Аннотация: Добро пожаловать в мир, где Церковь почитает Актеров.
Факт - ложь вызывает возмущение в человеческом мозге, меняя его излучение.
Факт - каждая новая ложь дается человеку проще, порождая меньшее возмущение, чем предыдущая.
В средние века Церковь преследовала актеров за то, что они живут выдуманной, не своей жизнью. Лицедей сосредоточен не на несении своего Креста, а на чужой жизни и легко может впасть в грех лицемерия. Лицемер живет двойной жизнью, существует в постоянной лжи - это грех.
Система Станиславского заставляет актера принимать и понимать мотивы, буквально погружаться в своего героя.
- Мэтр Карл, мы подъезжаем, - дозорный притер крепко сбитого жеребца к пестрому боку повозки. - Замок откроется сразу за поворотом.
- Знаю, малыш. Старый друг ждет меня, - крупный мужчина на козлах поднял голову, откинул на спину серебристо заволновавшуюся гриву волос, прищурился на ласковое осеннее солнце. "Неужели год прошел с последней встречи?" Круг замкнулся. После Ортбурга труппу ожидали только возвращение на безопасные территории и месяцы зимнего отдыха.
Мэтр прислушался к негромкой возне в глубине повозки и усмехнулся:
- Эй, птенчик, может лучше полежишь спокойно, вместо того, чтобы прихорашиваться? Сломанные ребра не шутка.
В ответ донеслось чуть слышное ругательство в паре с втянутым сквозь стиснутые зубы свистящим вдохом. Карл покачал головой и громко рассмеялся. Он хорошо представлял лицо парня, который натягивает узкий кожаный колет поверх тугой повязки. Вспомнилось, как пару дней назад при свете наспех разведенного костра они тащили мертвую Тварь с убитой лошади. "Опять ночное нападение. Что-то меняется в их поведении. Доложу старейшинам, хотя это уже не мои проблемы. В следующий Круг парни отправятся без меня, - дикий выпученный глаз мертвой лошади встал пред глазами. - Если бы не птенчик, сегодня в Ортбурге отпевали бы меня".
В задумчивости мэтр вытянул губы и причмокнул, шлепнув вожжами: "Мимо Генриха прошла, как мимо пустого места, а меня учуяла сволочь. Потерял хватку. Вру, как дышу, и ничто во мне не шелохнется. 45 лет, а совесть уже уснула смертным сном. Пора на покой".
Мэтр оглянулся назад, цепким хозяйским взглядом пробежал по небольшому каравану из трех повозок и пяти всадников. Только мужчины. А как иначе? В этом были и традиция, и необходимость. Женщина - жонглер. Смешно. А лишние люди трупе не нужны. "Лишние" - всегда головная боль. "Портки мы и сами себе постираем, Верно, красотка?" - осанистый возница звонко причмокнул губами, а потом легко и лукаво улыбнулся, наблюдая, как красивая кобыла, тащившая повозку прядет ушами, фыркая в ответ.
- Но, моя прелестница! Но! Разве не чуешь ты, как льется по кубкам красное вино с берегов реки Ля Морэ?
Город встречал их согласно традиции - делегацией первых лиц. Карл напряг глаза, надеясь победить в давно придуманной ими игре и увидеть старого друга первым.
На высоком крыльце аккуратной каменной церкви - господин этих земель, славный рыцарь Конрад, граф Торнтон, с непокрытой седой головой, в легком панцире и парадном плаще. "В такую-то жару! Что поделаешь - традиция!"
По правую руку, старая лиса - отец Антоний, все такой же щуплый и бледный лицом "Не знай я его два десятка лет, мог бы поверить, что он при последнем издыхании".
На шаг позади - незнакомый грузный мужчина средних лет. "Этого вижу впервые, но раз во время церемонии на крыльце, значит, новый бургомистр".
