Лев Георгиевич Загоскин не без оснований относил себя к славной когорте истинной российской интеллигенции. Он много размышлял о разных предметах, взгляды имел прогрессивные и очень любил народ. Особенно, горничных.
Жена его, Лизавета Прохоровна, женщина ограниченная и не умная, к тому же - купеческая дочь, не могла, разумеется, понять и разделить увлечений своего мужа, а потому часто устраивала ему дикие и совершенно безобразные скандалы. Особенно, когда Лев Георгиевич, будучи натурой страстной и широкой, дарил очередной "золушке" что-нибудь из жениных драгоценностей.
Тут уж в ход шло всё. Слёзы и причитания, рассказ о загубленной жизни и совершенно уже неприличные намёки на проигранное в карты приданое... В этот раз кошмар длился уже третий день. А всё из-за чего? Из-за паршивых серебряных (не золотых даже!) серёжек, которым грош цена в базарный день.
Всё было напрасно. И уверения, и обещания. И даже клятвы. Тщетны были и попытки объяснить глупой и алчной купчихе идею социальной справедливости. Ведь, если вдуматься, горничная Лушка тоже человек и вполне имеет право носить серебряные серёжки. Ведь, если опять же вдуматься, он, Лев Георгиевич, выступил тут в роли прекрасного доброго принца, или, по крайней мере, социалиста-революционера, щедро раздающего награбленное у купцов и буржуев. Впрочем, последнюю мысль Лев Георгиевич озвучить не решился, зная по горькому опыту, как метко его супруга умеет кидать фарфоровые тарелки из последнего, ещё оставшегося у них сервиза. И его же упрекает в мотовстве. Вот она - женская логика!
Дело осложнялось ещё и тем, что вскорости ожидался очередной визит тестя. Прохор Порфирьевич имел долю в золотых приисках где-то на Урале и в столицу приезжал не часто. Но когда приезжал - всегда останавливался у дочери. Хотя, при его-то деньгах, мог бы поселиться в любой гостинице - хоть в "Астории", хоть в "Европейской". При них и рестораны очень даже приличные. Так ведь нет - экономит, скопидом.
А то, что жизнь Льва Георгиевича, и так не лёгкая, совсем уж переворачивается с ног на голову - до того господину золотопромышленнику и дела нет. Он ведь, в этих своих старообрядческих скитах, нравов набрался совершенно диких. Не пил и не курил. И другим, гад, не давал. А как прикажете рассуждать о судьбах России без хрустального графинчика? И даже без душистой папиросы? Не идут в голову дельные мысли. Вот хоть ты тресни - не идут!
Вдобавок, тесть без конца заводил разговор о том, что не худо бы Льву Георгиевичу поступить куда на службу, аль иным каким делом заняться... Не сидеть же до старости у жены на шее. Напряжённые размышления о тернистом пути российской государственности, одичавший на своих приисках, купец делом не считал.
С другой стороны, визиты тестя имели и свои плюсы. Поскольку он всегда давал дочери сколько-то денег, то можно было расплатиться с самыми неотложными долгами, стол становился обильнее и благородней. Лизавета Прохоровна расцветала, становилась весёлой и на мужа не ругалась, а всё ворковала с папенькой, рассказывая про новые платья и шляпки, покупку которых старый жмот нет-нет да и субсидировал. А что курить приходилось на заднем дворе, да в винную лавку бегать украдкой, так русской интеллигенции не привыкать муки терпеть. Все передовые гимназисты так живут...
Вот и сейчас, в преддверии высочайшего визита, в семье Загоскиных воцарился счастливый мир. "Дело о серебряных серёжках" было временно приостановлено, и Лев Георгиевич был условно амнистирован. Даже и Лушка не была изгнана с позором, а только лишь принуждена сдать Лизавете Прохоровне пресловутые серёжки.
