"И жили они долго и счастливо до конца своих дней. Конец".
- Как скучно.
Смолкин отложил в сторону книгу, и зеркальный потолок отразил черный прямоугольник ее обложки с надписью "Лучшие сказки всех времен и всех стран". Олег посмотрел за окно, потом перевел взгляд на сидящего напротив доктора и сказал:
- Сказки. Скука смертная. Зачем я должен был это читать?
Доктор в кресле только улыбнулся. Это был мужчина лет пятидесяти, с загорелым красивым лицом и черными волосами, слегка тронутыми сединой. Если бы доктор мог видеть, он, наверное, делал бы сейчас какие-нибудь пометки в блокноте или же просматривал бы дело своего пациента. Однако господин Олег Смолкин знал, что доктор Кровин - слеп. Он носит черные очки, ходит с тросточкой, а вместо блокнота использует цифровой диктофон.
Эльдар Кровин был давним другом его покойного отца. Он владел частной психиатрической клиникой, расположенной в исторической части города, среди красивых домов XIX века из выцветшего красного кирпича. Собственно, его клиника мало чем отличалась от бывших зданий купеческой библиотеки и женской гимназии, в которых потом располагались, соответственно, отделение НКВД и Первая Городская Народная Больница. Сейчас эти здания пустовали, но доктор Кровин, как знал Олег, не терял надежды, что однажды они найдут своих новых хозяев.
Наверное, именно поэтому частная клиника доктора Кровина была построена в стиле конца XIX века, чтобы видом своим никак не нарушать архитектурный ансамбль этой части города. Конечно, каменный трехэтажный особняк, окруженный высоким забором, хоть и походил внешним видом на купеческие дома времен Империи, но, все же, выделялся среди них своими внушительными размерами. Жители города, поначалу, удивленно взирали на этот, как они его называли, дворец, но потом привыкли. Привыкли настолько, что через двадцать лет, к тому моменту как Олег Смолкин оказался в кабинете владельца клиники, гиды уже придумали для этой клиники легенду. Мол, была эта клиника еще со времен градоначальника Стахова, потом здание отдали местному отделу НКВД как место содержания умалишенных врагов советской власти, а после добрый доктор Кровин выкупил этот участок, отстроил особняк заново, и сделал его местом лечения душевнобольных. Вот как распорядилась историей частной клиники обычная человеческая память.
Если бы доктора Кровина спросили, как он относится к слухам и легендам, окружающих его заведение, он, наверное, ничего бы не ответил, мудро пожав плечами. С точки зрения репутации это было безопасно, даже несколько выгодно; с расспросами никто не приставал, так что Эльдару, по рассказам отца, было все равно, как его архитектурную прихоть воспримут жители маленького городка, затерянного среди гор и лесов этой многострадальной земли.
Так же спокойно он отнесся и к просьбе сына своего старого друга, когда Олег зашел в его кабинет, расположенный на третьем этаже и попросил положить себя "под наблюдение". Он мотивировал это тем, что серьезно опасается за свой рассудок, в свете недавних обстоятельств, которые Смолкин озвучить так и не решился. Сам Олег попросился в клинику по двум обстоятельствам. Во-первых, он действительно опасался за свой рассудок, тут он ни соврал. Во-вторых, ему хотелось выговориться, не утруждая себя возможным лечением, даже если доктор Кровин сочтет таковое необходимым. Конечно, для такого случая больше подойдет священник, нежели психиатр, но ни один святой отец не даст разумных ответов на терзающие его вопросы. К тому же, в этом городке не было ни одного католического прихода.
- Я люблю, когда мои пациенты читают сказки перед началом беседы. Это позволяет им расслабиться. Помогло?
Доктор Кровин все так же улыбался, но Олегу от его улыбки становилось только хуже. Уж слишком она была похожа на улыбку отца, которого Смолкин девять лет назад оставил спать вечным сном на загородном кладбище. Говорят, со временем все плохое забывается, но в случае с его отцом дело обстояло как раз наоборот. От улыбки доктора в голове всплыли полузабытые картины отцовских экзекуций и наставлений, и где-то под левым легким неприятно закололо. От страха.
- Нет, не помогло. Только зря потратил десять минут нашего времени.
- Не беспокойся, - доктор почесал небритую щеку, - сегодня никого, кроме тебя я принимать не собираюсь. Так что можем разговаривать сколько угодно.
- И во сколько мне обойдется пребывание в вашей клинике? - Олег уже начал прикидывать в мозгу, насколько легче станет его кошелек.
- Ни копейки.
Смолкин удивленно посмотрел на доктора.
- Ни копейки?
- Абсолютно. - Кровин достал из кармана сигарету и закурил. - Я обещал твоему отцу заботиться о тебе, и вот теперь мне предоставляется случай исполнить свое обещание. Брать за это деньги мне не позволяет совесть. М-да, - он задумчиво выдохнул дым, - девять лет я тебя не слышал.
- Простите, - Олегу отчего-то стало стыдно, - было много работы.
- Да я понимаю, - Кровин махнул рукой, отчего пепел сигареты упал на персидский ковер его кабинета.
Но доктору, очевидно, было на это наплевать. Изучая взглядом его кабинет, Олег невольно ловил себя на мысли, что психиатрия - доходное дело. Мебель из маренного дуба, камин отделанный мрамором, персидский ковер и коллекция оружия на стене - все это говорило, что слепой доктор сделал на чужом безумии неплохое состояние. Это вам не моя квартирка, подумал Олег, и тут же одернул себя - неприлично рассуждать о чужом достатке, пускай даже и молча.
