в голове тех, кто будет жить после него, хотелось прожить тот небольшой отрезок, отмеренный ему его судьбой, весело, совершенно не задумываясь о незначительных проблемах. Словом, хотелось многого, но не многое могло исполниться.
   Скорость упала, потому что дорога пошла длинной извилистой колеей, все сложнее и сложнее приходилось управлять машиной - в тусклом свете автомобильных фар то и дело мелькали какие-то кучи, нагромождение различного хлама и рухляди, в которые в любое время могли въехать Васильев и его железная спутница.
   -- Какое может быть настроение, - капитан проклинал то, из-за чего сейчас путешествовал, проклинал как никто и никогда, проклинал, хотя минуту тому назад благодарил Всевышнего за исполнение своих надежд. Теперь он понимал, насколько тяжело приходилось другу всего лишь месяц назад на этой же дороге - он посочувствовал ему. На мгновение Алексею Васильеву даже показалось, что та дорога, с которой офицер начинал свой путь и которую он с таким огромным трудом преодолел, по сравнению с этой все равно, что попасть в ад и все-таки выбраться из него, и попасть туда и остаться там навсегда.
   -- Как бы не залететь здесь, - тихо проговорил капитан, с некоторым опасением поглядывая по сторонам.
   И действительно, дорога пошла хуже некуда: многочисленные ямы, ухабы, выбоины, как раз те самые кучи и нагромождения разнообразного хлама только дополняли печальную картину, даже, несмотря на то, что рассмотреть их было практически невозможно, капитан представлял ее себе очень хорошо, - ведь все отложилось в памяти подобно негативу, отображавшему реальную действительность. Кроме вышеперечисленных дефектов, здесь валялся разный мусор, камни, шлак, то там то здесь виднелись различные лужи химических отходов, которые при соприкосновении с водой давали такие реакции, от которых окружающий мир и природа чахли и быстро умирали так, как чахнут и умирают белые красавицы-кувшинки, когда последние лучи заходящего солнца посылают свой прощальный привет обласканной и обогретой за день земле.
   Конечно, не то сравнение - огромная свалка и красавицы-кувшинки, восхищающие многих своей неповторимой дивной красотой. Даже если представить, что здесь когда-то что-то росло и цвело, то сейчас ничего подобного не было, оно напрочь исчезло и больше не вернется никогда, хотя вполне возможно произойдет и обратное - стоит только Алексею выйти победителем из страшной схватки. Тогда можно представить, что вся эта мерзость уйдет в небытие и на ее месте окажется прекрасная дивная панорама, к примеру, великолепный пруд, с прекрасными тихими заводями и ... белыми кувшинками.
   -- Неужели это будет, - еще не веря себе, проговорил удивленный капитан. Может быть, почему бы и нет! Пока же среди окружающего хлама жила только одна-единственная дорога, она хоть и представляла собой большое топкое болото, но ее время от времени пользовались, как сейчас: Алексею пришлось ехать по ней, целеустремленно вести свою машину вперед, в душе проклиная все на свете, он жаждал добраться туда, где сходятся и расходятся пути этой страшной истории, и, так как развязка приближалась, можно было приготовиться к чему угодно.
   Любая дорога теперь при такой темноте, скрывавшей от внимательного взгляда все подряд, не сулила ничего доброго. Нельзя и забыть о черных сгустках, с голодным остервенением расправляющихся со всем, что когда-то принадлежало человеческой цивилизации. Интересно, они не тронули свалку? Наверное, им пришлось по душе отвратительное мерзкое зрелище, и они решили пока повременить.
   -- Врешь - не возьмешь, - процедил сквозь зубы капитан и еще крепче ухватился за руль - видимо, в ожидании этих самых неприятностей.
   Слова были произнесены так, словно речь шла о живом существе. И действительно, в понятии Васильева зафиксировалось не то общепринятое, что употреблялось под названием "дорога", а то, что скрывалось при ее упоминании, что-то необычное, злое и кровожадное, похожее на огромное некрасивое чудовище, которое, будто играясь с маленьким человечком, находящимся в крохотной машинке, следит, как бы этот маленький ничтожный человечишка не натворил чего-нибудь, не напакостил. Ну, а если подобное все-таки случится, то берегись и бойся водитель гнева ужасного чудовища. Не помилует оно тебя, лишь распотрошит и бросит, и все для того, чтобы сохранить себя, показать во всей красе свой жестокий нрав.
   Вот чем или вернее кем представлялась дорога для Алексея Васильева, вот чем или вернее кем представлялась ему сегодняшняя жизнь.
   "Только бы доехать, добраться, доползти до своей конечной цели, до своего заветного места, до своей последней черты, за которой для меня ничего уже не будет", - надеялся капитан.
   Проходил час за часом (точнее так думал Алексей) напряженного ожидания, а офицер по-прежнему сидел, весь сжавшись и устремив сосредоточенный взгляд вперед, - в надежде рассмотреть что-нибудь. Автомобильные фары так же, как и до этого, пытались вырвать из царящей темноты фрагменты, но все сразу же исчезало, едва успев показаться, создавалось впечатление, словно сноп света, прорезавший непроницаемую пелену, мгновенно становился врагом, посторонним предметом, не имевшим право на существование; на него набрасывались пульсирующие сгустки черноты и спустя считанные секунды все снова принимало свой привычный вид. Правда, Алексею Васильеву удавалось выхватить кое-какие клочки участка дороги, продолжавшей тянуться отвратительной нескончаемой колеей. Господи, как она опостылела, как достала капитана. От переполнявших его чувств Алексей принимался просить заступничества у всех святых.
   "Скорей, скорей появись, наконец, появись или иначе я сойду с ума", - молил офицер тех, в кого он совершенно не верил.
   И оно, то, о чем так просил он, появилось, появилось неожиданно, как будто вдруг: маленький одинокий лучик света, подобно бедному путнику, блуждающему в полной темноте в поисках чего-то очень важного, вдруг набрел на то самое место, усеянное частоколом голых деревьев, сухого кустарника, издалека казавшихся гигантскими неестественными чудовищами.
   Этим самые чудовища, словно только и ждали, чтобы машина с человеком, сидящим в ней, остановилась, чтобы человек вышел из своей железной спутницы, чтобы он, в конце концов, приблизился, и тогда ... Тогда они смогут наброситься на беднягу.
   Хотя скорее нет. По все видимости они надеялись, чтобы автомобиль проехал мимо, не заметив или не обратив никакого внимания на них. Почему?! Да потому что прекрасно осознавали, что начинают постепенно проигрывать в этой жестокой схватке, проигрывать без каких-либо надежд на победу.
   Между тем, увидев зловещих чудовищ - а ведь то были обычные деревья и кустарники, Васильев почувствовал, как из глубины его существа стало подниматься некое предчувствие, которое бросало Алексея сначала в холодный пот, а потом заставило притормозить машину и призадуматься. Двигатель стал сбрасывать обороты, "восьмерка" мгновенно замедлила ход, и через секунду она и тот, кто находился внутри нее, оказались во власти другой, третьей силы - дороги, которая представлялась Васильеву неким живым существом, способным и дышать, и так же, как все живое, творить. Теперь она открыто издевалась над ними, терзала их и сильными мощными ударами постепенно добивала, заставляя с каждым мгновением терять уверенность и в то, что задумано, и в самого себя.
   -- Неужели это все - конец? - с каким-то иным, чем раньше, неестественным страхом прошептал капитан, когда "восьмерка", прокатившись еще несколько метров, с заглушенным мотором по узкой, размытой, сплошь усеянной мусором дороге, остановилась; она остановилась, судя по последним световым фрагментам, на значительном расстоянии от своей конечной точки, к которой он так страстно стремился - она остановилась и сразу исчезли всякие неприятные и приятные предчувствия.
   -- Неужели, это конец, и я никогда не смогу отомстить ей за поруганную честь сына, за смерть родных мне людей, не смогу этого зверя выбежавшего из своей норы, загнать обратно назад и заставить его бояться, дрожать при виде любого человека. Неужели не смогу?
   Алексей кидал в царящую темноту вопросы, он не надеялся получить на них вразумительные ответы, потому что вокруг жил сумрак и обитала та злая сила, которую Васильев и надеялся загнать в ее логово. Конечно, она будет препятствовать, может, поэтому капитан спрашивал, заранее понимая, что ничего у него не получится, заранее осознавая, что все его слова и звуки уходили в неизвестность, они проглатывались и просто выплевывались далеко в сторону. Какой ужас испытывал Алексей от этого! Ужас постепенно перерастал в какое-то паническое наваждение, словно прямо сейчас, выйдя из машины, он станет ничем - его сотрут в порошок, и в этом наваждении офицер даже представлял, как все происходит, как его стирают в порошок.
