Расскажи мне о солнечном

ветре.

"Я хотел бы оставить в этой книге всю душу..."

Федерико-Гарсия Лорка, "Это пролог".

"Не бывает непрерывного повествования, есть

лишь освещенные мгновения, а остальное -

- мрак".

Дженет Уинтерсон, "Хозяйство света".

-О, Мотылек! Привет, дружище, ну как ты? Соскучился? А ты совсем не изменился. Погрустнел, только может, чуток. Сколько мы не виделись? Лет десять, поди? Ладно, бывай. Залетай, если что.

-Здравствуйте.

-Привет. А ты кто?

-Я Олег.

-Ну, допустим, похож. А что ты здесь делаешь, Олег?

-Меня мама сюда отправила, чтобы я остался у дяди Жени пока ее не будет. А вы дядь Женин друг?

-Я? Пока не знаю.

-Вы здесь живете?

-На данный момент нет. Но жил когда-то.

- А дядя Женя...

-А это он нынешний владелец?

- Да.

-И где же он?

-Кажется, его нет.

-Кажется?

- Ну... да.

-Ну да. Очень интересно. Так, значит, тебя мама сюда отправила?

-Да.

- К дяде Жене, который здесь живет?

-Да.

-И, стало быть, ты его знаешь?

-Д-да.

-И какой же он?

- Как это?

-Как человек и... вообще...

-В смысле, по внешности?

-В смысле, и это тоже.

-Он... такой невысокий, у него черные волосы и коричневые глаза...

-Карие.

-Что?

-Коричневые глаза называются карими.

-Да, карие. Он...

-... ?

-Веселый... хороший...

-Так. Красочный портрет, ничего не скажешь. И где же он?

-Его нет.

-Это я уже заметил.

-Я не знаю. Когда я пришел, его уже не было.

-Да что ты? А ты сам-то как попал сюда?

-На автобусе.

-Я имею в виду, внутрь.

-Дверь была не заперта.

-Ага...

-Странно, да?

-Знаешь, для этого дома как раз совсем и не странно, можешь мне поверить. Это все твои вещи?

-Да.

-Давай-ка отнесем их наверх.

-А, может, не надо?

-Почему это?

-Так никого же нет.

-И что? Скоро кто-нибудь придет.

-Кто?

-Скорее всего, дядя Женя, а если он живет не один, то кто-нибудь еще. В любом случае, учитывая, что он друг твоей мамы... он ведь ее друг?

-Д-да.

-Как-то ты неуверенно отвечаешь. Так друг или нет?

-Д-друг.

-Славно. Так неужели он будет против, что ты разместился здесь со своими вещами, если ты и так собирался жить у него?

- Да, но...

-Что еще?

- А вы?

-Что я?

-Вы тоже будете здесь жить?

-Пока не могу тебе ответить с полной уверенностью, но очень даже может быть.

-Но дядю Женю вы не знаете?

-Нет. Дядю Женю я не знаю, но надеюсь скоро с ним познакомиться. Ладно, пошли, Олег.

-А как вы догадались, что это - моя комната?

-Очень просто. Когда-то давно здесь жил мальчик очень похожий на тебя. А в этом доме мало что меняется. Во всяком случае, лучше соблюдать неписаные законы. До поры до времени...

-А чем похожий?

- Не знаю... всем. Вы, мальчишки, все одинаковые.

-Почему?

-А шут вас знает... Заходи, давай.

-А как его звали?

- Гермесом. Но мы называли его Герой.

-Дурацкое имя.

-И он так думал, но тут уж ничего поделать было нельзя, имена, как тебе должно быть известно, не выбирают.

-Да уж... Ух, ты, сколько книг!

-Да, читать Герка любил. Давай, располагайся, а я пошел вниз.

-Спасибо.

-Пожалуйста.

-Здравствуй, Ира. Здравствуй. Акация? Очень здорово. И бабочки все еще живы? Вот это да! Только окно запылилось... Я зайду еще. Чуть позже.

-Что-то не идет твой дядя Женя. Может, его и не будет сегодня?

-Мама с ним договаривалась.

-А ты ничего не путаешь? Ладно, вопрос снимается с повестки дня в виду своей глупости. Пойдем, поедим.

-А можно?

-А почему нельзя? Кто, скажи мне на милость, может запретить двум уставшим, изголодавшимся путникам, один из которых, кроме всего прочего, еще и сын друга хозяина дома, залезть в холодильник и немного подкрепиться?

-Наверное, никто.

-Вот именно. За мной. Смотри-ка, а к твоему приезду, видимо, готовились - холодильник битком.

-А с кем вы разговаривали?

- Когда?

-На улице.

-Да... сам с собой.

- Нет, вы говорили с кем-то, кого называли мотыльком.

-А если ты знаешь, тогда зачем спрашиваешь?

-Я...

-Ну, смелее.

-Просто спросил.