Хотя, глядя на убранство кабинета доктора Кровина редкий человек не задумался бы о его доходах. Но, стоит признать, несмотря на всю роскошь, которой Эльдар окружал себя, вел он себя вполне скромно, держался с достоинством слепого мудреца, но все равно получил от местных жителей прозвище Король. Жители таких маленьких городков, в которых нет метро и ничего не взрывают, ненавидят три вещи: местную полицию, местную медицину и богачей, выставляющих напоказ свое состояние. И если доктор Кровин делал это неосознанно, большей частью из-за врожденной склонности ко всему аристократичному, то это не мешало горожанам недолюбливать состоятельного психиатра.
- На самом деле я не удивлен твоей просьбе. - Доктор затушил сигарету о дно пепельницы, стоящей на левом подлокотнике его кресла. - В наше время многим кажется, что сумасшедший дом - самое спокойное место, что-то вроде санатория, - он усмехнулся. - Но так считают обычно неудачники, либо писатели, которые замучались слышать отказы издательств.
Смолкин чуть улыбнулся, услышав это.
- Я не пложу ваших пациентов, уж поверьте.
Олег получил в наследство от отца трехкомнатную квартиру и небольшое издательство "Смол-Пресс". Оно располагалось в трех кварталах отсюда, в подъезде одного из многочисленных пятиэтажных домов. Стараниями покойного отца весь подъезд перешел в собственность "Смол-Пресс", отчего Смолкин-старший любил пошутить: "Одноподъездное, пятиэтажное издательство без чердака". Действительно, чердак выкупить так и не удалось. Но и без чердака "Смол-Пресс" было единственным издательством в радиусе двухсот километров, способным продвинуть молодых авторов на книжный рынок. Но вот самих авторов находилось немного, книги раскупались медленно, и мечту о богатстве нынешний владелец "Смол-Пресс" засунул как можно дальше.
- Ну разумеется, не плодишь. Вместо этого сам решил стать моим подопечным.
- Я не просто так решил упечь себя в психушку.
Доктор понимающе кивнул.
- Мне кажется, со мной не все в порядке, - Смолкин поежился, хотя в кабинете было тепло и совершенно не сквозило. - Я имею в виду - с головой.
- Ну, - доктор достал диктофон, нажал кнопку "Record" и положил его на стеклянный столик перед собой, - рассказывай все по порядку.
При виде маленького черного прямоугольника Олега охватило легкое волнение. Будто бы он собирается заняться сексом в туалете, где установлена камера наблюдения. Хотя доктор Кровин не мог видеть его взволнованного лица, Смолкин знал, что он догадывается. "О чем? Да о том, что я чувствую себя не в своей тарелке от этого диктофона!".
- Может быть не надо записывать?
Он хотел добавить, что пришел к доктору как к старому знакомому, а вовсе не за тем, чтобы его история легла аудиофайлом в папку на врачебном компьютере.
- Если ты попросишь, - ответил Кровин, - то после нашей беседы я сотру запись. А пока пусть записывается.
Смолкин кивнул, хотя слепой доктор этого не увидел. Секунду Олег молчал, думая, с чего же начать. Начинать с рассказа о себе было бы глупо. Олег Смолкин, молодой директор издательства "Смол-Пресс", ему 27 лет и у него отвратительные зубы. Это все не имело к его проблеме никакого отношения. О детстве своем тоже рассказывать не имело смысла - доктор Кровин знал о нем даже больше, чем сам Смолкин.
- Наверное, это началось после развода...- пробубнил Олег и облегченно вздохнул.
Первые слова рассказа всегда самые трудные. Дальше становится проще.
- Да, определенно, после развода. Я уже тогда начал подозревать, что со мною что-то не так. Все мои желания куда-то улетучились. Мне не хотелось есть, не хотелось пить, не хотелось работать, хотелось только одного - сидеть дома и курить. Мне было плевать, что "Смол-Пресс" будет делать без своего директора, было плевать на заключенные контракты, мне было плевать на все, что произойдет или может произойти в будущем. Целыми днями я не выходил из дома, благо, что блоков сигарет было запасено на полгода вперед. Все телефоны я выключил, на вопросы в Интернете не отвечал. Я похудел, оброс, не мылся несколько недель, не впускал в квартиру никого, кто приходил меня проведать. Наверное, я даже не хотел жить, но у меня не хватало смелости наложить на себя руки. В общем, вот такое у меня было состояние.
- Что ж, депрессия после развода вполне закономерное явление. Ты сильно любил жену?
- Тут дело не в любви. Я просто так привык быть с кем-то, что квартира, ванная, кровать - все казалось слишком большим для меня одного. И эта величина давила на меня, только, как бы изнутри, будто из меня вот-вот что-то вылезет. Это чувство было настолько реальным, что я невольно подумал, а не сидит ли во мне пришелец, которому уже тесно в моей грудной клетке. Вы понимаете, о чем я?
- Сильные чувства, плохие или хорошие, часто сопровождаются физическими проявлениями. Это может быть все, что угодно - от диареи до скоропостижной смерти. Так что тут дело точно не в пришельцах.
- Это я понимаю. Просто, наверное, именно из-за этого мне стали сниться эти сны.
- Сны?
- Да. Очень странные сны. Они были очень реальны, больше походили на бодрствование, чем на сновидение. И каждый сон был продолжением предыдущего.
- Осознанные сновидения?
Олег покачал головой, забыв, что доктор не может этого видеть.
- Нет, в том-то и дело. У меня не было осознания, что я сплю. У меня было ощущение, что я живу. Картинка во сне не отличалась от той, какую я вижу сейчас. Во сне я ничего не знал об Олеге Смолкине, я знал и помнил совершенно иные вещи.
- Знал и помнил? - с сомнением переспросил доктор.
- Именно, - ответил Олег, немного обрадованный тем, что Кровин заинтересовался его рассказом.
- Странно, - доктор задумчиво теребил дужки очков. - Очень странно. Очень не типично для снов.
