|
|
Реальность как ее нет
За старшего здесь был Мадьяр. Все вопросы решались им лично, по совести и справедливости. Нужно ли пояснять, что столь зыбкие в нашем кругу понятия как "совесть" и "справедливость" трактовались Мадьяром исключительно по собственному усмотрению? Кому не нравилось - могли валить.
Жили мы весьма компактно: около тысячи гавриков в тесноте и обиде ютились в щелястых бараках, щели в стенах предназначались для вентиляции. Вокруг простиралась песчано-галечная пустыня со скудной флорой и фауной и отвратительными климатическими характеристиками. Пустыня являлась неотъемлемым признаком секторов класса А - Г. Как и любой атрибут и тем более символ, она не поддавалась изменению. Символами значились мрачный овраг, тянувшийся через половину страннолеса, и бараки.
Федул Карацюпа, расхристанный интеллигент, предложивший мне по секрету бежать хором с Мигелем и Симоном, на что я ответил вежливым отказом, пообещав, однако, держать язык за зубами... так вот, Федул глядел на пустыню как на врага, хмуро, со злостью. Глаза его распирала ненависть. Ким, говорил он, слушай, Ким, ты смотришь в небо? Ночью оно прекрасно. Россыпи звезд, Ким. Иные миры. А мы... мы варимся в этом паскудном котле. Свиньи в грязи! Карацюпа распалялся и обличающе тыкал пальцем, худым и, как он правильно заметил, грязным. Там галактики! Их видно! Голос его сбивался, и Карацюпа вещал с придыханием: Малое Магхелланово Облакхо! Большое! Посмотри ночью вверх, Ким. Дауну ясно - у нас Южное полушарие. Малое Облако расположено в созвездии Тхукана, Большое - в Золотой Рыбе...
- Тхукана? - переспрашивал я. Тукан - это птица, а Тхукан что? - Выглядеть глупее, чем ты есть, просто.
- Ммм... - бормотал Федул. - Тукан - это созвездие, это на латыни. Но почему бы не быть Тхукану? Планете Тхукану? У нас, дорогой Ким, - и Федул с превосходством щурился на меня сверху вниз, - сам понимаешь...
- Понимаю, - скорбно вздыхал я, разводя руками. - Обед кончился. Пошли. - И мы брали тяпки.
Моя делянка под картошку, рис и овощи находилась рядом с лесом, по соседству с делянками камрадов. Особо не вкалывая, мы добывали хлеб насущный: всё росло как на дрожжах. Пейзаж портила угрюмая, ржавого оттенка пустыня, и мы содрогались при мысли о том, каково бы нам пришлось без делянок и без леса. Ишачь не ишачь, а толку? Проще лечь и сдохнуть.
В лесу водилась дичь, там же промышляли грибами и ягодами. Рыбу Мадьяр выдавал со склада, по праздникам. Склад, забитый под самые стропила и увешанный замками, усердно охранялся. По сути, земледельческие и охотничьи потуги "коммуняк" - так презрительно обращались друг к другу местные, годились курам на смех: материальная база, она же хранилище, она же склад, неиссякаемый источник благ, штамповала до полутора десятков наименований продукции в день. Но между нами и генератором всего на свете пролегала пропасть, где ловко шуровала волосатая лапа Мадьяра.
Строгий председатель раным-ранёхонько гнал мужиков "в поля" и в лес - работать. На то и коммуна. Мужики ворчали, но пара ленивых выстрелов с вертухайского периметра настраивала на рабочий лад. Выбывших из строя жмуров оттаскивали в лес, где скидывали в овраг. Клочок страннолеса площадью в семьсот-восемьсот гектаров вопреки традициям начинался за северными воротами. Запад напрасно ждал мертвецов, мертвецы теперь отправлялись в другую сторону. Мадьяр как-то обмолвился, что благодаря приданному общине статусу "Бейт" атрибутивность леса понизили до четверти от номинала, и народ отвел душу всласть, изгаляясь над вечнонезыблемой данностью. Это случилось так условнодавно, что страннолес прочно вошел бытность следующих поколений как нечто само собой разумеющееся и ничуть не поражал воображение. На лесе практиковались все, кому не лень, он де-факто служил полигоном для вертухаев, и там же отрабатывали со-настройку волеизъявления перед референдумом, сметая в труху деревья и лесных обитателей, нелепых птиц и зверей. Только овраг оставался нетронутым. Представляю, с каким удовольствием гаврики разнесли бы его в лоскуты, заодно с бараками и пустыней.