-Ах, просто? Интересно, да? Чего это взрослый дядька с мотыльками разговаривает, которых не видно. Тебя не смущает, что на ужин бутерброды? Готовить сейчас мне лень.

-Мне мама с собой котлеты дала.

-Какая предусмотрительная у тебя мама. Ммм... и готовит она неплохо.

- Да, она у меня вообще молодец.

-Охотно верю. А где она сейчас?

-На лечении.

-Она больна?

-Да, но я не знаю чем. Она мне ничего не рассказывает про свою болезнь.

- Иногда так нужно.

-А как вас зовут?

- Меня? Геной. Как крокодила. Очень приятно познакомиться, Олег.

- Мне тоже.

-Будем надеяться, что это правда.

-Мне на самом деле приятно.

- Да это я про себя. И чем же ты занимаешься, Олег?

- Я учусь в школе.

-В каком классе?

-В четвертом.

-"Б"?

-Да, а откуда вы знаете?

-Работа такая.

-А какая у вас работа?

- А это большой секрет. Но вообще-то я писатель.

-А что вы пишете? Романы?

-Ну, это ты немного круто взял. Пописываю чуток, в общем, но не так чтобы уж очень серьезно... А кем работает дядя Женя?

-Я не знаю. Я нечасто его вижу. Последний раз, когда мне было пять лет. Он приезжал к маме на день рождения. А там был еще этот... дядя Леня...

-Сколько у тебя дядей. Продолжай.

-Дядя Леня мне не понравился.

-А что так?

- Он сказал мне идти спать. Сказал, что уже поздно, взял за руку и отвел в спальню.

-А было поздно?

-Наверное.

-Угу.

-Просто он больно сделал. И я тогда... заплакал.

-Это не большой грех.

-Потом ко мне зашел дядя Женя и сказал, что это ничего. И что мы его обязательно накажем. Что у него есть милицейская дубинка, он сказал. И я сразу поверил.

-Почему? Дядя Женя располагает к себе?

-Да, он классный. Он мне сразу понравился, как только я его увидел. Он был в оранжевой рубашке и со спортивной сумкой. И усы носил. И он привез нам кофе. "Якобс", знаете?

-Да. Хороший кофе.

-Ага. Мы с тех пор только его пьем.

- И как, получилось у вас наказать дядю Леню?

-Угу. Мы его подкараулили в коридоре. Дядя Женя повалил его на пол и давай дубинкой... они оба смеялись потом, но дядя Леня меня больше не трогал.

-Круто. Ты, кстати, знаешь, что уже половина одиннадцатого?

- А дяди Жени нет.

-Вот именно. Что будем делать?

-Не знаю.

-Зато я знаю. Ложиться спать мы будем.

-А... а в принципе, все равно мы уже и вещи занесли и поели.

-Молодец, на лету схватываешь. Давай-ка иди умываться, чистить зубы, что там еще полагается? А автобус, на котором ты приехал, он, чаем, не синенький такой?

- Он синий. А что?

-Ничего. Иди, а я здесь приберу пока.

-Давайте я вам помогу.

-Нет, не стоит. Хотя я рад, что воспитание у нынешнего поколения молодых людей пока еще не оставляет желать лучшего. "Пока" - хорошее слово, да? Многообещающее.

-А вы, в какой комнате спать будете?

-Вон в той, крайней слева.

-Вы там раньше жили?

-Да, было дело.

-А кто еще здесь жил кроме вас?

- Хорошие люди, ты знаешь. Очень хорошие люди. Я тебя с ними как-нибудь познакомлю.

- А где они?

-Здесь. В доме. Тебя это удивляет?

-Но здесь же кроме нас никого нет.

-Это тебе только так кажется, поверь.

-Но...

-Все, молодой человек, хватит вопросов. Совсем не хотелось бы навевать тебе неприятные воспоминания о дяде Лене, но я здорово устал и хочу баиньки. Да и тебе уже пора на боковую. Спокойной ночи.

-Спокойной ночи.

-Ну и чего ты там стоишь? Не прячься, я же вижу, что ты за дверью.

-Извините, я не хотел вас будить.

-А я и не спал еще. Что стряслось?

-Мне плохой сон приснился.

-Так бывает. Даже у меня. Когда-то я очень боялся спать один. Хочешь, расскажу?

-Хочу.

-Тогда иди, садись сюда и укройся вон тем пледом. Где тапочки?

- В комнате остались.

-Молодец. Может, свет включить?

-Нет, не надо.

-Так вот, боялся я, боялся... Стыдно признаться, но до десяти лет я спал с мамой в одной комнате.

-Я тоже.

- В таком случае, ты понимаешь, что это такое, когда в один прекрасный день тебе вдруг заявляют, что ты уже достаточно взрослый, чтобы спать одному. А ты-то как раз к этому ни капельки не готов психологически.

-И что вы сделали?

