В молодости я взял себе за правило не пить ни капли спиртного до обеда. Теперь, когда я уже немолод, держусь правила не пить ни капли спиртного до завтрака
У. Черчилль
Оглавление
Пролог
Акт 1
Отступление первое. Интерьер.
Отступление второе. Экстерьер.
Возвращение.
Акт 2.
Пролог
Начну с различения фельетона и памфлета. Впрочем, оставим это филологам. Начну, пожалуй, с автобиографии.
22 января. Мой день рождения. Обычно он ассоциировался со смертью Ленина. Да и то, потому что, по семейному преданию, мой дед по материнской линии, Федор Семенович Дрындин, на моё рождение заметил: "Один гений умер, другой народился". Деда моя память уже не застала. Умер он через год. Воспоминания бабущки о нём навсегда остались зыбкими, уходящими в серый омут потаённых обид, сдержанной неприязни, и недосказанности. Служил по бухгалтерской части, не миновал отсидки. Где-то его носило.
Второй дед, по отцу, Илья, верховодил, по всей видимости, в одной из двух сельхозартелей в деревне на краю Nской области. Закончил бесславно в 37-м, выехав с семьёй на подводе, дребезжащей пустым котелком, в неизвестном направлении. Это всё, что сохранила уже память отца - тогда 12-13 летнего подростка. Всю оставшуюся жизнь он шугался ярлыка "сын репрессированного". Прятал "Один день Ивана Денисовича" на нижней полке книжного шкафа, как прятал от чужих глаз подальше и пневматическую винтовку, "воздушку", из которой мы с братом и сестрой постреливали. Отец был учителем словесности и впоследствии военруком. Отсюда, видимо, моя склонность не столько к чтению, сколько к книгам и опасливое отношение к оружию. За время, проведенное в тирах, понял, что главное, по окончании стрельбы не забыть разрядить винтовку.
Отец же отвёл меня в конце 60-х в новый тогда дворец спорта, на Поречную улицу, рядом с бассейном, в секцию классической борьбы к легендарному тренеру. Как утверждают спортивные анналы, в 70-е годы греко-римская борьба в Nске переживала настоящий бум. Я пришёл, правда, чуть раньше.
Родитель решил представить меня как однолюба, он, мол, по секциям не скачет, виды спорта часто не меняет. Только в гимнастике совсем по малолетству пробовал. В ответ обескуражено услышали, что это и плохо. Если бы пришёл, пошатавшись побольше, то цена выбору была бы выше. Так или иначе, занимался я борьбой несколько лет. Звёзд с неба не хватал, но навык получил. Не помню, чтобы ко мне кто-то приставал где-то. Опять же, сам не нарывался, уже знал цену схватке. От начала занятий во впечатлениях остался запах мальчишеского пота, когда тебя загоняют лицом в подмышку, да солнечные блики на гимнастических матах, тоже пропахших потом, в небольшом зале на втором этаже дворца спорта. А что? Из этого возникало представление о серьезности дела. В песочницах пот не проливается.
Сегодня на сайте Федерации греко-римской борьбы Nской области в исторической справке можно прочесть имена Валерия Чавки и Владимира Муханова. В силу ли созвучия их, или реального значения для той атмосферы, они так в паре и запомнились, как в приговорке, "Чавка и Муханов". И того, и другого видел на тренировках. Чавка боролся в легком весе. Муханов был атлет, мощный, техничный, по своему, артист. Ходил в армейских лейтенантских погонах.
Несколько позже довелось у него немного потренироваться. Я учился в университете и после перерыва решил возобновить занятия. Пришел в секцию на ул. Майскую, где работал Муханов. Он, выслушав меня, отнесся скептически: мол, толку не будет, студент. И был прав. Тогда господствовала идеология массового спорта, нацеленного на высокие достижения. Спустя еще некоторое время с сожалением увидел из окна проходящего троллейбуса, как, ещё не потерявший физической формы, с накаченной шеей и плечевым поясом, Володя Муханов в рабочей робе варит битум на углу Поречной и Большой Бульварной, На одном из оживленных перекрёстков в центре города. Кто-то не просто наказал неординарного спортсмена, а выставил на публичное унижение, поглумился от мелкой души. Так и стоит перед глазами та картина "падение атлантов".
Мама, Александра Федоровна Дрындина, в 1947 году закончила биофак Nского университета по специальности "ихтиология". Сожалела впоследствии, что не уехала, по окончании, работать на Каспий. "Вова, я ведь не жила", признавалась мне матушка на смертном одре. Винила моего деда, Федора Семеновича. Отваживал он кавалеров. Думаю, не дед здесь причиной. Полу-комсомольский, полу-юношеский, бравурно-наивный романтизм моей мамы столкнулся с суровой реальностью послевоенной жизни и цинизмом советского же делячества. Каюсь, много резких слов я ей говорил. Пользовался, щенок, беззащитностью любящей матери.
Замечательным человеком в моёй жизни была бабушка, из-за которой мама и не поехала в низовья Волги. Евдокия Ефимовна Немирова, родом из села северного района той же Nской губернии, приехала в Nск в 1929 году. Начала работать в доме купца на углу ул. Цыганской и нынешней Фрунзе. Вспоминала, что жилось и работалось ей там легко. Хозяева к труду своей стряпухи относились с уважением и благодарностью. Однако классовая неприязнь к ним сохранилась до наших с ней бесед. Дальнейший трудовой путь был связан у неё со столовой облсовпрофа на ул. К. Цеткин и Р.Дюксембург. Там же, неподалёку, она прожила до своей кончины летом 1976 года. Её близость к кухне помогла им с мамой не бедствовать и в тридцатые, и в сороковые годы.
Акт 1.
Основные лица действующие:
автор;
- директор Центра дополнительного профессионального образования Nского госуниверситета (ЦДПО), Климент Григорьевич Петухов;
- заведующий кафедрой того же университета, Варлам Борисович Истоков.
Итак, 22 января 2014 года. Не всякий день рождения запоминается. У этого тоже не было особых предпосылок. Ну, что? Правда, 14 год. Сто лет назад Европа шла к Первой мировой. Ну, так это сто лет, как было. Да, 22 число. Опять июнь сорок первого мерещится. Однако нового в мой день прежде ничего не происходило. Уже потом эти два знака сошлись в восприятии минувшего дня рождения. Он стал датой начала войны, которая была мне объявлена. С особым цинизмом. Ритуально.
Мужская компания в бане. Накрыт стол. Не в первый раз. Отвечаю на нечастые звонки. Вдруг, о-о-паньки. Звонит Климент Григорьевич Петухов, мой непосредственный начальник. Поздравляет мягко так, доброжелательно. Интересуется, буду ли завтра на работе. Буду, отвечаю, конечно. Чай, рабочий день следующий, четверг. И напиваться не собирался. Время он называет какого-то совещания. Тоже необычно. Секретарское дело, сотрудников обзванивать. Да и причем здесь поздравление? Разве что обедню испортить.
Я поворачиваюсь к своему другу Варламу Борисовичу Истокову, одетому в простыню, или раздетому совсем. Сейчас уже не вспомню. Стоит рядом. Вроде как прислушивается.
Ты подумай, говорю, Петухов звонил.
За предыдущие десять лет непосредственной совместной работы не поздравлял он меня ни разу. Не его уровень. (Его отец в облпотребсоюзе долго председательствовал).
Чего-то надо ждать, продолжаю, обращаясь к Варламу Борисовичу. Мы хоть с ним и на "ты", но Варламом зову его редко. Чаще, Борисыч. Всё-таки, десять лет разницы.
Тот промолчал.
В четверг попал на совещание уже к концу. Занял своё место, а тут и концовка. Петухов приглашает к себе. Мне показалось, доволен, что я к шапочному разбору поспел.
