Лето моё началось, когда я поудобнее устроился на пластмассовом кресле с видом на морской прилив и отхлебнул ледяной "Балтики" номер три. День был пасмурным, но в наших краях солнце надолго не прячется. Люблю так расслабиться и наблюдать времена и нравы.
Посетителей в кафешке было немного. Женатая пара сидела с каппучино и бутылкой Нарзана. Оба до смерти надоели друг другу: он читал подобранную со стула позавчерашнюю газету, она изучала химические формулы на бутылке. За другим столиком мужик с ребенком ели мороженое. Мужик нес ерунду, сын внимал каждому его слову.
Я мелкому подмигнул: привет, малыш! Я сам детей принципиально не завожу. "Почему вы не хотите йогурт. Ну как можно не любить йогурт. Это же йогурт, он вам необходим. Вы просто обязаны любить йогурт", -- таким образом отвечаю на аргументы знакомых и родственников. Некоторые называют меня циником. Согласен.
-- Луки-луки!
Господи, кого только эта глобализация с началом сезона к нам не заносит. Африканец в трикотажном костюме, дредах и побрякушках. В руках -- лоток с солнцезащитными очками.
-- Покупай. Ты доволен -- Думиси доволен, -- шепеляво предложил он свой товар.
Я отмахнулся: нужны мне твои подделки, -- и достал из кармана собственные очки. У них оказалось сломанной дужка.
-- Эй, друг,- подозвал я африканца.
Он на радостях беззубо разулыбался: два клыка во рту, между ними -- ни резца.
Я стал примерять очки, глядя в протянутое им захватанное круглое зеркальце. Ничего не подходило: то вид несерьёзный, то оправа дамская. Тогда он извлек из внутреннего отделения лотка еще одну пару -- ничего так, дымчатые.
-- Хамелеон?
-- Да-да-да.
-- Солнцезащитные? - засомневался я.
-- На солнца будьешь посмотреть, на неба и на сердце Севесей будьешь посмотреть,-- пообещал он.
-- Ты мозги мне не пудри. Сколько?
Закатив глаза и шумно втянув воздух, африканец назвал цену. Она оказалась невысокой, но я все равно поторговался. В результате очки остались у меня на носу, а из моего тощего портмоне в пухлый кошелек африканца перекочевала купюра.
-- На сердце Севесей будьешь посмотреть, -- подмигнул он, уходя.
Что за Севесей. Не ожидал такой витиеватости от иностранца.
Вскоре его "луки-луки" раздавались уже из района соседней кафешки, но я к тому времени позабыл про покупку, потому что явилась блондинка. Она прошла мимо, держа на поводке свою белую собачку, и уселась за соседним столиком. На плечах у неё был изумрудно-сиреневый шарф. Изумрудный совпадал с цветом её легкого сарафана, сиреневый -- с оттенком её носа и губ. Блондинке было холодно.
Я видел эту даму не первый раз, она мне нравилась, и в воображении моем разыгрывались сцены, одна приятнее другой. Было очевидно, что она ко мне тоже неравнодушна, поэтому я решил немного оттянуть знакомство (пусть в её душе произойдет необходимая кристаллизация, а заодно поселятся сомнения), и потом взять её именно такой - растерявшейся, вконец замерзшей и готовенькой. Если б в науке совращения ученые степени давали, я бы давно стал доктором.
Опытному соблазнителю выдержка редко изменяет. Я нарочно обронил на пол соленый орешек. Ее собака сразу повернула скуластую морду с крысиными глазками в мою сторону, втянула воздух своим розовым носом и не спеша направилась под мой стол. Я убедился, что блондинка не смотрит, и погрозил собачке пальцем, ощерил зубы. Теперь оставалось дождаться перепуганного ответного рычания этой крысы и застенчивого возгласа её хозяйки: "Он не кусается!"
Дымка романтики уже окутала нас, героев прекрасного сюжета, который самой жизнью разыгрывался в пластиковых декорациях приморской кафешки. Но хвостатая тварь поломала эту литературную классику. Она молча, безо всякого предупреждения, впилась в моё плечо. Не собачка это оказалась, а прыгучий капкан на четырех лапах.
Я много кричал -- выраженьями, не подходящими для нежных женских ушей. Когда собаку от меня наконец оторвали, рубашка висела на мне клочьями, из ран сочилась кровь. Разглядев причиненный мне урон, блондинка в ужасе прикрыла свой рот ладошкой:
-- Батюшки мои. Это ж офигеть можно...