-Я придумал универсальное средство защиты от темноты, ведь это ее мы боимся больше всего, так?

-Так.

-Я купил себе фонарик.

- И все?

-И все.

-И что вы с ним делали?

-Просто зажигал его под одеялом, когда становилось совсем невмоготу. И засыпал. На третий день он перестал работать - закончилась батарейка. Но я уже привык. И не боюсь. А как ты спасаешься от темноты?

-Я строю шар. Представляю, что он вокруг меня, такой яркий, белый, светящийся, и что через него не может пройти ничто плохое.

-И помогает?

-Да, очень.

-Интересная методика. Стоило бы попробовать, хотя сейчас это мне и не нужно... А сегодня, почему шар не помог?

- А он против снов не действует.

-Почему?

-Потому что он защищает от того, что снаружи, а сны, они внутри.

-А ты часто видишь сны?

-Почти каждую ночь.

- А плохие?

-Плохие редко. Часто бывают страшные, но если они заканчиваются хорошо, то ничего.

- А плохие заканчиваются плохо?

-А они вообще никак не заканчиваются.

-А ведь и, правда, это самый плохой сон.

-А вы сны видите?

- Последние лет десять нет. Есть кое-какие предположения по этому поводу, но... А раньше видел. Впрочем, раньше многое было по-другому.

-Да, мама тоже так говорит.

-Вот видишь. А кто у тебя мама?

-Официантка.

-А папа?

-Папы нет.

-Ладно, проехали. Как тебе там?

- Очень хорошо. Можно я у вас в комнате посплю?

-Валяй. А где ты этим собираешься заниматься?

-Здесь, в кресле.

-Так неудобно же.

-Ничего, я где угодно спать могу.

-Нет, так не пойдет. Давай-ка я за твоей постелью схожу.

-Не надо, я сам.

-Валяй. А я пока здесь...

-А вы что, на полу спать будете?

-Ага.

-Давайте я.

-Ну, уж нет. Чтобы ты простудился, а потом мне мама твоя с дядей Женей уши бы оторвали? Ничуть не бывало.

-Но это же я к вам пришел.

-Да, как-то не по правилам получается. Знаешь что, а пошли в твою комнату - чтобы я там мог лечь на пол.

-Вам удобно?

-Еще как.

-Вы меня извините.

-За что это?

- Да вот за это за все...

-Да перестань ты. Подумаешь... Мы когда-то с Герой тоже так спали. Некоторое время. Как-нибудь расскажу тебе. В другой раз.

-Обещаете?

-Зуб даю.

- Тогда спокойной ночи.

-И тебе. Спокойной.

И тебе, Герка.

---

Расскажу-ка я тебе историю. Про Мальчика, Вампира и Ведьму. Про Белый лес и Золотой ветер, и Невидимый Свет, и Мертвые Реки. Итак...

На одном краю города жил да был Мальчик, а на другом - Ведьма, тоже жила да была, в пряничном домике, до которого доплыть можно было только на карамельной лодке (очень липкой), по молочной реке, между кисельными берегами. На чердаке у нее жил Вампир, а в подвале томился Невидимый Свет и освободить его мог лишь Золотой ветер. А еще там был говорящий Кот, рыжий-прерыжий, с голубыми глазами, носил очки и часто ходил в библиотеку, где садился на пол и долго разговаривал с большой книгой в железном переплете, у которой тоже было имя.

Карамельная лодка постоянно таяла и должна была в один прекрасный день прохудиться и затонуть, поэтому Ведьма пользовалась ею нечасто. Мальчишку часто били. Он был сильный. Духом. Ему доставалось частенько, со временем он должен был духом пасть, но пока держался. Встреча Мальчика, Лодки и Ведьмы была неизбежна.

Ведьму в городе знали все. Она собирала бутылки по помойкам, воняла и носила бусы из белого жемчуга, сторожила кладбище и там же жила. Когда лодка принесла ей Мальчика, она сделала его своим учеником.

Он подружился с Вампиром, научившим его курить, с Котом, который отвел его в библиотеку и там с книгой, полюбившей его больше всех на свете. В колодце рядом с домиком, в воде на неглубоком дне отражалось небо - там жил кит-убийца, еще один мальчишка, бывший ученик - Черныш, цыганенок с белыми зубами, немой воришка, часто кравший с неба Луну. Они сидели на печной трубе ночи напролет, вглядываясь в звезды, играли в карты с Вампиром, дышали болотным запахом, что тянулся откуда-то из-за речного поворота.

Черныш и Ведьма часто уходили, тогда мальчишка скучал, возвращаясь, домой к маме, папе, телевизору, футболу и домашним заданиям, умирая от скуки, вычеркивая дни в календаре, смотрел из окна и тихонько пел, пока Кот в очках гонялся за мелькавшими в лунном свете лепестками, прилетевшими из Белого леса.