Заходим, сажусь напротив, за его рабочий стол. Он мне доброжелательно опять же объясняет, что я, как и прочие, должен из его подразделения перейти в другое, на философский факультет. Каждому, в общем, место припасено. Мне - там. Новостью совсем это не было. Разговоры вокруг исподволь уже велись.
Ладно, говорю без лишних церемоний.
А чего церемониться? Ясно, что ухожу с заведования кафедрой рядовым профессором без всяких компенсаций, в середине учебного года. Статус теряю, деньги теряю. Но насильно мил не будешь. Да и потом, такое дело: всё подразделение реорганизуется. Чего же ломаться, и комедию ломать? В фаворитах никогда здесь не ходил, хотя вполне лоялен. Возможно, этого было мало, но тут ничего не поделаешь: всё, что могу.
Дальше. Ведь, приучен хорошо, отдрессирован. В этой системе давно вращаюсь. Даже если не считать пяти лет исторического факультета, вся, практически, жизнь. Впрочем, было два отступления.
Отступление первоё. Интерьер.
Одно не по своей воле. Только что закончил истфак. Закончил с отличием. Не то чтобы прям блестящий ум и комок эрудиции. Местами хлябь. Была одна-две четвёрки. Где-то косячил. Но в целом, как связать несколько фраз, выстроив их с прологом, кульминацией и эпилогом, владел. С самомнением уже был. Диплом писал по философии. Что-то о движении и прогрессе с диаматовской "невкусной" позиции. На парте значительно позже прочёл нацарапанное студентами, "Материя первична сознание вторично, но мне лично это безразлично". Вот настоящая философия - квинтэссенция эпохи схваченная. Чем больше проходит, тем больше для меня в ней заключено. Не должно быть безразлично то, что делаем, на что тратим время жизни. Либо не надо тратиться вообще на безразличное. Для нынешних студентов тогдашняя глубина критической мысли не свойственна. Фразы той студенческий фольклор не сохранил, а новых фраз читать на партах не приходиться.
С крылатыми фразами, кажется, беда. Не остаются в общественной памяти, хотя были расхожими штампами и, казалось, ну, кто ж их не знает. Вырублены на скрижалях обихода народного отныне и во веки веков. Ничуть не бывало. Есть такая фраза: "война план покажет". В одном ряду стоит с высказываниями великих: "чтобы научиться плавать надо плавать" (Мао), "главное ввязаться в бой, а там видно будет" (Наполеон). Про войну, которая план покажет, я неоднократно слышал от друга детства, ставшего курсантом зенитно-ракетного училища. Перед глазами стоит его лихой рывок со снятой фуражкой в руках при появлении патруля. Кто-то пытался за ним погнаться, но мой товарищ не оставил преследователям ни малейшего шанса. Так вот, нынешние курсанты эту фразу знать не знают.
Сразу после окончания университета, по рекомендации профессора, направился было на кафедру научного коммунизма в мединститут. Профессор для тамошней философии веха поворотная. Ему Nские философы обязаны занесением города на философскую карту СССР. Заведующим научным коммунизмом в мединституте служил в ту пору доцент Юсипов. Хороший человек. Умница. Дела вела его жена. Есть такой тип жён у вузовских преподавателей-администраторов - не то домоправительница, не то секретарь-референт, не то канцлер при царствующей особе. Начал вести занятия у медиков. Месяцок, другой. Дальше дело обернулось вспять. Из их отдела кадров пришёл запрос, у молодого специалиста не отработаны три года по распределению, и он у вас незаконно. Закончилась моя мимолетная встреча с научным коммунизмом.
Вот тут и случился зигзаг, отступление от университетской линии. Пошёл, как вольноопределяющийся, искать, где притулиться на год. Через год мне была обещана аспирантура. В нескольких школах объяснили, что мест историка нет. Нашлось для меня, как я рассчитывал, временное пристанище в центре города. Да такое, что и мечтать о лучшем не приходилось. Школа была восьмилетней. Мне там сразу и двадцать четыре часа нагрузки в неделю, и классное руководство в восьмом, выпускном, классе. С директором, которого звали Иващенко, договорились, что работаю год, а потом он ни на что не претендует и отпускает с добрым сердцем.
Работаю гладко, если не считать небольшого инцидента с учеником моего класса. Потрясением для меня это не стало, поскольку рос в учительской семье и наслушался всякого. Семейная династия, как тогда говорили. Но на всю жизнь запомнилась просьба одной из коллег: "Ну, пойдите, извинитесь. Нам же проверка нужна, как рыбке зонтик". Мне тогда очень напомнился рассказ Мопассана "Пышка".
Подходит дело к лету. Я рассчитаться хочу, а дедок-то, директор, берет свои слова обратно. Я не то, чтобы в недоумении, но не хотелось бы осложнений по выстроенной глиссаде. Ухожу в отпуск. Спустя несколько недель повестка приходит из военкомата. Прибыть туда-то тогда-то. На медкомиссию. Прошёл успешно. За ней комиссия мандатная. Значит, мандат на службу в армии выдают, путёвку, так сказать. А у меня реальные обстоятельства - дочь только родилась, жена учится на дневном отделении. Я им это и изложил. Один из членов комиссии, при общем скептическом отношении к новобранцам, заявляет, что факторы, конечно, существенные. Но если бы я был членом партии, безоговорочно пошёл бы служить заместителем командира рота по политической работе. Мне и лестно, что на роту определяют, и чувствую, что ноги унести удастся. Я же об аспирантуре думаю главную думку. От бабушки ушёл. Теперь бы и от дедушки избавиться.
К армии, надо сказать, у меня всегда было двойственное отношение. Одно время готовился поступать в военно-политическое училище. В детстве как-то примерял полковничью шинель. Показалось тесно, как в корсете, хотя немного и на броню смахивало, как в панцирь залез. В армию-то я подходил, да мешало опасение зависеть от чужой воли. Уж как-то чрезмерной была перспектива для исконного индивидуалиста. Не путать с эгоистом. Думаю, у нарцисса себялюбия побольше будет. При этом не чурается человек других припрягать. Мне, думает эгоист, будет хорошо, если других объегорю на мякине. Поэтому он стремится в общество за собственной выгодой. На общество, как общие интересы, ему наплевать. Для него общество конгломерат индивидов, в массе лохов, но водятся среди массы и крупные рыбины. К ним-то и можно прилабуниться, чтобы не скучать по радостям жизни на её обочине.
Не таков индивидуалист. Сам закрыт, но и не претендует, не ищет выгоды в других. Хотя, конечно, не удобен. Видел я людей обаятельных, видел людей включающих обаяние, когда нужно. В любом случае, сила в этом колоссальная. Здесь мало желания нравиться. Тут дар очаровывать, быть душкой, или, как говорят сейчас подростки, "няшкой". Индивидуалист органически не способен развить такие дарования. Если бы всем нравиться и ничем за это не платить, ну, тогда ещё, куда ни шло. Снизойду.
Кому такое вот понравится?
Отпуск, соответственно, я продлил самочинно на дни, которые был занят по призыву. Пришёл позже, а директор подумал, что нарываюсь на увольнение или от безысходности балую. Что ж ты, журит, так себя нехорошо ведёшь. Я в ответ ему справочку предъявляю, что, мол, призывная комиссия пройдена. Ухожу служить. Для этого доложить о расставании сижу перед вами. Тут он без лишних слов снимает трубку телефонную и сообщает в районо, что уходит у него историк. Образовалась вакансия. Тон изменился на сухо безразличный. Для меня же милее песни. Всё заканчивается увольнением по собственному желанию.
Через несколько лет родители вдруг мне открывают, что отец-де за меня радел перед тогдашним директором Иващенко, чтобы тот сына по добру отпустил. А я-то думал, какой ловкий, от дедушки ушёл.