Она нашла такси:
-- Скорее, скорее в травмпункт!
Таксист сразу взял с места в карьер и так помчал, что моя правая нога заныла от нажатий на несуществующий тормоз.
В машине мы и познакомились. "Собачку" звали Амоком Берсерком, или Амошей. Его прелестную хозяйку -- Любой. А я прежде думал, что она Катя. У меня по жизни хорошие отношения с Катями и Валями. Вот с Наташами как-то не очень ладится. Наташи -- скандалистки, права свои любят качать. А Любовей у меня прежде вообще не было.
Эх, Люба-Люба-Любушка, Любушка-голубушка. Всю жизнь я тебя ждал, где ж ты раньше была.
Из травмпункта мы вышли в обнимку: моя левая рука на её хрупком плече, её правая рука сзади, с продетым в шлевку моих джинсов пальчиком. В другой руке у неё был туго натянутый поводок -- крысобака сопела на несколько шагов впереди.
Я согрел Любушку своим теплом, и мы трижды останавливались, чтобы поцеловаться. Она сказала, что мне очень идут мои очки. Я шутя пообещал, что не сниму их даже в пасмурные минуты наших отношений.
Я обычно придирчив в том, что касается женской наружности. Могу окинуть даму взглядом: "Вот здесь бы немного отрезать, а здесь, наоборот, пришить", - при том, что являюсь противником пластической хирургии. Но над Любой я и мысленно не занес бы скальпель - настолько все в ней было гармонично. Даже прыщик на её безмятежном лбу показался мне полным красоты, и я его поцеловал.
Любушка тоже нашла меня привлекательным.
-- Как пахнет, не могу оторваться, -- сказала она, тыкаясь мне в шею.-- Что это? 212? Ральф Лорен? Сальваторе Феррагамо? Или, может, какой-то крем особенный?
Какой еще крем. Я мужик, а не пирожное глазированное. Из всех возможных на свете кремов в моем арсенале присутствует только крем для обуви. Думаю, это она феромоны мои унюхала. Ведь мы с Любой самой судьбой были предназначены друг для друга: как октябрьский переворот и крейсер "Аврора", как Ньютон и яблоня, как Леонардо и Винчи. Я представил, какие бы у нас с ней дети получились: красивые, воспитанные, -- и удивился тоске, которая неожиданно стиснула моё нутро.
Любушка оказалась порывистой, беззащитной и временами трогательно нелепой. Ну сами посудите: вывихнуть ногу, посеять целый блок привезенных с собой сигарет, потерять собаку (лучше бы навсегда), заблудиться, отравиться пирожком, -- и всё это в первый день на курорте!
Мне захотелось поразить её. Я откупоривал пиво самыми комичными способами (мне известны двадцать девять): при помощи глаза, зубов, зажигалки. Она по-детски хохотала, тряся своими светлыми локонами. Я блистал эрудицией: объяснял различия между интравертами и экстравертами, кричал на шести иностранных языках "ещё одно пиво, пожалуйста!"-- и жадно ловил восхищение в огромных Любушкиных глазах.
Угощая её пиццей с оригами (трава итальянская, очень ароматная), я читал ей стихи собственного сочинения. Не первой свежести стихи, но на всех предыдущих дам действовало. Главное, чтоб имя в первой строчке было актуальным:
Прекрасная Любаша, оставим этот вздор,
У нас с тобой важнее ведется разговор,
Где взгляд -- прикосновенье, вопрос и приговор...
Не успел дочитать, голова закружилась. А дальше такое началось. Из кресла меня будто катапультой подбросило, закрутило, понесло. Подняв глаза, я увидел прямо над собой бирюзу. Это было не небо. Это было море, по которому плыли корабли.
В отличие от меня, парившего в невесомости, большие корабли находились во власти земного притяжения. Вскоре и я его почувствовал. Миллионы тонн морской воды придвинулись, словно готовы были пролиться на мою голову, и корабельные мачты на меня нацелились. Я разглядел мир во всех его подробностях. Континенты, где столицы блестели; острова -- зелёные, коричневые, розовые; Гольфстрим, на водного змея похожий; а также всякие там турбулентности и даже одно торнадо, зародившееся над Америкой.