   Капитана неприятно передернуло, заставило несколько сконфузиться от такой нерадостной перспективы. Интересно, сколько в нашей страшной действительности было вот этих панических наваждений: паук, долго и упорно поджидающий свою жертву и затем осторожно подкрадывающийся к ней, чтобы напасть и убить, - не наваждение ли то, что возникает и у хищника, и у жертвы; змея, ползущая неизвестно куда и неизвестно для чего, - наверное, ее гонит голод, впрочем, есть и другие причины, заставившие ползучую гадину покинуть свое логово, словом страшен сам инстинкт, который заставляет змею ползти в неизвестные края. Где здесь наваждение? Да очень просто - в собственных мыслях, что возникают при взгляде на змею, - ведь человеческое воображение рисует картины, где правды столько, сколько лжи в правде; оно запечатлевает события, могущие произойти, но которые по причинам вполне банальным могут и не произойти. Так герой думает, что змея набросится и укусит его, и он умрет в страшных мучениях, однако ничего подобного не случается, потому что придуманное так и остается всего лишь фантазией.
   -- Сейчас выйду, - невнятно проговорил Васильев, весь внутренне сжавшись, - повернусь и непременно встречусь с каким-нибудь злобным чудовищем, пришедшим по мою душу, оно растерзает меня, и я уже никогда не смогу наслаждаться жизнью, любить, мечтать, размышлять о самом хорошем и приятном. Не смогу!
   От таких слов Алексею стало жаль себя. Жалость - что-то новенькое в его арсенале - ведь раньше капитан не отличался ею, особенно в отношении к самому себе.
   "О, бедный, бедный я, - завыл он, и вдруг почувствовал, как внутри стало расти и подниматься жуткое отвращение к себе за проявленную слабость, - бедная моя жизнь, бедная разнесчастная судьба моя! Зачем вы кидаете меня, кидаете то, что имеет отношение к вам? Я обычный человек и тоже желаю, как ни странно может показаться, жить, причем жить хорошо, счастливо и, что главное, красиво. Так скажите, пожалуйста, за что все это, за что все эти мучения, эти никому ненужные страдания и весь этот риск? Может быть, это и есть спасение чести тех, кто шел много лет рядом со мной, кто помогал, поддерживал в трудные минуты. Но тогда возникает вопрос: необходимо им, мертвым такое сохранение чести? Они же погибли, умерли, ушли в мир иной, и им наверняка будет приятно видеть меня живым, нежели мертвым".
   Вот как размышлял Алексей Васильев, бывший капитан милиции (впрочем, почему бывший). Вот как размышлял тот, у кого в чреве сидит мерзкий отвратительный змей-искуситель, с наслаждением терзавший и мучавший своего хозяина. Вот как размышлял человек, который поддался дикому паническому страху.
   Однако существовал и другой Алексей Васильев; у того не было змея-искусителя, по крайней мере, он мог с ним расправиться, может, поэтому в офицере не ослабевало желание дойти до своего логического конца.
   -- Что за ахинею я гоню? - проговорил капитан. - За такие мысли можно и схлопотать, да и не только схлопотать, но и прибить, - они не достойны мужчины, который должен непременно защищать своих близких, а если это ему не удалось сделать, то тогда отомстить, чтобы их души остались удовлетворенными. В противном случае, позор ляжет на того, кто не выполнит свой священный долг. Позор - именно его достоин сейчас я, именно поэтому ты, Алексей Васильев обязан сделать то, что может помочь оставшимся людям, но главное, что успокоит его самого.
   Капитан умолк - видимо, для того, чтобы раз и навсегда распрощаться с омерзительным гадом - змеем-искусителем. На самом деле он копил злобу, дикую злобу.
   -- Слышишь - ты! - вдруг закричал Алексей, сотрясая салон своей железной спутницы грозным звероподобным рыком, казалось, последняя капля упала в чашу, в чашу терпения, и оттуда, неудержимым потоком полилось, разрушая на своем пути все препятствия. Этот голос начинал давить на самого хозяина, и он принимался кричать еще громче.
   -- Слышишь - ты! Потому что в тебе скрывается настоящая великая тайна, которую нельзя не бросить, не тем более опозорить, давая слово и не исполняя его. Ты своей слабостью нарушил самое святое, самое дорогое - память о погибших родственниках. Поэтому во имя них, во имя искупления огромной вины: иди и мсти.
   Какими были отголоски, таковым был и сам голос, обращенный к себе. Пугающим, страшным для обычного восприятия, завораживающим и одновременно заставляющим столбенеть. Скорей бы он стих. И действительно, эхо постепенно стало стихать, угасать, вскоре снова наступила тишина, изредка нарушаемая диким завыванием ветра снаружи.
   Проходили минуты, а Алексей Васильев-первый - ну, тот, что так жалел себя, видимо, протрясенный столь решительным настроем своего второго "я", только и делал, что просто сидел и, умным сосредоточенным взглядом высматривая что-то впереди в черной неизвестности, тянул время.
   "Зачем выходить, чтобы умереть, умереть тогда, когда можно жить", - продолжал тянуть свое он.
   -- Ну, иди же - не тяни кота за хвост, - это уже не вытерпел Алексей Васильев-второй. Злоба на себе по-прежнему в нем сохранялась, ужасно хотелось просто накостылять гребного нечестивца - но как такое сделаешь.
   Лишь так и только так. Капитан резким движением перебросил левую руку с рулевого колеса к дверце и быстро, словно могло еще что-то измениться, открыл ее, затем выбросил свое тело, не желавшее покидать теплый уютный салон автомобиля, на улицу - со стороны подобное поведение Васильева выглядело достаточно комичным, казалось, он был неизлечимо болен какой-то страшной болезнью, когда человек не в состоянии управлять своими действиями, - однако все не так.
   -- Мое поведение становится совершенно непредсказуемым, - проговорил офицер, оглядываясь по сторонам и понимая, как он боится того, к чему капитан так стремится. Взгляд постепенно переместился на газетный сверток, который Алексей сжимал в левой руке. Итак, он готов, правда осталась одна незначительная мелочь - незакрытая дверца. Раз - и она захлопнута, раз - и все пути отступления навсегда отрезаны, все мосты разрушены и ссажены. Впрочем, пускай, потому что сейчас нужен только один маршрут - маршрут вперед, путь к окончательной победе или окончательному поражению.
   "Нужно идти - нужно идти - нужно идти", - стучала в голове лишь одна мысль, и от этого стука, громкого и настойчивого, убегали все страхи и глупые наваждения, которые беспощадно терзали его.
   Алексей напоследок оглянулся на свою железную спутницу, словно прощаясь с ней, слегка кивнул головой и пошел. Сначала неуверенно, как-то боязливо, видимо, страх действительно присутствовал в нем - вдруг что-нибудь случится, например, затаившийся враг, пришедший из потустороннего мира, или ... да мало ли что могло произойти здесь с человеком. Потом его шаги стали уверенней, решительней, и все неслучайно - Васильев просто не желал лишний раз показывать грозному и мрачному великану - тому колку, притаившемуся, подобно рыси, и приготовившемуся к смертельному прыжку, все свои слабости.
   Алексей шел в нужном направлении, вот почему мощные порывы ветра, злобно урча и негодуя на то, что какой-то чужестранец вторгся в их владения, налетали на него и принимались терзать, бить, кидать из стороны в сторону бедное человеческое тело. Заметно похолодало. Но вместо того, чтобы плотнее закутаться в свой незабвенный пиджак, Алексей, напротив, растянул ворот и расправил его - холод сразу отступил, а ветер тем временем принялся беспощадно бить капитана по лицу и голой незащищенной шее, больно коля и обжигая маленькими колкими иголками, которые во множестве своем присутствовали вокруг.
   -- Черт побери, как все-таки больно, - тихо проговорил и тут же испугался Васильев, видимо, страх, что его кто-нибудь услышит, не покидал его.
   Однако ничего - все, как говорится, путем, и Алексей Васильев, крепко сжав зубы и держа в правой руке заветный сверток, подаренный добродушной старушкой, продолжал продираться вперед; он пытался не обращать никакого внимания на дикие остервенелые завывания того, кто никак не желал, чтобы человек дошел до своего конца. Постепенно они от собственного бессилия переходили в протяжный плач, или неожиданно от неудержимой ярости принимались все с новой нарастающей силой давить на капитана, и это все делал тот, кто до недавнего времени являлся самым сильным и могучим, кто не имел определенного рода. Неужели сейчас ветер настолько бессилен перед таким неказистым человечишкой.
   -- У-у-у-и-и-и! - порывы грозного хозяина стали срываться на фальцет.
   Алексея они несколько развеселили: "Ох, дорогой, и достанется же тебе от твоего господина, если ты все-таки не выполнишь его приказа, и я смогу добраться до колка".
   -- А я смогу, - уже вслух проговорил он. Его упорство становилось просто нереальным, невозможным, казалось, теперь капитана никто не был в состоянии остановить.
   Может поэтому, чувствуя это, ветер в своей последней попытке принялся швырять в одинокую, но непоколебимую фигуру Алексея Васильева мелкие камни, какой-то мусор, комья земли, переплетенные тонкими прожилками корешков и травинок. Он бросал, выбивался из сил, а капитан - обычный живой человек просто наклонил голову, и все...