Сомнения, правда, мучают меня до сих пор. Неужели директор Иващенко не только решился отпустить молодого историка, но ещё и подыграть согласился по просьбе родителей, чтобы не уязвить самолюбие молодого дарования?
Потом аспирантура, докторантура, звание доцента и вот недавно стал ваковским профессором. Наконец. Наконец потому, что между защитой докторской и получением звания прошло больше десяти лет. Дюжина аспирантов защитилась под моим руководством. А всё что-то мешало.
Ну, как мешало! После защиты докторской диссертации перенёс серьёзное заболевание, радикальное рискованное вмешательство, постепенное и долгое выздоровление. В общей сложности, ушло три года. Оклемался. В пятьдесят лет начал, считай, новую семейную жизнь. В нашей семье к четырехлетнему парню через год добавилась дочка малышка. И зажили. Не просто, конечно, зажили. С пустого места всегда не просто. Но Бога гневить нечего.
Сейчас спущусь на второй этаж и сразу всё обговорю.
Это я Петухову. Кстати, когда после операции реабилитировался, Климент Григорьевич только пришёл директором в ЦДПО. И вот, ещё не вполне уверенно двигаю я своими членами после почти полной обездвижки, как начал мне звонить новый директор. Часто так звонил. Сам. Домой. Сначала я думал, заботу проявляет, потом решил, что подгоняет. И только потом понял. Он старался держать руку на пульсе больного, чтобы первым констатировать..., если что. Но ведь самому ему это ни к чему. Значит, хотел кому-то сообщить первым радостную весть. Это кто ж так ждал то? И кому он так угодить хотел?
Что парень угодлив - его родовая черта, судя по всему. Хлебом не корми, дай поугодничать. Он это в лёт умеет, виртуозно. На его примере ясно, что ценностью для человека является не то, что осуждается или не осуждается с "времён Очакова и покоренья Крыма" и христоматийного Грибоедова, а то, что ему в удовольствие. Неважно для нашего по жизни отличника, что сын на фотографии без головы, главное бейджик с фамилией за спиной президента запечатлён. И будем показывать всем и каждому. Нигде не шевельнётся, что это выглядит издевательством. Не только над здравым смыслом...Снисходительно будут говорить люди: ну, что, ну, любит человек статусность. Но странною, добавим, любовью.
Выдающуюся фигуру угодливости видел я на лице человека, которого в университетских кругах зовут "начальник гармошки". Идёт репортаж то ли по местному, то ли даже по центральному телевизору, с какого-то культурного мероприятия. Камера ракурсом чуть сверху наезжает на знакомое лицо. Оно вдруг искажается угодливо-подобострастной полуулыбкой со стыдливо приопущенными веками. Эффект восприятия челюстно-лицевой мимикрии был настолько поразительным, что никак не изгладится, хотя культурный деятель пытается и на старости лет имитировать порывистую походку крупного режиссёра с соответствующим выражением творческих щёк.
Вообще, для вузовской публики угодливость есть часть политеса. Одна коллега из другого вуза рассказывала, как застала профессора, заведующую кафедрой на коленях перед ректором в его кабинете. Оказалось, что в такой позе та просила куда-то её командировать. Согласитесь, после этого допустима любая поза. Кто-то из руководителей мягко говоря, не препятствует такой слабости, кто-то её культивирует. Пользуются практически все. Оборотной стороной оказывается вероломство.
Мой знакомый в бытность деканом одного из факультетов на протяжении рада лет холил и лелеял сотрудников, выказывающих ему преданность. Не жался, делал много. Организовывал поездки за рубеж, участие в грантах, продвижение по службе. Делился не кусками, ломтями. Он, однако, избегал самого важного - не унижал их, не требовал коленопреклонения с целованием. То есть за низость, как своё естественное состояние, они не рассчитывались, а значит, не знали ему цену. Поскольку успехи и благодать пришли как бы сами собой, то никому этим не обязаны. Ректор впоследствии заметил: видишь, они тебя не хотят. Это было уже в ситуации "падения атлантов", когда били нашего "благодетеля" те же люди, со всех сторон, и нещадно.
Да. Так вот спускаюсь я на второй этаж нововыстроенного корпуса, что на углу улиц в старом центре города. А, надо сказать, почти все свои без малого шестьдесят лет протоптался я на этих старых улицах. Иногда даже не верится. Кому то суждены дальние странствия, скитания по чужбинам, по хилтон-отелям, по закоулкам юго-восточной Азии, в уренгойских холодах или пригородах туманного Лондона. А мне на роду написано, судя по всему, жить и умереть в своих пенатах. Совсем не плохо. Особенно, если вспомнить поучение вольтеровским "Кандидом".
Для меня нелитературным поучением была встреча с особенным человеком. В детстве, в подростковом возрасте. Ему было на момент нашего знакомства 56 лет. Они с матерью заехали в нашу коммунальную квартиру в конце 60-х годов. Каким-то обменом из Волгограда. Там он оставил семью, а здесь вскоре женился на двадцативосьмилетней женщине, только, или благодаря ему, переехавшей из деревни. Баба была кровь с молоком, и вскоре у них родился сынок. Жили все в одной невеликой комнате.
Внешность у мужчины была породистая. Густая львиная грива назад зачесанных абсолютно седых волос, чуть надменные черты еще холёного лица и "тонкое обращение". Двумя словами: порода и манеры. Всё объяснялось тем, что это была семья белоэмигрантов-возвращенцев. У него диплом инженера-энергетика Сорбонны и большая часть жизни, проведенной в Париже. У матери - воспоминания, для общего потребления, об её участии в Сопротивлении. Старушка маленькая, сухонькая, но вполне себе энергичная. На кухне и в других местах общего пользования в обиду себя не давала. Хотя в одной из комнаток в мансарде нашего дома жил в прошлом матрос, по его словам, штурмовавший Зимний. Он варил неизменную картошку в мундире и дожидался её готовности, не поднимаясь к себе под стреху, поскольку был уже человек немолодой. Картошку эту он называл рябчиками. А тут, рядом с ним, варила кофе в турке дама буржуйского сословия, тут же завивавшая седые волосы нагретыми на огне щипцами. И он был не один, кому не нравилась завивка на кухне, да и сама дама.
Сын этой дамы, помню как сейчас, Василий Тимофеевич, работал. Работал инженером на городских предприятиях, часто их меняя. Поскольку пил, пил запоями. Специалист то он был хороший. Сколько раз видел я делегации из двух-трёх человек, приходившие его увещевать выйти на работу.
Центральным местом локации был для Василия Тимофеевича гастроном на углу Кирова и Горького. Вино там продавали в конусах. Стайка таких же забулдыг, каким он окончательно стал спустя некоторое время, клубилась всегда вокруг него. Там они общались, добывали копейки на "разливуху", составляя неотъемлемый советский пейзаж модного места всякого районного или областного центра. И это с утра.
Утро в городе летом было замечательное. Мягкая прохлада, сочная зелень травы и деревьев, робкое солнце, очеркивающее контуры невысоких домов. Я часто проходил мимо моего соседа. И вот однажды он отделился от собутыльников, остановил меня и попросил какой-то мелочи. Мне было лестно. Хотя бы в этом я встал на один уровень с человеком, пожившим и прожившим именно свою, неповторимую жизнь. Денег не дал.
Замечу, между прочим, что большую часть своей жизни я провёл в любви. По крайней мере, она от начала во мне устойчиво сохраняется. Я бы сказал, не дряблеет. И убеждён, что это из детства. Чем больше любви мы получаем тогда, тем больше её запас на будущее. Навсегда! А в любви я купался. Это была главная любовь моей бабушки, о которой я уже обмолвился. Царство ей небесное!
