Вставать не хотелось мучительно. Последнее время Вячеслав Иннокентьевич позволял себе иногда понежиться подольше. Раньше он не разрешил бы себе такого баловства, но после того, как струнный квартет студентов консерватории под его руководством занял первое место на престижном международном конкурсе, блага на него посыпались как из рога Амалфеи. До этого он ценился лишь как опытный педагог, умеющий поставить руку, и, чтобы пробить место под солнцем, ему приходилось трудиться как проклятому; от зари до зари. Но теперь Вячеслав Иннокентьевич Савельев стал "персона грата", и всякий старался заполучить его к себе на концерт или презентацию. В последнее время он стал, как говорится, "модным".
Вячеслав Иннокентьевич потянулся в кровати и задумался. Зря он пошел на поводу у доцента Боровского и согласился ехать на дачу к этим несносным Сыромятниковым. Опять весь вечер пройдёт в уговорах принять их дочку в оркестр, а найденные рукописи Рахманинова и домашний концерт по этому поводу лишь предлог. Сам Вячеслав Иннокентьевич ничего не имел против Ирины Сыромятниковой, наоборот ему очень нравилась эта весёлая, умная и жизнерадостная девушка, и скрипкой она владела неплохо, несмотря на свой совсем юный возраст, но задор и озорство её возбуждали; работать с ней было тяжело. Когда Ирочка смотрела на него своими мягкими притягивающими глазами, в голове у бедного педагога что-то путалось, мешалось, а руки дервенели и становились непослушными. К тому же с профессором Сыромятниковым у него натянутые отношения ещё с тех времён, когда бедного Славу мог обидеть любой. Воды с тех пор утекло много, но горечь осталась.
Вячеслав Иннокентьевич потянулся к телефону. Пусть Боровский едет без него, да и мама обрадуется, если сынок выходной проведёт дома, для неё это будет праздник. Справедливости ради, необходимо сказать, что Вячеслав Иннокентьевич не любил шумных компаний и все свободные вечера проводил дома. В такие вечера отключались все телефоны, телевизоры, радиоприёмники и прочие аппараты, мешающие плодотворному музыкальному процессу; забывались все подруги и знакомые. Мама, папа и кот Барсик усаживались в кресла и не дышали; -- Вячеслав Иннокентьевич работает. Зато уж можно представить, как отводила душу мама на следующее утро. Телефон работал не переставая. Всем многочисленным подругам и знакомым в различных вариантах передавались в мельчайших подробностях перипетии прошедшего вечера. Каждое движение музыканта было предметом детального обсуждения.
-- Вы представляете, Людмила Прокофьевна, Славуша хочет играть со своим ансамблем кончерти гросси Корелли. Это же так сложно для исполнения. Иннокентий Сергеевич ставил эти концерты в пятьдесят шестом году, он тогда дирижировал камерным оркестром московской филармонии. Это невероятно трудная вещь. Вчера мой Иннокентий и Славик весь вечер сидели над партитурой. Ах! Как они красиво смотрятся вместе; отец и сын. Я была на седьмом небе. Ах, если бы существовало и восьмое небо, то я была бы и на восьмом тоже. Какое это счастье -- иметь сына музыканта. Вся жизнь в музыке.... Ой! Извините, извините, кладу трубочку, кажется, мой сыночек зовет меня. Славик! Я уже бегу!
-- Мамочка! Я принял окончательное решение. Ну, их к лешему этих Сыромятниковых. Опять начнут меня обрабатывать, усядутся с обеих сторон и начнут нахваливать свою Ирочку, а у меня нет совершенно никакой возможности принять ее в оркестр. А сам профессор такой зануда.
-- Ты совершенно прав, Славуша, Андрей Петрович был мне всегда неприятен, да и жена его особенная штучка - парвеню, одним словом. Но, вот Ирочка - такая милая славная девушка. Право, mon cher, ты бы мог сделать для нее что-нибудь приятное. Не в ущерб себе, конечно!