   "О, боже, что же это творится", - тогда как внешний мир Алексея жил своей жизнью, внутренний - жил своей, особой, противоречивой и многогранной.
   Так свет проходит через стеклянную призму, он преломляется и выходит из нее под другим углом, уже разложенный на много разных цветов; каждый из них играет только свою определенную роль, и эта роль, порой, не могла не пугать, потому что становится непонятным: где правда, а где ложь, где добро, а где зло, где честь, а где явное бесчестье.
   Сколько такого света пропустил через себя капитан, сколько раз, проходя через его сознание, он преломлялся и разлагался, заставляя человека приобретать то одни то другие свойства: то жалкие, себялюбивые, стремящиеся к постоянному спасению; то какие-то одухотворенные, нетронутые, возникающие лишь один-единственный раз в жизни, и от этого начинающие светиться, да так, что подобный свет своим неповторимым блеском и игрой десятков разнообразных красок пронизывал окружающую тьму, рассеивая ее и приводя в замешательство; то, напротив, жестокие, окрашенные в черные тона. А что именно сейчас преобладало в капитане? Что? По всей видимости, второе, и как Васильев радовался этому, радовался страшно, безумно, он наслаждался таким счастьем, и это придавало ему столько силы, что казалось: этот гигант-человек-богатырь взмахнет рукой и черный зверь, по следу которого офицер так долго шел, побежит он будет бежать без оглядки, прижав уши и хвост, подобно побитой худой собаке. Впрочем, нельзя его сравнивать с худой побитой собакой, потому что последняя вызывает только жалость и сильное желание помочь ей, помочь от души, но вот незадача: оно всегда остается таковым и постоянно ограничивается какой-то заколдованной запретной границей, мешавшей ему вырваться на свободу. Конечно, по отношению к черному зверю Алексей Васильев не испытывал никакой жалости, а лишь ненависть, отвращение и чувство гадливости жили в нем, неустанно стучась и вырываясь наружу.
   Как все помогало - капитан испытывал необыкновенную легкость, на его губах играла улыбка, тем самым, расправляя хмурые морщины на лице.
   "Я словно на крыльях, - вот какие мысли тревожили голову Алексея, - я, наконец, вырвался из давно опутывающих меня пут, из мерзкой надоедливой клетки. Я свободен, а значит, я счастлив. Счастливый же человек может все, он может совершить самое невероятное и необычное - ведь самое невероятное и необычное в этом мире совершалось только счастливым человеком, который лишь один способен, несмотря на грозящую ему опасность, взобраться на самую высокую вершину, лишь он один может вступить в неравное единоборство с десятью и победить, лишь он и только он способен полюбить так, как никто другой. И я сейчас один из подобных и я сейчас в состоянии совершить самое необыкновенное и сверхъестественное, что когда-нибудь случилось".
   Мысль неожиданно прервалась и, будто изменяя свое русло, но, не меняя общего смысла, потекла в уже другом направлении.
   -- Черт побери, - закричал капитан что есть силы, - я совершу самое необычное и сверхъестественное.
   Это был настоящий вызов. И черный зверь, по следам которого он продолжал неустанно идти, просто не мог, не имел права не принять его. И он принял вызов Васильева, так как ветер, его верный слуга, собрав все свои последние силы, завыл, завыл, словно дикий и раненый зверь, и, как всякий раненый зверь, он, обозленный и доведенный до отчаяния, в своем гневе был страшен: все, что лежало вокруг замечалось им, подхватывалось и с каким-то остервенением бросалось в неуступчивого человека. Буквально за считанные секунды Васильев оказался атакован, просто закидан разнообразным хламом, который то и дело пролетал мимо его или врезался в него. А верный слуга грозного хозяина все злился и злился, все крепчал и крепчал, однако и невооруженным взглядом было прекрасно заметно, что эта злость являлась как бы крайней, последней. Еще чуть-чуть, еще немного и он иссякнет, постепенно угаснет.
   -- Ну, где же ты? Где? - чувствуя слабость ветра, искал своего грозного соперника Алексей, ему начинало надоедать вести эту совершенно бесполезную войну без всяких правил и законов, войну с неизвестностью.
   Природа, если последняя существовала, ветер и небольшой колок превратились в общую сплошную массу, неразличимую друг от друга, - впрочем, этого пока не видел капитан, они представлялись единым целым, одним живым существом, постоянно колеблющимся, словно движущимся, - достаточно омерзительная картина.
   Взвиться бы сейчас ввысь, и оттуда посмотреть вниз, окинуть взглядом окрестности, увидеть то, что так необходимо. Однако ничего нельзя рассмотреть, все окутано мрачной черной пеленой вокруг царит лишь одна пустота, хотя нет - все-таки что-то есть. Конечно, на самом деле есть, и это что-то постоянно пульсирует, гуляет из стороны в сторону, подобно топкому болоту, с животной жадность втягивает в себя окружающие предметы и время от времени, будто играя, выплевывает в маленькое неказистое существо под названием Алексей Васильев. Но, несмотря на дикий ветер, несмотря на небольшой колок, скрывающийся в непроницаемой темноте, капитан медленно и неотвратимо продвигался вперед - он теперь знал куда именно ему идти, он не догадывался, а знал. К тому самому камню, к тому большому камню, стоящему неподалеку от колка и в своем одиночестве казавшемуся довольно могучей и колоритной фигурой.
   Алексей Васильев приостановился, принялся оглядываться. Господи! неужели он действительно заметил, неужели тот смутный расплывчатый силуэт и есть валун, возвышающийся над окружающей местностью и как бы напоминающий, кто является здесь настоящим хозяином. Он со своего огромного роста, со свойственным только ему призрением взирал на кучи мусора, горы отходов и радовался, когда эти кучи и горы росли, превращая его быт в сплошной комфорт, или искренне негодовал, когда люди время от времени приезжали сюда на технике и пытались их убрать. Может поэтому это место, с одиноко стоящим камнем пользовалось недоброй славой, о нем ходило много разных небылиц настолько нелепых и, порой, неожиданных, что к ним невозможно было прислушиваться и брать в расчет. Тем неменее, то, что происходило на самом деле, являлось неоспоримым фактом: стоило только тем, кто приезжал сюда, чтобы хоть как-то навести порядок, прикоснуться к окружающей мрачной действительности, стоило лишь им приняться за работу так сразу что-нибудь случалось: то вдруг по каким-то невыясненным причинам погибал один из рабочих, причем таких смертей было достаточно, чтоб призадуматься: тут на самом деле что-то не так, - ведь, в конце концов, неслучайно то, что происходит вокруг; то по ночам неожиданно пропадали вещи, необходимые для работы. Люди бросались на их поиски, но не находили, зато через день или два они оказывались снова на своих местах, что опять же наводило на нерадостные размышления. Так или иначе, работы постепенно приостанавливались и люди начинали роптать, предлагая своим начальникам поскорей все свернуть и отправиться отсюда восвояси.
   Конечно, подобное положение вещей не могло не радовать грозного хозяина, хотя несколько огорчали некоторые людишки, которые, пренебрегая его предупреждениями и вообще не обращая никакого внимания на происходящее, продолжали целеустремленно заниматься своими делами.
   Ну, что ж тогда приходилось прибегать к крайним мерам, пресекая всякие попытки ничтожных людишек. Стали исчезать особо упорные; сначала по одиночке, а потом и целыми группами. Исчезнувших больше так и не находили.
   Дни превратились в череду заставляющих дрожать от ужаса происшествий - теперь они происходили с потрясающей методичностью, что заставляло людей все бросать и поскорей убегать отсюда, так и не заканчивая начатой работы. Такое случалось несколько раз до тех пор, пока местное начальство, взвесив все "за" и "против" и окончательно разуверившись в то, что хоть что-то можно изменить в лучшую сторону, не плюнуло на это злополучное место и не положило все проекты и планы в дальний угол сейфа. Вот тогда-то люди и прекратили предпринимать попытки даже заглянуть сюда. Лишь изредка проезжал тут одинокий автомобиль, за рулем которого сидел неосведомленный водитель, впервые сюда попавший и сразу проникнувшийся страстным желанием убраться отсюда по добру по здорову.
   И действительно, представлявшийся в душе многих, побывавших здесь, вселял не толь естественное отвращение (такое отвращение появляется обычно у любого человека, увидевшего что-нибудь плохое или омерзительное, он почти всегда воротит взгляд от подобной панорамы и нервно передергивается при мысли, что это плохое и омерзительное может прикоснуться к нему). Словом обыкновенное отвращение - впрочем, помимо нее еще возникал совершенно дикий ужас, который в определенные моменты вырастал в человеке до таких громадных размеров, что, казалось, он и являлся им самим. Господи, как неуютно сейчас себя чувствовал Алексей Васильев. Все его существо напряглось - напряжение ощущалось в каждой части тела капитана, каждая клеточка напоминала отдельный организм, живущий по своим законам, а в целом он весь представлялся связкой оголенных проводов ...
