Барышева Мария Александровна : другие произведения.

Мясник (Искусство рисовать с натуры-2), ч.1,2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  МЯСНИК
  
  В черном небе луна в клочьях порванных туч.
  Мчится парусник в ночь сквозь седую волну.
  И напрасно глаза ищут солнечный луч,
  В исступленье меняя любовь на войну.
  Прах далеких планет и сожженных надежд
  Обезумевший ветер швыряет в лицо,
  Но нельзя отвернуться - ты прожил рубеж,
  Став своих сумасшествий невольным творцом.
  Ты смеешься сквозь боль, позабыв о руле,
  Твой корабль несется, не зная пути.
  Вероятность прожить эту ночь - на нуле.
  Вероятность забыть - еще меньше - прости.
  Ярость волн гасит звезды - одну за другой,
  Небо молний кинжалы секут на куски.
  Ночь навечно тебя забирает с собой,
  И тебя день уже не способен спасти.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Пролог.
  1999 год.
  
  
   Он отстегнул "прищепку" и сдержанно поблагодарил Личанскую, но психолог уходить из павильона не спешила - ждала чего-то, пытливо и на-смешливо разглядывая его блеклыми, слегка подкрашенными глазами. Ва-дим собрал бумаги и спросил:
   - Вы хотите что-то уточнить, Елена Валерьевна?
   Личанская аккуратно одернула юбку, ленивым мимолетным движением поправила волосы и произнесла:
   - Скажите, Владимир...
   - Вадим, - быстро поправил он ее, и Личанская небрежно кивнула.
   - Простите, Вадим, конечно... скажите, а вы согласовывали ваши во-просы с Анастасией Андреевной?
   - Ну, в принципе да, - отвечая, он смотрел не на нее, а на свои записи, делая вид, что страшно заинтересован ими, хотя держал бумаги вверх но-гами. Вадим всегда чувствовал себя немного неловко рядом с такими че-ресчур уверенными в себе и все понимающими женщинами, как Личан-ская. И чего ей еще нужно?! Отболтала свое - ну и иди, радуйся, что опять на экране засветилась.
   - Просто, у меня сложилось впечатление, что вы не слишком-то заинте-ресованы в передаче, и наша беседа приняла несколько странное, если не сказать нелепое направление. После разговора с Анастасией Андреевной у меня, пожалуй, сложилось иное представление о построении передачи. Возможно, вы недостаточно осведомлены о сути вопроса. По-хорошему ей бы следовало провести передачу самой.
   Вадим зло посмотрел на психолога и заставил себя улыбнуться.
   - Анастасии Андреевне пришлось срочно уехать в мэрию, а откладывать интервью с вами было никак нельзя, да и вы - человек занятой.
   Неожиданно он заметил, что тонкий пиджак Личанской немного съехал в сторону, открыв кремовую лямку лифчика и выглядывающий из-под нее округлый синячок, очень похожий на след от засоса. Вадим немного при-ободрился. Небось, не была бы такая уверенная, если б знала, что он видит.
   - В общем, она попросила меня заменить ее, - бодро закончил он и снова улыбнулся. Как правило, его улыбка нравилась женщинам, но психолог явно была не из их числа - глаза ее смотрели все так же насмешливо, с чувством явного превосходства.
   - Ну, что ж... в конце концов, это проблемы Анастасии Андреевны, не так ли? - отстраненно произнесла она и плавным кошачьим движением поправила пиджак. - Смотрю, вам приглянулся мой лифчик - вы просто глаз с него не сводите. Милый мой мальчик, я порекомендую вам в сле-дующий раз более тщательно продумывать свои вопросы, прежде чем за-давать их серьезным людям. Всего хорошего, Владимир. И мой привет Анастасии Андреевне.
   Личанская повернулась и вышла из павильона, а Вадим досадливо руг-нулся про себя и отвернулся - не дай бог кто-то из операторов заметит его пылающее лицо.
   Казалось бы, настроение на сегодня было безнадежно испорчено, но позже, отсматривая материал, Вадим несколько успокоился, а потом и во-все пришел в хорошее расположение духа. Съемка на его взгляд получи-лась просто шикарно - отличный ракурс, нужное освещение и слишком серьезная и надменная Личанская - от ее вида приятное, мальчишеское лицо Вадима только выигрывало, равно как и обаятельные улыбки, кото-рые он периодически посылал то собеседнице, то невидимым зрителям. Вадим улыбнулся самому себе на мониторе и поправил новый шелковый серебристо-серый галстук, завязанный большим узлом. Он ему очень шел.
   - Наверное, надо было взять немного покрупнее, а, Миш? - деловито сказал он. Стоявший рядом один из операторов презрительно пожал пле-чами и зевнул. Как и большинство сотрудников "Веги ТВ", он считал Ва-дима абсолютно бездарным журналистом, но поскольку Вадим являлся протеже главного редактора, озвучивать свое презрение рядом с ним было не просто нежелательно, но и опасно. Поэтому оператор ограничился ла-коничной сентенцией:
   - Нормально.
   Потом подумал и одобрительно добавил:
   - Отвальная баба!
   - Стерва! - равнодушно ответил журналист.
   Он внимательно просмотрел запись от начала и до конца и окончатель-но успокоился - все было как надо. Позже передачку смонтировали и за-пустили в эфир, а еще позже Вадим, только-только вернувшийся со съе-мок, стоял в коридоре, прижатый к стене разъяренным редактором и про-сительно бормотал:
   - Настя, ну пожалуйста, не здесь. Настя, ну давай зайдем куда-нибудь. Настя, ведь всем слышно!
   - Анастасия Андреевна! - процедила редактор сквозь зубы. - Запомни это раз и навсегда! Анастасия Андреевна и никак иначе!
   Пряди высветленных волос выбились из ее высокой, поблескивающей лаком прически и липли к разгоряченному лицу, и сквозь них сверкали тя-желой зеленой злобой редакторские глаза, и Вадиму казалось, что по его собственному лицу прыгают злые зеленые отсветы.
   К счастью, Анастасия Андреевна быстро взяла себя в руки. Поправила волосы, огляделась и рванула дверь ближайшей корреспондентской. В ней никого не было, если не считать хмурой девушки, сидевшей за столом с пультом дистанционного управления в руках.
   - Вика, пойди покури, - сказала Анастасия Андреевна и повесила на стул ярко-синий пакет с надписью "LANCOME". Девушка выключила ви-деомагнитофон, демонстративно громко захлопнула блокнот и вышла, омыв Вадима насмешливым взглядом. Редактор села, поддернув юбку на полных бедрах, и положила руки с длинными ухоженными ногтями на стол. Она уже вполне владела собой, и руки лежали спокойно, почти рас-слабленно, и голос, когда она заговорила, тоже звучал спокойно - не поло-совал сгоряча, но резал глубоко и обдуманно.
   - Один единственный раз и то по доброте душевной я попросила тебя провести передачу - серьезную передачу. Мне казалось, что за то время, что ты здесь, можно было кое-чему научиться. А ты что сделал?! Ты все запорол! Понимаешь?! Запорол! Самый никудышный абитуриент журфака провел бы ее в сто раз лучше! Ты вообще хоть слышал, о чем ты ее спра-шивал?! Тебя не для того перед камерой посадили, чтобы все увидели, ка-кой ты обаяшка! Не для того, чтобы ты зубы свои показывал! Мне не рек-лама твоей зубной пасты нужна, Вадик, - мне нужна серьезная добросове-стная работа! А это что было?! Почему ты так отвратительно подготовил-ся?! Ведь у тебя день был - целый день! Ты должен был прочесть бумаги, которые я тебе оставила. Чем ты занимался?!
   - Анастасия Андреевна, я сделал все, как вы сказали, - пальцы Вадима беспокойными бледными паучками бегали то по галстуку, то по поле пид-жака, беспрестанно поправляя их и одергивая. - Может, вы плохо отсмот-рели материал, устали...
   - Где ты был вчера?
   - Ну какое отношение моя личная жизнь...
   - Прямое отношение! - золотистые ногти резко щелкнули по крышке стола. - Ты, мальчик, не зарывайся и не забывай, на чем ты здесь держишь-ся! Кроме меня в тебе здесь никто не заинтересован, так что молчи и слу-шай, что тебе говорят! Я еще раз спрашиваю, почему ты так отвратительно подготовился к передаче?! Откуда такие топорные вопросы?! Я же заранее тебя предупредила - у тебя было полно времени! Откуда такое легкомыс-ленное отношение к работе?! Личанская же сидела и откровенно издева-лась над тобой, да и над всеми нами заодно! Не будь я на выезде, я бы ни за что не пропустила это в эфир! Идиот!
   - Я просто...
   - Я предупреждала тебя, что с твоей стороны беседа должна строиться на предположениях, о которых Личанская будет высказывать свое мнение, ты же подал все как уже доказанный факт! Мы не имеем никакого права делать подобных заявлений! Наверняка мэра хватил удар, когда он увидел твое художество.
   - Александрову и так все время что-нибудь мерещится, так что ничего с ним не будет, - пробормотал Вадим, подходя к ней. - К выборам он всех приволжских гадалок и колдунов сюда созовет! Настенька, ну успокойся, ну, пожалуйста. Может, я и ошибся где-то.
   Анастасия Андреевна встала и прислонилась к крышке стола, слегка на-клонившись вперед, и взгляд Вадима невольно скользнул в глубокий вырез пиджака начальницы, в ложбинку между двумя аппетитными персиковыми полушариями, надежно и высоко поджатыми лифчиком. Уж что-что, а грудь у редактора была что надо - и большая, и по-девчоночьи крепкая, почти не обвисшая, в отличие от всего остального - уж Вадим-то это хо-рошо знал. Два достоинства были у Анастасии Андреевны - бюст и креп-кая рука, которая держала за Вадимом его место.
   - Под конец ты своими вопросами и вовсе сдвинул ее с темы. Теперь...
   - Ну, Настенька... - Вадим бросил бумаги на соседний стол и вплотную придвинулся к редактору. - Ну наверняка ведь можно что-то исправить. Ну хочешь, я прямо сейчас звякну твоей Личанской, и пусть она меня...
   - Дурак! - резко бросила Анастасия Андреевна и попыталась выпря-миться, но Вадим, старательно улыбаясь, оттолкнул ее обратно к столу, что удалось ему не без усилия - редактор была женщиной крупной и на несколько сантиметров его выше. - Не липни, нечего! Нашел место!
   - Да ладно, все свои... Ну, не сердись, Настюша, от злости кожа портит-ся... Ну, ударь - хочешь?! Только не по лицу и не по...микрофону, - успо-каивающе бормотал Вадим, а его руки уже скользили по лайкровым ногам начальницы, неназойливо, но уверенно тянули вверх край узкой юбки. Анастасия Андреевна крутила головой, уклоняясь от губ молодого журна-листа, и жарко шипела, отклоняясь все дальше и дальше к столешнице:
   - Отстань! Да прекрати! Обалдел что ли?! Пусти! Ты головой-то думай иногда! Еще не хватало - меня на рабочий стол заваливать, как девчонку сопливую! Вылететь хочешь?!
   При желании она без труда могла бы оттолкнуть его и уйти, но Вадим знал, что редактор этого уже не сделает. Ее выражение лица и движения начали резко менять полярность, злой лед в глазах взломался, выпустив на волю горячую масляную страсть, и женщина уже не столько отбивалась от Вадима, сколько прижимала его к себе, а он продолжал шептать:
   - Да ладно... ну что ты... Ну, ведь хочешь, да? Хочешь?! Ну, давай, а?! - пальцы одной руки Вадима зацепили резинку ее колготок, в то время как пальцы другой привычно освобождали из петель пуговицы яркого пиджа-ка. - Ну, как ты хочешь?..
   - Дверь хоть закрой!
   Ну наконец-то! Как нос чешется! И когда она перестанет поливать себя этими мерзкими духами.. "Сюр"... "Де сюр"... не помню. У Ларки за-пах не в пример приятней...
   Вадим подчинился и запер корреспондентскую. В отличие от редактора ему было как-то все равно - зайдет сюда кто, не зайдет... Главное, чтобы стол выдержал, благо на нем он еще у Анастасии Андреевны прощения не просил ни разу. Стол был красивый, черный, блестящий, дорогой.
   Но стол выдержал. Он стоял в корреспондентской уже год и видывал всякое.
   Двадцать минут спустя Анастасия Андреевна слегка вспотевшая и рас-красневшаяся, тщательно накрасила губы, еще раз осмотрела себя и потя-нулась за бумагами, которые Вадим бросил на соседний стол.
   - Я временно прощен? - осведомился журналист, приглаживая разлох-маченные любвеобильным редактором волосы. Женщина улыбнулась ему снисходительной сытой улыбкой и начала перебирать бумаги.
   - Скажем так: пока обсуждать это не будем. Здесь все, что я тебе дава-ла?
   - Да, все.
   - Хорошо, - редактор встала, аккуратно сложила бумаги в папку и спря-тала в пакет. Вадим открыл перед ней дверь корреспондентской, и они вышли.
   - Ты мне машину не дашь? - спросил он. - Надо скататься в одно место, срочно. Минут на сорок, не больше. Ты же все равно пока здесь будешь, да?
   - Ладно, бери, - на удивление легко согласилась Анастасия Андреевна. - Только не задерживайся - мне через час нужно уехать.
   - Лады, - обрадовался Вадим, - тогда я сейчас захвачу кое-что и заскочу к тебе за ключами.
   - Да, да, - рассеянно отозвалась редактор. Вадим ей был уже неинтере-сен.
   Зайдя в свой кабинет, она положила пакет на стул и подошла к зеркалу, пристроенному на стене - большому, в аляповатой массивной оправе в ви-де переплетенных стеблей и чудных, не существующих в природе листьев. Это зеркало резко выделялось на фоне строгой, сугубо деловой обстанов-ки, непостижимым образом перекашивая всю эстетику интерьера, и подхо-дило к редакторскому кабинету так же, как галстук-бабочка к военной форме, но Анастасии Андреевне на это было наплевать. Зеркало ей очень нравилось, это была ценная вещь, подаренная "Веге" прилюдно, и именно Анастасия Андреевна в свое время настояла на том, чтобы зеркало висело у нее в кабинете, а не где-то еще, как этого кое-кто хотел.
   Редактор поправила прическу, сложила губы и покатала их друг о дружку, потом отступила назад, чтобы более-менее увидеть себя целиком, - высокая, полная, не лишенная привлекательности женщина, но привлека-тельность эту уже ощутимо подточило время. Внимательные глаза Анаста-сии Андреевны быстро оббежали отражение, без труда подметив все без-жалостные признаки неумолимо накатывающейся старости - подметив критически, но без особого расстройства - она привыкла не расстраивать-ся. Время еще есть, и, вразнос прожив молодость, теперь Анастасия Анд-реевна пила жизнь разборчиво, со вкусом, в свое удовольствие - именно так, как мечтала когда-то молоденькой девчонкой, готовя скудный ужин на засаленной страшной плите в коммунальной кухне и огрызаясь на реплики склочных соседей. Пусть иногда и задевает слегка натянутая страсть лю-бовников, это не так уж важно. Сейчас у нее есть все, что имеет отнюдь не каждая молодая и красивая. Только вот ноги... - в последнее время начали сильно болеть ноги. А так - ничего. Еще вполне ничего. Она попыталась приподняться на цыпочки и слегка охнула от боли. "Полная и стройная пантера!" - с усмешкой подумала Анастасия Андреевна. У кого это было? У Ремарка, кажется.
   Дверь кабинета мягко отозвалась на риторический стук, отворилась, и вошел Вадим, уже в плаще, похлопывая по развевающейся поле хрустя-щим синим пакетом с надписью "LANCOME".
   - Все, я готов! - он шлепнул пакет на стул, глянул в зеркало, затем по-дошел к новенькой видеодвойке, которую поставили только вчера, и глу-бокомысленно похмыкал вокруг.
   - Бери ключи и выметайся - у меня работы полно! - раздраженно сказа-ла Анастасия Андреевна, и ключи так же раздраженно брякнули о лакиро-ванную столешницу. - Через час я рассчитываю сесть в свою машину. И смотри ни на кого не нарвись!
   - Яволь! - отозвался журналист слегка обиженно и сгреб со стола клю-чи. - Кстати, у меня есть для тебя одна чудная кассетка. Когда вернусь, от-дам.
   - Когда вернешься, позвонишь Личанской, - редактор тонко улыбну-лась. - Ты что, опять оставлял камеру в корреспондентской?
   Уже не в первый раз Вадим "забывал" сумку со своей маленькой каме-рой "Hi 8" то в корреспондентской, то в одной из монтажек. Остававшаяся включенной в слегка приоткрытой сумке, камера исправно писала звук, и позже Анастасия Андреевна черпала немало полезной для себя информа-ции, слушая, как журналисты, режиссеры и технические работники пере-мывают кости друг другу и начальству. Поэтому редактор попрощалась со своим протеже уже вполне благосклонно. Уж что-что, а Вадим и вправду знал, как кому угодить.
   Когда он ушел, Анастасия Андреевна, уютно расположившись в своем большом кожаном вращающемся кресле, сделала несколько звонков, и по-сле каждого ее лицо становилось все довольней и все настороженней, как у герпетолога, подбирающегося к редчайшей, но до крайности ядовитой змее. Положив трубку и поджав губы, она снова внимательно просмотрела статью в сегодняшнем "Волжанском вестнике", хотя уже знала эту статью наизусть и почти не сомневалась, что знает и содержание следующей, пока еще не существующей. Статья была помещена в рубрике "Суточная жуть" и отличалась обычным для ведущего эту рубрику журналиста грубоватым черным юмором.
  "Сгорела на работе"
  
   В минувшую среду 42-летняя N., находясь на своем рабочем месте в здании по ул. Кирова, собираясь домой, поправляла прическу, использовав на ред-кость большое количество лака для волос, который, очевидно, попал не только на волосы, но также на другие нижерасположенные части тела. После чего, по словам сослуживцев, N. неосторожно закурила, не учтя, что лак обладает свойством воспламеняться. В результате жертва красоты и курения была дос-тавлена в больницу с тяжелыми ожогами, где и скончалась спустя два часа.
  
   Коротенькая статейка, которую можно пробежать бегло глазами, по-изумляться человеческой неосторожности и глупости и забыть через пять минут. Если только не знать, что под "42-летней N" скрывается начальник пресс-центра городской администрации Т.П. Бокало, чей некролог со все-ми приличествующими фразами будет помещен в газете только завтра.
   И если не знать о ее редкой аккуратности.
   И если не знать, что аккуратная Татьяна Павловна вылила на себя почти весь баллончик лака.
   И если не знать, наконец, что Татьяна Павловна никогда не курила на работе.
   И если не запомнить хорошенько дикого ужаса в глазах Александрова, с которым Анастасия Андреевна встречалась час назад, не запомнить как он жалко и старательно прятал этот ужас за решительностью, горем и твер-дыми намерениями "продолжать во что бы то ни стало", но ужас безобраз-но проступал на поверхность также неумолимо, как проступают сквозь ма-кияж морщины на ее собственном лице.
   Анастасия Андреевна отложила газету и ее пальцы быстро оттанцевали на кнопках телефона давно заученный номер.
   - А Павла Иваныча нет, он вышел, - равнодушно сказала спустя не-сколько секунд секретарша Александрова.
   - Он в здании?
   - Не знаю, - в трубке раздался звенящий шелест, который обычно издает разворачивающаяся обертка от шоколада. - Он ничего не сказал. Перезво-ните через полчаса, пожалуйста.
   Анастасия Андреевна нахмурилась.
   - Передайте, что звонили с "Веги". Пусть срочно свяжется.
   - С кем?
   - Ты прекрасно знаешь, с кем! - отрезала Анастасия Андреевна и со стуком опустила трубку на рычаг. Задумчиво постучала ногтями по столу, сказала: "Так-так, некстати", щелкнула замком сумочки, закурила, сделала несколько затяжек подряд и разогнала ладонью образовавшееся облако дыма, и в неподвижном кабинетном воздухе забродили, лениво перекаты-ваясь, дымные лохмотья. Редактор встала, подошла к стулу, подняла свой пакет... А спустя полминуты растерянно и зло разбрасывала по столу ли-стки с печатным текстом, бумажонки, исписанные некрасивым крупным почерком, теребила дорогой блокнотик и очередной номер журнала "За рулем".
   - Вот олух! - воскликнула она и кинулась к телефону.
   Вадим ответил не сразу, и, слушая длинные гудки, Анастасия Андреев-на, солидная, серьезная, по-девчоночьи нетерпеливо приплясывала на мес-те, забыв о больных ногах. Наконец, где-то далеко отсюда, Вадим добрался до кнопки своего сотового.
   - Семагин.
   - Ты куда смотрел, Семагин, когда пакет со стула хватал?!
   - А что такое? - искренне удивился голос в трубке. Судя по звуковым сопровождениям, Вадим был в машине и ехал по одной из центральных улиц. - Погоди-ка... что это... я ведь не такую кассету... А-а, пакеты-то у нас одинаковые, вот я твой и прихватил по ошибке. Ничего, я...
   - Немедленно возвращайся!
   - Но я не могу сейчас, у меня...
   - Вадим, немедленно! Все!
   Анастасия Андреевна бросила трубку, не слушая дальнейших протес-тов, ткнула сигаретой в пепельницу, сломала ее, ударила палец и рассыпа-ла пепел. Выругавшись, она мазнула свирепым взглядом по часам, села, смахнула пепел на пол и снова потянулась к телефону, но тут в дверь стук-нули. Небрежно стукнули, один раз, не спрашивая, а предупреждая, как стучат только свои или вышестоящие.
   - Заходи, - недовольно сказала Анастасия Андреевна и откинулась на спинку кресла, вытаскивая из пачки новую сигарету.
   - Занята? Я на секунду, - успокоила вошедшая женщина, обмахиваясь двумя почтовыми конвертами. Невысокая, худощавая, она казалась много старше редактора, хотя в возрасте отставала от нее на восемь лет. Это была давняя подруга Анастасии Андреевны, начальница отдела кадров, кото-рую, вкупе с самой Анастасией Андреевной, сотрудники "Веги" любовно и незатейливо именовали "кобрами". - Просто шла, захватила... Письмо тебе. Слушай, жарко как у нас сегодня.
   Анастасия Андреевна, уже потянувшаяся кончиком сигареты к огоньку, вздрогнула и уронила зажигалку.
   - Письмо? - она наклонилась, и алый пиджак натянулся на ее полной спине. - От кого?
   - Не знаю, - женщина подошла к столу, рассеянно перекатила пальцем лежавшую на нем ручку, - мне достаточно, что адресатом ты указана, а что...
   - Будет сказки рассказывать! - донесся до нее из-под стола слегка осипший голос редактора. - Чтобы ты и не посмотрела?!
   - Ну, от бывшего твоего. Который номер раз. Настя, ты что там дела-ешь? - она попыталась заглянуть за стол, но тут Анастасия Андреевна рез-ко выпрямилась, и над столешницей взмыло ее порозовевшее лицо, и кад-ровик отшатнулась от неожиданности.
   - Ну-ка, дай сюда.
   Она протянула ей письмо, но потянувшаяся навстречу рука вдруг от-дернулась, будто письмо было раскалено, и пальцы ощутили движущуюся навстречу волну горячего воздуха.
   - Нет, не так. Положи на стол.
   Кадровик, удивленно-раздраженно дернув светлыми бровями, бросила письмо на стол. Анастасия Андреевна кончиками длинных ногтей подо-двинула конверт к себе и быстро оглядела. Адрес и фамилия совпадали, и, собственно говоря, ничего удивительного в появлении письма не было - хоть и давно они с Алексеем разбежались, но отношения поддерживали - довольно дружеские и взаимовыгодные, и несколько раз он присылал ей письма на рабочий адрес, игнорируя компьютеры и телефоны и предпочи-тая старый добрый способ. Но только вот...
   - А почерк-то не Лешкин, - задумчиво сказала она вслух, и подруга хмыкнула.
   - И что? Может руку повредил. Заболел, в конце концов. Ты что, - она хихикнула понимающе-сочувственно-язвительно, - в мэрии подогреться успела?
   - Конечно, да, только затем и ездила, - редактор подтолкнула письмо к краю стола. - Открой-ка.
   - Зачем? - вежливо удивилась кадровик, а рука, не дожидаясь ответа, уже порхнула к конверту. - Думаешь, от Лешкиного имени бомбу присла-ли? Пора, давно пора, запаздывают...
   - Не юмори, Вик, все равно не получается. Открой письмо. Глаза у меня болят. Если тебе тяжко, выйди и позови кого-нибудь!
   - Да, Настя, ты действительно сегодня что-то... - женщина цапнула со стола конверт и покачала головой, - и глазки у нас блестят как-то нехоро-шо, и пульсик, наверное, частит... Птенчик этот, Семагин, давно улетел?
   Она повертела конверт, потом, прощупав письмо, взялась за уголок и осторожно дернула, заметив, как легонько вздрогнула Анастасия Андреев-на, как настороженность на ее лице сменилась недоумением, а потом лю-бопытством, и как ее глаза внимательно следили за пальцами женщины, медленно отделяющими тонкую бумажную полоску. Виктория, усмехалась про себя - вот сидит грозная Анастасия Колодицкая, и глаза у нее, как у неперелинявшего зайца-беляка на свежем снегу, - редко кому доведется увидеть такое. Она уронила обрывок на стол и запустила пальцы в конверт медленно, словно стриптизерша - за лямки своего лифчика.
   - А! - она выдернула из конверта сложенный пополам густо исписан-ный листок. Анастасия Андреевна, прикрыв рот левой ладонью, выдохну-ла, прижав правую к тому месту, где, согласно всем анатомическим иссле-дованиям, располагается сердце, а потом интерес на ее лице мгновенно угас, оно снова стало сердитым, и только в глазах тлел, сходя на нет, непо-нятный испуг.
   - Все-таки, Виктория, дурная ты баба! - произнесла она идеально ров-ным голосом. - Давай, ладно уж, сама прочту!
   Виктория пожала плечами и бросила листок с конвертом на стол.
   - Не разбери поймешь тебя сегодня! Ладно, пошла я домой, а ты бы, ми-лая, врачу показалась, травок пропила, а то странная ты какая-то в послед-нее время.
   Она пошла к двери, помахивая оставшимся письмом, но, вспомнив что-то, вернулась, и второй конверт лег рядом с первым.
   - Раз уж так, тут и для Вадика письмо - от какой-то Полины. Ты уж пе-редай, когда он прилетит, - Виктория улыбнулась некой мудрой, всепони-мающей улыбкой. - Если сочтешь нужным, конечно. До завтра.
   - Да, да, пока... - пробормотала Анастасия Андреевна и пододвинула к себе оба письма.
   С которого же начать? Она сделала затяжку и глянула в сторону двери - закрыта ли? Потом ее взгляд скользнул к зеркалу, и Анастасия Андреевна озабоченно покачала головой - ей показалось, что блестящий эллипс висит немного криво. Вот придет Вадим - пусть заодно и поправит. Не женское это дело. Она с усмешкой опустила глаза к разбросанным по столу бума-гам любовника, потом хмыкнула презрительно.
   Пропить травки! Ну, спасибо, Вика!
   Она, уже совершенно расслабившись, принялась за распечатанное письмо.
   Между тем шутницу Викторию постигло несчастье. Уже на улице, одна из режиссерш, обсуждая с ней празднование юбилея генерального дирек-тора, прошедшее вчера с кое-какими пикантными эксцессами, вдруг спро-сила:
   - Виктория Николаевна, а где же ваша сережка?
   Виктория поспешно схватилась за ухо, с ужасом обнаружила пустую дырочку и в страшном расстройстве, даже не попрощавшись, кинулась об-ратно. Золотые листики с прекрасными бриллиантиками - больше года она выбивала из жмота-супруга это чудо! Ведь каждое утро сомневалась, наде-вая серьги, - а стоит ли сегодня? Вот вам и пожалуйста!
   Виктория тщательно осмотрела пол своего кабинета, потом останови-лась посередине и начала вспоминать. Ведь когда она вышла отсюда не-давно, когда забрала письма, серьга была на месте - это точно, она прове-ряла. В памяти даже всплыло почти осязаемое ощущение прикосновения пальцев к теплому металлу - два непроизвольных привычных движения - справа и слева. Значит, серьга должна быть либо где-то в коридоре, либо в кабинете Анастасии Андреевны.
   В коридоре серьги не оказалось, и Виктория повернула к темной двери, ведущей в обитель главного редактора. Когда она занесла согнутые паль-цы, чтобы стукнуть, из-за двери вдруг раздался быстрый тяжелый звук-перестук каблуков, и рука Виктории удивленно застыла. С чего это Ана-стасия бегает по своему кабинету, как скаковая лошадь?
   В следующее мгновение она зажмурилась и слегка присела - тяжелая дверь словно исчезла, и вырвавшийся наружу, ничем не приглушенный чистый пронзительный взвизг хлестнул ее по ушам наотмашь, вонзился в виски - странный, облегченно-радостный и в то же время мертвый звук - крик умирающего от жажды, увидевшего прохладный ручей, и жуткова-тый вой бензопилы, налетевшей на гвоздь.
   "Иииииииииих!!!"
   Почти мгновенно взвизг оборвался и что-то глухо хрястнуло, напомнив скорчившейся у двери Виктории событие месячной давности, когда она уронила на базаре арбуз, который собиралась купить, - и слава богу, пото-му что арбуз оказался еще зеленым. Вот с таким же неспелым занятным звуком ударился он тогда об асфальт.
   Что-то тяжелое с грохотом обрушилось на пол, почти одновременно на грохот наслоился тусклый звон бьющегося стекла, их сменил короткий на-сморочный всхлип, и все вновь провалилось в обычную вечернюю полу-тишину. Где-то в конце коридора, за закрытой дверью настойчиво звонил телефон. В одной из корреспондентских кто-то смеялся, двигали стулья и слышались голоса. Кто-то тяжело топал, спускаясь по лестнице. Едва слышно жужжала неподалеку лампочка, покрытая плафоном с сердитой надписью: Тихо! Идет запись!
   Может, померещилось? Слишком уж нелепо и неправдоподобно, и из серьезного, солидного редакторского кабинета конечно же не могло... даже телевизор...
   Поганенький паучок страха дернул мысль, и она оборвалась. Виктория потянула вниз кривую ручку, но та выскользнула из вспотевших пальцев. Она наморщила нос, взялась покрепче, повернула и осторожно отворила дверь. Отчего-то ей казалось, что сейчас на нее кто-нибудь прыгнет. Но внутри никто не двигался, было тихо, и только что-то легонько беспоря-дочно постукивало по полу.
   Первое, что бросилось Виктории в глаза, это голая стена на том месте, где обычно висело большое, оплетенное железными лианами зеркало, и это было так непривычно и так сильно изменило обстановку, что она не сразу заметила тело на полу возле стены. Кабинет выглядел странно ос-лепшим, зловещим. В воздухе сквозь сигаретный дым пробивался легкий, совершенно неуместный здесь туалетный запах аммиака, в пепельнице тлела сигарета с длинным столбиком пепла, словно иссохший палец, ука-зывающий куда-то в глубь хрустальной раковины.
   Взгляд кадровика скользнул вниз по стене, остановился на полу, и она с жалобным писком втянув в себя непомерно большую порцию воздуха, качнулась назад, больно ударившись о дверной косяк.
   Крови было не так уж много, и хотя позже Виктория, рассказывая обо всем дочери, слушавшей ее с открытым ртом и отмерявшей в стаканчик валерьянку, утверждала, что весь кабинет был залит кровью, на самом деле крови было не так уж много. Крупные брызги блестели на сером покрытии пола темным драгоценным блеском, да подсыхало туманное ало-розовое пятно на зеркале, валявшемся у стены, и безупречно гладкую поверхность от края до края рассекала уродливая червивая трещина. Анастасия Андре-евна лежала на боку рядом с зеркалом лицом вниз, вольготно разбросав руки, и пальцы дрожали, приподнимаясь, и легонько, едва слышно посту-кивали по полу, словно пытались вспомнить позабытую трудную мело-дию. Высветленные волосы на макушке намокли от крови, и голова в этом месте была какой-то странной... не округлой. Из-под бедер, полузакрытых сбившейся, смявшейся юбкой, по полу расползалась светлая лужица.
   "Настя", - попыталась было выговорить Виктория, но имя скомкалось, превратившись в жалкое "нааа". Она ухватилась за дверь, пытаясь удер-жаться на ногах, качнулась вперед, потом назад, судорожно сглатывая горьковатую слюну, которой отчего-то вдруг наполнился рот. В голове, где-то очень далеко мелькнула мысль: надо подойти, посмотреть. Потом появилась другая: лучше сказать остальным, кто еще есть в здании, чтобы вызвали "скорую", а самой лучше не соваться - может сделать только ху-же. Конечно, только хуже.
   Кадровик повернулась и выбежала из кабинета, совершенно забыв, что на столе стоит телефон. А на полу, у разбившегося от страшного удара го-ловой зеркала, пальцы наигрывали забытый мотив все медленней и мед-ленней, пока золотистые ногти, царапнув пол в последний раз, не улеглись покойно и равнодушно.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть 1.
  
  ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В "ПАНДОРУ"!
  
   У Энди не было заранее составленной программы
   беззаконных и насильственных действий, но он
   рассчитывал, что, когда дойдет до дела, его
  аморальный инстинкт окажется на высоте положения
  О"Генри "Совесть в искусстве"
  
   Яго: ...Есть другие.
   Они как бы хлопочут для господ,
   А на поверку - для своей наживы.
   Такие далеко не дураки,
   И я горжусь, что я из их породы.
  Вильям Шекспир "Отелло"
  