Так вот, жили мы с ней вдвоём в девятиметровой комнатенке на втором этаже "жактовского", как она говорила, дома с огромным окном, выходящим по сию пору на улицу. Дом был кирпичный, разумеется, дореволюционной постройки. Вторая его половина, через арку, принадлежала профессору, некогда первому ректору университета, а потом известному в городе профессору медицины. На тот момент, кто-то из его потомков еще проживал в бывших апартаментах, правда, уменьшившихся до первого этажа. Во дворе имелась клумба за штакетником, примыкавшая к окнам этой квартиры. Видимо, дань когда-то приватному пространству учёного деятеля.
Сейчас не представляю, как на ничтожном физическом пространстве нашей комнатенки располагалось всё необходимое для совместной жизни старухи и подростка. Для меня, однако, не было, и нет до сих пор, места святее, чем та келья. Дом, очаг, гнездо, альков, где обреталось достоинство по праву любимого дитяти. Да, я имел право и место в этой жизни! Диван, на котором спал, в изголовьях обкладывался подушками, подо мной лежала перина. Утром бабушка баловала "завтраком в постель", стараясь не шуметь, покуда внук не проснулся. Сквозь дремоту я слышал приготовительные шуршания. А какими невероятно вкусными были её пасхальные куличи, часто выпекаемые ватрушки с золотой корочкой, неповторимые пирожки и пироги!
Отступление второе. Экстерьер.
Ну, вот. После собеседования с Петуховым мой путь лежал к декану факультета, и, кроме того, к моему другу, заведующему кафедрой. Тому самому, Борисычу. Так и сделал. Зашел к декану. Объяснил, в чём вопрос. А вопроса то и не было. Им только прибыток. Ставку, то есть, зарплату свою, с собой на факультет приношу. Он согласен, даже с дорогой душой.
Звоню Борисычу. Ему объясняю, что вот, дорогой друг, я у тебя на четверти ставки работаю, а теперь готов ещё ставку добавить на кафедру и работу работать соответственно. Тот тоже непротив. Вроде, согласовал. Поднимаюсь опять к Петухову: так и так, со всеми переговорил, и с тем, и с тем. Возражений нет.
Теперь, кажется, всё, что от меня требовалось, сделал. Представление-то имею, как вопросы согласовывать. Недаром прошёл эпизод трудовой биографии длинной в четыре года в районной администрации. Это было второе моё отступление от университетско линии в жизни. Правда, теперь стал я в полный рост именно что отступником. Прямо и недвусмысленно. Сам я так это не расценивал. Так меня закадычный друг впоследствии, а тогда - старший товарищ, расценил. Не учёл он, видать, что я, как кошка, хожу сам по себе.
93 год. Время для жизни повседневной тяжёлое. Для многих. На докторантскую стипендию прожить невозможно. А "под лестницу" снова мне идти не хотелось. Так я называю пятилетнее сторожение по ночам пустого, после занятий, здания автомобильного техникума неподалёку от нынешней городской администрации. Через ночь в течение пяти лет с восьми вечера до восьми утра за 80 рублей в месяц занимал свой пост, вернее, спал на стульях. Потом я ужаснулся: пять лет без отпуска, без праздников с двадцати семи до тридцати двух своих лет. Лучший возраст для молодого мужика. Тем не менее, был монашеский скит. Есть такое название: эскапизм. Вот оно и было. Упущенное наверстал чуть погодя, когда эпоха и моя жизнь в корне поменялись.
Открылось всё в 88 году. Очереди за "Огоньком", "Аргументами и фактами", "Комсомольской правдой" в газетный киоск на улице Ленина, напротив магазина "Колбасы". Были киоски везде моя же картинка оттуда. Идёшь, бывало, после сменного отсыпа на стульях, и - к киоску. Выписывание "Звезды", "Нового мира", "Дружбы народов", "Юности". Происходившее воспринималось, как из серии небывалое бывает. Не верилось. Я думаю, и не уверовали тогда ни во что. Остались зрителями и зеваками. Кончился балаган, цирк куда-то уехал. Теперь вся радость старьёвщики. Меняют бумажные мячики на тряпье. А тогда "были большие раки. Но по пять рублей" в 94 году приезжал Р. Карцев. Проводил концерт в зале бывшего дома циркпросвета, ставшего школой. Как её директор уже, я встречал сатирика у дверей с подачи только возникшей концертной организации, организовавшей его гастроль.
В 89 году, первый раз за пять лет, прошедших после кандидатской защиты, поехал в другой город, в Ростов-на-Дону. На более или менее длительное время. Была феерия, бонус, воздаяние за "лишения" под лестницей. Жизнь для меня переломилась, как говорят, на "до" и "после". Кашпировский с Чумаком по телевизору воду заряжают, в глаза смотрят. Осень на Юге России - мягкая, тревожащая, как весна на Волге. Женщина с цветочной фамилией бывшего мужа-кавказца, дурманящим запахом, берущая тебя на зуб во всех отношениях. Ты рад, что такая, потом в бешенстве, что такая, потом в бессилии перед такой. И отступаешь, кончиться с ней ты все-таки не готов. Леди Магбет Ростовской губернии, поменявшая впоследствии юг России на юг Германии.
Первые бани-парные, поехавшее сознание, отчетливый опыт левитации, грёзы, миражи и галлюцинации. Чудесные спасения на ночных ростовских улицах. Турбулентность, по-взрослому. При этом ни грамма каких-то добавок. Только разрешенное и то, лишь бы "щечки зарозовели, да глазки заблестели". На этом сеансе я был не один. По-моему, сын ректора одного из волгоградских вузов оказался приобщён. Похоже, и он не крайний. Еле живой вышел из той четырехмесячной инициации. С лихвой хватило принятого заряда на следующее десятилетие. Не более, и не менее.
Случались чудеса необъяснимые. Есть свидетель, живой-здоровый, долгих лет ему жизни. Вижу сон. Ко мне туда, в это общежитие на улице Пушкинской, приехал старший брат, Саня. Ходит по соседним комнатам, ко мне не заходит. Вышел из комнаты в коридор, наблюдаю за ним. Всё, напоминаю, происходит во сне. Он меня не замечает. В обиде к нему, зову: что ж ты, брат, приехал, а всё никак не дойдёшь? Просыпаюсь от стука в дверь. Вахтёр дает телеграмму: "Саша умер, приезжай на похороны". Сижу на постели, держу телеграмму, не могу понять, что явь, что сон. От стука проснулся и товарищ мой. Выкладываю ему в прострации, чему был только что участником. Телеграмму всерьёз принять не могу. Тридцатичетырехлетний мужчина, жилистый, метр восемьдесят, энергичный, заводила... Как, умер!? Думаю, уловка, чтобы меня вернуть. Было бы слишком, однако. Почему умер, ну, погиб, я бы ещё понял. Работает водителем: ДТП, всякое может быть. Штука рисковая. Так и не верил, пока не увидел на его лестничной площадке красную крышку гроба. Свёл, как говорят, счёты... Брат для меня многое значил. Мама через полтора года по болезни ушла. Это вырванные куски из моей души. Так и осталось.
90- е годы были временем тяжёлым, но меня это больше не касалось.
В середине 90-х только выковывалась та безоглядная манера администрирования, которая бумерангом вернулась ко мне через два десятка лет. Тогда казалось, что воля, решительность, настойчивость пробьют колею в хляби волочащегося советского последа. Пробило! А в это время будущие активисты-менеджеры ещё только пытались поймать свой тренд. Было ясно еще со времён их родителей, что надо бы как-то приладиться в кильватерной колонне, но вот эта резкость.., ответственность за резкие движения.., они чреваты спросом. А с этих спросу нет. Не должно быть спроса с дофина. В любом случае необходимы заготовленные фигуры отступления. Когда можно сказать: "меня неправильно интерпретировали", или отрепетировали, или недопеттировали.