Вокруг Земли кроме атмосферного оказался еще один слой: тончайшего золотистого плетения, вибрирующий, подсвеченный снизу. В некоторых местах он продырявился, но исходящие от нашей планеты лучи быстро латали его. Это просто чёрт знает что было -- чудо невероятное, и Земля внутри этого чуда плавала, как младенец нерождённый в утробе матери. Только не говорите мне про озон -- что я, озона не видел? Нет, то была чистейшая энергия любви, которую живые существа генерируют. Все-все-все существа. Любая птица над гнездом, любая девчонка, которая кролика гладит, свой лучик наверх посылают. Наши чувства прекрасно просматриваются из космоса!
Испугавшись сделанного открытия, я кувыркнулся и молниеносно пролетел сквозь окружавшие Землю белые облака. Потом мимо черных туч, мимо каких-то похожих на зарницы вспышек, с невероятной скоростью приблизился к суше и, словно в водолазный костюм, втиснулся в своё тело, которое по-прежнему сидело в пластиковом кресле с пивной кружкой в руке.
На меня встревоженно смотрела Любушка:
-- Тебе плохо? Ты весь побелел и глаза закатил.
-- Сейчас... Сейчас...
Она терпеливо дожидалась, поглаживая своего Амошу. А я, как утопающий в спасательный круг, вцепился в поручни кресла. Мировой порядок вещей, к которому я привык за столько лет, показался непоправимо нарушенным. Блин, а ведь хвастал, что всё на свете знаю. Как объяснить? Заявить, что в астрал меня вынесло? -- Примут за сумасшедшего.
Но с Любушкой я готов был поделиться.
-- Люба! Дорогая! -- начал я, унимая дрожь.-- Со мной такое случилось... вот прям сейчас, не вставая со стула. Невероятное сумас... путешествие. Хочу повторить его с тобой... Ты, пожалуйста, зажмурься крепко, руку мне дай.
Она сразу поняла, что это серьезно, и, робея, положила обе руки на стол. Я накрыл её ладони своими.
-- Ты мне верь, все нормально будет... Готова? Видишь что--нибудь?
-- Одна темнота,-- неуверенно ответила Любушка. Но её белокурая гривка уже встала дыбом в невесомости, и сама она сделалась легче перышка.
-- Не бойся, лучше погляди на эту золотую оболочку вокруг Земли. Вот оно, сердце Севесей, высочайшая проба любви! Бьется, как живое. А ты знаешь, что без него весь наш мир давно бы разлетелся на атомы?
Над нами показалась Атлантика и остров, на котором виднелись белые домики с красными крышами -- город словно полз в гору.
-- Сейчас расскажу про это, я ведь все-все теперь знаю,-- заторопился я. -- В центре города старое здание с двориком. Прохладный такой дворик колониальный, плиткой вымощенный. Там журчит фонтан. В фонтане живут три черепахи, две темные, одна пятнистая. Они по очереди отдыхают на камнях над водой. Местные говорят -- если увидишь трех черепах сразу, можно загадывать желание.
-- А сейчас черепахи там сидят?
-- Две только. Третья пытается пристроиться, они не пускают. Но наши желания и без черепах исполняются. Астралу - гип-гип, сердцу Севесей - гип-гип!
Почувствовав приступ эйфории, я повлек любимую дальше. Приятно было ощущать ее рядом, полностью зависимую от меня.
-- Эх, притяженье тел -- физика небес, мы парим в любви, мы теряем вес...
Мне захотелось показать Любе один цветник в Альпах. Метров пятнадцать в длину, в форме сапога.
-- А что там растет? - поинтересовалась она.
-- В центре -- розы, гвоздики, петунии и фуксии, по краям -- красные бегонии, королевские лилии, розы, пионы, а на самом кончике сапога -- настурции. И над этой красотой пчёлы, стрекозы с бабочками и птицы летают: стрижи, сороки, голуби, щеглы, ласточки, соловьи - все вместе собрались. Чего только ни бывает в природе! Вон, бабуля ковыряется в земле, а внук ей помогает. Их предки разбили цветник в форме карты своей страны еще в восемнадцатом веке. Зимой тут, кстати, холодно -- снегопады, обвалы. Но семья знает, что за них никто эту работу не сделает.
Любушка приоткрыла глаз и оглядела кафешку, надеясь обнаружить хотя бы один бутон или птичку из того альпийского рая.
-- Как тебе это удаётся?-- прошептала она.
На что я тоже шёпотом пошутил:
-- А у меня очки волшебные.