  
  I.
  2001 год.
  
   Если бы в глубоком детстве мне сказали: "Вита! Скоро ты будешь меч-тать о том, чтобы говорить только правду!" - я бы от души посмеялась. Ну и, конечно, не поверила бы. Но в последнее время я иногда с удивлением понимаю, что правды мне не хватает. Иногда даже отчаянно не хватает. Лгать просто, но вот перестать лгать - отнюдь; ложь - как дрянной колю-чий куст, и чем активней ты стараешься отцепить от себя проклятые ко-лючки, тем больше их впивается в тебя. И цветы... ох, как же красивы и душисты цветы этого куста и какие же вкусные он дает ягоды. Но все-таки, нет ничего хорошего в том, чтобы жить собственной жизнью от силы ме-сяца два в год, а все остальное время быть придуманным человеком с при-думанными мыслями и придуманными принципами. Правда, когда мой напарник Женька начинает иногда пространно рассуждать на эту же тему, я его старательно высмеиваю. В собственной голове эти мысли бывают просто тоскливы, но когда их озвучивает весельчак Женька - это жуткова-то - все равно, что рокенрольный ремикс реквиема.
   Но прочь, злые девки, совесть и тоска - прочь! Не до вас - ей богу, не до вас! Потому что сейчас я сижу на своем рабочем месте и просматриваю макеты рекламы мебельного магазина "Тристан". Мне следовало бы со-средоточиться на словах, но вместо этого я сосредотачиваюсь на названии магазина, размышляя, какое отношение мог бы иметь прославленный ры-царь с аналогичным именем к кухонным шкафам и мягким уголкам. Смысл названия очень часто играет в рекламе важную роль, на его основе может строиться весь сценарий проекта. Но я не общалась с заказчиками, поэтому смысла названия не знаю.
   Еще рано и во всем теле неприятная утренняя ломота. Можно сказать, за ресницы еще цепляются сны, а тело еще слишком живо хранит воспо-минания о теплом одеяле и мягкой постели. Я люблю поспать и поэтому считаю, что работать в такую рань - просто варварство, но деловому миру наплевать на то, кто что любит, - законы времени в нем жесткие - кто спит - остается ни с чем, проспишь лишний час - потеряешь год наработок и так далее.
   Не выдержав, я зеваю и все-таки откладываю макет в сторону, и из-за соседнего стола таким же по звучности, но гораздо более тоскливым зев-ком отвечает мне помощница главного бухгалтера. Прямо напротив моего стола - окно, и через приоткрытые жалюзи видно, как идет снег - большие пушистые хлопья. Моя прабабушка, когда еще была жива, говорила о та-ком снеге, что это падают перья с крыльев ангелов. В раннем детстве я в это верила, но теперь-то конечно, как и положено взрослому человеку, знаю, что ангелов не бывает. Вот демонов - сколько угодно. Но снежинки и вправду похожи на перья, которые падают к нам из другого мира. Они отчего-то завораживают, и снегопадом увлечена не только я - многие та-кие же рабочие лошадки задумчиво смотрят в слегка запотевшее окно, за-быв, что в любую минуту может открыться дверь в кабинет зама генераль-ного директора, который такое романтическое созерцание, мягко говоря, не поймет. В полном безветрии ссыпаются к нам из того мира холодные перья - видать, господь бог устроил ангелам хорошую взбучку.
   - Красота-то какая! - вздыхает одна из молоденьких художниц. - Вот нет чтобы на Новый год такая погода была! Ох, сказка! Нет, работать сего-дня преступление!
   Она смотрит на результат своего преступления, и на ее лице появляется отвращение. Потом извлекает из сумочки пудреницу и помаду и начинает сердито красить губы. Тотчас же распахивается дверь зама - я подозреваю, что у него там скрытый глазок или камера для наблюдения. Зам, высокий и толстый, в марксовской бороде, неторопливо пересекает наш загон - большое прямоугольное помещение, забитое людьми, столами и компью-терами. В правой руке он держит пачку бумаг и кокетливо ими обмахива-ется.
   - А-а, трудимся, Скворцова? - говорит он скучнейшим голосом, глядя художнице в затылок, и она слегка ссутуливается - взгляд у зама тяжелый, почти осязаемый. Ничего не ответив, она продолжает работать - и пра-вильно делает. Возражать заму, оправдываться - вообще отвечать что угодно на его замечание равносильно смерти - у него либо начинается аб-солютно женская истерика, либо он уйдет в зловещем молчании, а это еще хуже - жди какой-нибудь пакости, а потом тактично-сочувствующего за-явления шефа, что рекламное агентство "Сарган" уж как-нибудь постара-ется в дальнейшем обойтись без твоих услуг.
   - Настен, ты телефониста вызвала?
   "Настен" или "Настя" - это я. В данный момент я. Правда, на самом де-ле меня зовут Вита, но замгендиру и вообще кому-либо в "Саргане" знать об этом совершенно не обязательно. Я реагирую на "Настену" и киваю, поправив очки и машинально кося из-под них на макет. Тут же одергиваю себя - нельзя так делать - человек с плохим зрением, каковым я сейчас яв-ляюсь, так бы не сделал. Хоть очки и не настоящие - простое стекло, но раздражают они меня до невозможности, как и обручальное кольцо - пальцы все время так и тянутся покрутить его, снять, выкинуть вон.
   - Ладно. Черт знает что такое - второй раз за два месяца телефоны пор-тятся! Разболтались совсем там у себя - тоже, небось, только и делают, что марафет наводят!
   Молоденькую художницу внезапно одолевает кашель, а прочие искоса поглядывают на зама с многовековой ненавистью подчиненного к началь-нику. Я же смотрю на него внимательно и с определенной долей угодливо-сти, ожидая новых вопросов или просьб. Моя угодливость тщательно вы-мерена - она должна быть естественна, но при этом не вызывать отвраще-ния или настороженности у коллег. Все хорошо в меру, и нет ничего слож-нее, чем эту меру просчитать - и в настоящей-то жизни сложно, а уж по-пробуй-ка это просчитать в жизни искусственной! Потому-то, в очередной раз заканчивая работу, я и горжусь собой, потому что ошибок не соверши-ла.
   - Они сказали, когда придут?!
   - Да вот-вот должны подойти, сейчас... - бормочу я и теперь кошусь на зама слегка пугливо, как и положено такому маленькому и забитому суще-ству, как я. Когда начальники смотрят сурово, такие существа неизменно принимают виноватый вид и, возможно даже всерьез считают себя винова-тыми. А мне сейчас выглядеть виноватой и вовсе ничего не стоит - это я сломала телефоны, и как бы растрепалась марксовская борода, узнай она об этом.
   - А прэсса? - осведомляется зам с турецким акцентом.
   - Почты еще не было.
   Замгендир смотрит на меня снисходительно-насмешливо, с легким от-тенком презрительной жалости. Его легко понять. Что он видит перед со-бой? Малохольную пресную забитую девчонку не старше двадцати, пе-пельные волосы стянуты на затылке в узел, одежда хорошая и дорогая, но сидит отвратительно. Девчонка работает отлично, но девчонка работает подолгу, и всегда готова остаться дополнительно, если попросят - значит, домой она не рвется, значит муж у нее придурок. Зам это видит и все это видят, и все так и относятся - насмешливо-снисходительно, снисходитель-но-равнодушно, равнодушно-сочувственно, сочувственно-отечески, отече-ски-доверительно. Именно то, что мне нужно. Но сегодня марксовская бо-рода смотрит на меня в последний раз - это последний день моей работы здесь, и дальше "Сарган" уже поплывет без меня - до тех пор, пока наш заказчик не поймает его на купленную у нас наживку.
   - Ага, так-так... - бормочет зам в пространство и скрывается в своем ка-бинете, предусмотрительно оставив дверь полуоткрытой, и я, копаясь в макетах и поглядывая на часы, рассеянно слушаю, как он шелестит бума-гами, приглушенно что-то рассказывает самому себе об "идиотах, которые вечно не дают толком работать" и грохочет трубкой мертвого телефона. Я слушаю, слушаю и уже начинаю слегка нервничать, и когда кто-то легко трогает меня за плечо, то резко вздрагиваю, и мои пальцы, свободно ле-жащие поверх клавиш, вжимаются в клавиатуру, и по экрану монитора ползет удивленно-испуганное "должжжжжжжжжж".
   - Ох, напугала, да? - спрашивает с легкой усмешкой одна из сотрудниц, стоящая рядом с моим столом. - Ну прости. Ты случайно не видела...
   Но тут выходящая в коридор дверь открывается, впуская в наш сонный загон некое весьма привлекательное существо мужского пола, и сотрудни-ца забывает обо мне, да и весь "Сарган", чей коллектив состоит преиму-щественно из женщин, встряхивает плавниками и настораживается. На го-лове и плечах вошедшего тает снег, глаза смотрят весело и внимательно, и он добродушно улыбается всем нам молодой беззаботной улыбкой и стря-хивает с себя съеживающиеся снежные перья на недавно выскобленный уборщицей паркет.
   - "Сарган", да, девчонки? Это у вас телефончики келдыкнулись? - спрашивает он, и "девчонки", большинству из которых уже давно и далеко за тридцать, кивают и хихикают, и кто-то уже начинает отпускать легкие шуточки, и молодой телефонист, стащив вязаную шапочку, тоже начинает болтать всякие глупости, тщательно и беззастенчиво оглядывая наиболее симпатичных. На меня он не смотрит, что, конечно же, не удивительно - какое дело такому симпатяге до маленькой очкастой замухрышки, зарыв-шейся в свои бумаги. И пока телефонист павлинит перед "девчонками", я вытягиваю из-под кучки бумаг на столе заранее спрятанный под нее носо-вой платочек. Внутри него - кусочек бритвы, и я осторожно выдвигаю его наружу, в который раз машинально удивляясь тому, до чего же гладко все складывается. Вот выскакивает позабытая марксовская борода и начинает одновременно гонять сотрудников и скандалить с телефонистом из-за за-держки. Телефонист, не теряя веселого настроения и продолжая рассыпать вокруг двусмысленные взгляды и улыбочки, бодро огрызается:
   - Да вы чо хотите?! С утра по городу вызовов море! Так и летят! Ну просто труба! А нас мало! Не могу ж я распятериться - хоть это и понра-вилось бы кому, а?! - он подмигивает сначала заму, потом художнице. Зам чуть ли не силком тащит его к себе в кабинет, но телефонист как-то не да-ется, крутится на месте, что-то доказывает, и пока все внимание оживив-шегося загона приковано к ним, я совершаю некие странные действия. Я осторожно разрезаю кончик одного из пальцев на левой руке и, следя, что-бы кровь не попала на стол, наклоняюсь к клавиатуре и тщательно, щедро вырисовываю от ноздрей до губы влажные красные полосы, потом обса-сываю палец, пока кровь не перестает идти. Плачевный вид создан - те-перь главное сделать подходящее выражение лица, а дальше за меня рабо-тать будут уже коллеги.
   Зам и телефонист наконец то скрываются в кабинете, загон постепенно успокаивается. Испачканный в крови платок с бритвой уже давно во внут-реннем кармане пиджака, и я безмятежно окликаю свою соседку - нет ли у нее аспирина, а то жутко разболелась голова. Соседка поворачивается, ее взгляд натыкается на мое окровавленное лицо, и она подпрыгивает, словно кто-то ущипнул ее сквозь сидение полукресла.
   - Господи, Настька!!! У тебя опять кровь идет!
   Я ахаю, прижимаю пальцы к носу, вижу кровь, снова ахаю и начинаю бестолково вертеться на стуле, судорожно искать платок, ронять бумаги, пытаться вскочить, путаться в собственных ногах и вообще вести себя по идиотски. Остальные принимаются суетиться вокруг, успокаивать меня, пытаться остановить кровь и давать советы - словом, создают необходи-мый бедлам. На шум из кабинета выскакивает окончательно рассвирепев-ший зам.
   - Что опять?! - он видит меня, задумчиво тормозит, поворачивается и кричит в оставленный кабинет: - А вы работайте, работайте! И вы тоже! - прикрикивает он на сотрудников, и те разлетаются по своим местам, как послушные ветру опавшие листья. - Давайте-ка ее в туалет! Света, ну-ка! Что ж это такое опять, Настен?! Ну-ка, быстро! Встала-пошла! Какая бе-лая... ты мне, смотри, тут в обморок не хлопнись!
   Телефоны забыты. Меня, маленькую, несчастную, еле держащуюся на ногах, препровождают в туалет, помогают отмыться, затем под конвоем ведут обратно. Генеральный выглядывает из своего кабинета и недовольно разглядывает нашу маленькую процессию.
   - Что такое, Анастасия Борисовна? Опять давление? Валерий Петрович, будьте любезны на минутку ко мне. Что там, кстати, с телефонами?
   Зам, бормоча что-то, скрывается за красивой директорской дверью, ко-торую за ним закрывают аккуратно, словно обложку дорогой книги. Меня же Света отводит обратно в загон.
   Время сегодня летит стремительно - так же стремительно, как мысли красивой ветренницы от одного мужчины к другому. Телефонист уже дав-но ушел, "Сарган" деловито прокладывает себе путь сквозь будний день, а я, крепко сжав колени и теребя в пальцах ручку, сижу в кабинете гене-рального и молча, покорно киваю в ответ на каждое его слово. Уже не в первый раз, говорит он, меня подводит мое давление или что там у меня, а это мешает и моей нормальной работе, и нормальной работе коллектива. Разумеется, они не изверги, они все понимают, и я наверняка тоже вхожу в их положение. И, разумеется, речь не идет об увольнении - ни в коем слу-чае! Просто временный отдых, мне необходимо подлечиться, поэтому по собственному желанию... а потом меня с радостью возьмут обратно... ну и, конечно же, я получу определенную сумму. Все это не займет много времени, за сегодня все можно прекрасно устроить... а что говорит врач?..
   Фразы летают вокруг меня, цепляясь друг за друга, словно длинные змеи сигаретного дыма, раскрываются, разворачиваются - одна лучше дру-гой - постепенно складываясь в одно нечто определенное, как складыва-ются в один рисунок узоры на пластинках разворачиваемого веера. Я при-хлебываю сок, который принесла красавица-секретарша Алла. Я смотрю на холеное директорское лицо. Я киваю. Я со всем согласна.
   В пять часов вечера я покидаю "Сарган", расстроенно попрощавшись с коллегами, и ухожу несчастной разбитой походкой, и на улице холодные перья мгновенно засыпают мое мешковатое синее пальто.
   Я иду осторожно, стараясь не поскользнуться - все никак не могу при-выкнуть к обуви с плоской подошвой - обычно я хожу на высоченных каб-луках, потому что ненавижу свой маленький рост, и кое-кого это здорово потешает. Перчатки - в карман, в них нет нужды - вокруг совсем не хо-лодно, безветренно и так странно тихо, хотя я в центре большого города. Белая пелена приглушает все звуки, и все, кажется, замедлило свое движе-ние до минимума, застыло - и люди, и машины, и время... все укуталось в тишину, в белые перья и тонкие нежные сумерки. Похоже на забытую сказку из глубокого детства - красивую, но почему-то печальную сказку, которую кто-то потерял в этом городе. Я прибавляю шаг - у меня уже не так много времени. Угол, подземный переход, а вот и телефонные будки, высмотренные уже давно. Трубку на том конце снимают сразу же.
   - Ну, что, у меня все нормально, - говорю я, машинально стряхивая снег с берета. - Я еду домой.
   - Ладно, мы собираемся. Как палец?
   - Дурак! - отвечаю я, вешаю трубку и иду ловить машину. Хочется за-курить - хочется отчаянно, но Настя, которой я сейчас являюсь, в жизни не стала бы курить на ходу. Пока я в этом городе, я не Вита - Витой я стану только вернувшись в родной Волжанск, город арбузов, рыбы и ворон.
   Мое полное имя - Викторита. Это дурацкая шутка моих первых родите-лей - когда я родилась, они все никак не могли решить, как меня назвать. Отец хотел дочь Викторию, мать же желала, чтобы ее чадо откликалось на Маргариту. В конце концов они пришли к компромиссному решению - распороли оба имени и сшили из лоскутов одно, каковое и присвоили мне. Друзья - хорошие, настоящие - не раз говорили мне, что я зря расстраива-юсь - имя как имя, очень даже ничего. Может они и правы, только мне все равно не нравится жить под именем, похожим на название какого-то сор-няка. Правда, в "Пандоре" никто не называет меня полным именем - там я Вита, Витка и Витек. Но вот уж действительно правду говорят, что имя определяет человека, его судьбу. Имя у меня дурацкое, и жизнь сложилась по-дурацки.
   - На Марата, пожалуйста, к школе. Только быстро.
   - Садись.
   "Опелек" летит сквозь снег, словно призрачный корабль, и дворники отчаянно машут, не успевая оттирать стекло. Я, съежившись в кресле и прижав к груди сумку, рассеянно смотрю на усталый, зимний рабочий ве-чер - я тоже лечу сквозь снег вместе с кораблем, и почему-то мне сейчас кажется, что я из другого мира, а тот, за запотевшим стеклом, мне незна-ком. Наверное, я опять соскучилась по дому.
   - Вот здесь остановите. Подождете минут десять?
   - А ехать далеко?
   - На вокзал.
   - Ну, давай.
   Собирать вещи не нужно - все собрано еще со вчерашнего вечера, да и вещей не так уж много. Быстро побросать в сумку все оставшееся, глянуть в зеркало, запереть дверь, отдать ключи соседке - вот и все сборы - за квартиру я заплатила заранее. Билет на поезд, тоже взятый заранее, уже покоится в сумочке - мой пропуск домой. Все - скорей, скорей в машину и на вокзал сквозь припоздавшую зиму. Ворчи, шофер, на здоровье по пово-ду погоды, пугай гудками зарвавшиеся машины, сейтесь, перья, погребая под собой хмурый вечерний город, - мне наплевать - я еду домой!
   Мой поезд уже у перрона, кругом обычная суета, огромный вокзальный муравейник людей с чемоданами, баулами, тугими сумками, и над всеми царит хриплый и, как и положено на вокзалах, совершенно неразборчивый женский глас. Люди послушно внимают ему. Божество вокзала, и алтарь его - кассы, и оракулы его - огромные светящиеся табло, и подчиненные духи его - шипящие, ревущие поезда... Фу ты, какая глупость иногда лезет в голову!
   В моем купе уже сидит какой-то серьезный старец и читает изрядно по-трепанную "Бурю" Эренбурга, рядом с ним молодая женщина сосредото-ченно очищает душистый апельсин, и из-под ее пожелтевших от шкурки ногтей то и дело выстреливают крохотные фонтанчики. Я раскладываю вещи и сажусь у окна, положив локти на стол. Сижу и смотрю на малень-кое детское кольцо на своем правом мизинце. Кольцо посеребренное, с за-бавной божьей коровкой - совсем не подходящее для двадцатипятилетней дамы. Когда-то я носила его на среднем пальце, теперь же оно налезает мне только на мизинец. Кольцо это подарил мне на восьмилетие двоюрод-ный брат Венька, за два месяца до своей гибели, и с тех пор я с кольцом не расстаюсь. На время "заданий" оно висит на цепочке, надежно спрятанной под одеждой.
   Я сижу долго - до тех пор, пока поезд не трогается, пока не уплывает вокзал, пока под успокаивающий перестук колес не растворяется в гус-теющей снежной темноте большой старый город, и не остаются только бесконечный простор да темные мрачные силуэты голых деревьев, протя-нувших ветви навстречу снежинкам. Деревья словно гонятся за поездом, пытаясь поймать его и оставить навсегда в заснеженной пустоши, но поезд проворней, он летит вперед, и мне уже спокойно. Я беру свою сумочку и выхожу из купе.
   В коридоре довольно людно - ходят, смотрят в окна, смеются, многие купе открыты. Я быстро прохожу через вагон, потом через следующие два и на площадке за туалетом останавливаюсь. Здесь спиной ко мне стоит че-ловек в джинсах и дубленке и рассеянно смотрит в окно. Оно приоткрыто, и в щель радостно залетают снежинки и оседают на волосах стоящего, а он едва слышно мурлычет себе под нос песенку Джо Дассена: "О-о-о, Шан Зелизе, о-о-о, Шан Зелизе... парам-парам, парам-парам..."
   - Это не вас я видела с блондинкой в среду? - спрашиваю я, подходя к нему вплотную и приподнимаясь на цыпочки.
   - То была брюнетка, - произносит человек загробным голосом, оборвав песенку, и, не оборачиваясь, протягивает мне руку. - Смит, агент.
   - Тоже агент, - отвечаю я и руку пожимаю. Тотчас же человек повора-чивается и хватает меня в охапку и совсем близко от себя я вижу его смеющиеся карие глаза. Совсем недавно мы вели себя совсем по другому, когда я в очках смотрела на него из-за монитора, а он весело болтал с со-трудницами "Саргана", когда я была Настей, а он - незнакомым телефони-стом. Но сейчас я - Вита, а он - Женька, друг и партнер, на которого я все-гда и во всем могу положиться.
   - У тебя жуткий вид! - радостно говорит он и перехватывает меня по-выше. - Ну, как все прошло?
   - Как обычно, вроде бы нормально.
   - Тогда, дитя, быстро поцелуй дядю, - предлагает Женька, и минут де-сять мы ни о чем не разговариваем. Потом, вспомнив что-то, он отпускает меня и начинает смеяться.
   - Да, выглядела ты, конечно... господи! Я в первый раз как увидел эти очки, вылезшие из-за монитора, чуть богу душу не отдал! Хоть и знал, что и как будет, а все равно непривычно, зная, какая ты на самом деле. В про-шлый-то раз, в "Парфеноне" ты была такая симпатяшка, ну просто... А как коллеги-то на тебя реагировали - как и рассчитывала? Не перегнула ли ты палку? Ну-ка, доложись.
   - Докладываться я буду Эн-Вэ, когда приеду, - отвечаю я надменно и достаю сигарету. - Впрочем тебя, мальчик, как начинающего, могу про-консультировать - исключительно из дружеских побуждений. Данный случай - минимум макияжа, минимум пафоса, - я закуриваю, - но в меру. Ну, в этот раз образ был более ярким в смысле тусклости, потому что кол-лектив бабский, а так же с учетом основного возраста. А вообще важно не переборщить, важно не насторожить и важно не оставить о себе воспоми-наний. Была - и нет. А может и не была. Красавицу, Жека, запомнят все, уродину или полное чмо, забитое, зашуганное, в старушечьей кофте не то, что хорошо запомнят, но могут и просто на работу не взять. А обычная ли-нялая кошка с небольшой авоськой комплексов - это ничего. И кто о ней вспомнит вскорости? Никто.
   - Умница, - говорит Женька, и совершенно не понятно, кого именно он хвалит. - Старый дядя Женя правильно тебя воспитал.
   - Ты тут совершенно не при чем, просто во мне хорошо развита спо-собность к адаптации и я умею не оставлять после себя никаких воспоми-наний. Я не могу сказать, что я очень умна или очень хитра, я просто хо-рошо умею притворяться, умею жить придуманной жизнью, становиться придуманным человеком - вот и все. Любовь к притворству заложена во мне с детства. Именно поэтому ты в свое время и заманил меня в свою но-ру, старый лис!
   Женька снова улыбается - на этот раз не без самодовольства. Он старше меня на четыре года и взрослее лет на пятнадцать. Внешность его, не вда-ваясь в подробности, можно описать двумя словами - симпатичный хам. Он среднего роста, его густые темные волосы коротко острижены, он но-сит короткую челку "перьями", что отнимает немало серьезности у его и без того несолидной физиономии, а в левом ухе - серебряное колечко. Он - отнюдь не стереотипный персонаж с каменным подбородком, который чуть что начинает сдвигать брови и играть желваками на мужественном лице. В той ситуации, где персонаж играл бы желваками, Женька может лишь безмятежно фыркнуть и отшутиться, а потом сделать какую-нибудь разумную гадость. И лицо у него не такое уж мужественное - в его внеш-ности больше сахара, чем соли, и кажется он просто лишь этаким симпа-тичным нахальным кретином. Но это если не приглядываться к его глазам. У Женьки глаза черта - хитрющие и умные.
   Именно он когда-то вместе со своим старым армейским приятелем Максимом и основал "Пандору". "Как ты помнишь, по древнегреческой мифологии Пандора была некой дамой, посланной Зевсом в наказание лю-дям, - пояснял он мне как-то невесело, - создание с лживой и хитрой ду-шой, несущее соблазны, несчастья и гибель. И ты, конечно, помнишь небе-зызвестный сосуд, который она открыла, и что из этого вышло. По сути, мы делаем то же самое - хитрим, лжем и открываем сосуды с информаци-ей, в каком-то смысле несущей гибель. Такая вот метафора".
   Самостоятельно "Пандора" смогла просуществовать лишь год, а потом Женьку и его коллег прижали, и им пришлось уйти под большого папу. Под кого именно - не знаю - никто из них не любит это обсуждать. Мак-сим, не пожелавший терять независимость, плюнул и ушел, закончил свой мединститут и подался в частную клинику. Женька же стиснул зубы и ос-тался. Но теперь он уже был подчиненным, теперь появился Эн-Вэ, по-ставлявший задания и отсчитывавший проценты, и "Пандора" стала лишь одной из нескольких контор подобного рода, разбросанных по всему быв-шему СССР. Вот в то время я и попала в нее.
   Мне было двадцать два, и я как раз собиралась официально покинуть крупный магазин видеотехники и бытовых товаров "Кристалл" в Энгельсе. В последнее время на "Кристалл" обрушились несчастья. Вначале в одном из отделов ни с того ни с сего вспыхнул пожар. В принципе, никакого ущерба он не принес, но переполох был большой. Потом почти следом за этим неожиданно прохудилась труба в служебном туалете. Пока все мы спешно спасали вещи и в магазине царил ремонтный кавардак, у хозяина магазина случился семейный скандал - жена вычислила одну из его моло-деньких любовниц и, будучи женщиной импульсивной, несдержанной и, к тому же, до крайности ревнивой, прикатила прямо в "Кристалл" и прямо там же устроила мужу великолепнейшую сцену. Пока хозяин выпроважи-вал ее и пытался усадить в машину, из его кабинета пропала тысяча долла-ров - часть денег, которые должны были срочно пойти кому-то в уплату за что-то. Потом вдруг нагрянула налоговая проверка, долго что-то искала и, ничего не найдя, удалилась, успев изрядно всем потрепать нервы. Все это произошло почти одновременно, хозяин разрывался на части, рвал и метал и тряс сотрудников, но не то чтобы неактивно, а словно бы для проформы. Никакой милиции в "Кристалле" не появилось ни разу, но стали часто присутствовать серьезные мальчики с маленькими острыми глазами, от взгляда которых было очень неуютно. На меня внимания обращали не больше, чем на остальных, иногда даже и меньше - маленькая, в усмерть перепуганная, глуповатая девочка была малоинтересна.
   Уходить я собиралась не сразу - нужно было немного выждать. И когда я уже почти чувствовала себя в безопасности, как-то вечером на улице ме-ня остановил молодой охранник Женька, пришедший в "Кристалл" почти одновременно со мной и до сих пор почти со мной не общавшийся. Он от-вел меня в сторону и ударил сразу же:
   - С женой получилось веселее всего, но брать деньги у таких людей глупо, дитя мое. Хорошо хоть хватило ума брать не все, но все равно глу-по. Глупо и опасно. Красть нужно не деньги - красть нужно другое - то, что менее заметно, но более ценно.
   Я заявила, что совершенно не понимаю, о чем он говорит и чего от меня хочет.
   - Я хочу, чтобы ты работала у меня, - сообщил мне Женька так просто, словно предлагал сигарету. - Дилетант ты, конечно, страшный, но задатки у тебя есть - немного развить, и получится то, что нужно. Мне надоели кретины, которых подсовывает мне Эн-Вэ, а ты вполне подходишь. Ну, что скажешь? Думай быстрей, времени у тебя мало. Мне нужен быстрый и четкий ответ.
   Я снова сказала, что совершенно его не понимаю, чтобы он отстал от меня, а то я позову на помощь. В свете фонаря он должен быть прекрасно видеть, как искренне расстроенно и возмущенно дрожат мои губы.
   - Ладно, хватит ваньку валять - не понимаю, не знаю! - сказал "охран-ник", начиная раздражаться. - Ты поедешь со мной - хочешь ты того или нет, Викторита Кудрявцева, семьдесят шестого года рождения, пятый род-дом города Волжанска, филолог экстерн, курс журналистики, полкурса психологии, волосы изначально каштанового цвета, на правой щиколотке длинный шрам... так, что у нас еще... секретарша ЧП "Орион" в Красно-слободске... стоп! Куда?! Я еще не закончил! - он проворно поймал меня за руку, когда у меня неожиданно сдали нервы и я попыталась улизнуть. - Взрослый человек и ни грамма вежливости! Никогда не одобрял ухода по-английски. Далее: уборщица в саратовском диско-баре "Ива". Один из ад-министраторов симпатичного псевдокитайского ресторана "Золотая доли-на" в Камышине - а вот там ты сработала грязно, очень грязно и кое-кто жаждет с тобой по этому поводу встретиться. Но это легко уладить. Ну, как? Хочешь сигаретку?
   - Даром топчешься, - ответила я, но сигаретку взяла и прикурила. - Ты меня явно с кем-то перепутал. Я в жизни не была в Камышине, не знаю никакого "Ориона" и уж подавно...
   - Знаешь, подруга, а ты начинаешь меня утомлять, - сообщил мой собе-седник с явным сожалением, а потом придвинулся вплотную, и на меня пахнуло слабым ароматом клубники. - Или ты соглашаешься, или я при-митивно сливаю тебя всем этим злым дядькам. А они тебя найдут везде. Ты, конечно, догадываешься, что могут сделать злые дядьки с такой ма-ленькой зарвавшейся девочкой? Далеко ходить не будем - начнем прямо с "Кристалла" и прямо же сейчас я назову тебе не меньше пятнадцати при-чин, по которым мне там мгновенно поверят. Мою работу ты все равно уже завалила, так что...
   Когда он дошел до третьей причины, я сказала, что согласна и швырну-ла в него его же сигаретой.
   - Вот и умница, - добродушно отозвался Женька, небрежно увернув-шись. - Сейчас ты пойдешь со мной. О "Кристалле" не беспокойся - на-сколько могу судить, вычислил тебя только я, но я-то на таких, как ты, на-таскан, так что не бери к сердцу. Повторяю, сейчас ты пойдешь со мной. Ну, а деньги, конечно, придется вернуть. Ничего, не расстраивайся, Витек, - он усмехнулся. - Кто тащит деньги - похищает тлен, иное - незапятнан-ное имя - как шутил шекспировский Яго. Отныне ты будешь заниматься более нужным делом. Пойдем, дитя. И добро пожаловать!
   Так я попала в "Пандору" - более того, снова оказалась в Волжанске, из которого сбежала когда-то. Вначале я собиралась было снова сбежать, но потом присмотрелась, оценила и прижилась. Мне даже начало нравиться в ней, хотя неприятные и постыдные воспоминания о вербовке присохли к памяти навсегда, и первое время я ссорилась с Женькой постоянно. Мне, человеку мирному и даже где-то пацифисту, хотелось его убить. Я думала, что буду ненавидеть его до конца своих дней. А спустя три месяца я пере-ехала к нему на постоянное жительство. Вот так.
   Нас, пандорийцев, сложно назвать серьезными шпионами - мы, скорее, мелкие пакостники. Как муравьи-разбойники проникают в чужой тщатель-но выстроенный муравейник, так мы в качестве хороших и безобидных ра-ботников проникаем в чужие фирмы, магазины, рестораны и телецентры и скрупулезно собираем информацию - от бухгалтерии до тщательнейшего психологического портрета коллектива - в зависимости от пожеланий кли-ента. А их цели в основном незатейливы - либо перекупить, либо сильно подточить, либо просто уничтожить, но мирно, бескровно, без криминала. Люди к нам обращаются самые разные - пару раз были даже жаждавшие справедливости обкраденные изобретатели, не прислушавшиеся к правилу: "Не изобретайте да не запатентованы будете!" Нас швыряет по всей стра-не и в Волжанске мы живем от силы полтора-два месяца в году, наша жизнь сумбурна и опасна, мы несемся по ней, словно по бурной реке меж-ду камнями и никогда не знаем, что будет с нами завтра, мы прячемся в искусственных личностях, мы лжем и хитрим, мы воры и сволочи, но уже за несколько лет одной жизни мы видели и прочувствовали столько, что хватит на много десятков жизней. Не могу сказать, что мне очень нравится то, что я делаю, но мне доставляет удовольствие то, как я это делаю.
   - Ты все свои штучки успел вытащить из телефонов? - тихо спрашиваю я, оглядываясь, и Женька презрительно фыркает.
   - Нет, оставил пару на память! Господи, - он смеется, - помнишь, как я сунулся в телефон одной безобидной фирмочки, чтобы поставить свою цацку, а там уже стоит одна - государственная. Ох, и мотали же мы тогда из этой фирмочки!
   Он вытаскивает из кармана пластинку клубничной жвачки, сует ее в рот и, жуя, говорит:
   - Все, сегодня больше ни слова о работе. Обсуждать, что и как, будем уже в родных стенах. Отчитаемся перед старым сморчком Эн-Вэ и займем-ся друг другом и нашим отпуском. И пусть только этот трухлявый гриб попробует тут же заслать нас на дело!.. Я лично утоплю его в раковине. Слушай, - он неодобрительно косится на мою сигарету, - когда ты бросишь свою отвратительную привычку?
   - Моя привычка не менее отвратительна, чем твоя. Пережевывая жвач-ку, ты мало того, что портишь зубы, но и заставляешь свой желудок посто-янно вырабатывать желудочный сок, в который нечего бросить. А это - прямая дорога к гастритам и язве. Вот так-то, Зеня!
   - Будь добра, не дыми на меня - ты мешаешь мне постоянно вырабаты-вать желудочный сок, - Женька слегка по-детски насупливается - он тер-петь не мог, когда я шутки ради начинала коверкать его имя, называть Же-кой, Женюрой или еще хуже - Джонни. - Лучше пошли укусим чего-нибудь - я голоден, как сто собак! Хочу штук десять хороших отбивных, много-много вареной картошки и пива!
   Я выбрасываю сигарету в окно, приподнимаюсь на цыпочки и стряхи-ваю снежинки с его волос. Он послушно наклоняет голову.
   - Как ты думаешь - у них есть охотничьи колбаски?
   - Витка, ты уже всех достала своими охотничьими колбасками! Тебя скоро можно будет вычислять по охотничьим колбаскам, как белку по оре-ховой скорлупе. Пошли, дитя, насладимся взаимным обществом за хоро-шим ужином, пока не появился этот экзистенциалист Артефакт, не нака-чался коньяком и не погрузил нас в пучины мировой скорби.
   Охотничьих колбасок в меню вагона-ресторана нет, и я ем сосиски с майонезом, запивая их персиковым соком. Но мне все равно - в хорошей компании и сосиски едятся весело. Я давно не видела Женьку вот так, сво-бодно, без притворства. Мы сидим одни - сидим долго и успеваем всласть наговориться, прежде чем к нам подходит, наконец, Артефакт. Артефакту двадцать четыре года, он высок, невероятно худ и обладает большим уве-систым носом, похожим на клюв тупика1. Артефакт - гений техники и в трезвом виде удивительно самодостаточный человек, этакая вещь-в-себе, не нуждающаяся ни в общении, ни в друзьях, ни в женщинах, ни в развле-чениях. Ему вполне хватает самого себя. Но когда он хорошо выпьет, то срочно начинает нуждаться в собеседниках, которым втолковывает свои соображения о тщетности всего сущего. А после каждого дела он пьет очень хорошо. Сейчас тонкие губы Артефакта раздвинуты в вялой улыбке, такой неопределенной и странной, словно он позабыл ее там несколько не-дель назад.
   - У-у, - говорю я, - прибыла тяжелая артиллерия. Садись-ка рядом со мной, Женька - встретим достойно этого монстра, когда он опять начнет просеивать наше человеческое существование через сито тоски и безыс-ходности. И ешь быстрей, пока он чего-нибудь не заказал. Он извращенец. Я сама видела, как он бросал сыр в красный борщ и мазал кусок яблока минтаевой икрой.
   Артефакт присаживается за наш стол с неизменной бутылкой "Москов-ского", приглаживает длинные маслянистые волосы, молча наливает конь-як в три рюмки, молча берет свою, то же самое делаем и мы. Рюмки со-прикасаются в полном молчании - соприкасаются тихо, шепотом. Таков обычай - не спугнуть удачу, которая, вроде бы, и на этот раз шла рядом с нами от начала и до конца. Удача - девочка трепетная, нервная. И бурно радоваться не стоит - услышат боги, а боги бывают завистливы - уведут девочку, запретят приходить. А так - вроде бы порадовались и в то же время никто не услышал. Это просто обычай. Не знаю точно, как другие, а я не суеверна, хоть над моей кроватью и висит деревянная голова гвиней-ского демона против плохих снов. Не то чтобы я верю в это, просто мне нравится сам этот факт и нравится упрямый демон, который загадочно и жутковато разевает толстогубый рот в беззвучном вопле, пытаясь распу-гать мои плохие сны. А плохих снов после ужаса далекого детства мне хватает до сих пор.
   Вначале разговор наш вполне обычен и спокоен. Женька продолжает веселиться, вспоминая почти законченное дело, я рассказываю несколько историй, которых пришлось наблюдать по ходу работы, Артефакт молчит, что лучше всего. Но с течением времени количество выпитого им коньяка неумолимо возрастает, в его мозгах начинается паводок, лед самодоста-точности взламывается, и он начинает толковать нам о том, как все плохо в этом мире и как гнусно устроено наше общество.
   - Тебе, Петро, жениться надо, - замечает Женька в перерыве между рюмками. - Детей завести.
   - Я не убийца своим детям! - ворчит Артефакт, слегка покачивает голо-вой и аккуратно заглаживает волосы за уши, словно первоклассница перед зеркалом.
   - В каком смысле? - спрашиваю я, рассеянно оглядывая вагон-ресторан. Он уже начал пустеть. За одним из столиков сидит в одиночестве довольно крупный мужчина заграничного вида и то и дело поглядывает на нас с лю-бопытством. Перед ним стоит почти пустая бутылка сухого вина.
   - А в таком. Ну будут у меня дети и что? Будут так же бухать и воро-вать, как и я.
   - Зависит от того, как ты их воспитаешь, - осторожно говорит Женька. Ему явно не хочется продолжать этот разговор.
   - Совершенно не зависит, потому что жизнь нам диктуют не родители и не мы сами, а гнилое общество, в котором мы живем. А что можно ждать от такого общества?! Кому можно выжить в стране, где в цене лишь ворю-ги и торгаши, где честность равносильна глупости, а интеллектуальный труд ценится ниже дворницкого?! Ведь если так подумать - разве мы воры по призванию?! Нет, по обстоятельствам, по воле общества нашего, мать его за ноги! Да дай ты мне работу по специальности с нормальной оплатой - разве ж я бы...
   - Тише, товарищи, кругом немцы, - бормочу я недовольно - Артефакт уже расходится, и в пустеющем вагоне-ресторане его голос слышится дос-таточно отчетливо. Техник затихает, поднимает рюмку с коньяком и начи-нает разглядывать меня сквозь коричневатую жидкость. Наверное, то, что он видит, ему не нравится, потому что Артефакт кривится и произносит устало:
   - А вообще ни в чем нет смысла. Во мне нет. В вас нет. Ничего переде-лать невозможно, все останется по-прежнему, всем друг на друга напле-вать, воровство - образ жизни и вообще - все мы только чей-то дурной сон, чья-то наркотическая иллюзия. Поскорей бы он уже пришел в себя, чтобы все это закончилось, - он небрежно швыряет коньяк в рот и с шумом выпускает воздух сквозь сжатые зубы. - Вообще, всем нам нужно умереть, чтобы понять, как нужно жить. Так и не иначе. Все бесполезно.
   - И делать что-то нет смысла - да? - интересуюсь я без особого энтузи-азма. Разговор этот заводится уже не в первый раз, и почти все, что скажет Артефакт, я знаю наизусть. - Лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа. И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем, ибо все - суета и томление духа - кажется, так выражался небезызвестный Екклесиаст? Тебя послу-шать, так каждый человек должен прожить всю жизнь на отдельной плане-те без общества и соблазнов, ничего не делая, потому что в этом все равно нет смысла. А вообще, смею тебя заверить - даже живи ты в идеальном обществе с правильными законами и честно - ты все равно будешь недо-волен. Такова суть твоей натуры - стремление к неустроенности. Если во-круг будет идеальный порядок - ты найдешь неустроенность в порядке.
   - Жек, че это она имеет в виду? - спрашивает Артефакт и разливает по рюмкам остатки коньяка. Женька глубокомысленно пожимает плечами.
   - Думаю, она хочет сказать, что ты ее достал. А вообще, Петька, ты со своими рассуждениями чертовски похож на кошку, которая крутится на месте, пытаясь поймать собственный хвост. Смыслы, цели, задачи... Лю-бой человек прежде всего живет для того и так, чтобы быть счастливым - вот единственная цель, смысл и задача - живет он в Париже, в Аддис-Абебе или где-нибудь в Голышманово. Просто каждый идет к этой цели по своей дороге. А что касается всех тех страхов, о которых ты плачешься, так есть несколько вещей и пострашнее, - он выпивает свою порцию, при-чмокивает губами и крутит головой. - Нет, все-таки это ужасно - коньяк после пива...
   - Что может быть страшнее? - интересуется задетый за живое мегапес-симист.
   - Страшнее? Например, когда ты увидишь, что твой ребенок умирает.
   - Так я ведь...
   - Когда тебя продаст лучший друг, - Женька наклоняется ближе к нему.
   - Так у меня ведь...
   - Когда поймешь, что все, что казалось тебе истинно правильным - твои мысли, твои поступки - все это бредово, напрасно, бессмысленно и бесче-ловечно - и поймешь это за секунду до смерти. Ну, и еще много чего.
   Минуту Артефакт внимательно изучает сначала Женьку, потом меня, а затем делает вывод.
   - Короче, вы меня совершенно не понимаете.
   - А как же, - тут же отвечает Женька. - Если б все друг друга понимали, представляешь, какая была бы тишина на земле. Коли ты собираешься брать еще бутылку этой отравы, закажи заодно и кофе для меня, а для нее еще сока - ребенку не хватает витаминов. И сам бы употребил заодно. Из-быток философии случается обычно от недостатка витаминов.
   Я думаю, что неплохо бы было уже пойти спать, хотя особой усталости не чувствую. Но спустя несколько минут заграничный человек за соседним столом неожиданно начинает проситься к нам, выговаривая русские слова с сильным мяукающим акцентом. Это крупный мужчина лет сорока, боль-шеротый, с жестким квадратным надменным подбородком, и он уже не-плохо выпил. Мы принимаем его из чистого любопытства - никогда не знаешь, для чего пригодится то или иное знакомство, хотя, с другой сторо-ны, иногда оно может и напортить. Но, судя по поблескивающим глазам Женьки и по состоянию человека, скоро гость выпьет столько, что завтра вряд ли сможет нас вспомнить.
   Заграничный гость оказывается неким Дэниелом Гудхедом откуда-то из штата Нью-Йорк, направляющимся, как становится известно чуть позже, в Волжанск утрясать какие-то вопросы с поставкой рыбы и рыбных продук-тов для одной фирмы. Артефакта заграничный Дэниел мало волнует, но на нас Женькой американец неожиданно действует как воробей с подбитым крылом на голодных кошек. Не то чтобы мы были националистами, а я даже лично знала несколько вполне нормальных штатовских людей. Но в лице Гудхеда перед нами та самая Америка, которая, что называется, сидит на планете ноги на стол, полагающая себя неким высшим божеством, обя-занным управлять и поучать других, а в случае чего и наказывать - без нее и дождь не смеет пойти. Его речь, несмотря на слегка заплетающийся язык, надменно-снисходительна, русским языком он владеет неплохо, но небрежно, словно одолженной у невзыскательного соседа лопатой. Внача-ле мы ведем с ним вполне мирную беседу, и Гудхед ухмыляется и пьет ви-но - сперва немного застенчиво, но потом, умело подтолкнутый Женькой, начинает хлестать его как воду. Женька делает то же самое, но Женька - это отнюдь не Дэниел Гудхед. Вскоре они начинают препираться на раз-ные темы, причем американец отчего-то усиленно наседает на итальянцев, жалуется, что проклятые макаронники заполонили все побережье и лезут в правительство - мало того, что всюду черномазые, так теперь еще и эти со своими дурацкими традициями, и честным, чистокровным американским людям скоро вообще места в Штатах не останется... скоро, мол, уже и Америку переименуют в какую-нибудь Сицилику или того хуже и в таком же духе. Он, Гудхед, конечно не расист, но каждый должен знать свое ме-сто.
   - А нынешнее название страны вас устраивает? - вкрадчиво спрашиваю я, и Женька ухмыляется в свою рюмку, поняв, куда я клоню. Гудхед смот-рит на меня непонимающе - что за вопрос - конечно же. Тогда Женька и говорит этак небрежно, словно, по выражению О.Генри, ковбой, зааркани-вающий однолетку:
   - А Америго Веспуччи был, между прочим, флорентинец.
   - А Флоренция ведь, кажется, в Италии? - противно подпеваю я. Гудхед багровеет и начинает что-то сердито бормотать. Тут бы нам откланяться и уйти по скромному, но Женьку уже понесло.
   - Традиции, - шипит он, - чужие традиции... вы бы со своими вначале разобрались! Кто вы как нация вообще - сборняк, не более того, а как вы любите другим рассказывать про то, какими они должны быть. Чего там ходить далеко - взять хотя бы ваши фильмы. Вы же, снимая про других, даже не утруждаете себя изучением истории и культуры страны, про кото-рую вы их снимаете! Как режиссер и автор сценария скажут, такова и бу-дет история и культура - лишь бы было красочно, зрелищно да массово. Вот про нас фильмы - что не посмотришь, так постоянно - раз русские, значит все сплошь и рядом КГБшники и либо все в валенках и постоянно идет снег, либо все с балалайками, в бане и нет туалетной бумаги. Вот раз-ве что прогресс большой, да? - если раньше мы были ну полными злобны-ми идиотами, то сейчас мы представляемся этакими симпатичными jelly-fish кретинами, которые даже знают, как пользоваться компьютерами! Почему это у вас взрослый русский мужик, увидев где-то там в степи зи-мой кусок льда, бросается и начинает его пожирать, утверждая что это лучшее лакомство в мире. И в водку лед у нас не бросают - это ваша иди-отская привычка! И неужели во всей Америке невозможно найти для ролей русских людей русскоязычных актеров, если уж вам так нужна в фильме русская речь, - ради бога?! И уж совершенно ни к чему приписывать нам такое же полное отсутствие логики, каким богаты ваши чисто американ-ские герои... Вот уж верно описывал Гарри Гаррисон съемки типично американского фильма: "Вы берете вашего викинга и называете его Бенни или Карло, или другим хорошим скандинавским именем" - и вперед, сни-мать сагу о викингах! Сэ нон э вэро, э бэн тровато!
   На секунду он замолкает, чтобы глотнуть из рюмки, и мы с Артефактом пользуемся этим, чтобы утащить Женьку из вагона-ресторана, оставив со-вершенно ошарашенного Дэниэла Гудхеда в одиночестве сидеть за столи-ком.
   - Пустите, - сердито говорит Женька через два вагона, - я еще не так уж пьян. Простите, люди, просто не удержался, ну, бывает. В конце концов, что я сказал неправильно?! Да как этот бройлер... нет, ну я-то знал нор-мальных парней из Штатов, но этот...
   - Ну, сказал, ну и что? - меланхолично замечает Артефакт. - Ну, вы-слушал он. А какой в этом смысл? Он, небось, и половины не понял, да даже если б и понял... Все, пока, пошел я спать!
   Он удаляется, оставляя нас наедине. Женька хмуро смотрит в окно, по-сле чего набрасывается и на меня.
   - А ты-то, кстати, как себя вела, пока меня рядом не было в твоем "Сар-гане", а? Смотри у меня!
   Он неожиданно хватает меня и ловко проворачивает в узком коридоре несколько па танго, напевая вполголоса:
   - И одною пулей он убил обоих и бродил по берегу в тоске!
   Женька профессионально отклоняет меня на согнутую руку так, что мои волосы почти касаются пола, но я не боюсь, что он меня уронит. Дол-гое время он серьезно занимался бальными танцами и иногда вдруг начи-нает усиленно меня учить, хотя я, надо сказать, в этом отношении ученица довольно бестолковая. Школа бальных танцев, обычная средняя школа да окружающий мир - этим исчерпывается его образование - заканчивать ка-кие-то высшие заведения ему как-то не пришлось. Но Женька прочитал уйму книг, и если я и не всегда смотрю ему в рот, то только потому, что это невежливо.
   Какая-то толстая тетка, идя по коридору от туалета с полотенцем, зуб-ной щеткой и тюбиком пасты, обзывает нас "пьяными идиотами".
   - Невозможно работать! - говорит Женька и делает вид, что роняет ме-ня, и я взвизгиваю. - Насчет идиотов не знаю, мадам, ибо только идиот будет утверждать, что он не идиот, но насчет "пьяные" вы совершенно правы. Мы пьяны, мадам, пьяны жизнью!
   "Мадам" протискивается мимо нас с удивленной руганью, и он качает головой, потом целомудренно чмокает меня в лоб.
   - Иди спать, дитя. Нас, эстетов, нигде не понимают. Давай, у тебя еще целые сутки. Если что - ты помнишь, где я. Спокойной... - он смотрит на часы, - спокойного утра.
   Женька уходит, а я отправляюсь к себе в купе, на ощупь расстилаю по-стель, на ощупь переодеваюсь и залезаю на верхнюю полку. Под ритмич-ное покачивание и перестук колес я засыпаю быстро и сплю спокойно, ус-певая напоследок подумать о том, о чем рассуждали Женька с Артефактом. Любой человек живет так и для того, чтобы быть счастливым.
   Счастье? Это понятно. Счастье - это когда уже не нужно бояться, что тебя могут раскрыть. Вот и сейчас - счастье.
   Какое-то, Витек, дурацкое у тебя счастье.
  