Коммуне "Эксп." еще повезло: сволочная пустыня, где тепло, где тем не менее что-то растет, едва ли сравнима с атрибутами иных секторов - голой скальной грядой или заснеженной тундрой, или кляксой островка, затерянного в океанских волнах, не говоря уже об агрессивной среде неосвоенных планет. Есть желание ковыряться на делянке в метель и собачий холод? В шторм? В камнепад? Ну и заткните пасть. А страннолес? Чем не подарок, за неимением прочего?
И всё-таки многим не нравились ни обстановка, ни обычаи, ни соседи по нарам, ни текучесть сектора. Правда, думаю, текучесть обуславливалась статусом общины. Сектора-то везде одинаковы, затрепанные кальки с физико-географических зон и подзон старой Земли. То, что мы потеряли навек.
Кому в доску осточертело и кто втайне досадовал на минуту слабости, когда любопытство в образе лукавого пихнуло человечество под бочок, мол, давайте, чего вы? а удача отвернулась, закрыв глаза, - могли валить сразу, не дожидаясь законного срока. Но тогда уж без претензий на дырку в черепе или промеж лопаток. Поэтому те, кто решил сделать ноги, не бросались в бега очертя голову. Себе дороже. Обычно тихушники не сплачивались в группы: ведь что знают двое, знает и свинья. Готовились поодиночке, долго и тщательно.
Я тоже готовился, и тоже скрупулезно. Единственное, что пока удерживало - страннолес. Диковинный, совершенно чуждый человеческому. Хотя таким его сотворили люди. Я любил гулять по тенистым тропинкам, забираться в чащобу, собирать ягоды и кормить с рук непуганое зверьё. Непуганое потому, что лес слишком часто изводили под корень, а затем восстанавливали заново.
Своими мыслями я ни с кем не делился, и жизнь шла привычным распорядком. Народ работал, пел, пил, отдыхал, устраивал склоки, злоумышлял против власти, срывался в самоволку. Вертухаи надзирали и пресекали. Изредка на кого-нибудь падало подозрение; если оно подтверждалось, субчика в момент препровождали на скорый и правый суд совестливого Мадьяра. Особо не задумываясь и не вникая в подоплеку коллизии между членом общества и обществом, Мадьяр лепил обвиняемым вышку с конфискацией. Приговор исполняли в овраге, где каркало сытое воронье. Весомый процент от конфискованного отходил доносчику, поэтому стукачи в коммуне не переводились, а крылатые падальщики до того зажрались, что при виде расстрельной команды вяло ковыляли прочь, даже не пытаясь взлететь. Разлагающееся на дне месиво бросало в дрожь и новичков, и тертых волчар.
Благодаря высокой на определенном статусе текучести сектора овраг самоизолировался, в том числе и от леса, не угрожая эпидемией. Но воняло от него дай боже. Как выкручивались там, где текучесть не превышала требуемого минимума, я не больно-то задумывался. Они небось и о референдумах не слыхивали, чтобы хрясь мачеху-природу по морде, а далее - сим повелеваю... Впрочем, выпутаться из затруднительной ситуации можно идя от обратного: не хоронить в овраге, не тиранить подданных, а наоборот - заботиться и наделять равными правами. В некоторых коммунах режим принимал либеральный уклон: с бухты-барахты в расход не пускали. Насколько мне известно, либеральные режимы плохо кончали.