- Почему?
Олег был уверен в том, что его сны необычны, но он хотел выяснить, почему именно.
- Ну, - доктор достал еще одну сигарету, - попробуй ответить на такой вопрос. Что заставляет нас чувствовать себя живыми? Что означает - жить?
Смолкин хотел было ответить, но не смог подобрать нужные слова. Ответ на вопрос крутился у него в голове тысячью слов, мыслей и образов, но ни для одной из них он не мог найти физической, словесной оболочки. "Ну...это...как...вот...". Ну, это же все знают, мысленно вскрикнул Смолкин, и тут же осадил сам себя. "Да, знают, но связно ответить зачастую не могут. И ты не можешь".
- Жить - это помнить о дне прошедшем, думая о дне грядущем, - сказал Кровин. - Именно это дает нам ощущение собственного "сейчас", позволяет идентифицировать себя как личность. Если ты знал и помнил вещи, никак не связанные с самим собой, то это, можно сказать, удивительно. Для снов такая схема не характерна. Во сне мы перерабатываем прожитую, полученную информацию, наше сознание, пусть и путанно, но, все-таки, связывает сон с реальностью, потому что реальность - первопричина. Обычно человек не понимает, что он спит, но, тем не менее, он не разделяет себя во сне и себя в реальности. Ты можешь быть во сне кем угодно, но остаешься собой. Понимаешь?
- Понимаю. Вот именно поэтому я и пришел к вам. Потому что во сне я жил совершенно другой жизнью - будто попадал каждый раз в другое измерение, в котором меня как Олега Смолкина просто не существовало.
- Что первое тебе приснилось?
- Люди, - Смолкин зашуршал карманом пиджака и достал оттуда телефон. - Я попытался изложить все свои сны в виде связного рассказа, пытаясь уместить в него все чувства, мысли и воспоминания, которые переживал во снах. Получилось не очень связно, но...
- Прекрасно, - перебил его доктор. - Это просто замечательно. Но, если тебя не затруднит, не мог бы ты рассказывать, как говорится, по пунктам? Первый сон, далее - что происходило в промежутке между ним и вторым сном, потом - второй сон... понимаешь?
- Хорошо.
- Что тебе приснилось первым?
- Люди.
- И что они делали?
- Они кричали.
***
Они кричали, когда приколачивали меня к кресту. И я кричал им в ответ. Они смеялись, когда разжигали подо мной костер. И я смеялся вместе с ними. Они гоготали, как одурелые, когда языки пламени лизнули мои сапоги. Хриплые крики радости:
- Чудовище! Убийца женщин! Пожиратель детей!
Что я мог ответить? Ничего. Поэтому я только смеялся. Я продолжал смеяться, даже когда вспыхнули волосы и рот забило едким дымом. Но я смеялся. И толпа смолкла. Никто уже не кричал, никто не смеялся - мой хохот в одиночестве носился над площадью, огибая крыши домов и башни соборов. Я чувствовал их ужас, и ничем не мог им помочь. Даже умереть - и того не мог.
Так что я продолжал смеяться, а пламя продолжало пожирать мое измученное тело. Я смеялся над ними и их попытками уничтожить меня. Я смеялся над собой, исполнителем чужой воли, лишенным права прощать и миловать. Эх, как бы я хотел быть уничтоженным этими людьми - без остатка, чтобы даже память обо мне сгорела вместе с моими костями.
Я замолк, когда огонь превратил мой язык в пылающие угли, но мой смех продолжал кружиться над головами испуганных людей. Тридцать третий раз за все время моего пребывания в этом городе. Тридцать третий раз они пытаются казнить меня. Тридцать третий раз я, онемевший, объятый огнем, смотрю выжженными глазницами на лица этих людей. И в каждом из них я вижу себя. Я слышу себя в каждом их вздохе и в каждом их выдохе. Я живу в каждом из них. Имя мне - Похоть.
Когда мой крест с диким треском обрушился вниз, и пламя в последний раз взвилось до небес, толпа начала расходиться. Кто-то возвращался домой, кто-то шел в трактир, кто-то спешил на службу. Моя очередная казнь подарила этим людям пару десятков спокойных минут, и они спешили насладиться недолгим покоем.
***
Смолкин замолчал, переводя дыхание.
- Это мой первый сон.
- Похоть, - задумчиво пробормотал доктор Кровин. - Один из Смертных грехов?
- Да, - Смолкин кивнул.
- И что ты чувствовал во сне, будучи Похотью? Я не имею ввиду твои мысли, о них ты рассказал. Мне интересно, были ли во сне физические ощущения? Боль, например.
Обычно доктор Кровин не задавал так много вопросов своим пациентам, но Смолкин не был его пациентом в полном смысле этого слова. Их беседа была, прежде всего, беседой знающего взрослого с проблемным ребенком, а не разговором с потенциальным жителем больничной палаты.
- Сначала боль и жжение, как будто меня действительно сжигали на костре. Потом боль исчезла и осталась только жалость к тем, кто пытался меня убить.
- Почему ты жалел их?
- Потому что они не понимали простой истины: пока они живы - буду жить и я.
- Ты действительно убивал женщин и детей во сне?
- Я не убивал их, - Смолкин откинулся на спинку кресла, - я наказывал их за грехи. Тех, кто потакает своей похоти, я казнил и отправлял к Высшему Судье.
- К Богу?
- В моем сне не было такого понятия, как Бог. Я думал о нем, как об Отце или Высшем Судье.
- Довольно занятно.
Доктор Кровин задумчиво теребил подбородок. На улице тем временем начался дождь и его шум заполнил весь кабинет от входной двери до книжных полок у Смолкина за спиной.
- Хорошо, - произнес, наконец, доктор, - тебя сожгли и ты проснулся?
