Пишу тебе из деревушки Ольтаково, что в сорока двух километрах на юго-запад от
Буржчева. Здесь почти ничего не задели, только пяток воронок на вьезде, в сотне метров от
ближайшего здания. Погода благодатная, улицы поросли травой, над которой пиршествуют
коровка Маня и ее теленок. Малыш щуплый, плохо держится на ногах. Тем не менее,
удивительно, что в условиях войны хоть какую-то общину посетило чудо рождения, пускай и
нечеловеческого. Местные дают нам молоко. Кормят скверно, как и везде, и в моей памяти все
чаще всплывает твой красный борщ. Я бы многое отдал, за то, чтобы отведать сейчас хотя
бы ложку, но когда приеду, готовь на четверых, а то, боюсь, и этого не хватит. Думаю, уже не
за горами то время, когда я смогу им наесться вдоволь. Война идет как по маслу. За последнюю
неделю наша дивизия продвинулась на целых 17 километров. Каждый новый бой дается легче
предыдущего, и из наших уже никто не мочится в штаны от страха, как было в первые месяцы.
Командир - мировой мужик, за таким кто-угодно пойдет. В свободные дни, кои теперь иногда
случаются, он пьет вместе с нами и учит нас задушевным песням, пока Синто подыгрывает
ему на гитаре. Приставил меня в прошлый четверг отправлять письма для всей роты. По часу
в день вожусь с голубями - удивительные создания. В том, сколько они значат на поле боя в
самом деле есть что-то по-человечески героическое. Их преданность и грация в полете меня
восхищает, пока возился, успел завести себя любимчиков - из тех, что вышли необычным
узором белых пятен и линий на оперении. Впрочем, не корми я их, как не ели наши в те
страшные недели блокады, они отнюдь не были бы героями.
Уже в который раз вселяю в тебя надежду, что часы этого мракобесия скоро истекут. В
этот раз вера моя сильна, как никогда, и может месяца через четыре, а может и раньше, я уже
буду гулять с тобой по нашему Ольхомску и кормить голубей. Не унывай без меня, береги спину
и обязательно пиши.
Твой сын, Антон.
Стоял липкий предрассветный туман. И мы с Сашей стояли, вглядываясь в поле, которое
он покрывал. Дальше виднелся островок густо-засаженных березок, за которыми стояли
наши часовые. Вещи мы собрали, оставалось только убить назначенный час за сигаретами,
которые нам стали выдавать с завидной регулярностью. По задумке, сегодня мы должны
взять еще две деревни вместе с группой, что ранее шла параллельно нам на севере. Село
Ряженое и поселок Удильский стояли на одной линии в 2 километрах друг от друга. На
севере и юге протекала речка, огибая Ряженое и ненадолго задерживаясь в поселке.
Местность в этих краях имела заболоченный характер, так что черт знает, что в той реченке
можно было выудить. С учетом данных разведки было принято решение пройти два
поселка напролом и уже к вечеру пробовать местные пресноводные деликатесы.
В приподнятом расположении духа и быстром темпе, наша группа выдвинулась на
запад, пройдя мимо тех самых березок, что приглянулись нам с Сашей. Вшестером мы
замыкали колонну, состоявшую из еще одной такой бригады впереди и танком посредине.
Растянуто это шествие было на полтора километра, чтобы первые успели предупредить
танк в случае непредвиденных обстоятельств. "Стиллет" выдержал с десяток сражений,
получив лишь несколько незначительных повреждений обоих гусениц. С последней
поломки прошло около месяца и внешне ничего, кроме пары неровностей от
срикошетивших снарядов не выдавало в нем ветерана сражений. Хотя противник не знал,
что правый поворот дается ему тяжелее левового. Отклонение в 3 градуса в минуту сочли
тогда приемлемым и в последних трех боях это не сыграло никакой существенной роли.
На подступах к деревне нам сообщили, что на въезде нас будут ждать пулеметы. Наши
заняли домик на опушке, но их успели обнаружить. По ним ведется огонь с нескольких
позиций, ждут танка. Мы перешли на бег, так как нам предстояло сыграть ключевую роль в
первой фазе боя. По задумке авангарда, мы должны были зайти вместе с танком,
прикрываясь его тушей. Дорога шла на небольшом возвышении относительно огородов
слева, и, укрывшись холмом, мы смогли бы зайти в деревню.