Надо ли говорить, что некогда любимой игрой всех без исключения жителей общины была незамысловатая и вздорная "в падлу"? "В" - от "вычисли", а может, от "выстрели". Вариантов не счесть. Хочешь бежать сам? Осади товарища, чтоб не мешал; попутно выкажешь лояльность и отведешь подозрения от собственной персоны.
Когда, дай бог памяти, три условногода назад народишко резко подсократился в количестве и качестве от бессмысленной пальбы, Длинный Ури, зампред и без пяти минут преемник, высказался в том плане, что ша, ребя, завязывай с беспределом. Кто не дотумкал, тем объяснили короткой очередью. Еще умник Ури придумал для несогласных с политикой нашей миролюбивой коммуны эдакую поблажку, нехитро обозвав кинутый народу пряник "Днем побега".
Отныне и присно рвать когти в упомянутый день не возбранялось. Запрещалась лишь явная подготовка к оному и, вестимо, уход в неурочное время. Кто спалился, гнили в овраге. У кого хватило сил дотерпеть, могли линять, куда заблагорассудится. Разумеется, с крохотным условием. Что ли Ури совсем дурак?
Завтра - гип-гип-ура! - наступал ДП, и я пораньше завалился спать. Люди ходили напряженные и злые, а мадьярские вертухаи буквально истекали ненавистью к ближним. Завтра наконец-то брожение устаканится: накопленная желчь плеснет грозным, рокочущим валом, разбивая в щепки чьи-то надежды и судьбы, и вновь на пару-тройку месяцев установится благодатное затишье. Затем история повторится.
Белка, посаженная в колесо, крутит его до изнеможения. Человек, в сущности, ничем от белки не отличается. Взять, например, нас... Хотя есть в этом и рациональное зерно, определенно есть: человек, в конце концов, на то и двуногое прямоходящее, чтоб из проклятого колеса вырваться. Однако любой побег - дело интимное, а масса индивидуальность подавляет. По определению.
Сладкий пряник умника Ури обернулся кнутом с петлей. Во время ДП беглецы инстинктивно формировали группы, ничем фактически не связанные. Естественно, новоявленные конгломераты, где каждый тащил одеяло на себя, оказывались нежизнеспособными в смысле управления. Их легко выслеживали и уничтожали, либо по указке Мадьяра водворяли в лоно родной общины, дабы худо-бедно поддерживать численность населения, так как она, зараза, перманентно стремилась к нулю.
Новички, на фене - сопляки, возникали эпизодично. Плотность распределения зависела хрен пойми от чего, и новенькие, чей тоненький ручеек наперекор традиции тек от южных ворот, не покрывали убыль населения. Ури и Мадьяр чрезвычайно кстати подсуетились с провозглашением "вольницы" ДП, ухлопав таким образом парочку зайцев. Во-первых, снизили процент негатива и отвели его за пределы коммуны. Во-вторых, заимели приличный инструмент регулировки вверенного стада и количественно, и структурно.
Помилованные беглецы вели себя относительно смирно, накидывая тем самым административной верхушке дополнительное преимущество по части организации быдла. Быдло не возражало.
Тупо-тупо, долго-долго, упрямо-упрямо колесо продолжало вертеться. Эй, навались скопом! Скопом сподручнее. Даже доказывать не надо.
Задремавшему мне снился трагический сон про коллективное бессознательное, из которого толстая кухарка в цветастом фартуке с оборками лепит, что ей вздумается и с какой угодно начинкой. Мадьяр на роль кухарки очевидно не тянул. Скалка, не более. Удивляло другое - результаты недавнего плебисцита. Видимо, повар отлучился - до ветру или по важному делу, не суть важно. Тесто вспучилось и поперло из квашни. Судите сами.
