Аннотация: Никакой аннотации, проста история из жизни.
Лайма
Сколько раз я уже смотрел на этот огромный город, и каждый раз он казался мне каким-то далеким, будто появившимся случайно, гигантским выросшим грибом на лесной поляне. Далекие огни тушинского аэродрома в серой дымке казались призрачными и необычно далекими. Темная громадина строившегося неподалеку дома казалась призрачным скелетом исполина, вознесшегося над более маленькими собратьями. Дверь за спиной жалобно взвизгнула, надо бы как-нибудь её смазать. На балкон вышел Дрон, он медленно прикурил и выпустил бледную струйку дыма.
- Прохладно что-то сегодня, - он вопросительно глянул на меня, - чего не спится?
Я тоже закурил, отвечать не хотелось. Внизу во дворе, всхлипнув тормозами, остановилась машина.
- Ты слишком много куришь в последнее время. Может, что приключилось? Если хочешь, я могу ещё немного задержаться. Завтра матушка из командировки возвращается, пора бы опять перебираться домой, но если у тебя проблемы. Окурок, описав дугу, исчез в темноте.
- Пойдем, выпьем, тошно что-то.
В холодильнике стояла уже наполовину пустая бутылка водки. Маленькие пузатые рюмки не убирались со стола уже несколько дней. Объяснять ничего не хотелось. Два дня назад, вернувшись с дачи, я попытался отзвониться Лайме. После долгих гудков к трубке подошла бабушка и объяснила, что она куда-то уехала на неделю. Больше она ничего не знала, я тоже. Неделю назад мы расстались, мне надо было смотаться на дачу, а она оставалась в Москве работать. Договорились встретиться, ради этой встречи я и вернулся, а теперь никого нет, мобильный отключен, общие друзья и подруги ничего не знают. Да и поднимать лишний шум не хотелось. Оставалось сидеть и ждать. На кухню вернулся Дрон и присел к столу.
- За тебя, старик, - у Дрона матушка улетела в командировку и он в одиночестве тосковал у себя на квартире, когда узнал, что я тоже один, на несколько дней перебрался ко мне. Все это время мы пили, играли в карты, старались не говорить ни о чем личном. Два месяца назад он расстался с девушкой и с тех пор пребывал в постоянной депрессии. Сейчас он чувствовал, что что-то не так и опасался бросать меня в одиночестве. Несколько раз заезжал старший брат с друзьями. У него тоже были какие-то проблемы. Застукал в ванной у своей невесты какого-то парня, чуть не убил его, собрал вещи и уехал, теперь ездил от друга к другу и сумрачно пил. Появлялся он всегда в компании каких-то случайных знакомых, напивался и уезжал куда-то опять, чтобы через несколько дней возникнуть на пороге с новыми приятелями и новой порцией спиртного. Чертовски странным выходил этот август.
- Знаешь, я тоже жутко переживал, когда со своей расстался, да и сейчас как-то тухло на душе, хотя не стоят они того, верно тебе говорю, - Дрон наполнил рюмки ещё раз и теперь медленно крутил их между пальцами.
- Не знаю, глупо все как-то получается, не понимаю, что происходит, может, пойму - успокоюсь.
- Вряд ли, только тоскливей станет, давай лучше махнем куда-нибудь на пару деньков, в Волгоград или в Казань, ты ж давно хотел туда съездить.
- Сначала надо дождаться. Понимаешь, она уехала куда-то, ничего не сказала, скоро вернется, надо поговорить, постараться понять, где-то я, может, был не прав.
- Да брось ты, вот вечно пытаемся найти причину всех бед в себе, неправильно все это. Все рано или поздно приходит к логическому концу и любовь тоже. Будем, - мы чокнулись, - у кого-то это длится дольше, у кого-то меньше. Кому-то чтоб расстаться надо двадцать лет, кому-то хватает трех месяцев, твоей вины тут точно нет.
Пустая бутылка отправилась на пол в длинный строй своих уже давно пустых сестер.
- Выходи-ка ты на работу, тебя ж из редакции никто после практики не выгонял, вот и полегчает, а там она вернется, кажись, все и прояснится само собой, а завтра я Женьке и Павлику звякну, устроим на прощанье хороший мальчишник и будет уже. А сейчас давай на боковую, а то от пьянства мы уж с тобой посинели совсем, - Дрон ухмыльнулся, залпом опрокинул в себя водку и вышел из кухни.
Стрелка часов приближалась к трем ночи. В пачке последняя сигарета, зажигалка упорно отказывается работать, пришлось встать и дойти до шкафа, чтобы достать спички и чистую пепельницу. У соседей сверху вдруг на полную заговорило радио: "Всем хорошего настроения в этот поздний час". Какое к чертям настроение! Втирая в пепельницу тлеющий окурок, я пытался детально вспомнить нашу последнюю встречу, последнюю ночь, последний поцелуй. Ведь все же было хорошо.
***
Когда-то давно мы учились в школе. Шелл, Дрон, Зюзя, многие другие, нас интересовало пиво, девушки, философия и смысл жизни. Желтые парты рядами втягивали учеников, и они слушали учителей, мечтая выбраться поскорее отсюда, начать взрослую самостоятельную жизнь. Всего через пару лет все они уже мечтали вернуться обратно и снова оказаться скованными рядами этих желтых, исписанных признаниями в любви парт. Порой мы выбирались из-за них, уезжали в другие города, ходили в театр, музей, учителя сопровождали нас, что-то рассказывали, а мы мечтали, мечтали, уносясь вдаль от пыли древности, не замечая этой непонятной музейной рухляди и мечтая о какой-нибудь квартире, где можно было бы устроить хорошую гулянку. Мы должны были идти в театр, кажется, давали "На дне", но время ещё оставалось, и мы, сидя возле шумного фонтана, напротив Пушкина, медленно потягивали пиво, наслаждаясь чувством какого-то единения с массой окружающих нас, отдыхающих москвичей. Разговор шёл на самые общие темы, их обсуждают из раза в раз, получая от каждого разговора огромное удовольствие и забывая, о чем шла речь через две минуты после прощания. Мимо сновали люди, кто-то что-то пел, на парапете у фонтана стоял мальчик и наигрывал на саксофоне какую-то странную мелодию. Цветастые рекламные вывески рябили в глазах, переливаясь всеми мыслимыми и немыслимыми цветами. От общей толпы отделился какой-то человек и подошел к нам. Мы его не знали, да и внешне он ничем не отличался от сотен других людей, ежедневно топчущих центр Москвы. Невысокий, приземистый, с открытым, дружелюбным, но в то же время гордым и независимым лицом, он выглядел изрядно потрепанным и усталым.
- Не желаете ли портрет, господа? - он смотрел на нас улыбаясь, но не заискивая, с какой-то внутренней, глубокой тоской.
По толпе одноклассников пробежал смешок, и все глаза, некоторые с любопытством, некоторые с иронией и удивлением, обратились к незваному художнику.
- Портрет-карикатуру, господа, на любого из вас, - повторил художник. Все переглянулись. Быть нарисованным не захотелось никому, но новый знакомый заинтересовал, и хотелось какого-то нового общения. Михаил тоже некуда не спешил, он не без удовольствия положил на скамью свой мольберт и включился в общую беседу. Учеба в Краснодарской академии, Варшава, служба в Чечне - обо всем этом он рассказывал с какой-то пустотой и грустью.