   Хотя нет! Прикоснись к ним и тебя затрясет, больно уколет. Ты постараешься оторвать руку и не сможешь этого сделать, потому что в искрах и горьком дыме ты увидишь смерть, пришедшую за тобой. А что станет со связкой оголенных проводов? Ничего! Все уйдет, а они так и останутся. Такого не могло произойти с Алексеем - он убьет, но и сам уйдет в небытие, окажется там, где ему предопределено быть.
   Алексей резко тряхнул головой - это как раз наступил момент, когда он снова наполнился диким ужасом, все его существо теперь горело, прибывая в страшной агонии. Одновременно изнутри что-то порвалось и постепенно началось наполняться чем-то - ощущения и чувства стали неповторимыми, но лучше их бы не было. Создавалось впечатление, что стоит только сейчас прикоснуться к нему острым предметом и он, словно воздушный шар, проткнутый неосторожным движением, лопнет, разбрасывая вокруг себя инфекцию и заражая страшной болезнью других - правда, таковых поблизости не было.
   -- А может, сделать именно так, - мысль сильно понравилась Васильеву. Пускай этот шар, сплетенный из страха и ужаса, лопнет, и он непременно станет свободным, словно птица или ветер. Он ничего не будет чувствовать, абсолютно ничего! Даже перестанет радоваться, просто понимать: что такое есть элементарное человеческое счастье, его смысл, да и вообще, что оно значит для людей. А ведь это конец жизни и начало дикого доисторического существования, в котором инстинкт станет играть главную роль в то время, когда все вдруг погибнет.
   -- Мне как раз это и нужно, - тихо проворил капитан. Безэмоциональный, холодный расчет - вот, что сейчас его могло спасти.
   -- И спасет!
   Его продолжало переполнять - ощущения и чувства еще более обострились; стало не возможно терпеть, когда откуда-то из глубоких недр человеческого сознания принялось подниматься нечто невообразимое, нечто неподдающееся обычному пониманию. Вот оно поднялось, достало небольшую иголку, хотя на последнюю то, что находилось сейчас у страшного чудовища, не походило. Скорее это походило на какую-то часть тела, например, коготь. Впрочем, она и напоминала его; только достаточно необычный вид заставлял возникать некоторым сомнениям. Может, то был необычный отросток, назначение которого трудно было себе представить, а, может, он предназначен именно для такой цели, для того, чтобы поднести его к этому шару и ... чтобы, в конце концов, произошел взрыв. Взрыв произошел, и он долгим эхом отразился внутри капитана. Более того, его отголоски пошли гулять по округе, смело, говоря, что то, что должно произойти, наконец-то произошло и что гнев и злоба, сидевшие до этого в нем, стали с неудержимой быстротой выплескиваться наружу. Видимо, эти отзвуки достигли и злой грозной силы, потому что ветер принялся постепенно стихать, словно разочаровавшись в произошедшем, и наступила удивительная тишина, ничем не нарушаемая, казалось, она только и ждала, чтоб что-нибудь случилось, а когда подобное произойдет, то сразу станет все ясно и понятно - кто-то обязательно проиграет и вести дальше ему борьбу станет делом совершенно бесполезным и бессмысленным.
   Оставался, правда, открытым вопрос: кто выступал в роли проигравшего? Пока неизвестно, хотя Алексей Васильев вдруг ощутил огромную силу в себе, - теперь ему не составляло особого труда достать и схватить и своего главного и основного противника. Капитан уже предвкушал, как он в искреннем едином порыве, набросится на него и расправится с ним яростно и бес сожаления.
   Однако сознание зла всегда отличается от сознания добра, но в них существует одно достаточно убедительное сходство: они наперекор разуму и логике продолжают делать свое дело, они, чувствуя свою слабость друг перед другом, с завидным упорством продолжают цепляться за спасительные соломинки, которые не каждый раз их спасали. Так и тот самый зверь, по следу которого продолжал упорно идти Алексей, немного подумав, снова прибегнул к услугам дикого свирепого ветра, а последний в свою очередь, разбрасывая различный хлам, принялся назойливо жужжать и надоедать капитану. Подозревал ли он, что все в скорости будет закончено, представлял ли он, как все это произойдет и каким все-таки будет его конец, чувствовал ли он ту силу, которая заставляла одинокого ничтожного человечишку идти туда, откуда еще совсем недавно, несколько дней тому назад офицер убегал с твердым убеждением, что больше сюда не вернется, - и никакая сила не сможет его закинуть в это проклятое богом место. Однако нашлось же что-то, и не просто нашлось, оно, словно магнитом заманила Васильева сюда и заставила добровольно исполнять то, что только ей нужно, лишь ей необходимо. Нужно и необходимо - подобное было нужно и необходимо капитану, потому что в нем присутствовало основное, что когда-либо жило в человеке - страстное и большое желание отомстить за убитых родственников, поквитаться за поруганную честь собственного сына. Вот они-то и толкали капитана навстречу смерти, делали его из жертвы в настоящего охотника, старого, опытного, понимающего толк в своем деле и поэтому безошибочно шедшего по следу черного зверя, неутомимо его преследуя.
   -- Ну, черт побери, где же ты? - безуспешно искал своего врага Алексей, однако безуспешно не в том, что он не знал, что ему делать, а в том, что капитану просто страшно хотелось увидеть его и сразиться, сразиться один на один, без посторонних помощников и секундантов, которые будут находиться вроде бы в стороне, но в постоянной готовности нанести болезненный удар из-подтишка.
   И действительно, где же ты черный зверь? Где ты прячешься и где находишься? Может, ты везде или просто поджидаешь удобного момента, чтобы наброситься подобно голодному хищнику. А может, он отступает, правда, это отступление больше походит на паническое бегство.
   Тем неменее, Алексей Васильев, видя впереди смутный расплывчатый силуэт огромного валуна, продолжал идти к нему с достаточной легкостью, свободой, без видимого и особого напряжения, он расходовал меньше сил, внутренне чувствуя, как он постепенно настигает своего главного врага, - руки были крепко сжаты в кулаки в предчувствии окончательной развязки.
   Хотел ли Васильев, чтобы она наступила именно сейчас. Пока нет, пока Алексей чего-то ждал, словно растягивал удовольствие и смаковал те мгновения, когда порывы ветра становились все слабее и слабее, а еще Васильев представлял с каким победоносным видом применит он свое таинственное оружие, завернутое аккуратно в газету и подаренное ему добродушной старушкой, что воскресила в его сердце уверенность в окончательной победе.
   Интересно, с чего капитан взял, что то, что он держит в руке, является настоящим оружием? Если честно, он сам удивился подобному открытию, правда, о его назначении пока ему было действительно неизвестно.
   Вот он, камень, к которому так стремился Алексей Васильев. Наверное, если бы капитан подошел к нему чуть раньше, то он испытал бы массу неприятных ощущений; сейчас же он не чувствовал ровным счетом ничего. Раньше офицеру этот огромный валун представлялся в виде грозного немилосердного идола, царствовавшего над этим мрачным государством. Он имел столько величественного великолепия, что, казалось, мог на раз-два поглотить его, а холодная молчаливая строгость вызывали легкую дрожь. Сейчас же Алексей огляделся по сторонам - вроде бы ничего необычного и подозрительного.
   -- Он чего-то ожидает, - подумал и вслух проговорил, словно о живом человеке, Васильев.
   Он стал выжидать. Странное получается противоборство и довольно-таки любопытная картина: в центре стоят два существа (именно существа, потому что камень казался действительно одушевленным), они молчаливо разглядывают друг друга, а вокруг них, бушуя и злясь, будто пытаясь что-то изменить, сломать, кружилось третье - дикий ветер, и во всех этих трех существах, в их действия, в их стремлениях чувствовалось столько силы, необузданной энергии, что стоило им по-настоящему взорваться, как окружающий мир превратится в огненную фатосмогорию, феерическое представление, которое невозможно описать имеющимися человеческими приемами.
   Так они стояли друг напротив друга: один - обычный человек, представитель того угасающего мира, постоянно взывающего о помощи, но так ее не получивший; другой - обыкновенный камень, который как бы являлся молчаливым свидетелем, равнодушно взиравшим на разыгрывающуюся трагедию и ожидавшим, что, в конце концов, получится; третий - свирепый ветер, кружившийся вокруг и готовый в любую секунду, в любое мгновение наброситься на капитана и растерзать его, превратить ни во что - он-то как раз и принадлежал к тому постороннему миру, что просочился в чужие владения, подобно осторожному вору, он-то в конечном итоге и стал тем, кем он планировал стать.
   Алексей приподнял газетный сверток, повертел его в руках - видимо, пытался лучше рассмотреть, и снова бросил внимательный оценивающий взгляд на валун. Ветер, словно дрессированный зверь при виде своего строгого хозяина, принялся постепенно стихать.
   -- Интересно, - удивился Васильев и еще выше поднял сверток. Ветер совсем стих - капитан улыбнулся и поспешил опустить подарок добродушной старушки. Мгновение - и порывы опять стали набирать свою прежнюю силу, показывая настоящую, неукротимую, просто яростную злобу.