Взгляд мэтра еще блуждал по лицам встречающих, а сам он уже тянул Прощальную Песнь, зная, что надежда бессмысленна. Первые строки дались с трудом, Карл отказывался верить в случившееся. Песнь почти затерялась в возбужденных приветственных криках горожан, которые высыпали на улицы, не по предписанию традиции, а по повелению души, в ожидании чуда. Но если чужие пропустили Ее начало, то свои за спиной, замерев в растерянности и понимании лишь на мгновенье, как плечи подставили голоса, поддержали, подхватили, понесли выше и шире... Голос мэтра, обретя опору, окреп, выровнялся, налился силой и вместо ушедшей надежды наполнился скорбью и гордостью, болью и восхищением подвигом. Всем, что было заключено в словах Прощания с Жонглером.
Трупа разом преобразилась, изменились осанки, расправились плечи, посуровели лица. Вдруг стали заметны старые шрамы, скрытые за широкими улыбками и лукавыми усмешками. Толпа замерла, вместо актеров увидела воинов. Гул прекратился. В растерянности горожане озирались друг на друга, а потом все взгляды притянули церковные ступени. Люди вспомнили, что на высоком крыльце должны стоять не три, а четыре человека. Не хватало того, кого с почестями хоронили всем городом четыре месяца назад - мэтра Гумберта. Актера и защитника графства.
Потом была церемония Встречи, безжалостная, не оставлявшая места "лишним" словам и вопросам, подготовка и Первое представление, тоже больше похожее на ритуал, чем на живой спектакль. Традиция, черти ее дери.
Первое представление - всегда Жизнеописание святого Луки. Рассказ о Подвиге и прославление Первого убийства. Карл видел реальные архивы, записи показаний очевидцев. Церковь делилась информацией с Цехом щедро, понимая, ей нужны не слепые котята, а зоркие убийцы. Чтение реального Жития Луки Уничтожителя было обязательным для всех, кто впервые вставал во главе труппы.
Небольшой городок. Праздник урожая. Крошечная рыночная площадь, она же площадь перед церковью. Единственный жонглер с убогим преставлением в пестрой толпе. Будущему святому никогда не давалось истинное жонглерское мастерство, поэтому он больше читал в слух, представлял то кусочки из Житий святых, то обрывки рыцарских романов. В этот раз он изображал царя Ирода. Длинный монолог сопровождали подвывания, жестикуляция. Тварь завороженные зрители заметили в последний момент.
О том, как она выглядела Карл мог рассказать гораздо лучше всех этих свидетелей. Мэтр видел ее на расстоянии удара, а это иногда гораздо ближе, чем на расстоянии вытянутой руки.
Гибкое тело серого цвета, темные полосы по хребту и вдоль ребер. Голова круглая. Широкая пасть наполнена острыми, больше похожими на иглы зубами. И никаких глаз. Твари от рождения были слепыми. Не было у них и ушей. Безжалостно, легко находили они как громкую, так и замершую от ужаса безмолвную жертву. Солнечный свет, ночная тьма - Твари было все-равно. Серая одинаково хорошо видела в любом тумане.
И тогда, на ярко освященной празднично украшенной площади, предстала во всей красе. Убивала всех на своем пути. Каждый удар лапой - становился смертельным для кого-то из горожан. Твари нравилось убивать, это Карл понял уже давно. Ела она только животных. А убивала вот так: бессмысленно и беспощадно - только людей. Словно очищала мир от тех, кого считала конкурентами. Значит, была разумной? Или мстила за что-то?
Как серп жнеца тварь шла через толпу горожан. Ножом через кричащее людское море, мимо Луки, бесталанного жонглера. Прошла мимо и встала к актеру спиной, поводя окровавленной головой, выбирая новую жертву. Лука же, чтобы не сойти с ума, хватаясь, как за соломинку, за свой монолог, продолжал представлять Ирода. Город лежал вокруг неповторимой декорацией. "Ирод" парил в запахе теплой крови.
Продолжая читать, Лука наклонился, вынул из руки мертвого крестьянина вилы, сделал шаг и воткнул их Серой в спину. В агонии Тварь сбила его хвостом, но он остался жив. Так случилось Убийство.