  * * *
  
   Послеобеденный Волжанск встречает нас легким морозцем, и щеки лег-ко пощипывает, словно город, недовольный нашим долгим отсутствием, журит блудных детей. Стоя на перроне, я умиленно оглядываюсь - огром-ные тополя, тянущие ветви к низкому безоблачному небу, длинное призе-мистое здание вокзала, которое не так давно осовременили, добавили ог-ромные стеклянные двери, полностью переделали фасад, заменили над-пись и табло, насадили елочек, сделали фонтанчик, над чередой скамеек навели блестящие сине-белые навесы, и здание, выскобленное, блестит и, кажется, теперь-то уж приближено к стандарту европейских вокзалов, но отчего-то оно похоже на чопорную даму века восемнадцатого, неожиданно наряженную в полупрозрачный лифчик и мини-юбку. Хорошо, не тронули старые часы, только слегка подчистили, и на их округлые бока по-прежнему опираются копытами два вставших на дыбы откормленных бронзовых коня, которые посылают друг другу свирепые взгляды. Вон широченная лестница с сонными львами, вон вокзальный рынок, откуда тянет дымом и копченой рыбой, и уже видно, как вдалеке ползет трамвай, а вблизи - поезда и люди, люди, люди... И над всем этим истошное свар-ливое карканье огромных вороньих стай, и услышав его, я окончательно осознаю, что я снова в Волжанске - старом городе рыбы, арбузов и ворон.
   Выпрыгнувший из вагона Женька с двумя сумками, смотрит на меня одобрительно и как-то умиротворенно, потому что я уже снова выгляжу как надо - на лице больше нет ни тускловатого призрачного макияжа, ни очков, мешковатое синее пальто сменилось длинным строгим черным, у сапог появились каблуки и волосы больше не прилизаны. Так положено - в Волжанске я должна появляться уже Витой. Мне остается только вернуть цвет высветленным бровям и добавить немного яркости пепельным воло-сам, и я окончательно начну соответствовать самой себе. Правда, вначале придется поехать в "Пандору" и сдать отчет, над которым я утром еще не-много поработала.
   - Где этот старый пропойца?! - ворчит Женька и крутит головой, вы-сматривая запаздывающего Артефакта. - Или для него нет смысла в том, что поезд прибыл на конечную? Постой здесь, Вита, а я пройду вперед, гляну.
   Он уходит, а я, не найдя Артефакта среди толпящихся на перроне, заку-риваю и снова начинаю глазеть по сторонам, притаптывая каблуками гряз-ный снег. Волги с вокзала, конечно же, не видно. Сейчас она спит, зако-ванная в лед, и где-то там, на ней сидят рыбаки, согнувшись, над лунками, которые провертели в ее холодной застывшей спине. Зимняя Волга с дав-них пор нравится мне куда как больше Волги летней, когда она на пике жизни и неспешно катит мимо свои желтоватые мутные воды, из которых кто-то может внимательно наблюдать за тобой...
   Задумавшись, я делаю шаг в сторону и налетаю на какого-то прохожего, который зло отталкивает меня назад, да так, что я чуть не падаю прямо в грязь.
   - Куда ты прешь, коза?! Глаза потеряла?! - раздается рядом резкий ок-рик. Я взмахиваю руками, пытаясь удержать равновесие на скользком пер-роне, и меня больно хватают за локоть и вздергивают в прежнее устойчи-вое вертикальное положение. Закусив губу, я поворачиваюсь, но вижу уже только спины троих удаляющихся мужчин - всех как на подбор крепких, внушительных и почти одинаково одетых. Все же я точно знаю, кто меня оттолкнул, обругал и удержал - успела заметить боковым зрением. Это че-ловек, который идет с краю, ближе к рельсам, в черных брюках и короткой коричневой дубленке, и я оскорбленно взвизгиваю ему в затылок:
   - За собой следи, шифоньер!
   Конечно, я сама виновата, но все же то же самое можно было проделать и более вежливо, без грубости, а грубости по отношению к себе в настоя-щей жизни я не терплю. Человек оборачивается и оглядывает меня с пре-зрительным удивлением селекционера, обнаружившего на своей опытной делянке занятный сорняк. У него широкое, типично славянское лицо, а темные волосы гладко зачесаны назад, что придает лицу массивности и надменности... и есть что-то еще... что-то темное, холодное, далекое, словно дно глубочайшего колодца, и от этого как-то не по себе "Шифонь-ер" кривит губы, вытаскивает изо рта сигарету, причем на его указатель-ном пальце взблескивает какой-то странный перстень, сплевывает и гово-рит своим спутникам, указывая на меня сигаретой:
   - Видали?! Кусается!
   Его спутники, кожаные, и, в отличие от него, подстриженные почти до упора, с готовностью начинают ржать - смехом это нельзя назвать при всем желании, да простят меня лошади. Один из них манит меня толстым указательным пальцем и говорит:
   - Кис-кис-кис-кис! У-ти, кися! Шурши сюда, колбаску дам!
   Но третий, уже потеряв к стычке всякий интерес, отворачивается и ухо-дит, и отчего-то это злит меня больше всего и в то же время злость разбав-лена некоторым облегчением.
   Кто мы, люди, для таких ублюдков? Тени да пыль...
   - Витка! - меня дергают за руку, и я оборачиваюсь. Это Женька - уже без сумок, и в его лице какая-то странность, которую я не сразу понимаю. Не выпуская моей руки, он тянет меня за собой, заставляя быстро идти прочь, и когда он снова начинает говорить, я понимаю, что это за стран-ность - легкий испуг смешанный с какой-то ошеломленностью.
   - Ты что, с ума сошла?! Невозможно тебя одну оставить! Нашла с кем связаться!
   - А что такое? - искренне удивляюсь я и оборачиваюсь. Троица уже ос-тановилась и теперь мрачно возвышается за спиной какого-то серьезного среброволосого человека в дорогом пальто, который разговаривает на пер-роне с толстячком, похожим на огрызок сардельки. Вокруг них толчется еще несколько молодых людей, настойчиво оттирая прохожих в стороны и нервно стреляя глазами по сторонам. - Кто сей надменный мэн?
   Женька тоже оборачивается и смотрит на живописную группу, но тут же снова уводит взгляд вперед - так быстро, что это движение почти неза-метно со стороны.
   - Так это ж Баскаков!
   - Да Баскакова я знаю! - отмахиваюсь недовольно. Вот уж действитель-но - кто в Волжанске не знает Баскакова - даже такой далекий от местной городской жизни человек как я. Баскаков, бывший крупный партработник, ныне один из самых известных, богатых и уважаемых предпринимателей Волжанска, спонсировавший не один городской праздник, не один приезд крупной эстрадной звезды, благотворящий всех и вся, и в ближайшем бу-дущем его прочат в губернаторы области. И волжанский народец, так и не привыкнув, всегда оглядывается, когда по улице с величавой неторопливо-стью катит его роскошный, в великолепном состоянии, черный "роллс-ройс" - "фантом-VI" семьдесят восьмого года. По сути же, Баскаков - личность крайне непрозрачная, я бы сказала, с душком и не одним десят-ком скелетов в шкафу, и кое-кто поговаривает, что нынешний мэр Вол-жанска Сотников, заступивший взамен не так давно скончавшегося Алек-сандрова, - не более чем вывеска, и фактически городом управляет Баска-ков. Этим моя информация о нем исчерпывается... ну, разве еще то, что среди его многочисленных помощников или, грубо говоря, обыкновенных бандитов-шавок, мой старый однодворник Кутузов - в миру Михаил Леба-нидзе, что, впрочем, к делу не относится. - Я говорю о том вот зализанном придурке с перстнем. Ты его случайно не знаешь?
   - На которого ты налетела? Это Схимник, - отвечает Женька, уже не оборачиваясь. - И вот что, дитя, в следующий раз если столкнешься с этим мужиком, если даже он тебя под поезд сбросит - то, что от тебя останется, должно тихо вылезти и идти себе домой, не говоря ни слова, поняла?
   - Нет, не поняла, дополни. Ну, схимник... давно, кстати? На монаха не похож.
   - Да не монах он! - Женька фыркает. Моей руки он не выпускает. - Схимник - это прозвище.
   - Хранитель баскаковского тела?
   - Ну... он что-то вроде начальника охраны... или заместителя... - Женька останавливается и кладет руки мне на плечи и понижает голос до шепота. - А вообще он - псих и убийца, и если еще ты где-нибудь эту ро-жу завидишь - обходи десятой дорогой и рта не раскрывай. Оскорбит - сдержись, притворись! Представь, что ты на работе.
   - Ты-то откуда знаешь? - недоверчиво спрашиваю я. - Он что - по объ-явлениям работает? Бюро добрых услуг? Лично поведал за кружечкой пива о последней халтуре?!
   - Смешно, да, смешно... Человек надежный рассказал. И дальше не хи-хикай, дитя, правда это. Мало кто знает об этом, но правда. Может он и на подозрении где, только вряд ли, да и дальше этого дело не пойдет. Баска-ковского человека никто сажать не будет, пока Баскаков сам того не захо-чет.
   - Боже мой, Женюра, да ты и вправду испугался! - изумляюсь я. - Да ладно, ладно, больше такого не повторится, обещаю. Просто подобные от-морозки уже достали! Перестань, ничего он мне не сделает - что ж он, со-всем дурак - за такую бытовуху цепляться, коли по серьезному работает?
   Я тепло улыбаюсь, тронутая Женькиной заботой - испугался-то он за меня, а это, конечно, приятно. Я протягиваю руку и глажу его по щеке и он, слегка прищурившись, трется о ладонь, словно старый ленивый кот. Щека у него колючая.
   - Не надо, - смеется он, - не надо выставлять перед старым лисом его же собственные ловушки, это, в конце концов, нечестно. Господи, посмот-ришь - такое милое, очаровательное дите... Ладно, забыли про монаха - едем к нашим, бросим взгляд на этих гнусных индивидуумов!
   В знак согласия я целую его в нос и мы в обнимку идем туда, где ждет нас с сумками мрачный, вновь совершенно самодостаточный и слегка за-индевевший Артефакт. На ходу я, не выдержав, оборачиваюсь - один раз. Баскаков со своей свитой стоит на том же месте, и Схимник так же невоз-мутимо возвышается за его спиной, но отсюда мне уже не видно, куда он смотрит. Я вспоминаю странное неуютное ощущение темного холода, на-крывшее меня на секунду. Убийца? Возможно. Если уж по теории Ломбро-зо1, так на все двести процентов. Может, над этим и стоило бы задуматься, но вскоре происшествие превращается всего лишь в незначительный во-кзальный эпизод, который на подъезде к "Пандоре" и вовсе исчезает где-то в памяти, заслоненный более важными вещами.
   "Пандора" существует в Волжанске на вполне официальных правах и даже на вывеске ее честно написано: Пандора. Это небольшой магазинчик офисной техники, каких в Волжанске пруд пруди, - обычный стандартный магазинчик. "Пандора" уютно устроилась на первом этаже длинного серо-го дома по улице Савушкина, усаженной гигантскими, как и во всем Вол-жанске, тополями, и соседствует с медучилищем и магазином "Мелодия". Место неплохое, и "Пандора" нередко имеет прибыль не только с нашей шпионской деятельности. Единственное, что мне не нравится в ее распо-ложении, так это близость Коммунистической набережной, где я когда-то жила. Слава богу, в "Пандоре" я бываю не так уж часто.
   Отпустив машину, мы неторопливо идем к крыльцу магазина. Всем, кто хочет попасть в "Пандору", вначале приходится подняться по пяти сту-пенькам узкой и очень крутой лестницы со слегка пошатывающимися пе-рилами и юркнуть в дверной проем. Летом дверь открыта настежь, но в это время года ее придется открывать самому, и тогда приветливо звякнет подвешенное к потолку сооружение из колокольчиков и латунных дельфи-нов. Войдя, посетители оказываются в узком коридоре - белые блестящие стены заплетены искусственными лианами, среди которых примостились несколько китайских шелковых картин. Пройдя по коридору, посетители поворачивают направо и оказываются в большом помещении, где стоят столы, несколько компьютеров, витрины с комплектующими, сопутст-вующими товарами и мобильными телефонами, образцы офисной мебели - в общем, все, что обычно можно увидеть в подобных магазинчиках. Орг-техническую обстановку оживляют три пальмы трахикарпус в красивых кадках и большой аквариум, в котором среди пушистой зелени и компрес-сорных пузырьков с величественным и надменным видом плавают любим-цы и гордость пандорийцев - голубые дискусы. Ну и конечно, помимо все-го этого, в магазине присутствует оседлый персонал "Пандоры", а также те, кто сейчас не в командировке и зашел поболтать или по делу.
   Женька останавливается в дверном проеме так резко, что я стукаюсь носом о его спину, ставит сумку на пол и кричит, потрясая над головой сцепленными руками:
   - Хэй, пацаки!!! Всем встать и отдать честь! Почему не в намордниках?! Корнет, шампанского!!!
   - Босс приехал! - вопит Максим Пашков по прозвищу Мэд-Мэкс, то есть "Безумный Макс", и выскакивает из-за компьютера. Он и еще не-сколько человек - из старой гвардии тех времен, когда "Пандора" была су-веренной, и Женьку они по-прежнему воспринимают как босса, а Эн-Вэ в качестве начальника не признают даже как гипотезу, что, разумеется, не улучшает их отношений.
   В течение следующих десяти минут нас обнимают, трясут, расспраши-вают и всячески приветствуют, и в "Пандоре" царят визг, смех и возбуж-денные радостные голоса, словно в школе первого сентября перед линей-кой. Только двое человек остаются сидеть на своих местах. Это Николай Иванович Мачук, которому уже за сорок и поэтому он считает ниже своего достоинства принимать участие в подобных телячьих играх, но видеть он нас рад, и это заметно по его улыбке. Второй же, молодой и рыжий, сидит спиной и даже не думает поворачиваться. Нас с Женькой он терпеть не может. Он работает в "Пандоре" уже около года, и никто толком и не пом-нит, что его имя Олег Фомин, - с легкой руки Женьки, отличающегося редкой сердечностью и тактом, все зовут его Гришка Котошихин1, хотя от силы половина толком знает, кто это такой был - просто понравилось про-звище. Объяснить же его несложно - до своего прихода в "Пандору" Гришка, простите, Олег сменил не один десяток фирм, где не столько ра-ботал, сколько отчаянно стучал на всех и вся всем и вся, и из последней вышел с нелестным прозвищем "Ополосок", какое мы, люди интеллигент-ные, принять не могли. Не один раз Женька пытался от него избавиться, но это невозможно - Фомин - племянник Эн-Вэ.
   Когда приветственные крики стихают, помада с моих губ исчезает и не-равномерно распределяется по лицам встречающих, и пандорийцы осты-вают до такой степени, что с ними уже можно нормально общаться, Жень-ка плюхается на стул и говорит, отдуваясь:
   - Все, ребята, тихо, тихо, устали мы до черта! Все завтра, завтра - рес-торан завтра, а сейчас нужно делом заняться - я из машины Эн-Вэ уже по-звонил - сейчас прилетит, старый филин. Витек, выдай-ка работку Султа-ну.
   Я послушно отдаю пачку дискет черноволосому красавцу, который мгновенно подъезжает ко мне на своем вертящемся полукресле.
   - На, дарю безвозмездно - черная база, белая база и прочие глупости.
   - Сейчас открою, - сообщает Иван Заир-Бек, отталкивается ногой от стола Мачука и уезжает обратно. Ваньке двадцать лет, и во всем, что каса-ется компьютеров, он бог. Во всем, что касается женщин, тоже - у него никогда не бывает меньше пятнадцати любовниц одновременно, и уже не раз на арене маленькой "Пандоры" разыгрывались такие любовные бои, что страсти Антония и Клеопатры показались бы в сравнении просто лепе-том двух малышей в песочнице. Оскорбленные мужья пытаются изловить его постоянно, ибо Иван каждую красивую женщину в объятиях другого воспринимает как личное для себя оскорбление и по мере сил ситуацию исправляет. Иногда это сильно мешает его работе, и Женька уже не раз грозился сделать из Султана евнуха и отправить в подпевку Покровского собора.
   - А как наши малютки? - спрашиваю я, подхожу к аквариуму и сажусь рядом, и волнистое голубое с нежно-кофейным блюдце подплывает вплот-ную к стеклу и внимательно смотрит на меня большим выразительным глазом, чуть пошевеливая перистыми брюшными плавниками. Я легко стучу ногтем по стеклу, и подплывает второй дискус, и оба они надменно разглядывают меня, словно потревоженная королевская чета. - Как вы тут без меня жили? Эти лентяи вовремя вас кормили? А яичко они вам кроши-ли? А говядинку? Не заморозили они вас тут?
   - Заворковала! - насмешливо говорит Аня, подходя с другой стороны аквариума и наклоняясь, так что я вижу ее смуглое лицо сквозь воду, стек-ло и водоросли. - Что, забыла, как с ними здесь все носятся? Сами недое-дать будем, а они свое получат. Соскучилась? Вот и покорми, а то они ве-чером еще не ели. В холодильнике трубочник, а в кладовой дафния в бан-ке. Только дафний им Вовка утром давал.
   - Тогда лучше трубочника, - говорю я и внимательно разглядываю дно аквариума. - Как лимнофила разрослась... да и чистить пора уже.
   - Я уже звонил в зоомагазин - завтра придут, - ворчит Вовка оскорблен-но и хлопает пробкой от шампанского. - Явилась... думаешь, без тебя тут вообще жизнь останавливается? Давайте, девчонки, идите сюда, что вы прилипли к своим лещам?! Чем они вам так нравятся?
   - Тем, что не просят взаймы, - мгновенно отвечаю я, заговорщически улыбаясь Вовке. Каждый раз он не устает демонстрировать свое презрение к нам, доморощенным ихтиологам, хотя сам больше всех обожает диску-сов и даже разговаривает с ними, когда думает, что его никто не видит. - Султаша, друг мой, бог сети и повелитель жалких юзеров, скажи, была ли мне почта?
   - Да, пару раз, по-моему, послали тебя, так что иди вон к той машине, сверни Иваныча и залезь в свою папку - я все там аккуратненько сложил, - отвечает Султан, возясь с полученной информацией. - Слышь, Витек, а что, в этот раз с тобой много симпатичных девчонок работало?
   - Да штук двадцать примерно, - отвечаю я, усаживаясь за компьютер, и у Султана вырывается горестный вздох.
   - Эх, почему меня никуда не посылают?! Как мне уже местные надоели. Евгений Саныч, - кричит он Женьке, расставляющему на столе стаканы, - когда уже меня в командировку отправят? В Иваново пошлите!
   - Мал еще, - сурово ответствует Женька и уже пододвигает один из ста-канов под бутылку, которую наклоняет Вовка, но тут же придерживает бу-тылку и говорит не своим, чужим и жестким голосом: - Все, убирай в хо-лодильник, Вован, потом выпьем. Видишь, главный эцелоп приехал... на пепелаце пятой серии. Вот так-так... а мы даже не в мундирах.
   Я вытягиваю шею и смотрю в окно. Перед крыльцом "Пандоры" оста-новилась темно-синяя "БМВ", и Эн-Вэ, закрыв дверцу, как раз идет к ле-стнице. Мысленно пожелав ему свалиться с нее и сломать себе шею, я сно-ва перевожу взгляд на монитор, продолжая читать письмо от подружки из Екатеринбурга, владелицы крутого диско-бара. Через несколько секунд от входной двери доносится нежный мелодичный звон, а еще через несколько секунд Эн-Вэ останавливается посреди комнаты, хмыкает, потом усажива-ется на стул, с которого вскакивает Котошихин.
   На самом деле, никакой он, конечно, не Эн-Вэ, а Гунько Николай Сер-геевич. "Эн-Вэ" он прозван нами за неистовую любовь к гоголевским про-изведениям, которые цитирует кстати и некстати, потому и прозван не-брежно, инициалами, а не фамилией великого русского писателя. Эн-Вэ невысок и сдобен, он носит обувь с толстенной подошвой и высокими каб-луками, чтобы увеличивать рост, длинное расклешенное пальто, сшитое на заказ, и гоголевскую прическу, правда длинные гладкие волосы обрамляют совсем не гоголевскую лысину на макушке. Поэтому лысину Эн-Вэ тща-тельно закрывает волосяной нашлепкой, думая, что об этом никто не знает. Все население "Пандоры" давным-давно поняло, как использовать увлече-ние Эн-Вэ для своих нужд и, выбрав время, вызубрило несколько цитат - даже Вовка Рябинин, прозванный Черным Санитаром за постоянные жи-вописные рассказы о своей трехлетней работе в морге, Вовка, которого за-ставить читать русскую классику можно было только под пытками, - и тот пропотел над книжкой неделю и научился-таки оперировать нужными фразами. Теперь, если обстановка накаляется, пандорийцы начинают ловко перебрасываться цитатами, словно опытные теннисисты мячиком, при этом периодически "ошибочно" обращаясь к Эн-Вэ не "Николай Сергее-вич", а "Николай Васильевич" - и Эн-Вэ тает, как стеариновая свечка.
   Эн-Вэ кладет на стол, небрежно смахнув с него на пол какие-то бумаги, красивый черный дипломатик и говорит:
   - Ну, здравствуйте. Рад видеть вас живыми и здоровыми. Только опо-здали на два дня. Что ж такое? Али всхрапнули порядком?
   - Раньше нельзя было, - отвечаю я, неохотно отрываясь от письма. - Никак нельзя.
   - Вы, Кудрявцева, за всех не отвечайте - пусть каждый сам скажет, в чем дело. А то от вас только кураж и больше ничего, никакой работы.
   - Неправда! - возмущенно отзываюсь я, поворачиваюсь и болтаю в воз-духе ногами, слегка приподняв длинную юбку. - Я работала, как каторж-ная. Поглядите на белые ноги мои: они много ходили, не по коврам только, по песку горячему, по земле сырой, по колючему терновнику они ходили...
   - Все время употребляли... на... пользу государственную, - бурчит Ар-тефакт откуда-то из угла, и все смотрят на Эн-Вэ безмятежно, и постепен-но на его лице появляется некая эпилептическая гримаса - он улыбается.
   - Ладно, Кудрявцева, давайте займемся делом.
   Никогда и никого из нас, даже племянника, Эн-Вэ не называет по имени - только официально по фамилии, и свои визиты он любит превращать в нечто среднее между пионерской линейкой и производственной летучкой. Я, Женька и Макс всегда ведем себя во время этих визитов как хулигани-стые пятиклассники. Эн-Вэ редко делает нам замечания, но постоянно смотрит на нас с тоской искусной кружевницы, вынужденной вязать соба-чьи коврики. Верно, наша троица представляется ему компанией каких-то злобных гномов.
   Сейчас ему на стол складываются бумаги, кассеты, дискеты и прочее, что мы привезли с собой. Эн-Вэ внимательно все оглядывает, просматри-вает мои бумаги, отмечая:
   - Небрежно составлено, неаккуратно. Конечно, я понимаю - жизнь те-чет в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет... но ра-ботать следует качественно.
   - Так суть же в содержании, а не в виньетках. Тем более все равно пе-репечатают, - отзываюсь я, отворачиваясь и снова занимаясь недочитан-ным письмом. - А вообще, Николай Васильевич... ох, простите, Сергее-вич, хозяин завел обыкновение не отпускать свечей. Иногда что-нибудь хочется сделать, почитать или придет фантазия сочинить что-нибудь, - не могу: темно, темно.
   - Э-э, - бурчит Эн-Вэ уже почти добродушно, - конечно, работы мно-го... да и... привыкши жить в свете и вдруг очутиться в дороге: грязные трактиры...
   - Вот-вот, трактиры, мрак невежества, - подает голос Женька и мрачно мне подмигивает, потом отворачивается к окну. Эн-Вэ внимательно смот-рит на него и начинает складывать добычу в дипломатик.
   - Все это сейчас же проработают, а завтра к вечеру, Одинцов, заедешь за деньгами. А пока... вот вам, пара целковиков на чай, - он кладет на стол небольшой конверт. Женька встает, неторопливо подходит, сгребает кон-верт и подбрасывает его на ладони, потом скрещивает руки на груди и не-сколько раз мелко кланяется.
   - Покорнейше благодарю, сударь. Дай бог вам всякого здоровья! бед-ный человек, помогли ему.
   - Э-э, так, хорошо, - рассеянно говорит Эн-Вэ, доставая из дипломата прозрачную папку, - далее...так... Есть два заказа - Воронеж и Омск.
   Женька перестает паясничать, берет бумаги и усаживается на край офисного стола в форме нотного знака. Пользуясь перерывом я дочитываю письмо и собираюсь открыть следующее, обозначенное одной лишь бук-вой "В". Интересно, от кого это?
   - Не знаю, не знаю, - говорит в этот момент Женька, слезает со стола и подходит к своему компьютеру, - в Воронеже все просто, тут я сейчас по-смотрю, кто не на выезде, а вот в Омск девчонку надо посылать, а девчо-нок у нас мало... и девчонка нужна такая... - он неопределенно крутит в воздухе пальцами и задумчиво смотрит на Аньку, и та улыбается и томно выгибается в его сторону, выдвигая вперед грудь, и ее язык медленно про-езжает по верхней губе цвета "Горячий шоколад", и у Эн-Вэ, наблюдаю-щего за ней, начинают мелко подрагивать пальцы.
   - Как бы я желал, сударыня, быть вашим платочком, чтобы обнимать вашу лилейную шейку... и все остальное... - бормочет он и кивает. - Хо-роша, хороша, она всегда хорошо работает, умница, - он подчмокивает Аньке, - сладкая ты наша.
   Анька ухмыляется, потом садится на стул, скромно прикрывая юбкой свои великолепные ноги. Ее стиль работы, что называется, "постельная разведка", и в "Пандоре" к этому относятся только лишь как к хорошему профессиональному навыку - не более того - никто из пандорийцев нико-гда не делает Аньке, как и другим девушкам, работавшим так же, каких-либо грязных намеков и не отпускает соленых шуточек - у нас это просто не принято. Каждый работает так, как считает нужным, а других это со-вершенно не касается. Здесь, в Волжанске, Анна Матвеева - благопри-стойная молодая женщина, у нее есть сын, которому четыре года, и муж, считающий, что она и вправду работает в процветающем компьютерном магазине и сетующий по поводу частых деловых поездок жены.
   - Я могу поехать, - говорит она, но Женька, посвященнодействовав над компьютером, качает головой.
   - Нельзя, ты же недавно в Омске работала. Ушла хорошо, но лучше не рисковать. Сейчас поищем кого-нибудь...
   - Зачем, вот же Кудрявцева здесь и уже свободна. Пусть она и едет, - го-ворит Эн-Вэ. Женька поворачивается и удивленно смотрит на него.
   - Во-первых, Вита только что приехала. А во-вторых, она у нас по дру-гому профилю.
   - Так пусть переквалифицируется! - отрезает Эн-Вэ и аккуратно при-глаживает волосы. - Пора уже, не маленькая! Ты же не думаешь, Кудряв-цева, что тебе денежки, как вареники в рот к Пацюку, будут сами прыгать, а ты на себя только принимать будешь труд жевать и проглатывать?
   - У Витки просто другой стиль работы, - добродушно говорит Анька и закидывает ногу на ногу. - Я, например, не смогу, как она, изобразить хри-стианскую девственницу на римской арене.
   - Я думаю, что не в этом дело, а просто он ее для себя придерживает! - говорит Эн-Вэ и тычет ручкой в сторону Женьки. - А я хочу, чтоб все ра-ботали! В полную силу! И деревню здесь устраивать не позволю... оно, конечно, на деревне лучше... заботности меньше - возьмешь себе бабу, да и лежи весь век на полатях да ешь пироги. Просто тебе это, - ручка снова указывает на Женьку, - не нравится.
   - А тебе понравится, если твою жену будут трахать в интересах полной выработки? - спрашивает Женька тоном обывателя, делающего замечание на тему погоды. - И даже не в этом дело - у нас каждый работает так, как считает нужным и там, куда я направлю. Вы, Николай Сергеевич, прекрас-но помните мои условия и не только вы, кстати, - он ухмыляется и возво-дит глаза к потолку. Эн-Вэ багровеет и приподнимается со стула.
   - Ты, Одинцов, не борзей, - тихо говорит он, резко позабыв про пре-красный гоголевский язык. - Ты не борзей, сука!
   - Кто борзеет?! - восклицает Женька обиженно и его физиономия все так же безмятежна. - Я борзею?! Да ни в коем разе! Я и не умею! Я всегда тише крана, ниже плинтуса! Макс, быстро ответь: разве я могу борзеть?!
   - Что вы, босс, - с готовностью отзывается Максим, - да вы тихи аки овечка.
   - Спасибо, с козочкой не сравнил. Ну, вот, видите? Пойду, поищу свой нимб в нижнем ящичке. Видите, как вы ошиблись? Но вы этого и не гово-рили, верно? Вы ведь не это говорили? Наверное, вы только сказали "Э!"
   - Нет, это я сказал: "э!", - перебивает его Максим. Женька пожимает плечами:
   - А может и я сказал: "э!" В общем, "э!" - сказали мы с Петром Ивано-вичем. Что же до унтер-офицерской вдовы, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои. Завтра я сообщу вам, как и кем будут выполняться заказы. А сейчас, Николай Васильевич, черт, простите, Сергеевич - все время путаю - вы уж не обессудьте, мы как бы несколько устали, и, если не возражаете, то... - Женька делает реве-ранс, и Эн-Вэ, только что озадаченно скашивавший глаза то на него, то на Макса, снова осторожно трогает ладонью свою волосяную нашлепку, за-стегивает пальто и хмуро говорит:
   - Ладно уж... отдыхайте. Только... смотри, Одинцов, не по чину власть берешь! Смотри, объешься - поплохеет.
   - Чем прогневили? - неожиданно дрожащим, цепляющим за душу голо-сом юродивого вскрикивает за спиной Эн-Вэ незаметно прокравшийся ту-да позабытый Вовка, и Эн-Вэ подпрыгивает на месте. - Разве держали мы... руку поганого татарина... разве соглашались в чем-либо с тур... с турчином, разве изменили тебе делом или помышлением?!
   - Ох, лукавый народ! - Эн-Вэ обреченно машет рукой, подхватывает дипломат и величественно следует к выходу. - Поглядишь, так у вас, Одинцов, не серьезная фирма, а зоопарк какой-то! Не забудьте - завтра я вас жду!
   Гордо выпрямив спину, он скрывается за углом.
   - Прощай, Ганна! - зычно кричит Женька, хотя до нас еще не долетел тонкий перезвон, означавший, что открыли входную дверь, и Эн-Вэ, нако-нец-то, покинул "Пандору". - Поцелуй, душенька, своего барина! Уж не знаешь, кому шапку снимать! Эх, прощай, прежняя моя девичья жизнь, прощай! Сергеич, с поцелуем умираю!
   Последние его слова тонут в оглушительном хохоте. Не смеюсь только я, потому что растерянно смотрю на только что открытое мною письмо. Я ничего не понимаю. Мои глаза прикованы к заголовку, которого не может существовать.
   "Здравствуй, милый Витязь. Шлет тебе пламенный привет Наина".
   Я тру лоб, потом оглядываюсь - украдкой, словно меня могут застиг-нуть за каким-то непристойным занятием. Но никто не обращает на меня внимания, и я снова смотрю на экран, не в силах заставить себя продви-нуться дальше заголовка.
   Здравствуй, милый Витязь. Шлет тебе...
   И письма-то самого существовать не может, не говоря уже о заголовке, но вот он - смотрит на меня и словно посмеивается. Два имени, которые я уже начала забывать... словно старая фотография, неожиданно выскольз-нувшая из книги.
   Витязь. Наина... Ах, витязь, то была Наина!
   ...нежелательно писать в открытую, да и все, кто сейчас через Ин-тернет переписываются, придумывают себе какие-то прозвища. Что скажешь насчет пушкинской тематики? Как тебе Витязь и Наина. По-моему здорово подходят под имена - я Вита, ты Надя. Правда?
   Да, правда, и знали об этом только две милые девочки - Вита Кудряв-цева и Надя Щербакова. Витязь и Наина. Только вот Наина не может пи-сать мне писем, никак не может, потому что погибла летом прошлого года далеко отсюда, в другой стране, в результате дурацкого дорожного проис-шествия, о котором я толком так ничего и не знаю.
   Я нащупываю сумку и тяну ее к себе, краем уха слыша, как Максим го-ворит:
   - Это было круто, босс, круто, но как мне уже надоело заниматься этим гоголевским угождением. Ну уже ж невозможно, у меня даже голова забо-лела!
   - Радуйся, что не цитируешь Фолкнера1, - замечает Женька, потом чем-то шуршит и говорит: - О, господи, спасибо за крошки с вашего стола! Ар-тефакт, друже, поди сюда - я дам тебе самую бессмысленную вещь на све-те. Или тебе уже совсем не нужны деньги?
   Здравствуй, милый Витязь.
   Я закуриваю, и тотчас Вовка и Макс негодующе кричат:
   - Витка, здесь не курят! Курилка на улице!
   - Да пошли вы! - отвечаю я рассеянно и склоняюсь к монитору.
   "Простите пожалуйста, что я так начала..."
   - Витка, ты что это? - удивленно спрашивает Женька. - Что у тебя с ли-цом? Будто с того света письмо получила.
   - Да... можно и так сказать, - бормочу я и снова принимаюсь за письмо.
  
  Здравствуй, милый Витязь.
  Шлет тебе пламенный привет Наина.
  
   Простите, пожалуйста, что я так начала, но мне нужно, чтобы вы сразу про-читали мое письмо, а не откладывали на потом. Это очень срочно. Сразу хочу вас успокоить - это не Надя проболталась. Просто она, можно сказать, заве-щала мне свою записную книжку, где я нашла ваше письмо, а также адрес. А в ее записях есть такое: "Мой милый друг Витязь, пожалуй, может узнать все что угодно".
   Вряд ли вы меня знаете, хотя, может быть, Надя и упоминала обо мне. Ме-ня зовут Наташа, мы вместе росли и вместе учились. Она была моей лучшей подругой. В той истории, из-за которой она погибла, мы участвовали вместе.
   Витязь, мне очень нужна ваша помощь. Больше мне не к кому обратиться, я не знаю никого, кто мог бы мне как-то помочь. Я и вас-то не знаю, и, может быть, это и к лучшему - все, кого я хорошо знала и кому полностью доверяла, меня обманули. Разумеется, я не прошу о бесплатной помощи, и мы могли бы договориться об оплате - о хорошей оплате. Ни о каком криминале речь идти не будет. Но для того, чтобы все обсудить, мне нужно встретиться с вам лично. Я могу приехать к вам в Питер, хотя было бы намного лучше, если бы вы прие-хали ко мне в Волгоград.
   Итак, если мое письмо вас заинтересовало и если помимо заработка вы бы хотели узнать, что в действительности случилось с моей и вашей подругой, пришлите мне ответ на указанный адрес. Я буду ждать до десятого февраля. Очень вас прошу, не отказывайтесь. Если вы решитесь сами ехать в Волго-град, я оплачу вам дорогу и туда, и обратно.
   Еще раз простите, если я ввергла вас в шоковое состояние.
  Н.
  P.S. Пожалуйста, никому ничего не говорите.
  
   Прочитав письмо до конца, я тут же читаю его заново, чтобы ничего не пропустить. Дурацкое письмо. Странное. Даже, если хотите, жутковатое. Самым мудрым было бы, пожалуй, тут же стереть его и забыть. Но отчего-то было чертовски жалко написавшего его. Письмо, помимо всего прочего, было еще и каким-то несчастным, неумелым, хотя наверняка эта неизвест-ная мне Наташа долго и серьезно продумывала каждое слово, и сквозь на-тянутый деловой тон отчаяние просвечивало так же явно, как чей-то пе-чальный силуэт сквозь тонкую оконную занавеску. И еще слова...
   ...что в действительности случилось с моей и вашей подругой...
   Это еще что значит? Ведь я сама разговаривала по телефону с Надины-ми родителями. Надю случайно сбила машина, когда она выбежала на до-рогу, и никакой уголовщиной здесь и не пахло - все было чисто и ясно. А теперь... вот уж не было печали!
   - Не забудь за собой убрать! - сурово говорит над моим ухом Николай Иванович. Я опускаю глаза и вижу, что засыпала и себя и весь стол пеп-лом. Пандорийцы, которые в сторонке уламывают Женьку пойти в ресто-ран сегодня, а не завтра, поглядывают на меня удивленно.
   - Число, - говорю я, свернув письмо и вскакивая, - какое у нас сегодня число?
   - Дитя мое, неужели старый, загибающийся от перхоти Эн-Вэ так тебя запугал? - участливо спрашивает Женька. - Сегодня восьмое февраля. Не напомнить, в каком году ты родилась? Слушай, эпикурейцы навалились - требуют, чтобы ресторан был сегодня. Мы устали или мы пойдем?
   - Смотря в какой, - отзываюсь я, сметая пепел. - Если опять в "Красную башню", то я отказываюсь сразу. В прошлый раз ты вместе с Максом дос-тал бедных китайцев, требуя прислать девиц с лютнями, флейтами и хуци-нями, дабы они исполнили мелодию "Дикий гусь опустился на отмель", и спрашивая, почему стены не изукрашены танцующими фениксами и изви-вающимися драконами и где занавеси из пятнистого бамбука с реки Сян...
   - Просто не люблю псевдокитайских ресторанов, - невозмутимо отзыва-ется Женька, садится возле аквариума с дискусами и постукивает ногтем по стеклу. - А змею они все-таки приготовили ничего так, - он снова сту-чит ногтем по стеклу. - Эй, лещи, в ресторан пошли!
   - Не "Башня", - успокаивает меня Вовка, - новый очередной открыли - "Цезарь".
   Я записываю адрес, который указала Н., вырезаю письмо и убираю его на свою дискету, а адрес преподношу Султану и, польстив его самолюбию, уговариваю поскорей адрес этот пробить.
   - Дома сделаю, - кивает Ванька и прячет бумажку в портмоне. - Евгений Саныч, хорош рыбок пугать, пойдемте уже. Мы стол заказали. Божествен-ный вечер. Погуляем скромненько, чуть-чуть.
   - Надоели, демоны! - Женька бросает в рот пластинку клубничной жвачки и потягивается, хрустя суставами, потом встает и берет папку, ос-тавленную любителем гоголевской прозы. - Давай, Иваныч, закрывай!
   Перед рестораном мы заезжаем домой, чтобы оставить вещи. Живем мы в личных Женькиных двухкомнатных апартаментах в длинной пятиэтажке по Московской улице. Неподалеку ежедневно шумит Ханский базар - со-седство не слишком приятное, но удобное, - а через несколько домов рас-положена старая школа милиции. Девятиэтажка окружена все теми же не-изменными огромными тополями, и иногда мне кажется, что раньше на месте Волжанска шумел гигантский доисторический тополиный лес, а ны-нешние тополя - все, что от него осталось. Также дом окружен уродливы-ми сооружениями, похожими на большие квадратные банки из-под шпрот или сардин. Владельцы называют их гаражами. В одной такой консервной банке стоит Женькин темно-синий "мондео"-универсал, и, разумеется, Женька первым делом бежит в гараж и мне затем стоит большого труда вытащить его оттуда.
   Ресторанчик с царственным названием оказывается вовсе не таким уж плохим местом, а когда мне среди прочего подают отличные охотничьи колбаски, как положено, горящие синим пламенем, я и вовсе проникаюсь к нему теплыми чувствами. Хоть он и выдержан в тяжеловатом монаршем пурпурном цвете, но оформлен не навязчиво и не крикливо, пожалуй, даже просто, а производит впечатление дорогого, да и является таковым. Все кроме меня едят рыбу - уж что-что, а рыбу в Волжанске готовят превос-ходно даже в самом захудалом заведении, - запивая ее белым крымским вином. Я никогда не ем рыбу и не очень люблю наблюдать, как ее поеда-ют другие, поэтому обычно стараюсь смотреть куда-нибудь в другую сто-рону. Но сегодня меня это мало задевает - странное письмо не выходит у меня из головы, и я почти не поддерживаю разговор, который вначале кру-тится вокруг работы и Эн-Вэ, а потом перескакивает на политическую об-становку в городе. Расправившись с колбасками, я заказываю грибы в сме-тане и бризе1 с гарниром, и Женька начинает смотреть на меня осуждающе и вскоре утаскивает к месту для танцев, где качественно выбивает из меня пыль, заказывая три латины подряд. После третьей нам даже аплодируют - разумеется, не мне, а Женьке, который, как обычно, танцует превосходно, я же со стороны наверняка выгляжу этакой тросточкой, которую переки-дывает из руки в руку умелый танцор.
   Вечер проходит превосходно, и под конец все расслабляются, и никто уже не помнит об Эн-Вэ, о работе, и я забываю про письмо, и даже Султан, как обычно приведший откуда-то за наш столик трех незнакомых, посто-янно хихикающих девиц, вызывает не раздражение, а какое-то материн-ское умиление. Кажется, на этом уже и закончится сегодня, но прибыв до-мой, Женька неожиданно произносит странную фразу, которая застает ме-ня врасплох. Я как раз пытаюсь приготовить кофе, когда на кухню величе-ственной походкой подгулявшего монарха заходит Женька, слегка путаясь в полах своего длинного халата, прислоняется к косяку, пару минут на-блюдает за моими манипуляциями, а потом говорит:
   - Витка, а почему бы тебе не уйти из "Пандоры"?
   Я проливаю часть кофе на плиту (Ах, спасите, тетя с "Кометом"!) и изумленно смотрю на него.
   - Ты что это, Зеня?! Как так уйти?! Куда?!
   - Ну так. Вообще уйти. Совсем. Только не говори, что ты никогда об этом не думала. Разве тебе не хочется пожить нормальной, не придуман-ной жизнью, не мотаться туда-сюда, не врать, не втираться в доверие - просто пожить, а?
   - А-а, понимаю, ты из-за Эн-Вэ. Ну, что, в первый раз что ли он подоб-ные разговоры заводит?! С тех пор, как он меня в твоем кабинете ухватил любезно за ляжку с возгласом: "А что это у вас, великолепная Солоха?" - а я уронила чашку с кофе ему на интимное место - с тех пор у него на меня зуб. Все равно это одна болтовня и ничем она не закончится, потому что он тебя побаивается.
   - Эн-Вэ здесь не при чем, - с досадой говорит Женька. - Просто уйти - вдвоем. Контору я передам Максу или Сереге, который сейчас в Саратове.
   - Это чудесно придумано, - задумчиво говорю я, - ну, а дальше что? Пойдешь снова в барах плясать, а я - в школу детишек учить орфогра-фии?! И на что жить будем? Сам знаешь - на честность долго не прожи-вешь.
   - Ну, не прямо сейчас, а где-то через годик. Поднаберем денег, у меня есть пара дел на примете, только их еще прорабатывать и прорабатывать... Опять же, машину тебе собирались купить...
   - Мне машины не надо, сколько раз повторять! - перебиваю я его, раз-ливая кофе по чашкам и бросая в свою кружок лимона. - Я машин боюсь. Я не смогу ее водить, понимаешь?! Я до сих пор не могу понять, как умуд-рилась сдать на права - мой инструктор, здоровенный дядька, сказал мне после экзамена, что все жутчайшие моменты в его жизни по сравнению с нашей совместной поездкой - просто милая детская сказка.
   - Ну, пока на машину все равно денег нет, - задумчиво говорит Женька, прихлебывая кофе, - но все восполняемо и образуемо. Но как только у нас будет достаточно денег... Ну признайся, ты ведь тоже об этом думала!
   - Жека, если ты не перестанешь заниматься самокопанием, а также ме-някопанием, я тебя ударю!
   - Ха, ха! Она меня ударит! Напугала смертника алиментами! Витек, ты ж пацифист.
   - Я пацифист в хорошем смысле этого слова. Ну, хорошо, - я ставлю пустую чашку на стол, - я об этом думала и не раз, но не могу сказать, что-бы мои мысли так четко оформились, как твои.
   - Ну, тогда ничего, - Женька довольно кивает, допивает кофе, подходит ко мне, обнимает и, заводя мои руки за спину, слегка раскачивает меня из стороны в сторону. - К тому времени, как деньги появятся, и мысли офор-мятся, а также, может, ты, наконец избавишься от своего детского закидо-на насчет брака.
   - Ты опять за свое? Ты очень странный человек, Жека. Ну разве плохо нам живется непроштампованным?
   - Иногда хочется побыть абсолютно честным мужчиной, - он смеется. - А ты думай, думай. Еще есть время, пока я не честен.
   Я смотрю на него недовольно - я не люблю, когда Женька заводит раз-говор о том, чтобы облагородить наши отношения, а в последнее время он делает это довольно часто. И зачем ему это нужно? Страстной любви меж-ду нами нет, мы больше друзья и вместе нам просто хорошо и удобно. Может это и хорошо и долговечно, гораздо долговечней, чем когда все го-рит синим пламенем, и по мне - пусть все так и остается. Дело в том, что я ненавижу брак - ненавижу это понятие, ненавижу штампы в паспорте, не-навижу обручальные кольца, и иногда, когда мне в рабочих целях прихо-дится носить обручалку, то на безымянном пальце даже появляется аллер-гическая полоса, и дело тут не в качестве кольца - это психологическая ал-лергия. Такая вещь как брак испоганила мое детство.
   Когда мне было пять лет, мои родители развелись, но разъезжаться не стали. Квартира была хорошая, трехкомнатная, на набережной, отец, как и большая часть мужского населения Волжанска, заядлый рыбак, не желал отказываться от такого удобного места жительства и от общества живуще-го в соседнем доме родного брата, мать не желала лишаться подруг и близ-кой дороги на работу, и обоим было жаль разменивать такую чудесную квартиру. Так что оба остались в ней, заняв по комнате, третья стала чем-то вроде склада, а я жила то у одного родителя, то у другого.
   Спустя несколько месяцев отец привел в свою комнату подругу Елену, где они, по быстрому расписавшись, стали жить-поживать вместе. Мать не отстала от него - новый муж - крепкий, загорелый дядя Вася появился в ее комнате двумя неделями позже. Я по-прежнему жила то у одного роди-теля, то у другого, и дядя Вася давал мне подзатыльники и деньги, а Елена пыталась выучить испанскому языку.
   Когда мне исполнилось шесть с половиной, дядя Вася изменил маме с Еленой, дома состоялся большой скандал, и вскоре все снова развелись. Но остались в квартире. Мое семилетие ознаменовалось появлением шофера Егора Сергеевича и язвительной худющей тети Вики. Тетя Вика стала но-вой женой папы, Егор Сергеевич разделил семейный очаг с Еленой. Тетя Вика учила меня хорошим манерам, Егор Сергеевич пытался сделать из меня помощника в своем гараже.
   Эти семейные корабли благополучно сели на мель уже через пару меся-цев. Все начали изменять друг другу с друг другом сплошь и рядом. Мама еще раз вышла замуж за папу, но их брак длился от силы неделю. Разво-диться они уже не стали, и, в конце концов, все плюнули на официальные отношения и стали жить одной большой счастливой семьей, в которой для меня уже не было места. Никто уже меня ничему не учил, обо мне вспоми-нали раз или два в неделю, и тогда вся дружная семья скопом набрасыва-лась на меня с изъявлениями любви. Через двадцать минут она снова обо мне забывала. По сути дела растил меня двоюродный брат Венька, а после его нелепой и страшной смерти моим воспитанием занялся его друг Лень-ка Максимов, и это человек, которого я уважаю и люблю больше всех на свете - он не только вырастил меня, но и спас мне жизнь. Ленька был мне и братом, и отцом, и матерью одновременно, и как жаль, что теперь он жи-вет так далеко от меня - это плохо и несправедливо - ей-ей несправедливо.
   Все это было давно, но до сих пор при словах "брак" и "семья" меня начинает нервно колотить, и я сразу же вспоминаю, что творилось в нашей квартире. Сейчас-то "семьи" уже нет - отец давно уехал из Волжанска, те-тя Вика снова-таки вышла замуж, переехала и теперь шпыняет народ на местном телевидении в отделе кадров, Егор Сергеевич три года назад, хо-рошенько выпив, разбил машину вместе с самим собой и теперь прописан на пыльном волжанском кладбище, Елена тихо угасает от рака на квартире оженившегося сына, а в нашей квартире остались только мать, дядя Вася и дочь Елены и Егора Сергеевича. Все трое друг друга терпеть не могут, но отчего-то не разъезжаются - привыкли что ли? Я общаюсь с ними редко и только по телефону.
   Нет, семья - это не для меня, и, в упор глядя на Женьку, я снова ему это поясняю. Женька смеется, постепенно уходит в сторону от темы, отнимает у меня тряпку, которой я собираюсь было оттереть плиту, и начинает вся-чески приставать, бормоча, что он старый солдат и не знает слов любви, на что я предлагаю ему просто, без лирических отступлений, отправиться в спальню. Что мы тут же и делаем, а поскольку мы идем, что называется, сплетясь в тесных и страстных объятиях и совершенно не смотрим, куда идем, то по дороге два раза налетаем на стену и опрокидываем стул, что, впрочем, не имеет никакого значения.
   Много позже, когда Женька давным-давно спит, а светящиеся часы на тумбочке показывают начало четвертого, я, проворочавшись час без сна, обдумываю все и принимаю решение. Я толкаю Женьку, он мычит в ответ и переворачивается на другой бок, уволакивая за собой большое одеяло, и я еле успеваю вцепиться в край и дернуть одеяло обратно на себя.
   - Женька, слышишь?! Жека!
   - Я! - бормочет Женька в подушку сквозь сон. Я наклоняюсь и гнуса-вым голосом громко говорю ему на ухо:
   - То в безвыходной пропасти, которой не видал еще ни один человек, страшащийся проходить мимо, мертвецы грызут мертвеца...
   Женька вздергивается на кровати, словно на него плеснули кипятком, ошалело крутит головой, убеждается, что кроме меня в комнате никого нет, и начинает ныть:
   - И ночью при луне нет мне покоя! Витка, ты что, очумела?! Полчетвер-того утра! У меня завтра работы полно...
   - Женька, мне придется уехать.
   - Ага, давай, - говорит Женька и собирается было снова впасть в сон, но тут же садится и смотрит на меня уже вполне осмысленно. - Уехать?! Ку-да?!
   - В Волгоград. Прикроешь меня?
   - Что, халтура? Смотри, у нас самодеятельность не поощряют. Это из-за того письма? От кого оно?
   - От старого друга. Я съезжу совсем ненадолго. Видишь ли, должок у меня есть, а всем нам нужно платить старые должки, верно?
   Женька пожимает плечами и укладывается обратно на подушку, откуда задумчиво на меня смотрит, потом притягивает меня к себе и спрашивает:
   - А велик ли должок?
   - Да с меня ростом. Я...
   Мои слова перебивает пронзительный телефонный звонок. Женька хва-тает трубку, свирепо рычит в нее "Да?", а потом передает мне:
   - На, и ночью неймется этому киберпавлину!
   Он мгновенно засыпает, а я внимательно слушаю слегка сонный голос Султана, который, после предварительных расшаркиваний сообщает мне, что врученный ему адрес принадлежит одному киевскому "Интернет-кафе". Да-а, не одни мы такие умные. От кого же, интересно, так шифрует-ся эта печальная Наташа со своим некриминальным предложением?
   - Спасибо, милый Султаша, ты - лучший!
   - А то! - горделиво отвечает Султан. - Ну, давай, спокойного анабиоза. Целую взасос - твой пылесос.
   Он отключается, я бросаю трубку на тумбочку и тут же наконец ныряю в сон - мгновенно, словно в мутную воду с горячего парапета, и все, что есть на свете реального, становится уже неважным...
  
  
  
  
  
  II.
  
