Аннотация: Знаешь, моя мама сказала мне, что твоя мама сказала моей маме, что я тебя уравновешиваю. - А что, - ответил он и улыбнулся своей особой улыбкой, - это идея. Мы растём из одного ствола, и мы разумные растительные симбиотические формы.
Как мы с ним играли!
Он был старше меня всего на пару месяцев, и оттого был главным: и в его глазах, и в моих. Мы жили в одном доме, только на разных этажах, и ходили в школу вместе: считалось, что вдвоём нас не похитят бандиты, не задавит на переходе лихой водитель. Вдвоём, для наших родителей - которые тоже дружили - мы были отчего-то намного взрослее, чем по отдельности, и нас отпускали охотно вместе. Если бы они знали!
Как только наш дом скрывался за углом, он улыбался своей особой улыбкой и говорил:
- Мы оба акулы, и за нами гонится карательный отряд дельфинов. Только у меня вместо плавников металлические пропеллеры для супер-скорости, а у тебя из головы начало расти дерево: это дельфины подбросили тебе в еду своё сверхоружие. Мы на глубине сорок футов, и впереди скала с множеством пещер. Ультразвуковые сигналы...
Наверное, какая-то часть меня продолжала брести по тротуару, переходила - и наверняка только на зелёный! - улицу за улицей, оставляла за собой в дождливую погоду мокрые коричневые следы - но я никогда не помнил. С каждым его словом картины оживали в моём сознании. Я не знаю, как он это делал: я не могу вспомнить, чтобы он спрашивал меня: "а что ты делаешь сейчас?" или "ты взрываешь астероид или летишь дальше?". Всё получалось так, будто я вижу, слышу и делаю всё сам, и оно действительно происходит: в дальнем ли космосе, в джунглях ли Бразилии или северной Индии, а то и в белом царстве Секундры, где змеи разговаривают человеческими голосами, а каждая песня, спетая до конца, превращается в птицу с дивным многоцветным оперением. Его слова создавали реальность, и эта реальность, подчиняясь нам, уже не состояла из слов.
Однажды я застудил левое ухо и оно болело так, что от моего крика сотрясались стены. Мама меняла мне компрессы и поила обезболивающим, но ничего не помогало. Ни книги, ни телевизор, ни любимые пластинки, ни папа со своими рассказами и логическими играми (отпросился с работы, потом отрабатывал ночью). Но в два часа пятнадцать минут раздался звонок, и я краем уха - уха! Уха!! Ухаа!!! Аааа! - услышал, как мама спорит, не даёт ему пройти, и закричал: "мама, пропусти, пропусти его, пожалуйста!". И вот дверь открывается, и он, как был, в школьной форме, с портфелем - даже домой не заходил - вваливается в мою комнату, смотрит на меня внимательно, пододвигает к моей кровати стул, вешает на него портфель, плюхается сам. Потом улыбается своей особой улыбкой и говорит:
- Тираннозавры общаются телепатически. Ушей у них нет. Ты - командир особой диверсионной роты. Твой рост - шесть с половиной метров, и тебя зовут Извивающийся Хвост Вселенной. За удачно проведённую операцию против племени птеранодонов Лианового ручья тебя решили наградить...
Больше я не кричал в тот день. Рычал - это да: на весь лес. Но родители этого не слышали. Потом рассказывали, что заходили и видели, что мы "тихо беседуете, и у тебя такая блаженная физиономия, что мы решили вам не мешать". Мы... беседовали?
С тех пор он, в глазах моих родителей, был ещё и персональным лекарством от всего. Его родителям тоже нравилась наша дружба: как оказалось, ребёнком он был ги-пе-рак-тив-ным, и моё присутствие уравновешивало его. Как я гордился, когда услышал это от мамы! Я - подумать только - уравновешиваю ЕГО!
На следующее утро я сообщил ему, когда мы выходили из подъезда:
- Знаешь, моя мама сказала мне, что твоя мама сказала моей маме, что я тебя уравновешиваю.
- А что, - ответил он и улыбнулся своей особой улыбкой, - это идея. Мы растём из одного ствола, и мы разумные растительные симбиотические формы. Силой воли мы можем удлиняться и менять вес, чтобы дотянуться, например, до пасущихся внизу оленей, которыми мы питаемся. Но мы друг друга уравновешиваем, а наш ствол растёт на краю обрыва, поэтому...