Однажды Черныш умер. Он улыбался, а из ран на его теле текли черные слезы. Он умер с открытыми глазами, и в тот же день Мальчика снова били на пустыре за школой, Ведьма каталась по полу и выла, Кот с книгой молчали, Вампир жевал жвачку и дул большие пузыри... Вода подступила со всех сторон, и пустырь стремительно превратился в озеро. Много рук, серебристо - прозрачных, нежно тянули на дно его обидчиков. Мальчик похлопал по воде - "Отпусти".

Вампир улетел к звездам на воздушном шаре, оставив после себя коллекцию фантиков, которыми оклеил весь чердак. Он махал рукой до последнего. Кот так и остался в книге, точкой над "и", где-то между трехсотой и миллионной страницами, пряничный домик заплесневел, река обмелела, лодка, так и не успев растаять, повисла на веревке на одном из берегов, Мальчик приходил на пустырь, где опускал уставшие ноги по колено в белый туман, раскинув руки, лежал на траве.

Ночью грянул гром. Мальчик наблюдал из окна, как по гребню холма скользят тени - Ведьма тащила кого-то к себе. Гремели цепи.

Весь день Мальчик пускал по городу разноцветные мыльные пузыри, слушая, как смеются дети, а вечером, положив в портфель книгу, хлеб и нож отправился к Ведьме.

Злая она была, когда впустила его в дом. Он усыпил ее стоявшим в ванной зельем, вырвал глаза, бросил их в разные углы, вытащил из кармана ключ и открыл самую последнюю дверь. Там он накормил пленника хлебом, разрезал его цепи и, дав в руки сумку, отправил в город. Друга он освободил немного раньше. Они попрощались на дне озера, на вершине пустыря, в колодце, где от стены к стене прыгает радуга, похожая на кролика, и кит-убийца уплыл далеко-далеко, навсегда-навсегда, крепко сжимая нож сердцем.

Мальчик ждал Ведьму долго - пока она кричала, пока металась, ища глаза, пока... он всматривался в небо из подвала, по которому, когда темно, видно как мимо созвездий летит Вампир на воздушном шаре.

Ученик Ведьмы, он был. Он освободил Невидимый свет, и тот засиял всему миру. Ведьма больше не колдует, она постарела и стала совсем седой. Недавно на кладбище пришлось нанимать нового сторожа. Книгу подарили другому мальчишке, из рук в золотых цепях - в руки, которые чаще всех били Мальчика, теперь настал их черед закрывать от кулаков лицо, вечная правда ботаников, которые становятся учениками ведьм, чаще всего во сне.

А Белый лес стоит до сих пор. С добрых деревьев там капает влага, похожая на молоко, и, кто знает, быть может, где-то эти капельки сливаются в новую реку. Там пахнет облаками, там, не закрываясь, перестают болеть любые раны, там начинаются многие легенды, и забываются многие сны, где-то над вершинами деревьев там живет светлая пустота, самая ласковая сказка на свете.

---

Метсавайм пасет зайцев в лесу. Играет им колыбельную на волшебной дудочке. Зайцы в трансе покачиваются в такт ее движениям. А он хохочет, проказник-метсавайм, такой же, как я, мальчишка.

Прячусь за стволом, хоть и знаю, что он меня видит. Ствол пахнет молоком, его кора нежная, как кожа, влажная, ноздреватая и податливая как свежевыпеченный хлеб.

Он оборачивается. Музыка смолкает, зайцы разбегаются кто куда, дудочка тает в воздухе, таком прозрачном, что в нем может раствориться все. И я могу. И каждый попавший сюда будет заглатывать с каждым вдохом пять сотых процента меня.

Он идет ко мне, но проходит мимо, не задерживаясь, углубляясь все дальше в лес, где на поляне, круглой как блюдечко, стоит старый проржавевший синий автобус. Все двери его открыты, стекол в окнах почти нет, его крылья сломаны, и перья валяются повсюду. А сколько их унесено ветром, сколько впитала земля, сколько вернулось обратно во времени и было съедено им, превратившись в Ничто?

Метсавайм снимает слой дерна, и под ним я вижу: как в артериях, в тонких канальцах, течет вода. Горькая вода забвения. Так начинается Лета. Листва деревьев покрыта влагой - прозрачно-белой. Там текут свои ручьи, сливающиеся в реку мертвых, приторно-сладкую. А между ними можно жить, почти не боясь боли.

Сколько ты живешь здесь, метсавайм?

"Вечность", - отвечает эхо. Это звуки дудочки вернулись, отразившись от лесных окраин.

Так мало?

Однажды в лесу метсавайм нашел раненую птицу с человеческим лицом. Крылья ее были стальными, каждую секунду они росли и разрушали лес. Метсавайм вылечил птицу, хоть и знал, что этим убьет себя. И лес убьет. Но его покорила красота прекрасной птицы. А еще он понимал, что так и должно быть. Что пришло время Белому лесу исчезнуть, потому что настало время наносить раны, а не исцелять их.