Сие соглашение было легко достигнуто, ввиду того, что невозможно было до приезда любимого папеньки найти новую служанку, согласную совмещать должности и горничной, и кухарки, а сама Лушка не хотела излишней огласки этой истории, поскольку её жених, дворник Степан, руку имел тяжёлую.
По какому поводу, Лев Георгиевич невольно задумался о том, как хорошо и правильно живёт простой народ. И как это справедливо, когда нашкодившая баба боится своего мужика. А когда человек тонкий и образованный вынужден уворачиваться от фарфоровых предметов - это очень неправильно. И общество, в котором такое возможно, отнюдь нельзя считать совершенным. И судьба такого общества...
- Не стой столбом! - прервала его мысли Лизавета Прохоровна. - Пошли! Обед стынет...
"Любимый папенька" прибыл через два дня, сразу после завтрака. Был, против обыкновения, хмур и неразговорчив. Поздоровался с зятем, посетовал на плохие дороги и, объявив, что ему необходимо переговорить с дочерью, прошёл с ней в её комнату.
Лушка и Лев Георгиевич остались перед закрытой дверью. Происшествие было загадочным и необъяснимым. Поневоле лезли в голову разные мысли. Обанкротился, видать, господин золотопромышленник. Оно, конечно, так ему, кровопийце и надо. Но деньги... Откуда будут поступать теперь деньги? И как прожить без них в этом грубом и жестоком мире?
Впрочем, пока хозяин предавался, по своему обыкновению, напряжённым размышлениям, расторопная служанка приступила уже к практическим действиям и вовсю полировала замочную скважину своим хорошеньким чутким ушком, издавая время от времени приглушённые ахи и охи.
В нужный момент она, однако, успела отскочить и принялась деловито собирать со стола оставшуюся с завтрака посуду. Лев Георгиевич продолжал стоять столбом посреди столовой, но подозрений не вызвал - это была его обычная поза. Да и не до того тестю, похоже, было.
- Вот что, - Сказал Прохор Порфирьевич, окинув всех каким-то тоскливым взглядом, - ехать мне надо.
- Но папенька, чаю хотя бы...
- Да, да! - поддержал жену Лев Георгиевич. - Как же так, без чаю-то? Лушка в миг сообразит, чай и самовар-то ещё не остыл.
- Ехать надо, - повторил Прохор Порфирьевич.
Обнял дочь, крепко пожал руку зятю. И отбыл, категорически запретив себя провожать.
- Что случилось? - встревоженно спросил Лев Георгиевич у жены, как только дверь за папенькой закрылось.
- Да... Ничего особенного. Спешит очень.
- Но... Почему? У него всё в порядке?
- Да. Дела только...
- Дела... - с сомнением протянул Лев Георгиевич. - А он... Он оставил...
Жестом заправского фокусника она выхватила из выреза платья довольно солидную пачечку кредитных билетов.
- Тысяча рублей ассигнациями!
Лушка восторженно пискнула. Хозяин дома снова обратился в соляной столб. Он опять думал. Известие, конечно, приятное. Денег - и на том сходится большинство мыслителей - много не бывает. Но... Уж больно много. Уж больно необычно. Как бы сегодняшнее счастье не вышло завтра боком... А жена, дура, цветёт. Не понимает. Странно, вообще, что деньги свои Прохор Порфирьевич отдаёт дочери. По всем канонам старообрядчества, деньги надо давать главе семейства. А уж он бы распорядился. Эх, как бы уж он распорядился...
- Вот, - сказала Лизавета Прохоровна важно, протягивая пятидесятирублёвую бумажку Лушке. - Жалование тебе три месяца не плачено. Остальное - на хозяйство!
- Барыня! Да мы... Да завсегда... - задохнулась Лушка.
- Это вот тебе. Дорогой! Ау! Это - тебе. На папиросы.