Сначала мы услышали выстрелы, а через минуту догнали танк. Поворот направо в
деревню скрывала полоса деревьев, но мы шли по левую сторону, придерживаясь плана
первой подгруппы. Танк повернул, начал работать наш пулеметчик. Мы двигались в
полуприсяде, ожидая приказа для рывка в ближайшие дома. Нам крикнули "Дым под
дорогу", кто-то из первых бросил гранату прямо между деревянной избой и проезжей
частью, перекрыв танку часть обзора.
Мы методично штурмовали избы по очереди. Во второй нашли хиберовца с
простреленной шеей и дальнобойной винтовкой в руке. Первая линия их обороны пала
довольно быстро. Мы двигались параллельно с другой группой из дома в дом, при этом
всегда отставая от танка на один. Избы из лохмотий сменились крепкими виллами из
кирпича. Их было тяжелее прострелить, в бой шли гранаты. Из одного из домов вылетела
разорванная тушка собаки. Видимо, она уже хотела выпрыгнуть через окно, когда ее застал
взрыв.
Бой шел минут двадцать. В какой-то момент я заметил, что стало на удивление тихо. Не
было слышно ни выстрелов пулемета, ни истошных криков раненых. Только чуть поодаль
кряхтел танк, перелезая через укрепления из мешков. Я оглянулся. Позади лежал почти
мирный пейзаж, омраченный разве что полосками дырок от пуль и телом, лежащим
посреди дороги. Среди наших было двое легко раненных и всего одна потеря. Лешу
уложили на печи в одном из домов, худого и с простреленной грудью. Виски парня к
двадцати трем успели покрыться сединой. Но от этого он будто только больше помолодел,
с небывалым энтузиазмом рассказывая о своих планах на будущее у костра, хвастая нам,
как он завоевал сердце самой красивой девушки на селе. Что тут сказать? Война не любит
щадить тех, у кого вся жизнь впереди.
Первое село мы взяли наскоком, и мы не видели причин, по которым у нас могут
возникнуть трудности с младшим братом Ряженого. Танк будто сиял в лучах восходящего
солнца, невзятый пулей и непоколебимый пред лицами недруга. С такой силой многие
чувствовали себя неуловимыми для смерти, бодро шагая завершить начатое.
К поселку дошли скоро, и тем подозрительней для нас показалась тишина, которой он
нас встретил. Казалось, будто его давно забросили, так он мертво стоял над речкой,
поросший бурьяном. Удильск, видимо, получил свое название от того, что в самом его
центре стоял мост, шириной и длинной с две машины. Я хорошо себе мог представить, как
со всех домов сюда сходятся доходяги разных возрастов с удочками и молчаливо стоят
себя весь день, надеясь на хороший улов. А когда через мост проходят бабы, громко
смеясь и болтая о насущном, те в унисон шшшыкают на них, прикладывая указательный
палец к губам. Этим жестом в детстве дедушка и убил мой интерес к рыбалке, хотя и звал
каждый раз, передать знания о древнейшем мастерстве подрастающему поколению.
Сперва мост перешла группа из восьми человек, а когда был отдан приказ танкистам и
те уже подъезжали, я заметил вдали странные постройки. У одной из изб с соломенной
крышей эта самая крыша спадала вниз на одну из сторон, образуя стену. Приглядевшись, я
заметил этот же архитектурный прием на избе, стоявшей за ней. И тут из соломы выехал
ответ на мои сомнения в целесообразности этой постройки. Танк класса Химера взвыл от
пробуждения, а за ним и его брат-близнец. Хиберовцы, обозлившиеся на нас за
разгромное поражение, не желающие оставлять нам хорошую технику, застали нас
врасплох. Стиллет как раз пресек половину моста, когда по нему дали первый выстрел. Он
успел ответить, но тут же встал на гусеницу, обреченно ожидая своей кончины. Откуда-то
повыбегали еще хиберовцы, танкисты судорожно выбирались из застывшей на месте
машины, прыгали в воду. Мы отстреливались, но поле боя быстро погрузилось в хаос. Я не
помню, как оказался в канаве, когда прогремели первые взрывы. Очевидно, наши вызвали
артобстрел, уже не надеясь выйти из положения иным образом.