-- Хорошо, мамочка! Я непременно подумаю над твоим предложением, но сегодня ей-богу мне не хочется ехать к ним. Я лучше немного поработаю.
-- Славик, я с тобой во всем согласна, конечно, тебе не стоит ехать в такую даль, тем более в автомобиле. День сегодня обещают жаркий, пыльный, а автомобиль -- это так опасно. Моя мама в молодости очень не любила эти авто. Кстати, тебе уже пора завтракать.
Приняв душ и позавтракав, Вячеслав Иннокентьевич сел разбирать новую партитуру; работа увлекла, но часа через два что-то кольнуло его в бок; вдруг действительно Сыромятников раскопал в архивах что-то стоящее. Рахманинов притягивал. И, хотя в глубине души Вячеслав Иннокентьевич чувствовал и осознавал, что притягивало его нечто другое, но старался не придавать этому большого внимания .
-- Нет, право слово, мама, я, наверное, нехорошо поступил, что к Сыромятниковым не поехал. Вдруг действительно Андрей Петрович нашел что-нибудь эдакое. Да и обижать его вроде бы нетактично. Право, нехорошо. Наверное, я все-таки поеду. Теперь-то уж на электричке придется ехать, да что поделаешь.
-- Ах! Конечно, Славуша. Непременно поезжай, но будь, пожалуйста, в дороге осторожен. Электричка -- это так опасно.
Она хотела добавить, что ее мама в молодости не любила электрички, но вовремя спохватилась. Это могло бы оказаться несколько некорректным высказыванием. В те времена, когда ее мама была молодой, по железным дорогам бегали шустрые паровички, а электропоездов не было и в помине.
В электричке было тесно, душно, пахло чем-то кислым, затхлым, и, что самое неприятное, со всех сторон его обступали толстые горластые дамы со всевозможными сумками и авоськами. Их громкие крики раздражали. Когда какая-либо из них вскрикивала особо громко, или наваливалась на него при толчках огромной мясистой грудью, Вячеслав Иннокентьевич начинал дрожать мелкой дрожью, будто бил его озноб лихорадочный. С самого раннего детства Вячеслав Иннокентьевич криков и шума не переносил, он рос деликатным мальчиком. И даже музыку шумную и бравурную он не уважал, а народные песни любил только протяжные, задушевные. Какой черт дернул его отправиться в эту поездку?
Но вот и Подольск - разгрузочная станция. Вагон несколько опустел, Вячеслав Иннокентьевич устроился у окна и остаток пути решил посвятить новостям международной жизни. Но посидеть спокойно и почитать газету не удалось. Электричка жила своей бурной воскресной жизнью. Напротив него устроились три хорошенькие девчонки лет по пятнадцати. Они играли в карты, весело щебетали, смеялись и размахивали стройными ножками. Две девчонки были в шортах, а третья в коротенькой расклешенной юбочке. Когда эта третья выигрывала у своих подруг, она начинала прыгать от радости, визжать и кататься по сиденью. Тогда юбочка её задирались совсем, и взору открывались маленькие розовые трусики. Вячеслав Иннокентьевич смотрел на трусики, стройные загорелые ножки и все остальные девичьи прелести и задыхался от возбуждения; воздуха не хватало.
Он встал и вышел в тамбур. Стоял долго; смотрел в окно на пробегающие мимо поля, старался успокоиться. С женщинами ему не везло никогда: ни раньше в молодости, ни теперь, после тридцати. И хотя тянуло его к женщинам всегда, и имел он все данные, чтобы слыть сердцеедом и покорителем, но скромность врожденная мешала основательно....
Вернувшись в вагон за своими вещами, он девчонок уже не увидел, наверное, выпорхнули где-нибудь на дачной остановке.
От платформы Луч до дачного поселка музыкантов было километра два полем. Вячеслав Иннокентьевич брёл неторопливо по тропинке, посматривал по сторонам и душа его радовалась. Тишина и покой приносили умиротворение. Он слушал пение птиц, шуршание колосков и потихоньку успокаивался. Возбуждение прошло.