   Спустя пять дней я снова сижу в поезде и без особого интереса смотрю на мелькающие за окном заснеженные домики, на поселок Капустин Яр, где, как говорил Женька, находится ракетный полигон, на плотину. Волго-град велик, его вокзал расположен в центре, и чтобы, уже въехав в город, добраться до этого вокзала, идущему из Волжанска поезду нужно не меньше получаса. А вообще Волгоград напоминает длиннющую ленту, ак-куратно постеленную вдоль реки. Вот, наконец, показывается Мамаев кур-ган, на котором возвышается гигантская бетонная женщина, поднявшая высоко над головой огромный меч. От кургана до вокзала нам ехать еще минут пятнадцать. Мои соседи по купе начинают выносить в коридор ве-щи, я же сижу спокойно. У меня, в принципе, вещей нет.
   Отправив Наташе письмо с согласием и изъявлением желания приехать в Волгоград, благо тащиться в целях конспирации в Питер мне совсем не хотелось, я довольно быстро получила от нее короткую записку, в которой она простодушно спрашивала, как мне будет удобно получить деньги за проезд. Я ответила, что деньги она может вручить мне по приезду, и тогда, спустя два дня, Наташа прислала до безобразия смешные шпионские инст-рукции - на этот раз уже с другого адреса. Прибыв на вокзал, мне следова-ло пройти на привокзальный рынок и отыскать бабок-цветочниц, которые в это время там всегда наличествуют. У бабок мне следовало купить гвоз-дичку, да, поди ж ты, не какую-нибудь, а белую. После этого я должна бы-ла перейти Привокзальную площадь, дойти до площади Павших Борцов и свернуть на примыкающую улицу с "большими домами". Там мне нужно отыскать некое заведение под названием "Пеликан", войти, сесть и ждать.
   Прочитав инструкции, я чуть не умерла со смеху и в то же время боль-ше, чем когда-либо, начала сомневаться в необходимости этого предпри-ятия. Когда я представляла себе, как я, Вита, сижу в этом "Пеликане" с бе-лой гвоздикой и по-шпионски стреляю глазами по сторонам, ожидая рези-дента, мне становилось совсем плохо. Я отправила Наташе письмо с пред-ложением собственных средств обнаружения друг друга, но не получив ответа начала собираться. Женька, предупредив, чтобы я была поосторож-ней и вела себя в Волгограде пристойно, отвез меня на вокзал, погрузил в поезд и потом, на радость всем провожающим, долго махал мне ярким но-совым платочком...
   В Волгограде немного холодней, чем у нас, в Волжанске, и спустив-шись на перрон, я поспешно натягиваю перчатки и оглядываюсь. Отчего-то вдруг вспоминается неприятная сцена на волжанском вокзале - что ж, уродов везде хватает. Выбравшись из кипящего людского варева, я выис-киваю местечко под аркой возле пушистой припудренной снежком елочки, достаю телефон и набираю Женькин номер, и за четыре сотни километров отсюда спокойный Женькин голос говорит: "Да?"
   - Я доехала. Все в порядке.
   - Хорошо. Обратно будешь садиться, позвони. И если что, тоже звони смотри. Давай, - Женька отключается. Я прячу телефон, достаю сигарету и оглядываюсь в поисках рынка. Я была в Волгограде всего один раз и со-вершенно не помню, где тут рынок, но это не страшно - если есть вокзал, значит есть и привокзальный рынок, а найти привокзальный рынок - одна из самых простых вещей на свете. Вон там толпятся люди, вон видны при-лавки, даже в это время года заваленные всякой сельскохозяйственной снедью, вон перед неспокойным рыночным озером широкая отмель бабу-лек с горячими пирожками - вот туда-то мы и пойдем.
   Отыскав с большим, между прочим, трудом белую гвоздичку и купив себе шоколадку с орехами, я не спеша иду через Привокзальную площадь, глазея по сторонам. Времени у меня уйма - ведь Наташа считает, что я приеду на питерском поезде.
   К площади Павших Борцов примыкает не одна улица, а несколько, и с сомнением осмотрев ряды больших, массивных, суровых сталинских до-мов, этаких каменных Брунгильд от архитектуры, я прибегаю к помощи прохожих. После третьей попытки мне указывают нужное направление, следуя в котором я обнаруживаю черную вывеску, на которой затейливы-ми белыми буквами написано "Пеликан".
   "Пеликан" оказывается обычной стандартной забегаловкой - этакая помесь бара со столовой с легкими претензиями на роскошь, часть которой заключается в круглых синих бархатных скатертях и синих же бархатных занавесях, развешанных по залу кстати и некстати. Большинство столиков занято, и взглянув на посетителей, усердно двигающих челюстями, совме-щая разговор и еду, я понимаю, что не мешало бы перекусить, и выбираю столик подальше от динамиков, в которых бессмысленно и пронзительно скрипят "Отпетые мошенники". Задумчивая официантка приносит мне меню, и пока я переворачиваю страницы, стоит рядом, с серьезным видом рассматривая свои сверкающие ногти. Я заказываю кофе, капустный салат, омлет с брынзой и пару эклеров, кладу на скатерть слегка поникшую пе-чальную гвоздику и смотрю на нее с усмешкой. Ну-с, господа шпионы.
   У вас продается славянский шкаф?
   Шкаф продан, осталась никелированная кровать с тумбочкой.
   Ждать приходится долго. Обед давно съеден, я выпиваю еще две чашки кофе, бросаю на стол смятую пачку из-под сигарет, ищу глазами кого-нибудь из официанток и, не находя, встаю и иду к стойке за сигаретами. А когда возвращаюсь, то вижу, что возле моего столика стоит девушка и внимательно смотрит на белое гвоздичное пятно на бархатной синеве.
   - Нравится? - спрашиваю. - Пять долларов.
   Девушка резко оборачивается и смотрит на меня удивленно и слегка не-годующе, будто я нахально предъявила права на чужое имущество. Если она и есть Наташа, то очень сомнительно, что она будет в состоянии пре-доставить мне "хорошую оплату", судя по потертой коричневой кожаной куртке, давно вышедшей из моды, сбитым сапогам и общему виду челове-ка, редко видевшего больше пятидесяти долларов сразу, хотя... кто их зна-ет, подпольных советских миллионеров. Девушка намного выше меня, хо-тя ее обувь и без каблуков, старше лет на пять и кажется очень худой.
   - Простите, ВЫ сидите за этим столиком? - спрашивает она и растерян-но оглядывается, явно ища кого-то повнушительнее меня.
   - Пока что я стою, но если ты отойдешь чуть в сторонку, то я снова с удовольствием сяду на свое место, - говорю я добродушно, сдирая с пачки целлофан. Девушка машинально отступает, я прохожу мимо и сажусь. Она остается стоять, все глубже погружаясь в удивление.
   - А где... а вы тут с... вы одна здесь?
   - Вообще неприлично задавать такие вопросы, - отвечаю я, вытаскивая сигарету. - А ты присаживайся. Как погодка в Крыму? А в Киеве?
   Девушка пятится, бормоча, что она, наверное, ошиблась, и тогда я инте-ресуюсь, какого черта в таком случае нужно было вытаскивать меня из Питера. Она осторожно опускается на стул и смотрит на меня во все глаза.
   - А я думала... мне казалось, что вы - мужчина. По письмам-то не по-нять. Извините ради бога, дурацкая ситуация.
   Наташа устраивается на стуле поудобней, пытаясь положить ногу на ногу, но конструкция стола этого не позволяет, и тогда она поворачивается чуть боком ко мне. Судя по всему, она чувствует себя здесь совершенно не в своей тарелке и из-за этого еще больше нервничает. Сейчас, когда наши лица примерно на одном уровне, я могу рассмотреть ее более тщательно и понять две вещи: во-первых, Наташа одного со мной возраста, а не старше, как показалось вначале, просто она на редкость устала и измотана, хотя под этой усталостью угадывается своеобразная, слегка мрачноватая при-влекательность; во-вторых, с этой Наташей что-то не так. Не просто испу-ганный человек, нервный человек, загнанный человек - это было что-то другое. Может, дело было в ее глазах. У Наташи глаза потерявшегося ре-бенка, но в них есть и некий отблеск старости и какая-то особая мудрая обреченность, и заглянув в них, я почему-то представляю себе старый по-луразрушенный замок, стоящий на выжженной земле, и в его разворочен-ные окна свободно влетает и вылетает ветер - забытый страшный замок, наполненный привидениями. Если в душе каждого человека есть темные пропасти, куда не проникает солнечный свет, то где-то за этими глазами притаилась бездна. Мне случалось видеть такие глаза у наркоманов, но Наташа не наркоманка, она - что-то другое, от чего мне не по себе. Но я приветливо улыбаюсь и подталкиваю к ней гвоздику, и она тоже улыбает-ся, отчего тут же превращается в самую обычную, но, несмотря на улыбку, очень печальную девушку.
   - Спасибо, что вы приехали, спасибо вам огромное! А я думала, что вы не согласитесь. Я...
   - Для начала перестань выкать, - перебиваю я ее, - а то я и разговаривать с тобой не стану! Девушка, принесите еще два кофе. Ну, что, для начала познакомимся? Честь имею рекомендовать себя, Вита. А ты, значит, Ната-ша... э-э, если ты именно та Наташа, то фамилия твоя... Чистова, верно? Бывший художник? Да, Надя упоминала о тебе несколько раз.
   Наташа издает какой-то странный смешок, сдергивает с рук перчатки и бросает их на стол.
   - Бывший художник! - произносит она, и в ее голосе слышатся исте-ричные нотки. - Ага, бывший! Это было бы здорово! Да только это не так... а ведь меня предупреждали... и даже дед...
   - Стоп, стоп, не так быстро и по порядку! - восклицаю я, понимая, что еще немного, и она начнет кричать на весь зал. - Выпей-ка кофейку. Давно развелась?
   Наташа удивленно смотрит на меня, потом как-то стыдливо прикрывает светлую полоску незагорелой кожи на безымянном пальце и пожимает плечами.
   - Да... наверное... Вита, поскольку ты - это ты, давай сразу решим один вопрос... за проезд - сотни будет достаточно, да, - она лезет в сумку, и я ожесточенно машу на нее рукой.
   - Не вздумай! Никогда не пересчитывай денег на людях, ибо видом и шелестом их привлечешь ты ближнего своего! Потом отдашь, на улице где-нибудь. Тут нам все равно толком не поговорить, место ты выбрала неудачное, а разговор у нас, судя по белой гвоздике и твоему состоянию, будет серьезный и не короткий. А ты пей кофеек, пей, остынет.
   Наташа послушно допивает кофе, оглядывается, потом снимает серую шапочку и начинает поправлять волосы. Не то, чтобы ее прическа очень уж нуждалась в усовершенствовании, скорее ей просто нужно чем-нибудь себя занять, сделать оправданную паузу и подумать, как со мной быть дальше. Волосы у нее чуть ниже плеч, довольно густые, красивого цвета спелого каштана, когда смотришь на него на ярком солнце, но я с удивле-нием замечаю, что с левой стороны, ближе к корням, волосы нежно сереб-рятся сединой. Наташа замечает мой взгляд, быстро опускает глаза и снова надевает шапочку.
   - Ты видишь, что со мной стало? - глухо говорит она. - В июле этого не было. Через три месяца мне исполнится двадцать шесть, а выгляжу я, на-верное, уже лет на сорок. Но дело не в этом. Люди, понимаешь, Вита, лю-ди... - ее голос начинает дрожать, и выпрыгивающие словно сами собой слова становятся бессвязными. - Я натворила глупостей, таких глупо-стей... но я ведь хотела помочь людям. Просто хотела им помочь. Я ведь не у всех брала деньги... некоторым и просто так - просто помочь хотела, а они... Они вот как... - Наташа дергает ртом. - Я раздавлена, просто раз-давлена совершенно, и больше никого нет рядом - даже Славы теперь нет... а я не могу остановиться... а они хотят... хотят... чтобы я... и даже не умереть теперь... нельзя, потому что... - руки у нее начинают трястись и она опускает голову. На синем бархате появляется влажное пятнышко, другое, третье, и, шмыгая носом, Наташа шарит в сумке. Я вскакиваю и ухожу к стойке. Через несколько минут возвращаюсь, осторожно неся на-полненную до краев чашку, над которой поднимается пар. Наташа сидит, уткнувшись в носовой платок, и кто-то уже с любопытством посматривает в ее сторону. Я ставлю перед ней чашку и сажусь.
   - Так, - говорю, - Наташка, прекращай! Слезы и сопли утереть приказы-ваю! Смотри, уже народ поглядывает. Где это видано, чтобы шпионы ры-дали на конспиративных встречах, а?! Давай, пей, только осторожно!
   Наташа отхлебывает из чашки, потом быстро втягивает в себя воздух и ее глаза расширяются.
   - Господи, что это?!
   - Кофе по-ирландски, с виски, правда, не ирландским, как положено. Выпей хотя бы половину, а уже тогда поговорим. Все настолько уж плохо?
   - В общем, да, но мне не нужно от тебя ничего такого...впрочем, тебе судить, - больше она не произносит ни слова, допивает кофе и ставит чаш-ку на стол. Ее глаза блестят и в них видна легкая маслянистость.
   - Вот и умница, - хвалю я, натягивая перчатки и пряча сигареты в сумку. - Здесь о серьезных вещах разговаривать, конечно, нельзя. Ты где-то оста-новилась?
   - Ну-у, я...
   - Ясно. Ты как, холод нормально переносишь? Со здоровьем все в по-рядке?
   - Вполне, - отвечает Наташа недоуменно. - Ты уходишь?
   - И ты тоже, так что подымайся. Поговорим на улице. Я видела непода-леку чудный бульвар, а также ларек с горячим чаем. Чай наверняка от-вратный, но главное, что горячий.
   - Хорошо.
   С этой минуты она больше не произносит ни слова, думая о чем-то сво-ем, разговариваю в основном я, присматриваясь к ней, изучая и все больше и больше убеждаясь, что выбрала правильную тактику поведения - друже-любно-покровительственную, не задевающую ее достоинства и не даю-щую сорваться окончательно. Так же я понимаю, что при желании, в прин-ципе, этой девушкой легко управлять.
   Она слегка оживляется только на бульваре, когда мы уже сидим на ска-мейке с пластиковыми стаканчиками обжигающего чая и вдыхаем холод-ный зимний воздух, слегка отдающий дымом. Наташа прикуривает от моей зажигалки.
   - Я даже не знаю, как начать, чтобы ты сразу не засмеялась и не ушла, - говорит она немного растерянно. - С какой стороны подойти... Это дикая история, страшная и совершенно неправдоподобная, и, возможно, услышав ее, ты вряд ли захочешь мне помочь... но я все равно расскажу. Знаешь, - она улыбнулась, - ты производишь удивительно доверительное впечатле-ние. Даже жрецы... но и они всего не знают. Тебе я расскажу все.
   Доверительное впечаление... Знала бы ты, милая, как мне пришлось поработать, чтобы на всех производить такое доверительное впечатле-ние! Говори же, говори. А ты, Вита, помни только о двух вещах: узнать, что случилось с Надей, и деньги. Больше ничего. Ты на работе. Ты как обычно на работе. Не забывай одно из главных правил "Пандоры" - "Ни-каких симпатий!", ведь ты уже готова пожалеть эту странную девушку, чуть ли не слезы ей утирать. А ведь неизвестно, кто она на самом деле. Может, маньяк какой-нибудь.
   - Рассказывай так, как считаешь нужным, - говорю я, - и если история длинна, тебе лучше начать побыстрее - ведь скоро сумерки.
   - Хорошо, - отвечает она, и на ее лицо набегает тень невеселых воспо-минаний. - Я - Художник. Я бы хотела быть бывшим художником, но я - Художник, и в этом весь ужас, потому что для меня не существует иного предназначения, как быть Художником, как мой далекий предок, с которо-го все и началось. Я не пишу натюрмортов и морских пейзажей, моя нату-ра - людское зло, пороки - все темное, что только может быть в человеке. Мой пра-пра- и еще много раз дед называл их "келет" - по преданиям чук-чей эти келет охотятся за человеческими душами и поедают их. К чукчам и принадлежал мой пра-пра... дед, и во мне тоже есть капля чукотской кро-ви, хоть по внешности и не скажешь. Но об этом я узнала много позже, а вначале я узнала, что снова могу рисовать.
   Все началось с того дня... летом прошлого года... Надя... наверное, ты знаешь, какая она любопытная и дотошная... была... она обратила мое внимание на сквозную дворовую дорогу, проходившую перед моим домом - якобы на ней происходит слишком много странных аварий. Я вначале, конечно, не поверила. К тому времени я уже пять лет была замужем, рабо-тала продавцом в алкогольном павильоне, рисование давно забросила, хоть Надька и упрашивала меня вернуться к нему, - в общем, быт и быт - пони-маешь, да? А тут Надька со своей мистикой. Она работала на городском телевидении, и ей вздумалось сделать передачу об этой дороге, и она нача-ла собирать материал. И выяснила, что в среднем за год на дороге погиба-ло пять-шесть человек. Господи, там все придорожные фонарные столбы были в венках, а я даже не замечала... Кладбище. Меня саму в детстве чуть не задавил рядом с ней выскочивший на тротуар грузовик. Обычная тихая дворовая дорога, понимаешь?
   Ну, вот тогда и начались странности. Во-первых, меня вдруг снова по-тянуло к рисованию, только все было не так, как раньше. Моя обычная тя-га к работе с легкой примесью вдохновения превратилась... в хищную, го-лодную страсть, а картины... они стали получаться настолько живыми, что от этого становилось жутко. Но все они были темными, в них не было ни-чего... хорошего. Я рисовала человека не снаружи, я рисовала его изнутри - какую-то его отрицательную черту, его порок. И было очень важно рисо-вать в живую, с натуры, иначе картина получалась мертвой... словно за-сушенный трупик, сохранивший только общие внешние черты. Во-вторых, дорога... стали происходить странные вещи. Однажды вечером меня чуть не задавило внезапно рухнувшим столбом... оборванные провода... ис-кры... страшно! На следующий день вечером там задавили собаку, и почти сразу же на той дороге от инфаркта умерла ее хозяйка. И машины... на до-роге постоянно ломались машины... я наблюдала. А потом... как-то Надя вышла на дорогу, чтобы проверить... и я вышла за ней, и нас чуть не сбил огромный грузовик. Там было очень темно и очень шумно в тот вечер, а у грузовика вдруг погасли фары, и Надя подумала, что он просто свернул, понимаешь? Но у дороги ничего не получилось, потому что я почувствова-ла - с некоторых пор я чувствовала ее, словно злую сестру-близнеца.
   В то же время мы случайно познакомились с неким Игорем Лактионо-вым, владельцем одного из питерских художественных салонов. Он привез в наш Художественный музей выставку картин загадочного художника Андрея Неволина "Антология порока". Об этом ты, кажется, знаешь?
   Я киваю, незаметно внимательно наблюдая за подрагивающими паль-цами ее правой руки, которые иногда складывались так, словно что-то держали - так держат, например, ручку. Потом пальцы резко растопырива-лись, напрягшись до предела, и снова начинали в воздухе свой неспешный танец. Зачем я приехала сюда? Пока что от этого разговора здорово попа-хивает психбольницей.
   Названные Наташей фамилии действительно были мне знакомы. Летом прошлого года Надя попросила меня побольше разузнать об этих людях, а заодно прислала страшную историю про этого Неволина - историю мало-известного, но очень талантливого и весьма ценящегося на Западе худож-ника, жившего в восемнадцатом веке. Выходец из северных народов, еще мальчишкой усыновленный московским дворянином Неволиным, Андрей Неволин закончил Императорскую Академию Художеств в Петербурге и вскоре прослыл в свете хорошим художником - до тех пор, пока в тридца-тилетнем возрасте резко не изменил манеру работы, начав рисовать, как бы это сказать, портреты человеческого зла и рисовать так удачно, что карти-ны казались прозрачными стеклами, сквозь которые смотрело нечто омер-зительное, жуткое и в то же время отчаянно знакомое. Тем, кого рисовали, разумеется это быстро разонравилось, некоторые полотна Неволина были уничтожены и одновременно по Петербургу и Москве прокатилась волна странных преступлений, которые отчего-то вдруг начали совершать на-турщики Неволина - люди все как один уважаемые и якобы высокомо-ральные. Все кончилось тем, что художника отлучили от церкви и вместе с семьей выслали в Крым, где спустя несколько лет он, а также его дочь и двое гостей погибли во время страшного пожара в мастерской Неволина. А располагалась она как раз в Надькином городе и точно в том месте, кото-рое она мне кое-как нарисовала, сняв схему застройки города.
   Мне несложно было выяснить то, что она просила, потому что как раз в то время я работала в Питере (вообще-то Надя считала, что я живу в Пите-ре постоянно - из троих моих друзей только Женька знал, чем я занима-юсь). Из любопытства сходила в музей взглянуть на неволинские картины и ушла оттуда с очень неприятным чувством, хотя картины казались гени-альными.
   - Да, мне знакомы эти фамилии, - говорю я вслух, и Наташа съеживает-ся на скамейке.
   - Я постараюсь не затягивать. Короче, Андрей Неволин - мой пра-пра... дед. Он не просто рисовал людские пороки - он рисовал их так, что они - эти, как он говорил, келет, переселялись в картину и человек избавлялся от нарисованного порока. Я понимаю, это звучит дико. Но это правда. Ес-ли бы ты могла прочесть письма Анны Неволиной... Но есть одно условие - пока келы в картине, его хозяин чист от своего порока. А вот если карти-ну повредить... он возвращался к хозяину... и чем дольше он находился в картине, тем хуже были последствия... человек сходил с ума, убивал своих близких, убивал себя... Вот как произошли те преступления, когда начали уничтожать картины. А если хозяин был уже мертв к тому времени, как что-то происходило с картиной... то келет оставались сами по себе в на-шем реальном мире.
   Уже в Крыму Неволин задумал особую картину - дорогу в ад, выстлан-ную множеством пороков... картину, которая смогла бы вместить в себя не один, а десятки чужих пойманных пороков. Он переносил в нее келет из тех картин, позировавшие для которых были уже мертвы. Но что-то пошло не так... он попытался вписать в картину еще и себя и произошла катаст-рофа. Мастерская сгорела вместе со всеми картинами, а дорога, которую он рисовал, стала существовать в реальности. Она росла, принимая в себя все новые и новые келет, которые получала от умиравших на ней людей. Лактионов, большой специалист по Неволину, увидев мои картины, дога-дался о нашей родственной связи, и дорога убила его и снова чуть не убила меня. Надя все поняла, и дорога убила ее. А я все окончательно поняла, ко-гда один человек, которого я недавно нарисовала... он вдруг так изменил-ся, совсем бросил пить... а потом... Пашка, мой муж, он... случайно ис-портил картину, и этот человек напился страшно, сошел с ума, убил свою жену и тяжело ранил соседа. И мы со Славой... он был Надиным парнем... я все ему рассказала... и он помог мне... В общем, я нарисовала эту доро-гу, - Наташа закрывает лицо ладонями. - Это был кошмар! Я видела всех, из кого она состояла... и я видела Неволина. Я нарисовала их всех... и иногда мне кажется, что на мою картину попало далеко не все. Что-то ос-талось вот здесь, - ее ладони переползают с лица на виски. - Здесь! Здесь! И не дай боже живому человеку когда-либо увидеть мою картину! Вот... Ты вызовешь санитаров сразу?
   - Послушай, Наташа, - осторожно говорю я, - я не буду сейчас оцени-вать твою историю - не буду, пока не пойму, что конкретно тебе нужно. Ты ведь просила о помощи, а пока я не понимаю, в чем она тебе нужна. Я-то не художник, что же касается пороков...
   Наташа поднимает голову и внимательно смотрит на меня. Ее глаза сейчас кажутся огромными на худом усталом лице...
   ...окна старого замка... темные окна...
   ...и вдруг у меня возникает нереальное ощущение, что меня разгляды-вают не снаружи, а изнутри, и разглядывают пристально, и все видят - да-же то, что я, может, и сама не знаю. Я невольно отвожу глаза, но это не помогает - словно кто-то бродит внутри меня, как в библиотеке, берет с полок книги одну за другой, пролистывает...
   - Прекрати на меня смотреть! - вырывается у меня, и я почти чувствую, как взгляд Наташи соскальзывает в сторону, а когда снова смотрю на нее, по ее губам на мгновение проскальзывает улыбка - холодная, жесткая улыбка исследователя. Сейчас ее глаза невыразительны, как два пыльных камешка.
   - Если б мне довелось нарисовать тебя, ты получилась бы со множест-вом лиц... ты вообще состояла бы из одних чужих лиц... и со своим лицом внутри. Ты хорошо умеешь носить чужие лица, правда? Как и сейчас. При-творство и ложь - твои пороки! Притворство и ложь.
   Я вскакиваю и в гневе отшвыриваю недокуренную сигарету, еле сдер-живаясь, чтобы не ударить съежившуюся на скамейке девушку. Но я чув-ствую не только злость, я чувствую еще и страх, потому что Наташа сказа-ла про меня чистую правду. Откуда она узнала?! Ведь до сих пор только Женьке удалось меня расколоть, но то другое дело.
   - Не для того я приехала черт знает откуда, чтобы выслушивать подоб-ный бред! - говорю я ей сквозь зубы, стараясь не кричать, потому что ми-мо нас ходят люди. - И уж не для того, чтобы меня пытались ткнуть лицом в лужу! Поищи кого-нибудь другого, желательно в психушке, и рассказы-вай ему все, что хочешь... Поняла?! Так что не пошла бы ты, подруга!..
   Я хватаю свою сумку, и Наташа, словно проснувшись, подается вперед и вцепляется в мое пальто.
   - Вита, пожалуйста, не уходи! Прости, что я так сделала, но мне нужно, чтоб ты поверила! Пожалуйста, не уходи! - кричит она так громко, что на нас начинают оглядываться. Я зло дергаю полу своего пальто, Наташины пальцы разжимаются, и она по инерции кувыркается со скамейки прямо в снег, вскрикивая от боли.
   Спасибо, Господи, послал сумасшедшую истеричку!
   Я швыряю сумку обратно, осторожно помогаю Наташе подняться и усаживаю обратно на скамейку. Ее глаза крепко зажмурены и, закусив гу-бу, она нежно прижимает ладонь к левому предплечью.
   - Сильно ударилась?
   Она мотает головой и открывает глаза.
   - Да нет, просто я в прошлом году руку сломала... вот иногда побалива-ет до сих пор, если неудачно... упасть. Извини, я не хотела... может, я не-правильно посмотрела...
   - Ладно, - говорю я и сажусь рядом, - я, конечно, не аленький цветочек, возможно, это уже и заметно становится, но и ты меня пойми. Как я могу в это поверить? Ведь это же...
   - Бред, - заканчивает Наташа и улыбается. - Естественно, нормальный человек в это не может вот так навскидку поверить. Как же по-дурацки по-лучается - совсем недавно я хотела, чтобы никто в жизни не мог поверить в мои способности... а теперь я не могу заставить поверить одного-единственного человека. Я так долго смотрела на людей изнутри, что разу-чилась видеть их снаружи... я уже столько выискала темного, злого, что забыла о том, что в людях есть и хорошее... и его немало. Когда пытаешься счистить с чего-то грязь, обязательно запачкаешься. Вот и я уже подражаю тем, кого ловлю в своих картинах. Извини, Вита, что я тебя обидела. Мне кажется, ты хороший человек... а недостатки - они есть у каждого. Ты не веришь, и я понимаю. Глупо было и пытаться. Извини, что ты из-за меня потеряла столько времени. Вот деньги, - она протягивает мне стодолларо-вую бумажку. Я беру ее и быстро прячу в сумку. Наташа отворачивается и откидывается на спинку скамейки, и мне кажется, что сейчас я уйду, поеду домой, где меня ждут, а она так и останется сидеть здесь одна, глядя на прохожих своими странными глазами, в которых, как привидения в старом замке, летают воспоминания, страшные и горькие. Уже протянув руку, нельзя ее отдергивать, пока точно не поймешь, что на самом деле твоя рука не нужна. А то, что Наташа рассказала... разве в свое время я не убеди-лась, что страшные сказки иногда становятся былью? У каждого из нас свои чудовища, и каждому из нас они кажутся особыми и самыми страш-ными из всех. Просто на поверку одни чудовища оказываются сотканными из фантазий, а другие тебя съедают. Но если долго находиться с ними на-едине, зубы могут вырасти даже у придуманных чудовищ.
   - Когда-то я уже сидела так, - неожиданно говорит Наташа, не глядя на меня, - сидела и думала, какой мне сделать выбор. Но тогда мне казалось, что я победитель. Я воевала, я понесла потери, но я победила. А сейчас я понимаю, что проиграла. Ты знаешь, есть такое понятие - очарование вла-сти. Когда человек пытается быть богом. И у него это получается, иногда это даже длится долго, очень долго, и иногда он очень даже могуществен-ный стоящий бог. Но рано или поздно просыпаются настоящие боги. Они просыпаются всегда. А боги не терпят конкуренции. Поэтому они мстят. Вот почему погибла Надя, почему погиб мой прадед, почему я сижу одна в чужом городе и прошу о помощи. Все мы пытались быть богами. У меня даже были жрецы, представляешь?
   - Что ты хочешь, Наташа? - спрашиваю я ее. - Все-таки, ты просила ме-ня о помощи, значит, ты считала, что это в моих силах. Что ты хочешь?
   Наташа закидывает ногу за ногу, смотрит в низкое, уже начинающее темнеть небо, потом улыбается - снова холодно и невыразительно.
   - Есть человек, которого я хочу видеть живым. Есть картины, которые я хочу вернуть. И еще есть тварь, которую я хочу убить.
  
  
  
  Часть 2.
  РЕВАНШ.
  
   Можно удержаться на одном и том же уровне
   добра, но никому никогда не удавалось удержаться
   на одном уровне зла. Этот путь ведет под гору.
  Г.К. Честертон "Летучие звезды"
  
  I.
  
  
   Давая обещание и Славе, и самой себе, она понимала, что сдержать это обещание не сможет. Не рисовать! Проще было не дышать. Не жить было проще. Всякий раз, когда она видела подходящую натуру, когда угадывала чудовищ, живущих в ней, руки начинали трястись в предвкушении несбы-точного. Ах, как бы она могла нарисовать его, как бы мастерски она его поймала и перенесла... глаз, мозг, рука... ведь она победила Дорогу, она победила самого Андрея Неволина. Но то и дело Наташа сурово одергива-ла себя. Победила? Это еще было неизвестно, и она еще не знала, как на ней скажется эта победа, еще неизвестно, что будет дальше с картиной. Правда одергивания действовали плохо, и она понимала, что продержаться будет трудно. Это понимал и Слава и, уезжая в Красноярск, чтобы спря-тать в надежном месте портрет Дороги, а также две неволинские картины из коллекции деда, он попросил ее:
   - Ты продержись хотя бы до моего приезда, лапа, хорошо? Я постара-юсь вернуться побыстрей. А там попробуем что-нибудь придумать, ладно? Только продержись.
   Она кивала, а сама мысленно видела себя посреди Дороги, по которой метались в панике келет - жуткие гротескные существа - метались и взмывали один за другим в небо и растворялись в нем, выдернутые из До-роги ее силой. Каково это было - стать тысячью людей, тысячью ненавис-тей, тысячью вожделений, смеяться тысячью ртами и любить тысячью сердцами... разрастись до размеров тысяч Вселенных... ведь каждый че-ловек - это Вселенная и Вселенная обитаемая. Никому не понять, каково это чувствовать цвет на вкус, слышать цвет, дышать цветом, согреваться им. Никому не понять, каково это победить такое чудовище. Даже Славе, который был так близко, этого не понять. Только Андрей Неволин пони-мал это... слишком хорошо понимал.
   Славы не было почти две недели, и за это время Наташа окончательно осознала, что теперь ее жизнь изменилась навсегда. Она закрасила седые пряди на голове, но на сердце седина осталась. Наташа начала охладевать к окружающему миру - он казался ей лишь яркой оберткой, скрывающей нечто уродливое и черное. Постепенно ею овладела глубокая апатия. Все, кроме собственного искусства и чужих пороков, стало ей безразлично. Не в силах сидеть дома в обществе матери и тети Лины, которые своими хло-потами, советами и заботами только утомляли ее, Наташа, словно приви-дение, бродила по улицам родного города, подолгу сидела в парках, на троллейбусных остановках и наблюдала за людьми сквозь солнечные очки, чтобы никто не смог увидеть выражения ее глаз. Теперь у нее было много свободного времени - Виктор Николаевич все-таки уволил ее, а новую ра-боту она искать не спешила. Устроившись на берегу, Наташа тихо и рав-нодушно наблюдала, как жизнь течет мимо. Через каждый день она педан-тично ходила к своему прежнему дому взглянуть на дорогу и убедиться, что та мертва - ходила всегда вечером, когда уже темнело - ей не хотелось случайно столкнуться с бывшим мужем. А по ночам, оставшись в комнате деда одна, Наташа то и дело перебирала оставшиеся неволинские картины, внимательно их изучая и улыбаясь чему-то внутри себя. Но при этом в комнате всегда горел свет - все лампочки до единой, чтобы не было теней, не было убежищ для нелепых навязчивых призраков. Наташа начала включать полный свет с тех пор, как однажды, засмотревшись на одну из картин, которая в полумраке казалась особенно притягательной, вдруг случайно подняла глаза и увидела на кровати деда - он съежился под клетчатым одеялом и смотрел на нее своими выцветшими глазами, кажу-щимися огромными за стеклами очков, а на одеяле аккуратно скрестились его морщинистые руки, покрытые пигментными пятнами, и тонкие блед-ные губы раздвинулись, обнажив остатки зубов. Она вскрикнула и... про-снулась, сидя на полу с неволинской картиной в руках.
   Возможно, Наташе было бы намного проще, если бы она могла заняться чем-нибудь, что хоть немного отвлекло бы ее от мыслей о рисовании, но, потеряв работу, она лишилась этой возможности. Изо дня в день выходила она на улицу, словно охотник, бродящий по лесу в ожидании открытия се-зона, и наблюдала. Жажда работы становилась все острее, стремясь к не-кой кульминационной точке, она поглощала все, и единственное, что пока сдерживало эту жажду, - это ответственность. Наташа знала, что будет, ес-ли она кого-то нарисует - слишком свежо было в памяти то, что произош-ло с дворником и его сожительницей. Не только ради удовлетворения соб-ственных желаний, но и даже ради чьего-то блага она не имела права рис-ковать чужой жизнью.
   Вскоре появилась новая проблема. Деньги, которые Наташа получила при уходе с работы, таяли неудержимо, никаких сбережений у нее не было, крошечные пенсии матери и тети Лины были не в счет, их едва хватало на оплату коммунальных услуг. Кроме того, она, набравшись смелости, съез-дила в Славкин магазин, чтобы проверить свои подозрения, и узнала, что Слава больше не является совладельцем магазина - он забрал свою долю деньгами и вышел из дела, и случилось это за несколько дней до того, как Наташа встала перед мольбертом возле Дороги. Подготовка к ее работе, насколько Наташа могла судить, стоила немалых денег, да и поездка в Красноярск тоже, а это значило, что по приезде Слава окажется в таком же финансовом положении, как и она. Над этим следовало задуматься, и от-сутствие денег стало тем фактором, который заставил ее поднять голову и оглядеться вокруг. Если она сама и относилась теперь к деньгам достаточ-но равнодушно, от этого в устройстве жизни ничего не менялось - деньги нужны были, чтобы содержать мать и тетю Лину, достучаться до которой в ее собственном маленьком мире становилось все сложнее; деньги нужны были, чтобы вернуть все долги Славе; деньги нужны были, чтобы как-то поддерживать собственное существование - ведь теперь она была не толь-ко художником, но и хранителем - ей нужно было следить за картинами, пока все их не перевезут в Красноярск, опять же, деньги были нужны, что-бы оплатить эту перевозку.
   Размышляя над этим, Наташа, за четыре дня до возвращения Славы, си-дела на скамейке возле старого кинотеатра, в котором теперь расположил-ся небольшой рынок, и курила. В поисках работы она обошла несколько магазинов, но никому не нужен был продавец или уборщица, и теперь она, уставшая и расстроенная, отдыхала в тени пышного клена, сбросив босо-ножки и вытянув ноги. С этой стороны кинотеатра люди ходили редко, ни-кого, кто бы хоть чуть-чуть заинтересовал ее, Наташа пока не увидела, по-этому рассеянно смотрела на разлегшегося неподалеку, возле стены, ог-ромного дымчатого кота, похожего на авторитета в краткосрочном отпус-ке. У кота не хватало глаза и изрядного куска носа, он лежал на боку и блаженствовал, снисходительно наблюдая за миром оставшимся глазом, поблескивающим в узкой щелочке полузакрытых век.
   На соседнюю скамейку присели две женщины среднего возраста, ухо-женные и хорошо одетые. Одна из них натерла ногу только что купленной босоножкой и, сняв ее, начала жаловаться подруге на то, что ей вечно не везет с обувью, и на то, что сегодня муж опять отдал вторую машину "этому рохле Куликову" - мол, у них дела, а жена опять должна пешком ходить да на такси тратиться. Слушая ее краем уха, Наташа чуть прикрыла глаза, начиная дремать. На колени ей упал пожелтевший кленовый лист, и все глубже погружаясь в мягкие растворяющие воды сна, Наташа лениво подумала, что уже почти середина сентября, скоро год скатится к концу, а что будет тогда с ней - начнется она опять вместе с новым годом или ис-чезнет в прошлом вместе со старым? Сколько она еще сможет прожить без работы, как долго будет сходить с ума, увидев чистый лист - чью-то пус-тую клетку? Сколько, сколько... как... Мысли начали путаться, рваться. "Бур-бур-бур, машина, бур-бур, - смутно слышалось рядом. - И опять ка-кой-то бабец...бур-бур-бур... так я говорю ему... бур-бур-бур..." Наташа вздохнула и чуть передвинула голову, пристраивая ее поудобней. И вдруг встрепенулась.
   - Я, Вер, уже и не знаю что делать - это ж никакой возможности нет. Ну все тянет, все... и как какая-то копейка появится - сразу к своим про-клятым автоматам несется и все просаживает! На второй курс еле-еле пе-реполз! Целыми вечерами там торчит - только и слышно от него: "Пошпи-лять, пошпилять!" Я не знаю... Валерка его убьет скоро! Он позавчера у него опять сто баксов спер и все просадил! Я не знаю, Вер... он почти ни с кем не общается, девчонки у него нет... только, блин, автоматы! Хоть к батарее приковывай!
   - Ты скажи спасибо, что он не колется и не в казино играет, хуже было б! Может, его врачам показать - знаешь, из этих?..
   - Да пробовали, приезжал тут недавно один хрен... забыла, как его... Ну и что! Бабок ему шлепнули, а толку?! Что-то там про поле объяснял... что-то про какие-то дыры, притяжение... Фигня все эти целители, проще руки пообрубать... я не знаю! Скоро уже весь дом вынесет. Ты что дума-ешь - я уже выхожу куда - все золото с собой - дома же невозможно спря-тать и у матери тоже нельзя. А таскать - страшно. Валерка его скоро из дома выгонит к черту! Борька ведь уже даже интересовался, сколько за нашу тачку выручить можно бы было - представляешь.
   Наташа осторожно скосила глаза на говорившую. Это была полная женщина лет сорока пяти в длинном бирюзовом платье и с пышной при-ческой. Поблескивая массивным обручальным кольцом и не менее массив-ным перстнем, она курила длинную сигарету, отставив мизинец и безы-мянный палец, и казалась очень расстроенной.
   Через несколько минут подруги встали и пошли прочь от кинотеатра, оживленно переговариваясь. Наташа поспешно надела босоножки, схвати-ла сумку и двинулась следом на почтительном расстоянии.
   Некоторое время она бродила за ними по обувным и парфюмерным ма-газинам, а потом минут тридцать терпеливо сидела на скамеечке возле до-рогого летнего бара, пока женщины обсуждали сделанные покупки, отку-шивая мороженое и попивая прохладный ананасовый сок. Наконец жен-щины распрощались, и, отбросив недокуренную сигарету, Наташа после-довала за бирюзовым платьем. Женщина шла неторопливо, даже как-то лениво, и Наташа едва сдерживалась, чтоб не кинуться, не остановить ее и не поговорить немедленно, но они шли по людному району, и заводить разговор здесь не следовало.
   Бирюзовое платье ненадолго задержалось возле цветочниц, приобрело большой букет розовых и ярко-оранжевых герберов, перешло дорогу и на-конец-то направилось к длинному стройному ряду девятиэтажек. Дождав-шись, пока оно зайдет во двор, Наташа догнала его и, слегка задыхаясь, произнесла:
   - Простите, можно вас на минутку?
   - Зачем это? - надменно спросила женщина, слегка повернув голову, но не остановившись.
   - Мне нужно с вами поговорить.
   - Если это соцопрос или ты что-то продаешь, тогда - до свидания!
   - Я хочу поговорить о вашем сыне.
   Женщина резко остановилась, быстро и тщательно ощупала ее взглядом сверху донизу, потом спросила с легким беспокойством:
   - А что мой сын?
   - Может, мы присядем?
   - Ты кто такая? - она вдруг резко отвела взгляд. - Сколько он тебе дол-жен?
   Наташа успокоила ее и кое-как уговорила сесть на одну из скамеек. Женщина закинула ногу за ногу, внимательно и в упор глядя на Наташу ярко накрашенными глазами. Букет она положила на колени.
   - Недавно, возле кинотеатра, вы и ваша подруга сидели неподалеку от меня, и так уж получилось, что я случайно услышала ваш разговор - то, что вы рассказали о своем сыне. Он играет, да?
   Лицо женщины дернулось, и Наташе показалось, что та сейчас ее уда-рит. Женщина вскочила, уронив цветы, но тут же опустилась обратно.
   - И что?! - ее голос слегка дрожал. Она наклонилась и начала собирать герберы. - Из-за этого ты шла за мной аж оттуда?! Тебе-то что за дело?!
   - Я могу попробовать вам помочь.
   - Так, - женщина встала и махнула рукой в сторону. - А ну пошла отсю-да! Теперь-то понятно! Ты из этих целительниц чи колдунов, которые не умеют ни хрена, а строят из себя неизвестно что! Только и умеют, что баб-ки драть! Спасибо, проходили!
   - Я не возьму с вас никаких денег, - мягко сказала Наташа. - Только мне нужно будет посмотреть на вашего сына, и тогда я скажу - смогу что-то сделать или нет.
   Они проговорили минут пятнадцать, и женщина вначале ощетинивав-шаяся, постепенно успокоилась. Не то, чтобы ее подозрения улеглись - нет, то же обстоятельство, что Наташа не желала назначать цену, насторо-жило ее еще больше - она считала, что когда люди говорят, что им ничего не нужно, то, как правило, на деле заберут все. Наташа еще раз пояснила: потом, если все пройдет удачно, женщина сможет найти ее и заплатить. А может и не заплатить - это ее личное дело.
   - Мы придем не одни! - угрожающе заявило бирюзовое платье, которое, как уже знала Наташа, звали Людмилой Тимофеевной. - И не думай, что тебе удастся как-то нас развести. Почему бы сразу не назначить цену?
   - Не в моем праве оценивать это, - тихо сказала Наташа. - Оцените са-ми, если будет что оценивать. И если захотите. Мы не в магазине.
   - Ты не похожа на целительницу, - заметила Людмила Тимофеевна уже более дружелюбно. - Ты очень странная... но, может, это и хорошо, что ты не пыжишься и не строишь из себя... Ладно, ты посмотришь на моего сы-на. Как же ты будешь его лечить? Делать пассы? Лечить биополе? Или... как это... полоскать ауру? Или ты по колдовству?
   Наташа покачала головой. Женщина хотела спросить еще что-то, но тут увидела идущего через двор невысокого плотного парня в шортах и фут-болке и закричала так громко, что у Наташи зазвенело в ушах:
   - Борька! Иди сюда! Быстро!
   Борька неохотно повернул к ним. Когда он подошел, Наташа подумала, что видит верно самого не выспавшегося человека в мире. Парень не удо-стоил ее взглядом, а недовольно посмотрел на мать.
   - Ну, чего?
   - Постой здесь минуту. Эта милая девушка хочет на тебя посмотреть.
   - Что я - картина?! - хмуро пробормотал Борька. - Слушай, ма, у меня дела!
   - Я знаю твои дела! Стой и не дергайся! - отрезала мать и повернулась к Наташе. - Ну, как? Подходит?
   Наташа уже сняла очки и смотрела на стоявшего перед ней человека, и чем дольше она смотрела, тем шире становилась улыбка на ее лице. На мгновение весь мир исчез и исчез Борька, и за ним, словно за отодвинутой занавеской, она увидела иную реальность, похожую на заповедник, насе-ленный диковинными существами - одно, другое... а вот и то, которое ей нужно - темное, хищное, желанное. Наташа, удивленная и испуганная, вцепилась в скамейку, тяжело дыша. Раньше такого не было - раньше она всегда видела только какое-то одно качество, один порок - теперь же она видела все - и доминирующий, огромный, и более мелкие, даже незначи-тельные, и даже какие-то светлые черты. Она вдруг словно увидела внут-ренний мир человека в разрезе - и основной верхний слой, закрывающий собой все остальное, и глубинные слои, давно ушедшие с поверхности, а может, и никогда не находившиеся на ней. Акула, чей плавник выступает из воды, и донные животные, никогда не видевшие солнца. И все вместе, все видимы в одном человеке. Такого не было никогда.
   Умел ли так Андрей Неволин?
   - Эй, ты что?! - услышала она словно издалека резкий окрик, потом ощутила довольно бесцеремонный толчок в бок. Погруженный в пасмур-ную серость "заповедник" разрезали яркие лучи полуденного солнца, он смазался, расплылся, и вместо него в воздухе сгустилось опасливо-раздраженное лицо Борьки. На носу у Борьки блестел большой зрелый прыщ. Наташа хмыкнула, поспешно надела очки и повернулась к Людмиле Тимофеевне.
   - Я попробую.
   - Ну-ну. Все, иди, - Людмила Тимофеевна махнула на сына рукой, и Борька, закатив глаза и буркнув самому себе: "Опять начинается!" - нето-ропливо ушел. - Все, давайте договариваться! А вы точно сможете рабо-тать с... такой рукой, это ничего не испортит?
   Они договорились следующим образом: Наташа дает Людмиле Тимо-феевне свой телефон, и та звонит завтра в десять утра, и Наташа сообщает ей, куда прийти. Время, которое займет "сеанс", не ограничено. Удовле-творившись этим, Людмила Тимофеевна ушла, предупредив на прощанье:
   - Еще раз повторяю, я приду не одна. И не вздумайте нас надуть - это вам дорого встанет. Всего хорошего.
   Проводив ее глазами, Наташа едва сдержалась, чтобы не дать самой се-бе пощечину. Ну что она наделала?! Как она могла?! Неужели то, что слу-чилось, ее ничему не научило?!
   Не растворись в своих картинах.
   - Нет, я буду осторожна, - шепнула Наташа, не отдавая себе отчета, что говорит вслух. - Теперь я могу видеть больше. Я буду очень осторожна. Я не стану заходить так далеко, как он. Я не полезу в боги. Но я не должна пропадать без пользы, Надя. Ведь я могу кому-то помочь.
   Я наконец-то смогу поработать... глаз, мозг, рука... и никому не по-нять, каково это, когда сквозь тебя летит чье-то зло.
   Наташа встала и, пошатываясь, побрела прочь, все еще околдованная недавно увиденным: все прочие качества человеческой натуры - словно табун лошадей, запертый за высоким забором, выход из которого стережет тигр. И завтра состоится охота.
   Из телефона-автомата неподалеку она позвонила старому знакомому по художественной школе пейзажисту-сатанисту Леньке-Черту и сказала, что ей срочно нужен небольшой холст в долг и немного масляных красок, за которые она заплатит немедленно. Черт похмыкал, немного поломался, но все же назначил встречу через два часа.
   Свободное время Наташа употребила на поиски квартиры. Безрезуль-татно поговорив с несколькими знакомыми и уже почти решив снять квар-тиру наугад, посуточно, Наташа вдруг вспомнила о тете Ане, знакомой толстенной торговке овощами, одной из тех, мимо которых раньше проле-гал ее, Наташин, маршрут на работу. Тетя Аня ежемесячно упорно сдавала квартиру новым жильцам и ежемесячно те, съезжая, так же упорно прихва-тывали на память что-то из вещей.
   Идя через площадь и здороваясь со знакомыми продавцами, Наташа особо не надеялась на успех, но, к ее удивлению, тетя Аня согласилась сразу и даже цену назначила приемлемую.
   - Новые только через неделю должны въехать, квартира стоит... а так, опять же, заработок, - пояснила она, взвешивая толстенькие полосатые ка-бачки. - Да и тебя выручу с удовольствием, а то столько на тебя всего сва-лилось... и козел этот, хозяин твой... - тетя Аня со вкусом вклеила изо-щренное ругательство, - и те сучата, что вас грабанули... Женщина! - вдруг рявкнула она на потенциальную покупательницу, взявшую помидор. - Не нужно выбирать, я сама вам все положу! А то один придет помнет, другой... Недели-то хватит тебе? Хорошо, приноси пока деньги за сутки. Я дам тебе адрес - съездишь ко мне, мать отдаст тебе ключ. Я ей сейчас по-звоню.
   Под вечер Наташа перевезла все необходимое на место предстоящей работы. Квартира была двухкомнатная - именно такая, как ей было нужно - комнаты располагались "вагончиком". Наташа внимательно осмотрела ее, жалея что попала сюда только после захода солнца, отдернула занавеси на всех окнах и попыталась прикинуть, как примерно утром будет падать свет и где разместить натурщика, а где устроиться самой. Для себя Наташа выбрала "слепую" комнату, натурщика же решила разместить в комнате с большим окном и балконом, дверь которой вела в коридор. Она перенесла стулья в угол комнаты, туда же с трудом оттащила стол и передвинула по-ближе к дверному проему небольшое облезлое кресло. В своей комнате она установила старый добрый этюдник, разложила все необходимое для работы и потом около получаса просто сидела на табурете и хмуро смот-рела на приготовленный чистый холст, словно на пустую могилу, а комна-та все глубже и глубже погружалась во мрак, по мере того как ночь все ближе и ближе подтягивала к себе вечер.
   - Не стоит, - шепнула Наташа на исходе тридцатой минуты. - Не стоит все-таки. Это не мое дело. Хватит уже! Хватит...
   Она закрыла глаза и вдруг ей привиделось лицо: слегка восточные чер-ты, длинные волосы, черная бородка, глаза, полные бесконечной фальши-вой доброты...
   Мы сходны и в мыслях, и в движениях души...
   Проклятый призрак!
   Наташа встала и быстро прошлась по всей квартире, нажимая на вы-ключатели. Яркий свет съел темноту, и при нем все стало гораздо проще, в особенности решения. Часы показывали начало десятого, и она заторопи-лась. Достала из сумки большой отрез плотной темной байки, валявшейся у матери в шкафу с незапамятных времен, гвозди, кнопки, молоток и нож-ницы и придвинула стул к проему, соединявшему обе комнаты. С трудом управляясь разболевшейся рукой, Наташа тщательно пришпилила сложен-ную вдвое материю кнопками к притолоке и косяку, а потом прибила ее несколькими гвоздями. Только с левой стороны материя осталась незакре-пленной на расстоянии примерно в половину человеческого роста. Отвер-нув ее, Наташа вернулась в комнату с ножницами, еще раз все проверила, просчитала, как удобней всего будет наблюдать и вырезала в занавеси квадратный клапан. Отвернула его, закрепила булавкой, потом отошла к этюднику и убедилась, что кресло в соседней комнате видно прекрасно. Больше делать здесь было нечего.
   На следующее утро Людмила Тимофеевна позвонила ровно в десять. Договорившись встретиться с ней через пятнадцать минут на троллейбус-ной остановке, Наташа кинулась в свою комнату так стремительно, что мать, протиравшая в коридоре зеркало, окликнула ее:
   - Наташка! Ты что, на свидание?!
   - На свидание... - пробормотала Наташа, открывая шкаф и доставая ко-роткое свободное синее платье. Она слегка встряхнула его и тут ее взгляд упал на жемчужный сарафан, в котором она ходила на встречу с Дорогой. С тех пор Наташа не надевала его ни разу, и он, скомканный, так и валялся в углу, словно сброшенная змеиная шкурка. Сарафан напомнил ей о том, через что пришлось пройти из-за чужих ошибок и чужой гордыни. Ее соб-ственные ошибки исправлять будет некому. Из пыльной темноты шкафа ей словно погрозили упреждающе пальцем. Наташа, скривив губы, отверну-лась, и начала быстро расстегивать пуговицы халата.
   Когда, уже полностью готовая, Наташа открывала входную дверь, мать сказала ей:
   - Ты сегодня такая счастливая. Давно я тебя такой не видела - все как в воду опущенная ходила... Что случилось?
   - Ничего, мама, ничего, - Наташа подалась вперед и быстро чмокнула ее в щеку. - Ты меня сегодня не жди, я могу не прийти.
   - А ты куда?
   - В гости, - Наташа поудобней пристроила на плече ремень сумки и взглянула на часы. - К одной... подруге.
   - Но у тебя ведь нет подруг, - мать укоризненно покачала головой и хо-тела добавить, что их и не будет, если Наташа будет продолжать так жить, что за последнее время она сильно изменилась и не в лучшую сторону... уж не принимает ли она какие наркотики... но из-за ее спины выглянула тетя Лина и, ласково оглаживая себя по щекам, прошелестела:
   - Что, она опять на улицу? А уроки она сделала?
   - Не ждите меня, - повторила Наташа и тихонько прикрыла за собой дверь.
   На троллейбусной остановке она ждала недолго - почти сразу ей про-сигналил темно-зеленый "вольво", потом передняя дверца распахнулась и выглянула Людмила Тимофеевна. Она приветственно кивнула и, не говоря ни слова, небрежно указала большим пальцем назад. Наташа открыла пас-сажирскую дверцу осторожно уложила на сиденье сумку и села сама. Кро-ме нее на заднем сиденье оказался Борька, более сонный, чем вчера, и с распухшей скулой. Когда Наташа села, он даже не соизволил повернуть головы, зато на девушку внимательно посмотрел водитель - крупный ко-ротко стриженный мужчина с двойным подбородком и твердым недобрым взглядом глубоко посаженных глаз. Его лицо и шея были ярко-малиновыми, точно он долго работал в поле под палящим солнцем. С ним Наташа поздоровалась.
   - Если ты что-то напортишь, - пробурчал водитель, не отвечая на при-ветствие, - я тебя сам исцелю, персонально. Вы, целители хреновы, меня уже...
   - Если вы сейчас же не поедете, то я вылезу, - перебила его Наташа, от-кидываясь на спинку дивана, - нравоучений мне хватает и дома.
   - Ты, Валера, и вправду бы закрыл лучше рот! - неожиданно пришла на помощь Людмила Тимофеевна. - Весь настрой человеку перепоганишь. Поехали уже! Адрес-то какой?
   Пока добирались до места, Наташа слегка задремала на удобном мягком диване, мерно покачиваясь в такт плавному движению "вольво". За всю поездку никто в машине не проронил ни слова, только Валерий один раз сочно обложил водителя подрезавшего его "москвича", и сквозь полудре-му Наташа чувствовала, как он внимательно изучает ее в зеркальце обзора.
   Сидевшие на скамейке возле дома тети Ани старушки неодобрительно пронаблюдали за припарковкой "вольво" и еще более неодобрительно ог-лядели пассажиров, когда они, закрыв дверцы, шли через двор к подъезду. Наташа, прошедшая мимо скамейки ближе остальных, услышала, как одна из сидевших прошипела: "Ишь, жируют как, а! Во жопы отрастили! Толь-ко девка тощая - мож, домработница..."
   Оказавшись в полумраке подъезда, Людмила Тимофеевна аристокра-тично сморщила нос:
   - Господи, ну и вонь! Как здесь жить можно?!
   Наташа сердито скосила глаза на ее круглое, надменное, ярко накра-шенное лицо и подумала: а давно ли Людмила Тимофеевна сама живала в таком подъезде?! Сомнительно, что свое детство клиентка провела в особ-няке, бродя по надушенным коврам и скользя ручкой по перилам из поли-рованного дуба. Наташа быстро открыла дверь, вошла сама и впустила в квартиру сварливую семейку. Не дожидаясь приглашения и не снимая обуви, клиенты вошли в комнату, и тучный глава семьи немедленно спро-сил:
   - А что за занавеской? Я посмотрю, - он двинулся к затянутому байкой дверному проему, но Наташа быстро преградила ему дорогу.
   - Договоримся сразу. Туда вы не заходите ни под каким видом. Если вы хотя бы попытаетесь отдернуть эту занавеску, я немедленно сворачиваю всю работу и вас отсюда выпроваживаю. Это условие я требую выполнить без всяких возражений.
   Валерий хмуро посмотрел на жену, и та кивнула, пожав плечами, - мол, мало ли какие у целителей причуды.
   - Ладно, - сказал он и, отойдя к окну, уселся на стул, жалобно скрип-нувший под его телом.
   - Дальше. Пока я не выйду из той комнаты и не скажу, что работа окон-чена, ваш сын должен находиться здесь неотлучно. Если ему понадобится в туалет, пусть бежит бегом и все делает быстро - не больше чем за мину-ту. Но это в том случае, если совсем припрет, а так пусть терпит.
   - А долго все это будет? - спросила Людмила Тимофеевна, с любопыт-ством оглядывая комнату.
   - Всегда по разному. Может, часа три, а может, и сутки. Во всяком слу-чае, вы должны быть к этому готовы. Вам, кстати, тоже желательно никуда не выходить. Все понятно?
   - Сутки - это... - начал было Валерий, но жена тут же перебила его:
   - Все, хватит! Давайте, начинайте. Мы все поняли.
   - Тогда располагайтесь. Кухня - вон там, ванная и туалет - налево. Ты, - Наташа поманила Борьку, и тот, вопросительно взглянув на мать, нетороп-ливо подошел, глядя на Наташу с откровенным презрением и насмешкой, - садись сюда.
   Она усадила Борьку в кресло, заставила его принять нужную позу и приказала расслабить мышцы лица, потом отошла к занавеси на проеме и еще раз проверила, как падает свет. Вроде бы все было в порядке. Людми-ла Тимофеевна, устроившаяся на стуле возле стены, внимательно смотрела сыну в затылок и слегка покачивала ногой, ее муж с кислым лицом разгля-дывал развешанные на стенах буколические картинки, вышитые крести-ком.
   - Запомните, что я сказала, - повторила Наташа. - И последнее - не ме-шать мне. Не звать, не стучать, даже если дом обрушится. Все.
   Она повернулась, чуть отодвинула незакрепленный край материи и про-скользнула в комнату. Тут же приколола материю к косяку, потом отвер-нула клапан и закрепила его. Вскользь глянула в образовавшееся малень-кое окошко - кресло с сидевшим в нем Борькой было видно отлично, сам же Борька в это окошко мог видеть либо ее глаза, либо шкаф за ее спиной - больше ничего. Спасет ли ее занавеска - ведь во время работы Наташа не сможет следить за своими клиентами, она будет глубоко внутри... и если кто-то попытается проникнуть в комнату, она ничего не сможет сделать. Остается только надеяться - просто надеяться, что они, несмотря на все свое любопытство, все же будут достаточно разумны.
   Отвернувшись, Наташа отошла к этюднику, и тотчас маска скучающего спокойствия слетела с ее лица, уступив место тревожному хищному воз-буждению, и сама Наташа словно бы ожила. Ее движения стали быстрыми, ловкими и уверенными. В несколько минут она закончила последние при-готовления, а потом вдруг на мгновение застыла, глядя на чистый холст. В голове мелькнула мысль, маленькая, робкая - хрупкий бестелесый зверек - уйти, убежать, пока еще не поздно, оторвать от косяка эту занавеску и по-кинуть квартиру, никому ничего не объясняя. Но проклятая, неуемная, ис-сушающая жажда творить, предвкушение охоты и власти, горячие гроте-скные образы, уже роившиеся в мозгу - все они набросились на хрупкого зверька, задушили его, утащили и похоронили глубоко в сознании. Наташа вздрогнула, почувствовав, как в кончики пальцев правой руки словно вон-зились крошечные ледяные иглы, и пальцы начали мелко подрагивать. Все было готово - оставалось только повернуть голову. Оставалось только по-смотреть. Оставалось только увидеть...
   ...цвет страха, оттенки ненависти, очертания боли... кто может это увидеть, кто... кто знает вкус света и тени... кто может взглядом пой-мать чудовище... глаз, мозг, рука - кто знает такую замечательную фор-мулу, кто знает...
   Наташа медленно повернула голову. Ее взгляд пробежал по темной за-навеси и скользнул в маленькое окошко, за которым его ждал Борька, не-брежно развалившийся в кресле; взгляд проник внутрь ухмыляющегося лица, раздробился и пошел вглубь, в самую тьму, и разрозненные туман-ные образы, словно отдельные клетки организма, вдруг сложились в нечто единое - более яркое и отчетливое, чем всегда, чем даже вчера.
   Еще...
   Может, в этот раз повезет...
   ... приподнимусь...
   ...еще... если я досчитаю до двадцати и этот...
   ... и ведь почти... Еще! Еще! Сегодня! Это случится сегодня! Еще!
   Наташа не знала, что в ту минуту, когда она повернула голову и взгля-нула в матерчатое окошко, в книге ее жизни с шелестом перевернулся лист, открыв новую страницу без единой красной строки и со множеством многоточий.
  