Лев Георгиевич вышел из столбняка и спрятал банкноту в карман. Хотя несправедливость раздела потрясла его до глубины души. Но российский интеллигент должен стойко терпеть все муки. Таково его, российского интеллигента, предназначение. Кроме того, пятьдесят рублей... Сумма, прямо скажем, изрядная. Сколько можно сделать полезного!
Поступление столь большой денежной дотации изменило все планы. Дом Загоскиных временно опустел. Лизавета Прохоровна решила немедленно поместить полученные средства в банк. Сумма-то немалая - мало ли что. Лушка побежала на базар, что обещало в перспективе обильный и вкусный обед. Даже и хозяин дома, оставив на время свои думы, решил предпринять некоторые практические действия - знал он, что глупая Лушка ни водки, ни папирос не купит.
Впрочем, Лев Георгиевич, как самый деловой, обернулся быстрее всех - и винная лавка, и табачный магазин были буквально в двух шагах. Потом, сгибаясь под тяжестью корзин, вернулась Лушка. Тут же отправилась на кухню и занялась приготовлением обеда.
Позже всех явилась жена. Судя по обилию пакетов и картонок, не все деньги она оставила в банке. Делать ненужные траты было, конечно, неразумно, но Лев Георгиевич даже не стал ничего говорить. Знал, что бесполезно. Да и, в ожидании обеда, приступил он уже к дегустации "Шустовской". А после нескольких рюмочек так хорошо думалось о Балканском вопросе...
Отвлекаться, однако, пришлось, поскольку Лизавета Прохоровна постоянно вбегала в комнату, демонстрируя купленные наряды - один кошмарней другого. Но, как и дипломаты на международном конгрессе, Лев Георгиевич не мог сказать того, что думал.
- Да, дорогая, - говорил он, пытаясь придать голосу восхищение, - чудесная шляпка. И всего пятнадцать рублей? Сколько!? Пятнадцать? За эту...
Лев Георгиевич быстро осушил очередную рюмку. Поперхнулся. Закашлялся.
- Да, дорогая, - выдавил он наконец, - тебе очень идёт...
- А вот посмотри, какой симпатичный зонтик!
- Зонтик? Но у тебя уже есть три зонтика!
- Они красные. А этот - светло-синий. К моему новому пальто.
- К твоему новому пальто?
К счастью, появилась Лушка с огромной супницей. Мука была прервана. Началась весёлая суета. Появились щи с солидными кусками мяса. Кулебяка с несколькими сортами фарша. Стерлядь. Ведь есть же разумные способы траты денег. Не на пятый зонтик и не на третье пальто. Поневоле придёшь к атеистическому мировоззрению. Ибо мироздание устроено неправильно. И не могла высшая сила... Да что высшая сила! Даже Лев Георгиевич устроил бы всё лучше и правильней - если бы ему доверили эту тысячу...
- Дорогой! Ау! Опять стоишь столбиком? Как хомяк в зоопарке, ей богу. Садись за стол!
После обеда Лизавета Прохоровна снова занялась новыми нарядами. Лушка восхищённо охала. Даже и Лев Георгиевич, отрываясь от графина и рюмочки, цитировал бессмертного Богдановича: "Во всех, ты, Душенька, нарядах хороша..." Но... Ни оханья Лушки, ни поэтические изыски мужа, не могли удовлетворить её мятущуюся душу. Ей необходимо было истинное торжество. Над Марией Алексеевной, коллежской асессоршей.
Потому, выбрав, с точки зрения Льва Георгиевича, самую безвкусную шляпку и самое неприличное платье, жена его вильнула хвостом, и... Отправилась в гости к коллежской асессорше. Там её особенно никто не ждал. Не настолько, конечно, чтобы вытолкать вон. Но, близко...
А в это время. Лушка убирала со стола грязные тарелки. Лев Георгиевич думал о России. И смотрел на Лушку. Как истинный либерал, и даже, типа, революционер, он хотел слиться, в блаженном единении, с народом. Поскольку из народа близко от него была только Лушка, то...