В Представлении за спиной Луки будет стоять ангел в белом, который вложит в руку святого сверкающий меч и направит его удар. Конечно меч? Разве может избранник Господа размахивать вилами, испачканными в навозе? В Представлении Лука поймет все сразу и в финальном монологе провозгласит создание Жонглерского Цеха, призовет актеров встать на Круг служения христианам. Такова финальная сцена - Лука со сверкающим мечом, воздетым к небу в правой руке, с бутафорской головой Твари в левой. Занавес. Аплодисменты.
Но мастер Карл знал, какой долгий путь пришлось проделать, пока связали воедино смерть Серого Ужаса и представление актера. Сколько рыцарей погибло, пока славный герцог Жильбер не заставил включить в состав одного из отрядов актера, чтобы тот читал монолог Ирода. Его Светлость хватался за соломинку, пытаясь повторить успех Луки, Первое и единственное убийство. Получилось. Тварь растерзала пару лордов, но прошла мимо жонглера.
Убийства не случилось, парень оказался Луки пожиже. Всё, на что его хватило, не остановить заученный монолог и уцелеть. Но стало ясно. Серая представляющего жонглера не видит. Тогда прозвучал Призыв и появились первые отряды. А через 10 лет Цех, Договор, Круги.
Оставив трупу разделять праздничный стол с горожанами, мэтр Карл, отправился в замок. Свои вопросы он нес с собой.
- Как это случилось? Ему было 46! Он приехал сюда доживать век. Вы звали его учить, - голубой взгляд мэтра наливался серой сталью. - Учить, черт вас побери! Учить, а не воевать!
Рыцарь уткнулся глазами в кубок с вином, темное от загара лицо побледнело, он твердо сжал зубы, на скулах выступили желваки.
- Он сам пошел! - в широком жесте взметнулись рукава сутаны. - Сам! Ты понимаешь или нет?!
Мэтр внезапно остро пожалел, что когда-то, в припадке безумия наверное, разрешил этому мелкому стервецу обращаться к нему на ты. "Черносутанник. Чертова бумажная крыса. Как смеет, так со мной разговаривать!" Самолюбие Карла быстро наливалось нехорошей тяжелой желчью. Крупные черты чеканного лица застыли, вздернув подбородок. Мэтр окаменел плечами, резко отвернулся от священника, игнорируя его. В конце концов, кто должен давать ответы?! Чья подпись стоит под Договором?!
- А вы так и будете молчать, милорд, - обращение на Вы и изящный поклон, как звенящая пощечина. Граф вздрогнул, поднял глаза. Карл выдохнул. Праведный гнев канул в небытие, оставив смертным только утрату.
Голос Конрада был глух, каждое слово сочилось виной и болью.
- Тварь перекрыла выходы из замка. Посевная, а люди не могли выйти за стены. Деревенских, пока собирали внутри, потеряли человек 20. Целые семьи, в основном женщины, дети. О судьбе хуторов узнали только после. Отряд солдат погиб. Пытались прорваться в миссию Ордена святого Луки за помощью, - костистые ладони уперлись в стол, поднимая ставшее неуклюжим и жестким тело. - Но МЫ его не посылали, - каряя скорбь бросила вызов голубой стали мэтра.
- У него был ученик. Он готовил его почти год! - вскинулся священник. - Родители из купцов, сгинули вместе с караваном три года назад. Парень многое потерял. Сирота этот не отходил от Гумберта. Жил, спал, ел в его доме. Вместе они давали представления, - наступая на жонглера, Антоний точно пытался прикрыть старого друга тщедушным телом. - Мы освободили его от любых обязанностей, налогов. Так гласит Договор. Сам Гумберт носился с мальчишкой, как с гвоздем от креста Спасителя.
Рыцарь кивнул, подтверждая слова друга.
- "Все схватывает на лету! Прирожденный талант! Неограненный алмаз!" - все сильнее распалялся Антоний и вдруг согнулся в приступе сухого жуткого кашля, а Конрад метнулся к бокалу на столе.
"Вот теперь точно поверю, что недолго осталось. Ах, Антоний... Как же так?" - скрыл мысли под маской остывающего гнева актер.
