Тату-салон располагался в живописно-гнусном закоулке на юге города, в самой нищей, цветистой клоаке. Шиш несколько минут провел в медитативном созерцании (мутное стекло, "Говорим по русски", "Солдатам скидки"), потом уныло сражался с дверью. Тщедушный кольщик взглянул на него без энтузиазма. Казалось, мизантроп терпит редких клиентов исключительно ради сладкого мига первой встречи дряблой плоти с бойкой иглой.
-Я хотел бы сделать татуировку. (Не смотреть в глаза, мимо, мимо)
-Чудная мысль. (Да уж, и впрямь, мысль игривая...) Что-то определенное? Мысли, задумки?
-Вот этот отрывок. Покрупнее. Спина у меня широкая.
Шиш шваркнул на ресепшен драную библию в мягкой обложке. Книга была распахнута на псалме Давида. Кольщик несколько спал с лица и всем телом изобразил нечто неопределенное. Некий изгиб.
-"Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что ты со мною; твой жезл и твой посох..." Долго. И больно. Может себя и не оправдать.
-Этот отрывок.
-Хозяин барин. Спина-то твоя.
Кольщик болезненно усмехнулся, и Шиш с некоторым опозданием уловил в последней фразе какую-то мутную сексуальную подкладку. Фраза звучала бы органичнее, будучи обращена к женщине. Впрочем, какая разница? Теперь-то... Какая разница?
Ника ушла две недели назад. Уход ее, вполне предсказуемый, явился лишь последним витком багровой нисходящей спирали. Она, помнится, нарочито хлопнула дверью (артистка), и Шиш вдруг почуствовал себя не пьющим художником, безусловно талантливым и склонным к саморазрушению, а восьмилетним троечником Шишковым, потерявшим казенный учебник. Два дня он не вылазил из постели, лелея запах покинувшей его девки. Уже любимой. Уже чужой. На третий поплелся в мастерскую. Чистый холст вызвал отвращение. Бельмо. Тогда он решил обратить в холст свое тело. Библия все время лежала под подушкой, и, трахая Нику он ощущал едва уловимый привкус инцеста и ереси. Теперь все это стало пищей для его жадной Музы. Людоедка пожирала его Я. Больно.
Кольщик оказался мастером. Готический шрифт был близок к идеалу. Шиш сделал мышечное усилие (тело не повиновалось, как после долгой болезни) и влез на подоконник. Голова не кружилась ничуть. По ленточке-дороге спешил-поспешал игрушечный автомобильчик...
-Господь - пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться.
Вот сейчас - головокружение. И тошнота. Хочется выблевать собственное сердце.
-Если я пойду и долиною смертной тени не убоюся зла, потому что ты со мною;
Каков-то я буду после, когда то, главное уже свершится? Мешок с костями? Разорванная кукла?
-И я пребуду в доме господнем многие дни.
Вот сейчас - шаг. Ну же!
Он сел на подоконник, закрыл глаза и сосчитал до десяти. Мгновение силы, решимости миновало. В прихожей надрывался телефон. Безобразные звуки. Какофония жизни.Господа, к черту телефоны, они вселяют в нас безумие, окаянные, символы доступности и комфорта. К черту телефоны! Умирать под их трезвон по меньшей мере нелепо, и тянется, тянется недостойная жизнь. Ницше наверняка обходился без мобильника, бросьте в меня камень, если это ложь.
Кольщик Вася (без шуток, просто Вася) держит на ресепшене драненькую библию, забытую некогда странноватым клиентом. Что-то в этом есть. Придает салону аутентичность. Что, не так?