Завтра же спилю эти чахоточные деревья, подумала я и отвернулась от окна; корявые уродливые сучья вызывали приступы черной меланхолической тоски. Неприглядные, отбрасывающие еще более кривые и пугающие тени - немой упрек природе и человечеству.
Я давно порывалась покончить с ними, но повседневные заботы постоянно отвлекали, а потом и вовсе махнула рукой, понимая, что в силу возраста и слабости не смогу исполнить угрозу. Кроме меня и восьмилетней внучки Лизы, людей на станции не было. Впрочем, я даже по-своему любила эти деревья; стоило только взглянуть на них, как желание разгадать, что такое жизнь, тут же охватывало меня. Это получалось само собой, и потому вызывало некоторый душевный трепет. Казалось, еще мгновение - и будут получены окончательные ответы на неразрешимые вопросы, но я не выдерживала испытания и трусливо, с по-собачьи поджатым хвостом, поворачивала назад. Меня пугала раскрывающаяся под ногами бездна; я боялась, что полученный ответ будет более беспощадным, диким, чем сама неразрешимость вопроса, и спешила вынырнуть из хаоса в безобидно-мягкую, как материнское лоно, определенность. И чтобы не признаваться в собственном бессилии, трусости, шутливо оправдывала свои неудачные попытки философствования уединением, на которое была обречена, и сопутствующей ему, уединению, скукой: дескать, вдали от соблазнов большой земли и других людей обостряются чувства и - душа ноет.
Мой муж служил начальником станции более двадцати лет, в его подчинении находился небольшой участок железной дороги; единственный состав, останавливавшийся здесь на пару минут перевести дух, следовал до столицы.
Сейчас я уже и не припомню, почему он принял назначение. Наверное, разочаровался в обществе, этой многоголовой беспощадной гидре, только и ждущей случая, чтобы нагадить ближнему, предать его. Думается, он верил тогда, что уединение с природой благотворно скажется на физическом здоровье, а обилие книг с лихвой компенсирует жажду общения; не учел, что одиночество способны выдержать только сильные духом: слабые и неразвитые легко дичают.
Поначалу он рьяно принялся выполнять возложенные на него обязанности, встречал поезд, как велело предписание, при полном параде: в шинели, застегнутой на все пуговицы, и начищенных до блеска ботинках. Ему льстило, что пассажиры с удивлением расплющивали носы о стекло, стараясь рассмотреть одинокую, неестественно вытянувшуюся фигуру; их интерес придавал значимость его должности, наполнял ее тем самым смыслом, который он усиленно пытался отыскать, разглядывая, как я сейчас, тополя за окном.
Постепенно его образ примелькался и перестал вызывать столь неприкрытое любопытство; потом состав и вовсе отменили. Некоторое время чиновники мучились вопросом, что делать с нами; в конце концов, сошлись во мнении оставить в должности сторожа.
В тот недолгий период, когда решалась его судьба, муж старался не падать духом и по-прежнему ревностно чистил ботинки и шинель: более по привычке, своеобразному ритуалу, без соблюдения которого не мыслилось благоприятное продолжение дня. Он понимал, что начальство не отметит подобное рвение ни грамотой, ни тем более денежным вознаграждением, но не умел иначе. Ненужность, унизительная бестолковость собственного положения сводили с ума, но перемены требовали внутренних усилий и - веры. Механическое же исполнение, лишенное живого чувствования, трепетного участия, спасало от назойливых, разрывающих мозг мыслей. Ему было проще бездарно, как паразиту, приспособиться к течению времени, а не протестовать против отчаянной бессмыслицы бытия. Возможно, всему причиной была некоторая душевная дряблость и робость. Иной раз ему, действительно, хотелось что-то совершить, изменить, до того тоскливо было, до того все клокотало внутри; но затем он осаживал себя, довольствуясь ролью, которую уготовила судьба, и заботой обо мне и Лизе.
В конце концов, что значила его жизнь перед необходимостью обеспечить будущее жены и внучки? Ноль, пустое место. И поэтому он терпеливо сносил недостатки существования.
Лиза появилась неожиданно, как первый снег, с умоляющей телеграммой директора переполненного и голодающего детского приюта. Темная история, случившаяся с ее родителями, не внушала доверия; муж уже не испытывал никаких чувств к сыну, выбравшему не тот путь, который ему прочили родители, и ставшему за годы разлуки чужим, но бросить беззащитного ребенка на произвол судьбы не посмел. Но едва девочка прибыла на станцию, он умер.