Метсавайм, я так никогда и не узнаю, кто ты, кем ты был, имя твое не останется на пыльных полках моей памяти. Автобус. Твой маршрут. Твоя остановка. Степень твоей значимости и важность твоей роли - все смешалось и осталось в Белом лесу.

Купола поднимутся на том месте. Купола нового города.

---

Кукла медленно шла по коридору.

"Стук-стук", вышагивали ее деревянные башмачки, вверх-вниз, болтались в глазницах никогда не спящие глаза, зы-ы-рк- зы-ы-рк - царапало паркет волочащееся по нему лезвие, второй конец которого кукла держала в руке.

"Кап-кап", шумел дождик за окном.

"Тик-так", вторили ему часы на стене.

"Стук-стук" - и кукла вошла в тускло освещенную светом уличного фонаря спальню.

"Фи-и-ть", сказало лезвие, когда обеими руками кукла подняла его над головой. "Хрясь", застонала кровать, когда лезвие пробило ее насквозь.

Что-то было не так. Не могла кровать говорить "хрясь", если там кто-то был. А, уж если говорила, значит, в ней и не было никого. Значит, кровать была пуста. А это в свою очередь означало, что тот, кто должен был в ней находиться (а из-за него-то кукла и оказалась здесь), теперь где-то совсем в другом месте. Скорее всего, прямо у нее за спиной, и чтобы убедиться в этом, кукла обернулась.

Нож прошел сквозь ее лицо мягко, как сквозь масло. Выражение фарфоровой маски не изменилось, по ней лишь побежали трещинки, из которых потекла густая темная жидкость, и мгновение спустя то, что когда-то было куклой, свалилось у его ног мелкими черепками.

Он наклонился и поднял нож. Положил его на стол. Хорошее оружие, но сегодня ему нужно будет кое-что другое - маленькое карманное зеркальце, лежащее на подоконнике рядом с фонарем. Подойдя ближе, он протянул было к нему руку, но, остановившись, прислушался.

Пение наполняло все вокруг. Из-за стекла оно звучало глуше, но все равно неимоверно приятно. Ему казалось, что по коже - за ушами, по шее, по спине вдоль позвоночника проводят мягкими кисточками, а по голове, сквозь волосы, пропускают тонкие электрические разряды. Захотелось закрыть глаза, поднять плечи, и тереться о них затылком как какому-нибудь коту. Пение как будто и ушей не касалось, оно массировало веки, запахом жасмина втекало в ноздри, потом струилось куда-то в низ живота и...

Он взял фонарь, и, отойдя с ним к стене, включил, направив луч света на окно. Постоял немного, наблюдая за тем, как тают стекла. Спать больше не хотелось. Пение теперь заглушал другой звук.

Пум-пум, пум-пум, пум-пум, стучало сердце у босого мальчишки в пижаме, взлетающего на качелях под струями дождя. Хорошо так стучало, спокойно. Радостно.

Мальчишка в пижаме. Качели. Облака из сахарной ваты. Песенка, как сладкое мороженое. И, конечно, представление.

Из-за дерева показывается рука, обхватывая ствол. Затем смешная рожица. Прогибается туловище. И вдруг - сальто назад, и стойка на руках вниз головой. Ноги в шпагат, потом колесом. Мальчишка смеется и хлопает в ладоши, не замечая, как дергаются эти ноги, привязанные невидимыми веревочками.

Их теперь много вокруг - появляющихся из-за антенн на крышах, выпрыгивающих из-под скамей, вращающихся на проводах, переламывающихся и кривляющихся в дикой Пляске Смерти...

Паяцев. Куколок. Марионеток.

Мы все Марионетки, подумал он, привязанные золотыми нитками ко Времени. И Тот, Кто Поет Колыбельную прекрасно это знает.

Подойдя к выжженному фонарем проему, он выглянул наружу. Сегодня новолуние, а значит, крыльев не будет. И помощи ему тоже неоткуда ждать... Хотя когда это он надеялся на помощь?

Сжав в руке зеркало, он прыгнул. Падая, он повернулся лицом к небу - серо-лиловому, в отсветах дальних молний, и, раскинув руки, повис на струях воды. Попробовал упереться в них ногами. Они держали крепко, и тогда, покачиваясь и балансируя, он направился по ним к окнам дома напротив. Оказавшись там, он разбил зеркало и вставил один из осколков в подтаявшее стекло. Повернулся было, чтобы следовать дальше, но тут его скрутило в первый раз. Упавшая на колени марионетка протянула мальчишке руки, доверчиво вложившему ладонь в деревянные пальцы. Соскользнув с качелей, мальчик подал ей и вторую руку, чтобы помочь подняться - и тогда его снова вырвало. Скрючившись, он висел на водяной проволоке и желал только одного - чтобы этот дуралей наконец отпустил руку куклы и дал возможность себя спасти. Свершилось! - и, стремясь наверстать упущенное, он почти полетел над землей, бросаясь от окна к окну и оставляя осколки зеркала - воздушный Гензель с алмазными крошками.