  II.
  
   Она не слышала ни звонка во входную дверь, ни голоса матери, громко зовущей ее, даже не слышала, как с легким скрипом отворилась дверь в ее собственную комнату. Все ее внимание было сосредоточено на собствен-ных пальцах, которые проворно рвали бумажную упаковку, одну за другой извлекая из нее таблетки димедрола и складывая их в кучку на покрывале. Она сидела на кровати деда, скрестив ноги, и перед ней стояла кружка с водой и лежал исписанный лист бумаги. Оконченная картина стояла, при-слоненная к шкафу и тщательно обмотанная полотенцем.
   - Наташа.
   Она вздрогнула, ее рука дернулась, и таблетки весело покатились на пол. Судорожно скомкав опустевшую упаковку, Наташа, не глядя на оста-новившегося в дверях друга, спрыгнула с кровати и, опустившись на коле-ни, начала собирать лекарство трясущимися пальцами.
   - Что ты делаешь? - Слава быстро подошел к ней, схватил за плечи и резким, грубым движением вздернул с пола. - Что это, черт подери, ты де-лаешь?! Что у тебя в руке?! А ну, отдай! - он больно стиснул ее запястье, и Наташа, охнув, разжала пальцы. Слава забрал у нее скомканную бумажку, прочел название, уронил на пол и взглянул на Наташу со злостью и расте-рянностью, потом шагнул к двери и запер ее.
   - Наташка, ты что?! Ты что удумала?!
   Наташа повалилась на кровать и отчаянно разрыдалась. Слава накло-нился над ней, перевернул, хотя она бешено сопротивлялась, и заставил посмотреть на себя.
   - Не смогла, да? - глухо спросил он. - Где картина?
   - Вон, у шкафа, - Наташа закрыла лицо ладонями, вцепившись кончика-ми согнутых пальцев в лоб и безжалостно комкая кожу. - Только не смот-ри на нее. Не надо.
   Слава отвернулся от нее и медленно пошел к картине. По дороге он на-ступил на несколько таблеток, и они легко хрустнули, рассыпаясь в поро-шок. Он сдернул с картины полотенце и некоторое время смотрел на нее, и его глаза расширялись все больше и больше. Потом его лицо исказилось судорогой, он резко отвернул от себя картину, набросил на нее полотенце и вскочил.
   - Какая жуть! - произнес он, потирая лоб. - Кто это?
   - Один человек... парень... со второго курса юридического. Он много играл... я... - Наташа дернула головой и снова уткнулась лицом в покры-вало. - Ну откуда ты взялся... так не вовремя!
   Словно сквозь сон она почувствовала на своих плечах Славины руки. Он мягко приподнял ее, и Наташа, больше не в силах сдерживаться, качну-лась ему навстречу и уткнулась лицом в плечо друга, продолжая вздраги-вать. Слава обнял ее, легко поглаживая растрепавшиеся волосы и слегка покачивая, точно капризного ребенка. От его тонкой рубашки пахло оде-колоном, потом, сигаретным дымом и поездом.
   - Не вовремя... Хочешь, чтобы я ушел?
   Наташа мотнула головой - теперь, когда Слава здесь, ей нужно было только одно - чтобы он вот так сидел рядом и держал ее, не давая упасть. Со Славой все было по другому, за него можно было спрятаться от всего мира, ему можно и нужно было рассказать все-все. Только сейчас Наташа поняла, как сильно успела по нему соскучиться и прижалась крепче, на се-кунду почему-то испугавшись, что Слава вдруг исчезнет. Ведь у такой, как она, друзей быть не может - была Надя, но она ушла... и Слава пропадет, заберут и его. Дружить с существом, подобным ей, опасно...
   Видно почувствовав в ней перемену, Слава отпустил Наташу и внима-тельно всмотрелся в ее распухшее от слез лицо, и Наташа только сейчас заметила, что глаза у него зеленовато-карие, очень усталые и очень ласко-вые, с тоненькими, почти незаметными лучиками морщин у наружных уголков. Она знала его несколько лет и ни разу не замечала, какие у него глаза. Наташа попыталась вспомнить глаза мужа... и не смогла.
   - Так все-таки, может скажешь, почему ты вдруг решила наесться на ночь димедрола? - спросил Слава, забрал с кровати опрокинувшуюся кружку и поставил ее на тумбочку, потом порылся в карманах, нашел но-совой платок и протянул его Наташе, все еще хлюпавшей носом. - На, держи - насколько я помню, своих у тебя никогда не бывает.
   Она невольно улыбнулась, взяла платок и, вытирая покрасневшие глаза, рассказала Славе все, что случилось после его отъезда - вплоть до того, как она, придя в себя после пятичасовой работы, с ужасом разглядывала нового пленника на холсте, как выпроваживала из квартиры недоумеваю-щую и рассерженную семью и как сегодня в обед, открыв дверь на требо-вательный звонок и стук, увидела на пороге Людмилу Тимофеевну.
   - Разве ты давала ей адрес? - удивился Слава, и Наташа слегка съежи-лась.
   - Я, дура, ей телефон дала, а этого вполне достаточно.
   - Ладно, черт с ним, в любом случае... И что ей было надо?
   - Она принесла деньги.
   - Что?! - Слава изумленно посмотрел на нее, а потом от души расхохо-тался. -Нет, правда?! Во дела, а! Хорошо их пробрало, значит! И во сколь-ко же эта милая семейка оценила твою изобразительную ампутацию?
   Наташа потянулась, вытащила из-под подушки тонкую пачку стодолла-ровых бумажек и шлепнула ее Славе на колено.
   - Тысяча двести, - сказала она глухо. - Вот сколько стоит Борькин азарт - тысяча двести! Вот сколько стоит мое предательство и моя глупость! Уже два с половиной дня он не ходит играть, даже не заикается об этом, он потерял к этому всякий интерес! Его мать... ты бы видел, какая это была надменная дама, когда я ее первый раз увидела...как она со мной разгова-ривала сквозь зубы... а здесь... она так благодарила, Слава, так благодари-ла... чуть не плакала... чуть ли руки не целовала... Я ее даже не узнала, когда дверь-то открыла. А потом, - Наташа вздрогнула, - потом... часа че-рез два заявился ее сынок, и он... если б ты только слышал, что он говорил и как он это говорил... как он меня называл! Он был как ненормальный, молол какую-то чушь...Короче, он обложил меня последними словами!
   - А что ты удивляешься? - осведомился Слава, развернул деньги веером и хмуро на них посмотрел. - Ты что, думала у него сразу крылья вырастут? Мы же с тобой толком не знаем, что там происходит потом - даже что происходит, когда ты работаешь. И не забывай - он всего лишь человек - не радио, которое можно настроить на новую волну, не звук, который можно отрегулировать. Мы, люди, индивидуальны, непредсказуемы и су-матошны и тем и замечательны, лапа. Ну, обложил, ну и что? И из-за этого ты собралась на тот свет?!
   - Ты не понимаешь! - Наташа вскочила и отошла туда, где стоял боль-шой дедов сундук, прятавший в себе неволинские картины. - Ты думаешь, я сделала это только для того, чтобы подзаработать?! Нет, потому, что я не могу не рисовать - во-первых! А во-вторых - чтобы помочь людям, пони-маешь?! Я не должна сидеть сложа руки, когда могу что-то сделать. Ну, а что из этого вышло?! Обещание я не сдержала, создала еще одну картину, а человек... этот человек - еще никто никогда не разговаривал со мной с такой ненавистью! И что теперь?! От меня один вред и больше ничего! И перспектива - либо сойти с ума, либо плодить чудовищ - одно за одним... пока дело не кончится чьей-то смертью или... еще одной Дорогой!
   Слава встал и, рассеянно уронив деньги на кровать, засунул руки в кар-маны, хмуро глядя на Наташу. Она же вдруг резко, словно ее кто-то толк-нул, отшатнулась от сундука, упала на колени и начала торопливо соби-рать раскатившиеся по всей комнате таблетки.
   - Уходи, уходи, Слава, не мешай! Жить мне нельзя, так что лучше не мешай - пожалей меня, - бормотала она, и непослушный голос ее срывал-ся то на ломкий писк, то на хрип, то прерывался икающими сухими рыда-ниями. - Я не хочу этого больше, не хочу! А ты уходи - нечего тебе тут делать - ты и так сделал достаточно! Займись своими делами, не надо больше за мной приглядывать, как за бешеной собакой. Эти деньги... там половина твоя - я тебе должна. Возьми их и уходи! - заметив, что Слава не двигается с места, она закричала: - Убирайся!!! Отстань от меня!
   - Конечно, - вдруг сказал Слава с гнусноватой ухмылкой, которой она еще никогда у него не видела. Он наклонился, и его пальцы больно вцепи-лись Наташе в плечи. Одним рывком он поставил ее на ноги, слегка встряхнул и снова ухмыльнулся - теперь прямо ей в лицо. - Я-то уйду - делай что хочешь. Только мне ведь денег-то недостаточно. Я-то ведь не только деньги в тебя вкладывал, но и свои эмоции, так что придется тебе вернуть все в полном объеме. Ну что ты так смотришь на меня, лапа? - Слава легонько провел тыльной стороной руки по ее щеке, а потом неожи-данно схватил ее за правое запястье и вывернул, заставив Наташу вскрик-нуть и выгнуться в его сторону; плотно прижавшись к ней, он свободной рукой рванул вверх подол ее халата, жарко дыша в ухо. Таблетки снова по-сыпались на пол.
   - Пусти! - пискнула Наташа, совершенно растерявшись. - Пусти, слы-шишь?!! Ты что делаешь?! Спятил что ли?!
   Она попыталась вырваться, но Слава сжал ее еще крепче, и она почув-ствовала, как отпустив запястье, его рука торопливо пробирается к ее гру-ди, в то время как другая задирает халат все выше и выше.
   - Пусти, сволочь!!! - извиваясь, крикнула Наташа уже с настоящей зло-стью и брыкнулась, но безрезультатно. Тогда она попыталась укусить Сла-ву за руку, но тот, разгадав ее маневр, дернул девушку в сторону, слегка приподнял и швырнул на кровать, прямо на мягко хрустнувший долларо-вый веер. Наташа тут же рванулась назад с каким-то странным звуком, по-хожим на простуженный хрип, но Слава навалился сверху и прижал ее к покрывалу.
   - Ну что такое? - спросил он с насмешкой, прерывисто дыша и глядя почему-то не ей в глаза, а куда-то на шею. - Чего ты в самом деле?! Все равно ведь на тот свет собралась, так сделай напоследок доброе дело! Что ж я - зря с тобой носился. А то загнешься, а я так и не получу ничего! Ну, давай же, лежи тихо, а я тебя потом - хочешь? - сам с ложечки димедроль-чиком? А, лапа? Все равно ж помирать!
   - Сука!!! - выкрикнула Наташа, уже не заботясь, что кто-то в квартире может ее услышать, высвободила одну руку и с размаху ударила по ухмы-ляющемуся, до жути чужому лицу. Удар был такой силы, что она отшибла себе ладонь, и из глаз брызнули слезы, потекли по дрожащей маске нена-висти и изумления. - Сука! - повторила она прыгающими губами, не ощущая уже ни безысходности, ни отчаяния и, откровенно говоря, никакой жажды смерти, которая иссушала ее только что. - Тварь, мерзкая скотина! Другом притворялся, да?! Не буду я умирать! Ты еще пожалеешь! Ты так пожалеешь!!! Я останусь! Я тебе такое... - Наташа захлебнулась воздухом и слезами, закашлялась и только теперь осознала, что ее уже никто не дер-жит, а рядом слышится странный, казалось бы совершенно неуместный сейчас звук. Она приподнялась и ошеломленно уставилась на Славу, кото-рый сидел на краю кровати и, слегка откинувшись назад, от души хохотал, утирая кровь с расцарапанной щеки.
   - Ой, - сказал он и мотнул головой, - не могу. Сколько злости, сколько страсти. Ну, и как мы себя ощущаем? Димедрольчика еще хочется?
   - Сволочь, - тускло шепнула Наташа, начиная понимать в чем дело. Слава быстро глянул на нее. Гнусноватая ухмылка бесследно исчезла и с его губ, и из его глаз, и сейчас Наташе уже казалось нереальным, что она ее видела, и нереальным казалось все, что сейчас случилось. Этого просто не могло случиться. - Негодяй! Да тебя убить мало!
   Она несильно шлепнула его по плечу, потом по груди, от следующего удара Слава увернулся и притянул Наташу, продолжавшую размахивать руками, к своему плечу, зажав рассерженные кулаки между своим и ее те-лом.
   - Ну, вот и все. Тихо-тихо, успокойся. А теперь посмотри мне в глаза и честно скажи - все еще хочешь на тот свет.
   - Нет, - сердито буркнула она, не глядя на него. И это было правдой - теперь недавнее желание умереть казалось ей совершенной нелепостью. Более того, еще никогда, как сейчас, ей так не хотелось жить. И что это на нее вдруг нашло? А Славка все-таки мерзавец!
   - Ты уж прости за такой способ, просто ничего другого в голову не пришло, а ты уже была на пределе. Но мысли переключает неплохо, прав-да? А самоубийство, лапа, это все ерунда. Умереть легко, знаешь ли. Это - одна из самых простых вещей на свете. Только это трусость, Наташ. Бегст-во. Руки вверх - вот что это такое. Но это не для тебя, лапа. Я ведь успел тебя изучить - время у меня было. Ты очень отважный человек, просто слишком часто теряешься, оставаясь одна. А насчет этого "юриста" не пе-реживай - он просто еще не понял. Но он поймет. Обязательно. А вообще - я же тебе говорил - нельзя избавить людей от них самих. Это утопия. Дай-ка мне платок, - неожиданно закончил он, и Наташа, подняв голову, смущенно взглянула на его расцарапанную щеку.
   - Подожди, я сама.
   Пока она вытирала кровь с его лица, Слава внимательно смотрел на нее - так внимательно, что Наташа, закончив, неожиданно для самой себя по-краснела, скомкала платок, вскочила и снова начала собирать таблетки - на этот раз только для того, чтобы их выкинуть.
   - У тебя не найдется чего-нибудь пожевать - кроме димедрола? - сонно спросил Слава за ее спиной, и Наташа обернулась, крепко сжимая таблетки в кулаке.
   - Конечно, сейчас я что-нибудь сделаю. Останешься до утра? Уже почти час ночи, а тебе ехать аж на другой конец города. Поспишь на моей крова-ти, а я к маме напрошусь.
   - С удовольствием, если не боишься держать в доме такого бешеного жеребца, - произнес Слава гнуснейшим растянутым голосом и подмигнул ей, и Наташа едва сдержалась, чтобы не запустить в него собранными таб-летками. - А мне дадут ночную рубашку и тапочки и споют на ночь пе-чальную колыбельную песнь?
   Наташа рассмеялась, отперла дверь и вышла в коридор, где натолкну-лась на встревоженную мать, кутавшуюся в широченный цветастый халат. Увидев ее, мать опустила руки и слегка качнулась вперед, и халат махнул полами, отчего мать в полумраке стала похожа на некое праздничное при-видение.
   - Наташка, час ночи! Что у вас там за вопли! Вы что - поссорились со Славиком?
   - Ма, я тебя умоляю - иди спать! Что ты всегда вскакиваешь?! Никто ни с кем не ссорился, это просто лечение меланхолии по новейшей методике. Все, давай, спать, спать. Я скоро к тебе переберусь, а то Славка у нас оста-ется на ночь - поздно ему уже ехать. Давай, мам, иди - еще не хватало, чтобы тетя Лина примчалась.
   Ворча, мать уплыла в свою комнату, а Наташа, подождав, пока закроет-ся дверь, направилась в ванную, по пути споткнувшись о толстого трех-цветного кота тети Лины, которому вздумалось прогуляться. Включив свет, она открыла дверь и скользнула внутрь, щелкнув задвижкой.
   Часть таблеток размялась во вспотевшем кулаке и, высыпав димедрол в унитаз, Наташа включила воду и начала задумчиво оттирать ладони. Сей-час, когда безумная волна отчаяния и ярости схлынула и вернулась спо-собность размышлять более-менее здраво, Наташа снова вспомнила то, что ей недавно сказала бесконечно счастливая Людмила Тимофеевна.
   Я порекомендую вас всем своим знакомым. У них у многих такого добра хватает, и вы сможете очень круто подзаработать... Вы просто вол-шебница... И вы поймете - Ковальчуки - не какая-нибудь там шваль, Ко-вальчуки благодарить умеют!
   Я порекомендую вас всем...
   А что же ответила ей Наташа? Растерянно промямлила "спасибо!" И все? Нет, слава богу хватило потом ума попросить не рекламировать ее очень уж широко... и помочь она может не каждому... да и не в деньгах тут дело.
   Я хочу сама выбирать. Сама решать, кому помочь. И посмотреть, кто и как будет благодарить. Не то, чтобы мне нужна эта благодарность... но это, конечно же, приятно. Крайне приятно будет... может быть. А владеть таким даром и ничего не делать - разве это само по себе не пре-ступление? Не порок?
   Закрыв воду и вытерев руки, Наташа подняла глаза к зеркалу и оттуда на нее глянуло распухшее от слез, несчастное лицо потерянного челове-ка... но взгляд был жестким... он хотел бы проникнуть поглубже, внутрь самого себя. На секунду ей снова показалось, что она видит знакомые хищные черты давно умершего художника, принесшего все в жертву сво-ему искусству.
   Нет, если жить, то и работать. Нельзя по другому. Никак.
   Наташа, осторожно ступая, вернулась в комнату. Слава успел задремать на ее постели, свесив ноги и откинув голову на согнутую руку. Наташа ти-хо опустилась рядом и несколько минут смотрела на него, а потом, вдруг поддавшись внезапному порыву, наклонилась и коснулась губами его ще-ки. Но тут же отпрянула, словно твердая, слегка колючая щека обожгла ей губы. Слава был не ее, он принадлежал Наде, пусть Нади уже и нет в жи-вых. Да и тем более Слава, сам-то Слава... он ведь никогда...
   А я - чудовище, и аленького цветка на мою душу не предназначено.
   Слава слегка дернул рукой и открыл глаза, недоуменно моргая, но На-таша уже стояла рядом с кроватью и лицо ее было спокойно.
   - Что такое? - сонно спросил он. - Это ты? Который час?
   - Слушай, Слава, ты - человек деловой? - Наташа села на стул, закинув ногу на ногу. Слава приподнялся и исконно русским жестом почесал заты-лок.
   - Ну, присутствует. Это ты к чему?
   Она рассказала ему о словах Людмилы Тимофеевны, а потом взглянула на него умоляюще.
   - Несколько людей, Слава. Всего несколько. И все, я обещаю. Только несколько. Съездишь в Красноярск еще пару раз, мы наберем денег, я уст-рою нормально маму с тетей Линой, ты разберешься со своими делами... и потом все это закончится. Будем жить обычной человеческой жизнью - я обещаю. Просто дай мне возможность еще что-то сделать. Помоги мне, ну, пожалуйста.
   - Это очень опасно, - хмуро ответил Слава, не глядя ей в глаза.
   - Ну, Славик, я тебя прошу. Пожалуйста. Ведь без тебя я не справлюсь, без тебя может что-то пойти не так. Ну согласись. Ты только подумай - ка-кая это возможность. Мы просто будем очень осторожны. Никто не узнает.
   Слава поднял глаза, и Наташа увидела в них затравленное выражение. Он пожал плечами, потом глубоко вздохнул, словно человек, собираю-щийся прыгнуть с большой высоты.
   - Хорошо. Но только несколько картин. Не дай бог, ты не сможешь во-время остановиться.
   - Я смогу. Я обещаю!
   - И все равно мне будет жутко сознавать, что где-то рядом со мной хо-дит кто-то с ампутированной тобою душой. Это... это неправильно.
   - Спасибо, Слава! - воскликнула Наташа с таким счастьем, что лицо Славы невольно просветлело и он слегка улыбнулся. - Но теперь нам надо подумать, как мы все это поставим.
   - А чего тут думать? - Слава тряхнул головой. Теперь его тон был спо-койным и деловым. - Сделаем мы с тобой вот что...
  
  
  III.
  
   Наташе никогда еще не доводилось покидать свой город. В нем она ро-дилась, в нем и прожила свои четверть века. До поры до времени ее мир ограничивался "сталинками", "хрущевками", "брежневками", рынками и вечно суетящимися людьми. Конечно, в городе было немало красивых мест, но представления о них были детскими, смутными, и даже проходя мимо них, Наташа уже давно их не замечала, как не замечает шума поездов человек, живущий рядом с железной дорогой. Еще было море и о море На-таша помнила две вещи - зимой оно холодное, штормовое и неприветли-вое, даже страшноватое, летом оно заполнено поджаренными беспощад-ным крымским солнцем, крикливыми, словно стая чаек, купальщиками, а на берегу негде шага ступить. Когда же где-то у пляжа в очередной раз прорывало ветхие канализационные трубы или вблизи начинали курсиро-вать военные корабли, море и вовсе теряло свою привлекательность и на-поминало маслянистый тухловатый суп. Последний раз Наташа была возле моря в июле, когда новый знакомец Игорь Лактионов возил ее и Надю в один из приморских ресторанчиков, но от той поездки в памяти сохрани-лись только разговоры и еда. Иногда, когда при ней кто-то называл город красивым, этакой запылившейся приморской жемчужиной, она невольно удивлялась. Может, раньше он и был красивым, но сейчас город, да и весь Крым казался ей похожим на разваливающуюся дачку плохого хозяина. Город старел на глазах, и вся молодежь при первой же возможности сбега-ла на заработки куда-нибудь в Россию. Большинство считало, что здесь можно только отдыхать, но жить здесь невозможно. Наташа уехать из го-рода не могла и взирала на него смиренно и равнодушно, и иногда ей каза-лось, что остального мира вовсе и не существует - есть только город и мо-ре, а все остальное - миф.
   Теперь же новизна и красота обрушились на нее так неожиданно и в та-ком количестве, что первое время Наташа не могла отдышаться, чувствуя себя пришельцем из другого мира, хотя она и Слава всего лишь покинули город, они даже не покинули Крым, уехав не так уж далеко от дома. Мно-гочисленные Славины знакомства, его умение уговаривать, а также опре-деленное количество денег перенесли их в одну из красивейших курорт-ных местностей на Южном берегу Крыма. Когда-то, до революции, это был тихий уголок с несколькими княжескими имениями и помещичьими дачами, позже он превратился в крупный курорт с множеством санаториев и домов отдыха, который после 1990 года начал резко приходить в упадок. Часть заведений попросту закрыли на неопределенный срок, некоторые умело перешли в частные руки и превратились в чьи-то красивые дачи, и теперь на них отдыхали исключительно пронырливые и хваткие чиновни-ки и предприниматели. Но часть все же осталась открытой для обществен-ного посещения, хотя тоже уже в большинстве своем была отнюдь не го-сударственной собственностью.
   Одним из таких был пансионат "Сердолик" - небольшой дворец в вос-точном стиле, выстроенный еще в начале двадцатого века неким князем для своей дочери. Словно нарядная яркая игрушка, дворец с подковооб-разными арками, легкими балкончиками, многогранными стройными ко-лоннами и высокими башенками, похожими на маленькие минареты, уто-пал в зелени кипарисов и тополей, а длинная лестница сбегала в парк с эк-зотическими растениями. В окрестностях пансионата уютно устроился ма-ленький поселок, в котором жил преимущественно обслуживающий пер-сонал - в этом-то поселке и достался Наташе и Славе во временное поль-зование небольшой, довольно ветхий домик. Наташа, сообщив дома, что уезжает отдохнуть на пару месяцев к выдуманным Славиным знакомым в Гурзуф и оставив матери достаточно денег, перевезла сюда все свои рисо-вальные принадлежности, побольше холстов, прикупленных с помощью Черта и теперь наслаждалась жизнью. Ей беспрепятственно дозволялось бродить по территории "Сердолика", а так же еще двух близлежащих до-мов отдыха, от души купаться и загорать на чудесных пляжах и высматри-вать подходящую добычу. Бархатный сезон был в разгаре, свирепая жара отступала, солнце становилось не раскаленным, а по кроткому теплым, и отдыхающих на побережье еще хватало. И добыча попадалась. Кто-то был крымчанином, кто-то приезжим, большинство - люди не особенно бога-тые, от некоторых Наташа вообще не принимала денег. Но дела шли - и шли неплохо, и Наташа чувствовала себя все более счастливой, все меньше отдавая себе отчет в своих действиях, забывая об ответственности и веро-ятных последствиях. Работа превратилась в наваждение, она стала лотосом забвения, который Наташа вкушала все чаще и чаще, не слушая мрачных уговоров и предсказаний Славы, который уже явно жалел обо всем. Хотя, что он мог сделать? Связать ее и посадить под замок? Только мог оста-ваться с ней и как-то пытаться держать все под контролем.
   В свободное время Наташа иногда уходила из поселка и подолгу бро-дила горными тропинками, закинув голову, задумчиво рассматривала да-лекие зубцы Ай-Петри, засиживалась возле маленького водопада в дубово-сосновом лесу и наслаждалась чистейшим воздухом и прозрачной тиши-ной. Эти прогулки действовали на нее слегка отрезвляюще, и, возвраща-ясь, Наташа задумывалась. Но ненадолго.
   Однажды Слава, взявший у знакомого в аренду "шестерку", свозил На-ташу в Алупку, и в поселок девушка вернулась совершенно ошеломленная необычной красотой Воронцовского дворца и гигантского Алупкинского парка, которых, как ей показалось, вообще не могло существовать в реаль-ном мире. В этот день Наташа как никогда была близка к тому, чтобы за-бросить свои мрачные безумные картины - увиденное светлое великоле-пие, сочетание классически-строгого и игриво-изящного вызвало у нее не только восхищение, но и зависть. Ей захотелось создать нечто подобное, чтобы оно вызывало чувство восторга, а не страха, и, проведя бессонную ночь, Наташа утром отправилась на пляж истерзанная противоречивыми мыслями и злая на Славу, который, как она поняла, отвез ее туда не ради приятной прогулки, а специально, чтобы отвлечь от работы. А работы бы-ло много, и с каждым днем Наташа становилась все более беспечной, а Слава - все мрачнее. Сохранить в тайне место их пребывания ему уже не удавалось, переехать Наташа пока не соглашалась, и теперь Слава только и делал, что тщательно охранял ее - особенно во время работы, следя, чтобы никто не понял, как именно все происходит.
   А вначале все шло тихо, спокойно, незаметно. Наташа находила челове-ка и иногда разговаривала с ним, иногда - с его родными или знакомыми, если таковые имелись. Часто ее принимали за сумасшедшую, но некоторые соглашались попробовать. У самой Наташи было три условия - приход в темноте, обязательное предъявление паспорта, с которого она тщательно списывала все данные о клиенте, и молчание. Но если первые два условия выполнялись, то с третьим было намного хуже и вскоре люди уже начали приходить к ней сами. Наташа отбирала единицы - не только тех, кому ре-ально могла помочь, но и лучшие натуры.
   Троих клиентов она таки получила с помощью Людмилы Тимофеевны. Регулярно звоня домой из "Сердолика", однажды Наташа узнала, что ее настойчиво ищет первая клиентка, и перезвонила ей из соседнего курорт-ного городка. Людмила Тимофеевна, разговаривая с Наташей уже как со старинной подругой, сообщила, что раз в пять лет их семья встречается с несколькими одноклассниками мужа и их семьями, приезжающими в Крым в конце сентября на пару недель. "Приезжать к нам в Крым - это традиция, так-то они больше на Кипре отдыхают или еще где, - поясняла Людмила Тимофеевна. - Я знаю, что у некоторых из них проблемы... ну, вы уж сами посмотрите. Договоримся так - двадцать процентов мне... а уж ребята-то вам заплатят хорошо - я постараюсь. Завтра мы ужинаем в "Лас-точкином гнезде" - поедете с нами, как дальняя родственница. Там и по-смотрите.
   Первым побуждением Наташи было бросить трубку, но потом она по-думала о "Сердолике", о домике в поселке, о матери, о Славе и о том, сколько еще времени осталось до холодов и... согласилась. Слава с боль-шой неохотой отвез ее к мысу Ай-Тодор и, поскольку Людмила Тимофе-евна настояла, чтобы на ужине присутствовала только Наташа, упрямо прождал ее в машине до глубокой ночи.
   Одноклассники Ковальчука за ужином с нескрываемым удивлением, а многие - и с насмешкой поглядывали на его невзрачно одетую, худую, с горящими странным огнем глазами родственницу. "Откуда он ее выкопал, я ее раньше не видела" - шептали друг другу женщины над бокалами с шампанским и "Мускателем" и порциями креветок под молочным соусом. - "Посмотри, какое платье! А ногти?! - господи, когда же она маникюр делала в последний раз?!" Но и косые взгляды, и довольно отчетливые на-смешки пропали впустую - Наташа была слишком занята, чтобы их заме-чать. За ужином она высмотрела троих, наиболее интересных: толстяка добродушного вида, у которого былая хозяйская бережливость со време-нем сменилась болезненной, почти невероятной скупостью, красивую женщину лет тридцати, не интересующуюся в жизни ничем кроме собст-венной внешности и нарядов, и хрупкую миловидную девушку, которая на малейшее замечание реагировала дикими припадками ярости, не раз пере-ходившими в рукоприкладство. Именно она показалась Наташе наиболее сложной натурой, поскольку тут уже речь шла о серьезном психическом расстройстве, и ей было интересно - справится ли она с этим?
   Когда она сказала о своем выборе Людмиле Тимофеевне, та удивилась. Как оказалось, она думала совсем о других людях, в частности, о сыне од-ного из гостей, пристрастившемся к наркотикам и уже выглядевшем на редкость плохо, но Наташа пояснила, что с этой наркотической зависимо-стью поделать ничего не может.
   - Ладно, дело хозяйское, - Людмила Тимофеевна недоуменно взмахнула ланкомовскими ресницами. - Я договорюсь, и мы с вами созвонимся зав-тра.
   Когда она отошла, к Наташе тут же подошел Борька, и она внутренне сжалась, вспомнив их последнюю встречу. Но Борька на этот раз не стал бушевать, более того, он, к ее изумлению, смущенно извинился за свое по-ведение и сообщил, что только теперь понял, как она ему помогла, и по-благодарил ее, судя по всему, от души. Но несмотря на это от разговора у Наташи осталось странно неприятное впечатление - Борька показался ей каким-то... неправильным, каким-то слишком уж манерным. Это сразу бросалось в глаза. Раньше она этого не замечала.
   Хотя, может просто не обратила внимания?
   Не придав этому особого значения, Наташа на следующий же день взя-лась за работу. Забавным было то, что на этот раз никто из натур даже не догадывался, зачем их привели в маленький домик в окрестностях пансио-ната - для каждого родственники придумали свои отговорки. За толстячка заплатил его бывший одноклассник и нынешний партнер по бизнесу, за свирепую девушку - оба родителя, а за нарциссическую даму - ее муж. Деньги привезла Людмила Тимофеевна спустя три дня после окончания последней картины, сообщив, что результаты просто великолепны и все родственники "исцеленных" очень довольны, а сами "исцеленные" совер-шенно не могут взять в толк, что с ними случилось. После ее отъезда На-таша спрятала деньги, хмуро подумав, что за этот месяц заработала, верно, больше, чем за всю жизнь.
   Слава, в этот день ездивший в город по каким-то своим делам, вернулся заполночь, и Наташа, рассказав ему о посещении клиентки, предложила завтра съездить куда-нибудь прокатиться, немного отдохнуть. Но Слава, вместо того чтобы, как она рассчитывала, с радостью согласиться, устало посмотрел на нее и, закуривая, мотнул головой.
   - Я завтра уезжаю.
   - Куда? Опять в город?
   - В Красноярск.
   - Как? - тихо и растерянно спросила она и зябко поежилась, хотя воздух был очень теплым. - Уже?
   - А ты вообще, лапа, из реальности выбыла, я смотрю, - заметил Слава и щелчком смахнул со стола какое-то многоногое существо. - Уже ничего не видишь, кроме своих... натур, - последнее слово он словно выплюнул вме-сте с облачком дыма, которое повисло в неподвижном воздухе слабоосве-щенной кухни. - Тебе хоть известно, сколько мы здесь? Какое число сего-дня? А сколько картин накопилось, ты знаешь? Двенадцать! И этот сарай - не лучшее для них место, как и твоя квартира для остатков дедовской кол-лекции! Ты знаешь, где им следует лежать! Я оттягивал отъезд сколько мог, но мне придется уехать завтра. Я бы хотел, чтобы ты поехала со мной, но, как я понимаю, пока говорить об этом бесполезно.
   - Бесполезно, - подтвердила Наташа слегка дрожащим голосом. По-бледнев, она пристально следила за двумя ночными бабочками, которые кружились вокруг лампы. В распахнутые настежь окна лезла густая ок-тябрьская тьма, со стороны одного из домов отдыха долетала музыка, и где-то поблизости звенел целый рой цикад. Пахло морем и нагревшейся за день землей. - Не в этот раз... да и мама... Это ты привык мотаться туда-сюда, а для меня даже то, что я отъехала от города на несколько десятков километров, уже кажется путешествием в другую Вселенную. Я понимаю - ты боишься оставить меня одну.
   Слава потянулся и затушил сигарету, потом взглянул в окно и поднялся.
   - Хорошая погодка сегодня, - сказал он. - Хочешь погулять? Охота ис-купнуться перед отъездом.
   Прихватив по полотенцу, они заперли дом, прошли через спящий посе-лок и спустились к морю, но с общего молчаливого согласия направились не к пляжу пансионата, а в сторону скал, к небольшой галечной отмели. Наташа шла босиком, иногда подпрыгивая то на острых камнях, то на ко-лючих сухих веточках, и думала о том, что рано или поздно отсюда при-дется уехать. Но уезжать ей не хотелось отчаянно. Ей нравилось здесь - нравился ландшафт, нравились люди, которые здесь жили, нравились пе-тушиные крики в самое неожиданное время, запах моря и сосновой смолы, шелест чистых и прохладных волн, в которых можно плескаться без риска постоянно с кем-нибудь столкнуться, нравилась тишина и нравилась воз-можность ходить босиком. Вздумай она походить босиком в городе, тут же набрала бы полные пятки стекол.
   Море было прохладным, даже скорее холодным, успев растерять всю дневную теплоту, и с размаху бросившись в воду, Наташа взвизгнула, оку-нулась с головой, вынырнула и поплыла прямо вперед, на бледно-желтую полную луну, и вода плескалась вокруг, словно жидкое серебро. Проплыв метров десять, она перевернулась на спину, разглядывая крупные, низкие, чистые звезды.
   - Хорошо, правда? - негромко произнес Слава рядом, и сквозь пелену отрешенного умиротворения Наташа почувствовала прикосновение его плеча. - Разве сейчас скажешь, что на дворе двадцать первый век? Смотри, дворцы, звезды, скалы, тишина - никакой современности - сказка! Я почти готов поверить, что где-то здесь, в глубине, живут какие-нибудь удиви-тельные существа - какие-нибудь нереиды, Тритоны... кто там еще... хо-телось бы поверить.
   - Странно, Слава, ты вроде взрослый человек, такой весь рациональный и реалистичный, а вдруг рассуждаешь о сказках, - пробормотала Наташа, согнула ноги и ушла под воду. Перекувыркнувшись в рое серебряных искр, она вынырнула и воскликнула: - Господи, до чего же здорово! Зна-ешь, в детстве я мечтала жить в море, провести в нем всю жизнь. Каждый раз, когда меня приводили на пляж, я уплывала очень далеко и ни за что не выходила сама. Мать из сил выбивалась, гоняясь за мной, чтобы вернуть на берег.
   - А сейчас? - спросил Слава небрежно, и ей показалось, что он даже не слышал сказанного. Наташа быстро глянула на него, усмехнулась и вдруг, бросив тело вперед резким гребком, быстро поплыла прочь, туда, где море сливалось с бархатистым небом.
   Она не плавала уже давно, но тело слушалось так же, как и раньше, вода послушно расступалась перед рассекающими ее ладонями и странно - сей-час рука совсем не болела. Вода уже не казалась ей холодной - она была мягкой и освежающей, и из-под пальцев летели крошечные фосфоресци-рующие искры. Наташа плыла быстро и уверенно, и ей чудилось, что луна становится все ближе и ближе, и скоро она сможет протянуть руку и до-тронуться до ее ледяной бледно-желтой поверхности. Но тут кто-то схва-тил ее за щиколотку и дернул назад, отчего Наташа окунулась с головой. Отплевываясь, она повернулась и звонко шлепнула Славу по плечу.
   - Ну ты что, нельзя же так!
   - Я же говорил! - он засмеялся. - Вот и поймали одну нереиду!
   - Ты поймал чудовище, - тихо ответила Наташа, - и убей бог, если я знаю, зачем оно тебе. Славка, ты же нормальный взрослый мужик - на кой черт тебе все это нужно?! Будешь вечно пытаться охранять от меня людей? Зачем ты здесь?
   - Зачем? - Слава чуть повернулся, так что его лицо превратилось в тень, положил ладонь Наташе на плечо и легко потянул ее к себе, и она послуш-но подалась вперед, вдруг отчаянно испугавшись чего-то и слегка задро-жав. - Действительно, зачем? А? Кто ответит? Кого спросить? А разве это так важно - искать всему причину?
   Его ладони легли ей на щеки, скользнули к вискам и пальцы вплелись в мокрые, спутавшиеся волосы, и Наташа вздрогнула, чувствуя, как ее глаза закрываются против воли. Она слегка качнулась, окунувшись по подборо-док, но упругая вода тотчас толкнула ее обратно, словно не давая сбежать.
   - Ты должен заниматься своей жизнью, - пробормотала Наташа едва слышно.
   - Это я и делаю.
   Ничего больше не говоря, Слава притянул ее к себе, и на мгновение она наконец увидела его глаза, в которых серебрились лунные отсветы, сме-шавшись с особым зовуще-повелевающим выражением, предназначенным только для одного человека - для нее, и Наташины губы послушно и уже нетерпеливо раскрылись навстречу его губам. Это был уже не тот легкий, утешающий, ничего не требующий поцелуй, которым они обменялись ко-гда-то на балконе на виду у Дороги, - это было нечто совершенно другое, не требующее вопросов, но требующее продолжения, повторения, абсо-лютного растворения... и подобрать этому определение было нельзя. На-таша уже не думала - правильно это или нет, смотрят ли на нее призраки и что будет потом. Ее купальник развязался словно сам собой, и дальше она не чувствовала ничего, кроме близости разгоряченного тела, которое море уже не могло остудить, и огонь в холодной воде разгорался все сильнее, поглощая чей-то невесомый шепот и далекие вздохи, и море покачивало их на огромной серебряной ладони, все ближе и ближе придвигая пустынный заждавшийся берег.
  