Эпизод с чиновной карьерой закончился, как и следовало ожидать, с обременением. Юридическим казусом под заказ. Некая дама, весьма и весьма влиятельная, решила наказать любовника за несбывшиеся надежды. Всё бы ничего, после Ростова-на-Дону мне много чего было по берегу. Но я обманулся в даме. Казалась, что это пробитая оторва, которой сам чёрт не брат. Гулять, так гулять! Для сорокалетней властительницы своих желаний цинизм закономерное свойство. Умная, прошедшая крепкую властную выучку, состоятельная, она смотрела на мир хватким, всё понимающим взглядом. А на меня как на причитающийся ей кусок от этого мира. Она находилась в свободном поиске после недавнего развода; твёрдо вознамерилась мной этот поиск завершить, и не привыкла отступать. У меня столь определенных планов на тот момент не было. Кроме того, не нравилось самоощущение вещи в чужом интерьере. Скажу, что мне не даёт права размазать сюжет тонким слоём.
Думаю, она любила. По-своему, собственнически, но нежно. Вне сомнений, она хороший человек. Однако Булгаков писал о людях как людях, но испорченных квартирным вопросом. Коммунальное чувство хапка, страх опоздать к раздаче слонов, предпочтение сиюминутного перед отвлеченным, себе довлеющим состоянием стихии человеческих сущностей, когда не знаешь, найдёшь или потеряешь, перед тем, что называется свободой это жалкое чувство умоляет, роняет всё исходное доброжелательство на ноль. На тот момент она была мне не ровня. Моя ошибка состояла в том, что я не остерегся, повёл себя как человек, а не как чиновник. Без оглядки.
Разные планеты. И не то, чтобы я - полноценный обитатель заоблачных эмпирей. Что называется, почувствуйте разницу. Дело не в высоте полёта. Платон писал, стражник должен быть стражником. Ну, чиновник должен быть чиновником. Во всём. Он пытается стать не чиновником, пытается стать человеком со слабостями (не путать с капризами), душевностью и прочим компотом. Из этого обычно ничего не выходит. Если выходит, он уже перестал быть чиновником. Не чиновник пытается стать чиновником, из этого тоже ничего не получается. Воленс-ноленс!
У меня есть друг. Четверть века тому назад стал строить карьеру муниципального чиновника. Перед самой посадкой на несколько лет первый замглавы районной администрации говорил мне, как ему некомфортно. Казалось бы, твой замысел воплощён, достигнут статус. Наслаждайся. Не чиновник! Это диагноз. Начала действовать программа самоуничтожения администратора. У грядущего драматичного поворота были и симптомы. Разные. Могут возразить, что вся симптоматика даётся задним числом. Не совсем так. На момент происходивших событий была очевидна их аномальность. Не понятно было только, к чему.
Еду к нему за сто километров с тогдашней женой на новой вазовской машине. Кто-то из артистов в интервью на вопрос, какие вы любите машины, ответил скромной заготовкой - новые. Есть здесь своя правда; новая машина есть отчасти новая жизнь с новым запахом, с новым самоощущением. Однако, как известно, нет ничего лучше, чем испытанное, проверенное и верой прослужившее старое (если, конечно, верой, а не безверьем прослужившее).
Едем. В разговоре хвалим машину и свою практичность. Скорость под сто километров. Осеннее солнце село, чуть смеркается. Дорога ровная ведёт, как всегда, в предвкушении радушного приема, в дом моего друга. Не доезжая до места километров десять, сталкиваюсь с лосихой, выпрыгнувшей из глубокой обочины. Лось - зверь. Это не корова, которая из обочины вылазит, с трудом толкая впереди свою голову. Лось прыгает.
Среагировал я поздно... Стоим на своей полосе, живы, ни царапины, все стёкла осыпались. Метрах в двух впереди лежит бездыханное некрупное для лося животное с сукровицей в ноздрях. Подхожу к лосю: жалко его, а не машину. Вдруг, через пару минут, жертва столкновения поднимается нетвёрдо на ноги, а потом резво продолжает свой маршрут. У меня отлегло от сердца. Но картина получается абсурдная - пустая дорога, побитая, с пустыми окнами, машина среди осколков стекла и - никого, кроме потерпевших. Первыми, по встречке, проезжали люди из местного охотхозяйства.
Далеко не уйдёт.
Кинулись по следам подранка в алчной уверенности на добычу. Не тут-то было. Спустя некоторое время вернулись ни с чем. Поехали за оружием обратно в село. Повторили уже более глубокий рейд. Тоже ничего не получилось, как стало известно уже по прошествии некоторого времени.
Всё. Вывешен щлагбаум! Дорога вам туда закрыта. Так и случилось. Полетело всё кувырком. Остановилось только через год с небольшим глубоким аутом и остановкой боя. Как тут не вспомнить шаманскую магию Карлоса Кастанеды с его духами, воплотившимися в местную живность. По-моему, достаточно достоверное свидетельство о предупреждающих знаках. Действительно, лишь щадящий намёк.
Прошло десять лет. Недавно встретил случайного человека (так ли он случаен, господа?). Рассказывает свою историю о столкновении с лосём, чуть не закончившуюся трагично для его близких. Зверь был много крупнее. Дорога ночная. Скорость та же. Водитель ничего не успел увидеть. Беременная, 800 килограммовая, самка собрала крышу в гармощку. Сама погибла. Водителю пришлось делать трепанацию, жене рассказчика хирургию и пластику лица. Один в больницу лёг на год, вторая - на полгода. Это не предупреждение. Другой формат.
По поводу чиновников, напомню известный всей стране пример (из последних) с сахалинским, что ли, губернатором. Складывал в буквальном смысле кучи бумажных денег дома. Об этом ярко повествуется в восточной сказке "Золотая антилопа", когда деньги засыпали неуёмного любимчика фортуны. Не нужна ему фортуна, не хочет он быть любимчиком, не знает, что делать с деньгами. Деньги ведь надо любить. Все мы вроде любим деньги. Любим их тратить. Это не означает любви. Вот ростовщик деньги любит, Гобсек деньги любит. Любить деньги, значит, их беречь. Подлинный чиновник одним своим краем непременно ростовщик. Без этого нельзя.
Коль ты не чиновник, но через силу должен жить чиновничьей жизнью, тогда разрушается программа человеческого пути, не может человек отвечать влечению своего не жалкого жребия. А надо бы. То есть, многие стремятся, но не у многих получается, даже ступив на чиновничью тропку, её пройти.
Уметь надо и сопротивляться, раз уж втюхался, противостоять поползновениям тобой отобедать. Манок, он же силок, тоже форма властного поглощения. По принципу, а куда тебе, голубчик, деваться! Если идти на манок, не противостоять, человек также разрушается. Сколько уже примеров! В той школе, где начинал работать служил учителем физкультуры замечательный мой коллега. Высокий, статный, голос чуть с хрипотцой. Чернявый такой, лет тридцати парень. Он виртуозно играл на пианино. Когда-то был тапёром. Вспоминать об этом не хотел. Получив зарплату, мы ходили с ним обедать в ресторан "Москва" недалеко от упомянутого магазина "Колбасы", на Ленина. На десять рублей вдвоём хорошо выпивали и закусывали. Встретил я его вновь в той самой районной администрации, где работал в середине 90-х совершенно раздавленным человеком, сидящим в какой-то каморке, что-то там по делам молодёжи. Попользовала его, заметив в школе, заведующая районо, одна из моих предшественниц.