- Ах барин, - целомудренно верещала Лушка, ловко увёртываясь от его рук, - не к добру это. - Вас жена заругает, меня Степан прибьёт...
Степан. Дворник. Он нарушал целостную картину мира. Грубое, примитивное существо. Объявил себя женихом Лушки и посягает теперь на её женскую свободу. Мешает ей быть счастливой с умным, понимающим человеком... С другой стороны, дворник - это тоже народ. Или нет? Дворник - часть административной системы, прислужник царизма. И никаких прав на Лушку он иметь не может!
- А Прохор Порфирьевич-то - пискнула Лушка, убирая барскую руку со своей груди, - оставили Лизавете Прохоровне шкатулку. И велели не открывать.
Шкатулка? При чём тут какая-то шкатулка? Жены нет дома, и этот, жених, тоже где-то что-то метёт. Самое время дать волю затаённым чувствам и слиться в волшебном...
- А в шкатулке-то бриллианты...
- Бриллианты? Прохор Порфирьевич сказал, что там бриллианты!?
- Сказать-то они ничего не сказали... Сами посудите, кто же про такое скажет?
- Так с чего же ты решила...
- Так ведь, что ещё-то может быть? Ну, не бриллианты, так рубины какие. Или изумруды...
Да уж, все бабы дуры. Хотя... Мало ли что тестюшка мог на своём прииске отрыть. Мог и украсть. Мог и зарезать кого. У них там, на Урале, это запросто. Дикий народ, жизнь - полушка... И ведь догадался, паразит, в его доме добычу спрятать! А ну как полиция!? Кто ж поверит, что не знал? Заявить, немедленно заявить!
Однако... Прилично ли российскому интеллигенту бежать в полицию? К царским сатрапам? Тесть, хоть и кровопийца, не чужой же человек! И, если в шкатулке бриллианты... А может и векселя на предъявителя... Не лучше ли, чтобы эти преступные богатства послужили хорошему большому делу? Ведь сколько можно сделать полезного! Например, уехать в Ниццу. С Верой Холодной. Эти актрисульки только в псевдонимах холодные. А за деньги... И, если деньги эти принадлежат человеку возвышенному и понимающему...
А Лушка уже достала откуда-то ключик. Лушка убиралась везде, и в комнате барыни тоже.
Женщина есть сосуд греховный, орудие дьявола. Без них чистый духом мужчина воспарил бы в неведомые выси. Бриллиантами мостили бы улицы, а презренное золото шло бы только на изготовление унитазов. Но... С кем тогда ехать в Ниццу. И... Зачем тогда вообще жить?
- Барин, - прошептала Лушка, - времени-то мало. Пойдёмте! А ключик - он вот.
Они вошли. Устроили небольшой обыск. Шкатулка, впрочем, была почти на виду. За толстым томом французского романа. Открыть её было трудно. Но, наконец, что-то щёлкнуло и крышка приподнялась. Раздалось тихое шипение и выползло облачко белесоватого дыма. Облачко поднялось к потолку и исчезло.
Лев Георгиевич пощупал пальцами. В шкатулке ничего не было! Ни одного бриллианта. Ни одного завалящего золотого червонца. Вообще ничего. Даже пыли.
- Ах, барин, - прошептала вдруг Лушка испуганно. - Чёрта мы с вами выпустили.
Пришлось её обнять.. И поцеловать. И... Зато она чертей бояться перестала. А жена пришла уже потом. Очень удачно вышло.
Удачно-то, оно, конечно, удачно... Хотя, сначала всё действительно было хорошо. Шкатулку закрыли и защёлкнули на замочек. Одежду свою привели в порядок. Так что к приходу Лизаветы Прохоровны жизнь текла уже обычным порядком. Лушка махала тряпкой. Лев Георгиевич притворялся, что пьёт водку. Очень натурально притворялся. Даже Вере Холодной бы так не сыграть.
Так что хозяйка ничего и не заподозрила. Тем более, были у неё другие поводы для волнения.
