Иммигранты. Они расселились по всей стране. Спускаясь по Гудзону, они вышли на побережье. Мы не любили их, считали оборванцами. Но стоило кому-нибудь из них сказать известную фразу: "Я люблю Америку. Всю жизнь мечтал прожить здесь", как мы дружески хлопали того человека по плечу, приглашая к себе на воскресный обед в ближайший уикенд.
Строя демократию и возводя небоскребы, шокировано открывая рот от прилива акцентов и наречий, мы давно позабыли, что когда-то и мы ступили на эту землю прямо с палубы Мэйфлауэра. Глядя на переселенцев: измотанные, бледные, исхудавшие физиономии, на выцветшие наряды, мы, задумчиво пожимая плечами, слушали их невнятную чужеродную речь. Нам казалось невероятным, что где-то пылает пламя в печах и плачут дети, умирают миллионы, и пули мелодичным свистом сотрясают окровавленный воздух. Все представлялось мифом, мистической сказкой непонятного и несовершенного мира. Наш разум мог видеть их боль и раны, порой страдания, но что где-то за десятки тысяч миль страшным эхом война топчет страны, наш разум уразуметь так и не смог. Они были чужаками. Беженцами. Иммигрантами. Такими же, как когда-то были и мы, только об этом давно позабывши.
- Прекрасная погода! Вы не находите? - оторвал меня от воспоминаний голос.
- Ветер - буднично ответил я. - Еще немного и нас оторвет от земли, подкинет вверх, и бросит на зубцы к Нептуну. Паршивая перспектива.
- Зря вы так - живо откликнулся собеседник, который, несмотря на усталый и изрядно потрепанный вид пылал энергией. - Я в Америке уже шестой год, и самое прекрасное, что есть в этой стране так это вода. Ну, и мороженное, конечно - весело добавил он.
Только сейчас я приметил, что мой собеседник не только шепелявит. В его бойком иногда чересчур быстротечном английском, то и дело слышится ощутимый акцент.
- Я заметил, как вы рисуете - пояснил европеец, указав на мой потрепанный блокнот, где я набрасывал карикатуры причалившего парохода для статей в газете мистера Гастингса. - Красиво выходит - похвалил он.
- Спасибо.
Пару минут мы стояли в тишине. Европеец закурил сигарету, я вернулся к наброскам. Наконец незнакомец не выдержал. Смущенно покраснев, он выпалил.
- У меня сегодня праздник!
- Правда? Какой же? - не отрываясь от затяжной линии, которую чертил, пробурчал я.
Хлопнув себя по карману рубашки европеец, сдерживая обуревавший восторг, дрожащим голосом просипел.
- Сегодня я стал американцем. Мне дали американское гражданство - тупо повторил весельчак, похоже, еще до конца не веривший в собственное счастье. - Пять долгих лет, пять лет, я ждал этот день. И вот сегодня, мне выдали заветные документы.
- Поздравляю - сухо поздравил я.
Теперь настала очередь незнакомца благодарить. На фоне его радостей, я, дрожа от холода, и пустой болтовни окончательно потеряв интерес к рисованию, захлопнул блокнот, и, бросив прощальный взгляд на белую тень громадного парохода выпускавшего из труб облака, собрался уходить.
- Уже уходите? - разочарованно протянул он, заметив, как я собираюсь.
- Да.
- Жаль. Сегодня потрясающая погода, такой чудесный день. Когда в свет выходит репортаж - это прекрасно, но это не сравнится с тем, какую радость, я испытываю получив эту долгожданную бумажку.
- Вы журналист? - переминаясь с ноги на ногу от холода, спросил я.
Он согласно кивнул припоминая.
- Был, когда жил в Чехии. Довоенное время.
Я с куда большим интересом посмотрел на него. Не каждый день случай сводит с коллегой, тем более зарубежным. Это стоило послушать.
- А чем занимаетесь в Америке? - начал выпытывать я. - Тоже журналистикой?