-- Вот эти?
-- Ну да. У африканского колдуна выменял, на собственную душу. И только в дымчатые стекла увидеть можно отсвет блёклый... Эдгар По!-- объявил я автора строк.
2.
Она была сама любовь -- благоуханная, робко помахивавшая ресничками. Ради встреч с нею я даже был готов терпеть её пса бешеной бойцовой породы, которого она высокопарно называла своим спутником.
Амок этот, поняв, что сразу расправиться со мной вряд ли удастся, принялся уничтожать меня по частям. Он тормошил меня, словно я был тряпочной куклой, и в его розовой крокодильей пасти оставались лоскутья моей одежды и плоти.
Я стал своим человеком в травмпункте. Хирург, едва завидев меня, хрюкал и требовал нитку с иголкой: "Тэк-с... "Дама с собачкой", эпизод пятнадцатый!". А брюки мне штопала Любочка, кротко склонив над ними свою белокурую голову.
И была в моей любимой некая недоговоренность, загадочность даже. Например, она почему-то зациклилась на кафешке, где мы познакомились, и готова была проводить там целые дни -- обедая, ужиная, а в перерывах просто потягивая пивко или каппучино и любуясь морем.
Пришлось несколько раз намекнуть Любе, что, мол, хоть я и понимаю -- кафешка эта имеет ценность в качестве воспоминания о нашем первом вечере, и пейзажи рядом красивые, но существует проблема. Дело в том, что буфетчица здешняя кормит народ тухлятиной.
Недоеденное вчерашними посетителями мясо она пропускает через мясорубку, заворачивает получившийся фарш в блины и украшает это тошнотворное блюдо веточками свежей кинзы. А на следующий день присматривается: все ли постоянные клиенты пришли? На жалобы людей, что они провели ночь в обнимку с унитазами, с невинным достоинством отвечает: "Не знаю, мы с мужем сами всё это ели, прекрасно себя чувствуем". Очень грубая женщина. И мелодия мобильника у неё неприятная.
По вечерам, вернувшись домой, буфетчица накручивает чёлку на бигуди, вставляет свои опухшие ноги в стоптанные шлёпанцы и усаживается перед телевизором. "Ой, смотрите-ка, наша клава пришла, -- перемигиваются между собой герои сериала, -- сейчас выпьет и реветь примется. Вот дурища".
Буфетчица наливает себе вина, делает несколько больших глотков и ... начинает уплывать. Пот льется из всех её пор, смывает косметику с грубого лица -- оно за секунду становится таким, словно она только что вынырнула из ванной. Не выпуская бокала, буфетчица лезет за салфеткой, второй, третьей. Разноцветные салфетки распадаются от сырости, превращаясь в маленькие комки, а новая влага все прибывает, как вода на морском берегу. И непонятно уже, пот это струится или слезы.
-- С каждой рано или поздно случается, -- Люба длинным ноготком аристократично стряхнула пепел прямо в лужицу кетчупа на тарелке, где лежала истерзанная ею сосиска, и улыбнулась, покосившись на буфетчицу: толстуха в белоснежном кокошнике в тот самый момент ловко обсчитывала очередных перегревшихся на солнце клиентов.
-- Откуда ты такие подробности про неё знаешь?
-- Просто знаю, и всё.
-- Ну, а сам в этой тошниловке зачем постоянно торчишь?
На это я не нашелся, что ответить. Вместо ответа я попросил Любушку поскорее дать мне руку, потому что почувствовал, что астрал снова призывает нас.
Вырвавшись из голубизны, мы увидели космос в его незамутненной красоте. Метеориты неслись по своим давно вычисленным траекториям, созвездия приветствовали нас. Из хаоса выпрыгнула хорошенькая Козерожица. Вместо задних ног у неё оказался скорпионий хвост. Она боднула нас своими алмазными рожками, и сразу ярко полыхнуло красным, фиолетовым, зеленым, лиловым -- словно радуга развалилась на полоски, которые побежали по приполярному небу.
Мы понеслись обратно к Земле и увидели северный город с древними башнями, большую ярмарочную площадь, заполненную народом. Люди прямо на улице пробовали орехи и конфеты, пили вино, весело разговаривали на иностранном языке. Очень праздничная обстановка у них была.