  IV.
  
   На этот раз, пока Слава был в отъезде, Наташа сдержала свое обещание, не нарисовав ни одной картины, хотя теперь ей уже и не обязательно нуж-но было бродить по берегу, выискивая натуры, - двое пришли к ней сами как к некоему целителю и попросили о помощи. Наташа, с трудом переси-лив себя, отослала их на неопределенный срок, отговорившись нездоровь-ем, но данные все же взяла, при этом с легкой тревогой подумав, что начи-нает приобретать ненужную популярность. Хотя, скоро ведь все равно придется отсюда уехать - вновь пошли чередой притаившиеся было на время коварные крымские шторма, и море, недавно такое мирное и ласко-вое, изо дня в день ревело в безумной ярости, и высокие волны хлестали по берегу, вгрызаясь в него и уволакивая откушенные куски. То и дело начи-нал неопределенно моросить серенький осенний дождик, отчего все вокруг становилось бесконечно скучным и неприглядным. Сезон заканчивался, "Сердолик" и соседние дома отдыха начали пустеть, и часть жителей по-селка тоже складывала вещи, собираясь на зимние заработки. Воздух терял мягкую теплоту, в нем уже проскальзывали холодные иголочки, и Наташе пришлось съездить домой за вещами. Приехав утром, она осталась в горо-де до вечера и, не удержавшись, решила немного погулять и проверить, как раньше, дорогу. Вначале она вела себя, словно вор, крадущийся в тем-ноте по чужой квартире, потом осмелела и даже отправилась к Людмиле Тимофеевне, считая своим долгом проверить, все ли в порядке с ее сыном. Ковальчук встретила ее довольно приветливо и даже предложила бокаль-чик вина. Борьки дома не оказалось, но, как она сказала, у него все хоро-шо, он поглощен учебой, к автоматам и близко не подходит, у него появи-лись друзья, правда...
   - Валерка говорит, что он стал какой-то не такой... но я ничего не заме-тила. Впрочем, Валерке вечно что-нибудь мерещится... а вы, все-таки, мо-жет как-нибудь посмотрите его. На всякий случай.
   Наташа пообещала, и Людмила Тимофеевна, окончательно придя в хо-рошее расположение духа, сообщила, что с тремя другими клиентами все в порядке, жизнь у них вроде наладилась и, уже зная, что Наташа к этому причастна, передают ей привет и благодарность. А Света (миловидная де-вушка, свирепая в недавнем прошлом) и Илья Павлович (скупой толстя-чок) в конце октября снова собираются в Крым - Илья Павлович по делам, а Света просто так. Они просили узнать - если Наташа не против, могут ли они ее навестить? Наташа согласилась - во-первых, ей было до крайности интересно посмотреть, что с ними сталось, а во-вторых...
   После того, как уехал Слава, одиночество навалилось на нее с неожи-данной силой, и Наташа не находила себе места в пустом затихшем доме. В этот раз она скучала по Славе куда как сильнее, чем раньше; жажда ра-боты и разбушевавшиеся чувства, которые, как ей казалось после расста-вания с Пашей, будут находиться во власти вечного штиля, раздирали ее на части, и она запутывалась все больше и больше. "Люблю!" - думала она, но спустя минуту говорила себе: "Нет, не люблю!", и через какое-то время отрицательная частица снова исчезала; "Нужно все-таки порабо-тать", - решала она, но вскоре отказывалась от этого решения. Сидя дома, ходя за продуктами, гуляя по мокрому лесу или по пустеющим пляжам, Наташа упрямо и безнадежно тасовала свои мысли, словно карты, выкла-дывая из них бесконечный пасьянс. По ночам ей снова начали сниться кошмары, и она просыпалась в темноте, стуча зубами и зовя Славу. Но Славы не было.
   Наташа никогда не слышала знаменитого изречения французского пи-сателя Жана Лабрюйера о том, что все беды человека проистекают от не-возможности быть одиноким, а если бы и слышала - вряд ли бы ей это по-могло. Не в силах круглые сутки общаться только сама с собой, она начала искать общества. Сделать это было нетрудно. Один из ее клиентов, изба-вившийся от иссушающей ревности к собственной жене и вследствие этого от постоянных бурных скандалов, жил в этом же поселке и при случае всегда приглашал Наташу в гости. В последний раз она ответила согласи-ем, потом в свою очередь пригласила всю семью к себе, и между ними за-вязалось что-то вроде добрососедских отношений. Заезжали Ковальчуки - мать и сын, и хотя Наташа понимала, что Людмила Тимофеевна ищет не столько дружбы, сколько возможности еще как-то заработать на ней (На-таша подозревала, что процентами со своих друзей Ковальчук полностью компенсировала затраченные деньги), а также держать сына под наблюде-нием "специалиста", она встретила их довольно тепло. Несколько раз На-таша звонила остальным клиентам. Некоторые разговаривали с ней насто-роженно и не слишком-то радостно, отделываясь лаконичными ответами и ссылаясь на занятость, другие осыпали ее словами благодарности, звали к себе в гости и обещали при первой же возможности приехать сами. Имен-но это в начале третьей недели и сделала миловидная девушка Света, не-ожиданно ворвавшись в Наташин домик с дождевыми каплями на светлых волосах, с тысячами слов на губах, обвешанная множеством пакетов и па-кетиков, и ошеломленная Наташа едва успела закрыть дверь в свою кро-шечную студию, чтобы гостья ненароком не сунула туда свой нос. Выва-лив на стол гостинцы, будто приехала к родной сестре или лучшей подру-ге, Света чмокнула воздух рядом с Наташиной щекой, плюхнулась на стул, потребовала, чтобы Наташа почему-то называла ее "Сметанчик" (меня сейчас все так называют, потому что я такая же аппетитненькая и нежная на вкус, хе-хе! - быстрое заговорщическое подмигивание и легкий щелчок пальцами), и принялась тарахтеть, словно пишущая машинка под опытны-ми пальцами. Наташа только глазами хлопала, не успевая вставить ни еди-ного слова. Она совершенно не узнавала свою натуру, за эти несколько не-дель изменившуюся до неузнаваемости. Замкнутое, цепенеющее, а то и свирепеющее при любом сказанном в его адрес слове существо преврати-лось в хохочущую, приветливую, даже где-то развязную болтушку. В не-сколько минут Наташа узнала, что она, Наташа, лучший человек в мире, что погода в Крыму паршивая, в Волгограде не лучше, что Светланчик-Сметанчик остановилась в "Сердолике", что "папан" дал ей кучу денег "на погулять" и еще один мужик тоже, что на следующий год она все же ре-шилась поступить в Волгоградский университет, хотя ей уже - ужас! - семнадцать лет, что лететь до Симферополя было просто ужасно, что у нее три новых парня, она переехала со старой квартиры и вот ее новые адрес и телефон... и еще много чего. В конце концов у Наташи сложилось впечат-ление, что она присутствует при обильных рвотных спазмах, только извер-гаются слова, а не содержимое желудка.
   Она теперь как причудливый шрам... как жутко все срослось - вкривь и вкось...
   Мысль мелькнула и тут же исчезла, погребенная под новым приступом красноречия Сметанчика.
   - Слушай... ничего, что я так фамильярничаю, да? Чего ты сидишь в этой дыре?! Поехали ко мне, в Волгоград, устроишься!.. Ну, не сейчас... ну вообще приезжай - хоть в гости, хоть так! Слушай, ты же можешь такую карьеру сделать, так подняться!.. Нет, ну ты не думай, замочек висит, - легкий щелчок по губам. - Слушай, тогда переезжай ко мне в "Сердолик" на время, там еще не скучно!
   Наташа сдержанно пояснила, что ждет своего друга, и Сметанчик тут же воскликнула:
   - Да, помню... такой симпатичненький, с челкой, который прихрамыва-ет... только очень уж серьезный. Слушай, ну все равно я буду заходить, ладно... и ты заходи. Я недельки на две! Давай-ка чуть отметимся - я тут вашего крымского винишка захватила! Слушай, а тебе понравилось в "Гнезде"?! Ты еще раз тетю Люду видела?! Вот уж кто крыса, и наследный принц не лучше! Слушай, даже не могу описать - так легко теперь живет-ся!
   И в таком же духе.
   После ее ухода, такого же резкого и неожиданного, как и появление, Наташа еще полчаса приходила в себя и пыталась понять, нормально ли то, что случилось со Светланой Матейко, виновата ли она в этом, что тут можно исправить и как и нужно ли? От нее не укрылся странный, какой-то просветленный и торжественный взгляд, которым иногда омывала ее Све-та во время разговора. Раньше, учась в художественной школе, Наташа не раз ходила в один из соборов города - такие же взгляды были у истинно верующих, когда они смотрели на распятие или на иконы, молитвенно ше-веля губами. И теперь ее это слегка напугало, но в то же время в этом было что-то...
   Очарование власти
   Наташа резко одернула себя и повернулась к окну, за которым в сгу-щающейся осенней темноте тихо, сонно шелестел дождь. Она смотрела, как капли одна за другой скатываются по стеклу и думала о том, как же быстро все проходит - совсем недавно было так тепло и море... да, море... Время вдруг помчалось стремительно - так стремительно, что Наташа за ним уже не успевала. От нечего делать она по-детски загадала: если через час дождь прекратится, значит завтра вернется Слава. Но дождь лил до са-мого утра.
   "Что ж, - подумала она, ворочаясь на старой, надрывно скрипящей кро-вати, - в конце концов, Светка - это не так уж плохо. Она... да и другие - будет не так тоскливо".
   Слава вернулся только на двадцать первый день и, войдя в дом, был изумлен, застав в нем довольно разношерстное общество, уютно обосно-вавшееся за накрытым столом в большой комнате. Здесь были и Света, и Людмила Тимофеевна с Борькой, бывший ревнивец из поселка Григорий Измайлов со всей семьей, слегка похудевший, но все такой же добродуш-ный Илья Павлович и незнакомая Славе высокая женщина средних лет, в плохом пепельном парике, с надеждой смотревшая на Наташу. Сама На-таша сидела во главе стола и на ее лице были удовольствие и растерян-ность. Вплотную к закрытой двери в крошечную студию стояла тумбочка.
   Гости приветливо поздоровались с вошедшим, но заметив его усталость и угрюмый взгляд, который он изо всех сил пытался скрыть в напускной радости, начали поспешно расходиться. Последней ушла Сметанчик, уже привычно чмокнув воздух рядом с Наташиной щекой. Когда дверь за ней закрылась и послышался шум двух отъезжающих машин, Слава, неудачно попытавшийся разыграть радушного хозяина, сразу весь как-то потух, опустился на стул, взял оказавшуюся перед ним полупустую дешевенькую рюмку, покатал в ней вино, вернул рюмку на место, а вместо нее взял от-крытую бутылку "Токая" и сделал несколько глотков прямо из горлышка, потом обвел бутылкой стол.
   - И на какое же празднество я так удачно зашел?
   Наташа, уже сделавшая несколько шагов в его направлении, застыла, услышав в голосе человека, которого так ждала, не радость, а только иро-нию и неприязнь.
   - Почему празднество? Просто сидели.
   - Сидели... - повторил Слава и усмехнулся странной пустой усмешкой, потом снова выпил вина. - Ну конечно же, сидели. Здорово, правда, лапа? Они все такие благодарные. Такие дружелюбные. Правда, приятно, когда не орут, как Борька, а чуть ли не молятся на тебя? Ты ведь этого хотела, правда? Ты ведь тогда так расстроилась из-за того, что сопливый недоно-сок что-то там сказал, из-за того, что тебя не оценили должным образом. А теперь ты довольна? Теперь все так? - он опять усмехнулся. - У богини появились жрецы?
   - Какой еще богини, ты что?! Не понимаю - что такого ужасного в том, что ко мне гости пришли?! - Наташино лицо отвердело, и она, качнувшись назад, прислонилась к бледно-розовым обоям. - Тебя три недели не было, а мне что делать?! Ведь тут же одной сейчас с ума можно сойти! Что тако-го в том, что я немного пообщалась с людьми?! Что в этом плохого?! Да, они мне благодарны - ну и что?! Это ведь естественная человеческая реак-ция на чью-то помощь, если ты забыл. Или может тебе не нравится, что у меня еще друзья появились кроме тебя?! Не нравится, что я теперь не только с тобой советуюсь?! Что ты теперь не единоличный владелец?!
   - Владелец?! - Слава резко встал, двинув стулом, и с грохотом поставил бутылку на стол, так что задребезжала посуда. - Это я владелец?! Ты хо-чешь сказать, что я с твоей... - он резко замолчал, провел ладонью по лицу, точно пытался стереть с него усталость и злость. - Друзья... Больше похо-же на религиозное собрание!
   - Да что такое, в конце концов?! - Наташа ударила ладонью по стене. - Почему ты поднимаешь бурю из-за такого пустяка?! Что я - не человек?! Ничего ведь не произошло! И я не нарисовала ни одной картины! Пом-нишь, я сама тебе пообещала, и я обещание выполнила! А тебя не было три недели! Я тут чуть с ума не сошла! Я так тебя ждала, а ты вот так прихо-дишь... и начинаешь... начинаешь... я так и знала, что...
   Я - чудовище... а чудовище всегда обязано пребывать в одиночестве... клыки все равно прорвут любую маску.
   Сжав зубы, Наташа вышла из комнаты и, не включая на кухне свет, на ощупь нашла сигареты и спички и, закурив, прижалась лбом к холодному стеклу, за которым в темноте ветер безжалостно гонял мокрые листья и мелкие веточки. Она смотрела в окно несколько минут, пока вдруг не по-няла, что Слава стоит рядом. Наташа не слышала его шагов - просто вдруг ощутила, что Слава за ее спиной и смотрит на нее.
   - Сейчас... я поставлю тебе ужин, - глухо сказала Наташа.
   - Я поел в городе. - Слава наклонился и осторожно поцеловал ее в за-тылок, потом забрал сигарету из несопротивляющихся пальцев, бросил на блюдце, обнял Наташу за плечи и повернул к себе. - Ты извини меня, лапа, устал я очень. Конечно, я понимаю, как тебе тяжело, что тебе хочется жить нормальной жизнью, общаться с людьми, а не только... - он насмешливо хмыкнул, - с владельцем. Конечно, ты имеешь на это право, но ты должна быть более осторожной. Ты должна понять, наконец, свою значимость, по-нять, что ты не такая как все и как важно, чтобы никто об этом не узнал. Помнишь, что я тебе говорил тогда, на бульваре? Ты слишком эмоцио-нальна, легко поддаешься влиянию и если ты попадешь в умелые, но злые руки, то... последствия могут быть ужасными. Ты должна это понять, по-жалуйста. Разумеется, ты можешь заводить... знакомых, но ты не должна позволять им так... преклоняться перед тобой. Это перебор - из этого ни-чего хорошего не выйдет, уж поверь мне. Сама знаешь - власть может ис-портить любого человека, как бы он ни был хорош. Даже очень маленькая власть. А у тебя она отнюдь не маленькая. Ну прости, что я накричал на тебя, прости. Ничего, скоро мы уедем отсюда, совсем скоро, еще несколько дней.
   - Но мне ведь все равно придется за ними присматривать. Ты же пони-маешь - я обязана, - Наташа отстранилась и дернула его за влажную полу рубашки, высвобождая ее из-за пояса брюк. - Елки, где ты так вымок? Раз-денься! Господи, ты же весь мокрый! Я сейчас чайник поставлю, - Наташа включила свет и засуетилась на кухне. Слава, щурясь, стянул рубашку че-рез голову, осмотрел ее и ушел в комнату. Через несколько секунд оттуда донесся его голос:
   - Слушай, а ты в них ничего странного не заметила?
   - В ком?
   - Ну, в гостях твоих. Тебе не кажется, что с ними что-то не так - ну, вот с Борькой и еще этой девчонкой светленькой?
   - Конечно с ними будет что-то не так - я ведь их, как ты это говоришь - "прооперировала". Что-то у них исчезло, и теперь видно то, чего не было видно раньше.
   - Да, я понимаю, но все равно, - Слава выглянул на кухню, свирепо рас-тираясь полотенцем, - мне не нравится эта перемена. Не могу объяснить... я даже не могу толком сказать, что в них переменилось, кроме того, что ты убрала у одного азарт, а у другой - агрессивность. Но случилось что-то еще... ну, мне так кажется. Когда я смотрел на них, у меня мелькнула одна мысль... - он пощелкал пальцами, - такая, понимаешь ли, интересная мысль... но вот беда: она промелькнула так быстро, что озвучить ее я пока не могу. Во всяком случае, мне кажется, что мы еще знакомы отнюдь не со всеми последствиями твоей работы.
   Наташа взяла из блюдечка почти истлевшую сигарету, быстро, в две за-тяжки, докурила ее и нервно раздавила окурок о белое донышко, испачкав себе пальцы.
   - Не знаю. Пару раз я думала об этом... но знаешь, возможно, мы всего лишь видим людей без азарта и агрессивности. Они просто такие новень-кие и гладкие, как молодая очищенная картошка, поэтому и кажутся нам странными. Как тебе такая теория?
   Слава прислонился к косяку, закинув полотенце на плечо, и задумчиво посмотрел на нее.
   - От глубокой раны всегда остается шрам, - пробормотал он и чихнул. - Впрочем, ладно, не сейчас. Скоро мы уедем отсюда. Кто знает - может на новом месте нам будет получше. Картины я отвез - все в порядке... прав-да... их было так много... но зато теперь здесь ни одной не осталось. Да, теперь главное, чтобы их... - он заметил, как напряглось Наташино лицо, и отвернулся, тщательно вытирая мокрые волосы, - чтобы их было помень-ше. А завтра будем собираться.
   Но на следующий день никто не паковал вещи в притихшем домике. Утром Слава, собиравшийся съездить в город, отложил поездку, сослав-шись на неважное самочувствие - как он сказал, от усталости, а в обед вдруг свалился с ознобом и высокой температурой.
   - Наверное... в дороге подцепил что-то... - бормотал он, натягивая одеяла до самых бровей и стуча зубами, в то время как Наташа бегала по дому, выискивая, чем бы еще его укрыть, и в отчаянье рылась во всех ящи-ках, проклиная себя за легкомыслие - ни она, ни Слава даже и не подумали о том, что в доме следует держать хоть какие-то лекарства. - Только не зо-ви врача... врача не надо! Дай мне чего-нибудь... аспиринчика...
   Как была - в халате и тапочках, Наташа помчалась в аптеку, а когда вернулась, Слава, лихорадочно блестя глазами, бормотал что-то бессвяз-ное о художниках, темноте и жутких тварях, которые повсюду следуют за ним, пытаясь поймать его взгляд и заставить что-то делать. Перепуганная, она побежала в сельский медпункт за врачом.
   Через час она сидела на кухне, внимательно слушая Нину Федоровну Лешко - высокую женщину в парике, на этот раз в голубоватом, - с кото-рой она распрощалась вчера вечером. Сейчас на лице Нины Федоровны уже не было жалобно-просящего выражения - чувствуя свое преимущест-во, она говорила мягко, покровительственно, но серьезно. У Славы, объяс-нила она, легкая простуда, что само по себе, конечно, не опасно, но дело в том, что еще у него сильное нервное расстройство, горячка, вызванная пе-реутомлением или каким-то сильным волнением. Это может пройти за не-сколько дней, а может и принять более тяжелую форму, которая повлечет за собой непредсказуемые последствия, но все же она, Нина Федоровна, уверена, что все обойдется. Что ему сейчас нужно - это покой и хороший уход, а также присмотр опытного врача. Но везти его в городскую больни-цу - не лучший вариант. При слове "больница" Наташа вздрогнула, вспомнив разбитое лицо Нади на сероватой подушке, застиранную про-стыню с черной печатью, и невольно мотнула головой.
   - Что же вы посоветуете?
   - Я живу через дом от медпункта, - сказала Нина Федоровна. - Работы сейчас почти нет, а если я вдруг понадоблюсь - за мной всегда могут сбе-гать. Высиживать время у нас сейчас никого не заставляют - все ведь на чистом энтузиазме держится. Ни медикаментов, ни зарплаты - сами знае-те, как оно сейчас - крутись-вертись как умеешь, раз ты врач - сама в этом и виновата. Я собственно к чему это говорю - места у меня хватает, време-ни тоже. Договоритесь насчет машины, перевезем вашего друга ко мне, и я вам обещаю, что поставлю его на ноги в два счета. Уход ему будет обеспе-чен по высшему разряду. Не в моих привычках хвастаться, но вы можете спросить у кого угодно в поселке - претензий ко мне не было никогда. А государственная больница - сами понимаете, до частной далеко... а домик ваш, вы уж извините, на ладан дышит. У меня дом хороший, теплый... и вы, если захотите, можете пожить там, пока Вячеслав не выздоровеет... и ночевать, и днем.
   Наташа вскинула на нее глаза. Она не разбиралась в медицинских тон-костях - дальше гриппа или порезанного пальца ее познания не распро-странялись, а в словах Нины Федоровны ей слышались логика и уверен-ность специалиста. Но как бы искренна она ни была, не составляло труда понять, что за предложением кроется отнюдь не только самаритянская доброта. Уже несколько дней Лешко приходила к ней просить за своего сына, но Наташа отказывала ей - отчасти из-за обещания Славе, отчасти из-за того, что случай был очень сложным, и она боялась браться за него, сомневаясь, что это в ее власти, - она могла бы не излечить, а окончательно все испортить. Лешко-младший два года назад работал на стройке в Ялте и получил серьезнейшую травму позвоночника от обрушившейся на него балки. В результате в двадцать три года он оказался прикованным к инва-лидной коляске, навсегда лишившись способности ходить. Жена бросила его еще за два месяца до несчастья, и теперь Лешко жил в поселке вместе с матерью на ее крошечную зарплату и собственное жалкое пособие. Хотя более правильным было бы сказать, что жить его заставляла Нина Федо-ровна - сам Лешко жить уже не хотел, не видя в этом никакого смысла. Друзей, которые бы поддержали и отвлекли от мрачных мыслей, у него не было, доводы и просьбы матери не действовали. Умереть - вот единствен-но правильное, решил он в конце концов, и в доме начался кошмар. Вскоре Нина Федоровна уже боялась оставлять сына одного - едва она уходила, как Лешко тут же пытался осуществить свой замысел. Уже несколько раз его вытаскивали из петли, откачивали одурманенного лекарствами, заши-вали разрезанные руки. Один раз он попытался перерезать себе горло, но неудачно, в другой раз устроил в своей комнате пожар, но и тут помешала соседка, увидевшая дым. А потом до Нины Федоровны дошли слухи о На-таше.
   - Вы должны понять... если я, сама профессиональный медик, который никогда не верил ни в каких целителей, обращаюсь к вам... вы должны понять, до какой степени я уже отчаялась что-то сделать! Я уже спать бо-юсь по ночам - все за ним смотрю. А в клинику отправлять страшно - ведь недоглядят... все равно он как-то... да и люди там чужие... а к специали-стам обращаться - да я за всю жизнь столько не заработала! А вы... я ви-дела Гришку Измайлова - это ж совсем другой человек стал! И вы ведь ничего с него не взяли - он же сам вам что-то приносил, сам решал... Я вам все отдам... вы хотя бы посмотрите моего Костика! Он же еще такой молодой!
   Она требовала, просила умоляла, но Наташа только смущенно, но ре-шительно качала головой. Теперь же, краем уха слушая невнятное бормо-тание Славы из комнаты и глядя в сочувственные, выжидающие глаза Ни-ны Федоровны, она поняла, что попалась. Конечно, ей не составит труда найти машину и отвезти Славу в городскую больницу, деньги у нее есть... но как он доедет и что будет с ним потом... слишком свежо еще было вос-поминание о Наде, которая из больницы не вернулась. А Нину Федоровну в поселке действительно хвалили... а нужные лекарства Наташа привезет - пусть только скажет.
   "Я ведь ничего в этом не понимаю! - в отчаянье думала она. - Ничего!"
   - Хорошо, - тихо сказала она вслух, и Нина Федоровна облегченно кив-нула - обе они поняли, на что именно согласилась Наташа. - Посидите с ним, я схожу к соседям позвонить.
   Выходя из домика, Наташа думала только об одном - о том, какую пау-тину сплела для себя и для Славы.
   "Пусть только Лешко его вылечит, - решила она. - Я попробую нарисо-вать. А ему просто ничего не скажу. Я ее спрячу и сама буду за ней при-сматривать. Он ничего не узнает... может, как-нибудь потом. В последний раз".
   Выздоравливал Слава долго. Первые дни он почти все время находился то в странном забытьи, то проваливался в беспокойный горячечный сон, и Наташа часами сидела в кресле возле его кровати, переживая, правильно ли поступила, хотя уже на второй день Нина Федоровна принялась уверять ее, что, в принципе, никаких оснований для беспокойства нет. Во сне Сла-ва часто что-то бормотал, иногда дергался, вскрикивал, и тогда Наташа сжимала его подрагивающие пальцы, гладила горячее лицо, пока он не за-тихал. Просыпаясь, он не сразу узнавал ее, щурил мутные глаза, кривил, отворачиваясь, высохшие губы.
   На четвертый день температура немного спала, и Слава, уже глядя вполне осмысленно, со слабой улыбкой сказал Наташе, что еще никогда не чувствовал себя так паршиво.
   - С чего бы - с какого-то дождичка! - он ободряюще подмигнул ей. - Старею!
   И Наташа отвернулась, чтобы он не увидел выражения ее лица.
   Вечером Лешко уверенно сообщила ей, что теперь уж точно бояться не-чего, и посоветовала наконец-то толком отдохнуть. Они сидели на кухне, попивая крепкий несладкий чай. Слава спал, Костя Лешко в своей комна-те, хорошо просматривавшейся из кухни, мрачно наблюдал за телевизон-ным экраном. Проведя в семье Лешко четыре дня, Наташа успела при-смотреться к парню и решила, что попробовать все-таки стоит - несмотря на то, что Костя на все ее осторожные попытки заговорить с ним, либо уг-рюмо отмалчивался, либо умело бросался острыми, обидными словами, он ей понравился. В конце концов, она же смогла не работать эти три недели, смогла как-то затормозить? Значит, сможет и снова. Следовательно, делать все нужно как можно быстрей, пока Слава будет находиться в доме Лешко и не сможет ничего увидеть. Плохо было только то, что ей придется рабо-тать без охраны, но тут уж ничего не поделаешь. Ничего, справится!
   Поэтому, допив чай, Наташа решительно сказала Лешко, что займется ее сыном сегодня же ночью и после взрыва плохо сыгранного изумления и искренней радости, сообщила Нине Федоровне свои условия, добавив, что ни Костя, ни Слава не должны ничего узнать.
   - Но как же я объясню Костику... ночью?! - растерянно воскликнула врач, и Наташа, закуривая, пожала плечами.
   - Придумайте что-нибудь. Других вариантов не будет.
   Она встала, собираясь пойти посмотреть, как там Слава, но тут через двор прокатился глуховатый звонок, и Лешко, вскинув голову, сказала, что это, верно, пришел кто-нибудь из Наташиных друзей - узнав, что случи-лось, они по очереди забегали проведать Наташу, осведомиться о Слави-ном состоянии, занести что-нибудь вкусненькое и весело выразить надеж-ду, что скоро Наташа опять сможет принимать их в своем доме как рань-ше. В особенности этого хотели Сметанчик и Илья Павлович, которым скоро нужно было уезжать. Наташу и удивляла, и пугала эта преданность, но в то же время она понимала, что это ей нравится.
   Лешко ушла и через минуту вернулась с промокшей женой Григория Измайлова, Ольгой, которая, весело поругиваясь, пыталась сложить сло-мавшийся зонтик, и Наташа втайне порадовалась, что это была не Сметан-чик - хоть ей и симпатична была жизнерадостная болтушка, но обращаться к ней за помощью в данном случае ей бы не хотелось. Она подождала, по-ка обе женщины сядут за стол, и шепотом спросила Ольгу - сможет ли она приглядеть сегодня ночью, а, возможно, и завтра утром за ее другом. Оль-га, немного подумав, согласилась, потом, округлив глаза, вопросительно кивнула в сторону комнаты Лешко-младшего, и Наташа мотнув головой, прижала палец к губам.
   В начале первого ночи в маленьком домике на окраине поселка впервые за четыре дня вспыхнули все окна, и безвестный прохожий, возвращаясь от своего приятеля, недоуменно подумал: чего это вдруг не спится приезжим, но тут же потерял к этому интерес и зашлепал дальше по раскисшей доро-ге, слегка покачиваясь после дружеского разговора. Наташа смотрела ему вслед, пока он не исчез в мокром полумраке, потом задернула штору на окне в маленькой комнате-студии. Костя Лешко, угрюмый, сонный и недо-умевающий, уже сидел в большой комнате, переругиваясь с матерью, уго-варивавшей его вести себя спокойно. Наташа еще раз проверила, надежно ли закреплена занавеска на дверном проеме, и взглянула через окошко на будущую натуру - обмякшего в громоздком инвалидном кресле блондина с изрядными, несмотря на молодость, залысинами на висках и скривив-шимся в презрении к самому себе ртом. Увидев в прореху Наташины глаза, Лешко беспокойно задвигался и громко сказал:
   - Мать, ну что ты еще удумала-то! Пнем посидеть я и дома могу! Что она на меня уставилась - мужика безногого что ли не видела никогда?!
   - Костенька, ну ты посиди спокойненько, ну что ты... в самом деле... - зашелестел за занавеской голос Нины Федоровны, и Наташа, отвернув-шись, подошла к этюднику, и спустя минуту исчезла из комнаты, погру-зившись в чужую, темную, болезненную Вселенную.
   Опасность Наташа почувствовала чудом. Теперь обычно ее работа про-текала плавно, уверенно, без остановок; сознание словно раздваивалось, и Наташа одновременно видела внутренний мир натуры и поверхность хол-ста - два измерения - и по мере того, как странное жуткое создание исче-зало в одном измерении, оно появлялось в другом, обретая в нем жизнь, сущность и одиночество. То, что Неволин называл "келы", не исчезало мгновенно, как это было при работе на Дороге, - Наташа словно зааркани-вала его чем-то, чему и сама не могла подобрать определение, и вела - медленно-медленно, осторожно, пока нечто не оказывалось надежно за-пертым в другом измерении. Но в этот раз, когда существо уже наполови-ну было извлечено, один из миров вдруг дернулся, мгновенно истончился, став похожим на крупноячеистую рыболовную сеть; царивший вокруг темный холод разорвала горячая огненная вспышка, запах цвета сменился легким запахом духов, пыли, красок и старой мебели, звук цвета - звуком чьего-то взволнованного дыхания и легким матерчатым шелестом, и На-таша увидела, как едва заметно колеблется темная занавесь, и как внизу, между кнопками, которыми она, зайдя в комнату, для верности прикрепила материю к деревянному порожку, осторожно шевелится палец с острым лиловым ногтем, пытаясь вытащить одну из кнопок. Нина Федоровна, ко-торой Наташа строго-настрого запретила смотреть в окошко, решила схит-рить и проконтролировать процесс снизу - и обещание не нарушит, и узна-ет, как же на самом деле пытаются исцелить ее сына.
   Зашипев от охватившей ее дикой ярости, Наташа, даже не взглянув на неоконченную картину, с грохотом отодвинула этюдник в сторону, так что он едва не упал, и бросилась к занавеске. Любопытный палец тотчас исчез, и она услышала два быстрых шага и, оскалив зубы, начала отдирать кноп-ки от правой стороны косяка, ломая ногти и всаживая крошечные желез-ные острия себе в пальцы. Наконец, край освободился, и Наташа, при-гнувшись, вылетела в большую комнату. Нина Федоровна уже невозмути-мо сидела в кресле, но, увидев Наташино лицо, вскочила, закричав:
   - Простите меня!!! Бога ради, простите!!! Я просто хотела!.. убедиться хотела!.. я же медик!.. вы же понимаете, я же медик!!! Я больше никогда!..
   - Убирайтесь!!! - рявкнула Наташа, вытянув вперед руки со скрючен-ными пальцами, словно хотела схватить Лешко и разорвать ее в клочья. - Вон!!! Немедленно вон!!!
   У Нины Федоровны вырвался отчаянный вопль смертельно раненного животного, и она отшатнулась назад.
   - Нет!!! Наташенька, я вас умоляю!!! Ради меня, ради сына!.. не гоните нас! Я больше никогда... никогда... ну дура я, дура старая!.. но вы же поймите!.. ведь вы, только вы, мне больше некуда!..
   - Уходите! - сказала Наташа уже тише, слегка остыв от этого всплеска чужого ужаса и горя. Тяжело дыша, она махнула рукой в сторону двери. - Я вас предупреждала, вы не послушали! Вы сами виноваты! Я ничего не буду для вас делать!
   Она повернулась к ней спиной и взглянула на Костю. Парень, закрыв лицо руками, трясся в своем кресле, словно в припадке, и на секунду ее сердце резанула острая боль. Он-то здесь не при чем... и что теперь будет - кусок здесь, кусок там - вернется к нему его "келы", порвется пополам - что будет? Хотя с Толяном когда-то ничего не было - а ведь она рисовала его несколько дней. Но кто знает, кто знает... вот он сидит и...
   Не смотри! Она сама виновата! Она ведь знала, ты ее предупредила, так будь верна своему слову! Не смотри на него! Ты ведь знаешь, что могло случиться, если бы она увидела!
   - Уходите, - повторила Наташа и отвернулась от Кости. Его мать снова вскрикнула, дернулась вперед и вдруг рухнула перед Наташей на колени, вцепилась в ее повисшую руку, истово, до боли сжала ее пальцы. Наташа испуганно отшатнулась, но Нина Федоровна не выпустила ее руки, ползя следом и бормоча сквозь рыдания уже что-то вовсе невразумительное. Пе-пельный паричок свалился с ее головы, открыв редкие, посекшиеся, корот-кие волосы.
   - Вы что делаете?! - хрипло крикнула Наташа и принялась отдирать от своей руки жесткие костлявые пальцы. - Немедленно встаньте!!! Вы что, с ума сошли?!! Встаньте сейчас же!!!
   - Мама, встань! - раздался сзади прыгающий голос Лешко-младшего. Наташа услышала скрип колес, и в следующее мгновение подножка коля-ски больно толкнулась ей в голени. Она резко обернулась, упредив уже протянувшиеся к ней руки Кости.
   - Назад! - глухо сказала она и ткнула в его сторону указательным паль-цем. - Немедленно!
   И очевидно было в ее лице и в ее голосе что-то такое, отчего руки Леш-ко-младшего опустились, и весь он как-то сник и отвернулся, уже не инте-ресуясь тем, что происходит. А Наташа снова попыталась освободиться от железной хватки Нины Федоровны. Женщина, стоявшая перед ней на ко-ленях, вызывала у нее тошнотворное чувство отвращения и к ней, и к са-мой себе, ужас, желание заорать во все горло, дать Лешко пощечину... и было что-то еще, что было намного, намного хуже...
   Очарование власти
   А перед Андреем Неволиным кто-нибудь хоть раз стоял на коленях? Умолял ли так кто-нибудь хоть раз?
   - Нина Федоровна, встаньте, - сказала Наташа очень тихо. Лицо врача застыло и, наконец-то отпустив Наташину руку, она очень медленно под-нялась с колен, вцепившись в ее лицо полубезумным взглядом. - Умойтесь и идите домой. Костя останется здесь.
   Губы Нины Федоровны дернулись и она что-то шепнула, но слово рас-таяло, не услышанное никем. Наташа выставила перед собой ладонь, слов-но хотела спрятаться за ней.
   - Идите домой и сидите там, пока я не приду. Понятно? Чтобы я вас здесь не видела. Сидите и ждите меня. И помните - в следующий раз все может быть гораздо хуже. Вы даже не представляете себе, что могли на-творить! Идите и не говорите ничего.
   Она отвернулась и несколько раз глубоко вздохнула, пытаясь прийти в себя. Сзади послышались тихие удаляющиеся шаркающие шаги, потом в кухне зажурчала вода. Сжав губы, Наташа стояла неподвижно до тех пор, пока не услышала, как открыли и тут же осторожно притворили входную дверь. При этом звуке Костя, до сих пор сидевший неподвижно, дернулся и положил ладони на обвод колес своего кресла, глядя на Наташу с ненави-стью.
   - Уйди с дороги! - хрипло сказал он, а потом добавил еще несколько слов, четких, звонких и болезненных, как тяжелые пощечины.
   - Молчи, - ответила ему Наташа, - и сядь, как сидел раньше. Постарайся оценить то, что тут ради тебя делала твоя мать! Если ты сейчас вернешься домой, то будешь ничуть не лучше меня. Возможно, даже и хуже.
   - Никогда не думал, что баба может быть такой тварью!
   - Мне твоей любви и не требуется, - устало отозвалась она, протягивая руку к занавеске. - А теперь заткнись и сиди спокойно! Мне нужно рабо-тать! И постарайся не заснуть.
   На этот раз ей уже никто не помешал, и когда Наташа вновь осознала себя в прежнем мире, на потолке шевелились длинные тени, комнатка бы-ла заполнена тускловатой смесью электрического и солнечного света, а на этюднике стояла готовая картина. Наташа устало потянулась, взглянула на свое творение, потом опустилась на рыжий поцарапанный пол рядом с этюдником и беззвучно расплакалась, закрыв лицо ладонями. Картина происшедшего ночью неотрывно стояла у нее перед глазами, объемная, де-тальная и снаружи и изнутри, и была она намного страшнее и отвратитель-нее той, которую Наташа только что закончила.
   - Э! - ворвался в ее сознание угрюмый сонный голос из-за занавески. - Ты там живая?! Уж извини, что мешаю, но мне как бы поссать требуется!
   Наташа вытерла лицо, встала, подошла к занавеске, осторожно освобо-дила край и вынырнула в другой комнате, наткнувшись на хмурый ненави-дящий взгляд. Лицо Кости, как и когда она уходила, осталось такой же злой холодной маской, и отвернувшись от него, она молча направилась к входной двери. Сзади зашелестели колеса.
   - Ты меня за порог вытолкни, - приказал ей Лешко, - дальше уж я сам как-нибудь. Дотерплю до дома.
   Выйдя на улицу, Наташа тщательно заперла за собой дверь, открыла широкую калитку и пропустила Костю вперед. Тотчас она увидела Нину Федоровну, которая сидела на скамейке метрах в ста от Наташиного дома. Завидев сына, врач сорвалась с места и кинулась им навстречу.
   - Я же вам сказала, - устало пробормотала Наташа, когда Лешко подбе-жала к ним, не отрывая глаз от лица сына. Сердиться у нее уже не было сил. - Сколько времени сейчас?
   - Одиннадцать, - Нина Федоровна наклонилась к Косте. - Ну, что, Кос-тик? Ну как?
   - Отстань! - буркнул Костя, и она вскинула испуганный взгляд на На-ташу. Та качнула головой и прижала палец к губам.
   - Не сейчас. Не знаю.
   Всю дорогу до дома Лешко Наташа ни разу не подняла головы, разгля-дывая землю под ногами. Ее мутило, хотелось спать. Только у ворот она подняла глаза, а потом зажмурилась, пытаясь собраться. Слава ни в коем случае не должен ничего заподозрить.
   Навстречу им выпорхнула Ольга, радостно улыбаясь, но когда она уви-дела лицо Наташи, ее улыбка увяла, и она поспешно скользнула обратно на кухню. Отвернувшись, Наташа прошла в комнату. Слава полулежал, под-пертый большой подушкой, и рассеянно листал какую-то книгу. Увидев Наташу, он слегка приподнялся и весело сказал:
   - Ну ты и спишь! Или чем другим занималась? - но тут он присмотрелся получше и с ужасом спросил: - Что случилось?! На тебе лица нет!
   - Ох, Слава, мне снился такой жуткий кошмар! - застонала она и рухну-ла в кресло возле его кровати, больно стукнувшись боком о ручку.
   Спустя полчаса дверь в комнату тихонько отворилась, раздался легкий скрип, и в проем осторожно заглянул Костя. Наташа, рассказав Славе жут-кий, придуманный по дороге сон и вволю наплакавшись, спала, откинув-шись на спинку кресла и держа Славу за руку. Слава не спал и, увидев Костю, подмигнул ему и скорчил рожу - мол, тихо. Лешко угрюмо кивнул и прикрыл дверь.
   Следующие три дня Наташа провела в мрачном предчувствии неотвра-тимо надвигающейся беды. Не радовали ни визиты верных "жрецов", как назвал их Слава, ни установившаяся солнечная безветренная погода. Захо-дя проведать друга, Наташа старательно натягивала на лицо радостное, приветливое выражение, которое, едва она выходила обратно в лешков-ский двор, сваливалось с нее одновременно со стуком захлопывающейся двери. Слава все еще чувствовал себя неважно, температура больше не поднималась, но он так ослаб, что почти все время проводил в постели под надсмотром Нины Федоровны. Сама Нина Федоровна осунулась и смотре-ла на Наташу с открытой неприязнью, Костя же на время Наташиных ви-зитов куда-то исчезал - с того дня она так его и не видела и не знала, что с ним. Высохшую картину Наташа, тщательно завернув, спрятала в шкафу среди своих вещей, безуспешно стараясь о ней забыть. Но картина всплы-вала - днем в мыслях, а ночью в кошмарах, таких жутких и реальных, что четвертую ночь Наташа провела без сна, сидя в кресле и одурманивая себя кофе и сигаретами. Когда взошло солнце, она поплелась на кухню, приго-товила себе завтрак, который съела без всякого аппетита, открыла воду, чтобы сполоснуть тарелку, и тут от калитки донесся пронзительный тре-вожный звонок. Один раз, другой, третий... Наташа уронила тарелку в ра-ковину и кинулась к двери, поняв, что беда, которую она ждала, разрази-лась.
   У калитки стояла Нина Федоровна, кутаясь в старенький серый плащ, и взглянув на ее лицо, залитое слезами, Наташа схватилась за сердце, не в силах спросить, что случилось.
   - Пойдемте! - выдавила из себя Лешко, когда Наташа открыла калитку, схватила ее за руку и потянула. - Пойдемте скорей!
   Как была - в халате и тапочках, Наташа помчалась за ней по поселку, едва успевая, - взволнованная Нина Федоровна развила изумительную для своего возраста скорость. Прохожие удивленно смотрели вслед двум встрепанным, кое-как одетым женщинам. За дом от своего Нина Федоров-на резко остановилась, Наташа налетела на нее, и обе они чуть не кувырк-нулись в густые заросли ежевики.
   - Теперь пойдемте тихо, - шепнула Лешко. - Тихо-тихо.
   - Да в чем дело? - спросила Наташа, вцепившись ей в локоть и следуя за ней китайскими шажками.
   - Тихо! Слышите?
   Наташа насторожилась и спустя несколько секунд и вправду услышала какие-то странные звуки. Перепуганная и сбитая с толку, она не сразу по-няла, что это такое, но потом различила мелодичные звуки гитарных струн, перебираемых чьими-то умелыми пальцами, и разобрала слова, вы-певаемые хрипловатым, но приятным голосом - немного неуверенно, как будто поющий подзабыл, как это делается.
  