- В людях стало очень много хамства, относятся к себе и другим наплевательски. Гордость всех душит, вот что я вам скажу, ребята. Таких людей даже рисовать сложно, душу на бумаге не изобразишь, когда её нет. Вот один вчера, получив свой портрет, презрительно всыпал мне в руку какую-то мелочь, надо уважать чужой труд, ну ничего, свой собственный портрет ему теперь лечить долго придется. А так приходится снимать комнатушку, подрабатывать на рекламе, искать какие-то заказы.
Постановка была откровенно провальная, артисты будто спали на сцене. Я мчался в пустом, полутёмном вагоне ночного метро, в плеере играл любимый Розенбаум: "А ну-ка сделайте мне фото, месье Жан", а мне все казалось, что напротив меня сидит усталый, одинокий, гордый человек, который ежедневно ходит по оживлённым улицам огромного города и предлагает серым, бездушным людям свое искусство.
***
Напивались мы медленно и основательно. Гремела музыка, сопровождавшие нас девушки давно потерялись в пестрой толпе танцующих, а мы все не вылезали из-за столика. Третий день в Питере давался с трудом, начали ещё с утра, в полдень встретились у Казанского с двумя подругами Дрона, Танечкой и Наташкой, и тронулись на классическую прогулку. Невский проспект - Дворцовая площадь - Исаакиевский собор - Сенатская площадь и дальше на Васильевский остров. Все это время мы постепенно накачивались пивом, при этом алкоголь абсолютно не чувствовался. К ночи решено было зависнуть в клубе "Гавана", и вот здесь уже ноги начали отказывать. Поскольку танцевать не хотелось, отпустив девушек, мы осели за какой-то столик и продолжили наше бравое дело.
- Ну как тебе они? - Дрон хитро подмигнул и откинулся на спинку стула.
- Да никак. Наташка ещё вроде ничего, ну так она вроде тебе приглянулась? Да и вообще я человек не свободный, сам знаешь, мне бы в Москву к Лайме.
- Ну это ты как хочешь, Равик, сейчас мы в Питере, а не в Москве, можно и расслабиться от постоянной "семейной" жизни. Ты кстати не бросил эту свою глупую идею? Куда тебе сейчас ехать? Оставайся с нами ещё на пару деньков.
- Да нет, Дрон, извини, завтра подорвусь в Москву, у её подруги день рождения, надо присутствовать, тем более, когда мы ещё вместе побудем? Там дальше практика, работа, родители, ты лучше не рассуждай, а сходи к стойке, принеси ещё по одной.
- Сам соображай, конечно, но только сколько у тебя ещё таких "домашних" праздников будет! А когда мы ещё здесь окажемся?
Дрон утонул в клубах белесого дыма, мысли медленно уносились куда-то далеко. Сегодня я все-таки перепил маленько, пора заканчивать. А Дрон не прав, завтра же поеду в Москву.
- Все! Давай по последней, ловим тачку, забросим девчонок в гостиницу и домой, а то что-то ноги уже плохо держат, - Дрон вынырнул обратно, неся две полный стопки, из-за него, весело улыбаясь, выглядывали наши сегодняшние спутницы.
Водила попался лихой и немного поддатый, толстый кавказец сосредоточенно вцепился в руль и под тоскливые завывания Михаила Круга помчал нас по пустым питерским улочкам так, будто на кону стояло спасение мира. Выворачивая на Садовую, нас немного занесло, но машина все же удержалась на дороге. Поспав пару часов на квартире, я собрал вещи и поехал по ещё пустому Питеру обратно в центр. Утренний Петербург смотрел на меня мрачно и холодно, словно чувствую чужого. Каменный город столь приветливый днем, с утра казался чужим. Мокрые мостовые хмурились из под колес автобуса, серые дома нависали над улицей, будто желая прогнать случайных утренних пешеходов. Я специально высадился у Казанского, чтобы попрощаться с моим любимым, но сегодня столь неприветливым городом. Вечное гордое здание разрезало шпилем серые облака, будто уносясь в вечность, туда, где меня с ним уже не будет. В голове почему-то возникла неизвестно откуда строка:
Петропавловка режет вечность,
И Нева убегает вдаль.
Петербург, здесь конец нашей встречи,
Я надеюсь, не навсегда.
Я вернусь к тебе из далекой,
Загадочной, серой Москвы,
Где ты однажды меня повстречала,
Рассказав о вечной любви.
Маааразм!
***
- Ты выглядишь так, будто не просыхая пил последнюю неделю, - матушка стояла на пороге и скептически рассматривала прибывшего сына, - твои поездки в Питер отнимают у тебя по несколько лет жизни, сегодня-то хоть дома побудешь?
- Извини, мам, сейчас помоюсь, посплю немного и опять уеду: день рождения у одногруппницы из института, - залезая в душ, я подумал, что веду себя, в сущности, по свински, дома не появляюсь, не ночую. Твердо решив для себя, что ближайшие несколько дней проведу дома, с наслаждением окунулся в горячую воду.
Только трясясь в электричке в Купавну я понял, как же я в сущности устал. Серо-зеленый тамбур был задымлен и курившие там пассажиры были похожи на колеблющихся призраков. На стекло упало несколько крупных капель, то ли дождь вот-вот начнется, то ли здесь он уже заканчивается. На платформе было душно, дождь все-таки здесь уже закончился, лужи потихоньку испарялись и дышать было тяжело. Под огромной липой с синим зонтиком-тростью стояла Лайма: "Все-таки приехал, надо же, я уже и не верила".
Мы молча шли по проселочной дороге, рассказывать ничего не хотелось, вдруг накатило состояние какой-то спокойности и расслабленности. Она молча шла рядом, о чем-то задумавшись, иногда с сомнением поглядывала на меня, но тут же отворачивалась.
- Как съездил? Почему решил так рано вернуться?
- Соскучился, без тебя было скучно, жаль, что ты не смогла поехать, все было бы по-другому. Да и у Светы же день рождения.
- Все действительно было бы по-другому, - её голос показался далеким эхом, прилетевшим из густого послегрозового тумана, - нам здесь сворачивать.
Большой деревянный дом встретил нас запахом шашлыка и красного вина.
- Молодые люди, сегодня никакой водки, вы нам нужны трезвые и бодрые, - из кухни показалась именинница, - надо же! Кто к нам все-таки приехал, Равик, неужели прямо из Питера прикатил?
- Поздравляю, Светкин! Да, сегодня с утра ещё был у Казанского собора, но почти на крыльях примчался сюда, чтоб поздравить очаровательную одногруппницу.
- Ну спасибо, а мы уж заждались, Лайма почти час назад ушла тебя встречать, ну хорошо, что хоть в итоге добрался, Дана со Славиком уже давно приехали, вот только тебя не хватало.