Дорога резко повернула влево, и Савельев решил сократить путь. Он пошел напрямик через кусты малины, стараясь не помять кусты и избегая кусачей крапивы. В основном малина была ещё зелена, но кое-где уже проблёскивали красные светлячки. Он остановился, выискивая созревшие ягоды, и остолбенел, увидев прямо перед собой на траве две обнаженные женские фигуры. Они лежали, обнявшись, и что-то шептали друг другу; волосы их переплелись между собой, образуя единый ковёр, лиц не было видно. Это было восхитительно. Красное одеяло на зелёной траве в зарослях малины и две загорелые фигурки. Особенно поразили его руки; движенья рук, их соприкосновения и переплетения очаровывали. Пальчики бегали по плечам, по спине, нежно поглаживали ягодицы и вдруг убегали куда-то вниз, исчезая между ножками. Несколько мгновений смотрел Вячеслав Иннокентьевич на это захватывающее зрелище, а затем повернулся и как медведь, ломая ветки, бросился прочь.
Нет! этого не может быть, это просто наваждение какое-то. Как будто нарочно подстроенное, чтобы посмеяться над ним. И, главное, всё в один день. Невероятно!
Немного отдышавшись и придя в себя, Вячеслав Иннокентьевич стал размышлять о происшедшем. Первой мыслью, мелькнувшей в его разгоряченном в мозгу, было решение уехать обратно в Москву. Домой, в свою тихую комнату, к роялю, скрипке и партитуре. Там не будет возникать перед ним столько соблазнов, там тишина и покой. Но, успокоившись, решил всё-таки добраться до Сыромятниковых; от себя не убежишь.
А вот и имение Сыромятниковых. Каждый раз, когда Вячеслав Иннокентьевич смотрел на это помпезное здание, он поражался. Как удалось хитрому профессору отгрохать такой дворец, не знал никто. Не зря, наверное, заседал он во всевозможных приемных и конкурсных комиссиях...
На даче никого не было. Он удивился, походил немного по двору и решил уже уходить, но тут как раз объявился Никитич, дачный сторож и мастер на все руки. Никитич был всегда в курсе, не зря его называли заведующим дачного посёлка.
-- Так ведь уехали все; в Москву и уехали. Раз, говорят, Савельев к нам не приехал, мы его сами достанем. Сели все в "Волгу" и покатили. Одни только молодые в доме остались, дочка да племянница; купаться пошли. А ты слышал? Опять мою Альмочку отравить хотели. Подозреваю художница с седьмого участка. Больше некому! Анималистка хренова! Моя Альмочка ихнюю болонку не любит, вот и подсунули чего-то. Три дня пластом лежала бедняжка.
Савельев поговорил с Никитичем и успокоился окончательно. Егор Никитич -- человек рассудительный. Он обстоятельно рассказал обо всём: о видах на урожай, о том, как нехорошие люди хотели отравить собаку Альму, да он её беднягу выходил, о резком спаде воды в реке Лопасне, краешком коснулся политики. Во всяком понятии он имел свой толк, до всего доходил сам, мужицким умом. Они бы ещё долго говорили обо всяких мудрых вещах. Доцент консерватории, скрипач и дирижер и простой деревенский мужик -- они прекрасно понимали и дополняли друг друга. И как хорошо было сидеть на брёвнах, вдыхать их смолистый аромат и слушать простую деревенскую речь; после столичной выспренности -- благодать.
Но тут на крыльце дачи появилась Наташа -- молодая, светлоголовая симпатичная девушка, племянница госпожи Сыромятниковой. Она стояла на крылечке, освещённая солнцем, в длинном сиреневом халате, застёгнутом на две пуговички. Халатик этот не скрывал, а скорее подчёркивал все достоинства её фигуры. Когда Савельев увидел её, он сразу же вспомнил ковер волос на полянке среди зарослей малины и обнажённые женские фигурки; да это именно её волосы он видел там на поляне. Следовательно, вторая девушка, наверное, Ирочка. Он не успел еще осознать всё это, как Наташа закричала радостно.