- Да, - Олег не отрываясь смотрел за окно. - Я проснулся от собственного смеха. И тут же ринулся в ванную - мне казалось, что я все еще горю. Но, как понимаете, все было в порядке. После душа и утреннего кофе мне стало легче, но воспоминания об увиденном не давали мне покоя.
- Какие это были воспоминания? В смысле, как ты вспоминал об увиденном - как о сне или как о прожитом дне?
- Как о прожитом дне. Будто бы это было вчера, где-то между обедом и ужином.
- Хорошо. Когда ты увидел следующий сон? Той же ночью? Он был продолжением предыдущего?
- Он был продолжением, но увидел я его только через несколько дней. К тому времени я уже выкинул этот реалистичный кошмар из головы и попытался вернуться к обычной жизни. Я побрился, надел свой лучший костюм и пошел в "Смол-Пресс". Но день на работе показался мне до того скучным, что я ушел с работы часа в три, соврав про недомогание.
- Зачем врать? Ты же хозяин издательства, ведь так?
- Так, - кивнул Смолкин. - Наверное, со времен отца у меня сохранилась привычка врать на работе по поводу своего самочувствия. Когда хозяином был отец, дисциплина у нас была строгая, я бы даже сказал - жесткая. Вот и приходилось постоянно искать способы сбежать от рутины и не схлопотать от отца по загривку.
Доктор Кровин улыбнулся.
- Честно признаюсь, - сказал он заговорщицким тоном, - иногда я делаю точно так же.
- Ваша работа интереснее моей.
- Пока я мог видеть достижения своего труда - да, она была интереснее, - он снял очки, и Смолкин увидел белесые, глубоко посаженные глаза под кустистыми бровями. - А после того как я потерял эту возможность, работа стала приносить мне не только деньги, но и скуку. Однако ж, - он надел очки и прокашлялся, - вернемся к нашему делу.
Смолкин продолжил свой рассказ.
- Работа не вывела меня из состояния душевного оцепенения, - начал он, и за окном, как по команде посредственного режиссера, пронесся раскат грома. - Пару дней я целиком посвящал себя телевизору и бутылке коньяка. Я смотрел все подряд - новости, реалити-шоу; кого-то опять бомбили, кто-то снова ругал власть, а власть утверждала, что все идет так, как надо и все хорошо. За два дня телевизор промыл мне мозги настолько, что на третий день я напился сильнее обычного. Просто чтобы не думать обо всей этой смеси политики, спорта, сплетен и моей бывшей жены. Вот тогда я и увидел второй сон.
- Он начался на том же месте, на котором закончился предыдущий?
- Да, будто бы фильм поставили на паузу, а потом снова включили. Можно закурить?
- Конечно, - Кровин нашарил в кармане пачку и зажигалку, и положил их на стол перед собой, рядом с диктофоном; туда же он поставил пепельницу.
- Спасибо, - Смолкин потянулся за сигаретами. - Я пытаюсь приучить себя курить трубку, поэтому перестал курить сигареты...
- Так кури трубку, - добродушно сказал доктор.
- Я забыл ее.
- Бывает, - кивнул Кровин. - Вернемся к твоему сну.
***
Площадь еще не опустела, а я уже поднимался над пепелищем. Поверьте, воскресать из пепла - забавнейшее ощущение. Вначале кажется, будто у тебя по телу ползут тысячи маленьких червячков. Глаза твои еще не видят ничего, кроме углей и костей (твоих костей). Но какая-то сила начинает выталкивать тебя из обгорелых останков вверх, туда, где ты сможешь расправить восстановленные плечи и вдохнуть горький запах восстановленными легкими. Ты смотришь вниз и видишь, что еще не совсем закончен: где-то видны ребра, где-то оголенные мышцы. Но приятная щекотка продолжается, и вскоре ты становишься целым, как раньше. Кости обрастают мясом, мясо - кожей; внутренности становятся на место, заново вырастают волосы. Пепел сгоревшей одежды окутывает тебя, теплый и бархатистый, превращаясь в куртку, рубашку, брюки, пояс и сапоги. Последним, почему-то, возвращается на свое законное место язык. Ты проводишь им по зубам, проверяя, все ли на месте. Несколько секунд твое тело хранит молчание, а потом раздается привычный стук сердца.
Тридцать три раза я проделывал это, и каждый раз жалел об одном и том же. Мне было жаль бедную фантазию этих людей, не способных придумать иную казнь. Все те же кресты и гвозди, костер и пепел. И весело, и одновременно скучно.
Я посмотрел на часы. Без четверти шесть. Стряхнув с куртки пепел, я выбрался из груды углей, и неспешным шагом направился по опустевшей улице к своей очередной жертве.
Она ждала меня на холме к северу от города, там, где над крышами домов высится небольшая часовенка. Она не была самым значимым церковным учреждением в этом городе, но все-таки стояла выше всех остальных. Почему так? Мне было это не ведомо, да и не интересно. Людское градостроение - слишком запутанное дело, чтобы такие, как я, уделяли время на его изучение.
Дорога моя была пустынна и тиха. Люди снова попрятались по своим норкам, пытаясь быть как можно незаметнее. Ни в одном окне не горел свет, не было слышно ни голосов, ни других звуков; даже в трактирах пили тихо, не звеня кружками. Неслышно в церквях, при полной темноте, шли богослужения. Но все-таки где-то в этой тишине кто-то ублажал свою похоть. Иначе я бы давно покинул это место, посчитав свою работу выполненной.
Взобравшись по каменным ступенькам на холм, я остановился возле часовенки и прислушался. Как всегда, тихо. За высокими дверями с изображением несуществующих святых не было ни богослужения, ни даже молитвы. Две монашки, приклонившие колени перед распятием не молились. Они просто боялись. В их головах, покрытых целомудренными платками, вертелись собственные грехи вперемежку с мыслями обо мне. Грустно вздохнув, я приказал дверям открыться.