Надо торопиться - мальчик идет между рядами танцующих куколок к серой стене старого дома на углу, заросшей черными, покрытыми шерстью шарами, между которыми свисают ядовито-зеленые плети. Ему становится страшно, но пение там ярче всего,- чем ближе к стене, тем громче оно становится. Куколки мягко подталкивают его вперед, улыбаясь растянутыми проволокой ртами, и зачарованный мальчик ("Он ведь этого хотел",- кивают они) идет дальше, пока вмиг поднявшиеся плети бьются в нетерпении, словно вздымаемые ветром.

Вставив один из двух оставшихся осколков, он протягивает руку, чтобы ухватится за дождь, но тот вдруг перестает держать его, и, теряя равновесие, он падает на землю. И боль от удара ничто по сравнению с той, что он испытывает позже, уже корчась на асфальте.

Плети, наконец, дотянулись. Мальчик, повисший в воздухе, широко раскрытыми глазами следит за тем, как наросты на стене, становясь все более пушистыми, начинают отделяться от нее, как между ними растут изогнутые лезвия, как выступая вперед, перед ним появляется лицо - глиняная маска, из неподвижно открытого рта которой, льются звуки колыбельной, так крепко усыпившей весь город. Время пришло! - и сердце мальчика начинает стучать все быстрее и громче. Пум-пум, ПУм-ПУм, ПУМ-ПУМ. Это заставляет его подняться с земли, и в такт ударам он переставляет ноги, чтобы дойти до Угла. Где старый Дом. И Стена. Где марионетки бьются в сладком экстазе, окружив мохнатую матку, бережно кладущую на жертвенник мальчика в промокшей насквозь пижаме, которую она разрывает, обнажая хрупкую оболочку, скрывающую мятущееся сердечко, приводящее их всех в такой восторг.

Словно не смея поверить своему счастью, Тот, Кто Поет Колыбельную восторженно водит лезвиями по коже, каждый раз погружая их все глубже, оставляя багровые полосы, пока ползущие к жертвеннику куклы бьются во все усиливающихся судорогах. Мальчик выгибается дугой и открывает рот. Кричит, но его не слышит никто, кроме него, бегущего между рядами разрывающихся на куски кукол.

Он видит, как десятки лезвий враз поднимаются над распростертым над ними телом, как в предвкушении наслаждения плети вытягиваются во все стороны, и маска как будто сильнее открывает рот, когда он направляет на нее свет карманного фонаря, отраженный сотнями крошечных зеркальных осколков. Лезвия опускаются. Снова и снова они вонзаются в покрытое мехом тело, которое скорее готово уничтожить себя, чтобы только не чувствовать, боль причиняемую ему светом. А песня все льется, и он с удовольствием затыкает осколком смердящую жасмином пасть, чтобы, наконец, наступила тишина. И темнота, в которой он растворится без остатка и будет спать, спать, спать...

---

Дзын-нь-дзын-нь, перезвон колокольчиков.

Дай мне руку, мой милый. Давай пройдемся. Вдоль по улице, по скрипучему снегу, туда, где дверь, где звучат колокольчики. Не слушай ветер, не оглядывайся, не заглядывай под капюшон. Иди, иди же, мой маленький. Там горят свечи, там стол со всеми сладостями, какие только существуют на свете.

Посмотри, какая яркая Луна. Не бойся, всего лишь капелька крови проскользнула по ее лицу, упала к твоим ногам. Зачем ты наклонился? Зачем поднял этот алый камешек?

Входи же скорей. Садись. Ешь, ешь, не бойся. Не смотри в окно, оно закрыто. Здесь тепло, здесь такая мягкая постель... Засыпай, мой дружок. Спи. Не просыпайся, пока я раздеваю тебя, пока острыми когтями разрываю твою грудь, пока вырываю твое сердце... Сюда, в колбу, как и все остальные. Мои колокольчики, мой хор, мой оркестр. Садись рядом. Это ничего, что у тебя больше нет сердца. Это не имеет ровно никакого значения.

Уже уходишь? Хорошо, иди. Но уходи, не оглядываясь на прощание.

Как сладко бьется новое сердце... Кто здесь? Кто? Я чувствую тебя, кто бы ты ни был. Выходи! Выходи, слышишь? А-а, я знаю, ты пришел, чтобы забрать их у меня. Но у тебя ничего не выйдет! Нет! Они мои! Мои!

Ты наверху, я знаю. Слышу, как скрипят доски под твоими ногами. Ты здесь - прячешься в огне, или там, в тени, или...