  У тебя есть сын, у меня - лишь ночь.
   У тебя есть дом, у меня - лишь дым -
   Над отцом-огнем улетая прочь,
   Он клубится льдом по глазам седым.
  
   Наташа изумленно приоткрыла рот. Звуки долетали из-за каменного забора, окружавшего дом Лешко, - там кто-то пел песню группы "ДДТ" - пел вдохновенно и задумчиво, но совсем не печально. Она взглянула на Нину Федоровну, требуя пояснения, и та, улыбаясь сквозь слезы, потянула ее к своей решетчатой калитке.
   - Смотрите, - шепнула она.
   Наташа осторожно глянула в приоткрытую калитку и застыла. Она уви-дела двух мальчишек дошкольного возраста, которые сидели на ящиках возле стены и серьезно, внимательно слушали Костю Лешко. Он сидел на старом диванчике под навесом, пристроив неподвижные ноги на низкой скамейке, и, склонив голову набок, перебирал струны гитары. Неожиданно он прервал песню, сказал "Черт!" и начал подкручивать одну из струн, проверяя ее на слух. Наташа обернулась, и Нина Федоровна счастливо кивнула ей.
   - С тех самых пор в руки не брал, - сказала она. - Вот как его тогда при-везли сюда, так и не брал. А он ведь так играл раньше, даже песни сам пи-сал... А вот сегодня вдруг - проснулась, слышу... - она мотнула головой, не в силах говорить дальше, немного отдышалась и спросила: - Ну разве это того не стоило? Посмотрите на него! Разве ж это того не стоило?
   Не ответив, Наташа толкнула калитку, и Костя вскинул голову, и его пальцы застыли на струнах. Несколько минут они настороженно смотрели друг на друга, ожидая, кто заговорит первым и что скажет. Наконец Костя не выдержал и махнул ей рукой.
   - Ну, иди сюда, чего ты там стоишь?! Садись, места хватит! Спит еще твой приятель!
   Его голос звучал немного смущенно.
   Наташа, все еще не в силах поверить, что произошла не катастрофа, ко-торую она предчувствовала, а нечто совершенно противоположное, подо-шла и опустилась на диван так, как начинающий йог опускается на ложе из гвоздей. Костя быстро взглянул на нее, пригладил редеющие светлые во-лосы и грубовато сказал:
   - Руку дай!
   Она растерянно протянула руку. Костя оставил гитару, сжал ее дрожа-щие пальцы и накрыл другой ладонью, внимательно глядя Наташе в глаза. Он смотрел долго, потом отвернулся, отпустил ее и снова взял гитару. Ни-кто из них ничего не сказал, да это и было бы лишним- слова бы показа-лись лишь пустым нагромождением звуков, они не смогли бы выразить то-го, что было высказано на особом языке, понятном лишь им двоим. Паль-цы Лешко пробежали по струнам, и он весело спросил:
   - Ну, что дальше играем, пацаны и девчонки?!
   - Еще из дяди Шевчука, - сказал один из "пацанов", подделываясь под солидный мужской бас. Костя снова склонил голову набок, и гитара снова зазвучала в прозрачном осеннем воздухе. Наташа, прижав ладонь к щеке, слушала, глядя на проворные пальцы Кости, на щербатые улыбки мальчи-шек, на стоящую у калитки Нину Федоровну, думая ее недавними словами: "Разве это того не стоило? Вот так-то действительно все просто и понятно. Ведь правда же стоило? Правда же?"
   Слава провел в доме Лешко еще полторы недели, и все это время Ната-ша больше не мучилась угрызениями совести - она мчалась вперед легко, словно стрела, выпущенная из лука в невидимую цель, - легко, спокойно и уверенно, наслаждаясь полетом.
   За это время она нарисовала еще четыре картины.
  
  
  V.
  
   В один из ноябрьских дней Слава твердо сказал, что завтра им придется покинуть поселок. Хотя Наташа и знала, что вскоре он заговорит об этом, новость все равно застала ее врасплох и, сидя с ногами на кровати, замо-тавшись в одеяло, она ошарашено смотрела на него, не зная, что ответить. Ей не хотелось уезжать - она привыкла к поселку, здесь ее любили и ува-жали, здесь были ее друзья...
   ...жрецы...
  ...и сама мысль о том, что придется оставить это все, переехать на новое место, где никого не будет, где она снова окажется в одиночестве, была невыносима.
   - Нет, - сказала она и сама испугалась сказанного. Слава, уже начавший складывать свои вещи в большую спортивную сумку, медленно поднял го-лову и посмотрел на Наташу очень внимательно. После болезни он сильно изменился и не только внешне, отпустив бороду и став походить на мрач-ного отшельника, позабывшего дорогу в свою пещеру, - что-то изменилось в нем самом, словно надломился какой-то невидимый стержень, словно некие часы испортились и стрелки разом скакнули лет на двадцать вперед. До смерти Нади и истории с дорогой Слава был жизнерадостным парнем с отличным чувством юмора. Он не отличался особой привлекательностью, но ее с лихвой заменяло мощное, теплое обаяние. Сейчас от всего этого не осталось и следа, зато его внешность приобрела особую красоту - угрю-мую, строгую, зрелую мужскую красоту, и Наташа замечала, что многие женщины поселка, если Слава появлялся на улице, провожали его заинте-ресованным и где-то даже мечтательным взглядом. Слава почти перестал общаться с людьми, даже с Наташиными "жрецами", и если кто-то пытал-ся его разговорить, он отделывался резкими, иногда даже грубыми ответа-ми. Вернувшись из дома Лешко, он жил словно пристально присматрива-ясь к чему-то внутри себя, и хотя они с Наташей продолжали спать вместе, ей казалось, что сейчас он был совершенно чужим человеком - больше, чем три года назад, когда Надя их познакомила. Наташа боялась - и за не-го, и его самого. Несколько раз она пыталась заглянуть к нему внутрь, по-нять, что же случилось, но он ее не пускал, отворачивался, уходил. И сей-час, когда Слава посмотрел на нее, Наташа инстинктивно втянула голову в плечи и слегка съежилась. Он заметил это, и по его лицу пробежала тень.
   - Почему?
   Путаясь в словах, Наташа попыталась объяснить, но Слава перебил ее.
   - Не нужно, я понимаю. Не хочешь бросать своих жрецов и свою рабо-ту. На новом месте ведь придется начинать все заново, правда? И кроме меня там никого не будет, а я - не лучшее общество для богини!
   - Опять ты начинаешь...
   - Я говорю то, что вижу! - Слава встал и подошел к кровати, и Наташа уставилась на свое одеяло в синюю и белую клетку, прижав ладони к вис-кам и стягивая назад волосы, и без того туго закрученные на затылке. - Послушай меня - хотя бы один раз, сейчас, послушай. Нам нужно уехать! В поселке только и разговоров, что о тебе, друзья эти твои постоянно сюда таскаются! Неужели ты не понимаешь, как это опасно?! Кроме того, скоро зима, а это место для холодов совершенно не приспособлено. Поедем, - его голос зазвучал мягче, он сел на кровать и положил руки Наташе на колени, - вот увидишь, еще все будет хорошо. Поживем в Симферополе, я уже до-говорился насчет дома - тебе там понравится.
   - Я не могу, - шепнула Наташа едва слышно, и Слава с внезапной вспышкой гнева ударил ладонью по кровати.
   - Черт, ну почему ты так бестолково упряма?! Я бы мог взять тебя в охапку, сунуть в машину и увезти силой... но я хочу, чтобы ты поехала сама. Что с тобой случилось, Наташа, что с тобой сделала твоя Дорога, этот твой чертов дар?! Неужели ты уже ничего не видишь вокруг?! Ведь иногда ты такая же, как прежде. Вспомни, ведь ты продержалась тогда те три недели, ты ведь ничего не рисовала - я знаю. Ты сможешь и снова, ес-ли не будешь видеть никого из этих людей!
   - Три недели? - переспросила она удивленно, и Слава сухо усмехнулся.
   - Ты, видно, меня совсем за идиота держишь! Достаточно только взгля-нуть на семейство Лешко, чтобы понять, что ты там побывала! Да в то же утро, когда ты пришла, я сразу увидел, что ты снова в работе - я уже хо-рошо знаю этот огонь в твоих глазах, я выучил тебя наизусть. И потом - сколько их еще было потом?
   Наташа молчала, теребя край одеяла, но Слава пристально смотрел на нее, сдвинув брови и слегка прищурившись. Он ждал.
   Наконец она сбросила с себя одеяло, встала, подошла к шкафу, где была сложена ее одежда, порылась в нем, вытащила укутанные в простыни кар-тины и осторожно положила их на кровать. Славины руки протянулись к ним, быстро распеленали, и он хрипло выдохнул, точно его пнули в живот.
   - О господи! Еще пять!
   Наташа хотела было что-то сказать, но тут вдруг раздался бойкий стук в дверь, и она застыла, прижав ладонь ко рту. Слава быстро глянул в окно, потом снова перевел взгляд на Наташу, и она почувствовала прилив ужаса - таким холодным и презрительным показался ей этот взгляд.
   - Не открывай! - сказал он. Наташа опустилась было на кровать, но стук тут же повторился, и она вскочила, нелепо дернувшись вперед-назад, точ-но сломавшаяся механическая игрушка.
   - Может, что-то случилось... - шепнула она. Слава отвернулся, ничего не ответив. Тогда Наташа, прикрыв картины одеялом, побежала к входной двери. Открыв ее, она увидела Сметанчика в распахнутом дорогом плащи-ке, наряженную, тщательно накрашенную и причесанную. Наташин взгляд скользнул поверх ее плеча - у дома стояли три иномарки-такси, и их "дворники" ритмично двигались взад-вперед, разглаживая дождевые кап-ли на стеклах. Рядом с такси, хоть и забрызганными грязью, приютившаяся у забора "шестерка" Славиного приятеля выглядела потасканной и жал-кой.
   - Наташка, давай собирайся, бери своего друга - поехали! - затарато-рила Сметанчик, приподнимаясь на носках, чтобы каблуки ее туфелек не увязли в грязи, и ступая за порог. - Мы тут нашли такую чудную забега-ловку. Все наши уже вон - ждут! - она махнула рукой в сторону мокрых иномарок. - Будет что-то вроде прощального ужина - я и Илья Палыч ведь уезжаем послезавтра! А завтра он не может - так только забежит попро-щаться. Слушай, что-то ты сегодня бледненькая - может, заедем в салон при том доме отдыха - помнишь, где я тогда с тем бритым познакоми-лась?! - подкрасят тебя качественно! А то... - она замолчала, насторожен-но глядя мимо Наташи на появившегося за ее спиной Славу. - О, привет!
   - Подожди в машине! - резко сказал Слава, не отвечая на приветствие, и Сметанчик перевела растерянный взгляд на Наташу.
   - Но ведь мы...
   Слава шагнул вперед, молча взял Свету за плечи, развернул, слегка под-толкнул в спину и захлопнул за ней дверь.
   - Ты что?! - воскликнула Наташа, возмущенная таким бесцеремонным обращением с ее приятельницей. Слава, не отвечая, схватил ее за руку и потащил за собой в комнату. - Пусти! Мне больно! Слава, да ты что?!
   - Они как - уже отбивают тебе земные поклоны?! Молятся на тебя, ду-ховная мать?! - Слава развернул Наташу и грубо толкнул ее к большому зеркалу, косо висевшему на бледно-розовой стене. - Посмотри на себя! Посмотри, на кого ты стала похожа! Посмотри, что ты с собой сделала! Что они с тобой сделали!
   Вытянув руки, Наташа наткнулась на стену, чуть не ударившись о зер-кало лбом, качнулась назад и так же качнулись назад расширенные глаза по другую сторону гладкой холодной поверхности. Наташа, приоткрыв рот, замерла, и так же замерло, вцепившись в нее полубезумным взглядом, ее отражение. Слава протянул руку, осторожно расстегнул заколку, и На-ташины волосы с легким прозрачным звуком упали ей на плечи.
   Последнее время Наташа если и смотрела в зеркало, то рассеянно, поч-ти не замечая того, кто в нем мелькает, и теперь, когда Слава так резко и грубо ткнул Наташино отражение ей в лицо, заставив не взглянуть, а уви-деть, ей показалось, что она смотрит не в зеркало, а в чужое окно, потому что существом, стоящим по ту сторону запылившейся поверхности, она быть просто не могла. Из зеркала на нее пристально глянула истощенная, больная незнакомка с запавшими щеками и нездорово бледной кожей, на-тянутой на лбу и скулах так туго, что казалось она вот-вот прорвется, об-нажив кости. В подглазьях залегли синеватые тени, нос заострился, широ-ко раскрытые глаза, казавшиеся на исхудавшем лице огромными, как у ле-мура, горели диковатым серо-голубым пламенем, бескровные губы крепко сжаты, седина снова сбегала уже более полноводными, чем раньше, ручей-ками среди потускневших каштановых прядей, казавшихся безжизненны-ми и несвежими, и в вырезе халата виднелись ключицы, выступившие, будто жесткий каркас, а сам халат висел на теле, точно небрежно брошен-ная на спинку стула тряпка. У Наташи вырвался глухой стон.
   Пыль, слишком много пыли, зеркало такое пыльное...
   Она протянула руку и несколькими взмахами ладони протерла на зерка-ле чистое местечко, но страшное существо по другую сторону не исчезло - оно только стало ярче и еще страшнее и, тоже подавшись вперед, с усмеш-кой глянуло на нее через образовавшееся незамутненное окошко, и Наташа отшатнулась. Ей показалось, что на нее глянула ее собственная чудовищ-ная натура - сейчас, когда она протерла зеркало, - глянула и увидела и те-перь изучает.
   Внутрь... немедленно внутрь и все вымести, чтоб ничего не осталось... и тогда это в зеркале исчезнет... это не я... это не могу быть я!
   Разве ж это того не стоило?
   - Теперь-то ты понимаешь? - спросил Слава, и она обернулась. Зер-кальный ужас исчез из поля зрения, и Наташа почувствовала, как ее охва-тывают отчаяние и злость. Как же было глупо то, что она возомнила се-бе... надежда, что чудовище вновь превратится в когда-то уснувшую принцессу, разбилась вдребезги о зеркало. Нет, чудовище навсегда оста-нется чудовищем - уже не только внутри, но и снаружи, а принцесса давно умерла и уже истлела на своем ложе. Слава-то, конечно, сразу это понял.
   - Ничего у тебя не вышло, да? - произнесла она с легкой усмешкой. -Твоя попытка защитить от меня бедных людишек провалилась?! Господи, столько усилий... даже переспал со мной! Может, они все-таки оценят твою жертву!..
   Слава влепил ей пощечину.
   Когда-то он уже сделал это, но тогда было по другому - тогда он хотел прекратить начавшуюся истерику. Теперь же это был расчетливый, злой удар. Наташа отлетела к стене, крепко ударившись спиной, сползла на пол и так и осталась сидеть, изумленно раскрыв рот и прижав ладонь к горя-щей щеке. Она была настолько ошеломлена, что почти не почувствовала боли. Весь мир обрушился в мгновение ока. Слава ударил ее... и это было равносильно смерти.
   - Прости... - сказал Слава почти шепотом, - но словами ответить на это я не смог.
   Он наклонился и поднял свою сумку, туго набитую и застегнутую, и только сейчас Наташа заметила, что он уже полностью одет, и медленно поднялась, перебирая по стене вывернутыми назад ладонями.
   - То, что ты нарисовала Лешко, я еще могу понять... но остальные... нет. И чтобы продолжалось... нет, я не могу позволить этого...
   - Тогда уходи.
   Слова вырвались прежде, чем она успела их осознать. Наташа сжала гу-бы, и перед ее глазами все задрожало. Слава кивнул и перекинул ремень сумки через плечо.
   - Я не могу больше смотреть, как ты гибнешь и губишь других, хоть они еще этого не осознают. И сделать ничего не могу. Моих слов ты не слы-шишь, а если тебя связать и запереть, ты просто умрешь. А я хочу, чтобы ты жила. Скоро ты поймешь, что сделала, но будет поздно. Твой прадед тоже понял это слишком поздно. Ты считаешь этих людей своими друзья-ми, но они всего лишь боятся тебя, как боятся всего необъяснимого. Они не тебя обхаживают, а твои таинственные способности. На тебя же им глу-боко наплевать.
   - И ты тоже меня боишься, - сказала она и зажмурилась, чтобы не ви-деть его лица.
   - Кого любят - не боятся. А я тебя люблю. Прощай, Наташа, иди. Там, на улице, твои жрецы тебя заждались!
   Наташа услышала, как он вышел из комнаты, услышала звук откры-вающейся двери, долетел усилившийся шум дождя с улицы... а потом она сорвалась с места, пробежала через комнату и выскочила в коридор - как раз, чтобы увидеть в дверной проем шагнувшую в дождь фигуру с сумкой на плече и кожаной курткой, перекинутой через локоть... и поняла, что сейчас от нее в холодный ноябрьский дождь уходит все.
   - Слава! - крикнула она, бросившись вперед, но натолкнулась на за-хлопнувшуюся дверь.
  
  * * *
  
   Что обычно делает человек, когда ему очень плохо? Он идет к другу. Еще чаще он идет к другу и вместе с ним напивается. Когда друга нет, он напивается один, и иногда подворачиваются люди, в которых он видит в этот момент друзей- друзей случайных, на пару рюмок. Из последнего, как правило, редко выходит что-то хорошее.
   Наташе подвернулись "жрецы".
   Вначале она не собиралась никуда ехать. Оглушенная, раздавленная случившимся, Наташа ушла в комнату, повалилась на кровать и, зарыв-шись в подушку, лежала молча, без слез, закрыв глаза. Она могла бы ле-жать так вечность - ей было все равно. Наташа понимала, что в том, что произошло, виновата была только она
   ...несчастный художник, все скормивший своему искусству...
  и вернуть Славу уже было не в ее власти и чем больше она об этом дума-ла, тем глубже зарывалась в подушку. Но лежать ей пришлось недолго. Входная дверь осталась незапертой, и вначале Сметанчик, увидев, что Слава сел в "шестерку" и уехал, а затем Нина Федоровна и Ольга Измай-лова осторожно вошли в дом и, увидев Наташу в столь плачевном состоя-нии, кинулись ее утешать, и все Наташины требования оставить ее в покое не возымели действия. Ее подняли, заставили переодеться, причесали, на-красили, вывели из дома и усадили в одну из машин. А спустя час она си-дела за столом уютнейшего ресторанчика, название которого, едва узнав, тут же забыла, в компании "жрецов", всячески пытавшихся ее развесе-лить.
   - Наташик, ну что ты ничего не ешь?! Смотри, какие всякие вкусные штуки! - Сметанчик пододвинула Наташе тарелку с каким-то удивитель-ным салатом, и Наташа рассеянно начала есть, не чувствуя вкуса того, что глотает. - Ладно тебе убиваться... он, конечно, симпатичный, но и других немало! Да за тобой любой побежит!
   - Света, не болтай о том, чего ты не понимаешь! - резко сказала Наташа и протянула руку к бокалу, в который Илья Павлович только что услужли-во подлил шампанского. Бокал был уже не первым, и боль постепенно от-ступала, сменяясь чем-то мутным, отупляющим и не вполне понятным. Действие алкоголя никогда не доставляло ей удовольствия - обычно На-таша пила вино только ради его вкуса, но сейчас ей хотелось напиться так, чтобы хотя бы пять минут ни о чем не помнить. Она понимала, что в этом нет ничего хорошего, но ей казалось, что хуже, чем сейчас, быть уже не может. Уже некуда. И равнодушно наблюдая, как посреди овального зала Григорий неумело кружит в танце свою жену, а двое приезжих мужчин, которые вошли в число ее "жрецов" совсем недавно, танцуют с подхва-ченными тут же, в ресторане, девушками, Наташа пила бокал за бокалом, иногда ловя на себе встревоженные взгляды Кости Лешко.
   То, что Костя поехал с ними, очень удивило Наташу. В отличие от сво-ей матери, каждый раз при встрече пытавшейся поцеловать Наташе руку, Костя никогда не выказывал ей такой бурной благодарности. Если она за-ходила в гости, он просто разговаривал с ней, как с обычным человеком, и иногда Наташе казалось, что эти простые, дружеские беседы и теплый взгляд гораздо правильнее того бурного излияния чувств и слов, которые обрушивали на нее остальные. И Костя, побывав на одной из Наташиных посиделок, никогда больше не появлялся у нее дома, несмотря на то, что Измайлов не раз вызывался его довезти. Когда же Нина Федоровна в его присутствии принималась порхать вокруг Наташи, на его лице появлялась тонкая горькая усмешка. Не один раз Наташа пыталась как-то запретить Нине Федоровне вести себя подобным образом хотя бы при сыне, но у нее ничего не получалось. Костя оценил ее попытки, как-то коротко сказав: "Оставь. Бесполезно". И то, что сейчас он сидел напротив нее в ресторане, в компании "жрецов", было не просто странно - настораживало. Не вы-держав, Наташа встала и, слегка покачиваясь, обошла стол, не обращая внимания на остальных. Костя напряженно сидел в своем кресле и, когда Наташа подошла к нему, тотчас, словно ждал этого, крутанул колеса и вы-ехал из-за стола, молча мотнув головой в сторону балкона.
   - Вы куда? - крикнул Илья Павлович, остановив на полпути ко рту вил-ку с аппетитным куском мяса. - Секретничать?!
   - Ага, типа того! - отозвался Костя, не повернув головы. Официантка открыла им балконную дверь, предупредив, что на улице отнюдь не жарко, и удалилась, унеся на своих длинных ногах заинтересованный взгляд Леш-ко. Потом он тряхнул головой, что-то пробормотал и выехал на балкон, Наташа вышла следом. Кресло остановилось возле двери, Наташа подошла к широкой балюстраде и, повернувшись, облокотилась на нее, глядя на Костю.
   - Ты хочешь со мной поговорить?
   - Да, - Костя достал сигарету, закурил, потом, хмыкнув, поднес огонек Наташе. - Уезжай отсюда.
   Ее лицо дернулось, и сердце в груди тяжело и больно стукнуло, потом Наташа криво улыбнулась.
   - Уж не столковался ли ты с моим приятелем?
   - Слава уехал, да? - спросил Костя. Не отвечая, Наташа отвернулась, хмуро глядя на пустынный берег, темную полоску выброшенных волнами водорослей, сидящего внизу, в скальной нише угрюмого, промокшего баклана. - Уезжай и ты. Пропадешь. Это все, - он махнул рукой назад, где за стеклом был зал и веселые, оживленно переговаривающиеся люди, - не для тебя. Они пытаются оправить тебя в золото, а уже на золото будут молиться. Они ничего не понимают. И мать моя ничего не понимает. Зна-ешь, - он затянулся сигаретой так сильно, что она затрещала, - мне нико-гда не нравились украшения из драгоценных камней. Камень - он должен быть сам по себе, а золото - само по себе. Золото - глупейший металл, и камню он не нужен - камень хорош сам по себе. Только тогда им можно любоваться, а как спрячут его в золото, так первым делом думаешь, сколько все это стоит.
   - Да ты философ, Костя, - сказала Наташа, ежась от холода, и Лешко ухмыльнулся.
   - Просто любитель камней, - он снова обернулся к окну и поманил На-ташу рукой. - Подойди-ка. Что ты видишь?
   Наташа встала возле него, недоуменно глядя в зал.
   - Как что? Людей.
   - Просто людей?
   - Ну, - Наташа пожала плечами. - Людей, довольных жизнью. Можно сказать, людей счастливых.
   - Удивляюсь я, что ты не замечаешь, что творится у тебя под носом! - Костя как-то нехорошо усмехнулся. - Они объединились вокруг тебя, про-водят с тобой большую часть времени, ловят каждое твое слово, стараются тебе во всем угодить. Измайлов, между прочим, ушел с работы, где ему неплохо платили, этот толстячок Шестаков забросил все свои бизнесов-ские дела, да и эта... Кефирчик?
   - Сметанчик, - машинально поправила его Наташа.
   - Во-во! Ее место в Волгограде, а она торчит здесь. Моя мать при любой возможности пытается снова бухнуться тебе в ноги... эти два мужика - им бы отдыхать, баб клеить, а они тоже возле тебя трутся. Но ты у них, кста-ти, не лидер, ты - этакое божество, идол, которому они приносят жертвы - еда, вещи, посиделки вот эти ресторанные. А лидер, между прочим, Людка Ковальчук - как это сказать, главный служитель культа Великой Цели-тельницы Натальи. Все прочие - прислужники. Людка, надо сказать, умная баба... скоро она всех вас скомпонует как надо, и, пожалуй, прочту я рек-ламу в газетке - твою рекламу. Ей-то, в отличие от остальных, нужно не твое благоволение, а деньги. Измайлов болтанул как-то, что мол общество "Просветление" скоро поднимет голову и пройдет по миру, неся свет и добро. У него, правда, в последнее время совсем мозги съехали... Ну, ты примерно понимаешь, о чем я толкую?
   - О секте, - пробормотала Наташа, слегка протрезвев, и с ужасом по-смотрела сквозь стекло. Вот оно, то, о чем предупреждал ее Слава. Благо-дарные клиенты и вправду превратились в жрецов? Она - идол?! Коваль-чук - проповедник?! Она пыталась помочь людям, а вместо этого создала не только новую коллекцию картин, но и секту? Общество "Просветле-ние"! Как же это могло получиться, как?! Наташа вспомнила преданное лицо Сметанчика, угодливость Ильи Павловича, фанатичную благодар-ность в глазах Нины Федоровны, Ковальчук, не раз предлагавшую снять для нее квартиру и самолично ее оплачивать. Дальше вспоминать не полу-чилось - образы бывших натурщиков закружились, слились, превратив-шись в жуткое многоликое существо, тянущие к ней свои конечности, же-лая заключить в безгранично благодарные объятия. Наташа покачнулась, но рядом скрипнули колеса, и ее подхватила под локоть крепкая Костина рука.
   - Ты ошибаешься, - прошептала Наташа и обернулась к нему. Костя смотрел на нее сочувственно, но без тени жалости.
   - Уезжай, - повторил он. - Не будет тебя, и они отойдут мало-помалу... наверное. А так - и себя погубишь, и людям жизнь можешь сломать. Я по-нимаю, ты не этого хотела... ты ведь просто хотела нам помочь, правда? Мне хотелось бы думать, что так. А эту Ковальчук я бы вздернул на пер-вой же сосне, будь моя воля.
   - Но как же это могло получиться? - Наташа снова посмотрела сквозь стекло. Все ее клиенты и их родственники уже сидели за столом, перегова-ривались, пили, то и дело бросая взгляды в ее сторону, но они уже не каза-лись людьми, которые просто встретились по какому-то поводу - это был крепкий слаженный организм, голова которого в вишневом шелковом кос-тюме пила шампанское, покачивала пышной золотистой прической и по-блескивала массивным перстнем, а сердце стояло за окном и ужасалось. - Ведь мы все были просто хорошими знакомыми. Всего-навсего.
   - Людям всегда нужно во что-то верить, - Костя пожал плечами. - А ве-ра, подкрепленная настоящим чудом, - штука страшная.
   - Почему же ты не с ними?
   Он усмехнулся и похлопал ладонями по ручкам своего кресла.
   - Я слишком большой реалист. Я предпочитаю знать, а не верить. Вера - это все равно, что костыль, на который люди опираются, идя по жизни. А у меня он уже есть.
   Резкий порыв ветра швырнул под навес щедрую пригоршню ледяных капель, и Наташа вздрогнула.
   - Я сейчас же поеду домой, - сказала она и толкнула балконную дверь.
   - Ладно. Только для начала помоги мне уехать с балкона. Елки, холодно как! Зима на носу.
   Она обошла кресло, ухватилась за две гнутые ручки и пошла вперед, с усилием толкая кресло перед собой. По мере того, как приближался стол, ее начало подташнивать. Она видела веселые лица, улыбки, слышала воз-гласы, кто-то звал ее по имени, и все это тонуло в знакомой подзабывшей-ся мелодии, исполняемой небольшим ресторанным ансамблем. А что, если Костя неправ или лжет? Может, они просто благодарны... но какая затя-нувшаяся благодарность. Вера... Где вера, там и страх, разве нет? Всеоб-щее преклонение. Общество "Просветление" - ну ничего себе! Не новый ли это вариант Дороги?
   А что в этом ужасного? Разве так уж плохо побыть богом? Богом, которого оценили.
   Наташа подкатила кресло к столу и остановилась, внимательно глядя на сидящих. На мгновение ей показалось, что на некоторых лицах мелькнул страх. Ковальчук, настороженная ее молчанием, нервно откашлялась и по-чему-то уставилась в свою тарелку. Остальные смотрели на Наташу, и сей-час, видя взгляды всех одновременно, она заметила то, что некогда ей по-чудилось при первом разговоре со Сметанчиком, - соборную торжествен-ность и благоговение - а у некоторых еще и нечто до боли знакомое - по-лубезумный фанатичный огонек - отражение недавно увиденных в зеркале ее собственных глаз.
   - Садитесь, Наташенька! - Илья Павлович вскочил и отодвинул ее стул. - Надеюсь, вы там не замерзли. А ты, Константин, тоже - нашел, куда по-звать - на балкон - в такую погоду! Наташенька, шампанского.
   Наташа взяла предложенный бокал, в котором шипело прозрачное вино, задержала на мгновение в воздухе, а потом вдруг протянула его влево, Сметанчику, и та приняла его, недоуменно хлопнув длинными ресницами.
   - Вылей его себе на голову, - спокойно предложила Наташа, не отрывая глаз от лица девушки.
   - Что? - ошеломленно переспросила Сметанчик. Ее рука с бокалом дрогнула, и немного шампанского пролилось в тарелку. За столом воцари-лось гробовое молчание.
   - Вылей его себе на голову, - повторила Наташа так же спокойно, не-принужденно, словно вела речь о чем-то обыденном.
   - Но зачем?
   Нина Федоровна уронила вилку в тарелку, и на мгновение все взгляды метнулись к ней, но тут же вернулись - не к лицу Наташи и не к лицу Сме-танчика, а к бокалу в ее руке, над краями которого с шипением подпрыги-вали крошечные брызги.
   - Я так хочу, - сказала Наташа, поддела на вилку кусок мяса и не спеша положила его в рот. - Мне это доставит удовольствие. Мне это нужно. И я считаю, что ты поступишь совершенно правильно.
   Сметанчик снова хлопнула ресницами, потом обвела глазами сидящих за столом. Все внимательно продолжали смотреть на бокал в ее руке, толь-ко Костя опустил глаза, тщательно вытирая салфеткой совершенно чистые губы, да Людмила Тимофеевна, сдвинув тонкие брови, уставилась в свою тарелку. Бокал медленно поплыл вверх, остановился, дернувшись, потом снова продолжил движение. Лицо Светы вдруг все как-то натянулось, словно кокон, из которого кто-то отчаянно рвется наружу, и она закрыла глаза. Больше не останавливаясь, бокал взлетел вверх и опрокинулся над ее головой, и шампанское выплеснулось на тщательно уложенные, лакиро-ванные волосы, безвозвратно губя дорогую парикмахерскую работу, по-текло по щекам и закапало с подбородка. Света поставила пустой бокал на стол и повернула к Наташе мокрое лицо.
   - Это даже хуже, чем я думал, - пробормотал Костя среди всеобщего молчания. Ольга Измайлова глубоко вздохнула и слегка двинула стулом, а на губах Ильи Павловича появилась пустая, абсолютно ничего не выра-жающая улыбка, словно он просто решил размять их.
   - Зачем ты это сделала? - спросила Наташа, чувствуя страшную сла-бость в ногах. Света провела ладонью по щеке и дернула плечом.
   - Потому что ты приказала.
   - Я тебе не приказывала. Я просто попросила.
   - Значит, так нужно, - глаза Сметанчика заблестели. - Ведь правильно же?! - она посмотрела на остальных почти с отчаянием. - Ведь это так?!
   - Так! - глухо и страшно отозвалась Нина Федоровна и плотно сжала губы.
   - А если я сейчас попрошу тебя вон с того балкона прыгнуть - ты прыг-нешь? - спросила Наташа, медленно поднимаясь из-за стола. Света снова вскинула глаза на остальных, ища поддержки. Ее взгляд задержался на ли-це Ковальчук, исказившемся в злобной гримасе, а потом едва слышно про-изнесла:
   - Я не знаю.
   - Вы сомневаетесь в нас? - Илья Павлович аккуратно положил ладони на стол. - Что случилось? Кто-то совершил ошибку? Скажите, нам нужно разобраться.
   - Как можно?! - воскликнула Нина Федоровна и сжала костлявые паль-цы в кулаки. - Не смейте ее допрашивать! Она скажет сама, если захочет!
   - Светка сегодня заходила к ней в дом! - вдруг выпалил Григорий так громко, что перекрыл музыку, и сидевшая через стол от них парочка обер-нулась. - И после этого Вячеслав тут же уехал! Наверняка эта дура что-то ляпнула! Я же говорил - нельзя ей позволять так разговаривать с Натальей, как будто она с ней ровня - нашла соседскую девку!
   - Мама дорогая! - вдруг сказал Костя, и его кресло резко откатилось от стола. Наташа дернулась назад, опрокинув стул, и зажала рот ладонью, пытаясь остановить подкатившие рвотные спазмы. Все кружилось у нее перед глазами - все лица, ждущие объяснений и наставлений - лица, лица - сотни лиц. Музыка превратилась в далекий шум, похожий на рокот при-боя, возбужденные голоса "жрецов" - в тонкий, едва различимый писк, и только один голос - голос Ковальчук на фоне этого прозвучал резко и чет-ко, произнеся два слова:
   - Чертов инвалид!
   Наташа подхватила свою куртку и бросилась к выходу, спотыкаясь и бестолково размахивая руками. Она налетала на стены и два раза чуть не упала, потом ткнулась в закрытую дверь и несколько секунд отчаянно дер-гала массивную ручку, прежде чем сообразила, что дверь открывается в другую сторону. Сзади слышались крики и глухой топот, и ей казалось, что это все чудовища - и ее, и неволинские - вырвались из своих картин и теперь гонятся следом, чтобы наконец-то расправиться с ней, уничтожить ее снова... и снова, и снова... и впереди бежит сам Андрей Неволин, стуча старинными башмаками по ковру, и его длинные волосы летят над плеча-ми.
   Они поймали ее на стоянке, когда она уже подбегала к подъездной до-роге, вымокшая, с раскрытым в беззвучном крике ртом. Они обступили ее со всех сторон, и их лица, полные бесконечной преданности и заботы кру-жились вокруг нее. "Мы не бросим тебя, - говорили они, - мы всегда будем с тобой. Это просто нервный срыв... все понимают, как это тяжело... но все устоится... все утрясется... у кого-нибудь есть успокоительное?.. сей-час все пройдет". Они толклись вокруг в бесконечном хороводе, придвига-ясь все ближе и ближе...
   - Слава! - успела выкрикнуть она, задыхаясь, а потом что-то легко кольнуло ее в шею, и все провалилось в оглушающий своей тишиной мрак.
  
  
  
  
  
  VI.
  