Не хотелось быть очередным в списке человеческих потерь: "Ну, не смогла я, не смогла". Дама, о которой идёт разговор, нашла-таки себе спутника. Мы были знакомы. Спустя несколько лет стояли на разных ж/д платформах, разделённые несколькими поездными путями. Смотрели, некоторое время друг на друга, не отрываясь. Мне казалось, заговори мы сейчас, и прорвётся плотина накопившейся досады. Я думал, как это будет выглядеть, если побегу по тоннелю, подойду к нему, что-то скажу, поздороваюсь. Да, как будет - товарищи по несчастью. Только я свою чашу уже выпил.
В связи с описанным выходом из властного периода, один эпизод с отцом останется со мной до конца дней как благодарность судьбе. Благодарность отцу. Мы, кажется, были не очень близки. Назвал его однажды "батей" и получил резкую отповедь за неприемлемостью такого, видимо, пошлого для него, обращения. Странным показалось когда-то, что предстоящая мне защита диплома стала для него открытием:
Ты что, уже заканчиваешь?
То ли он готов был к тому, чтобы этого спиногрыза кормить и кормить, то ли ему было наплевать. Сейчас, когда у самого троё малолетних детей я понимаю, что пришлось выдержать ему с мамой. Понимаю, что доставшееся от него, итак - много.
98 год. Зима. День рождения отмечаю. Звонок от отца. Приходи вечером к вечному огню героям революции, у оперного театра. Интрига завязалась. С некоторым недоумением прихожу и вижу спешащего на встречу отца в обвисших трениках, и вообще, наспех и чуть прикрытом. Это в январе то. Недолго объясняя, повёл с собой через дорогу в подворотню. Из нее к одноэтажному домику во дворе. Оказались в квартирке из двух комнат. Вполне ничего для старого центра города. Больше я там никогда не был и толком не представляю, как долго задержался там он.
Тот вечер незабываем. Королевский приём. Если бы висели канделябры и горели свечи, расхаживали мужчины в лампасах и бакенбардах, а женщины в перьях с декольте, на меня бы это не произвело большего впечатления, чем увиденное. В центре большой комнаты стоял сервированный стол с приборами на двоих, и всё, что положено для ужина достойных персон. Поразительно!
В быту отец был непритязателен. Правда, всегда следил за собой. Выбрит, даже дома в выходные, и с похмелья. Обувь начищена, брюки в стрелку. В начале 70-х годов, когда по настоянию мамы перебрались из дальнего "кармана" в одну из лачуг в центре, любил отец выпить на выходные 700 граммовую бутылку портвейна под яишню из десятка яиц и аппетитно закурить. На веранде зарывался в ворох советских газет и читал международный раздел, дававший хоть какую-то пищу для интеллекта.
После сказанного, думаю, понятно, что сам замысел и проведенные им приготовления, были не только непривычно церемониальны, но изысканны. Я расслабился от отеческого участия, начал ботать по фене, делясь с ним новообретенным лексическим опытом. Короче, рамсы, пацан, попутал. Странное, однако, дело: после того вечернего общения я почувствовал значительное облегчение внутри. Впечатление было крайне сильным и благотворным. Так это и осталось от отца.
Возвращение
Мои визави в университете тоже были не новичками в бюрократической стряпне. Петухов недавно оставил проректорство, Истоков же с младых ногтей набрался, будучи секретарём комитета комсомола университета (на правах райкома ВЛКСМ).
В довершение процедуры согласования декан факультета сам поднялся к Петухову. О чем-то переговорили. Четверг на этом закончился. Проходит пятница, миновали суббота с воскресением. Пришёл понедельник. Я не торкаюсь, степенно жду указаний. Во вторник, к полудню, раздаётся звонок в машине: будете ли в корпусе сегодня?
Буду, говорю, через двадцать минут.
Я к вам зайду, говорит голос заместителя декана факультета доцента Дудыкина.
Сам он появляется у моего рабочего стола в аудитории, где располагается пока ещё моя кафедра. Она состоит из преподавателей университета, совмещающих работу у нас с основной занятостью в других социально-гуманитарных подразделениях. На постоянной работе - только я и одна документовед, взрослая женщина, с которой мы трёмся бок о бок почти четырнадцать лет. Она пробыла пару лет в Афганистане в составе ограниченного контингента советских войск, в самом начале кампании. Потом работала в магазине подписных изданий, куда наш начальник впоследствии, Климент Петухов, заходил получать книги по номенклатурной разнорядке. Притчей во языцех была для сокурсников Клима его женитьба на дочери тогдашнего секретаря горкома партии. Для знавших ситуацию, она была связана с разрывом предыдущих морганатических, но искренних семейных отношений по настоянию провинциально-вельможной родни.
Заходит Дудыкин и чуть не с порога пытается говорить. Есть такой приём ускользания от ответственности - быть мимоходом. Как бы, меня тут не стояло. Бросил фразу, вторую и, не задерживаясь, типа "я не я, и хата не моя", проскользнуть мимо. Главное в этой технике поведения - проскользнуть по ситуации, по существу, её создав. Мастерицей большой остаётся здесь главный вдохновитель интриг, душеприказчик и распорядитель при начальниках Вера. Вроде налегке, вроде "пархая" своим тучным телом, вроде невзначай, пакостит, голубушка, как только может. Просятся на язык слова из куплета когда-то популярной песни: смотрит искоса, низко голову наклоня. Всегда, однако, под прикрытием высокого интереса своего начальника, которого незамедлительно разменяет на гроши, приди кто ему на смену.
Я не хочу, чтобы разговор с Дудыкиным стал достоянием нескольких присутствующих, и направляюсь к выходу, увлекая молодого человека за собой. Ему почему-то нужны свидетели, но я не обращаю внимания на слабый протест. Выходим за дверь. Он, практически без преамбулы, говорит вдруг:
Вам надо сейчас написать заявления об увольнении из ИДПО, и с факультета.
У меня реакция смешанная. С одной стороны, я ждал, что будет? Зависшая пауза после проведенных, и достаточных для этого дела, согласований ничего хорошего не сулила. С другой стороны, ошарашен наглостью инициаторов. Прислать вестового вместо приличного разговора, если возникли затычки! Не хотят говорить. Я понимал, что меня "опускают". И, в то же время, опасаются. Проводят зондаж, прощупывают, на что я готов согласиться. А, может быть, удастся списать человека в турбо режиме.
Как это уволиться? - спрашиваю. У меня трудовые договоры. На факультете до сентября 2015 года, а в ЦДПО - до весны 2017!
У меня, Гавриил, есть вопросы. Кто на них может ответить?
Я не знаю, услышал в ответ.
Дело приобретало предвзятый характер. С чего так? Что возникло на пустом месте? Что за чёрт выпрыгнул из табакерки? Размышлять над этим долго, не было времени. Необходимо принимать превентивные меры. Нужна пауза. У них фактор времени, у меня преимущество "балласта". Не я здесь банкую. День закончился без продолжения, хотя, по логике, где-то должно было булькнуть. Время они упустили. Опять же ответственность на себя брать никто не захотел.
С утра следующего дня (среда, 29.01.) иду на приём к врачу. Иногда полезно хворь держать про запас. К обеду на руках бюллетень. На три дня. У них только два. Первый раунд я выиграл.
В районе 16.00 звонит инспектор по кадрам:
- Вам надо прийти, написать два заявления.
Но я уже готов:
Подписывать ничего не буду. У меня действующие договоры.
Следом звонок от Петухова:
Вы зайдете в отдел кадров?
Нет. Я на бюллетене.
На другом конце легкий шок, плохо скрытая злость и досада.
Мы же всё согласовали.
Да, говорю. Но ко мне прислали Дудыкина и предложили отовсюду уволиться.
Да кто такой Дудыкин!
Вот и я думаю...