Монашки вскочили, как ошпаренные. На их красивых лицах читался страх, но, увы, не было ни капли раскаянья. Одна из девушек, та, чьи грехи были особенно ужасны, кинулась было прочь от распятия, но я остановил ее.
- Стой, - тихо шепнул я, и девушка рухнула, как подкошенная.
Вторая монашка, не зная что, делать, встала между мной и жертвой.
- Не подходи, демон! - крикнула она.
Я спокойной походкой подошел ближе и улыбнулся.
- Я не демон. Я Похоть. Ты же знаешь, кто я. И знаешь, зачем я здесь.
Но девушка никак не унималась. Она сорвала с груди крестик и выставила его перед собой, закрываясь крошечной безделушкой, как щитом.
- Изыди, демон!
- Мое имя - Похоть, - еле сдерживая зевоту, повторил я. - Я - изгнанный грех Отца моего. Моего Отца - и вашего Бога.
Монашка опустилась на колени, все еще сжимая перед собой крестик. Я подошел ближе и вырвал его из дрожащих ручонок этой несчастной.
- А это, - я поцеловал крестик, - мой брат. Изгнанный и вновь прощенный. Гордыня.
- Как, - дрожащим голосом она еще цеплялась, если не за жизнь, то хотя бы за остатки своей веры, - как смеешь...ты...богохульник...
- Н-да, - протянул я, осматривая убранство часовни, слишком роскошное для такого маленького сооружения. - Даже в таком маленьком домике из всех щелей сочится гордость за свою веру. Даже перед смертью ты пытаешься гордится своей верой, хотя ничего о ней не знаешь.
Я сказал это спокойным тоном, даже с ноткой теплоты в голосе. Монашка обняла себя за плечи и опустила голову.
- Вот и молодец, - улыбнулся я.
Один удар - и все было кончено. Очередная жертва собственной похоти была отправлена на Суд. Я выбросил крестик и посмотрел на распятого Гордыню, гордо возвышающегося над алтарем.
- Пора бы уже воспитывать своих девок, братец, - сквозь зубы процедил я, и мне показалось, что бронзовые губы слегка улыбнулись.
Но конец рабочего дня был еще очень далеко. Я взвалил на плечи вторую монашку, которая все еще пребывала в мире грез, и вышел вон.
Я надеялся, что меня встретит толпа с вилами и факелами, но этого так и не случилось. Поэтому я беспрепятственно и без лишних приключений доставил жертву к месту казни - то есть, к себе домой.
***
Смолкин умолк. Массируя зудящий лоб длинными тонкими пальцами, он смотрел поверх головы доктора Кровина. Туда, где над дверью висел распятый Иисус Христос. Бронзовыми глазами он с грустью наблюдал за двумя людьми, сидящими в креслах друг напротив друга. Бронзовыми ушами он слушал рассказ одного из них. Слушал, и скорбно молчал.
Молчал и Эльдар Кровин, теребя так и не закуренную сигарету. Табачная стружка, которую обычно пытаются выдать за хороший табак, сыпалась ему на колени, но слепой доктор этого не видел.
- Наверное, мне не стоило описывать это в таких подробностях, - Смолкин чувствовал себя неловко, как чувствует болтун, понявший, что сказал лишнего.
В нарастающем шуме дождя молчание слепого доктора казалось Олегу дурным знаком. Поэтому он испытал небольшое облегчение, когда Кровин покачал головой.
- Нет, это даже хорошо, - сказал он, - чем больше подробностей, тем лучше. - Доктор улыбнулся и поднес фильтр сигареты к губам. - Ты не представляешь, сколько всякой дряни я наслушался за свою жизнь. Так что не переживай
- О чем же вы тогда так задумались?
- Слова о том, что Иисус Христос - распятая Гордыня, - медленно, почти по слогам проговорил доктор. - Интересная теория. Я человек верующий, но не религиозный. Поэтому мне интересно.
- Другой посчитал бы это кощунством.
- Глядя на то, как ведут себя представители церкви, я скорее склонюсь к точке зрения твоего сна, - с грустью сказал доктор. - Значит, Господь простил человеку его гордость, после того, как Гордыня принес себя в жертву на кресте?
- Да, - Смолкина немного удивила проницательность доктора.
- Но Похоть тоже погиб на кресте, причем неоднократно, как я понимаю. Почему же тогда Господь не простил его?
- В воспоминаниях Похоти, Гордыня был первым, кто сделал это добровольно.
На секунду Олегу показалось, будто слепыми глазами доктор Кровин на секунду заглянул в его мысли.
Конечно же, это были не его мысли - Олега Смолкина в тех кошмарах не существовало. Но если Похоть ничего не знал о том, кому он снится, то Олег помнил все мысли и поступки главного героя своих снов. Смолкин рассказал об этом доктору, добавив:
- Именно после этого сна мне стало казаться, что я схожу с ума. Раздвоение личности или что-то подобное.
- Я бы назвал это дополнительными воспоминаниями. Подобное возникает, когда читаешь книгу, где повествование ведется от первого лица. Герой ничего о тебе не знает, а ты знаешь его самые сокровенные тайны. После прочтения, ты иногда вспоминаешь то, что написано, невольно используя терминологию книги. Все потому, что там часто повторяется слово "Я". Это программирует нас, мы растворяемся в этом "Я", и, даже, пересказывая книгу, называя главного героя просто главным героем, это "Я" подсознательно возникает в голове по мере рассказа. То есть, если сравнить внутренний текст при пересказе прочитанного и текст, который слышит тот, кому ты пересказываешь, разница будет существенной. Слушатель услышит "Он", а ты в голове будешь слышать "Я".