- Эта дура! Эта коллежская асессорша! Ничтожная майорша! Её! Её платье было шикарнее моего!
- Не может быть! - пискнула Лушка.
- "Во всех, ты, Душенька, нарядах хороша..." - Лев Георгиевич не нашёлся что сказать и снова процитировал бессмертного Богдановича.
Это было то, что надо. Лизавета Прохоровна несколько успокоилась и взглянула на мужа почти влюблённо. Ну, то есть, без обычной ненависти. Лев Георгиевич, который был в самом прекрасном расположении духа, немедленно подскочил к супруге, поцеловал ей ручку и даже попытался предпринять и ещё более нежные действия. Супруга посмотрела на него странно, однако, после некоторого колебания, всё же оттолкнула и, как всегда, сославшись на головную боль, удалилась в свою комнату. Лев Георгиевич пожал плечами и вернулся к графинчику.
Разбудил его жуткий вопль. Он проснулся, и некоторое время не мог понять, где находится. В комнате было уже не совсем темно - тусклый рассвет струился сквозь грязное стекло. Да, всё в порядке. Вот и столик рядом. И графинчик. К сожалению - пустой. Он просто уснул в кресле. Такое с ним часто случалось в последнее время. Напряжённые размышления утомляют не хуже физической работы.
Снова раздался дикий крик. Из комнаты жены. Ага! Голова у неё, видишь ли, болит. Супруг ей, видите ли не хорош. А как запахло жареным... Но... Что же там такое? Неужели разбойники? Да нет, вздор. Какие разбойники? Деньги в банке все, грабить нечего. Мышь, должно быть, увидала. Mus musculus - мышь домовая. Безобидный совершенно зверёк. Но на женский пол оказывает очень сильное воздействие. Причина этого...
- Спасите! Христа ради!!! Помогите!
Да, это не грабители. Любой душегубец давно перерезал бы горло крикливой дуре. Это, без сомнения, мышь. И хотя Лев Георгиевич мышей тоже не любил - мерзкие они и грязные. Но... Мужчина должен спасать свою женщину. От злобных крокодилов, от кровожадных драконов, от противных мышей.
И, ощущая себя способным на подвиг, Лев Георгиевич поднялся из кресла. Это было не просто. Ноги предательски заплетались. Столик, стулья и шкафы бросались навстречу славному рыцарю. Однако, Лев Георгиевич дошёл до двери и, после нескольких безуспешных попыток, её распахнул. Дверь была, к счастью, не заперта.
За дверью, около огромной двухспальной кровати, стояла Лизавета Прохоровна и истошно вопила, устремив взгляд куда-то ввысь. В угол потолка. Французская ночная рубашка очень подчёркивала красоту её фигуры и многое из оной открывала. Прелести были хотя и не первой свежести, но, скажем прямо, очень даже ещё ничего.
Лев Георгиевич брезгливо глянул на паутину. Выпороть Лушку. Да и хозяйку тоже. Ничем иным русских баб не проймёшь. И бессильны тут любые реформы. Однако...
Однако, на потолке была не только паутина. За паутиной висело некое белёсое облачко, почти не заметное на фоне обычной грязи. Почти.
Лев Георгиевич, хотя и был идеалист, но в потустороннее не верил. Однако, оно висело. И хищно шевелило белёсыми отростками. И как прикажете понимать это с точки зрения научной эмпирики? Или даже с точки зрения чистого разума? Хотя, если с точки зрения чистого разума...
Игры чистого разума были прерваны появлением Лушки и Степана. Лушка была вооружена довольно грязной тряпкой, Степан - огромной метлой. Которую он и сунул решительно в белёсое облачко.
Раздался жуткий стон. Керосиновая лампа мигнула и погасла. Лушка и Лизавета Прохоровна завизжали. Лев Георгиевич судорожно схватился за свой нательный крестик. Бога, конечно, нет, но в такой ситуации...
"Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Всегда, ныне и присно и во веке веков. Аминь. Небесных сил всё воинство: Вначале святой и великий Иоанн Пророк, за ним Креститель Господень..."
Керосиновая лампа внезапно вспыхнула и осветила комнату. Ни Лушки, ни Степана в комнате не было. Сбежали, подлецы! Не было и белёсого облачка. Не было даже паутины. Грязь в углу, конечно, осталась. И Лизавета Прохоровна, во французской ночной рубашке.
И пусть отрицают глупые материалисты действенность искренней молитвы. Но сгинула с потолка нечисть. А французская ночная рубашка полетела на пол. И супруги воссоединились. И даже заря не смогла разбудить их. Разбудила их Лушка. Зыркнула недовольно на Льва Георгиевича. Хотя, примирение хозяев должно было бы её обрадовать. Особенно, в свете её скорой свадьбы с дворником Степаном.
В общем, жизнь постепенно налаживалась. Обеды были обильны, графинчик вовремя наполнялся. Супруги снова любили друг друга, Лушка и Степан готовились к свадьбе. Вот только... Два обстоятельства несколько портили лучезарную картину.
Во первых, деньги. Нет, не деньги сами по себе. Деньги ничего испортить не могут. Но есть у них (у денег) одно странное и, пожалуй даже, мистическое свойство. Они всегда как-то очень быстро кончаются. И, что совсем уж загадочно, большие суммы уходят ещё быстрее, чем маленькие. Вот ведь казалось - тысяча рублей ассигнациями! Сумма прямо-таки бесконечная. А поди ж ты, осталось уже только триста семнадцать рублей.
Второй напастью был туман. Его белёсые клочья регулярно возникали на потолке и в тёмных углах. Росли, с тихим шелестом перекатывались, хищно шевелили отростками... Коллективные молитвы помогали слабо. Некоторые облачка, правда ёжились и с жалобными стонами откатывались в сторону, но уничтожить ни одно из них больше не удавалось.
Боролись с бедой как могли. Степан махал по потолку метлой, Лушка рассыпала какие-то травы, Лев Георгиевич прикладывался к графинчику, а Лизавета Прохоровна... Лизавета Прохоровна нашла самый ужасный способ успокаивать свои нервы. Она... Она бегала по магазинам и покупала. Покупала, покупала и покупала! Платья, шарфики, туфли и прочие совершенно не нужные в хозяйстве вещи. Туман от этого не убывал, а вот деньги таяли, как снег на мартовском солнышке. Катастрофа неотвратимо приближалась. И наконец наступила. Деньги кончились. Ну, не то чтобы совершенно. Лев Георгиевич, как рачительный хозяин, сумел-таки сберечь две десятки. Эх, если бы именно он распоряжался всей тысячей...
Нет, обед пока ещё был. И графинчик был полон. И вообще, какое-то время в лавках будут давать в долг. Но дальше - что же дальше?
Пробравшись сквозь белые клубы - а проклятый туман заполнял уже почти всю гостиную - Лев Георгиевич сел в своё любимое кресло и поставил на маленький столик рюмку и хрустальный графинчик. Здесь он размышлял. Иногда, устав от своих дум, Лев Георгиевич поднимал голову и смотрел в окно, наблюдая суету городской улицы. Но так было раньше. Теперь - уж пятый, кажется, день пошёл - ни улицы, ни самого окна разглядеть было невозможно. Только белые клочья, где-то почти прозрачные, а где-то плотные как вата.
Если внимательно всмотреться, то в этой белой каше можно было различить какое-то движение, странные смутные тени. Отдельные фрагменты сливались, образуя неясные фантастические картины. Фрегаты, опрокидываемые исполинскими волнами, сказочно-прекрасные города, чьи-то, всё время меняющие очертания, лица...