Утерев рот платком, священник продолжил:
- Это его слова, слова одного из ваших. Не мои. Мы и думали, что он готов, - расправив узкие плечи, святой отец, втянув хриплый долгий вдох, укоризненно посмотрел в глаза актера и саркастически улыбнулся. - Что мы можем знать о вашей кухне, мастера Таинственного цеха.
Карлу вдруг стало стыдно. "Нужно запомнить это чувство, возможно однажды оно спасет мне жизнь".
Три долгих часа спустя, все трое были пьяны в стельку. Священник спал в большом кресле хозяина дома, стоявшем ближе всего к камину. "Ему нужно тепло", - объяснил граф, бережно укрывая друга парадным плащом. Мэтр, казался более пьяным, чем был на самом деле. Как они не старались, разговор ходил по кругу, раз за разом сворачивая на ушедшего Гумберта.
- Не обижайся на меня, Карл. Гумберт был удивительно неприятным человеком. Я понимаю, - вскинул хозяин замка руку в нетвердом предупреждающем жесте. - Высокомерие и заносчивость для вас навроде доспехов.
"Скорее, эликсира долгой плодотворной жизни", - спрятал почти трезвый взгляд за кубком мэтр.
- Вам точно нравится навлекать чужое осуждение, - плеснул вином на стол почти упущенный нетвердой рукой кубок.
"Не чужое, а совести своей. Чем сильнее во мне все мною возмущается, тем дольше я могу без страха выходить на бой с врагом. А если я сам себя буду любить, - покачал головой Карл, - долго не протяну. Но тебе старый приятель говорить я этого не буду".
- Конечно, мне нравится внимание, а иначе зачем мне заниматься этой собачьей работой? Пока молод - ни дома, ни семьи. Знай, колеси по дрянным ухабистым дорогам. От тряски у меня того и гляди все волосы скоро вылезут, - попробовал перевести тему мэтр. Почему-то актера начинал напрягать пьяный, но слишком проницательный треп рыцаря. Не был готов жонглер сегодня раздумывать над всеми подлинными трудностями своей профессии. Сегодня, когда он только что потерял соратника, близкого друга.
"Вот священник, он бы меня понял. Те, что в сутанах, они знают больше. Как тогда, когда в самом начале, они Луку святым объявили и стали жонглеров на самое почетное место в церкви сажать. Как же, защитники и радетели христиан. А у нас самые лучшие из нарождающегося цеха гибнуть начали. не новички, мастера. Тогда и пригодились сведения, что священники о нас годами собирали, и выплыло на божий свет, что чем сильнее муки совести актер испытывает, тем дольше может сражаться.
Если бы сутаны это обнародовали, жонглеров точно всем скопом в святые записали. Не церковь, простой народ. Вот тогда бы неродившемуся Цеху и всей Европе крышка настала. И был заключен первой негласный договор между еще просто лучшими мастерами и Церковью. Та бережет и хранит актеров, как любимых сынов Господа, героев и мучеников за веру, но делает это тайно. Пастве свое отношение не показывает. "Разрешили актеров хоронить внутри церковной ограды? Так тварей истребляют? Истребляют. Признали актера Луку Первого убийцу святым, так его одного. Он правда был отличным от всех. Особо молимся за Цех всей Церковью? Так за кого молится, как не за грешных, как Иисус завещал".
- Ты, Карл, не самый приятный человек, но до Гумберта тебе далеко, - вовремя подхватил себя, пытавшегося завалиться с лавки, милорд граф.
"Если бы вы, знали, как далеко... Вы бы покойнику ноги всем городом мыли за то, что он принял ваше приглашение, - слегка пьяные мысли легко перескочили на другую тему. - Если так хвалил парня, то, как Гумберт за год не сумел научить его хотя бы базовым навыкам, чтобы они вместе могли отправить Тварь в преисподнюю. Что-то здесь не чисто".
- Конрад, - обиды канули в Лету, вместе с обращением "милорд", - мальчишка правда так хорош? Ты видел представления.