Американец-европеец отрицательно покачал головой. Впервые за время нашего разговора на его лице проскочила тоскливая тень. Он спрятал тень под вежливой улыбкой.
- Всяким разным. Коммерцией, мелкими продажами, торговлей - начал перечислять он. - В этой стране можно продать пустое место. И выменять на доллары тот же моток ниток. Перспективы, бизнес - грустно вздохнул он.
- А почему не вернетесь к основной профессии? - бестактно полюбопытствовал я.
Веселая улыбка слетела с его губ. На секунду он побледнел, я дернул его за живое, за те струны души, что он стремился позабыть. В его глазах промелькнул испуг, какой бывает у многих бескровных иммигрантов, столкнувшихся с трудностями в новой стране.
- Английский - уныло пробормотал новоиспеченный американец, выжитый под моим допросом как первоклассный сок.
- Бросьте - отрезал я. - Ваш английский не так уж плох. Немного тороплив, слова сливаются. Но это не страшно.
В ответ на это мой собеседник грустно покачал головой. Ветер развивал его жидкие рано поседевшие волосы.
- В Чехии я был довольно популярен, пусть и работал во второсортной газетке - осторожно начал говорить свежеиспеченный гражданин. - Меня читали. Здесь же я не могу простейшего письма написать без ошибок. А если и могу, то строки летят, и слезы наворачиваются. Мои предложения - детский лепет на бумаге.
Чувствуя легкую вину, за то, что расстроил его в такой прекрасный для европейского американца день, я попробовал было извиниться, на что он веско заметил.
- Война закончилась, я могу вернуться домой в Прагу, если захочу.
- Почему же не вернетесь? - забыв о холоде, легком дожде и пароходе осведомился я.
- Я слишком долго ждал - выдавил улыбку он. - Ждал конца войны. Ждал когда смогу писать по-английски. Ждал, когда меня начнут здесь читать. Дождался лишь гражданства. Неизвестно будут ли меня читать дома если вернусь. А если будут - снова придется бороться за место под солнцем - перечислял он знакомые нам все проблемы. - Нет - отмел он. - Я здесь имею кусок хлеба, булавками торговать в Штатах не зазорно. Не страшно, что мечта ушла, ткните пальцем, у кого она исполнилась. Я не поверю. К тому же мне нравится в Америке...
Я ободряюще похлопал его по плечу. Коллега перестал быть в моем лице подданным иного государства. Теперь я видел в нем американца. Забыв об акценте.
- Обладая достаточной волей и удачей, и здесь можно прожить - не умолкая, говорил американец. - Вон Стефану повезло куда меньше, чем мне. Дождь начинается - задумчиво глядя на небо, протянул он. Пойдемте, переждем у него в лавке. Я вас познакомлю; здесь недалеко.
Мы застали Стефана на обеденном перерыве. Вначале показался округлый как объемный надувной шар живот Стефана, и только потом, вытирая рот, из кладовой вылез его хозяин. Он бережно держал начищенную пару женских туфель, которую любовно при нас упаковал в коробку.
- Стефан трудится кладовщиком в обувной лавке - шепнул мне журналист. - А в былые годы еще в Европе служил в театре.
Стефан скромно улыбнулся. Несмотря на всю полноту своей натуры, он был обаятельным пожилым мужчиной, с чересчур огромным носом, и улыбкой в освещении казавшейся резковатой. Он зачесывал назад волосы, скрывая плеши. Его мелодичный голос был тих и сливался с симфонией дождя бьющего по мостовой.
- То было время - вспоминал Стефан, причмокивая губами, когда угощал нас и моего знакомого чаем. - Аж, дрожь берет. Театр. Сцена. Софитов слепящий свет. И публики вздохи грянув искушенной, звучат во тьме. А ты паришь, летишь - погрузился в мечты толстяк, - и нет полету предела.