С вами Истоков разговаривал?
Нет.
Знаете, говорит в заключение Петухов, это всё пройдёт, а осадок останется.
Вопрос об Истокове я тогда "интерпретировал" как попытку давления через него. И оценил, что тот остается в стороне. А чего ему вмешиваться. Он своё согласие мне дал. Перед теми тоже выполнил, чего от него хотели.
Бюллетень потом продлили. Лечиться, действительно, было нужно. На работу меня выписали восьмого февраля, в субботу. Отдел кадров выходной. Сдал туда бюллетень 10 февраля. С этого момента все контакты на неделю прекратились.
Потом была троекратная попытка меня уволить. За год. Три.
Акт 2.
Основные лица, определенным образом действующие:
те же;
- ректор университета, Алексеев
Первая началась с опечатывания кабинета, где находился мой стол, то бишь, рабочее место. Первые полмесяца февраля в ВУЗе, кто не знает, каникулы. Обучающихся нет. Тишина. Тем более, на повышении квалификации. Кроме того, у нас два явочных дня в неделю. На совещания. Остальное время - сам по себе. Профессор, все-таки. С чем-то там возишься: почитываешь, пописываешь, себя самонастраиваешь. Как говорит один приятный во всех отношениях коллега - работаешь над собой.
С ним был как-то ироничный случай. Тоже уже лет за тридцать тому. Трудимся мы кафедрой, как сейчас помню, на субботнике в корпусе, что у ж/д вокзала, как сказали бы в Ростове. Ну не бревна, как Ленин, носим, а так, тряпкой туда-сюда вазюкаем. Повазюкали, пора уходить. И вот приятный во всех отношениях коллега ходит озабоченно, где бы руки помыть. Раз свою заботу озвучил, второй раз. После третьего раза бывший с нами в подельниках, большой умница, интеллектуал, сын известного советского писателя, не выдержал и укорил:
Что ты всё руки помыть, да руки помыть. Это у Понтия Пилата была проблема руки помыть...
Вот так изящно и звучит интеллигенция. А всё остальноё - "брожение говн" и ничего, кроме анекдотических потуг и незамысловатого стихоплётства.
Итак, начало второго семестра время тихое. Ну, и реорганизация подразделения идёт. Это тоже обязывает сидеть тихо: а ну как заденет невзначай. У индусов есть такая поговорка: они считают, что обезьяны не разговаривают, чтобы их не заставили работать. Огромное количество людей не говорят, чтобы не пострадать.
А тут, на тебе. Дверь на рабочее место опечатана. Никто не вызывает, не звонит. Значит, так надо. Дела-то административные, они за семью замками. Чуть не сказал - за семью печатями (прости Господи). Хожу к двери через день, наведываюсь. На свой-то счёт не принимаю. В мысли даже сначала не было. Это после десятого числа сразу. Но проходит несколько дней, я так несмело догадку жене высказываю: а не по мою ли душу тишина такая звонкая! Она: да нет, чай, реорганизация. Когда семидневка переходит на четверг, иду к замдиректора: послушайте, говорю, я в непонятках, что происходит и каково моё место в процессе? А он: а почему вас не было столько дней на рабочем месте? У меня гневный комок в горле так и встал: я не клекот, я цокот издал. Как же так, говорю. Дверь опечатали, не звоните, не вызываете. Что ж такое? А он продолжает с удовольствием: вы это в объяснительной записке напишите.
О, как! Административное наказание готовят, голубчики. Метнулся к директору. На десять часов следующего дня была назначена аудиенция. В послеобеденное время, ближе к концу дня, звонок получаю на мобильный из юротдела с приглашением подойти к ним. Ну, например, завтра.
Завтра, то есть в пятницу, с утра я у директора. Говорили уже втроем. И понял я всю глубину расщелины, в которую попал. Сидят паучки в уголку, паутинку мастрячат с ухмылочкой. На мушку охотятся. Предвкушают. Некуда мушке деться, вот-вот начнёт ножками дрыгать.
Было в том недлинном аккуратном разговоре, на троих, много разного интересного. Особо ухо резануло замечание Петухова о моей инвалидности десятилетней давности: у вас же, говорит, и инвалидность была. Значит, исходно надеялись, что болезный в бутылку не полезет, а если и полезет, то может зайтись в истерике и, турк, выноси готовенького, кто на новенького. У ребят, "на войне как на войне". Без придыханий. Откуда только у этой шелупони такой раж на силовое администрирование. Не иначе, как под копирку действуют, подражают, имитируют крутых парней и девчат. Не знают, похоже, про бодливую корову, которой Бог рогов не дал.
Другая тема у него прошла, про то, какой он уже потёртый в боях, и что ему уже не привыкать стать по таким углам-переулкам ходить. И то верно. В подручных он славно пристяжным походил. Иноходью. Прав он: снявши голову, по волосам не плачут. Чего ж кручиниться, если на тебе давно лица нет.
Посудачили ладком. Я в том смысле, что был согласен на предложение, а мне почему-то отворот. И никто не поговорил. Как в том ветеринарном анекдоте, про искусственное осеменение...а поговорить! Мне в ответку: а чего ж, братец, сам не пришёл. Их юристы сформулировали позже так: не просил и не требовал. Понятно, понятно. Дверь закрыли и ждали, когда неслушник явится. А мы потом заставим его по коридору походить, пусть носом потычется в обслугу да в закрытые парадные, потом условия поставим, типа в коридоре теперь будешь сидеть, и уже оттуда укажем на выход. После такого сам, поскуливая, уйдёт.
Я же, по непонятливости, задержался с реализацией их плана. Тут мальчишки руки и потерли: а, ну как за прогулы его погнать! Посоветовались со всякими там бывшими замдеканами-филологами и преподавателями естественных дисциплин, ставшими проректорами и вдруг защитившими кандидатские диссертации по "противоестественным", то есть гуманитарным, отраслям. Посоветовавшись, быстро, быстро сфабриковали кое-что из документов. И, поспешая опять же, мне предъявили. Знаете, как в фильме "Операция Ы и другие приключения Шурика": кирпичами дырку заложили, цветочек в свежую кладку вставили и уже сидят, поминают. А задница их еще по розгам не скучает, и даже не предчувствует скорую встречу.
Однако всё ещё думалось, а вернее сказать, надеялось, что развиднеется ситуация полюбовно. Но не тут-то было. После разговора у Петухова быстро съездил в юротдел. Там, по всей форме получил уведомление о даче объяснений по отсутствию на рабочем месте. Вернулся в корпус, зашёл к председателю профкома университета. Он работал заведующим аспирантурой, когда я туда поступил, то есть почти за тридцать пять лет до неописуемых этих событий. Так и так, объясняю, я около них уже второй день вьюсь, а дверь до сих пор опечатана. Не пускают в кабинет, и всё тут. Объяснение требуют, а сами препятствуют.
Благо дело, профком на одном этаже с моим подразделением. Только в другом крыле. Собрались, по моей просьбе, печать засвидетельствовать. Идём втроём. Третий здесь, конечно, не лишний, хоть и никакой, как выяснилось спустя некоторое время. Подходим к стеклянным дверям моего подразделения, и надо же, ровно в это время, с другой стороны к тем же дверям движется кавалькада из директора, завхоза, по прозвищу замдиректора по общим вопросам, и какого-то парня стороннего. Встречаемся, как на Эльбе. Некоторое смущение, никто не ожидал столь счастливого для меня стечения обстоятельств. Шесть человек перед опечатанными дверями.