-- Добрый день, Вячеслав Иннокентьевич! Как хорошо, что вы всё-таки добрались до нас. Все вас так ждали, волновались, а потом уехали в Москву; говорят, сегодня какая-то презентация. Нас тоже звали, но мы с Ирочкой остались и, как видите, не зря. А Ирочка скоро придёт, она там, в поле малину собирает. Пойдёмте в дом, я вас сейчас кормить буду, небось, утомились в этой проклятой электричке.
Они зашли в дом, Наташа начала собирать на стол: доставала чашки и блюдца, резала хлеб, заваривала чай и все время весело щебетала. Полы ее сиреневого халатика постоянно распахивались, и, от вида загорелых стройных Наташиных ножек, сердце Вячеслава Иннокентьевича начало стучать как барабаны в Равелевском "Болеро"; с каждым тактом все сильнее и сильнее.
-- Да где же это Иринка носится; так и весь чай остынет, -- Наташа нервно передернула плечами. Затем она подошла к Савельеву и уселась в кресло напротив него; пола халатика при этом соскользнула с ноги и упала на пол.
-- А, скажите, любезнейший Вячеслав Иннокентьевич, что, наша Иринка действительно сможет в вашем оркестре выступать, хватит у нее таланта?
-- Я вам вот что скажу, Наташенька, -- Савельев немного откашлялся и продолжал.-- Таланта у Ирины Андреевны хватит не только на наш оркестрик ничтожный; она вполне сможет с успехом и в оркестре большого театра выступать. Но только вы сами знаете, не все в наше время одними талантами делается.
Вячеслав Иннокентьевич хотел развить свою мысль далее, но в это время в комнату вбежала Ирочка. Она была вся взволнована, дышала тяжело, а грудь её приятно колыхалась под белой спортивной маечкой. В ладошке она держала несколько ягодок малины.
-- Наташка! Смотри, сколько я малины нашла. -- Закричала она прямо с порога. Затем увидела Савельева и затараторила весело.
-- Вячеслав Иннокентьевич, дорогой; вы даже не представляете себе, что мы раскопали. Нас допустили в Чеховские архивы, и мы там обнаружили Рахманиновские рукописи; письма, заметки и нотные черновики. Это так интересно. Я сейчас вам всё покажу.
Она подбежала к нему, схватила его за руки и подставила щеку для поцелуя. На лице её была неподдельная радость.
-- Подожди, Иринка, Вячеслав Иннокентьевич с дороги, устал; отдохнёт немного, а потом и рукописи. Не убегут ведь они никуда!
-- Нет, нет! Как же это можно потом. Это ведь Рахманинов!
Ирина притащила стремянку, залезла на неё и начала что-то выискивать на верхней полке среди книг и нотных тетрадей. Вячеслав Иннокентьевич сидел в кресле, разговаривая с Наташей. Краем глаза он видел загорелые Ирочкины ножки, убегающие вверх и исчезающие где-то далеко в складках её коротенькой юбочки, и дополнял эту прекрасную картину своим воображением.
Внезапно стремянка покачнулась.
-- Ах! Вячеслав Иннокентьевич, держите скорее, она же сейчас упадёт и разобьётся! -- закричала Наташа.
Он подбежал, схватил стремянку и стал держать её, стараясь смотреть прямо перед собой, но это ему не вполне удавалось.
-- Интересно, а какого цвета у неё трусики? -- промелькнула вдруг в голове шальная мысль.
Вячеслав Иннокентьевич взглянул немного вверх, и... голова его качнулась назад, а глаза изумлённо расширились. Трусиков не было. Он сглотнул, сердце забилось учащённо, снова сглотнул, но ком в горле не проходил. Он стоял смотрел вверх и ясно видел: округлые ягодицы, выбритый лобок и розовую плоть меж слегка раздвинутых ножек. В глубине души он ясно осознавал, что ему необходимо отвести взгляд и притвориться, что ничего не было, но сделать это не мог; какая-то необъяснимая сила заставляла его смотреть и смотреть...
Рахманиновские рукописи в этот день были отложены в сторону.