Дальше все, как в тумане. Меня подняли на ноги и сунули нашатырь под нос. Даже
приободрившись, действовал я медленно и плохо понимал, что происходит вокруг. Кто-то
о чем-то громко спорил, кто-то перевязывал раненых, зрительные и слуховые образы
смешивались в один красно-зелено-белый шум в моей голове. Меня проводили до
ближайшего дома и усадили на пороге. Спустя пару минут, я заметил, что солнце обжигает
царапины у меня на затылке, и оглянулся. Крыша обвалилась куда-то набок, но понял я это
гораздо позже, ведь ни что не могло оторвать меня от картины внутри.
Из-под противоположной стены на меня смотрело лицо. Глаз у не было, смотрело оно
из глубин черепной коробки, воспринимая окружающую действительность мозгом
напрямую, без посредников. Нос свисал туда, где раньше была левая щека. Нижняя
челюсть была расколота надвое, меньший кусочек дергался под левым ухом, а больший
валялся где-то под обломками. Медленно ведя глазами вдоль тела, я заметил татуировку
на левой руке, которая что-то сжимала. Я не хотел подходить, не хотел узнавать Сашу, в
этом мертвеце. Сашу, моего лучшего друга, которого постигла судьба многих. Я хотел
рыдать, хотел вспоминать наши совместные битвы, храбрость и самоотверженность этого
человека, все его рассказы, каждого его родственника с подробной биографией,
рассказанной у костра, но я не мог оторвать свое сознание от ладони, которая всеми
силами пыталась удержать глазное яблоко. Рука судорожно дергалась, будто пытаясь
донести глаз до лица и вернуть его на место. Я подошел ближе и труп выплюнул мне в
лицо кровавую пену. Из носа стекала кровь, а из-под ее струи, из глубин мертвеца,
пробивалось быстрое дыхание. И тут я поплыл.
Я не видел больше ничего, когда кровь начала заполнять мои легкие. Я бежал, но земли
под ногами не было. Я барахтался в крови, как слепой котенок, которого топили, пытаясь
выплыть и хапнуть воздуха. С огромным усилием получилось вынырнуть на мгновение и
вдохнуть глоток, который я еле почувствовал сквозь привкус крови на губах и в горле. Я
шел на дно, будто меня тащило подводным течением. Судорожно дергаясь и гребя, мое
тело опускалось все ниже и ниже.
Около минуты я не чувствовал уже ни рук, ни течения, пока не нащупал дно. Шло оно
под наклоном, и я впился в него конечностями и стал ползти наверх. Руками я
почувствовал гладкую, как кожа, поверхность. Она содрогалась время от времени, но
недостаточно сильно, чтобы я сорвался. Я приноровился к равномерному ритму этих
землетрясений и полз наверх, пока не уперся головой о что-то. Быстро прикинув, что я
должен быть уже рядом с воздухом, я стал плыть спиной вверх вдоль потолка подводной
пещеры, до которого я, очевидно, и вскарабкался. Спустя пару мгновений я смог
вынырнуть и вдохнуть полной грудью. Отдышавшись, я стал искать твердую поверхность.
Нащупал склон, под которым я плыл, потянулся руками вверх и ощутил левой рукой
острый камень, а правой более крепкую и приятную на ощупь текстуру. Мне не хватало
пары сантиметров, пришлось собраться духом и хорошенько выпрыгнуть из воды, чтобы
ухватится за выступ. Перевалившись через него всем телом, я плюхнулся наземь, едва
пролетев два метра. Я лежал, постанывая от боли и только сейчас смог открыть глаза.
Надо мной, метрах в восьми висел округлый бордовый потолок огромной пещеры. За
спиной шуршала вода. Я оглянулся и увидел столб крови, стекающий над входом в пещеру
и полностью закрывающий вид наружу. Но смотреть, что было там, мне не хотелось. Я
крепко встал на ноги и зашагал в глубь пещеры. Что я хотел или что рассчитывал найти, я
не знал. Я поскальзывался о мокрый и шершавый пол. Сперва из глубин пещеры меня
обдало горячим паром, а потом земля с грохотом содрогнулась, я упал на спину и уже
через пару секунд был подброшен в воздух неведомой силой. Спустя столько минут
борьбы с природой места, в котором я очутился, я почему-то не чувствовал усталости.
Только тяжесть густой жидкости, наполнявшей мою грудь. Поэтому приземлившись
плашмя на склон отвесной стены, я, ни на секунду не опешив, сразу попытался на ней
удержаться. Ногой и обеими руками ухватившись за уступ, я быстро оценил ситуацию,
бросив взгляд в бездну. Дальше я стал искать новые места для хвата, и изо всех сил
карабкался ввысь.