На последнем референдуме по мироустройству постановили, в частности:
1) солнцу быть не красным, а зеленым - красное надоело;
2) воронам каркать мелодично, по-соловьиному; падаль жрать быстрее - опять-таки надоело и, извините, воняет;
3) запретить аркадное оружие, приблизив ТТХ к настоящему - никому, знаете ли, не нравится, когда в твоем умудренном здешним бытием теле насверлит дырок лоховатый сопляк;
4) сократить период ДП с пяти условномесяцев до трех, ибо невмоготу.
Пункты за номером три и четыре навряд ли понравились бы кухарке. Если, конечно, высшая ипостась, кухарка в фартуке, существовала и наблюдала за процессом. В чем я порой сомневался, полагая, что амплуа бородача с моноклем и молнией наперевес предпочтительнее для электромонтера, который бы ковырялся в мироздании точно в распредпульте с некой отрешенной задумчивостью на челе. Мы подчас делаем то же самое, достав после обеда зубочистку.
Согласно доктрине, навязанной агитотделом Ури, в "День побега" община избавлялась от "прикормленных гнид", ну а "гниды" соответственно разношерстным убеждениям спасали душонки для жизни вечной, в которую мы и такие как мы по официальной идеологии должны не то чтобы не верить - плевать с присвистом. Насчет здоровья и целостности шкуры драпанувших разговор сводился к простой и донельзя конкретной фразе: "Удрал - значит, удрал. Нет - извини". Шансы довольно весомые, один к трем. У "мерзавцев" фора, у остальных развлечение. Всё по-честному.
В действительности шансы равнялись исчезающе малой величине. Я давно понял: уйти можно только одному; если удавалось вырваться группе, то вскоре из нее по образу и подобию сколачивалось новое братство во всей первобытной красе и жестокости.
Об этом свидетельствовали прошлосны. Тема прошлоснов - табу, их мало кто видит, о них не говорят, за распространение порочащих коммуну сведений - пуля в затылок. Пуля на краю оврага. Мертвый, ты падаешь вниз; туда, где в груде тел лежат мертвые они, твои прежние воплощения. Это страшно.
Овраги в коммунах ужасны тем, что в каждом наверняка есть мертвая копия тебя. Где-то одна, где-то больше. Если учесть, насколько огромен мир, а судя по прошлоснам, он огромен, и учесть среднюю продолжительность жизни лет в сорок, то наличие мертвых копий тебя везде и всюду сводит с ума надежнее любой шизофрении.
Впрочем, я не двинулся по фазе, ни сначала, ощутив истинную картину бытия, ни после, когда, украдкой расспрашивая памятливых в час прибытия новичков, вбрасывал намеки и, следя за реакцией, уловил главное. Мы белки. Мы в колесе. Иногда мы осознаем наличие предыдущих витков. И это не сумасшествие, даже если лично вы съехали с катушек, прочувствовав безграничную подлость вершащегося действа. Сумасшествие начнется позже, когда колесо остановится. Уточню - если колесо настоящее. Если нет, то... не знаю. Безумие считать реальность вымыслом.
Я не собирался останавливать колесо. Я хотел из него выскользнуть. Насовсем.
Пусть в ничто, в смерть, но выскользнуть. Противно быть белкой.
Мне, самому молодому в общине, на днях исполнилось тридцать условнолет; отмотав положенный срок, я уверенно переместился в категорию старожилов, и в моих обязанностях среди прочего числилось ни много ни мало - думать и размышлять. Наверное, где-то наверху ошиблись: пьяный электрик закоротил не те клеммы, и вот пожалуйста - мне вменяется думать. Весьма расплывчатая формулировка, не находите? Я бы лучше торговал пирожками на углу или штамповал винтари с оптикой на заводе имени товарища Лямкина. Но судьба распорядилась иначе.