Мы сидели на веранде, сильно пахли после дождя цветущие во дворе розы, крохотная мошка вилась вокруг яркой электрической лампочки, где-то вдалеке кто-то пел под гитару заунывный романс. Обычный разговор об общих знакомых, институте, работе, практике. К такому разговору можно долго не прислушиваться, потом опять проснуться и при этом не потерять нить разговора, обсуждается всегда одно и тоже. Пили за именинницу, её родителей и друзей. В какой-то момент мы выскользнули с веранды и спустились мимо кустов акации к пруду. В черной спокойной воде как-то немного нереально отражались высокие звезды, на другом берегу кто-то жег костер и играла магнитола. Лайма сидела на бревне, в темноте её почти не было видно, лишь еле заметно тлел красный огонек сигареты. Я смотрел на неё и жалел, что уезжал: как я мог её оставить одну.
- Надо возвращаться, нас будут искать, - она устало встала, - все-таки хорошо, что ты приехал. Что теперь?
- Да вроде никаких планов, завтра надо будет на пару дней съездить на дачу, засветиться там и сразу вернуться, мне без тебя плохо. Я вернусь, а все мои останутся там, представь, у нас будет свободная квартира и много-много времени, которое мы сможем провести вдвоем. Я сразу, как вернусь, позвоню тебе, ты никуда не уезжаешь?
- Да нет, буду в Москве, - последние слова она произнесла с некоторым сомнением, - пойдем.
В доме уже все ложились спать, Света проводила нас в большую запирающуюся изнутри комнату и ушла спать на второй этаж. Пока я умывался, дом медленно засыпал, Славик похрапывал в соседней комнате, кто-то ещё бродил наверху, дом тихо поскрипывал в такт ходящему. На веранде о стекло билась большая ночная бабочка, залетевшая на свет лампочки. Когда я вышел на веранду, она ещё яростнее забилась, словно опасаясь чего-то, наткнулась наконец на открытую форточку и упорхнула в тьму ночных акаций.
Я вернулся и запер дверь на замок, было темно, но я чувствовал, куда надо идти.
- Иди скорее, я уже соскучилась.
***
- Равик, пойдем, пообедаем, - Ирка стояла в дверях и хитро улыбалась, - ты уже второй час сидишь, упершись в компьютер, и при этом ничего не делаешь, даже на форуме тебя не видно, ждешь что ли, когда на тебя озарение снизойдет?
С Иркой мы подружились ещё в самом начале моей практики, она любила рассказывать о своем Васе, который закончил весной МИФИ и сейчас работал на практике где-то в Италии. Они встречались уже почти три года, и вскоре после его возвращения должна была состояться свадьба.
- Ты знаешь, мне Васька вчера звонил, сказал, что купил мне в Генуе сиреневое платье в цвет глаз, - она восторженно смотрела на меня, ожидая бурной реакции. Последний летний дождь бился в конвульсиях где-то за окнами редакции, смывая летнюю пыль, затопляя улочки и бульвары. Вдали что-то прогромыхало.
- Да что с тобой в последние дни! Ей богу, ты сам не свой! - Ирка глотала салат и огорченно смотрела на меня.
- Не знаю, Иркин, что-то у меня не ладится ничего. Так говоришь, платье купил? Здорово.
- Неужели ты действительно думаешь, что никто ничего не замечает и не понимает? Скажи честно, с Лаймой что ли поссорился? Её сегодня на какой-то брифинг послали, сейчас вернется. Вот дождь кончится, пойди с ней, погуляйте по бульварам, поговорите, вот, может, и помиритесь. Ты что ли есть не будешь? Дай я тогда твой салат схомячу.
Ира уплетала вторую порцию салата, а я думал, как же это все должно быть просто: пошел, поговорил, помирился.
- Знаешь, Равик, тебе надо расслабиться, вот что, поехали-ка сегодня к Руслану, помнишь, я вас знакомила, у него там пьянка какая-то намечается, гони от себя тоску, тебе это не идет.
- Да нет, спасибо, поеду лучше домой отсыпаться, а то что-то в последнее время мне не спится.
- Ну как знаешь, ты подумай ещё, а сейчас извини, надо пойти материал дописать, чинуши в министерстве образования что-то опять напортачили, и поешь немного, тетя Нина тебе ещё один салат выдаст, если попросишь, - счастливая Ирка выпорхнула из-за стола и полетела к двери, её сейчас вряд ли интересовали какие-то чиновники, дождь или мои проблемы, все её мысли были в теплой Генуе вместе с любимым Васькой и купленным им сиреневым платьем.
Я тоже поднялся и пошел к выходу, все равно ничего путного уже не сделаю, лучше прогуляться. Дождь заканчивался, и от асфальта медленно поднимались белесые испарения, огромная липа отряхивалась после дождя, окатывая прохожих водой и уже ослабевшими к осени листьями.
В маленькой церкви, потерявшейся в московских двориках, никого не было, лишь маленькая, сгорбившаяся старушка спала в углу, да огромный рыжий кот развалился прямо на столике со свечками и на него, судя по довольной морде, давно уже снизошла благодать. Старые иконы в неверном свете свечей качались и казалось, что святые то улыбаются, то укоризненно качают головами, пытаясь что-то сказать. Николай Чудотворец со своими потрескавшимися, глубокими, черными глазами взирал на все происходящее с явным неодобрением, но поделать ничего не мог. В церкви всегда хорошо думается, неважно православный это храм или католический или протестантский костел, а вот в синагоге или мечети мне всегда неуютно. Мысли как-то начали выстраиваться, но все равно куда-то убегали, толкая меня в совсем уж ненужные, старые воспоминания. За спиной послышались старческие, шаркующие шаги и я вздрогнул от неожиданности, досадуя на проснувшуюся бабушку, я вышел из церкви обратно на мокрую улицу и побрел вдоль Чистопрудного бульвара.
- Привет, не ожидала тебя встретить, из редакции идешь? - Лайма стояла прямо передо мной и как-то странно, скованно улыбалась, - я там только что была, Ирка сказала, что ты уж час как ушел.
Целый час прошел, надо же. Рядом прожужжала "Аннушка", скорбно увозя вдаль своих пассажиров и старые булгаковские легенды.
- Давай немного прогуляемся, я хотел с тобой немного поговорить.
Мы шли по бульвару, белые лебеди как-то грустно плавали в пруду, разрезая водную гладь как маленькие пароходики, которым не страшны не айсберги лилий, не тайфуны и бури в виде праздно гуляющих москвичей. Все мысли ещё недавно так ясно для себя сформулированные куда-то улетучились, и я не знал с чего толком начать.
- Тебе не кажется, что в наших отношениях что-то сильно изменилось в последнее время? Мы стали будто чужие, холодные.
Лайма задумчиво шла рядом и смотрела куда-то далеко-далеко, мне даже показалось, что она вовсе не слышит меня.
- Ты драматизируешь, Равик, что-то опять себе придумал, раздул из этого трагедию, теперь паришься. Будь проще, и к тебе потянутся люди.
Я скованно улыбнулся, эту фразу она переняла у меня, впервые я был бит своим же оружием.
- Но согласись, что все это как-то странно, ты уезжаешь, не позвонив, не предупредив, возвращаешься обратно и опять не звонишь, хотя знаешь, что я здесь, что я жду тебя. Может, нам пришло время расстаться?