Мы были растительными формами до самой школы. А на большой перемене успели побыть мыслящими осьминогами в метановой среде, и сорок восемь лет насыщенной событиями жизни уместились в двадцать пять минут от звонка до звонка. По дороге из школы мы были четырёхмерными геометрическими фигурами и выиграли великую войну многоугольников с эллипсоидами. Прощаясь в лифте, я спросил:
- А можно сделать так, чтобы мы один раз были людьми? В смысле, с руками, ногами и всем таким? А то...
- Конечно, - ответил он. - Я до завтра подумаю.
Я с нетерпением ждал завтрашнего утра. Впрочем, я всегда его ждал с нетерпением. Назавтра я целых семь минут промаялся в подъезде; наконец он появился, пробежал всё расстояние от лифта до двери и, не оглядываясь, крикнул: "пошли!". Я хотел сказать, что из-за его задержки мы можем опоздать, но так боялся испортить ему настроение, что только спросил с надеждой:
- Ну как, придумал?
- Придумал, придумал, только погоди, дай настроиться, - ответил он. Обычно ему даже не приходилось настраиваться.
Первый светофор мы прошли молча, в настоящем мире. И только перед вторым он, наконец, улыбнулся своей особой улыбкой и сказал:
- Ты - это ты, а я - это я, и мы - здесь, и мы идём в школу. Только прошло двадцать пять лет.
* * *
Двадцать пять лет спустя я иду в школу пешком на двадцатилетие нашего выпуска, и он идёт со мною рядом. И мы молчим.
Как это казалось когда-то лёгким - перенестись на двадцать пять лет вперёд! Подумаешь - мы мыслили веками. И родители были вечными, и морщины казались накладными...
...Сколько лет мы с ним не виделись? Пожалуй, семнадцать. На чьей-то свадьбе встретились тогда, посидели, повспоминали... И вот сейчас. (По интернету: давай у старого дома и оттуда пешком, как когда-то? Отчего бы и нет, давай. Значит, в шесть? Лучше в полшестого. Я не успею, надо младшего на кружок отвести. Младшего? Да, у него дзюдо. Ну, тогда в шесть. Хорошо, в шесть. Пока).
Наша дружба продолжалась, пока его не выперли в десятом классе за неуспеваемость. В сущности, она начала гаснуть ещё раньше, когда шумные вечеринки с гремящей музыкой (Господи, сейчас бы от такой голова в два счёта разболелась!) и длинные девчоночьи ноги заслонили для меня все волшебные приключения в иных мирах. А тут ещё его родители развелись, и он переехал с мамой на другой конец города. Один звонок, другой... Завтра перезвоню, ладно? А завтра находились другие дела.
Я с лёгкостью поступил на физфак, закончил с отличием, думал даже о диссертации - не вышло. Не потому не вышло, что не шло - скорее потому, что пошло чересчур хорошо: патент, потом другой, потом фирма, потом совместное предприятие - бизнесмен из меня был никакой и остался никакой, я главный инженер и поставщик идей, а с вкладчиками и клиентами пусть разбираются компаньоны. Компаньонов у меня трое и, теоретически, они все главнее меня; но они отлично понимают, кому они обязаны своим счастьем. Так что на средства не жалуюсь. Правда, на работе приходится дневать и ночевать - в буквальном смысле слова. Я даже кровать в кабинете завёл. Собаку выгуливать при таких порядках стало невозможно, пришлось отдать маме; но это обеим в радость, они души друг в друге не чают.
В общем, жизнь у меня - дай Бог каждому. Вилла в пригороде, три месяца назад "ягуар" купил (стоит сейчас припаркованный у бывшего маминого дома, пока я пешком топ-топ по старому маршруту), компьютерная техника такая, что стану рассказывать - слюнки потекут...
Периодически приходили вести об одноклассниках. Кто-то родил, женился, развёлся - как в той песне, которую папа покойный любил петь. Ну и среди прочих сплетен - о нём, конечно. О нём всегда любили рассказывать, потому что уж очень экзотически у него всё складывалось.
Когда он вылетел из школы, он пошёл в автомастерскую учеником механика, потом год сам чинил автомобили. Затем он оказался в армии: с гиперактивностью его никто особо брать не хотел, но я подозреваю, что он там уболтал всех так же, как в детстве убалтывал меня; и оказался он ни много ни мало - механиком на подводной лодке. Отслужил лет пять, на берег вышел не то офицером, не то каким-то запредельным мичманом и тут же поступил в институт, из которого вылетел через полсеместра. Потом по такой же траектории пообщался ещё с одним институтом, потом поступил на историко-археологический - и неожиданно отучился до победного конца.