Годков пять назад овраг на суровом Таймыре пополнился дюжиной неприкаянных душ, и судьба, хихикнув, спихнула меня в образцово-назидательный гадюшник, коммуну "Эксп.". Пройдя южными вратами, я предстал перед Длинным Ури; зам. Мадьяра нарек меня Акимом и определил род занятий. Чем Мадьяру не понравилась заглавная "А" в имени, я не знаю. Подозреваю, тем, что на "А" в общине никого не нашлось. К тому же "А" - производное от "Алеф". Мадьяр вымарал в гроссбухе злосчастную букву, начертал: "исправленному верить" и поставил роспись ниже штампика "Председатель "Эксп." М. Мадьяр".
Урезанное "Эксп." навевало грустные мысли о цели и предмете нашего здесь пребывания. Несмотря на царившую в коммуне анархию я выжил. На новом месте меня звали Ким, в честь сами догадайтесь чего; старого имени я не помнил, но почему-то в редких прошлоснах первым слоем всплывал некто Валерий. Занимался он тем, что выступал на арене феерического заведения "цирк". Слово "цирк" для меня ни бельмеса не значило, как и выражение "синхрофазотрон тебе в печенку" (так бранился директор цирка), хотя я интуитивно ощущал, что первое связано с развлечениями и спортом, а второе - с физикой.
Рыжий атлет В. Бурмистров ни капли не походил на щуплого невысокого Кима, но мускулы у красавчика бугрились где надо, и девчонки гирляндами вешались на бурмистрову шею. Я только сглатывал при виде такого изобилия: в усеченном "Эксп." женщинам не нашлось места.
Вторым слоем проклевывался лощеный франт с тараканьими усиками, Эдмон. Франт жил в городе с названием Париж и говорил... хм, говорил он на чужом языке. Однако я отлично понимал его за исключением тех ситуаций, где мой опыт и осведомленность пасовали перед нетипичными для нашей модели фактами. Франт Эдмон тоже, надо полагать, был мной. Или я им. Без разницы.
Слои распадались на пленочки. Пленочки являлись версиями пространственно-временного существования В. Бурмистрова и франта с тараканьими усами. От несметной массы вариаций пухла голова. Я бы с удовольствием обменял нынешний слой на те.
Сегодняшний слой беден на варианты и не грешит разнообразием. Почти везде - коммуны, бараки, нищета, грязь, расстрельные овраги и неуклюжие попытки войны за территории. На хрена они, эти территории? Пустыни, горы, льды - на хрена? Да, символы. Согласен. Но почему? Что, других нет? Засуньте в задницу ваши символы и дрянные идеи, я не хочу расхлебывать за род людской! И вряд ли кто хочет - но хлебают. Полной чашей.
В отдельных коммунах при наличии склада и делянок свирепствует голод. Абсурд! Мир будто свелся к уныло-скучной точке, и эта точка отразилась под многими углами, проецируя себя в бесконечность. Боязно представить, до чего уродливым будет грядущий слой. В том, что он настанет через надцать условнолет, я не сомневаюсь.
- Красная коммунистическая грязь, - цедил сквозь зубы интеллигент Федул, одолеваемый приступом мизантропии. - Навозники. Дай им волю, превратят в навоз всю галактику, и до соседних дотянутся, загадят. Получите, граждане, и распишитесь. Вот вам Тхукан, вот Помойное Магелланово облако, а взамен Золотой Рыбы - солитерная таранька.
- Скверна затопила мир! - проповедовал Федул, влекомый конвоем к северным воротам. На Карацюпу за сутки до побега донесли подельники, то ли Мигель, то ли Симон. - Под завязку! - вопил бедолага, возомнив себя мучеником, и рёк коммуне глад и мор. - Вы грязь! - бранился интеллигент Федул, и сейчас не опустившийся до вульгарного мата. - Ржа, что разъедает социум! Превращает его в пустыню! Квинтэссенция зла!
Грустно признавать его правоту; грустно осознавать, что ничего нельзя сделать. Вспышка озарения соединила в моем мозгу "красную грязь" и "Тхукан". Мы давно не на Земле, от Земли осталась лишь тень, мертвое имя. Нынешний слой и есть красная грязь псевдопланеты.