- Как хочешь, Равик, это твое решение, я тебя люблю, честно, я вообще никогда не вру, - фраза пустынно повисла в воздухе, как облачко пара и медленно растворялась в моем сознании. Опять начал накрапывать дождик, пруд покрылся тонкой сеткой падающих капель, а белые крейсера-лебеди поспешили уплыть в свои домики, спрятавшись от непогоды и от всего огромного мира окружающих их людей.
- Пошли к метро, я замерзла и мне надо ехать домой, сегодня должна ещё материал дописать.
В метро было влажно и сыро, в переходе с Лубянки на Кузнецкий мост стояли двое рябят и играли какую-то забытую, старую мелодию из далекого школьного счастья. Что же это было? Сейчас я вспомнить никак не мог. Стряхнув оцепенение, я дошел до эскалатора и спустился вниз, надо было ехать домой, а завтра на работу. Со временем мне начало казаться, что журналистика приглушает в человеке какие-то естественные, природные черты. Если случится конец света, ничего страшного для журналиста не будет, а вот если он не успеет сдать об этом репортаж, то вот будет трагедия.
***
Контрольная работа по французскому давалась с трудом, впрочем, как и все остальные контрольные по этому предмету. Явно нет у меня лингвистических способностей. Я не говорю по-французски. Je ne parle pas en français. Так это что ли будет?
На улице возле Манежа что-то грохнуло, стекла в древних рамах отозвались дрожью и звоном, аудитория на минуту насторожилась, вероятно, шина лопнула у кого-то. Пытаюсь незаметно переписать все у соседки. Телефон заиграл национальный гимн, звонят девушке из параллельной группы. Она бледнеет и сбрасывает звонок.
- Только что был взрыв около "Националя".
Через минуту все работы сданы, студенты вылетают из аудитории. Журфак пуст, все студенты мигом превратились в журналистов, под окнами которых происходит важное событие: не напишешь о таком, долго будешь жалеть, а скажешь в редакции, что был в нескольких метрах от происходящего и предпочел дописать контрольную - посмотрят как на сумасшедшего и всерьез воспринимать не будут.
Оцепление ещё до конца не установили, но пробраться все равно не удается, говорят о шахидках, о то ли двух, то ли трех взрывах. Толпа собирается на всей манежной площади. Половина толпы - журналисты, стянувшиеся на взрыв из своих редакции.
- Фотограф, пошел снимать со стороны Тверской, думал, там ракурс будет лучше, а теперь оттуда же вообще ничего не видно! - девушка с диктофоном мечется в толпе, проклиная неудачливого фотографа, - если он не успел ничего снять, то все к чертям полетит.
Вперед пробилась какая-то бабушка и неистово крестится, загораживая обзор телевизионщикам.
- Бабушка, подвиньтесь, вы же кадр весь закрываете.
На площадь приезжает заместитель московского мэра, он что-то пытается сумбурно объяснить облепившим его журналистам. Но его мало кто слушает, вопросы сыпятся со всех сторон, он не знает кому отвечать первому, стоит в растерянности, словно ждет чьей-то помощи, наконец, выдавив на последок ещё несколько фраз, выдирается из окружившего его кольца и уезжает.
В сутолоке встречаемся с ребятами из информационного отдела.
- Ты тоже тут? Это хорошо, материал надо сдать сегодня до вечера. Ты должен был тут быть чуть раньше нас, мы-то с Чистопрудного ехали, что здесь вообще творится.
Но пересказывать ничего не приходится, окружающие зеваки на перебой начинают делиться сплетнями, впечатлениями и мыслями по поводу всего происходящего. Кто-то обращает внимание на двух появившихся на крыше Госдумы людей с оптическими винтовками, они засели на самом краю и держат всю площадь под прицелом. Кто-то боязливо пятится и исчезает.
Машины скорой уже увезли трупы и раненых, но на тротуаре перед отелем обнаружили непонятный пакет, все ждут робота-взрывателя. "Националь" издалека смотрит на собравшихся оскалом огромных разбитых стекол. Привозят и выпускают робота, он медленно подбирается к неясному предмету. Главная интрига: окажется ли там ещё одна бомба. Милиция отодвигает толпу, опасаясь разлетающихся осколков. Но негромкий хлопок возвещает о том, что тревога была ложной.
Толпа быстро редеет, люди ещё остаются, а журналисты спокойно и деловито обсуждая теракт, разъезжаются по редакциям, писать отчеты.
В маленьком кабинете отдела расследований быстрая планерка, собрались все, кто был перед отелем, делятся тем, что им удалось узнать. Слушают последние новости и сводки из больниц, обсуждают форму подачи материала. Также быстро расходятся по компьютерам и каждый пишет свой материал, потом они все будут объединены в один ударный, где единым сплавом выйдут только нами подмеченные детальки от общеизвестной картины.
Работа длится не больше часа, затем все собираются возле телевизора: работа выполнена. Журналисты превращаются в обычных людей и начинают обсуждать все уже более эмоционально. В новостях передают списки раненых. Ирка узнает в списке, попавших в больницы, свою знакомую из параллельной группы. Теперь она уже не цепкий журналист, а просто девочка, плачущая от страха за свою подругу. Все подавлены, ищут карвалол, говорят только шепотом. Пожилой военный обозреватель всегда такой суровый и четкий преображается буквально на глазах. Теперь он скорее похож не на человека, воевавшего в Чечне и Афгане, а на престарелого, мягкого родителя, пытающегося успокоить расстроенную, огорченную дочь. Передают, что жизнь девочки вне опасности, все немного успокаиваются, появляются облегченные улыбки. Входит начальник отдела и сообщает, что материал скомпонован и пойдет в ближайший номер. Все начинают потихоньку разъезжаться по домам, трудный день окончен, материал удался, а завтра снова за компьютер, искать более или менее интересные новости из жизни более или менее интересной страны.
***
В начале ноября мы окончательно расстались с Лаймой. Почти три месяца непонятных мучений, переживаний и не удававшихся объяснений обернулись грандиозной телефонной ссорой. К ноябрьским праздникам ветер оборвал последние листья и теперь парк под окнами выглядел пустым и будто неожиданно растерявшимся от своей наготы. Сухой злобный ветер носил по асфальтированным дорожкам и аллеям черные, будто обгоревшие, медленно загнивающие клочья листьев. Ещё недавно золотая земля с каждым днем серела, превращаясь в грязную, разъезжающуюся под ногами массу.
7 ноября на выходе из метро старые военные мелодии играл небольшой духовой оркестр. Их плотно оцепили гуляющие, кто-то пытался что-то подпеть, старушки кружились в вальсе. Хмурое небо непонятливо смотрело вниз, явно не догоняя, чему так радуются маленькие фигурки внизу.
Холода пришли как всегда для нас неожиданно, отопление включили лишь на третий день. Ещё вчерашняя грязь замерзла, побледнела и стала совсем нерентабельного вида. Парк отталкивал и походил скорее на кладбище, чем на место для прогулок.