-- Смотри, а вон там, где на углу надпись "Kaffitar", две старухи за стеклом сидят, кофе пьют. Морщинистые обе, голубоглазые. Хелга и Маргрет, видишь? Маргрет в серьгах и с большим носом, Хелга в оранжевом свитере. Они с юности дружили, пока Маргрет не разбогатела. Сначала встречалась с Хелгой раз в месяц, потом раз в два года, потом совсем пропала... Там, кстати, дерево растет под окном, исландская яблоня. Они медленно растут. И плодоносят редко -- лишь когда лето действительно хорошее. Но зато все обсыпаны яблоками. Эта яблоня следующим летом доберет свое.
-- Расскажи про Хелгу и Маргрет,-- напомнила Любаша.
-- Да особенно нечего больше про старух рассказывать. В день своего семидесятилетия Маргрет позвонила Хелге, та ее приняла без упреков... У тебя рука совсем холодная,-- сказал я Любаше.
-- Замерзла,-- извинилась она и прижалась ко мне - беззащитная, доверчивая, как ребёнок.
Меня просто распёрло от счастья. Всю жизнь бы так парил, сжимая её прохладные пальчики.
-- Эту радость вдвоём и неразлучность рук мы сохраним, когда войдём в дней привычных круг! - выдал я рифму. Оказывается, в невесомости стихи легче сочинять.-- Ого--го!
Сразу такой ответный шум-гам начался: птицы, обезьяны, другие дикие звери. Это мы после Исландии в тропический лес залетели.
-- Ты меня слышишь или нет? Нам поговорить надо!
Надо, так надо... Вернулись в обрыдлую забегаловку к крысобаке.
-- Давно пора поговорить, - ответил я с вызовом (неблагодарная, я ведь ей целый мир хотел показать!).- Мы с тобой оба зрелые люди. Я даже перезрелый, как Чеддер английский. Ты думаешь, мне непонятно, что на душе у тебя творится? Вот сидит перед тобой самый обычный грешник, и надо решать...
-- Речь не о том.
-- Нет, ты скажи, Люба, примешь ли меня такого?
-- Обязательно скажу. Но сначала признаться хочу,-- начала она заговорщицким тоном. -- Почему я здесь... Много лет назад произошло убийство, и совершивший его преступник ежедневно приходит в это кафе.
-- Так ты... вы... из по-ли-ци-и??? -- мгновенно протрезвев, я аж подскочил на стуле.
Амоку это показалось хорошим предлогом, чтобы молниеносно наброситься на меня. Я успел прикрыть шею, но проклятый пес откусил мой нос.
Когда сознание вернулось ко мне, я увидел, как Люба запихивает что-то в пакет с замороженным горошком:
-- Там он дольше сохранится,-- объяснила она торопливо.
После таких слов я, естественно, снова отключился.
Очередное возвращение в реальность было еще кошмарнее. Я узнал лампу на потолке травмпункта, услышал голос хирурга:
-- Ну, давайте его сюда! -- и растерянный Любин ответ:
-- Честное слово... Не знаю, куда он подевался. Только что в руках у меня был...
Она посеяла пакет с моим носом! Я выбежал на улицу. Уж как я его искал -- под скамейки заглядывал, в урнах рылся, прохожих расспрашивал. У каждого был нос: маленький или большой, напудренный или сизый, сопливый, веснушчатый, даже с огромной бородавкой. Сейчас я взял бы любой из встреченных мною носов, но какой человек, в здравом уме и твердой памяти, согласится стать донором.
-- На чем мои очки будут держаться?
Я присел на скамейку и тихо завыл. Амок присоединился ко мне. Мы выли, не глядя друг на друга, но я чувствовал, как страстно он ненавидит меня всеми фибрами своей примитивной души.
-- Может, к психиатру тебе сходить?-- предложила Люба.
Психиатры всё знают. "Эпилептоид мрачен и хорошо организован, шизоид мыслит творчески". Любой душевный пейзаж у них снабжен табличкой, как в галерее. Художники -- шизоиды, смотрители -- эпилептоиды, и остальные рядышком в кучу сбились, параноики-истероиды.
Как я и ожидал, психиатр сам оказался маньяком. Сонно смахнув в ящик стола замусоленный глянцевый журнал, он промурлыкал вместо приветствия:
-- Пусть песня моя сведет вас с ума, сведет вас с ума, сведет вас с ума...
Ассистировавшая ему медсестра сидела на противоположной стороне стола и что-то быстро писала. Она даже головы не подняла.