Тхукан, твои кровавые сны убивают во мне человека.
Я бы с радостью согласился на прошлосны с цирком или городом Парижем, на прошлый слой, но они подобны золотым песчинкам в отвале пустой породы снов о настоящем, где мое имя - стертый пятак, где меня зовут, как захочется администрации, где я прозябаю в коммунах от севера до юга, и от запада до востока, и где я валяюсь в трупных оврагах с дыркой в затылке или во лбу.
Великим счастьем оказываются варианты слоя, где мальчик Нико работает уличным продавцом; в пятнадцать условнолет его сбивает машина, иногда насмерть. Иногда юный инвалид Костя просит милостыню, сидя в коляске у маркета. Иногда внештатный корреспондент Яков бодро ковыляет в редакцию желтой газетки "УФО", стуча обутыми в башмаки протезами. Иногда будущая мать Ярика, восемнадцатиусловнолетняя студентка мехмата, залетев по пьяни, делает аборт. Но даже аборт лучше гнусного оврага.
Еще попадаются варианты с оружейным заводом. Они размерены и неторопливы. Клим от рождения и до старости живет в городе имени товарища Аметистова, заканчивает профессиональное училище имени товарища Хлебникова и работает на заводе, носящем имя товарища Лямкина. В именах упомянутых товарищей, как и в биографии токаря Кирилла, бывают незначительные вариации. Фрезеровщик Клемент умирает в больнице в сорок пять условнолет от черепно-мозговой травмы, полученной в бытовой драке. Смерть в больничных покоях не чета гибели в овраге.
Есть и абсолютно выдающийся вариант, он неизменен в каждом слое, меняется только ФИО: академик Аким Яковлевич Столпер/Валерий Игоревич Бурмистров/Эдмон Жюль Рене почиет на лаврах в блеске и славе, открыв и теоретически обосновав, а затем и практически подтвердив способность человеческого мышления к слиянию в надсознательный процесс и обретению таковым силы вселенского закона для воображаемого пси-облака людских чаяний и устремлений на границе реального и несбыточного, где творцами макрокосма выступаем мы сами.
Жаль, что по Эдуарду Гартману, философу-идеалисту из второго слоя, процесс иррационален, и сознание, его породившее, быстро становится заложником бессознательного, а достижение счастья теряет смысл, и поэтому невозможно.
Опровергая концепцию Гартмана, в уникальном фантастическом варианте к звездам в составе интернационального экипажа летит Хаким Сибгатуллин, летчик-космонавт, родившийся еще в Татарской АССР. Он надеется, что именно его экипажу посчастливится обнаружить жизнь на иных планетах и, быть может, вступить в первый контакт, за которым наступит новая эра в развитии земной цивилизации.
Но, следуя известной пословице "свинья грязь найдет", где-то на краю выдуманной ойкумены, под храп и матерки в щелястом бараке коммуны "Эксп." спит, набираясь сил перед завтрашним побегом, условнотридцатилетний Ким, который задумал навсегда исчезнуть из макрокосма-бедлама, из сбрендившего универсума, чьи творцы оказались заложниками ими же порожденных тварей.
Возможно, выпадение мизерной детальки из громадного механизма на границе реального и несбыточного заставит колесо вздрогнуть. И глыба закона даст трещину. И процесс - та самая кухарка в фартуке, месящая людское тесто, распадется на миллиарды человеческих сознаний.
Быть может, растерянно моргая, половина очнувшихся скажет: "Что же мы наделали, люди?"
Быть может, вторая половина присоединится к этому больному вопросу.
Наверняка минута слабости вновь толкнет их в объятия овеществленной фантазии.
Скрестите пальцы за спиной, на удачу, чтоб не отвернулась от несчастных.
Второго шанса не будет.
20 - 25.02.09
|
|
|