   С тех пор, как сверток попал в руки Алексея, и до того момента, как он остановился возле большого камня, его не переставало раздирать какое-то жадное, совершенно нездоровое любопытство, которое офицер на протяжении всего пути старался в себе заглушить, так как сильно оно ему мешало. Но как он не старался совершить задуманное, капитану никак не удавалось это сделать, и поэтому оно нет-нет да тревожило его, заставляя протягивать к драгоценному подарку руки и с противоречивыми ощущениями теребить его - наверное, страшно хотелось развернуть и посмотреть, что же там находится. Однако во время возникло другое более сильное желание оставить все в покое, и руки, будто по команде успокоились. Впрочем, Алексей, по-прежнему гложимый любопытством, прибывал в томительном ожидании; ему не терпелось развернуть сверток, однако внутренний голос подсказывал офицеру, что момент подходящий еще не наступил. Или все-таки наступил? Вернее наступал, наступал достаточно медленно, словно проверяя на прочность выдержку и нервы Алексея Васильева, наступал, любуясь постоянными человеческими терзаниями.
   -- Что же там находится? - размышлял вслух капитан - он вновь, как минуту назад, приподнял газетный сверток, чтобы его внимательней разглядеть, и ветер принялся снова постепенно стихать, но на него теперь Васильев не обращал никакого внимания.
   -- Что!? Старушка загадочна и он столь же загадочен, как и его хозяйка.
   Неизвестно зачем капитан произнес эти слова? Видимо, Алексею просто страшно захотелось услышать живой человеческий голос, пускай даже свой, а может, он захотел выговориться, сказать то, что его так беспокоило.
   -- Ах, человек, человек! Как ты беззащитен, сколько страстей и соблазнов кружится вокруг, и нет тебе возможности избавиться от них, уйти, убежать, скрыться. Они тебя будут преследовать везде, и, где бы ты не находился, они всегда окажутся рядом с тобой, пока ты либо не сломаешься, либо твердо и четко не скажешь: "Нет!" - и не отгонишь их от себя.
   Решение созрело окончательное, и Алексей принялся яростно рвать бумагу на свертке. То, что находилось внутри, хранилось старушкой очень бережно, и об этом говорили аккуратно сложенные газетные листы, которых к тому же было достаточно много, и, может, поэтому капитан стал терять терпение - наверное, из-за того, что никак не получалось добраться до заветной цели.
   -- Уф, - тяжело вздохнул Васильев, встряхивая головой для того, чтобы каким-нибудь образом упорядочить дикую несуразицу в своей голове. Вроде что-то наладилось, успокоилось. В руках Алексей Васильев держал странный предмет, лишь отдаленно напоминающий ключ; он повертел его, словно оценивая, и вслед за тем взгляд переместился на камень - ничего особенного. Пришлось опять посмотреть на содержимое газетного свертка и тихо, будто в раздумье, будто находясь в совершенно ином измерении и другой обстановке, которая располагала к противоположным мыслям и чувствам, проговорил:
   -- Эта вещица удивительно похожа на ключ. А если есть ключ, то значит, существует и дверь, которая им закрывается или открывается. Ключ вот он, и теперь остается найти дверь. Сдается мне ...
   Алексей не успел закончить своей фразы, как, рассекая темное непроницаемое пространство и освещая капитана неяркими вспышками, сверкнула молния, а буквально через мгновение прогремел оглушительный гром. Господи, какой эффект получился, какие спецэффекты разыгрывались там, наверху! Строгий зритель не мог не проникнуться тем, что происходило вокруг; но Алексей не был обычным зрителем - он являлся самым главным и непосредственным участником великолепно-красивого действа. Красно-бордовое зарево, растворяя в себе темные тона, мрачно освещало местность, причем последние исчезали не сразу, не вслед за страшными раскатами грома, сотрясающими землю. Зарево появилось неожиданно в виде причудливого облака, а затем оно принялось набухать, увеличиваться в размерах, превращаться во что-то невообразимое, страшное, казалось сейчас еще чуть-чуть, еще немного и его, словно воздушный шар, разнесет в клочья, однако проходило время, а зарево продолжало увеличиваться в размерах. В конце концов, все стало представляться в кровавом свете.
   При виде столь впечатляющей картины Алексей не смутился, он смотрел на нее равнодушными безразличными глазами, принимая происходящее как самоочевидный факт. Он даже не вздрогнул, когда где-то поблизости прозвучало такое до боли знакомое "угу". Но как оно изменилось: оно уже не казалась таким грозным и страшным - ухо Алексея уловило совершенно чужие звуки. Теперь они не были звероподобными, не наводили дрожь, они звучали испуганно, умоляюще; в них уже не слышалось того страстного желания кого-то испугать, привести в жуткое отчаяние, невольно предупреждая о приближающейся опасности, - в этом коротком эмоциональном возгласе сквозило искреннее удивление, непонимание и безысходность. Капитан услышал его достаточно четко, ясно, и он не мог не радовать Васильева.
   Господи, неужели он смог победить непобедимое, неужели обычный человек совершил такое, неужели у него хватило сил, терпения? Как это ему удалось?
   Вместо ответа пришла ярость, дикая необузданная злоба, они собой заслонили все остальное: и гордость победителя, и сознание собственной значимости.
   -- Мне никогда не удастся понять, - крикнул Васильев, и от этого ему стало еще тяжелее, хотя внутри себя он чувствовал настолько огромную силу, что ему не составляло особого труда одним взмахом перевернуть всю планету Земля.
   Интересно, что такое есть Человек? Человек именно в том понимании, в котором он существует сейчас, - ведь сам он велик, велик в своих неудержимых стремлениях, мечтах, желаниях; когда он чего-то хочет его невозможно остановить или просто приказать делать что-то другое, заставить исполнять чужую волю и чужие желания. Невозможно и нельзя найти подобной силы, способной изменить человека. Если ты этого не понял, то обязательно расплатишься, находясь не рядом с Алексеем Васильевым, а там, в пустынной столице, окутанной толстыми сетями непроницаемой темноты. Сейчас ты в городе никто, хотя еще пытаешься усиленно и скрупулезно доказать обратное самому себе и окружающим, но такого не удастся сделать, не удастся, потому что вокруг обитает сила гораздо мощнее, чем твоя. Да и впрочем, слишком поздно ты спохватился, решился включиться в борьбу, сражаясь до последнего.
   И все-таки люди удивительные существа. Стоит только нам побороть в себе страх перед чем-либо, преодолеть жуткие страсти и пройти все испытания, постоянно преследующие нас, не сломавшись и не потеряв личного достоинства, то тогда бы не было существа более сильного и могучего, более великого и непобедимого.
   -- И это мы, - тихо проговорил капитан, зачаровано смотря на валун.
   Человек может быть и прекрасным, и добрым, и красивым, и одухотворенным, однако одновременно в нем скрываются и самые жестокие и злые качества - и все из-за того времени, когда вдруг из обезьяны перед миром предстало двуногое человекоподобное, еще ничего непонимающее и незнающее, инстинктом чувствующее, что в его нутре начинает жить другое существо, но так не смогшее отделаться навсегда от своих животных наклонностей, а последние вкупе с разумом получают ужасные вещи.
   Человечество в одно и тоже время творило восхитительную и неподражаемую Венеру Милосскую и тут же безжалостно убивало и уничтожало, создавало в великих муках Святую Троицу и мгновенно превращало в руины монастыри и храмы, играло невинных добродетелей, прекрасно осознавая, что в них скрывается совершеннейшее зло - зло, которое не знает ни конца ни края. Вот что такое человек!
   Именно подобные мысли сейчас тревожили Алексея. Они представлялись грандиозными, немелочными, а разве может возникать что-нибудь другое, когда решается судьба всего мира, когда на одну-единственную карту, на один-единственный ход и кон поставлено абсолютно все. Капитан перевел дух, собрался с мыслями, но на самом деле он больше не намерен был ни говорить, ни о чем-то думать, - теперь все зависело только от действий и только от них. Впрочем, возникал вопрос: от каких именно. Вот и застыл Васильев, не находя на него ответа, он просто молчаливо вглядывался в расплывчатые очертания огромного камня-валуна и крепко, что есть силы, сжимал пальцами заветный подарок.
   -- Дальше что? - единственное, что мог выдавить из себя офицер. Затем он его немного повертел в руках, то приближая, то удаляя от большого камня-валуна, и каким-то внутренним чутьем Алексей Васильев почувствовал, как он, до сих пор молчавший, задрожал, содрогнулся всем своим могучим телом, а затем, словно прося пощады, прося того, чтобы человек, стоявший возле него, не совершил самого страшного и самого противного проступка, не проник бы в потаенные глубины великана, не разрушил бы все то, чем раньше жил он, чем существовал и промышлял. Он весь сжался, отчего превратился в маленькое невзрачное существо.