Университетское расписание нагоняло тоску. Аккуратные, белые, расчерченные линии оповещали студентов, что в понедельник они могут поспать, но обязаны явиться к 10.40 в физкультурный зал, в 11.50 семинар по философии, в 13.00 лекция по зарубежной журналистике и т.д. Предопределенность и системность всего происходящего вгоняла в депрессию и нагоняла мрачные мысли об одиночестве и бессмысленности. Каждый день надо было жить по заданному графику: 9.30, 10.40, 11.50, 13.00, 14.10, 15.20. Пары начинались, заканчивались, в редких окнах между ними на памятнике Ломоносову перед факультетом выпивалось дежурное пиво, шел обмен общими новостями, мыслями по поводу преподов, приближающейся сессии, работы, личной жизни.
То же происходило на факультетском форуме, в Интернете обсуждались влюбленности, расставания, осенние депрессии, свадьбы и разводы.
Каждое утро я подходил к расписанию в надежде, что хоть сегодня есть какое-то изменение, но все было едино, недвижимо и непоколебимо: 9.30, 10.40, 11.50...
Случайное ноябрьское солнце желто светило с молочного неба. Не хотелось идти через скелетообразный парк, и я возвращался домой по трамвайным путям. Они создавали иллюзию вечности, убегая в разные стороны, так что не понимаешь, то ли ты идешь вперед, а то ли возвращаешься куда-то. Сегодня я возвращался. Во дворе палкой отсалютовал старый сосед дядя Коля, он жил один с маленьким терьером и ко всем обитателям дома вне зависимости от их возраста обращался только по имени отчеству. Лишь меня он называл по имени, потому что отчества запомнить никак не мог.
- Добрый день, Равик, зря спешишь, лифты опять сломались, - он довольно улыбался, - опять, уже третий раз в эту осень! - он присел на лавочку, обращаясь скорее к самому себе, чем к кому-либо, - вот вы все говорите перестройка, перестройка, разруха! А какая разруха? Я так скажу, во второй ельцинский срок у нас ни разу не ломался лифт, домофон работал исправно, электричество всегда было, горячую воду отключали лишь на три недели и включали исправно, даже лампочки на черном ходе иногда светили, а что теперь? За последние четыре года я не помню и недели с исправным домофоном, лифты ломаются аккуратно каждый месяц, воду стали отключать на месяц и ещё задерживают, электричество отключалось уже семь раз, а последние лампочки давно выкрутили, - он посмотрел на меня, ожидая реакции на столь исчерпывающую статистику, - вот вы говорите стабильность! А где она? Скажете, это мелочь, жизнь страны нельзя мерить по одному дому? А я вам возражу, что стабильность появляется как раз тогда, когда горит свет, ездят лифты и не задерживают горячую воду. Как говорит мой зять, чтобы на огороде что-то выросло, надо сначала кучу дерьма перекопать.
Я свернул к черному ходу и попытался открыть тяжелую железную дверь. На ней большими зелеными буквами было написано: "С нами Цой". Наконец дверь поддалась, на лестнице действительно было темно, а ведь подниматься на двадцатый этаж. Закурил и начал подниматься, ступенька за ступенькой, пролет за пролетом, этаж за этажом. Вверх, вверх, вверх.
***
Сумерки мерцают огоньками сигарет. На маленькой кухне собралась небольшая компания: Дана с Шеллом, Славик с Далькой, Лайма и я. На столе бутылка водки и банка соленых огурцов. Кухня маленькая, в углу играет старенький приемник. По стенке аккуратно бежит толстый рыжий таракан, он ещё не понял, что произошло и откуда взялось столько людей. Замирает на стене и быстро скрывается за батареей. Играем в "Правду или действие". Игра на реакцию, тебя задают вопросы, а ты должен быстро среагировать и что-нибудь максимально убедительно соврать, чтобы тебе все поверили. Таким образом, за вечер можно навешать окружающим изрядное количество лапши на уши, да так, что потом никакой вилкой не разгребешь. Можно, конечно, выбрать действие, но на это решаются немногие: мало ли что выдаст изощренная фантазия собутыльников. Похабные вопросы сыплются один за другим. Сколько у тебя было молодых людей? Как часто ты занимался сексом? Твой самый необычный опыт?
- Равик, расскажи о своей первой девушке, кто она была, сколько вам было лет, когда вы начали встречаться и впервые переспали?
- А черт его знает, - напряжение на лице должно показать всем, что я судорожно вспоминаю, - если честно не помню, как её звали, все как-то случайно произошло, а сколько нам тогда было? Ну лет четырнадцать-пятнадцать.
Задремавшая Лайма подскакивает: "Ты даже этого не помнишь!". Дана смотрит на меня со священным ужасом, Шелл беззвучно смеясь сползает под стул, Славик растерянно хлопает глазами, а Далька приоткрыв один глаз выдает: "Ну что ж от него ещё и не такого можно было ожидать".
***
Качели скрипели, а Ленка сидела на них, она что-то весело рассказывала о своих подругах и громко заразительно смеялась. Я сидел перед ней на траве и просто смотрел, я давно перестал улавливать, о чем она говорит, но оторвать глаз я просто не мог. Это было что-то волшебное. Легкий ветер трепал её серебристые волосы, а она все говорила, смеялась, обнажая белые ровные зубы. Потом мы гуляли по набережной Москва - реки, сидели на песке, вспоминали какие-то школьные шалости общих друзей. Я смотрел в её глаза и думал, что эти глаза никогда не должны плакать, они всегда должны светиться этим жизненным, завораживающим светом и тут даже не очень важно, для кого конкретно они будут светиться. Она не знала, что такое горе, и не должна была этого узнать. Её отец давно был болен раком крови, каждые полгода ему делали переливания и он жил от операции, до операции. Я узнал об этом совершенно случайно. Родители все тщательно от неё скрывали. Теперь я их отлично понимал, она не должна ничего знать, даже если меня очень попросят, я не смогу ей все это рассказать, она должна жить, смеяться и греть окружающих её людей своим теплом.
Мы встречались около четырех месяцев, когда бы она ни позвонила, я готов был в любой момент сорваться и ехать в любой конец Москвы. У нас никогда ничего не было, мы просто встречались на улице и шли гулять, иногда брались за руки и долго бродили вечерами по улочкам её района, молча или тихо разговаривая о чем-нибудь. У нас были почти родственные отношения. Дома она рассказывала маме, что у неё наконец появился братишка, о котором она давно мечтала, а я по инерции звал её своей сестренкой. Нам пришлось расстаться в августе из-за абсолютно глупой истории, кто-то из общих знакомых рассказал ей про меня какую-то гадость, и она поверила, поверила человеку, который оболгал её братишку.
***
Я очнулся от воспоминаний, опять включился в игру и задал какой-то очень глупый вопрос. Дана призналась, что она девственница, об этом уже знают все, кроме Шелла, а сегодня он по идее приехал ради неё. Санек на минуту замирает, на лице удивление и нерешительность, повисает неловкая пауза. Мне становится очень неудобно из-за этого глупого вопроса, который может все испортить. Надо было соображать, кого и о чем спрашиваю. Кто-то разряжает обстановку предложением выпить. Начинается недолгий спор о патриотизме, Славик отстаивает свои космополитские убеждения, Лайма нападает на него, утверждая, что человек, каким бы он космополитом не был, должен в первую очередь любить свою страну. Остальные в спор не вмешиваются, предпочитая слушать со стороны. Я вяло поддерживая Лайму, исключительно из чувства противоречия к Славе.