Психиатр подошёл, задышал мне в лицо недавно съеденным борщом.
-- Пусть песня моя... Вот, привязалось! Вчера услышал от пациента, -- сказал он и ударил меня по щеке.
-- Ты охренел совсем? -- закричал я, но психиатр словно не понял.
-- А сегодня что случилось,--продолжил он, опять наступая.-- Насыпал я утром хлопья в тарелку, залил молоком, отошел на минуту погладить брюки. Вернулся... и увидел в молоке... жирную черную муху. Бившую лапками! Как вы думаете, к чему бы это? -- он отвесил мне вторую мощную пощечину.
Я прикрыл лицо, больше всего беспокоясь за рану на том месте, где прежде был мой нос, и жалобно простонал:
-- Какие ещё мухи... Вы драться перестаньте.
-- Мы его били? - спросил психиатр ассистентку.
-- Ни в коем разе!-- откликнулась та, даже не посмотрев в нашу сторону.
-- Ну вот, всё то вы выдумываете, дорогой друг. В том числе про ваш нос.
Он, как фокусник, развел руками, уселся обратно за свой стол и продолжил препарацию:
-- Вы отдаёте себе отчет, что все ваши травмы психосоматические? Запрятанное в глубинах подсознания чувство вины -- оно и есть ваш оторванный нос. Сапресд филинг, так сказать. А потеря носа -- это неосознанное желание избавиться от неосознанного чувства вины... Какие сны видите?
Я мог бы рассказать, что мне раз пять снилось, как я сдаю в поликлинику мокрые и твёрдые анализы и как мне очень стыдно -- ведь санитарка там молоденькая и красивая. Ещё я мог бы рассказать ему про сердце Севесей. Но вместо этого я сообщил, что часто вижу себя на кладбище, где обнаруживаю старую каменную плиту со своим именем.
Смерив меня пристальным взглядом, он хмыкнул.
-- Выпиваете часто? Извращениями не страдаете? -- при слове "извращения" глаза психиатра живо блеснули.
Я посмотрел на его крупный рот с оранжевыми после борща усами и сказал, чтоб он перестал морочить мне голову, лучше помог бы чем осязаемым.
Психиатр задумчиво отбил на столе бодренькую мелодию.
-- Ладно, так и быть... - с этими словами он встал и направился к сейфу.-- Подарю вам. Свой личный. Пластырем зафиксируем, будет вместо носа! Вы походите так некоторое время, с бессознательным на лице. А с алкоголем обязательно завязывайте.
И психиатр достал из сейфа... не хочу даже называть здесь то, что он мне протянул.
-- Я на Пиноккио теперь похож, -- пожаловался я Любе, опасаясь встретить усмешку в её глазах.
-- Нет, ты похож на участника венецианского карнавала. Но для меня внешность не так важна,-- утешила моя возлюбленная, хотя и отвернулась при этом в сторону.
-- Пойдём? - предложила она.
-- Опять в кафешку?
-- Куда ж ещё,-- спокойно удивилась Люба и свистнула своей крысобаке. -- Амоша, догоняй!
3.
В кафешке бессознательное, скандально торчавшее на моём лице, поначалу мешало мне отхлёбывать пиво. Но на четвертой кружке я приспособился. Мысли мои вернулись к незавершённому разговору. Какая крутая интрига: Любушка, и вдруг оперативница. Чин у неё наверняка имеется, а также пистолет и погоны.
С кухни послышалось шипение.
-- Мой каппучино делают,-- сказала Люба.
-- Ага, -- согласился я с иронией всезнайки. - К твоему сведению, у них и автомата нет. Развели быстрорастворимый в кипятке и пузырят сейчас в трубочку -- кышших-хыччи...
Она засмеялась. От её блеснувших на солнце часиков между нами забегал солнечный зайчик, и я вдруг ощутил охотничий азарт -- мне захотелось самому вычислить того злодея, про которого говорила Любушка.
Я, между прочим, в молодости серьезно интересовался физиогномистикой, так что в лицах разбираюсь. Близко поставлены глаза -- значит, жизненный кругозор ограничен. Тонкая верхняя губа -- нарциссизм. Большие уши - признак интеллекта. Политиков с девичьими подбородками на свете не бывает. За внешностью Карабаса Барабаса нежная душа скрываться не может, только Карабас там может быть.
Я окинул посетителей кафе внимательным взглядом. Люди ели, пили, смеялись, курили -- никто из них не был похож на преступника.