Снизу шел отвратнейший смрад разложившейся плоти, сверху то и дело капала кровь
вперемешку с чем-то липким и тягучим. Не знаю, сколько продолжался этот подъем, но я
нащупал проем, в который с небольшим усилием смог поместиться. Именно из этой дыры
валила тягучая кровяная пена, сквозь которую пришлось ползти. Когда я ухе начал
чувствовать упадок сил, меня ждал проем в потолке. В нем я смог выпрямиться, перевести
дух и полезть наверх. Спустя десяток метров я нашел новый проем, совершенно
неосвещенный изнутри. Влезая в него, я споткнулся, и полетел куда-то кубарем.
Внутри меня ослепила яркая вспышка света. Медленно раскрывая веки, я увидел, что
оказался на тротуаре городской улицы. Вдоль дороги тянулись одноэтажные дома,
прореженные переулками, остановками и газетным киоском. Напротив меня за зеленой
оградой на детской площадке играли малыши. Они носились вокруг горки и качелей, играя
в пятнашки или, может, в казаков-разбойников. За ними приглядывали женщины в похозяйски выкроенных платьях и юбках с рубашками. А в разукрашенном рисунками входе в
здание поодаль угадывался детский сад.
Пройдясь немного вдоль дороги, я узнал Ольхомск. Он был тихим, скучным и
умиротворенным, каким я запомнил его до войны. Люди мирно прохаживались по
улочкам после работы, ни о чем не переживая, а очередь в продуктовый состояла из двух
бабушек, нескольких женщин и радостного алкаша, который разыгрывал перед ними
комедию, танцевал польку и громогласно кричал на всю улицу, что пить он никогда не
бросит, ведь только так он может любить эту жизнь.
Я дошел до перекрестка и, узнав Машковский проспект, зашагал в сторону городской
площади. Вместе со мной туда неспешно стягивались влюбленные парочки, держащиеся
за руки, а навстречу мне шли вечно куда-то спешащие мужчины в деловых костюмах и
бригады строителей под предводительством бойких женщин и мужчин лет сорока пяти.
Оковы страшного сна расцепились совсем, и я, восторженный мирными пейзажами, начал
подходить к пенсионерам на лавочках и остановках, и расспрашивать их о бытовухе. Мне
рассказывали о старческих болезнях, пьющих мужьях, плохо взошедших помидорах и
прочих повседневных проблемах людей преклонного возраста. Но я не скучал, более того,
я не на шутку увлекся этой болтовней, и милые бабушки стали звать меня к себе на чай, в
надежде, что я прилажу кому-то полочку, помогу перетащить комод или починю
развалившуюся скамейку у них под домом.
Кто-то спросил меня про мою форму, и я, забыв про это обстоятельство, стал на ходу
сочинять историю про театральную постановку с военными драмами, расстрелами и,
конечно, вечной любовью. Форму, говорил я, решил в спешке надеть сразу, ведь немного
опаздывал на репетицию. А теперь, вот так с вами, дорогие мои, заболтавшись, уж и
подавно не успею прийти вовремя и обязательно буду громко отруган режиссером и
постановочной группой. Так что простите, вынужден удалиться, обязательно увидимся,
город ведь так тесен, когда ты любишь каждого, кто в нем живет. Раскланявшись, я
изобразил бег, пока не укрылся за домом. Время близилось к вечеру, лучи еще неупавшего
за небосвод солнца пробивались сквозь пышные листья деревьев, и я направился к
площади, пообещав себе не останавливаться на пути ради непринужденных бесед.
Я хотел поскорее оказаться там, чтобы успеть вернуться домой до того, как мама примет
обезболивающее и ляжет спать. Мне ведь столько всего хотелось ей рассказать, а еще о
большем расспросить. Но отказать себе в удовольствии полюбоваться главным
сокровищем нашего города я не мог. Я снял фуражку, пригладив мокрые волосы назад, и
расстегнул нараспашку китель, чтобы добавить своему виду хоть немного той
послерабочей раскрепощенности, что была присуща каждому, кого я встречал.
Добравшись до площади, я не сразу ее узнал. Виной тому были парочки и одинокие
мамы, почти все с колясками. Такого чуда я не видел никогда в жизни. Будто все мои
одногодки в одночасье благоустроились, поженились и завели детей. Я вспомнил
школьные годы и прослезился. От одной мысли о том, что все эти карапузы скоро будут
бегать по школе на своих двоих, в миг заживали все раны, оставленные войной. Я не мог
успокоиться и упал на ближайшую лавку.