Я знала, что после моей смерти Лиза останется круглой сиротой, без денег, без надежды на лучшую долю; страх за ее жизнь пожирал меня. И тогда я пошла на подлог - никому не сказала о смерти своего супруга, решив взять его нехитрые обязанности на себя. Проверки у нас случались крайне редко, и я надеялась, что все обойдется. Я даже похоронила его втайне от всех, просто сгрузила обмытое и переодетое тело на тележку и закопала в лесу, сравняв могильный холм с землей и даже не установив креста, чтобы случайные путники не могли узнать о моем секрете. Лиза спросила про деда только однажды; она не успела еще не толком ни запомнить его, ни привыкнуть к нему, поэтому я ограничилась невнятным объяснением, о том, что он заболел и был вынужден уехать на лечение, и что скорое выздоровление его будет полностью зависеть от того, будем ли мы хранить втайне его отъезд.
Я стала откладывать деньги: поначалу несколько копеек, потом и рубль, и два. Некоторое время даже хотела добиваться повышения жалования, но испугалась не только лишний раз докучать своими тяготами, но и быть обнаруженной. Чтобы иметь возможность копить быстрее, просто ограничила траты. Я понимала, что тем самым лишаю девочку возможностей и удовольствий, необходимых для ее возраста, но несложные арифметические операции с уже накопленными средствами оправдывали жестокость, на некоторое время убаюкивали страх.
Мир для меня отныне был ограничен пределами станции. Я была ее пленником, ее рабом; узником со скованной волей, лишенным даже возможности свободы. Станция, словно чистилище, требовала безмолвно-кроткого смирения. Я даже в сельский магазин выезжала все реже - потому что каждый раз приходилось объяснять отсутствие мужа злостными простудами и несварением желудка. Спасало то, что за нами прочно укрепилась репутация затворников; никому не пришло в голову проведать больного или заподозрить неладное.
Вечером я неторопливо накидывала на плечи прохудившееся пальто, надевала калоши и, закрыв дверь на два оборота ключа, выходила на улицу. Дорога от станции занимала чуть более получаса, но я редко обращала внимание на тяжелое, будто на сносях небо, настолько оно вросло в меня, слилось с плотью.
Меня встречала небольшая крестьянская изба, укрытая от посторонних глаз в тени раскидистых еловых лап; Лиза, греющаяся у печки, с бесхитростной радостью протягивала ко мне руки. В ответ я лишь неловко сжимала ее пальцы. Девочке не хватало материнского тепла, ощущения нужности, но на открытое проявление привязанности не хватало сил; она же ни разу не упрекнула меня.
В тот вечер вконец испортившаяся погода тревожно отбивала дробь по крыше крупными каплями дождя, от чего я долго не могла уснуть.
Какое-то неясное томление, тоска мешали расслабиться; казалось, я стою на вершине высокой горы, подо мной - пучина, укутанная белоснежным манто облаков, сквозь которые проглядывали островерхие пики, а позади - застывшие в угрожающем ожидании деревья, те самые, безобразные, внушающие отвращение. Я понимаю, что единственное спасение - пропасть, и что нужно решаться, но все еще медлю, все еще надеюсь на чудо. Пронзительно-разбойничий свист ветра заглушается стуком испуганного сердца, я вновь оборачиваюсь - сучья, словно костлявые руки, уже дотягиваются до меня, - и понимаю, что обречена. Тут - что-то легко касается плеча; от неожиданности я теряю равновесие, срываюсь вниз и - просыпаюсь.
За окном по-прежнему, выхлестывая стекла, надрывался дождь, и сквозь эту какофонию звуков почудился слабый стук в двери. Мелькнула встревоженная мордашка Лизы, притаившейся в глубине комнаты и, видимо, не решавшейся меня потревожить.
На пороге, едва держась на ногах, стоял дрожащий от холода человек; широкополая соломенная шляпа скрывала его лицо и, поэтому я с трудом могла определить его возраст. Пожилой, возможно, ровесник.
Не поднимая головы, незнакомец попросился переночевать. Я ответила, что у меня нет свободных кроватей, но, когда он уже собрался уходить, поспешно добавила, что с радостью предоставлю свою. В благодарном порыве старик сунул холодную мокрую ладонь мне в руку.
Я смутилась: всегда чувствовала неловкость, когда благодарили; и чтобы скрыть конфуз, помогла гостю подняться на крыльцо, - тот с трудом волочил ноги. Раньше я никогда не впустила бы незнакомца в дом, но сейчас не могла отказать в милосердии: то ли ненастная погода обострила жалость, то ли унылый плачевный голос просящего о помощи убедил в пристойности его намерений.
Он был стар, и лицо его, словно кора дерева, было безжалостно перекроено бороздками морщин, лицо, уже смирившееся с близостью смерти, и от того безмятежное и прекрасное. Он словно уже не принадлежал этому миру и в то же время, вплетенный в полотно бытия, был непосредственной его частью.