- Не знаю, Карл. Он непривычный, что-ли. Ни осанки особой, ни голоса звучного, медной трубой, ни взгляда величественного. Ну, как ты умеешь. Не заметил. Но вот когда он роль душевную играл... Говорит негромко, не подвывает, руки не заламывает, по сцене не мечется, а бабы все в слезах. Иногда и у меня, точно защемит где-то. Помню про крестовый поход. Помнишь? Первый и единственный, в котором я еще успел поучаствовать. Рыцарь умирает от жажды в пустыне. Мне показалось, у него даже губы пересохли. Так это про простого рыцаря было. Король там, бог, или герой из него совсем никакой, ни кожи, ни рожи, - Конрад икнул и потянулся к новому кувшину.
"Нашел у кого спрашивать. "Ни кожи, ни рожи" - гениальное описание лицедейского дара, - мэтр кинул взгляд в сторону кресла, в котором беспокойно спал Антоний. - И у него спрашивать бесполезно, он не монах ордена Святого Луки. Ладно, - актер потянулся крепким большим телом. - Сам завтра посмотрю".
- Милорд, - мэтр поднялся, отвесил церемонный поклон в сторону хозяина замка, сражавшегося с непокорной струей красного вина, норовившего свернуть в сторону стола, а не горла бокала. - Вынужден откланяться, у меня завтра представление.
Граф попытался изобразить покрасневшим лицом возмущенное сожаление и призыв остаться. Сложное действие отняло было у него все силы, и Конрад почти смирился с этим, но тут взгляд упал на продолговатую шкатулку, на дальнем краю стола.
- Постой, Карл. Имущество Гумберта мы продали, как положено. А вот это, - Конрад попытался то ли дотянуться до шкатулки, то ли просто указать на нее, - он завещал предать тебе.
Мэтр новыми глазами взглянул на небольшой футляр золотистого дерева.
- Письмо, думается мне, на папирусе, больно легкое, - сказал граф взявшему в руки шкатулку актеру. - Остаться не уговариваю, знаю откажешься. Вернешься спать к своим.
Мэтр развел руки и пожал плечами, извиняясь. "Что поделаешь, традиция". Граф понимающе кивнул.
- И пришли слуг, пусть заберут Антония. Ему долго так спать, вредно очень.
От двери Карл оглянулся на камин. Хотел еще раз попрощаться. Пустые слова удержала отчаянная искренность картины перед его глазами. В мерцании живого огня крупный, уже чуть скованный старостью рыцарь осторожно касался лба Антония. Тяжелые, точно с мраморных римских бюстов королевского дворца, черты смягчала любовь.
"Сколько они знают друг друга? Антоний же сирота, воспитанник старого графа. Значит, с детства. Если он... Когда он уйдет, Конрад останется один. Сын далеко при дворе, дочери замужем. А я ему про тряские дороги", - горько усмехнулся мэтр, прикрывая за собой высокие двери.
Что это мальчишка Гумберта глава трупы догадался еще метров за тридцать до темного переулка, в котором хоронился нерадивый ученик. Кто еще?! Напасть на актера - это не просто преступно, бесчестно. Свои же удавят, если узнают. Хуже, чем иконы из церкви вынести. Потому что иконы и другие найдутся, а нового защитника пойди отыщи. Никому не хотелось оставаться с Тварью один на один.
Мэтр окинул взглядом темные улицы и стену замка, от которой отошел не так далеко, привычно определяя на импровизированной сцене задник и зрителей. Двое дозорных за каменными зубцами. Чем не публика? А уж он найдет, как привлечь их внимание. Коснулся груди, проверил футляр за пазухой: "Ну, что Кузнечик, познакомимся с твоим мальчиком?"
Расправив плечи, Карл мысленно готовился к представленной им роли. Сложнее всего было с величественной походкой. Собутыльником граф Конрад был отменным.
- Вы!
""Вы". Уже не плохо".
- Как вы посмели опорочить имя защитника Гумберта, посвятив ему такое гнустное ярмарочное представление?!