   На низком облупившемся потолке, на длинной складке съежившейся штукатурки сидела муха. Муха была большая, она сонно пошевеливала крыльями и казалась до тошноты противной. Впрочем, когда Наташа за-крыла глаз, тошнота осталась - видать, дело было не в мухе. Она разлепи-ла спекшиеся губы и вдохнула, но ворвавшийся в легкие воздух оказался горьким и сухим, и она закашлялась, и кашель отозвался в голове глухими болезненными ударами. Застонав, она перекатилась на бок, и боль в голове перекатилась вместе с ней, переместившись от макушки к левой стороне лица. Наташа протянула руку и нащупала что-то мягкое, потом приоткры-ла другой глаз. Мягкое оказалось скомканным одеялом. Сморщившись, она отпихнула его, потом попробовала приподняться и тут же рухнула об-ратно на кровать, и от сотрясения боль в голове плеснулась, как вода в банке.
   - О-ох! - сказала Наташа и прижала ладони к глазам. В темноте стало немного легче, и она попыталась вспомнить, что же произошло. Но по-следним, что ей удалось извлечь из памяти, были потерянное лицо Сме-танчика и шампанское, стекающее по ее щекам. Дальше было несколько совершенно непонятных обрывков, а следом зияла огромная дыра, закан-чивающаяся сонной мухой на облупленном потолке.
   Наташа заставила себя убрать с глаз ладони, отчего в них снова хлынул тусклый дневной свет, и осмотрелась. Одетая, она лежала на кровати в пустой комнате. Шторы на окне были отдернуты, и в стекло легко бараба-нил дождь, и комнатный воздух, несмотря на распахнутую форточку, был пропитан густым запахом холодного сигаретного дыма. Наташа снова по-пыталась сесть, придерживаясь за кроватный бортик. На второй раз у нее это получилось. Она кое-как одернула задравшееся платье и спустила ноги с кровати, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, и боль в голове за-кружилась, точно кто-то сунул туда ложку и начал ее перемешивать.
   - Слава!
   Возглас получился тихим и ломким, словно кто-то сжал в кулаке не-сколько иссохших листьев, и, конечно же, на него никто не ответил. На-таша осторожно встала и сделала шаг вперед, но ее тотчас мотнуло и отне-сло к дверце шкафа, о которую она и стукнулась. Охнув, Наташа поверну-лась, скользя непослушными ладонями по исцарапанной полировке, и уви-дела свои картины - аккуратным рядком они стояли вдоль стены, откры-тые всему свету, - яркие, страшные, безжалостные, выстроенные на смотр чудовища.
   - Господи! - она кинулась к ним, забыв о боли и тошноте и упала на ко-лени. Дрожащими руками Наташа приподняла каждую и внимательно ос-матрела - все ли в порядке, нет ли где на высохшей краске хоть малейшей царапины, и каждое пойманное существо на мгновение обдавало ее мозг горячей волной жутких болезненных образов. Поставив последнюю карти-ну на место, она сдернула с кровати одеяло, чтобы замотать в него карти-ны, но тут с кухни долетел легкий звон посуды, и Наташа застыла, приот-крыв рот. Звон повторился, потом раздалось шипение раскаленного масла, словно кто-то что-то жарил.
   - Слава! - она вскочила, и позабытое одеяло шлепнулось на пол. Невер-ными шагами Наташа двинулась на кухню, придерживаясь за стенку.
   Ну, конечно же, Слава вернулся! Он не бросил ее... значит...
   Но войдя в кухню, она увидела не Славу, а Костю Лешко, который, при-строив свое кресло возле плитки, выливал яйца на шипящую сковородку. Услышав ее шаги, он обернулся, держа в одной руке нож, а в другой - яичную скорлупу. Под левым глазом отчетливо виднелся небольшой кро-воподтек.
   - О-о, наконец-то! - сказал он весело. - Я уж думал, ты до завтрашнего утра не очухаешься. Да-а, видок у тебя еще тот! Поешь?
   Наташа мотнула головой и подсела к столу, потирая ладонью ноющий лоб. Запах жарящейся яичницы вызвал у нее новый приступ тошноты, а вид Кости - новый приступ страха. Видел ли он картины? Почему они сто-ят у стены, ведь уходя она спрятала их под одеялом. И если видел - понял ли что-нибудь? Она услышала шелест колес, и что-то холодное ткнулось ей в плечо. Наташа подняла голову - Костя протягивал ей большую круж-ку.
   - Выпей-ка кефирчика, - сказал он сочувственно. - Хорошая штука. Ух-х, холодненький! Давай, давай, пей - может, оклемаешься чуток. По-слушай дядю Костю - дядя Костя плохого не посоветует.
   Наташа покорно приняла кружку, сделала несколько глотков, и в голове у нее слегка прояснилось. Она отпила еще и поставила кружку на стол.
   - А... Слава... не появлялся?
   - Нет, - Костя отъехал от нее и снова занялся яичницей. - Сдается мне, что и не появится.
   - А остальные где?
   - Кто где. Светка в "Сердолике" - вещи собирает. Шестаков по делам умотал в город, прочие дома сидят. Мать и Ольга ломились с утра, да я их не пустил. Уж не знаю - кто из них поверил тебе, кто нет... будем надеять-ся, что кроме меня никто.
   - Поверил во что? - рассеянно спросила Наташа и потянулась к кружке. Костя удивленно посмотрел на нее.
   - Как во что? В то, что ты умеешь так рисовать. Извлекать с помощью кисти из людей их гнусные наклонности.
   Кружка выскользнула у нее из пальцев и вдребезги разлетелась на ры-жем полу, и кефир брызнул ей на голые ноги. Наташа вскочила и с ужасом уставилась на Костю.
   - Что ты сказал?!!
   - Я сказал: в то, что ты умеешь... - Костя потер челюсть указательным пальцем, а потом уставил его на Наташу. - Судя по реакции, ты ничего не помнишь. Так же, судя по той же реакции, это действительно не сказки.
   Наташин взгляд заметался по кухне, словно вспугнутая птица, выхва-тывая отдельные фрагменты - трещину в стене, посудный шкафчик, пау-тину в углу, напряженное лицо Кости, блестящий нож на столе, ослепи-тельно белую на рыжем кефирную лужу... Замотав головой, она попяти-лась к выходу из кухни.
   Они знают! Они знают! Он знает! Что я наделала?!! Как я могла?!! Это конец! Всему конец! Они знают!
   Мысль билась в мозгу, словно пойманное существо, настойчиво рву-щееся на свободу и бухающее кулаками по стенам своей темницы. Это бы-ло невозможно. Невозможно.
   - Подожди! - Костя выключил плитку и, быстро перебирая руками обо-ды колес, поехал следом за Наташей. - Подожди, не бойся меня! Я никому не расскажу! Подожди, Наташка! Давай спокойно поговорим!
   Не слушая его, Наташа добежала до кровати и повалилась на нее, дрожа всем телом, зарылась в подушку, точно в подушке можно было от всего спрятаться. Костя осторожно подъехал к ней и положил руку Наташе на плечо.
   - Перестань, не переживай ты так. Все не так уж страшно. Я попытался их убедить, что ты просто пьяна, расстроена ссорой со своим другом, еще и нервный срыв наслоился. А потом поговоришь с ними сама. Они поверят всему, что ты им скажешь - главное, говори твердо, уверенно... как вчера с Творожком... тьфу ты!.. со Сметанчиком. Большинство из них уже за гранью фанатической любви и преданности... а ведь убедить человека в чем-то легче, чем заставить вылить себе на голову шампанское... при всех, в крутом ресторане. Они уже целиком твои.
   - Они?!! - Наташа подняла голову от подушки. - Значит, слышали все?!! Но это же бред!.. это просто... просто фантазии... выдумка... ну ты же понимаешь, ведь ты же сам говорил, что реалист!
   - Слáбо, - сказал Костя и отъехал чуть назад, чтобы лучше ее видеть, - очень слабо. Конечно, в первую очередь это покажется бредом. Это не мо-жет не показаться бредом. Да только не бред это - вот в чем вся штука.
   - Что "это"? - тихо спросила она и села, подтянув согнутые ноги к гру-ди и опустив подбородок на колени.
   - Ну, все что ты рассказала. Про то, как ты рисуешь и что ты видишь... как получается, что мы вдруг лишаемся чего-то... становимся такими славными ребятами, - Костя невесело усмехнулся. - Про художника Нево-лина, про Дорогу, про своего деда, про подружку, которая погибла... про дворника, про мужа своего... про этого... как его... ну, коллекционера пи-терского... и про картины. Очень много про картины. Жуткая история... я до сих пор не могу понять, как она могла произойти... никогда не смогу понять и, наверное никто не сможет. Ты и сама-то не очень понимаешь, да? Но ты... то что ты умеешь делать, это... - он пощелкал пальцами, пы-таясь найти нужное слово, - это... удивительно... и я не знаю, как... Весь мой реализм полетел ко всем чертям! Я ничего не понимаю!
   - Как же это? - прошептала Наташа, обращаясь к самой себе. - Как же это? Как это могло получиться?
   - Тебе лучше уехать немедленно! - Костя бросил быстрый взгляд на ряд картин, его лицо передернулось и он тут же отвернулся, а потом отъехал к дверному проему - туда, откуда не мог их видеть. - Если все-таки кто-то кроме меня в это поверил - тебе крышка! Такие, как ты, долго на свободе не гуляют! Интересно... есть ли еще кто-то такой же, как ты? Вот бы уз-нать... - он вдруг по-детски улыбнулся. - Знаешь, я даже ребенком никогда не верил ни в сказки... ни в Деда Мороза, а теперь... мне кажется, я мог бы поверить во что угодно - и в волшебников, и в птицу феникса - во все!
   Наташа молчала. Она все еще не могла осознать случившееся, не могла поверить, что Костя сейчас так спокойно говорит о том, что до сих пор бы-ло известно только ей и Славе. Нужно убедить его, что это все... что?
   - Меня разубедить не пытайся - не получится, - произнес Костя от две-ри. - Я видел свою картину. Я ее сразу узнал. Я видел то, что раньше было внутри меня. И я смотрел на все эти картины - долго смотрел. Остальные так - глянули мельком... а потом мне удалось их все-таки вытурить, хоть это было непросто, - он потер подбитый глаз. - Они здорово перепугались. Может, они решили, что ты сошла с ума? Было бы неплохо - меньше про-блем. Вообще, пока они находились в этой комнате, то сами словно с ума посходили! Кое-кто из них подумал, что это такое испытание, мать назвала твой рассказ попыткой оттолкнуть их, наказать за что-то... Ковальчук во-обще не слушала толком - больше на меня орала... Сметанчик все ревела - считала, что это она во всем виновата, Гришка, Шестаков и один из этих новых мужиков подрались... мужику, кстати, свернули челюсть... а Из-майлова почти сразу убежала... ее потом вывернуло там, на улице... мать, - он тихо вздохнул, потом его глаза загорелись тяжелой злобой, - билась возле твоей кровати головой об пол - поклоны что ли клала тебе - не знаю. Это ведь картины... ты же говорила... это ведь они?.. Ну, ответь же, не молчи! Вот и сейчас - я на них не смотрю, а все равно чувствую - в комна-те есть что-то, отчего хочется убежать без оглядки! И я тебе честно скажу - мне страшно.
   Наташа молча встала, подошла к картинам и начала методично заматы-вать каждую в одеяло.
   - Я пытался тебя убить, - тихо сказал Костя за ее спиной. Она оберну-лась и вопросительно посмотрела на него, и он кивнул.
   - Потом, когда все ушли... я рассматривал картины... все пытался по-нять, как... А потом вдруг что-то случилось... словно какой-то туман... какие-то лица... боль - странная боль, как издалека... Когда я пришел в себя, то держал тебя за горло, - он передернулся, потом поднял руки и хищно согнул пальцы. - Вот так. Ты лежала, а я... Слава богу, я вовремя... В общем, потом я уехал на кухню и в комнату больше не заходил.
   - Зря, - сказала она и встала. - Было бы лучше. Для всех было бы лучше.
   - А вот это глупо, - заметил Костя и, развернув свое кресло, поехал на-зад, в кухню. - Пошли. Тебе нужно поесть. А потом попробуем что-то придумать.
   Она встала и, еще раз взглянув на закутанные в одеяло картины, побре-ла следом. Придумать. Что тут можно еще придумать? Теперь уже все рав-но. Целую цепь глупостей она завершила самой величайшей из всех. Как получилось, что тайна о самой себе, которую она так охраняла, вдруг вы-рвалась из нее? Неужели она вчера так напилась?! Ведь она же помнит, что на балконе еще была нормальной. И за столом, когда проверяла Сметанчи-ка... ведь она даже помнит, как ощущался в руке холодный бокал и что лежало у Светы на тарелке... а потом... черная муха на штукатурной складке. Что же было потом? Что?
   Костя на кухне уже перекладывал яичницу ей в тарелку, и, взглянув на него, Наташа почувствовала некоторое облегчение. Костя казался кем-то своим, даже немного родным... он боится ее картин, но, может быть, не боится ее? Хорошо бы, если так.
   - Ешь! - приказал Лешко и с грохотом свалил горячую сковородку в раковину. - Просто ешь и все! Больше пока говорить об этом не будем.
   Наташа села за стол и хмуро посмотрела на два гладких оранжевых яичных глаза, потом взяла вилку и поддела краешек зажарившегося до хруста белка.
   - Костя, скажи мне - а я вчера сильно напилась?
   Костя, сунувший в рот сигарету, посмотрел на нее с каким-то странным выражением, словно ждал этого вопроса.
   - Да в том-то и дело, что вообще-то нет. Я и удивился твоей неожидан-ной болтливости - это ведь не те вещи, о которых рассказывают кому по-пало, даже если очень хочется. Я потом вспомнил... ну, ту ночь, когда моя мать... когда она пыталась подсмотреть, что ты делаешь. Ты ведь всегда старалась, чтобы никто ничего не узнал - верно? Я вот и сейчас думаю - с чего бы человеку вдруг вот так вот все вываливать, если он даже... ну, ты понимаешь. Когда они тебя на улице тогда поймали, ты вырубилась. А по дороге пришла в себя и начала болтать еще в машине. Я, правда, ехал в другой, поэтому не знаю, что и как - это мне Измайлова рассказала.
   - Ничего не помню, - пробормотала Наташа и чуть передвинула пальцы, чтобы взять вилку поудобней, но та выскользнула и упала на пол. Чертых-нувшись, Наташа наклонилась, чтобы ее поднять, и тотчас Костя спросил:
   - Что это у тебя?
   Ухватив вилку, Наташа подняла голову - Костя, зажав в зубах сигарету, постукивал себя указательным пальцем по левой стороне шеи.
   - Где? - она провела ладонью, где он показывал, но ничего не нащупала.
   - Погоди, - Костя подъехал к ней в шлейфе сигаретного дыма, словно старинный паровоз. - Голову чуть откинь. Вот, - его палец ткнулся в мес-течко на Наташиной шее, где под кожей и слоем мышц подрагивала сонная артерия. - Тяпнули что ли? Сейчас, - он снова откатился назад и взял с по-доконника забытое кем-то маленькое зеркальце. - Вот, гляди.
   Наташа взяла зеркальце и чуть повернула голову. В зеркальце отрази-лась ее худая шея и пятнышко засохшей крови пониже угла челюсти. Она послюнила палец и потерла пятнышко. Кровь исчезла, открыв маленькую припухлость с аккуратной дырочкой посередине.
   - Наверное, комар, - равнодушно ответила она и положила зеркальце на стол. Костя наклонился и пригляделся повнимательней, а потом неожи-данно смутился.
   - Слушай, ты наверное будешь смеяться...
   - Почему это? - удивилась Наташа. Костя затянулся сигаретой, потом хмуро посмотрел на свои неподвижные ноги.
   - Ну... видишь ли, все эти два года мне делать-то было нечего...вернее, не хотелось ничего делать... ну, я только и делал, что телик смотрел, да книжки почитывал... ну, это тут, в принципе и не при чем... Короче, в другом дело - пока... ну в общем у меня реабилитация была - понимаешь, да? - так... ну, в общем, я хорошо знаю, как выглядит след от укола.
   - Какого укола? - ее пальцы снова встревожено ощупали шею. - Да ко-мар это, ты что?!
   - Ты когда-нибудь слышала о так называемой "сыворотке правды"?
   Приоткрыв рот, Наташа поглядела на него, ища улыбку, хотя бы легкую смешинку во внимательных голубых глазах, но лицо Лешко было совер-шенно, более того, убежденно серьезным.
   - Есть такая фигня - вкатят ее какому-нибудь человеку, он и начинает рассказывать абсолютно обо всем - от своих сексуальных пристрастий до состояния ногтей на ногах его бабушки. Я в кино видел... да и так слышал.
   - Ты это серьезно? - изумленно спросила она.
   - Ну... - Костя замялся, - понимаешь, то, как ты говорила... ну все рав-но, извини, как понос, после того, как слабительным накормят по самое не могу... Ну... болтала и болтала... глаза дикие... бессмысленные.
   - То есть, ты хочешь сказать, что кто-то из них сделал мне вчера укол, чтобы узнать, как я исцеляю?! - Наташа нервно хихикнула. - Кто - Сме-танчик?! Шестаков?! Ковальчук?!
   - Ничего я не хочу сказать! - сердито ответил Лешко и швырнул сигаре-ту в открытую форточку. На его высоком лбу блестели крупные капли по-та, хотя через форточку весело задувал мокрый ноябрьский ветер, шея слегка порозовела, и косой шрам на ней выступил яркой полоской. - Я просто предполагаю. Ты же сама удивляешься, с чего это вдруг у тебя язык с привязи сорвался. Только вот что я тебе скажу - не нравится мне все это. И если вдруг, не дай бог, я прав, то линять тебе отсюда надо с самолетной скоростью! Поскольку, значит, дело закрутилось серьезно. И я бы не уди-вился. Ведь даже не зная, как ты все это делаешь с людьми, на тебе можно таких бабок накосить! А ради бабок кое-кто и в пыль расшибется, и воро-бья в поле загонит! Мне рассказывали, какой была раньше эта Сметанчик. Мне рассказывали, как Шестаков каждую копейку целовал. Я видел, как мать Ольке Измайловой через день синяки с лица сводила, когда Гришка ее ревновал к каждому столбу. Я, бля... прости... себя еще не позабыл! И ты...
   Его речь оборвал громкий торопливый стук в дверь, и он резко обер-нулся. Наташа встала, тревожно глядя на него, потом сделала шаг вперед, но Костя поймал ее за руку и крепко сжал пальцы.
   - Погоди-ка, - шепнул он. - Лучше я сам.
   - Наташа! - послышался из-за двери голос Ольги Измайловой. - Ната-ша, это я! Откройте пожалуйста!
   - Тебе чего?! - крикнул Костя, не двигаясь с места. - Так говори!
   - Костя, она дома?! Скажи ей, у меня на телефоне Люда Ковальчук - хочет с ней поговорить! Там что-то с ее мамой случилось!
   - Господи! - Наташа вырвала свою руку, кинулась к двери и распахнула ее. На пороге стояла совершенно мокрая Ольга в коротком халате, куртке и сапогах на босу ногу, глядя на Наташу с каким-то благоговейным страхом.
   - Быстрей! - она прижала руки к груди, пытаясь отдышаться. - Быстрей пошли - сами знаете, какая у нас связь - сорвется - не дозвонится! А она говорит - дело серьезное!
   - Да, - Наташа сорвала с вешалки куртку и начала лихорадочно надевать ботинки. Дрожащие пальцы не слушались, путались в шнурках. Плюнув, она решила их не завязывать, набросила куртку и выскочила за дверь. - Костя, побудь здесь, ладно?!
   - Ага.
   Дом Измайловых был недалеко, но пока они бежали, Наташа все же ус-пела и сама вымокнуть, и набрать полные ботинки воды. Прерывисто ды-ша, охваченная страшным предчувствием, она влетела в распахнутую дверь и, хлопая мокрыми шнурками, подбежала к стоявшему в коридоре телефону.
   - Алло, Людмила Тимофеевна?! Что случилось?!
   - Наташ, мне только что позвонил какой-то мужик - спросил, не знаю ли я случайно, где ты?! Представился Сергеем Дмитриевичем Шепелем из восемнадцатой квартиры... знаешь такого?
   - Да, это наш сосед.
   - Он сказал, что какая-то Лина дала ему вашу телефонную книжку, вот он и звонит всем подряд, тебя ищет. А я ведь телефон свой давала тогда твоей матери...
   - Да говорите вы толком - что случилось?! - вскипела Наташа.
   - Просто я... чтоб ошибки не было! Твою маму час назад в больницу увезли с инфарктом.
   Наташа, похолодев, вцепилась в трубку так, что та затрещала.
   - В какую больницу?!
   - В центральную. Если ты...
   - Хорошо, спасибо! - оборвала ее Наташа, бросила трубку и снова вы-бежала под дождь. Не слыша, что кричит ей Измайлова, она помчалась по лужам обратно домой. На улице уже начинало темнеть, низкое небо опус-тилось еще ниже, и дома за серой пеленой расплывались, превращаясь в бесформенные тени. "Мама" - глухо стучало в голове у Наташи, и она за-хлебывалась дождем и слезами. "Только не мама... ну пожалуйста... по-жалуйста..."
   Добравшись до дома, она в двух словах объяснила Косте, что случи-лось, одновременно переодеваясь и бегая по комнатам в поисках нужных вещей, которые, как всегда в таких случаях, куда-то запропастились.
   - На чем ты поедешь? Такси в такую погоду сюда не доберется да и время позднее, а когда последний автобус из Ялты я не помню, - сказал он, когда Наташа, уже собравшись, открывала входную дверь.
   - Доберусь до трассы, попробую кого-нибудь тормознуть, - Наташа на-тянула на голову капюшон и застегнула куртку до самого горла. - При-смотришь за домом, ладно? Вот, я тебе ключи оставлю. Если что, позвоню Измайловым или твоей маме.
   - Не беспокойся, езжай, - Костя подкатил кресло к Наташе и похлопал ее по руке. - Только смотри... поосторожней там.
   Идти по раскисшей земле, никогда не знавшей асфальта, было трудно, и до дороги, по которой подъезжали к "Сердолику" машины, Наташа добра-лась за пятнадцать минут вместо обычных пяти. По дороге она пошла не-много быстрее, и вскоре ее глазам открылась темная лента пустынного шоссе, за которой, вдалеке, едва различалась бесконечная громада Ай-Петри, теряющаяся среди дождя, сумерек и низких туч.
   Наташа простояла на шоссе около получаса, безуспешно пытаясь оста-новить машину, но они, резко выныривая из-за поворота и пронзая сереб-ряную густую занавесь дождя длинными лучами фар, стремительно проле-тали мимо, обдавая Наташу грязными брызгами. Наконец, завидев очеред-ную машину, Наташа, сжав зубы, решительно выскочила на дорогу и неис-тово замахала руками. Машина вильнула, раздался пронзительный визг тормозов, и Наташа прыгнула в сторону, едва успев увернуться. Машину развернуло посреди дороги, и она остановилась. Выскочивший из нее и мгновенно промокший водитель покрыл Наташу отборным матом, но, ко-гда она объяснила, в чем дело, сменил крик на сердитое ворчание, спросил, точно ли она не дорожная проститутка, а потом велел лезть в машину и сидеть тихо. За всю дорогу до города он не сказал Наташе ни слова - толь-ко курил, ругал погоду да гнусавым голосом подпевал магнитофону, кру-тившему "Любэ". В городе он высадил ее за квартал от больницы, снисхо-дительно принял деньги и укатил, посоветовав больше не останавливать машины таким способом - "ведь не все такие хорошие водители, как я!"
   - Чистова? - переспросила Наташу в отделении кардиологии молодень-кая дежурная, пробежала глазами по строчкам в журнале регистрации и покачала головой. - Нет, никакой Чистовой сегодня не поступало.
   - Не может быть! - Наташа перегнулась через стойку, чтобы тоже по-смотреть. - Должна быть, вы еще раз гляньте! Чистова Екатерина Ана-тольевна, тридцать седьмого года рождения. У нее был инфаркт. Сегодня днем!
   - Да нету, нету никакой Чистовой! - сказала дежурная, начиная сер-диться. - Вот, Червинская есть, а Чистовой нет. Девушка, вы мне весь стол водой закапаете! Узнайте, может ее еще куда отвезли!
   - Телефон у вас где? - Наташа отодвинулась от стойки, тяжело дыша.
   - На пролете второго этажа, автомат.
   Наташа выбежала на лестницу, перемахивая через две ступеньки дом-чалась до автомата и набрала свой домашний номер. Выслушав десять длинных гудков, она бросила трубку, несколько секунд постояла, кусая гу-бы, потом спустилась на первый этаж, выскочила из больницы и побежала к стоянке, по дороге толкнув нескольких прохожих. Высмотрев такси, она подскочила к нему, открыла дверцу и плюхнулась на сиденье рядом с во-дителем, который курил и плевал в приоткрытое окно. Отвлеченный ее вторжением, водитель повернул голову.
   - Вообще-то...
   - Домой! - перебила его Наташа, захлопнув дверцу. Таксист хмыкнул.
   - Ко мне что ли?
   - Ой, простите, - Наташа назвала ему адрес, и таксист, хмыкнув еще раз, запустил мотор.
   Окна ее квартиры были темны. Наташа, расплатившись, выскочила из машины, забыв закрыть за собой дверцу, и вбежала в темный подъезд, пропитанный привычным многолетним тухловатым запахом. Мгновенно взлетев на пятый этаж, она толкнулась в свою дверь, потом нашарила в сумке ключ, открыла замок и вбежала в темную квартиру.
   - Тетя Лина!
   Ей никто не ответил, но она услышала громкое бормотание телевизора, доносившееся из большой комнаты, и быстро пошла на звук. Под ноги ей попался толстый кот тети Лины, и она раздраженно отпихнула его, и кот, возмущенно мяукнув, отлетел в темноту. Наташа заглянула в комнату, ос-вещаемую только экраном старенького телевизора, прищурилась, потом нашарила на стене выключатель и нажала. Вспыхнула люстра, и она оше-ломленно посмотрела на Екатерину Анатольевну, спокойно сидевшую в кресле перед телевизором. Увидев Наташу, она подслеповато заморгала и радостно улыбнулась.
   - Наташка! Ну, наконец-то! Я-то думала, ты и не вернешься в этом году! Как же это ты - у Славиных друзей и без Славы?!
   - Мама?! - Наташа обессилено привалилась к косяку. - Ты не в больни-це?
   - А почему я должна быть в больнице? - удивилась мать, вставая. - Я себя нормально чувствую, только вот суставы... прихватывает по погоде. А ты что такая встрепанная? И где твои вещи?
   Наташин взгляд метнулся к разложенному дивану, на котором, свер-нувшись на боку, поджав ноги, посапывала под одеялом тетя Лина.
   - Подожди, подожди, - растерянно пробормотала она и тряхнула голо-вой. - Ты точно сегодня не была в больнице?
   - Да я уж, слава богу, несколько лет там не была! Еще не было печали! А что случилось? Это не ты недавно звонила? Я не сразу услышала из-за телевизора...
   - Погоди-ка, - Наташа качнула в воздухе ладонью и попятилась, - я сей-час.
   Она выбежала на площадку и позвонила в соседнюю квартиру. Через минуту за дверью раздались шаркающие шаги, и тяжелый голос недоволь-но спросил:
   - Кто?
   - Это я, Сергей Дмитриевич! Из семнадцатой! - ответила Наташа, при-плясывая на месте от нетерпения. Щелкнул замок, дверь отворилась, и на площадку выглянул Шепель, хмуро почесывая волосатую грудь в вырезе застиранной футболки.
   - Чего такое?
   Выслушав вопрос, он покачал головой и приоткрыл дверь пошире.
   - Не, никуда я не звонил, и никто мне никакой книжки не давал. Что еще за ерунда?! Мне звонили, это было.
   - Вам? По телефону?
   - В дверь! - буркнул сосед, дохнув на Наташу чесноком. - Только, по-нимаешь, с ночной вернулся, пристроился поспать - на тебе! Две курицы из домоуправления - подписи они видите ли собирают - двери менять в подъездах. А мне-то по фигу, эти двери, - кому надо - и с дверьми выне-сут... разве что подъезд засирать, наконец, перестанет... шваль эта дворо-вая... утром возвращаешься - там шприц, там куча...
   - Они у вас фамилию спрашивали? - перебила его Наташа.в
   - Ясен хрен, ФИО, как положено.
   - Спасибо! - Наташа повернулась и юркнула обратно в квартиру, услы-шав, как за ее спиной сердито захлопнулась дверь. Мать уже стояла в ко-ридоре и встретила Наташу встревоженным взглядом. Когда же та кину-лась к телефону, она схватила ее за руку.
   - Да что случилось-то?!
   - Погоди, - Наташа быстро набрала номер вызова такси, - сейчас. Здрав-ствуйте, мне нужна машина в сторону Ялты... пансионат "Сердолик"! Не-важно, сколько! Через сорок минут?! А пораньше?! Да, хорошо!
   Она продиктовала адрес и телефон, положила трубку и, опустившись на стул, закрыла лицо ладонями. Звонить Ковальчук она не стала - сейчас в этом не было никакого смысла. Возможно, вся эта затея - дело именно ее рук, но тогда зачем так явно подставляться самой? Это Наташа будет вы-яснять потом, сейчас следовало думать только о том, чтобы как можно бы-стрей вернуться в поселок. Нетрудно понять, ради чего ее выманили из дома. Картины. И теперь-то предположение Лешко насчет сыворотки правды не выглядело таким уж смешным... Но кто из них? Все-таки Ко-вальчук? В памяти всплыл образ Людмилы Тимофеевны, какой она видела ее в последний раз: высоко взбитые волосы, полное, ярко накрашенное ли-цо, в глазах - злой огонь промахнувшегося хищника... но этот образ тот-час заслонили другие: миловидное лицо Сметанчика, Илья Павлович, улы-бающийся искательно и угодливо, простодушный Григорий Измайлов, его жена, двое мужчин, имена которых позабылись, Нина Федоровна, беско-нечно благодарная и бесконечно преданная... Кто из них? Лица менялись, вспомнились и все прежние натуры, бывшие до жрецов... и все эти лица словно затушевывались по краям, погружались в полумрак, приобретая новые зловещие очертания... и улыбки превращались в бесноватые ух-мылки. Кто из них?
   -...жаешь?!
   - А?! - Наташа вздернула голову и посмотрела на мать.
   - Говорю, только приехала и опять уезжаешь?! Куда тебе в Ялту на ночь глядя?! Ты же мокрая насквозь - хоть обсохни! Ты что - заболела?! Ты глянь на себя - чистый Бухенвальд! Тебя что - совсем не кормили в этом Гурзуфе?! А Слава...
   - Ты видела Славу?! - Наташа вцепилась ей в руку. - Он приходил?! Когда?! Что он сказал?!
   - Сегодня в обед приходил, - мать поморщилась. - Пусти руку, больно! Ничего он не говорил, только записку тебе оставил. Я его и узнала-то не сразу. Что у вас случилось?!
   - Где записка?! - Наташа вскочила. - Где она?!
   - Да не кричи ты так, Лину разбудишь! Сейчас принесу, - мать поверну-лась и ушла в комнату, шаркая тапочками. Наташа снова села на стул, взя-ла с тумбочки расческу и начала машинально водить ею по волосам, с тру-дом продирая зубцы сквозь спутавшиеся пряди. В одной из прядей расчес-ка застряла, и Наташа дернула, закусив губу, и расческа освободилась. Она посмотрела на нее - на зубцах висели седые волосы. Сзади снова зашур-шали тапочки, и она повернулась.
   - Вот, - мать протянула ей сложенный вчетверо листок бумаги. Наташа быстро развернула его и глубоко вздохнула.
   Наташа, если тебе понадобятся деньги или жилье, обратись к моему сим-феропольскому другу Гене Римаренко - он в курсе, поможет.
  Слава.
   Ниже стояли адрес и телефон. Наташа тщательно сложила записку и зажала ее в кулаке, а кулак прижала к губам.
   - Славка, - шепнула она, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Будь они прокляты, эти картины! Картины...
   - Господи! - она вскочила. - Там же Костя!
   - Какой еще Костя? - недоуменно спросила мать. - Ты давай, раздевай-ся, сейчас я тебе борща разогрею - только утром сварила.
   Наташа отмахнулась, роясь в записной книжке. Найдя телефон Измай-ловых, она схватила трубку и быстро набрала номер. Занято. Она набрала еще раз. Снова занято. Тогда она попыталась позвонить Лешко, но после третьей цифры раздались короткие гудки, и больше, как она не старалась, ей не удалось набрать ни один номер поселка.
   - Ты не трезвонь! - крикнула ей мать из кухни. - А то позвонят тебе, да занято! Иди поешь лучше!
   Наташа еще раз набрала номер Измайловых, потом положила трубку и поплелась на кухню. Обжигаясь, она в минуту выхлебала тарелку красного борща, потом накинулась на тушеную капусту с сосиской, почувствовав вдруг необыкновенный волчий голод. Мать, глядя на нее, качала головой и подкладывала ей капусту, подталкивала куски хлеба, намазанные тонким слоем масла.
   Спустя полчаса раздался долгожданный звонок и Наташе сообщили, что машина будет у подъезда через две минуты. Уже успев переодеться в су-хие джинсы и свитер, Наташа сунула ноги в сапоги, накинула куртку, бы-стро поцеловала мать, предупредила, чтобы она ни в коем случае никому не открывала, и выбежала из квартиры.
   Дорога до поселка в этот раз отняла меньше времени - Наташе попался водитель не только высокопрофессиональный, но и отчаянный. На ее просьбу ехать как можно быстрей, он сказал: "Легко, только застегнись!" - и, выехав за город, "восьмерка" понеслась на такой угрожающей скорости, что Наташа вжалась в кресло и закрыла глаза, чтобы не видеть, как стре-мительно летит навстречу блестящая мокрая лента шоссе. "Восьмерка" идеально вписывалась в многочисленные повороты, что при такой погоде и скорости, казалось совершенно непостижимым, а водитель еще и умуд-рялся по ходу дела рассказывать какие-то истории из таксистского опыта, которые Наташа почти не слушала, только изредка кивая. Записку Славы она, перечитав несколько раз и выучив наизусть не только содержание, но и изгиб каждой буквы, сжимала в кулаке, словно талисман, а в голове сно-ва крутилась старая непритязательная молитва: пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста... Туда - мама, обратно - Костя. Пожалуйста.
   Лихой таксист высадил Наташу на подъездной пансионатной дороге, и, отдав ему честно заслуженные деньги, Наташа побежала к поселку, даже не услышав, как "восьмерка", развернувшись, с ревом улетела к шоссе, распарывая темноту светом фар.
   Было около одиннадцати часов, и залитый дождем поселок еще не спал - почти во всех домах весело светились окна, кое-где сквозь шелест дождя прорывались звуки работающих телевизоров, голоса, смех. Ее домик не являлся частью одного из уличных рядов, он стоял на отшибе, словно оборванец, изгнанный своими более респектабельными собратьями. Добе-жав до своего забора, она на секунду привалилась к калитке, чтобы отды-шаться, потом посмотрела на дом. Все окна были темны.
   Затаив дыхание, она толкнула калитку, и та едва слышно заскрипела. Наташа осторожно сделала несколько шагов к безмолвному дому и засты-ла, глядя, как входная дверь тихонько колышется взад и вперед, словно гостеприимно приглашая войти. Дождь сеялся на ее непокрытую голову, вода стекала по лицу и за ворот, а Наташа стояла, не в силах заставить себя войти в дом и упуская одну секунду за другой. Наконец она вытерла лицо, слегка всхлипнула и неверными шагами двинулась к крыльцу. Ей было страшно, но не за себя - она боялась того, что может там увидеть. Помед-лив у порога, она поймала колышущуюся дверь за ручку и медленно от-крыла, ожидая, что петли сейчас отчаянно завизжат, как и положено в та-кой ситуации. Но дверь отворилась совершенно бесшумно. Глубоко вздох-нув, Наташа шагнула за порог, слыша в ушах грохот собственного сердца.
   Уличный мрак сливался с абсолютной темнотой внутри дома. Разгля-деть что-то было невозможно. Ее ладонь скользнула по стене, ища выклю-чатель, но не достала, и Наташа чуть передвинулась в сторону. Но ее нога опустилась не на пол, а на что-то, что тут же просело под ней, лязгнув, ударило ее по колену, и Наташа, потеряв равновесие, с криком упала на какой-то угловатый железный предмет, больно ударившись грудью и под-бородком. Застонав, она попыталась подняться, протянула руку и нащупа-ла что-то округлое, и это что-то подалось под ее пальцами с легким шеле-стом, и Наташа поняла, что споткнулась о лежащее на полу инвалидное кресло, и зажмурилась, оскалив зубы, чтобы не закричать снова. Потом она попыталась подняться, но ноги не слушались, превратившись в два ватных бревна, и кресло лязгнуло еще несколько раз, прежде чем Наташе удалось встать. Во рту появился знакомый железно-соленый привкус крови и яро-сти. Она снова потянулась к стене, и на этот раз ее палец попал точно на выключатель, и по кухне расплескался неяркий свет. Наташа увидела оп-рокинутое кресло, разбитую вдребезги массивную старую вазу, раньше стоявшую в большой комнате, и несколько блестящих капель крови на рыжем полу - судя по всему ее собственной. Кухня была пуста, на столе стояла вымытая сковородка и стопка тарелок. Верхняя тарелка была мок-рой и поперек нее покоился небольшой хлебный нож. Наташина рука по-тянулась и схватила его, потом она повернулась к двери, ведущей в комна-ту, и в полумраке разглядела очертания человеческой фигуры, лежавшей ничком, подвернув под себя одну руку, и все мысли и ощущения тут же пропали, проглоченные ужасом.
   - Костя! - она включила свет и рухнула на колени рядом с неподвижно лежащим телом. Первое, что бросилось ей в глаза, это темно-красное пят-но слипшихся от крови волос на светлом затылке, и ужас накрыли боль и гнев. Быстро обмахнув взглядом комнату и никого не увидев, Наташа, не выпуская нож, потянулась и дотронулась ладонью до шеи Лешко. Вопреки ее ожиданиям тело под пальцами оказалось не холодным, а по-здоровому теплым, в следующее мгновение под ними дернулась артерия, привычно прогоняя кровь, еще раз и еще, и Наташа, вздохнув, бросила нож и, потя-нув Костю за клетчатый рукав рубашки, осторожно перевернула его на спину.
   - Костя, - снова шепнула она и хотела было вскочить, чтобы бежать за врачом, но тут бледные губы Лешко вздрогнули, со свистом втягивая воз-дух, и он приоткрыл один глаз с порозовевшим белком. Глаз уставился на потолок, моргнул, повернулся, увидел Наташу и в нем появилась осмыс-ленность. Костя открыл второй глаз и, сморщившись, хрипло спросил:
   - Где он?
   - Здесь никого нет. Полежи тихо, сейчас я приведу врача...
   - К матери врача! Жив - и ладно, башка крепкая - привыкла! Точно ни-кого нет?!
   - Только я.
   - Вот гад! - он облизнул губы и шевельнул руками, силясь подняться. - Картины, Наташка, проверь картины! Я их перенес в маленькую комна-ту... прямо в одеяле. Проверь картины!
   Пока Костя не заговорил о картинах, она о них и не вспоминала, но те-перь вскочила и кинулась в комнату. На пороге Наташа остановилась, по-трясенная, почти не слыша, как позади нее Костя скребет руками по полу.
   Комната выглядела так, словно в ней побывали по меньшей мере три сыскных бригады. Дверцы шкафа распахнуты и все его содержимое выва-лено на пол, ее сумка выпотрошена, ветхое креслице и стул распороты, из пола выдрана доска, со стены свисают розовые клочья обоев. Возле стула валялось бело-зеленое одеяло, в которое Наташа совсем недавно завернула картины, но теперь от картин не осталось и следа. Наташа вернулась в большую комнату и только теперь заметила в ней тот же ураганный кавар-дак, что и в маленькой - постель перевернута, вещи валяются на полу. Осененная внезапной догадкой, она кинулась к одной из подушек, в наво-лочке которой прятала привезенные из дома письма Анны Неволиной и напутственную записку Андрея Неволина - в последнее время она почти каждый день перечитывала их перед сном. Наташа ощупала подушку, по-том вытряхнула ее из наволочки, а саму наволочку вывернула наизнанку, затем скомкала и отшвырнула в сторону. То же самое она проделала и с другой подушкой, потом отпихнула ее ногой и привалилась к ножке крова-ти, бессильно глядя на Костю.
   Картины и письма исчезли.
  
  VII.
  
   Неожиданная беда нередко не только встряхивает, но и отрезвляет, словно ведро ледяной воды, выплеснутое на спящего; она прокатывается по человеку, с мудрой безжалостностью сдергивая с него все покрывала отрешенности и заблуждений, которые он до сих пор считал своей неотде-лимой частью. Через несколько дней после несчастья Наташе казалось, что сейчас она чувствует себя совершенно иначе, как когда-то на бульваре, ко-гда они со Славой пили пиво и смотрели, как гибкие подростки отплясы-вают латиноамериканский танец. Все происходившее до того момента, как она обнаружила лежащего без сознания Костю и разгром в доме, казалось каким-то наваждением - и безумная работа, и жрецы, и собственные мыс-ли, и поступки, словно это происходило во сне, где все лишено логики. Все словно постепенно возвращалось назад, как возвращается утром солнце, бесследно исчезнувшее под вечер. И хотя жажда работы осталась, теперь Наташе снова удалось зажать ее в кулаке. Это было больно - очень, но по-лучалось терпеть. Плохо было только одно - утро всегда неотвратимо пе-ретекает в вечер, и Наташа не знала, сколько на этот раз продлится зати-шье, зависит ли это исключительно от нее или от того, что, может быть, осталось в ней после Дороги.
   Все эти несколько дней она провела в доме Лешко, перевезя туда все свои вещи и отказавшись, наконец, от аренды прежнего дома. Наташа сде-лала это не только по собственной инициативе, но и последовав уговорам Кости, который уже на следующий день спокойно раскатывал в своем кресле, бренчал на гитаре и помогал Наташе устраиваться на новом месте, полностью оправдав заявление о крепости собственной головы. Ударивше-го его человека Костя не видел. Он рассказал, что находился в большой комнате, когда вдруг услышал, как в замке входной двери осторожно по-ворачивается ключ, а в следующее мгновение в коридоре, а затем и в кухне погас свет. Прихватив в качестве оружия увесистую вазу с подоконника, он подъехал к дверному проему, и едва его кресло пересекло порог, кто-то, стоявший сбоку, схватил его за плечо и дернул вперед, одновременно уда-рив чем-то тяжелым по голове. Следующим, что он увидел, было уже склонившееся над ним лицо Наташи.
   - Сейчас я уже не уверен, что это был именно мужик, - заметил Костя во время рассказа, - но вот когда очнулся - первой мыслью было, что это был "он". Ну, понятно, вначале-то на бабу не подумаешь.
   Наташа кивнула, вспоминая большую и крепкую Людмилу Ковальчук. Впрочем, для проделанного с Костей большой силы и не требовалось - сделать это могла бы и Ольга Измайлова, и Шестаков, и даже Сметанчик. Равно как и просто некий индивидуум. Но узнать, кто украл картины, пока не представлялось возможным. Нина Федоровна отпадала сразу, Измайло-вы, а также двое "неофитов" - одессит Сергей Долгушин и киевлянин Алексей Тарасенко божились, что ничего не знают и обвиняли всех прочих - даже после того, как Наташа пригрозила им вернуть все на свои места, даже сделать еще хуже. Это привело лишь к тому, что все четверо до смер-ти перепугались. Никто из них не был в тот вечер у ее дома, никто ничего не видел, никто ничего не знал. Что же касается Сметанчика и Шестакова, то они уже уехали - одна в Волгоград, другой в Волжанск, и говорить с ними по телефону Наташа сочла делом бессмысленным. Ей нужно было видеть их во время разговора. Также не звонила она и Ковальчук, решив уже встретиться с ней непосредственно по возвращении в город. Если вся эта затея - дело ее рук, то значит Ковальчук поверила в Наташины способ-ности, а Наташе будет чем ее припугнуть - ведь портрета Борьки не было среди похищенных картин - он покоился где-то в Красноярске. Наташа была уверена в успехе, поскольку, еще раз подробно поговорив с Костей о своем откровении, выяснила очень важную деталь - единственное, о чем она не сказала, - это куда были отвезены все картины - Косте удалось вы-гнать "жрецов" прежде, чем Наташа дошла до этого момента. Так что час-тично перевес пока был на ее стороне.
   Милицию по взаимной дружной договоренности привлекать не стали. Наташа никаких доводов в защиту этого не приводила, Костя же выразил-ся просто и лаконично: "Оно им надо?! Ну и все!" Кое-как думали сами.
   - Не обязательно зацикливаться только на близких, - говорил Костя, нервно куря сигарету за сигаретой, переезжая из одного угла в другой и рассыпая пепел по всей кухне. Рваную рану на голове ему зашили, а воло-сы вокруг нее выстригли, так что она была отчетливо видна, и теперь Кос-тя, с зашитой головой, исполосованными руками, шрамом на шее и ожогом на тыльной стороне ладони походил на человека, рядом с которым разо-рвалась граната. - Ищи и среди дальних знакомых - старых клиентов. В конце концов кое-кто из них мог и столковаться. Мне, честно говоря, больше всех из близких не нравятся Ковальчук и эти два кадра - Долгушин и Тарасенко. Но на Ковальчук все указывает слишком уж явно, а вот эти двое могут быть чьей-нибудь подставкой.
   - Слишком явно указывает... ну и что? Ну, узнаю я, кто, и что я сделаю? Приду и скажу: а ну, отдайте?! Думаешь, они так уж меня боятся?
   - Еще как! - негромко заметил Костя. - До черта боятся! И тебя, и за те-бя. Иначе не стали бы устраивать весь этот цирк со звонками. Приехали бы спокойненько, дали бы по голове, как мне, и забрали, что нужно, а может, и тебя заодно. Нет, они вовсе не хотят быть узнанными. И не захотят заби-рать тебя силой, я так думаю, - ведь у тебя тогда, извиняюсь конечно, мо-жет что-нибудь испортиться, либо ты натворишь таких дел, что они и сами будут не рады, что с тобой связались. Нет, скорее всего они попробуют по-вернуть все дело так, чтобы ты согласилась работать добровольно. Они попытаются тебя контролировать. Например, заберут кого-нибудь из твоих близких.
   Наташа вздрогнула, подумав о матери и Славе, потом слегка покраснела от стыда, сообразив, что как-то выкинула из этого круга тетю Лину. Пусть тетя Лина всего лишь маленькая помешанная старушка, но она-то тоже близкий человек. Поежившись, Наташа поплотней закуталась в одеяло и, сморщив нос, глотнула еще горячего молока с медом, которым Костя пич-кал ее последние несколько дней, потом чихнула. После ночной поездки она сильно простудилась, а ее физическое состояние никак не способство-вало выздоровлению. Только из-за этого она пока и оставалась в поселке, и Лешко хлопотал вокруг нее, как заботливая мать, сам готовил ей еду, при-чем на удивление вкусную, и держал на расстоянии Нину Федоровну. Пару раз Наташа наблюдала, как Костя ловко управляется на кухне и заметила, что иногда в процессе этого на его лице появляется странное выражение хмурого удивления. Но она не придала этому никакого значения.
   - Что, не нравится? - усмехнулся Костя, заметив ее гримасу. -Пей, пей! Так вот... что я хотел сказать. Если же все-таки это случится... если они кого-то заберут... не соглашайся. Ты можешь натворить больших бед... ты ведь сама говорила, что и твой друг предупреждал тебя об этом. И этот Андрей Неволин...
   - Почему ты так уверен, что я натворю бед? - спросила она хмуро. - Это ведь только в том случае, если картины испортят. Ты это имеешь в виду?
   Костя вдруг смутился, замялся и резко вернулся к прежней теме:
   - Вот насчет остальных я не знаю, способны ли они: Шестаков слишком труслив, Сметанчик просто дура, Измайловы... я их очень давно знаю - тоже вряд ли. Но некоторые люди умеют так хорошо рядиться в чужую шкуру... В любом случае, это уже не игрушки, и если тебе действительно вкатили "сыворотку правды", значит дело наше совсем плохо - ты знаешь, какие нужны деньги и связи, чтобы ее достать?! И если они пошли на это, то, скорее всего, пойдут еще дальше. Вечный закон: не заработаешь на других - заработают на тебе - хочешь ты того или нет.
   - Я не могу понять одного - если мне действительно что-то вкололи - почему при всех? - спросила Наташа и поставила полупустую кружку. - Зачем при такой толпе? Ведь все слышали.
   Костя пожал плечами.
   - Может, я дело подпортил. Уговаривал тебя уехать, рассказал про "Просветление", и они решили, что времени у них мало, рискнули. Другое дело, что эта штука действует только при умело и грамотно построенных вопросах... но дело в том, что я толком и не могу сказать, чьи вопросы бы-ли основными, не понять этого - каждый что-то спрашивал, ты болтала... все орали, кто как умел!
   Наташа покачала головой и снова громко чихнула в огромный клетча-тый платок, чувствуя как тело после очередного всплеска озноба снова по-крывается горячим липким потом. "Бежать! - думала она. - Как можно скорей бежать!" Но куда бежать и от кого?
   Тем не менее, на следующий же день, когда температура более-менее спала, оставив слабость и нудную головную боль, Наташа оделась потеп-лей, несмотря на то, что сегодня за окном довольно ярко светило солнце и редкие облака, бродившие по водянисто-голубому небу, не представляли опасности. Она поставила на пол туго набитую сумку и тщательно приче-салась перед зеркалом, с удовольствием подмечая в себе некоторые пере-мены - жутковатое бледное привидение выглядело уже посимпатичней: слегка округлились щеки и кожа уже не обтягивала кости черепа туго-натуго, глаза слезились, но диковатый фанатичный огонь в них притух и выражение было почти человеческим, хоть и мутным; нос уже не казался заострившимся, но это потому, что распух от насморка. С усмешкой На-таша подумала, что сумасшедший лемур пока что превратился просто в простуженного лемура. Только в правой руке и где-то глубоко в мозгу продолжал тлеть холодный огонь.
   Такси Наташа вызвала заранее, и оно скоро уже должно было подъехать к дому. Оставив сумку, она взяла сигареты и вышла во двор. Костя сидел в своем кресле, наглухо застегнув старую спортивную куртку, и задумчиво смотрел перед собой, на большой кривой абрикос, ронявший на землю ос-татки некогда пышной листвы. Во рту у него дымилась сигарета, а на ко-ленях лежали нож и сухая палочка, из которой он что-то выстругивал.
   - Мать не знает, что ты уезжаешь? - спросил он. Наташа, помедлив, по-дошла к нему и села рядом на перевернутое ведро.
   - Никто не знает, только ты.
   - Хорошо, - кивнул Костя, взял деревяшку и нож, прижал лезвие к не-ровной поверхности и повел вверх тонкую стружку. - Жаль, конечно, что тебе приходится так покидать наш поселочек - похоже, тебе здесь все-таки понравилось... если бы не...
   - Да, очень понравилось, - она затянулась сигаретой, подумав, что даже у табака сегодня какой-то призрачный осенний привкус, обвела взглядом маленький облетевший сад, грядки с полегшими помидорными стеблями, груду опавших листьев, розовый куст, рядом с которым кто-то рассыпал пустые створки мидий. Голубоватые изнутри раковины напомнили ей бе-рег, по которому не удалось напоследок прогуляться, и от этого покидать поселок стало еще грустней. - Здесь мне преподали хороший урок. Жаль, что нельзя еще задержаться... из-за какого-то...
   - Предателя, - Костя ухмыльнулся, и из-под лезвия поползла еще одна стружка. - Жреца-отступника. Ладно, ладно... понимаю - все прочие не менее опасны. Беги отсюда - и как можно быстрей.
   - Прочие?
   - Беги отсюда, - глухо повторил Костя. - Светка и Шестаков уехали, но они вернутся за тобой. Они обязательно вернутся, я знаю. И те, другие, тоже вернутся. А здесь еще остались моя мать и Измайловы. Они тоже те-бя не отпустят, уж поверь мне, и хорошо, что ты их не предупредила об отъезде. Беги и найди своего друга, Славу, - он единственный стоящий че-ловек из всех, кто тебя окружал.
   - А ты?
   - А что я? - он начал вертеть в деревяшке кончиком ножа. - Я не пре-тендую. Что мог - я сделал, а так... вникать дальше во все это мне бы не хотелось. Никогда не любил играть в странствующих рыцарей. Я - человек простой. Здесь мой дом, мать... буду жить, найду чем заняться, может, - Костя поднял голову и подмигнул Наташе, - глядишь, еще и бабу себе по-дыщу... непритязательную - где жить - есть, да и сам я, так сказать, в принципе, в рабочем состоянии.
   - Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня за то, что я с тобой сде-лала? - Наташа провела ладонью по гладко зачесанным волосам и при-стально взглянула на него. - Господи, если кто-то испортит картину...
   - Я знаю! - резко перебил ее Костя и неопределенно пожал плечами. - Мне тебя прощать не за что, у себя проси прощения. А ты забрала у меня мою глупость... тогда, в ту ночь, и ты меня многому научила. Наверное, даже и рисовать меня уже не надо было, после того, как я увидел свою мать на коленях... я понял, что думать надо не только о себе. Мне было плохо, но ей - в сто раз хуже. А сейчас я живу, от меня есть толк, - он вы-ставил перед собой руки, растопырив пальцы. - Мать все эти два года только и делала, что ревела да меня, дурака, лечила после очередной не-удачной попытки свалить из этого мира ко всем чертям! Нет, мне не за что тебя прощать. И знаешь - найдешь ты эти картины или нет - это не так уж важно - важно, чтобы не было новых. Поверь мне, такой врач, как ты для людей слишком хорош. И опасен. Думаю, твои бывшие натуры преподне-сут тебе еще немало сюрпризов. Ты знаешь, Наташка, я ведь никогда не любил готовить - терпеть не мог, а сейчас мне это почему-то доставляет дикое удовольствие.
   Наташа молча, непонимающе посмотрела на него. Костя сплюнул и не-брежно махнул рукой.
   - А, ладно, может я и ошибаюсь! О, это кажется за тобой!
   Услышав шум подъезжающей машины, Наташа подняла голову. Возле дома Лешко притормозил темно-красный "жигуленок", передняя дверца распахнулась и из машины выглянул водитель.
   - Иду! - крикнула Наташа, медленно встала и пошла в дом за сумкой.
   Костя проводил ее до машины. Когда таксист захлопнул багажник и снова сел на свое место, и Наташа, открыв дверцу, повернулась к Лешко, чтобы попрощаться, он протянул ей тщательно сложенную бумажку.
   - На вот... написал недавно... возьми на память. Ну, все... давай, сча-стливо... - Костя пожал ей руку, а потом вдруг слегка покраснев, сказал смущенно - даже не сказал, пробормотал: - Слушай... ну... может, чмок-нешь на прощание... если, конечно... - он вздернул голову с некоторым вызовом, - если тебе... не неприятно.
   - Ой, глупый! - воскликнула Наташа, наклонилась к нему, обняла и звонко поцеловала сначала в обе щеки, а потом в губы. - До чего же глу-пый!
   - Ладно, ладно, - проворчал он недовольно. - Все, езжай, а то дядя за-ждался - сдерет с тебя за простой. Все, пока! Не забывай... и я помнить буду. Может, еще и встретимся.
   Наташа отвернулась и нырнула в машину, хлопнув дверцей. "Жигуле-нок" осторожно развернулся на узкой дороге и медленно поехал прочь, подпрыгивая на выбоинах, и серый дом и инвалидное кресло у забора с за-стывшим в нем человеком поплыли назад - все дальше и дальше, пока не исчезли за поворотом. Закусив губу, она отвернулась и потерянно устави-лась в боковое окно.
   Когда машина проезжала мимо дома Измайловых, из его дверей вдруг выпорхнула Нина Федоровна и побежала за машиной, что-то крича. Ее пе-пельный паричок сполз набок, незастегнутое пальто распахнулось, и врач походила на диковинную нескладную тонконогую птицу, которая летела следом, пытаясь вернуть что-то, жестоко и несправедливо у нее похищен-ное. Наташа съежилась и зажала уши, водитель прибавил газу, и "жигуле-нок", дребезжа, унесся, оставив Нину Федоровну далеко позади. Вскоре он уже взбирался по подъездной дороге вверх, к трассе, и Наташа обернулась, в последний раз увидев, как удаляются поселочные домики, высокие изящные башенки "Сердолика", зеленые пирамидки кипарисов, поблески-вающая поверхность моря, в котором когда-то жили нереиды... По небу на западе расползалось зловещее грязно-алое пламя заката, и клочья облаков горели в нем, наливаясь кровью уходящего солнца.
   - К ветру, - неожиданно сказал водитель, и она повернулась, вопроси-тельно глядя в зеркало обзора.
   - Что?
   - Говорю, закат жутковатый. К сильному ветру, может и к буре. И по радио утром говорили. Циклон идет. Надо же - только погода устоялась. Коварный крымский климат... вот ведь как все переменчиво...
   - Да, - рассеянно ответила Наташа и снова отвернулась к окну.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"