Лев Георгиевич, не чуждый началам научного анализа, очень скоро заметил, что после седьмой рюмки картины становятся гораздо отчётливей. Туманные замки проступают реальнее, а лица... Особенно это - с рогами на лбу. И рассуждает так здраво. Типа, бабы все дуры, попы - обманщики, а некоторые люди, вот Лев Георгиевич, например, есть избранные.
Лицо с рогами вдруг добродушно захохотало. И что-то звякнуло в тумане. На столике рядом с графинчиком. Лев Георгиевич это схватил. Поднёс к глазам. Империал! Золотой червонец. Попробовал на зуб - червонец. Настоящий! Спрятал в карман. Незачем жене показывать. У жены опять голова болит. А Лушка со своим Степаном женихается. Сговорились бабы проклятые. Значит, делиться ни с кем не надо. А можно, по пути в библиотеку, заглянуть в одно заведение. Вот там-то уж ни у кого голова не болит. А с червонца ещё и сдачу дадут. Очень уж там мамзели завлекательные, а цены - умеренные.
Немедленно отворилась дверь в комнату жены, и на пороге показалась Лизавета Прохоровна. Да что ж, она, ведьма, уже и мысли читает? Лев Георгиевич прикрыл ладонью заветный кармашек, где обретались две бумажных десятки и один золотой империал. "Не дам!" - твёрдо решил он. В некоторых случаях, особенно, когда дело казалось денег, Лев Георгиевич мог проявить и решительность, и мужество. И все ведьмы Земли, и даже все черти Ада...
Жена, однако, выглядела скорее растерянной, чем рассерженной. В правой руке она держала хрустальную конфетницу, в которую обычно насыпала барбарисовые монпансье. Но сейчас в хрустальной корзиночке были отнюдь на леденцы. Корзинка была доверху полна золотыми империалами.
- Странные вещи происходят теперь у нас. Какой-то господин с рогами на лбу... Делает очень рискованные комплименты. И всюду рассыпает эти... - она покосилась на корзинку. - Эти золотые монеты. Если они настоящие...
Да есть ли уже предел! "Все говорят, нет правды на земле. Но правды нет - и выше". Или, учитывая рога на лбу, правды нет и ниже. Нет её! Даже в геенне огненной и в зловонной клоаке. Ни в небесах, ни в преисподней! Тысяча рублей ассигнациями отдана в руки дуре. Золотые империалы сыплются туда же. Ах, если бы, все эти капиталы достались ему, настоящему российскому интеллигенту...
Однако, вспомнив ужасную судьбу Галилея и Джордано Бруно, Лев Георгиевич несколько успокоился. Не он первый, не он последний. Надобно мужественно нести свой крест. Кто-то проводит дни и ночи в неустанных размышлениях, а кто-то, не прилагая ни малейших усилий, ловит в подол золотые монеты. Так уж устроен мир...
Вот только... Не нужно иметь особенных теологических познаний, чтобы высказать вполне правдоподобную догадку о том, кем может являться этот господин с рогами на лбу. И тут возникает множество проблем. Дело даже не в том, прилично ли брать золото у врага рода человеческого. Золото - металл чистый. Солнечный. Скверну не приемлет. Потому - брать его можно от кого угодно. Но... Настоящее ли это золото? Враг рода человеческого горазд на шутки. Ну, как подбросил он фальшивые червонцы? И как будет этот рогатый джентльмен хохотать, когда будешь в полиции рассказывать про белёсый туман и рогатую морду?
Однако, сначала осторожные, а потом и всё более смелые эксперименты показали - червонцы берут везде. Даже в винной лавке. Значит - золото настоящее. Потому этапа, Сибири и прочих следственных мероприятий бояться не надо. А вот душа? Совесть?
Что ж - совесть предмет интимный. Каждый с ней наедине разбирается.
Лизавета Прохоровна никогда не грешила. Но если уж пришлось... Если отец неведомо куда сгинул, а муж только и может, что пить да болтать про отвлечённые предметы... А господин с рогами делает комплименты. Потом обнимает. Целует. А что? Многие, даже и графини, так живут. А когда он... Но пощадим здесь женскую стыдливость. Многие, даже и графини...