"Вот так поворот", - Карл почувствовал, как придуманная им роль трещит по швам. Задевать актерское самолюбие, таких самоубийц тоже было не много. Мэтр вздернул подбородок и напоказ поправил перевязь с мечом, потертая рукоять которого многое могла сказать знающему человеку.
- Молчите?! Стыдно?! Вам на сцене вместе со своей бездарной труппой нужно было со стыда гореть, а не сейчас!
Высоко на стене негромко брякнул металл. Кто-то явно обратил внимание на их маленькое представление и теперь старался вести себя очень тихо, переминаясь с ноги на ногу.
"Не так все должно было начаться. Ну да ладно, наглец, сейчас ты узнаешь, что значит настоящий актер".
- Послушайте, любезный, не имею чести знать ваше имя, - иронии и презрения вложенных в это "Вы" хватило бы, поднять из гроба всех двенадцать апостолов разом. Зычный голос, заставил распахнутся ставни ближайших домов. "Чем больше тем лучше. Нужно, чтобы кое-кто сразу усвоил урок. Если Гумберт с тобой ничего сделать не смог, то..." Воспоминание о друге пронзило сердце острой болью. Истинной скорби Карла не нашлось времени ни на спектакле, ни на посиделках у графа. Она долго ждала и была терпелива. Теперь в темноте ночи, лишь чуть размытой светом фонарей, скорбь слишком близко приняла пустой упрек, брошенный мелким глупцом.
Сначала Карл не хотел поступать с юнцом так жестко. Если Гумберт допускал его к участию в представлениях, значит, парень был актером. Унизить его самолюбие при зрителях... Интересно, а боль от ухода Гумберат он испытывает? Испытывает чувство вины?
- Я...
- Да и знать его не хочу. Мальчишка, убийца мастера. Чему ты хочешь научить меня?!
- Я...
- Ты ведь пришел учить меня, не правда ли? Учи. Прочти нам что-нибудь. Надеюсь, почтенная публика, не будет возражать, - жонглер широким изящным движением снял шляпу и поклонился казалось сразу на четыре стороны, за что сорвал негромкие аплодисменты, - Как на счет "Песни о Роланде"? Ты император Карл. Я предатель Гвенелон. Готов?
Шляпа летит в сторону. С поворотом головы осанка Карла меняется. Взгляд метает молнии и искры. Казалось, глаза и лицо притянули весь свет факелов на стенах, всех выставленных в окнах фонарей. Первое же слово, чеканный голос вызвали восхищенный вздох пронесшийся по улице.
"Минуту, я даю тебе минуту. Ни секундой больше, мозгляк, свидетель смерти моего друга".
Парень продержался две. Сдался после того, как в ответ на фразу "Я король, подчиняйся..." улица и стена замка взорвались хохотом.
Карл проводил узкую спину равнодушным взглядом. Ему вдруг стало все-равно, что будет происходить дальше. Он смертельно устал, каждый прожитый год навалился на его плечи. Пальцы сами собой поползли к груди, ухватились за шкатулку, на этот вечер заменившую ему сердце. Приняв поднесенную восхищенными зрителями шляпу, Карл раскланялся с взбудораженной публикой и двинулся к городской площади.
В повозке было душно, тесно, уснуть не удавалось. Младшего не было. Конечно, жонглеры в городе, три дня на разграбление. Карл восхищенно покачал головой: "Птенчик, птенчик, и треснувшие ребра ему не помеха".
Парнишка Гумберта не шел из памяти. Безумные глаза. Глумливый смех случайных зрителей. "Смеялись уж больно охотно. Всего год как ученик актера, а уже успел кому-то глаза намозолить? Может, дрянная репутация Гумберта ложилась тенью? Вряд ли, с этаким взрывным характером. Как он: "Вы!". И без Кузнечика было много доброжелателей. Внезапное возвышение, оно на пользу никому не идет. Терпели, пока он был настоящий ученик, а когда Гумберт умер вперед него, тут уж мордой в грязь".