Кровин закурил, и откинулся на спинку кресла.
- Если рассудить, - продолжил он, - то мысли и поступки Похоти не лишены здравого смысла. Он наказывает тех, кто это заслужил. "Каждому да воздастся по делам его", - так, кажется, говорится в Библии. Между тем, существующая церковь, не понимает, ни идей Господа, ни природы Иисуса Христа, поклоняясь, в сущности, своей собственной гордыне. Так?
- Примерно. У меня не всегда хватало слов, чтобы описать происходящее в голове во время сновидения. Мыслей слишком много, целая жизнь, длиною в бесконечность. От этого у меня начала раскалываться голова. Поэтому, обрадованный тем, что несколько дней мне удалось поспать без снов, я постарался задвинуть мысли Похоти в самый дальний уголок памяти.
- Были ли у Похоти мысли или воспоминания, которые могли бы оказаться полезными в реальной жизни?
- Вы о чем? Это же просто сон, хоть и не совсем обычный.
- Ну, Менделеев увидел свою таблицу во сне. Толкин увидел во сне одну из своих сказок от начала до конца. Возможно, ты так много размышлял о беспокоящих тебя вещах, что ответы на вопросы, лежащие в твоем подсознании, стали мыслями в сознании Похоти из твоего сна.
- Не знаю, - у Смолкина от таких разговоров разболелась голова, он теребил лоб, глаза начали слезиться. - Он был так же одинок, брошен по сути, вся его жизнь - это его работа. Он не особо размышлял об Отце, ну, то есть, о Боге. "Люди не знают того, во что верят. Потому что иначе была бы лишь одна религия" - так он размышлял. Но он ни разу не задумался о том, как истинная природа Бога отражается в разных религиях. Он думал, иногда, только о распятой Гордыне, который назвал себя Иисусом. Кто скрывается за именами Заратустра, Моисей, Мухаммед, Будда, - об этом не было ни мыслей, ни воспоминаний.
- Жаль. Это на самом деле интересно.
- И хорошо, что этого не было. Моя голова и так была настолько перегружена проблемами, что даже мысль об Иисусе вызывала у меня отторжение реальности. Иисус для меня всегда был чем-то родным и понятным. Так что даже этот сон, поначалу, не изменил моего к нему отношения.
- Но, все-таки, оно изменилось? - Это было скорее утверждение, чем вопрос, хотя в интонации Кровина слышалась легкая неуверенность в собственных словах.
- Сейчас, скорее всего, да, - Смолкин прокашлялся. - Где можно налить воды? В горле пересохло.
- Ах я старый дурак, - хлопнул себя по лбу доктор. - Совсем забыл предложить тебе чаю. Я полагаю, твой рассказ будет долгим, так что...
Он достал из кармана странную штуковину, похожую на пульт от телевизора, только с одной-единственной кнопкой. Доктор нажал ее и где-то вдалеке прозвенел звонок.
Дверь кабинета открылась, и в проеме показалось миловидное личико секретарши.
- Эльдар Александрович?
- Наташа, будь добра, сделай две большие кружки... чая? - спросил он, обращаясь к Олегу. - Или кофе?
- Чаю, пожалуйста.
- Две большие кружки чая, сахарницу и пару ложек.
Девушка исчезала за дверью, а через несколько минут внесла в кабинет поднос с дымящимися кружками. Привычным шагом обогнув кресло доктора Кровина, она, приторно улыбаясь, поставила поднос на столик.
- Что-нибудь еще? - спросила она.
- Нет, спасибо, - в голосе доктора чувствовалось легкое нетерпеливое раздражение.
Девушка вышла.
Смолкин насыпал в кружку сахара, размешал, сделал глоток и облегченно вздохнул. Между тем, доктор Кровин даже не притронулся к своему чаю.
Над столиком между ними повисло молчание. Каждый думал о своем. Наверное, подумал Олег, доктор Кровин думал о том, могут ли в сознании человека умещаться две личности, не раздирающие психику на части, а, наоборот, дополняющие друг друга. Сам же Смолкин думал лишь о том, сколько времени займет его дальнейший рассказ.
- Когда ты увидел следующий сон? - доктор наконец-то прервал молчание и потянулся за своей чашкой.
- Дня через четыре, наверное. Первый день я ходил по квартире, как зомби. На второй день после сладкого сна без снов, я почувствовал себя лучше и решил посвятить весь день работе. Когда я увлеченно чем-то занимался, мысли Похоти переставали переплетаться с моими, но, стоило мне немного отдохнуть, как они снова вклинивались в мои обычные размышления. На самом деле, мне это не доставляло неудобств, даже воспоминания о том, что христиане - не более чем горделивые животные. Просто меня смущал сам факт присутствия мыслей из сна в реальной жизни, это рождало сомнение и в моей нормальности, и в том, что я живу в реальном мире. На четвертый день я уже подумал, что сны прекратились. И, будто по закону подлости, мне приснилось продолжение истории с несчастной монашкой.
***
Когда мне приходится инспектировать тот или иной город, я стараюсь выбрать своей резиденцией какой-нибудь далекий и грязный уголок. Ни к чему, чтобы демон - в людском понимании - жил во дворце или особняке. Пусть они продолжают думать, что я - порождение тьмы. Моя работа слишком грязная и неблагодарная, чтобы пытаться объяснить этим испуганным и несчастным людям, что я не враг.
Однако, год назад, когда я только прибыл сюда, мне приглянулся домик у самой границы города. Он стоял отдельно, окруженный зарослями бука и кипариса, аккуратный и относительно чистый для домика, в котором уже много лет никто не жил. Наверное, мне просто повезло, так что в этом городе я мог не скрываться по сырым подвалам и катакомбам. В моем распоряжении оказались два этажа, просторный подвал, где была мастерская, и даже несколько старых полузаваленных тоннелей, которые я обустроил под тюремные камеры. Выписав у Гордыни пару десятков слуг из числа людей (мне давно стало лень разбираться со всеми жертвами самостоятельно), я привел свой новый домик в подобающий вид, и принялся за работу.