Спор постепенно увядает, Далька медленно засыпает в углу на потертом диванчике. Шелл с Даной сидят рядом и им, судя по всему, дела никакого нет ни до патриотизма, ни вообще до чего бы то ни было. Шелл забыл стряхнуть пепел, сигарета дымится у него в руке, а пепел, упавший на стол, напоминает длинную серую змею, изготовившуюся к прыжку.
Радио неожиданно замолкает, сбившись с правильной волны. Спор тоже затихает, противники разошлись по разные стороны ринга и теперь отдыхают, подобный спор идет уже не в первый раз. Зачастую Слава спорит со мной, он приверженец американского образа мысли, а я американцев недолюбливаю с тех пор, как они бомбили Югославию.
Увядший спор переходит опять в игру, вопросная дуэль продолжается с новой силой. Дана обижена на меня за вопрос о мальчиках, она считает, что я нарочно хотел её скомпрометировать в глазах Шелла. Теперь она хочет отыграться: "Равик, был ли в твоей жизни поступок, за который бы тебе было стыдно? Если был, то расскажи о нем". Я на автомате выдаю какую-то давно заготовленную историю про расставание с одной девушкой. Стыдно. За какой поступок своей жизни мне стыдно?
***
Старый тополь полностью загораживал окно так, что в палату совсем не проникал свет. Темная маленькая комната с шестью стоящими в ряд кушетками. На одной из них лежит Макс. Ещё несколько месяцев назад здоровый, крепкий, самый сильный в деревне парень. На редкость добрый и отзывчивый, лучший пловец на все окрестности. В августе он уезжал к родственникам в Рязань, там неудачно нырнул в речку и сломал себе шейный позвонок. Теперь от прежнего Макса осталось только тело, ещё сильное, но уже безвольное и какое-то дряблое. Он меня не узнает, пытается что-то сказать, но губы лишь шевелятся. На улице жарко, а здесь стоит могильный холод и глухая тишина. Других больных в палате нет, даже медперсонал за дверью не слышно. Возле кровати сидит его бабушка, сильная, крепкая женщина враз постарела за эти несколько месяцев. Я долго хотел выбраться сюда, много раз представлял себе эту встречу, на даче мы дружили, но такого я не ожидал. Я не знаю что сказать, просто молча сижу и смотрю в эти некогда озорные, а теперь пустые и грустные глаза. Бабушка начинает что-то рассказывать:
- Врачи говорят, что, может быть, скоро он сможет начать учиться ходить на костылях, говорят, что речь наверняка частично восстановится, ему дадут инвалидность, будут платить какие-то пособия, - она бессильно замолкает.
Мы молча сидим, за окном колышется старый тополь, по полу перекатываются хлопья пуха. Холод медленно проникает все глубже и глубже, кажется, что он уже около самого сердца. Животный страх проникает в сознание и парализует волю. Зачем все это, если в одну секунду здоровый сильный человек может превратиться в неспособное думать, передвигаться и говорить существо, медленно умирающее в глухой, холодной больничной палате. Я с трудом поднимаюсь со стула и подхожу к кушетке.
- Ты обязательно поправишься Макс, обязательно, - я чувствую, что голос предательски дрожит, я не верю сам себе, но и верить в правду тоже не хочу, - мне пора ехать, я ещё обязательно приеду. Вот увидишь, ты встанешь на ноги и мы ещё погуляем. Все это будет, обязательно.
Он устало и недоверчиво смотрит на меня, потом по-детски улыбается и кивает, неужели он меня понял? Я натужно улыбаюсь, прощаюсь с бабушкой и медленно выхожу из палаты в освещенный коридор, чтобы прийти в себя, мне приходится ещё немного посидеть тут же при входе на скамейке для посетителей. В коридоре никого, я вскакиваю и убегаю, убегаю из этой больницы обратно на солнце, на воздух. На крыльце тоже никого нет, я останавливаюсь и пытаюсь согреться, солнечные лучи падают на лицо, но холод ещё гложет изнутри. Я разворачиваюсь и уезжаю, уезжаю, чтобы больше никогда сюда не вернуться.
***
Что-то упало и разбилось. На рынке слышны крики, из темноты выскакивает неясная фигура и исчезает в подземном переходе. Кавказцы что ли подрались? Надо было возвращаться домой через парк, потянуло же. Медленно вдоль забора двигаюсь вперед, уйти всегда успею, но ведь интересно. Вот так всегда, любой европеец, услышав, что что-то не так, вызвал бы милицию и где-нибудь бы спрятался, а нас вечно тянет, во всем поучаствовать, во всем разобраться. Через трамвайные пути, пригнувшись, перебегает группа каких-то подростков. Я стою у дерева и прислушиваюсь. Кто-то опять кричит, слышно, как разбивают палатку. Из-за раскареженного лотка на меня выбегает человек, останавливается в нерешительности, но, разглядев меня, немного успокаивается.
- Молодой человек, скорее, там бритоголовые кавказцев избивают, я случайно попал, говорят, ты еврей, евреи России не нужны, - из-за треснувших очков на меня с мольбой смотрят испуганные карие глаза. У мужчины рассечена бробь, разбита губа, коричневое пальто порвано, он никак не может совладать с охватившей его дрожью.
Скины значит, а я-то думал, кавказцы подрались.
- Молодой человек, скорее, как отсюда можно уйти? Вам бы и самим поспешить, ведь тоже скажут: глаза голубые, волосы крашеные, значит либо еврей, либо пидор, ни те, ни другие России не нужны.
- Да-да, вы правы, давайте за мной.
Аккуратно, в тени забора мы пробираемся в сторону старого парка, пригнувшись пересекаем линию трамвайных путей и бежим в лес, перепрыгивая через бревна, ломая кусты, не замечая веток и препятствия. Останавливаюсь лишь в самом конце парка, на небольшой поляне, окруженной давно зачахшими березками. Спокойно присаживаюсь на бревно и достаю сигарету, прежде чем возвращаться, надо дождаться приезда милиции, а там уже можно мимо метро пробираться домой, а сейчас надо ждать, ждать.
Мужчина все никак не может успокоиться, он все нервно меряет поляну шагами, пытается закурить, но сигарета падает у него из рук, пытается её поднять - она ломается. Он все что-то бормочет про себя, наконец обращается ко мне.
- Как вас зовут, молодой человек?
- Равик.
- Вот вы мне, Равик, можете объяснить, как такое может происходить? У меня же дед погиб в финскую под Выборгом, я сам лейтенант запаса, мой сын сейчас на Северном флоте по контракту! Я же ещё на площади был, когда падал Феликс, мы же думали, что новую страну строим! А что теперь? Теперь мы что же России уже не нужны? И я, русский офицер, слышу это от какого-то подлетка, сопляка, которому я и ответить-то не могу, потому что их десятки и они сейчас меня сильнее, - он отбрасывает уже ненужные, разбитые очки и все ходит, ходит по поляне, - как они это для себя решают? Кто нужен, а кто нет? Эти ублюдки же ещё вообще ничего не сделали, а мы значит уже не нужны?