   В первые мгновения Алексею действительно стало жалко эту огромную провинившуюся неодушевленность, правда, такие мимолетные чувства как пришли, так и ушли, не оставив никакого следа, и на их место, громко возвещая о своем приходе, пришли другие, наполненные ненавистью и жаждой мщения. Память о близких и родных постоянно напоминала ему о том, кто повинен в их смерти, она тараторила, не переставая, она требовала праведного суда, а если последнего не могло состояться, состояться по всем правилам и законам его времени, то решение должен был принять сам человек. Поскорей бы он принимал!
   Алексей медленно, растягивая удовольствие, поднял руку, в которой он крепко сжимал жалкое подобие ключа, поднес его к камню-валуну и, словно нож, с радостью всадил его в потаенное место - небольшую выемку, находящуюся где-то на уровне груди и немного левее.
   Что тут произошло! Что случилось! Трудно описать простыми словами: сначала поднялся невообразимый шум - ветер, который постоянно кружился вокруг Васильева, теперь казался писком малюсенького мышонка перед грозным рыком царя зверей; сотни тысяч визжащих и кричащих звуков разрывали барабанную перепонку, превращая ее в рваную страшную рану, - капитана почувствовал, как с ушей, потекли две тонкие струйки крови, не помогало даже то, что офицер открыл рот - впрочем, получилось это как-то неестественно, просто мышцы сами собой расслабились и ... Шум продолжал расти, и кровь уже лилась не тонкими струйками, а бурными потоками, будто там внутри Алексея сидел кто-то и, хитро улыбаясь, качал небольшой насос.
   -- Господи, как больно, - тихо прошептал капитан, ощущая, как вся одежда становится мокрой.
   Шум был несравним ни с чем, казалось, что сам дьявол собрал всех грешников в одном месте в аду и начал их медленно поджаривать на огне, после чего они сошлись именно в таком иступленном крике. Алексей же Васильев своим едва приметным движением с ключом как раз освободил его и он, подобно хищному оголодавшему зверю, принялся поедать тишину, превращая ее в рваные лохмотья. Хап-хрям-хап-хрям - несмотря на невообразимый шум, царивший вокруг, слышалось то там, то здесь. И во всем этом чувствовался настоящий предел отвращения, брезгливости, и уже не барабанные перепонки, а вывернутые наизнанку нервы, принялись с все нарастающей силой беспокоить капитана.
   Взгляд невольно упал в ту сторону, где находился страшный колок, теперь же густела черная всепоглощающая темнота. Именно оттуда вдруг появилось маленькое светящееся неземным светом пятнышко, очень быстро растущее в размерах. Это пятнышко по мере своего увеличения, словно пылесос, втягивало в себя все то, что находилось вокруг. Во-первых, саму невозмутимую черноту, что состояла из постоянно пульсирующих сгустков, больно кусающихся, - от их укусов нестерпимо ныли шея, лицо и руки, но что они по сравнению с тем, что сейчас происходило. Во-вторых,, постепенно стал стихать душераздирающий крик, он так же улетал куда-то туда, в неизвестную бездну, но все-таки нет-нет да возрождал в душе капитана отвращение, хотя не было никакого ужаса или страха, которые бы заставили офицера сотрясаться от них - ведь столько в этих криках таилось молчаливой боли и, если хорошо прислушаться, мольбы, столько неотомщенного унижения и оскорбления, что невозможно было оставить все свои переживания в стороне, невозможно было упустить и то, что небольшая искорка могла разжечь на старом пепелище новый пожар.
   Пожар на самом деле вспыхнул, и через мгновение весь Алексей Васильев горел. Ощущения стали гораздо сильнее, отчетливей, казалось, что его душа сейчас вознесется над окружающим миром, и оттуда ей представится потрясающий вид. Более того, капитан почувствовал в себе огромную силу, его самолюбие тешилось мыслью, что все, что теперь происходит внизу, сотворил именно он, и за это, если честно, можно отдать свою жизнь - жизнь вон той физиологической оболочки, стоящей, вцепившись, возле камня-валуна.
   Странно, у обычного нормального человека всегда возникает страстное желание спасти свою драгоценную жизнь, сохранить ее во что бы то ни стало, даже иногда ценой предательства или нехороших поступков. Может, поэтому Алексей крепко уцепился за большой камень, к слову сказать, не зря.
   Светящаяся дыра продолжала увеличиваться, вскоре она достигла таких размеров и притяжение стало настолько сильным, что капитан начинало заметно сдвигать с места. Он напрягся, приготовился к самому худшему и крепче схватился.
   -- Так нужно сместиться вон туда, - проговорил Алексей Васильев, посмотрев чуть-чуть левее камня.
   И действительно, за ним можно было находиться в некоторой относительной безопасности - сама каменная громада могла гарантировать ее. Алексей поспешил спрятаться.
   Светящаяся дыра все увеличивалась, она, словно голодная прорва, живущая по принципу аппетит приходит во время еды, пожирала все с небывалым проворством и быстротой. Зачарованно наблюдал капитан, как исчезали в ее ненасытном чреве окружающие предметы: вот подхваченная страшной силой, прогнившая коряга пронеслась мимо офицера, едва не задев его, - она, будто бумеранг, просвистела и исчезла уже навсегда; а вон прокатил облепленный комками грязи кустарник, его резкие движения сразу выделили его силуэт в темноте. В последний раз Васильев увидел кустарник тогда, когда он стремительно вкатывался в пасть прожорливого чудовища. Дальше больше: со всех сторон, словно сговорившись, принялось лететь все, что находилось поблизости. Вскоре это стало походить на что-то невообразимое, ужасное. Капитан почувствовал, как его обдало жутким холодом, казалось, температура изменилась за считанные секунды. Не успел он ощутить, как заледенели конечности, как температура снова изменилась, и через мгновение капитана обдало горячим паром - вокруг стояла нестерпимая жара, а он сам был прижат к огромному камню-валуну, который раскалился до предела.
   -- Сейчас я изжарюсь, - почему-то спокойно, без видимого беспокойства проговорил Алексей Васильев.
   Однако этого не произошло - видимо, для него был уготовлен совершенно другой конец, например, оказаться там, в светящемся горниле. С каким бы огромным удовольствием сожрала она еще одну живую человеческую душу, сожрала, не подавившись и не заметив, кто залетел в нее - одним больше одним меньше, какая собственно разница. Наверное, ее мучил нестерпимый голод, но на самом деле он был безразличен ей, точно так же, как глубоко ненавистны казались радость и обычное счастье черному зверю, по следам которого, с завидным упорством шел Алексей Васильев. А где, интересно, он сам? Спрятался, ушел или же это его очередная уловка, чтобы остановить своего преследователя. Если последнее, то достаточно эффективная, впечатляющая. Впрочем, сейчас не существовало той силы, способной наконец-то остановить его, простого человека, поставившего себе главную цель в жизни.
   -- Врешь - не возьмешь, - похоже сам уже не веря, а, подбадривая себя, проговорил капитан, невольно отворачиваясь от потрясающего светопреставления.
   А сила притяжения увеличивалась с каждой секундой, с каждым новым мгновением увеличивалось количество предметов, проносившихся мимо него и уже "врешь - не возьмешь" прозвучало бы во второй раз не с такой уверенностью, а с сомнением.
   "Успокоиться, только успокоиться", - мысленно приводил в порядок свои нервы офицер, и, в конце концов, это ему удалось. Успокоился! Напротив, с той стороны злобное чудовище продолжало яриться и то, что поднимало в нем подобную ярость, каким-то непостижимым образом придавало ему сил, и оно, впитывая ее в себя, использовало по назначению, то есть против Алексея Васильева. Вот только незадача - она не доходила до своего адресата, а уносилась в дыру.
   Что сделать? Что предпринять? Зверь находился на перепутье, в тяжелом раздумье, но время шло, и вместе с ним таяли его возможности - а это еще больше раздражало грозного властелина. Как же он хотел изничтожить Алексея, превратить его ни во что; в нем даже не замечалось привычного стремления, которым он жил раньше - унизить маленького человечишку, втоптать его в грязь; в нем преобладало лишь одно желание - во что бы то ни стало остановить капитана Васильева. Однако ему пока мешала эта огромная светящаяся дыра.
   "Неужели конец", - забеспокоился не на шутку тот, кто никогда не беспокоился, а наводил беспокойство на других.
   "Неужели конец", - возникали некоторые сомнения и у Алексея, он, вроде бы сохраняя спокойствие, посмотрел туда, где светящаяся прорва прожорливо поедала все, что только попадало ей на пути.