Единственный минус моего убежища был в том, что оно располагалось уж слишком далеко от мест скопления грешников. Так что путь от часовенки через площадь, где меня сжигали, к южным воротам занял у меня, по меньшей мере, часа полтора. Оказавшись за пределами города, я жадно вдохнул освобожденный от людей воздух и, поправив монашку на плече, ускорил шаг.
Слуги встретили меня подобающе - вином и набитой табаком трубкой. Они отнесли монашку в подвал, а мне подали чистую одежду. Переодевшись и немного отдохнув, я спустился вниз по винтовой лестнице в мастерскую, где моя жертва уже приходила в сознание.
Предстояла долгая (для меня) и мучительная (для нее) работа. Нет, я вовсе не получаю удовольствия от пыток и криков. Это тот урок, который я обязан преподать жертве, прежде чем отправить ее на Суд. Как сказал однажды братец Гнев: "Пусть умирают медленно. Так они лучше запомнят, что значит - жить". В чем-то он был прав. Но, по большому счету, долгие пытки были прихотью Гордыни. Ему не нужно было марать руки - он был прощен Отцом и вернулся на небеса, получив шефство над нами и другими Отцовскими слугами. Особенно он требовал пыток от меня, зная, как я их не люблю, и регулярно на семейном совете ругал меня за "неисполнительность".
Так что, взяв в руки молоток и зубило, я принялся укорачивать по сантиметру жизнь похотливой монашки. Когда она перестала кричать, и душа ее отправилась на Суд, я поцеловал ее в лоб, попросил прощения и бережно переложил останки в печь. Огонь радостно принял в себя порцию безжизненного мяса и весело зашипел. А я, выбросив инструменты, отправился в ванную, на ходу раздавая указания слугам по поводу других жертв, которые ждали своего часа в многочисленных тюремных камерах.
***
Доктор Кровин чихнул.
- Будьте здоровы.
- Спасибо, - он достал из нагрудного кармана платок и смачно высморкался.
- Что скажете по поводу этого сна? - Олег водил вверх-вниз пальцем по экрану телефона.
- По поводу сна ничего нового не скажу. Меня больше волнует то, как он отразился на реальности.
- Хреново, - фыркнул Смолкин. - Я совершенно не мог работать. Раньше мне приходилось прочитывать книгу за книгой, но сейчас эта нагрузка казалась мне непосильной. Мало того, что мои собственные мысли путались, так еще и в чужих копаться - нет, увольте.
- Надеюсь, - сказал Кровин, - после нашей беседы и моих рекомендаций, ты сможешь вернуться к нормальной работе.
Олег ничего не ответил. После короткой паузы, он продолжил рассказ:
- Этот сон, как и предыдущие, был до ужаса реалистичным. Когда я проснулся, то пальцы еще чувствовали жар котельной. Наверное, это просто особенность нашего мозга. Делать нереальное реальным. Но самым страшным для меня, как выяснилось, оказался тот факт, что эти сны меня больше не удивляют, не пугают, не вызывают отвращения или беспокойства. Я смотрел их, как смотрят интересный сериал - серия за серией. Я даже начал отчасти разделять мысли главного героя, думая, что моей бывшей жене не помешает такая же экзекуция, какой удостоилась несчастная монашка. Странно, но эта мысль вызывала у меня улыбку. И, одновременно, я почувствовал, что начинаю бояться самого себя. Я никогда не испытывал страсти к садизму, порно и фильмам ужасов. Поэтому, когда я понял, что внутри меня самого что-то меняется, я решился на один эксперимент. Я вычитал, что снотворные средства подавляют сновидения, и решил попробовать.
- Это... плохо, - чуть обеспокоенно произнес Кровин. - Многие из них, наоборот, вызывают обилие сновидений, чаще всего - кошмарных.
- Тогда я об этом не задумывался. Я не хотел никому говорить о том, что мне сниться и том, что твориться со мной наяву. Поэтому ухватился за первое средство, которое нашел.
- Тебе не кажется, что такое поведение - более чем опасное?
- Сейчас кажется. Но после того как я накричал на секретаршу, пообещав выпустить ей кишки, я решил, что с этим "сериалом" пора завязывать.
- А что тебе сделала секретарша? - доктор спросил об этом так холодно, что Смолкин невольно поежился, и в голове, отчего-то, возник образ смирительной рубашки.
- Она забыла положить в кофе сахар.
- Понятно. Ну и как прошел твой эксперимент?
***
Вода в ванной, нагретая печью, в которой еще горели останки несчастной монашки, приятно обжигала мою бледную кожу и кожу моей подружки. Полчаса назад слуги достали ее из камеры, и, после двух дней кромешной темноты, она радовалась любому проявлению жизни. Даже, если при этом ей приходилось голышом стоять под потоками воды в компании моего тела. Выглядел я не очень хорошо по человеческим меркам - худой, с желтушной кожей и многочисленными шрамами на груди и руках. Но жертва была покорной, не кричала, не сопротивлялась - я мог делать с ней все, что захочу, но от этого мне становилось скучно. Поэтому я ничего с ней не делал.
Ей было пятнадцать, но в своем юном возрасте она могла дать фору любой профессиональной шлюхе. Даже я не мог подсчитать, скольким мужчинам она изменила, скольких довела до самоубийства, скольких отправила в тюрьму, сославшись на совращение себя самой. Десятки загубленных жизней и только пара-тройка довольных и благодарных партнеров. Увы, даже их наличие не могло стереть Метку, которая всюду преследовала ее. Из смертных никто ее не видел, никто, кроме моих слуг. Так что, если меня называли чудовищем, то эта девочка, дрожащая под струями воды, была лучшей из местных монстров.