- Успокойтесь, вы ведь сами говорили, либо пидор, либо еврей, я этой стране тоже не нужен, - он смотрит на меня сначала непонимающе, будто что-то припоминая, а потом вдруг начинает истерически хихикать: "Не нужен! Да, не нужен, - немного успокоившись, он спрашивает, - а зачем мы тогда вообще здесь живем? А? Зачем? Ну если мы все тут не нужны!!!".
Зачем живем? Хороший вопрос, главное новый и неожиданный. Несколько раз в жизни его, наверное, задает себе любой обитатель этой маленькой планеты.
- Вас смысл жизни интересует в целом или только смысл жизни в России?
Он уже спокойно, глухо смеется:
- Нет уж, про смысл жизни в целом нам в свое время все хорошо объяснили, очень доходчиво, вопросов больше не имею, а вот что вы про Россию скажете?
- Скажу, что смысл жизни здесь заключается в том, что надо прожить так, чтобы потом не было мучительно стыдно за себя, за прожитые годы, за сделанное, - вот ведь загнул-то, а мне самому-то стыдно или нет? Мужчина долго сидит молча, он достал носовой платок и теперь сосредоточенно трет им свое грязное, разбитое лицо.
- А ведь вы знаете, Равик, мне пожалуй не стыдно, то есть конечно кое-что не так было, но в целом... - где-то далеко за парком наконец завыли милицейские сирены, небось ещё ОМОНа полный автобус привезли, думают, что кого-то ещё поймают, а что интересно они так быстро? Могли бы ещё к Новому году подъехать, вот тогда точно все соберутся и будут ждать, пока их не повяжут.
- Пойдемте, раз милиция приехала, значит путь свободен, - мужчина медленно поднимается и мы уже не спеша бредем по парку обратно к метро, - я провожу вас до перехода, а дальше уж постарайтесь сами не влипнуть где-нибудь ещё, сейчас, сами знаете, неспокойно.
Он покорно, обреченно кивает, чуть было не падает, споткнувшись о бревно, но тут же поднимается, распрямляет спину, в глазах появляется какой-то сатанический, железный блеск, он что-то опять бормочет про Россию, про офицера, про Морфлот.
***
Школьный кабинет. Когда-то здесь также сидели мы. Теперь уже другие. По бежевым стенам кабинета развешаны картины, не обычные портреты, а написанные на заказ, каждая - один из символов русской литературы.
Недавно в десятом классе закончили изучать Толстого, теперь завершающий урок. Учитель у доски читает газетную статью, посвященную 190-летию Бородинского сражения. "Про тех, кто 190 лет назад сделал свое дело и теперь может отдохнуть". Материал отличается от множества других тем, что народ и солдаты занимают тут далеко не первое место. Главные герои - офицеры, дворяне, дравшиеся во главе той армии. Философия Кутузова, штабные офицеры, наблюдающие в канун сражения полет орла, как символа надежды, блестящий Милорадович в расшитом золотом мундире, проносящийся среди ядер и весело беседующий с солдатами, военный министр Барклай, спокойно разъезжающий по полю с видом чиновника, инспектирующего проштрафившееся заведение и названный за это Ермоловым "ледовитым", убытый прямым попаданием ядра генерал Кутайсов, все тот же Ермолов, впервые в военной истории поведший за собой солдат в штыковую атаку вверх по склону. Генерал Лихачев, не желавший признавать сдачи батареи и дравшийся до последнего, Багратион, который держался в седле даже после того, как ему оторвало ногу, поскольку он не хотел смущать солдат своим падением. Адъютант Милорадовича Бибиков, который указывал направление атаки правой рукой, а когда её оторвало, сначала показал куда наступать рукой левой и лишь после этого упал. Бесстрашный генерал Неверовский. Молодой раненый поручик, сидевший спиной к кустам и читавший "Юнговы ночи", а на вопрос, почему он не зовет санитаров, ответивший: "Я свое дело сделал - теперь могу и отдохнуть". Маленькие эпизоды большого сражения.
Класс слушает с попеременным вниманием, пухлый мальчик за третьей партой старательно перерисовывает одну из картин: символ дороги. Длинная, узкая проселочная дорога, по которой едет повозка, на дальнем фоне - церковь. Церковь ему удалась, а вот с повозкой возникли проблемы, он в досаде комкает листок и достает новый.
- Так о чем же, по-вашему, написан этот материал? Кто его главные герои? - учитель стоит в выжидании у доски, без особой надежды разглядывая свой класс.
Робко руку поднимает девушка, она считается одной из самых умных и талантливых, через год её получать золотую медаль. Шикарные волосы рассыпаны по плечам, она чувствует свою силу и влияние на одноклассников. Шутка ли, самая красивая и самая умная девушка одновременно. Её лишь немного смущает мой присутствие - посторонний на уроке. Она видно вспомнила уроки по Толстому и начинает что-то рассказывать про всеобщий подъем нации, дубину народной войны, припоминает зачем-то Платона Каратаева. Её класс слушает более внимательно, многие одобрительно кивают, учитель обреченно садится на свой стул. Руку поднимает другой мальчик, на его выступление реакция более осторожная, ребята его тоже немного побаиваются, но по другой причине. Военное воспитание, отец- полковник запаса. Совсем недавно, во время захвата заложников в театральном центре, он доказывал классу, что если бы того требовали интересы России, то стоило уничтожить всех, главное - престиж государства. С его губ слетают сухие, ничего не значащие для одноклассников слова: присяга царю и отечеству, офицерский долг, дворянская честь. Мальчик, оторвавшийся во время выступления девочки от своего рисунка, снова начинает чертить свою церковь.
Учитель немного успокаивается. Кто-то что-то понял, урок можно продолжать.
***
Зеленый, потертый танк стоял перед военкоматом в память о былых победах. Нынче победы одерживались лишь на полях призыва таких же зеленых как этот танк подростков. Длинные коридоры, на выходе покорная стайка родителей, внутри - не менее покорные призывники, сидят на желтых банкетках, переходят от врача к врачу, а потом скапливаются у зала, где будет заседать призывная комиссия и грустно ждут, когда их вызовут, чтобы огласить вердикт: "годен", "годен с незначительными ограничениями", "ограниченно годен", "не годен". Все присутствующие тихо мечтают об "ограниченно годен", значит, призовут только в случае войны. Если получаешь одну из первых двух статей, в армию попадаешь, просто части могут быть разные. А вот с "не годен" возникает дилемма: с одной стороны в армию не возьмут точно, с другой - большие проблемы могут возникнуть при трудоустройстве.
Но сначала надо пройти всех врачей. К каждому сидит небольшая очередь. Сижу в кабинете у окулиста, в соединяющее кабинеты окошко высовывает сосед-психотерапевт: "Нин, ты представляешь, за весь день ещё ни одного здорового не было, что за напасть?". Нина, важно растягивая слова, отвечает:
- Ну как же не было, вот перед этим вроде парень здоровый шел, - психотерапевт в досаде трясет головой:
- Да как же нормальный! Я его спрашиваю, в армию хочешь идти, а он мне чуть ли не кричит: хочу! на Балтийский флот! Как старший брат! Нин, да у него ж шизофрения чистой воды, а ему и диагноз поставить правильный-то не могу, он ведь на комиссии тоже скажет, что хочет служить, а мне потом такого вставят, что вот мол парень хочет, а ты инициативу зажимаешь.