Специализировался он на культурах бассейна Амазонки и умудрился поехать туда в экспедицию - уже где-то лет девять-десять назад. Там у него случился бурный роман с местной тёткой, которая для них мыла посуду, в результате она забеременела. Его чуть не попёрли за моральный облик и всё такое, но тут он ухитрился, познакомившись поближе с её роднёй, обнаружить, что то, что до сих пор считалось одним племенем, на самом деле является двумя разными. Или наоборот. Мне это в двух вариантах рассказывали, но так или иначе, это отчего-то оказалось сногсшибательным открытием. В воздухе ощутимо запахло диссертацией. И он, не будь дураком, её защитил, прямо там, в Южной Америке. А пять лет назад он вернулся сюда уже учёным с мировым именем. И отцом-одиночкой с двумя детьми.
- Карлосу семь с половиной, Максиму шесть.
Это его первые слова после нашей встречи.
- А что случилось с твоей...? - спрашиваю я. Какой тут к чёрту такт.
- С Алисией? - переспрашивает он совершенно спокойно. - Leptomicrurus collaris.
- Что? - хотя я понимаю, что это что-то нехорошее.
- Змея. Разновидность кораллового аспида, может, ты слышал. Говорят, что они на людей не бросаются. Алисия тоже... не бросалась на змей. Так что наверное... врут справочники.
Голос ровный-ровный.
- Она сознание потеряла почти сразу, - добавил он. - Не мучалась совсем.
Я протянул ему руку, но он её не взял. Рассмеялся.
- Оставь. Пять лет уже. Давным-давно отболело. Зато ребята славные. В маму оба. Чёрненькие. Смешно слушать, как они песни из мультиков распевают. Старик, ну честное слово, оставь, мы с тобой никогда нос не вешали, правда? В те времена?
- Никогда, - я попробовал улыбнуться. - У нас и нос-то не всегда был. Иногда клюв, иногда...
- А, ты про это... ну да. Мне этого очень не хватало.
- В Америке?
- Не только в Америке, старик. В школе тоже. Когда ты за этой стал ухаживать, блондинкой, помнишь?
Я помнил.
- У тебя-то вообще как - жена, дети есть?
Я усмехнулся.
- У меня, дружок, такая работа, что, если начну за невестами ухаживать, три проекта сразу полетят.
- И что, уволят?
- Не, меня никто так просто не уволит, но просто лопнет лавочка. Некому некого увольнять будет.
- А по-моему, ты оправдываешься, старик.
Я хотел возразить, помолчал немного и - неожиданно сам для себя - сказал:
- По-моему, тоже.
- И походка у тебя... специфическая, старик.
- А я сердечник, - признался я. Впрочем, я свой статус сердечника не скрывал и даже гордился им - в некотором роде боевое ранение. Это мы проект сдавали и я четыре месяца подряд провёл на работе и спал в среднем три с половиной часа в сутки. Приступ случился аккурат в день сдачи.
- Дерьмо жизнь, да? - спросил он.
- Ну... дерьмо, конечно.
- И у меня дерьмо, - вздохнул он и вдруг как-то странно, по-знакомому, улыбнулся. - А хочешь на двадцать пять лет назад?
- Хотеть-то я хотел бы, - сказал я, - да кто даст?
- Так ты ведь сам помнишь, как мы тогда - клювы, щупальца, стволы...?
- Помню, - почти прошептал я. - Наш ствол растёт на краю обрыва. Только поздно уже.
- Почему поздно? - искренне удивился он. - До вечера встречи ещё целых полчаса, успеем.
- Да я не в том смысле.
Он пожал плечами. Улыбка исчезла.
- Ладно, как хочешь.
И я вдруг испугался. Мне показалось, что этой улыбки не будет больше никогда.
- Нет... нет, давай, давай! Пожалуйста, пожалуйста давай!
Он долго смотрел на меня. Мы шли, шаг за шагом, неумолимо приближаясь к серому зданию школы. Наконец, постепенно, особая улыбка начала проявляться на его лице.
- Ты точно хочешь, старик?
- Я же сказал! Хочу! - почти закричал я. И в этот момент улыбка расцвела окончательно. Как тогда, в шестом классе.
- Хорошо, - сказал он. - Тогда слушай. Мы...
* * *
...Мы подошли к дверям школы.
- Хорошо было? - спросил он, как всегда, не оглядываясь.