А вот жертва из нее была скучная. Поэтому я нащупал нож, лежащий на кафельных плитах около ванной, и только моя рука сжала холодную рукоять, девочка всхлипнула.
Я вопросительно взглянул на нее.
- Сделай мне больно, - сказала она и повернулась ко мне спиной.
Я улыбнулся. Ребенок, изображающий из себя взрослую женщину со зрелыми желаниями, вызывал лишь жалость, смешанную с отвращением.
Я ударил снизу. Крик, хрип, конвульсии. Моя рука, вогнав нож по самую рукоятку, продолжала уверенно продвигаться вперед. Хруст разрываемых тканей, смешанный с легким скрипом трескающихся костей казались музыкой после ее отвратных интонаций. Сначала рука вошла в нее до запястья, потом по локоть и остановилось. Девочка еще дергалась, но жизни в ней оставалось на две-три секунды. Скучная казнь скучной жертвы.
Я резким движением освободил руку от ее мерзкого тела, и девочка, обмякнув, свернулась в окровавленной воде. Стряхнув налипшие на руку ошметки, и наскоро отмыв свое тело от ее крови, я вышел из ванной, бросив полотенце поджидавшему слуге.
- Скорми ее рыбам. И продезинфицируй все.
Он кивнул и кинулся исполнять. А я направился в комнату для гостей, куда только что привезли шестнадцать кусков грешного мяса.
***
- Комната для гостей? - перебил его доктор, и по голосу его было понятно, что Кровин сильно обеспокоен.
- Да, - кивнул Смолкин, тщетно пытаясь скрыть волнение в голосе, - была в его доме такая комната, куда слуги привозили свежих жертв, пойманных в городе. Сам он редко охотился. Но, если хватало времени, он расправлялся сразу с одной-двумя свежими жертвами, а остальных отправлял в камеры - на потом.
Если бы доктор Кровин мог видеть,
- Твои... Жертвы Похоти, - Кровин тщательно подбирал слова. - Ты видел их раньше? В жизни?
Олег отрицательно покачал головой. За все время, предшествующее этому разговору - то есть последний месяц - он неоднократно задавал себе этот вопрос. Но каждый раз ответом служило - нет. Ни для одной из жертв Похоти он не мог найти реального прототипа, как бы глубоко не погружался в воспоминания об увиденном. Это лишь сильнее убеждало его в ненормальности своих снов.
- Олег? Ты меня слышишь?
- Да, - только тут Смолкин вспомнил, что доктор не может видеть. - Нет, в жизни я их не встречал.
- Значит, ты просто их не запомнил, - Кровин вытер пот со лба. - На самом деле, всех, кого мы видим во сне - люди, увиденные в реальной жизни. Просто мы их не запомнили, но в нашем подсознании они все равно остаются.
- То есть, - уточнил Олег, - все люди, которые нам приснились, на самом деле - лишь воспоминания?
- Грубо говоря, да.
- Хотел бы я с ними встретиться и рассказать, в каких снах они мне снились.
Хоть это и звучала, как шутка, но ни доктор, ни сам Смолкин даже не улыбнулись. Интересно, подумал Олег, глядя в сторону окна, город уже смыло или еще нет? Как бы он сейчас хотел, чтобы непрекращающийся дождь смыл все эти дома, улицы, криво посаженные деревья вместе с людьми, собаками, кошками и птицами. Он бы вышел в опустевший, затопленный мир обыкновенным, нормальным человеком. Потому что, когда не с кем сравнивать, можно считать себя нормальным.
***
Я уже был на лестнице, когда сверху, из главного зала второго этажа, раздался звон разбитого стекла. Послышались крики слуг, звон стали. Судя по звуку, несколько тел упало, сраженные неведомым врагом. Но я не торопился. Наоборот, я наслаждался звуками битвы, криками и возгласами - слуги все равно забронировали себе места в Раю, так чего переживать. Прислонившись к стене, я слушал. А когда все затихло, торопливо взбежал наверх, чтобы, не дай Отец, не упустить таинственного врага.
Я увидел того, кого, в принципе, и ожидал увидеть - охотника на демонов. Глупо было предполагать, что жители не соблазнятся в третий раз наслать на меня профессионального истребителя нечисти. Беда была в том, что я - не нечисть, а три - вовсе не счастливое число. И девушка, стоящая передо мной, была, хоть и красивой, но все же несчастной жертвой людской наивности.
В легком черном костюме, не стесняющим ее грациозных движений, с двумя золотистыми косами, обвивающимися вокруг ее стройного тела, она смотрела на меня и в глазах охотницы бушевало зеленое пламя. У ее ног лежали изрубленные тела моих слуг, и длинный меч, который она сжимала в руке, пачкал мой ковер их кровью.
- Ну и где я теперь найду людей? - Я скинул халат и с наигранной грустью вздохнул. - Знаешь, как трудно в наше время найти тех, кто п р а в и л ь н о мыслит?
Она пропустила мои слова мимо ушей, да и вряд ли поняла их.
- Вот объясни мне, - я устало посмотрел за окно, - почему тех, кто исполняет волю Господа вашего, вы так упорно пытаетесь отправить на тот свет?
- Заткнись! - она взмахнула мечом. - Ты демон похоти, пожирающий этот город. Только я здесь - носитель Господа!
- Дура ты - и больше ничего, - я почесал живот. - Я - Похоть, изгнанный грех Отца моего. Моего Отца и вашего Бога.
Я любил говорить с пафосом - это раздражало окружающих, а еще я любил эту фразу. Наверное, потому что после нее все мои противники впадали в священный ступор.