Я чувствовала, что этот человек таит в себе опасность, что от его пытливости и молчания зависит наше будущее. Если выяснится, что я долгое время скрывала смерть супруга, у меня не только отнимут жалование, но и осудят, а Лизу снова отдадут в детский дом.
Понимая, что должно сделать, и не желая мириться с этим, я выбежала на улицу. Буря, словно созвучная душевным порывам, еще сильнее разрывала воздух; в неистовой пляске стихии слышалось одурманивающее, зовущее на гибель пение сирен. Ветер коварно путался под ногами, по щекам текли капли дождя вперемешку с грязью, но я, промокшая до нитки, упрямо шла вперед, к станции. Желание покончить с проклятыми деревьями, видевшимися тюремными надзирателями, поглотило меня, заглушив доводы разума и страха.
Но задача была слишком тяжела: пила не слушалась, тупые зубцы только царапали ствол, не причиняя ему большего вреда. Тогда я бросилась в дом, надеясь найти другое орудие, более подходящее, и через несколько минут поиска вышла с топором в руке. Я была возбуждена, казалось, каждый удар вгрызается не в кору дерева, а в стянувшие запястья цепи.
Не помню, как долго продолжалась борьба; просто в какой-то момент осознала себя сидящей на земле, без сил, у рухнувшего дерева. Кошмары прошлого были повержены, но никакого облегчения я не испытывала, наоборот, тревожное чувство потери чего-то родного захлестнуло меня, словно вместе с болью, которую вызывали эти деревья, ушла сама жизнь. Это ощущение выжженной пустоты и терпкого со вкусом недозревшей черемухи разочарования было настолько непонятным и незнакомым, что я испугалась. Жалкий бунт только ускорил течение времени, и смерть, прежде казавшаяся такой далекой и по-детски безобидной, оскалилась теперь протяженной вечностью; я вспомнила, что Лиза осталась в доме наедине с незнакомцем, и сломя голову бросилась обратно.
Лиза встретила меня со словами, что гость не проронил ни слова - только все чаще и чаще заходился в кашле, я могла бы сбегать в село за доктором, потому что гроза стихает, сказала она. Я ответила, чтобы она немедленно шла к себе в комнату: о том, чтобы отпустить ее в ночь одну, не могло быть и речи. Только проследив, что внучка исполнила мой наказ, я прикрыла за собой дверь в комнату.
Незнакомец тяжело дышал и, кажется, даже не уловил, что кто-то вошел. Я подошла ближе и некоторое время молча разглядывала его, а затем потянулась за подушкой: я понимала, что если этого не сделаю, моя жизнь, пусть выхолощенная и отшлифованная до блеска, лишенная даже права на ошибку и разочарование, не жизнь - всего-навсего черновик - изменится навсегда.
Я снова взглянула на мужчину и увидела, что он тоже смотрел на меня и улыбался, и в его улыбке угадывались долгожданная свобода, избавление...
*
Меня разбудил резкий мужской оклик, требуя немедленно одеться и привести себя в порядок. Наш маленький дом трещал по швам - он был полон жандармов, которые без спроса просматривали бумаги, сваленные в кучу на столе, рылись в комоде, вороша белье, и, гремя в куту чугунками, надеялись найти в них что-нибудь помимо вчерашнего ужина. По радостному возгласу одно из них я поняла, что поиски обернулись успехом - один из жандармов вышел из голбца, отряхивая землю с жестяной коробки из-под чая.
На меня громко покрикивали, чтобы я одевалась живее, и мне пришлось натягивать сорочку, а затем старенькое изрядно пообносившееся платье прямо на глазах у непрошенных гостей, потому что никто из них не вышел из комнаты.
Я гадала, зачем они здесь: только ли потому, что им стало известно о моем обмане и присвоении жалования, которое с полгода выплачивалось умершему человеку? Знают ли они о том, что еще несколько часов до их прихода я вывезла труп убитого старика в лес и закидала его наспех сосновыми ветками, надеясь выкопать могилу утром, после того, как хорошенько высплюсь и придумаю, что сказать Лизе?
Я спросила, где моя внучка, но вместо ответа услышала громкий и неприличный смех. Только когда мы всей толпой высыпали на улицу, я увидела ее, бледную, тонкую, сжимавшую в руках тощий узелок. Она с ужасом смотрела на происходящее - все грядки были перекопаны, поленница разворочена, даже шифер на крыше дровяника был снят, из леса на носилках втроем выносили вчерашний труп. Заметив меня, Лиза поджала губы и вложила свою руку в ладонь стоявшего рядом с нею жандарма.
Я улыбнулась ей и позволила себя увезти. Страх, поработивший все мое существо, наконец, оставил меня...