   -- Сдается мне - я не смогу справиться, - голос казался обреченным, теперь уже действительно обреченным. Почему-то Алексею было невдомек, что происходящее перед ним являлось не очередным явлением, случившимся по указанию его главного врага, а тем, что пришло для того, чтобы, наконец, принести равновесие в мир Алексея. Капитан вдруг вспомнил самые незначительные эпизоды из своей прошлой жизни: Дмитрию тогда было года четыре, они с Марией устроили что-то вроде небольшого семейного сабантуя в выходной день. Он разлил себе и жене по стопочке водке, а сыну - в стакан газированной воды; как они смеялись, смеялись дружно, заразительно, весело, когда Дмитрий по примеру родителей, подражая им, выдыхал и затем опрокидывал в рот весь стакан с напитком. А вот Алексей за привычным своим делом - он допрашивает невзрачного паренька лет двадцати - двадцати пяти - капитан даже не помнил, что именно совершил этот несчастный бедолага (впрочем, таковым он ему казался сейчас, тогда же тот являлся отвратительным негодяем). Васильев задавал ему вопросы, парень отвечал. А вот он в окружении своих бабушки и дедушки и ему всего лишь десять лет: Матвей Степанович, как обычно управляется по хозяйству - чинит завалившийся забор; Проскофья Темофеевна чем-то занимается в доме - видимо, готовит обед, а он сам возится с деловым интересом около старика Колченогова.
   Мгновение - и все это исчезло. И вновь Алексей оказался среди бушующих страстей, среди летающей всякой всячины и посреди всего этого огромная светящаяся дыра.
   "Неужели прошлое для меня навсегда закрыто, - с горечью обреченного подумал Васильев, - неужели я не почувствую обыкновенной радости от обыкновенных человеческих мелочей, неужели я не найду больше пути, чтобы выбраться отсюда, неужели остается одно-единственное, как, подчинившись судьбе-злодейке, разжать пальцы, выйти из-за камня и ..."
   Алексей расслабился, по телу его сразу разлилось такое равнодушие и лень, что цена жизни для него стала чем-то второстепенным, она опустилась на последнее место, и капитан бы уже не отдал за нее ничего. Почему?! Да потому что зачем жить в таком ужасе, потому что жить в нем было невозможно и просто нельзя.
   "Ну, зачем она мне?" - размышлял Васильев, и от подобных мыслей пальцы сами собой разжимались, и ноги сами собой стремились отойти от камня-валуна. А его проповедь тем временем текла своим чередом.
   "Мерзкая! Гадкая! Отвратительная! Ну, зачем, спрашивается, она мне, если уже ты вывален в грязи и нет никакой возможности ее отмыть? А собственно зачем? Зачем ее пытаться сохранить - ведь в моем мире она пошлет мне одни испытания и не потому, что суть мира такова, но и потому, что для человека иного способа существования, как подчиняться и исполнять чужие приказы нет, - ему ничего другого не дано. А все-таки может ..."
   С чего Алексей Васильев принялся размышлять о подобном? Неизвестно, однако, теперь серое вещество капитана заработало в другом направлении. ( Так случается, когда размеренный бег небольшой и стремительной речушки вдруг останавливает воздвигнутая плотина. Некоторое время река продолжает течь так же спокойно и размерено, заполняя все свободное пространство за плотиной, но вот ей становится тесно, она наваливается всей своей силой на препятствие, ищет самое слабое место в плотине и, наконец, пробивая себе путь, вырывается на свободу.)
   Так и сейчас - благоразумие проложило себе дорогу, и Алексей еще крепче ухватился за камень-валун.
   -- Нет, врешь - не возьмешь, - капитан сильно злился на свою слабость и на то, что он ее проявил. Одновременно ему захотелось рассмеяться, показывая всю беспомощность и тщетность своих усилий, с которыми зловещая прорва пыталась засосать живого человека.
   -- Куда тебе со мной тягаться, - продолжал ярить самого себя Алексей; в его голосе, несмотря на некоторое напряжение, чувствовалось столько невероятной легкости, что казалось ему ничего не стоит взять и победить черного зверя, по следам которого постоянно шел он, не догадываясь даже, что изредка, время от времени и сам становился настоящей добычей, преследуемой кровожадным хищником. Пока Васильев еще видел в светящейся дыре одного из многочисленных сторонников его грозного противника, а значит своего очередного врага, вставшего неопределимой преградой на пути капитана, - впрочем, то, что предстало перед ним в образе этакой прорвы, пожирающей все без разбора, и являлось его врагом. Единственно, что упускал Алексей, так это то обстоятельство, которое он совершенно не брал в расчет и пропускал мимо, - дыра была таковой и для черного зверя - она с такой же легкостью, с какой могла расправиться с человеком, разделалась бы и с ним.
   -- Сейчас немного подожду и начну действовать, - капитан, тем временем, продолжал успокаивать себя, прекрасно понимая и осознавая, - нет в нем силы, чтобы окончательно воплотить все свои мечты и желания в действительность, чтобы то, к чему Васильев шел, вдруг в одно мгновение предстало перед ним во всей своей истинной красоте, и, не расплываясь в очертаниях и контурах, а четко выделяя каждую линию, каждую грань, миниатюрно вырисовывая каждый образ и фигуру. Но где это, где сила? Ее просто не было: мечты и желания, которым суждено было сбыться, пока только и оставались мечтами и желаниями, а те образы, так подробно представленные капитаном в своем сознании, наяву существовали очень далеко, и к ним, чтобы добраться, необходимо преодолеть многочисленные препятствия: продраться через густые дебри, перелезть через большие, непреступные скалы.
   А с той стороны сгорал в своем неуемном бешенстве дикий зверь, та самая непознанная черная сила, которая сейчас, словно смертельно раненое животное, пыталось отомстить своему обидчику за нанесенную рану. Как она мечтала наброситься на капитана, разрывая одежду на нем, однако этого никак ей не удавалось сделать, и Алексей начинал чувствовать себя победителем - эдакое прекрасное, воздушное, легкое, поднимающее его над окружающим чувство, слегка, правда, тревожное, заставляющее концентрироваться, но тем неменее достаточное, чтобы придать немного уверенности.
   Одежда на Васильеве трепыхалась, казалось, капитан находился на борту какого-то судна во время страшного урагана, а тот, злодей, только и поджидал удобного момента, чтобы раз и навсегда разделаться с упрямым мореходом. Впрочем, кое-что морскому скитальцу все-таки удалось сделать - он заставил принять участие умудренного опытом моряка в дикой разнузданной пляске бушующей природы.
   Именно в таких плясках человек узнает, что есть свирепая неукротимая сила, именно в такие моменты он начинает понимать все величие жестокости и немилосердия по отношению к себе со стороны стихии.
   -- Но то, в чем я, не является обычным природным явлением. Это нечто больше, это потустороннее, это гораздо страшнее и ужасней, - тихо проговорил Алексей.
   -- А еще природа безразлична как к слабым, так и к сильным, а Оно, напротив, к слабому жестока и немилосердна, к сильнейшему же применяет весь свой богатый арсенал хитрых уловок, и при этом со стороны выглядит настолько жалкой, насколько безжалостной у нее получается быть с первыми ...
   Не успел докончить свой монолог Васильев, как очередной порыв ветра вырвал его из-за камня-валуна, вырвал, словно легкую пушинку, хотя Алексей упирался, всеми способами цеплялся за ускользающую жизнь, и, бросая капитана из стороны в сторону, понес к огромной светящейся дыре, которая подобно гигантскому пылесосу вбирала в себя все инородное: и ту скверну, что потревожило равновесие, и сам мир, точнее то, из чего он состоял. Как только пальцы Васильева соскочили с большого камня-валуна, он в каком-то последнем неистовом желании попытался покрепче ухватиться за него, но получилось совсем не так, как того хотел офицер: руки, описав замысловатую траекторию, успели вцепиться в торчащий из выемки ключ и дернуть его на себя, однако пальцы так и не смогли удержать жалкое подобие ключа и он, отлетев в сторону, сразу затерялся в беспорядочно передвигающемся мусоре и хламе.
   -- А-а-а-а! - закричал Алексей Васильев, и было непонятно: то ли он завопил от ужаса в предчувствии скорой смерти и неизвестности, которые с большим нетерпением поджидали его в этой голодной уродливой глотке, то ли от того, что по своей неосторожности выскочил-таки ключ, и его мечта отомстить за погибших близких и родных теперь улетела вместе с ним в дыру. Она никогда уже не исполниться, никогда не воплотится в реальность, а навсегда останется его мечтой, безжалостно брошенной в грязь забвения.
   -- А-а-а-а! - продолжал кричать капитан, и чем ближе он подлетал к зловещему, желтовато-красному пятну, тем его крик становился все громче и громче, казалось, в нем было столько неутомимого страстного желания не попасть туда, столько здорового стремления уцепиться за что-нибудь надежное, крепкое, что Алексей принялся искать взглядом их. Но все безрезультатно! Как бы капитан не осматривался вокруг себя, стараясь спасти свою жизнь, на пути ничего не встречалось. Только проносившийся рядом хлам и мусор, больно бивший его по лицу.
   Впрочем, Васильев увидел совершенно другое: простирающуюся до горизонта свалку в прежнем своем виде, с кучами отходов, горами битого строительного материала, кое-где просматривались разлитые лужи каких-то химикатов и просто воды, и посреди всей этой отвратительной картины знакомая, злополучная дорога, как всегда утопающая в грязи.
   "Как всегда в прежнем своем состоянии", - стремительно промелькнула мысль.
   -- Черт возьми, я ее вижу, - перестав кричать, вдруг сильно удивился Алексей, - я ее вижу, и куда, в конце концов, делась темнота, куда она исчезла. Господи! она исчезла!!!