Какими они были разными - эти два выходца из Европы. Оба мечтатели, правда, первый уже успел растоптать в грязи мечту, отбросить все сомнения, и начать заниматься тем, что не любимо, но то, что давало доход. Другой же трудился на низкооплачиваемой работе, меланхолично выполнял поручения весь день витая в облаках и нивах фантазий. Они держались друг друга, и первый уважал творческие позывы второго.
Артист наклонился. Черты лица сузились, он обмяк. Ему понадобилась секунда, чтобы из грузного мужчины превратится в тощего изможденного старика. Стефан хрипло начал читать.
Бездомные, нагие горемыки,
Где вы сейчас? Чем отразите вы
Удары этой лютой непогоды,
В лохмотьях, с непокрытой головой
И тощим брюхом? Как я мало думал
Об этом прежде!
- Он гений! Правда?! - восторженно воскликнул журналист, глядя на меня. - Актер, каких еще поискать.
- Что вы мой дорогой друг - смущенно заулыбался Стефан. - Что вы говорите. Какой из меня актер. Я Королю Лиру подобен - в почете был у знати, богат и самовлюблен. Славой не гнушался, кстати - таков уж был. А теперь как Лир достопочтенный я бос и наг, ючусь в хибаре. Еще чуть-чуть бездомен стану и с персонажем своим сольюсь.
В интимном полумраке подсобки под вой непогоды и шум ветра выступление Стефана оказывало мистическое почти волшебное влияние. В блестящих глазах чешского журналиста, я заметил века, прошлые столетия, а в них королевский стол, за столом сидел король, нахлобучив корону, и ел курицу, брюзжа слюной.
- Стефан был богатым, когда жил в Европе - рассказывал мне журналист, пока толстяк-артист вышел из подсобки к покупателям. - Фашисты отобрали большую часть его состояния, остатки он потратил, чтобы добраться до Португалии. Последние деньги ушли на билет. Здесь ему не давали вид на жительство, и он был всем должен денег. Больше всего мошеннику адвокату, который взялся за его дело, и мастерски обирал его. С тех пор он играет сценки только здесь - жестом показал мой собеседник на обставленную обувными коробками тесную подсобку. - Наслаждайтесь, ни за какие деньги вы нигде больше не услышите подобного таланта - иронично заметил американец.
Мы услышали тяжелую потупь и кряхтенье - Стефан возвращался. Журналист предупредительно кивнул мне. Мы оба уставились на дверь, в которой должен был появиться толстяк.
- Писателей не печатают в этой стране; актерам ролей не дают - грустил Стефан. - Американцам вообще театр не близок; им по душе кино и шоу. Горе мне - трагично подняв руки, заныл он.
- Почему бы вас не поехать домой - осторожно, дабы не задеть его ранимые чувства встал я на защиту родины.
Стефан пожал широкими плечами. Одинокая слезинка скользнула из его широкого глаза. Он всхлипнул.
- Мой театр умер. - Сгорел дотла. До последней дощечки, не забитого плотником гвоздя. Гори они в муках эти нацисты вечно! - сокрушался, подрагивая в беззвучном плаче и скорби старик. - Моя труппа, кто погиб на фронте, кто запил, кто в лагере скончался. Остался только я.
- Ну-ну Стефан успокойся - растерянно гладил друга по плечу журналист. - Не расстраивайся ты так. Пожалуйста.
- Чего расстраиваться - просипел Стефан. - Ничегошеньки не осталось. Из ничего не выйдет ничего. Вот мой удел раскладывать обувь за модницами в коробки. Расплата за фантазии.
Я не согласился. Как частенько бывало со мной, стоило увлечься в разговоре, ляпнул и пожалел.
- Но ведь можно вернуться домой. Организовать новую труппу, набрать работников сцены, создать театр - искал я выход.
Журналист недовольно уставился на меня. Сам того не осознавая я ранил за живое чувства его друга, оскорбил творческую душу. Стефан вновь расстроился и потерял контроль.
- Мой театр умер - повторил он. - Умер. Сколько женщин не меняй, всегда будешь думать о той, которую любил годами, коей дышал.