Лушка. Грешила много и часто. И, в отличие от барыни, сама это понимала. Но Степан. Такой большой и сильный. Его даже один полицейский начальник взял в агенты. Степан про то не говорил, но Лушка же не дура. Только бы с барином её не застал. Убьёт ведь. И её, и барина. Тогда - прощай наградные. Прощай служба. Про себя Лушка - чистая душа, даже и не думала. А может, просто представить не могла по настоящему, что её, Лушку, убьют. Ни разу ещё её не убивали. Ну, побьют. Это случалось. Побранят разными словами. Но чтоб убить? Её, такую милую пышечку... Такую всю... Да нет, глупости. Это в романах только. Да и в романах-то всё больше графинь, да герцогинь убивают. И не у нас, а там, в парижах этих...
Степан. А дворники все полиции подчинены. Аполлон Юрьевич ему особое доверие оказал. И особые деньги платит. За революционеров этих. За каждого, поштучно - вознаграждение. Хотя, не каждого Степан и сдавал. Некоторые из них дело говорили. Про то, что настанет такой день, когда... Когда и барина убить будет не грех. Лушка-то ведь с ним... Кошка драная. Бей её, не бей... Оно, конечно, такой уж заведён порядок. Дворники с полицией, горничные - с барами.
А всё же приятно было иногда, приняв несколько стаканчиков, думать о счастливых грядущих временах, когда любой, даже и дворник, запросто сможет любого барина замочить. Тем более барин этот - никому не нужная дрянь. Жена, поди, и то не заплачет. Но, сейчас нельзя - в Сибири сгноят. А вот, когда настанет это... Про которое тот задохлик в пенсне говорил... Равенство всеобщее и братство...
Труднее всего пришлось Льву Георгиевичу. У него-то было настоящая совесть. Совесть российского интеллигента. Бабы - дуры. Мужики - тоже. Но он? Как ему-то примириться с Рогатым? А Рогатый червонцами сыпал. Благодаря которым был обед, графинчик и жена, занятая скупкой бесполезных своих нарядов.
Ну как ты такое совместишь? Помогли, однако, мысли о России. Ведь вся истории России... Варварство сплошное и зверство. Что ж с того, что хронисты, даже и западные, пишут, что и в Европе не одни святые жили? Там зверство было благородное, рыцарское. А у нас - восточное, варварское. Византийское!
Про то, что Византию порушили западные крестоносцы, открыв тем самым путь туркам на себя же любимых, не будем. Не укладывается это в тему. Но Россия... Дикая страна, от которой и сам Бог отвернулся. Дураки всюду и бездельники. А раз так, то что же человеку интеллигентному делать. Кому молиться?
Так вот и жили. Мучились, каялись украдкой, иной раз, расхрабрившись, даже в церковь бегали, свечки пред иконами ставили. А только туман с каждым днём всё густел и густел. Даже в полдень в доме ни зги не видно. И рожа эта рогатая в белом мареве плавает.
А куда денешься? Если отвернулся Всевышний от чад своих? Если нет от него помощи и защиты... Э-э-эх, грехи наши тяжкие!
На Новый год, однако, поставили ёлку - Степан откуда-то притащил. Нашли игрушки, стали их на ветках укреплять. Ангелочков всяких старались не вешать - мало ли, как ОН отнесётся. Больше упирали на зайчиков, петушков и прочие безобидные шарики. Все развеселились. Особенно когда сели за стол и открыли шампанское.
Ёлка сквозь туман видна было смутно, даже огоньки свечные еле пробивались. Но настроение было праздничное. Шутили, смеялись... Жизнь, несмотря ни на что, продолжается. А утром...
Утром из под ёлки выгребли чуть ли не ведро золотых червонцев. Что ни говори, а Новый год - чудесный праздник!