Где оно? Где новое сердце? Оно билось здесь, только что, сейчас... Бежать, бежать. Кто ты? Кто с тобой? Волки? Они окружили мой дом. Я знаю тебя - твои белые волосы, твоя кожа, твои глаза... Отзови их, убери их... Я отдам тебе все, все, я так много могу тебе дать - только уходи!

Ты не найдешь меня здесь. Тебе сюда не пробраться, слышишь?

Почему вы умолкли? Почему не бьетесь больше? Стучите! Стучите громче!

Но не так, не так! Нельзя нарушать гармонию, нельзя ломать ритм, нет! Это слишком, слишком быстро... умолкните! Замолчите!!!

Вот так. Тишина... Ты здесь?

Уходя, он поднимает к Луне лицо. Поднимает руки, с них стекает и падает вверх кровь - капля за каплей. Луна очищает его тело. Он свистит волкам, они разбегаются - фарфоровые статуэтки, картинки из книг, плюшевые игрушки. Он идет вдоль улиц, по снегу, надевая пижаму, ложится на кровать, стоящую на перекрестке, укрывается одеялом, хранящим его тепло, долго смотрит на звезды, как привык с детства. Когда звезды дарили надежду.

Он засыпает.

---

- Коллекционера убили вчера вечером.

-Кто?

-Невидимка, конечно.

-Давно пора.

-Слушай, что же мы делаем такое?

-А причем здесь мы? Коллекционер доигрался. Как и Мотылек.

-Ну а если...

-Что если?

- Если и нас так... вот...

- Это неизбежно. Рано или поздно мы тоже уйдем.

-Да я знаю! Знаю...

-Тогда в чем дело? Или тебе жаль Коллекционера?

- Нет, что ты. Я вот только думаю: а я? Я лучше, чем он? Я заслуживаю того, чтобы не так... уйти?

-Конечно.

-Да?

-Да. Заслуживаешь.

-Я уйду не так?

-Герка, надо будет - я тебя сам прибью. Нежно, аккуратно.

-Ты добрый. И дурак.

-Я злой и очень умный. Ложись спать.

-Спокойной ночи.

"Ты мечтаешь о том, чтобы остаться".

-Не... я смирился. Только чуточку дрожь берет. Не хочу боли. Не хочу в озеро, пока там - Темнота.

-Не бойся. Я обещаю - боли не будет. И Темноты тоже. Скоро Свет. Очень скоро.

---

Вначале я почувствовала дождь.

Вырвав меня из темноты, он окружил со всех сторон и заставил жить. Его было так много - холодные струи на коже, звучащие музыкой капли вокруг, и самое главное, запах - земли, листвы, облаков, неба и звезд на нем, которые, кажется, тоже были мокрыми.

Еще там был ты. Стоял и смотрел, как я становлюсь все более настоящей и начинаю замерзать. А я в это время не могла оторвать взгляд от своих рук, которые... просто были. Я слышала, видела, дышала, а в грудь мне сухим потоком текли секунды, и я все считала их, пугаясь того, что их так мало, но это какой-то частью себя, а всем остальным я уже жила. И любила. Человека.

Ты подошел незаметно, - дождь скрадывал все - расстояния, звуки. Ты оказался рядом в какое-то мгновение и очень вовремя, - мне так нужно было понять, что я снова...

А кто я? Не имя (у меня никогда его не было), не голос (даже если я буду кричать, никто из них меня не услышит), не сказка, потому что в этом мире не умеют сочинять сказки. Они слагают легенды и следуют им, или бросают их в грязь, чтобы тут же слагать новые, а я ничего не помню, кроме того, что любила кого-то, кто не помнит меня, потому что из-за него я...

Я умерла.

Хорошо, что ты рядом в то мгновение, когда я понимаю это. Я делаю шаг навстречу и прикасаюсь к твоему телу. Мои руки жадно скользят по твоим, обнимающим меня (как хорошо!), взбегают вверх, ловя мягкость губ, сбрасывая дождинки с ресниц и погружаясь в волосы, похожие на мокрый огонь. Потом вновь спускаются вниз по спине, и, обхватив тебя, я приникаю к твоей груди, потому что больше всего мне сейчас хочется услышать стук сердца. Это самый прекрасный звук на свете, и я так давно не слышала его, но в ответ мне только тишина, и, чувствуя твою улыбку, я улыбаюсь в ответ. Все оказалось так просто.

У тебя нет сердца. Ты такой же, как и все мы.

И ты такой теплый. Я чувствую прикосновение твоих губ к волосам, ко лбу, как осторожно они дотрагиваются до ресниц. Я снова провожу руками по твоему лицу, по волосам, сбрасывая с них воду. То, приближаясь, друг к другу, то отстраняясь, мы покачиваемся в дожде, будто танцуем. Будто пьем, друг друга, и не можем утолить жажду. И я знаю, что это не измена, это всего лишь тоска по близости, когда нет ничего в целом мире кроме теплоты от кого-то рядом, которую хочется принимать и впитывать, заполняясь ею до предела.