В кабинете у ЛОРа сидит старый, усатый мужчина в белом халате, в углу военная форма на вешалке, он хмуро просматривает документы, справки выписки, наконец не выдерживает и взрывается:
- Что вы мне все суете свое дерьмо, у нас тут свои законы, кого надо призовем, кого не надо отпустим!
У терапевта, плотного, крепкого мужика со стойким запахом спирта в кабинете, все ещё глуше.
- Куришь? Как нет! Я тебя на крыльце с сигаретой видел! Ах не тебя, ну ладно! Наркотиками-то небось балуешься? Тоже нет, это странно. Ну значит точно пьешь! Да как нет? Откуда такие синяки под глазами? Что? Не выспался? А почему не выспался? Что значит повестка на восемь утра? Небось просто пил до утра, да и пахнет от тебя водкой, так и запишем.
Призывная комиссия начинает работу с часовым опозданием, туда заходят по одному, а выходят обычно в сопровождении: под руки. Одного выносят, ему сказали, что астма нынче лечится за неделю и он прямо перед столом комиссии упал в обморок, разбил нос, теперь тощий лейтенант вертится вокруг двух несущих его амбалов и громко матерится, проклиная всех призывников, их родителей и предков.
В желтом, холодном зале столы стоят по кругу, так что ты оказываешься как бы со всех сторон под обстрелом, на выходе дежурит на всякий случай здоровенный детина. По левой стороне должны сидеть медики, по центру - военные, справа - штатские. Но медиков сегодня нет, вот значит откуда взялись эти блестящие знания по медицине, диагнозы нынче ставят военные. Седой майор во главе стола о чем-то шепчется с полной дамой слева, дама польщена таким вниманием, суетится, потеет, её рыжая, крашеная прическа-Вавилон сползает куда-то в сторону. В углу сидит толстый, обезьянообразный капитан и роется в моем личной деле.
- Призывник, вот тут у вас много диагнозов написано, да я что-то подзабыл, что они все означают.
- Они означают слабое сердце, хронический недобор веса, раздражения кожи на локтевых суставах рук, - я стараюсь отвечать по-военному четко и лаконично, пока меня это все ещё забавляет.
- Ага, то есть рук, ну-ка покажите мне свои руки, это что же у вас тут такое, что-то не видно ничего, - внутри начинает медленно что-то закипать.
- Разрешите доложить, состояние ремиссии.
- Ага, ремиссии, значит, знаю я вашу ремиссию! Товарищи, да что же это такое, у него руки чище чем мои, - тут я уже не выдерживаю.
- Извините, господин капитан, я ни на секунду не сомневаюсь, что мои руки будут чище ваших.
В зале повисает пауза. Штатские медленно закрываются листами бумаги и в беззвучном хохоте сползают под столы, капитан начинает медленно багроветь, даже усы у него, кажется, покраснели. Спокойным выглядит, только седой майор: "Вы свободны, молодой человек, через полгода придете по следующей повестке на более подробную комиссию, там решим вопрос о вашей службе". Злобный, но довольный вылетаю из зала мимо опешившего бугая, стайка испуганных призывников разлетается в стороны. Я останавливаюсь и вся агрессии мигом улетучивается, нерешительность и усталость накатывают всепоглощающей волной. Сутулясь прохожу мимо них к выходу.
Как приятно выйти из этого могильника на улицу! На крыльце останавливаюсь и втягиваю свежий последождевой воздух. Зажигалка нервно дрожит в руке.
- Дай прикурить. - на крыльце стоит дежурный лейтенант, толстый, краснолицый мужчина, он долго затягивается и выпускает дым большими клубами, так что в какой-то момент его становится не видно, - ну ладно, удачи, призывник, до скорой встречи, - он смеется, довольный собственной шуткой. Глядя на это сытое, довольное лицо, мне становится тошно и противно: "Убежать бы куда-нибудь, уехать, от всего этого! И нет проблем".
***
Проблемы всегда будут, они возникают, как грибы после дождя. Вроде ещё вчера все было хорошо, а сегодня вся твоя жизнь идет кувырком. Недавно мне стукнуло 18 - лучшего повода быть просто не может. Отмечал чуть раньше, говорят, это плохая примета, но я как-то в них не верю. Два десятка гостей разнесли с вечера всю квартиру, а то, что было не добито с вечера, уничтожили ночью. Посреди ночи я заперся с Лаймой в своей комнате, мы просидели там до утра. Это была наша первая ночь, в которой у нас ничего не было. Мы разговаривали, что-то обсуждали, мы были как на маленьком островке спокойствия, вокруг которого бушует штормовое море. Иногда это море пыталось захлестнуть и уничтожить этот уголок гармонии: кто-то начинал ломиться в дверь звать хозяина, требовать продолжения банкета. Дверь выдержала, а вот наши отношения нет. Через несколько дней, уже собственно в мой день рождения мы впервые поссорились, поссорились сильно и, казалось, уже навсегда. Причиной стали мои отношения с лучшей подругой Лаймы - Даной. Лишнее подтверждение тому, что пить надо меньше, а думать больше. Три дня мы не общались. Я чувствовал себя виноватым, чувствовал, что больше уже не контролирую ситуацию и ждал, как все повернется и какое она примет решение.
- Тебе звонят, - матушка зашла в комнату и положила на стол телефонную трубку, - разговаривай быстрее, надо убрать квартиру.
Кто мне может звонить в это время?
- Почему ты не звонишь? Куда ты пропал? Неужели ты меня больше не любишь? - в первый и последний раз я слышал такую Лайму, она что-то говорила, плакала. Я даже не вслушивался, в голове вертелась одна единственная мысль: "Она меня не бросила!", больше думать ни о чем не хотелось.
- Извини, Ли, извини меня пожалуйста, я страшный дурак, просто идиот, я очень, очень тебя люблю.
Долгое молчание, пока Лайма опять заговорила, она уже собралась, закрыла эмоции и все было уже по старому, будто мы и не ссорились. В свое время в одном письме она написала такие строки: "есть у меня такая нехарактерная черта: мне все время кажется, что все только и думают, как бы мне подгадить, совершить подлость или обмануть, а потом еще и посмеяться". Позвонившую Лайму я не узнал, но сейчас со мной уже опять говорила девушка, написавшая эти строки. И во многом я любил её именно за это умение быть такой разной и непредсказуемой.
В тот вечер квартиру я так и не убрал, мы уехали с Лаймой в Чехов. Там жила её бабушка, она легла в больницу, надо было её навестить. Пустая, незнакомая квартира встретила нас с начала настороженно и будто бы враждебно. Даже в общении появилась какая-то скованность. Опять всплыла ссора. Но постепенно все успокоилось и встало на свои места. Мы рассматривали старые фотографии, гуляли по городу, смеялись над смешным рыжим котенком во дворе.
Теплые сумерки спустились на маленький город, оставив нас двоих в маленькой квартире. Это была наша действительно первая ночь и тогда казалось, что счастье никогда не кончится, что теперь, после всех волнений, Лайма будет всегда рядом, и мы никогда, никогда не расстанемся.