На меня удивленно смотрели прохожие, кто-то посмеивался, а один старик подошел,
положил мне руку на плечо и стал успокаивать, проговаривая, что с какого угла не погляди,
а жизнь продолжается и она не так уж и плоха. Я сказал ему, что она прекрасна и крепко
обнял. Он немного опешил, похлопал меня по плечу и предложил угостить меня пивом,
именуемым мамою в детстве "лимонадом для взрослых". Я вспомнил, как выпросил у
соседа попробовать, а потом, не выдержав кислости, выплюнул ему все на брюки. Я
громко рассмеялся, в очередной раз удивив моего утешителя, вежливо отказался и крепко
пожал ему руку, после чего зашагал вглубь площади.
Высохший фонтан стоял возле самой облагороженной нашей наливайки, по
совместительству столовой, от чего местный люд окрестил ее интеллигентным словом
'рЭсторан'. Повернутая крепкой спиной к летней терассе, из-под бронзовых век на площадь
смотрела крестьянка с коромыслом на плечах, из ведер которого раньше и лилась вода.
Вокруг фонтана были усажены цветы. Статуя, сделанная на заказ мастерами из столицы,
олицетворяла собой тяжкий труд каждого человека, без которого невозможно
процветание нашей страны.
Я немного успокоился, и возвышенное истеричное счастье сменилось тихой радостью
стариков, что приглядывают за своими внуками. А ведь мне никогда не нравились дети,
подумал я. Всегда тянуло к старшим, к кому-то, кто научит, расскажет, поделится опытом и
потянет с собой в приключенье. С девушками до разговора о детях никогда не доходило.
То ли мы слишком молоды были для таких мыслей, то ли вместе недостаточно долго.
Впрочем, нехотя доставая из памяти воспоминания, для меня стало слишком очевидным
то, что из Люси вышла бы хорошая мама. От меня у нее просто крышу срывало, бегала, как
за ребенком, ей Богу. Между парами в университете и подработкой на фабрике она какимто чудом успевала приготовить и привезти мне обед на полигон, когда я служил в части за
городом. В армии, а даже и еще раньше, на первом курсе, мои статьи стали время от
времени брать в городскую газету, и даже этих денег почти хватало, чтобы освободить мою
девочку от бремени батрачить у станка по шесть часов в день. А доучился бы, там глядишь,
и на пеленки бы оставалось.
Замечтался я, как круглый дурак. Я ведь ничего не знаю о том, как ухаживать за ними,
как из этих мелких засранцев людей делать. Да и с Люсей мы так поссорились, что глупо
вот так сейчас мечтать о семье с ней. Она на меня никогда так не кричала, я видел, что она
боится, но боится не как трусливое животное, а как загнанный в угол зверь. Будто, визжа и
обвиняя меня во фригидности, она защищала собственную жизнь, свои чувства, что она ко
мне питала, свою любовь, что растратила не на того. Мы расстались за три месяца до того,
как я уехал на фронт. Никаких писем от неё я с тех пор не получал.
Пока меня донимали эти печальные воспоминания, жизнь по ту сторону глаз попрежнему была умиротворенной. Солнце садилось, и многие старики начали освобождать
лавочки для молодежи, которая ближе к ночи стягивалась от окраин к центру. Вот и я как
раз проходил мимо, когда отчаливали два повидавших многие моря парусника, вместе
неспешно направляясь в свою тихую гавань. Я шустро уселся на их место и неожиданно
заметил, что урвал самую, как говорили мои одноклассники, "козырную" скамейку,
скрытую в тени густых листьев в любое время дня, на пригорке и с видом на всю площадь.
Полюбовавшись немного людьми, я уже было думал уходить, как взгляд мой
остановился на одной из тех самых парочек с колясками. Коляска была как все, белого
цвета, открывалась со стороны того, кто ее толкал, чтобы можно было следить за
состоянием ребенка. Вела коляску брюнетка с накрашенными губами и улыбчивыми
глазами. Пестрое платьице оттеняло ее жизнерадостное лицо, при этом не опошляя ее
материнство облеганием бедер или пышным декольте, лишь придавая благородство этой
счастливой матери. Но и в ней не было ничего необычного, мало ли собралось на площади
привлекательных девушек.
Гораздо больше интересовала фигура главы семьи, шедшего рядом упругой походкой.