   Теперь капитан принялся оглядываться по сторонам, но не для того, чтобы найти свое долгожданное спасение, а скорей из-за того, чтобы увидеть те самые пульсирующие сгустки, однако их нигде не было. Алексею захотелось даже крикнуть: "Ну, где же Вы?" - наверняка безрезультатно, потому что не получил бы ответа, потому что то, что существовало раньше, осталось навсегда в прошлом и в страшных воспоминаниях.
   -- Все возвращается на круги своя, - Васильев не знал радоваться ему или пока повременить, - еще многое, что может произойти: вдруг прямо сейчас все изменится, повернется в совершенно другую сторону.
   Капитан выбросил из головы такие неприятные мысли, и решил посмотреть туда, где впереди маячила светящаяся дыра. Через мгновение он был неприятно удивлен и одновременно сильно потрясен: оказывается эта голодная прорва располагалась не где-то там, на горизонте, а наверху, и теперь Васильев поднимался.
   В голове царила настоящая путаница, Алексей ровным счетом ничего не понимал и начинал осознавать, что еще немного, и он просто сойдет с ума. Неудивительно, ведь офицер видел приближающуюся смерть.
   -- Так стоп! - чуть ли не выкрикнул капитан. Ему очень хотелось все привести в порядок - а собственно, какая разница, что делается у человека в голове, когда он подходит к своему жизненному концу. Пройдет секунда, две, может, три, и эти проблемы для него станут незначительными, ненастоящими что ли, они даже внимания никакого не привлекут.
   Алексей Васильев тряхнул головой, и стало действительно легко: никаких мыслей, даже эмоций и ощущений - все просто и на удивление хорошо; но вот капитан почувствовал, именно почувствовал, как чувствовал до этого. К нему пришло всего одно чувство, которое так ясно и понятно, так доходчиво и просто объяснило, вернее, дало понять капитану, что уже не стоит сопротивляться и противиться судьбе; оно открыло перед ним безрадостную картину всей безрезультативности за что-то бороться, даже за такое дорогое и ценное, как собственная жизнь, и, может быть, от такой безысходности или, может, от внутреннего содрогания при виде того, что должно его поглотить, и неизвестности, ждавшей капитана там, подобно голодному хищнику, у Васильева вырвалось долгое и протяжное, грустное и плаксивое:
   -- Не-ет!
   Сколько оно включало в себя тупой надежды на чудо, глупой бессознательной обреченности, которая все-таки сможет превратиться во что-то благоразумное, и, в конце концов, найдет один-единственный верный выход из создавшегося положения. Алексей пока надеялся, надеялся, хотя прекрасно осознавал и видел, как складывается все на самом деле. Возможно, этим своим криком Васильев и пытался найти его, обнаружить, но время таяло и ничего не происходило; лишь эхо собственного крика, распространившееся вокруг многочисленными звуками, говорило о страшной, просто жуткой тревоге капитана, его напряжении. И действительно, офицер ощущал себя скованный цепями, зажатый со всех сторон врагом, униженный, оскорбленный и доведенный до крайнего предела.
   -- Не-ет! - продолжала кричать в нем радоваться своей победе судьба-злодейка, или та некогда грозная и могучая сила, смогшая все-таки, улучив момент, схватить и утащить его с собой, утащить далеко-далеко туда, где нет свободы, нет жизни, где вообще ничего нет, где человек не имеет даже права влачить жалкое существование мерзкого раба, готового всему и всем подчиняться и все и вся беспрекословно исполнять. Единственно, на что имел право капитан Алексей Васильев так это на крик: на крик, потому что больно, на крик, потому что у офицера кроме него ничего больше не осталось, на крик, который имел сплошную безысходность в океане равнодушия и смерти.
   -- Зачем мне это, - с некоторым сожалением проговорил Алексей, прекрасно понимая, что он добровольно за чье-то постороннее благополучие отдавал себя в руки неизвестной стихии. Вот сейчас она с огромным удовольствием сожрет его и от Васильева ничего не останется: ни памяти, ни доброго слова, ни его самого. Никто не сможет после всего происходящего сказать: "Да это был настоящий человек, человек с большой буквы, человек, которого захватила вечность, но которая так и не смогла его предать забвению".
   Как бы капитан хотел, чтобы о нем сказали именно так - ведь его жертва стоит таких слов, такой оценки.
   Алексей вновь посмотрел туда, где светящаяся дыра, стремительно уменьшавшаяся в размерах, маячила своими габаритами, одновременно угрожая и приветствуя.
   -- Как она близка и, впрочем, как долго все продолжается - поскорей бы закончилось, - итак, существование бывшего капитана милиции столичного ОВД подходило к концу, и он чувствовал это, даже крик стих - наверное, Алексею просто захотелось встретить смерть с некоторым достоинством и пренебрежением к своему врагу.
   -- Сейчас я исчезну, - взгляд был обращен к земле, к тому, что имело жалкий отвратительный вид, но что вызывало настольгию. Для него изгаженный клочок земли казался самым прекрасным и красивым на целом свете, он являлся его родиной, от которой он бы никогда не отказался и которую он бы не предал за все золото мира.
   Господи, как он его любил, что в нем поднималось при виде такой панорамы - нельзя описать простыми словами, как, впрочем, невозможно было описать обычными словосочетаниями то, что сейчас происходило с самим капитаном. Правда, зачем? Зачем рассказывать о человеческой смерти, в ней все равно нет ничего завораживающего, сверхъестественного, она приходит всегда неожиданно, даже тогда, когда ее вроде бы ждешь с минуту на минуту, и все заканчивается: человек уходит в неизвестность, жизнь, тянущаяся непрерывной длинной лентой, вдруг обрывается и все замирает на месте.
   -- Сейчас я исчезну, - Алексей ощущал, что вскоре для него все остановится, а его самого не станет, - так просто и легко, словно и не живой человек вовсе, словно мертвый неодушевленный или давно умерший предмет, как какая-нибудь коряга или куст, облепленный грязью.
   И он исчез, стал частью неизвестности, покрытой грубым забвением. Больше не будет того, кто носил обычное русское имя Алексей с такой же обычной фамилией Васильев, и больше никто, проходя мимо человека, имеющего его, не остановится, чтобы помянуть добрым словом и доброй памятью его однофамильца.
   Через мгновение над истерзанной землей, наконец, воцарилась долгожданная тишина. Как она сейчас была нужна ей, необходима для передышки, чтоб расслабиться, немного передохнуть, слегка привести себя в порядок, подставить, в конце концов, свою остывшую замерзшую оболочку под яркие солнечные лучи и почувствовать их спасительное влияние. А как приятно просто посмотреть на открывавшуюся первозданную красоту земли, именно первозданную, потому что то, что произошло, можно назвать вторым ее рождением. Вид открывался потрясающий, природа стояла нетронутой и девственной, она была своей, родной и, значит, самой близкой, самой прекрасной, доставлявшей огромное удовлетворение и удовольствие.
   Сейчас земля отдыхала и с нее, как с разгоряченного скакуна, пробежавшего не одну сотню верст, исходил пар, но не зловонный, как раньше на свалке, а приятный, душистый, и в такой момент ей даже было невдомек, что рядом могло находиться зло. А ведь находилось ...
   Огромное, какое-то бесформенное, безобразное существо достаточно легко взобралось на невысокий холмик, находящийся невдалеке от того злополучного места - колка с многочисленными голыми и высохшими деревьями, кустарниками, и принялось оттуда внимательно-сосредоточенно смотреть вперед, казалось, оно что-то выискивало взглядом, упорно всматриваясь в даль, что-то желало понять. Наконец, то, что так долго чудовище искало, им было найдено, и бесформенное существо, раскрыло что-то отдаленно напоминающее рот и отвратительно-громко засмеялось, наполняя мир новым, коварным и злым звуком. Сразу же все поменялось: пар, поднимающийся от земли, утратил свои душистые приятные запахи, он стал прежний - пропахший тухлятиной, с привкусом, заставляющим кружиться голову; общая панорама, вроде бы неизменившаяся, перестала быть красивой и приносить эстетическое удовлетворение. Она ужасала, и поэтому хотелось поскорей отсюда убежать.
   А существо продолжало смеяться, правда, смеялось оно неестественно, на каждом вдохе и выдохе задыхаясь и вздрагивая всем своим огромным телом, качая головой и кривя рот, отчего чудовище становилось еще уродливей и безобразней. В тоже время его смех был неживой, леденящий, и природа не могла не почувствовать это: она вдруг задрожала, заволновалась, стала понимать, что грядет новая беда, грядет смерть, вновь идет самое ужасное и страшное в лице бесформенного существа.
   Между тем существо так же неожиданно, как и начало, перестало хохотать. В последний раз окинув прощальным взглядом колок, большой камень-валун, стоящий в некотором удалении от первого, оно повернулось и медленно, сознавая свое величие и силу, гордо неся то, что скорей всего у него называлось головой, пошло по направлению к столице.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"