Карл потер левую сторону груди, теснило все больше. И не болит, а тянет. "Зачем, так навалился на парнишку? Ему и без меня тяжко. Ну эти ладно, ничего не понимают, им простительно. А я, черт побери? Если Гумберт хвалил, значит, у мальца задатки. Год, это много. Парень - актер, как бы не сложилось тогда с тварью. Я его под плевки, хуже, под хохот. Что-то в тебе сломалось, Карл, разве так ты начинал свой первый Круг..."
Лицо мэтра перекосила гримаса, слева затянуло совсем уже мучительно. "Да, черт возьми. Ну перегнул, стыдно мне. Ничего, Кузнечик, найду завтра твое сокровище, но чувствую скорее, что гвоздь в заднице". Промаявшись еще немного, мэтр вылез на козлы. Ночь чувствовала приближение рассвета.
"Эгей, Карл, да ты ночь не спишь из-за мук совести. Может не пора еще подковы сдирать? - зажмурившись, актер поднял глаза к небу и улыбнулся. - Еще один Кружок, это хорошо. Мальчонку поднатаскаю".
Мэтр потянулся, расправил плечи: "Трезвый, теперь можно и за письмо браться".
Аккуратный легкий футляр удобно лежал в руке. Золотисто коричневое дерево. "На дуб не похоже. Груша? Яблоня?" Мелкие детали резьбы, листья, цветы, крутобокие плоды. "Точно яблоня. Почему такой странный рисунок? Непривычно для Гумберта. У него все больше что-то вычурное, изысканное, много золота. Тут, просто дерево". Карл обвел пальцем одно из яблок и открыл крышку.
Злые капли бежали по щекам, он смахивал их рукавом и скалился зло: "Почему, черт побери, мастер умер, а этот пафосный напыщенный ... живет? Ничтожество. Сам бездарность и вся трупа его сборище калек".
Рукав не помогал, он вытер лицо ладонью: "Умер из-за меня. Талант, мастер был настоящий талант. Чуть моей системы, и был бы лучше всех. А теперь он умер..." - парень сполз по стене, ухватился за голову и разрыдался. Не злыми мужскими слезами, а в голос, как ребенок. Плечи тряслись, тело било крупная дрожь. Он не останавливал рыдания, когда они закончились, голова стала пустой и холодной. Слезы высушила злая решимость: "Убью тварь. Докажу и Этому, и городу, я прав".
Меч, подарок защитника Гумберта, лежал под кроватью, завернутый в мешковину. Лишенные вещей учителя комнаты башни были пустыми. Гулкими. Оглянулся с порога, кинул последний взгляд на большой стол, за которым столько времени провели вместе. На мгновение показалось, в камине снова горит огонь. На стенах заиграли отблески теплого света. Как в тот, первый день, когда мослатого нескладного сироту, из жалости пригретого при пекарне, встретил на пороге недосягаемый жонглер Гумберт Совершенный. "Спасибо за все, мастер". Поклонившись пустому дому ученик жонглера вышел в ночь.
В реальность Карла вернул голос птенчика:
- Мэтр, спите? Прямо на козлах?!
Старик, поднял глаза.
- Вы в порядке?
На мгновение мастер опустил веки: "Не дело, испугал парня", - заставил себя встряхнуться:
- Хей, птенчик, ты жив? Не укатали местные красотки? - жонглер скабрезно подмигнул младшему.
- Ну, что вы, мэтр. Я исключительно по пиву.
- "По пиииву", ну-ну... - актер опустил глаза на лежащий на коленях свиток: "И что мне делать с этим, Кузнечик?"
"Здравствуй, Карл.
Я умер. Чувствую, что должен. Но если я умер, а мальчик жив, значит, все как надо, мне не о чем жалеть. И тебе не зачем оплакивать меня.
Что усмехаешься? Слишком благородно для эгоиста Гумберта? Ну так вот тебе продолжение. У меня есть последняя просьба, Карл. Ты заберешь моего ученика с собой. И выслушаешь его. Да, Карл, я не прошу его растить, превращать в актера, учить или особо заботиться о нем. Нет. Выслушай его. Попытайся понять. Обещай мне. Он будет ершиться. Будет груб, нагл и самовлюблен. Невыносим, в конце концов. А ты будешь слушать. Ты разговоришь его. Может не сразу, но он доверится и ты постараешься понять.