Вот, обращаюсь к профсоюзному лидеру, дверь, вот печать, вот я, вот они. Откройте, говорю, дверь. Лидер осторожно дверь трогает закрыта на ключ, и печатью перехлёстнута. Точно, доступа нет. Директор стоит, по всему видать, несколько в растерянности. Одно дело за чьими-то спинами прятаться, и другое дело, здесь и сейчас отвечать. Не шебуршится, против своего обыкновения. Мы тоже. Пауза. Немая сцена. Стенать начинаю:
У меня ж там вещи личные, нехорошо личные права ущемлять.
Вы б ещё Конституцию вспомнили, замечает на это Петухов.
При свидетелях, между прочим, на святое покусился. Что уж тут о правовом нигилизме разглагольствовать, если член региональной палаты о главном законе государственном, как о фентези, о фейке каком-то отзывается.
Пора, Климент Григорьевич, повзрослеть, намекаю прозрачно на его исконный инфантилизм. И добавляю:
Иск будет.
Завхоз, в судейском присутствии, моим словам дал своё толкование: "увидимся в суде". С чего бы мне с ним-то видится? Взрослый вроде дядя...
Клим же потом попрекнул: что же это ты меня так при людях! Замечательный он всё же экземпляр. Из особой породы. Я не горную породу в виду имею, я про селекцию говорю. Он человеку на пальцы наступит, когда тот над пропастью висит, да ещё с нажимом, ...и пяткой, каблучком. А потом, отойдя, загрустит: "Вишь, как жизнь устроена. Его давишь, давишь, давишь, давишь, а он висит. А ведь больно, и упасть может". Ему потом: что ж ты человеку руки не подал? А он опять загрустит: "ну, я-то причём? Се ля ви!". Сам, однако, не любит, когда его лицом симпатичным в его же нутро чавкающее тычком тычат. Портрет Дориана, только не греет, да уже и не светит.
Пусть читатель меня простит. Слегка увлёкся. Но кто же мог подумать, что в оконцовке трудов, и сильно надеюсь, не дней, окажусь в alma mater лицом к лицу с такой шайкой - лейкой (вступает хор: плачет навзрыд).
Видно, разговор наш пошёл на повышенных тонах, всё больше напоминая сучью свару. Профсоюзный лидер пристыдил участников встречи, и "высокие стороны, не достигнув договоренностей", разошлись. Ни с чем. Дверь осталась опечатанной, я с уведомлением, они вряд ли с удовлетворением. К слову, кабинет от печати освободили только через два дня, в понедельник.
А в пятницу следовало действовать вновь без промедления. Не садясь в машину, добежал до своего Защитника. Благо дело, не далеко. Выложил последние события, приобретшие процессуальный характер. Замечательное стечение обстоятельств, привело к редкой возможности обратиться за родственной поддержкой к профессиональному, умному, доброжелательному (себя он таковым не считает) человеку. Зовут его ... Впрочем, его не зовут, он сам приходит. Его отца я знал по работе в администрации. Не хочу лить елей на эту семью, тем более, не всё так ровно в их бытии. Одно важно в данном случае, это образованные, культурные люди с широким взглядом на мир и сознаваемой ответственностью за свои по нему движения.
Сейчас же было принято решение готовить исковые документы. В первую очередь, нужна фиксация. Беру фотоаппарат, возвращаюсь на шестой этаж и делаю несколько снимков. На следующий день приду ещё и наснимаю ту дверь с той печатью вдосталь. Следующий же день дал документ, с которого началась эпопея, продолжающаяся по сию пору, скоро два года.
Предмет иска попытался составить самостоятельно. У меня получилась для них уголовка. Я и сейчас думаю, что правовые основания для такого хода имели место быть. Теперь, правда, это предмет теоретико-процессуального обсуждения.
24 февраля, в понедельник, отнес иск в районный суд, своё объяснение с приложенным исковым заявлением - проректору Метелиной, от имени которой получил уведомление, и записался на приём к ректору на четверг. Как говорится, лёд тронулся, господа присяжные заседатели.
Утром во вторник позвонила секретарь ректора и предложила встретиться с руководителем в тот же день, сразу после обеда. Вот так, не откладывая в долгий ящик. Прихожу к назначенному времени, и в ожидании приглашения вижу проректора Метелину, прошедшую в кабинет. Позвали меня. Сели за длинный стол. Неформально, у двери. Ректор начал с извинения за происшедшее. Потом началась фантасмогория. Хозяин кабинета сделал краткий, минут на 10 обзор событий в граде и мире, и передал слово своему ассистенту. Дама-проректор, лет, эдак на восемь перешедшая пенсионный возраст, видимо, приняв профессора за студента, с некоторой обидой и укоризной, по привычке в назидательном тоне, принялась объяснять задачи момента. Слушал я, и думал о недопустимом уровне компетенции и гражданской ответственности людей, от лица государства воплощающих правовой смысл понятия "работодатель". Десятки тысяч студентов, около 1,5 тыс. сотрудников. Из них - 300 докторов наук. При таком менеджменте!
У вас, на минуточку, судебный иск, который можно разрешить в досудебном порядке, у вас очевидный косяк подчиненных, которые, исполняя заготовленный план (даже если это были ваши указания), не смогли сделать это чисто. При таких исходных, вы проводите политинформацию с человеком, который занимается этим с двенадцати школьных лет, которого около десяти лет этому учили специально, который сам учит этому больше тридцати лет, и которому географ с филологом ну никак форы не дать не могут. К чему словопрения? Комично выглядела их заполошность, когда я заговорил о кризисе в образовании, чуть руками не махали, чур, нас, чур!
После проведенной массированной атаки на моё сознание, они затихли, ожидая эффекта.
Где-то я уже это слышал, прервалась недолгая пауза.
Оставшиеся двадцать минут встречи Метелина при эпизодических включениях ректора, посвятила формам моего увольнения. Думаю, что к моменту нашей беседы я и этой информацией владел не хуже её. Меня, видимо, позвали познакомиться, поскольку другого результата встреча не имела. Уходя, заметил им, что его беспокоить больше не буду, а ей сообщу о своем решении по телефону. Изначально сомнительная надобность в таком звонке отпала сама собой.
Ректор, прощаясь, встал и пожал мне руку. Метелина почему-то не встала. Спустя год в разговоре с другим человеком, ректор сказал, что я не захотел войти в их положение. Судя по этому замечанию, они рассчитывали на "стокгольмский синдром". Этого они ждут, на самом деле, от всех сотрудников, казалось бы, почтенного, достойного заведения, которое на наших глазах деклассируется на фоне исступленных камланий самозваных "идеологов". Только не надо бы всем причастным этому шабашу забывать, что самозванство, то же самое оборотничество. По сути, морок, который рассеивается, как туман.
Так закончилась попытка уволить меня с кавалерийского наскока, с использованием неправовых средств.
На суде Петухов путался в показаниях. Главным оказался вопрос, когда он узнал, что я вышел с бюллетеня. В итоге он остановился на 18 числе. Апелляционная инстанция уличила его во лжи, установив, что он должен был знать, и знал, что я вышел на работу 10 числа.
Значение первого иска и состояло в том, что удалось остановить административный произвол и вернуть ситуацию в правовое поле. В иске мы указали на то, что администрацией был незаконно перекрыт доступ на моё рабочее место с одновременным фиксированием прогула. То есть одной рукой опечатали дверь по письменному распоряжению директора, другой рукой создали комиссию, по распоряжению того же директора (тройка ЦДПО), которая сторожила, не нарушена ли печать и не проник ли вдруг заведующий кафедрой на своё рабочее место, исключив вынуждаемый ими прогул.
Они казались себе очень ловкими, а, на самом деле, имела место мелкая провокация подъездного жулья. Что же с этим сделаешь, коль стиль дворовых людишек таков. Опять же, дворню за мелкое жульничество на Руси розгами учили. Так и это отрепье, прикрываясь высоким саном - национальный там ...исследовательский...заслуживает только одного прилюдной порки.