-- Кого хоть убили, при каких обстоятельствах, можно тебя спросить?
-- Тебе лучше остальных известно.
-- Я ж не в астрале сейчас.
-- Астрал тут ни при чем, -- просто ответила она, и солнечный зайчик, только что порхавший между нами, погас, кротко умер на полу.
-- Ну, знаете. Дело мне шьешь! Обвинить меня вздумала! Бред ваш я слушать больше не желаю! -- я кричал на нее, переходя с "вы" на "ты" и обратно.
Амок угрожающе скалил зубы, а Любушка молчала, только посматривала на меня поверх пены своими огромными глазами, Афродита моя пивная... И тут я сам всё вспомнил.
Давно это было. Мы стояли во Дворце бракосочетания, невеста светилась от счастья. Звучал марш Мендельсона, но мне, как приговорённому к казни, слышалась только дробь барабанов. Они стучали громче, громче. Дверь распахнулась, и в проёме появилась марширующая золотая авторучка, а за ней -- барабанщики:
-- Поздравляем, вы стали супругами!
Я читал своей молодой жене стихи в постели и трижды бросал её навсегда ради других женщин. За годы, что мы провели вместе, она научилась пить и её лучистые карие глаза погасли. Она огрубела, поправилась на двадцать килограммов, я на столько же похудел. Она на это кричала, что по бабам мне надо меньше таскаться, и запускала в меня тяжелые снаряды в виде трёхлитровых банок с домашними соленьями.
Когда она всего на две недели попала в больницу, я успел свести близкое знакомство с одной хохотушкой-булочницей, а также с рыночной торговкой свининой и с дамой, которая продавала пиво в ларьке. В своё оправдание могу только сказать, что это всё были жизненно необходимые точки.
Умирая, любовь наша ещё молила о пощаде. "Сволочь ты! Вот видишь, я поседела от переживаний, -- говорила жена и тут же смеялась, краем ладони вытирая слезы. -- Да ладно, не пугайся. Просто в больнице не подкрашивалась". А я виновато массировал намечавшуюся лысину и спрашивал себя: "Почему нельзя быть порядочным и счастливым человеком одновременно?"
На самом деле счастье еще дышало рядом, я помню его доверчивые глаза. Ведь Бог каждому посылает родную душу, а уж как ты обходишься с нею -- это на твоей совести. Значит, это я во всём виноват: в этих запоздалых муках, в этих дохлых солнечных зайчиках, в том, что Любушке стало скучно в сердце Севесей. В том, что одна дрянь о жизни вспоминается.
Люба хотела погладить меня, но я отстранился.
-- Не прикасайся! Если ты сейчас до меня дотронешься, я весь изойду слезами. Я их, может, всю жизнь копил. Понимаю, что глупо, но ничего не могу с собой поделать... Я тоже кое-в-чем сознаться хочу. В бессознательном, тьфу ты... в подсознательном, то есть. Люба, это из-за таких, как я, гадов в золотой сфере дырки... Мне перед космосом стыдно! Я растоптал твою нежность, я твой убийца. Хотя... погоди, погоди. Что-то я совсем запутался. Ведь мы до сих пор женаты?
Её губы задрожали, она вдруг показалась измученной и подурневшей. Едва не смахнув со стола пустые бутылки, Любушка нетвёрдо поднялась и в сопровождении своего верного Амока направилась к буфетной стойке. По пути она запнулась о стул -- ноги не слишком крепко держали её. И в этот самый момент она и её собака оторвались от пола. Обе проплыли над столиками, делаясь всё тоньше, всё прозрачнее, и вошли в буфетчицу, полностью растворившись в ней. Они всегда были её частью.
Сердце Севесей - сердце всех вещей. Ну конечно же, именно так и прозвучит! Я сорвал с себя очки, покрутил их и так, и сяк: обычная дешевая оптика... Господи, почему так поздно? Зачем именно сейчас??
А буфетчица, как ни в чем не бывало, отёрла испарину со лба.
-- А вот скажи пожалуйста, -- крикнула она мне таким тоном, что я вжался в кресло, на секунду снова увидев Амошу. - Полчаса прохлаждаться - совесть-то есть у тебя?
Буфетчица устало повернулась к первому в очереди посетителю:
-- Шницель у нас сегодня, с горошком.
Вот уже двадцать семь лет, как она называется моей женой.