Я изложу тебе основы его теории, чтобы то, что он скажет не показалось сразу бредом сумасшедшего. Парень несколько сумбурен в запале".
Мэтр прямо увидел за четкими строчками ухмылку своего друга. Вздохнул и принялся читать дальше...
"...если ты хочешь быть Актером. Вот уже пять месяцев я живу и не доверяю себе. Я переполнен восторгом. Он объяснил мне, что значит Быть, Карл. Мелкий, щуплый, заносчивый, наглый... Береги его, а я, видно, сделал все, что мог. Не плачь обо мне. Я ухожу счастливым".
Перевалило за полдень, когда трое взрослых седых мужчин встали над изуродованными останками. Сейчас можно было ничего не опасаться. Тварь будет отсыпаться пару дней, забившись в глубокую узкую нору. Время от времени ее родичи, по недоразумению носившие человеческие имена и выглядевшие как люди, покупали своему каравану свободный проход через владения смерти. Жертвовали чужую жизнь. Церковь предавала таких анафеме, каждый рыцарь считал священным долгом найти и оборвать их мерзкую жизнь.
Разум отказывался признать в окровавленных лоскутах, разбросанных по желтеющей траве, заносчивого гордого мальчишку.
"Так проходит слава мира", - хотел сказать Антоний, но кинув взгляд на старого друга, сдержался. В его памяти вставал смешной щенок, невыносимый воспитанник мастера Гумберта, а граф видел соратника, товарища и бойца, сложившего голову на поле боя. "Он не я..."
- Похоронить со всеми почестями. Как отдавшего живот свой за защиту христиан.
- Милорд, - подал голос, мэтр - Я бы хотел похоронить мальчика, как члена актерского цеха.
- Проблем не будет? У него не было патента, он не сдавал экзамен. Что ваши старейшины скажут? - спросил священник.
Актер снисходительно усмехнулся.
- Он ранил Тварь. Серьезно, если судить по количеству крови, он был ученик актера. Парень заслужил право на наш памятник. Если старые кошелки из Совета будут против, - ужасающе осклабился он. - Им же хуже.
Священнику вдруг показалось, от мэтра исходит душераздирающее звериное рычание, так изменилось, утратив на мгновение человеческие черты красивое лицо. Отшатнувшись в испуге, Антоний едва не осенил себя защитным крестом. На слух первый советник не жаловался. На здоровье - да, на слух - нет. Поэтому мог точно сказать: ни единый звук не раздался из холеных выразительно изогнутых губ.
Отвернувшись, священник в удивлении посмотрел на свою правую руку, несколько раз развел и сжал пальцы в кулак: "Лицедей, кто дает вдохновение тебе?" Когда Антоний снова обернулся к мастеру, застал только удаляющуюся широкую спину, обтянутую дорогим колетом.
Карл широко шагал по высокому седому разнотравью, разбрасывая вокруг мелкие желтоватые куски. Свиток папируса легко крошился под вздрагивавшим в волнении пальцам. "Прости друг, последнюю твою просьбу не выполнил. Не уберег парнишку. Самое страшное что скажу, слышишь, Кузнечик? Не стал бы беречь. Все по божьему промыслу, поверь мне. Эта его "система" сгубила бы всех жонглеров и мир заодно. "Оправдать своего героя... представить его мысли... понять причины действий... не кривляться - существовать здесь и сейчас..." Ты был сумасшедшим Кузнечик, где тогда на сцене останется место для спасительной лжи?"
Актер стоял напротив темной стены леса. Нетерпеливыми зрителями, уставшими в ожидании, шумел невидимый в темноте ковыль. Факел на длинном шесте делал ночь еще темнее, бросая длинные отблески на лезвии меча мастера Гумберта. Но где вы видели сцену без света?
"Роланд увидел: битвы не минуть,
Как лев или леопард, стал горд и лют..."
Звонкий голос не дрожал во тьме.