Дождь перестает уходить в землю и теперь поднимается все выше и выше, погружая нас с головой в воду озера БЕЗ ДНА.

- Не бойся,- шепчешь ты, и мы плывем вверх, медленно вращаясь, все еще продолжая танец, и где-то недалеко от поверхности ты отпускаешь меня.

Я разрываю водную гладь и рукой касаюсь неба. А звезды здесь действительно мокрые.

Выйдя из воды, я ступаю на снег, покрывающий все вокруг - и крышу старого кирпичного здания, от которого остались только угол и часть стены, и ветви деревьев, раскидистыми кронами подпирающих небо, и большие часы, со стекающим с них густым, как мед, временем. А вдалеке между деревьями я вижу двери. Их две. Почему их всегда две?

Я останавливаюсь. Мне снова холодно.

-Зачем ты так со мной?

Ты стоишь позади, совсем близко. Тебе хочется обнять меня, но сейчас ты уже не решишься сделать это.

-Ты же знаешь, я не могу, - шепчу тихо-тихо.

-Я прошу тебя...

-Нет! - кричу я, оборачиваясь. Теперь ты молчишь, но так еще хуже.

-Ты не должен так поступать со мной. Ты знаешь, я не могу пойти туда - у меня уйдет слишком много секунд, - кажется, мой голос звучит в пустоту. В нем ни боли, ни ярости, ни страха, только тоска. - Я знаю, меня нельзя любить, знаю, что это не по правилам, но что же делать мне?

Я протягиваю руку и срываю занавес. Все падает как неумело поставленная декорация, весь мир свернутым полотном исчезает в темноте, но я продолжаю видеть тебя. Видеть в сиянии тяжелых золотых цепей, сковывающих твои руки.

Он простит меня, я знаю, потому что все мои секунды, все без остатка...

---

Лин, брат мой Лин, слышишь ли ты меня? Я вижу твое лицо в клочьях тумана, вижу в утренней дымке, в кругах на воде, в пении ветра я слышу твой голос, в дыхании песка чувствую твое дыхание. Лин, о Лин, неужели ноги твои вновь ведут тебя к дому, неужели ты хочешь вернуться? Если ты слышишь меня, умоляю тебя, заклинаю именем Великого Отца твоего - остановись! Тебе нет пути назад, они ищут тебя, ищут, чтобы забрать навеки. Каждый день тьма их крыльев закрывает небо от моих глаз, каждую ночь сонмы их огней светом своим затмевают звезды. Днем и ночью я жду их, и страх сковывает мое тело до той поры, пока я не увижу, что они возвращаются без тебя, и тогда он отпускает, но лишь до следующего дня. Великая Мать в тоске, я вижу ее пустые глаза на лицах силефов, вижу как волосы ее, когда-то черные как смоль, становятся белее облаков, как водные русла пересыхают на руках ее. В один миг потеряла она и сына и дочь. Да, Лин, меня нет больше с ней. В тот день, когда ты покинул нас, они пришли за мной, пришли, зная о нити, что связывает нас, о даре, что я отдала тебе. Они хотели отвести меня в Небесную комнату против воли Великой Матери, они больше не слушают ее, не подчиняются ей, теперь лишь Посланец имеет над ними власть. Они думали, что заставят тебя вернуться, что когда ты услышишь мою боль, ты не сможешь остаться там, не сможешь укрыться в том мире. Но они не смогли. Ветер забрал меня от них, наш с тобой ветер. И с тех пор свет мой невидим, и ночью я брожу вдоль галерей, бесплотная и бессмысленная как тень. Ибо я никто без тебя, и если бы я могла умереть, чтобы только ты остался, я бы приняла это как самое настоящее счастье. О Лин, я прошу тебя, и наша мать, я знаю, просит о том же в сердце, чтобы ты оставил нас навсегда. Никогда, никогда, никогда не возвращайся. Пусть тебе удастся встретить своего Обреченного, пусть он станет для тебя тем, кем стала наша мать для твоего Великого Отца и пусть хранит тебя, и пусть не даст тебе вернуться. Ты слышишь меня, о Лин? Слышишь ли ты?

---

Здравствуй, мой золотой мальчик.

Я всегда буду называть тебя только так, и никак иначе. Мне совсем не нравится твое новое прозвище. Не позволяй им так...

Наверное, это мое последнее письмо тебе. Завтра мы с отцом уезжаем. Я не хочу оставлять маму, знаю, что больше никогда ее не увижу, но у меня нет другого выхода. Отец считает, что врачи там, в Городе, смогут мне помочь. Я соглашаюсь с ним, но на самом деле еду я туда, конечно же, только из-за тебя. И не вздумай меня отговаривать. Все равно ведь не послушаюсь.

И все-таки больше всего мне жалко папу. Он очень меня любит. Мама... она хотя бы остается не одна - с ней Владимир и скоро у нее будет маленький, я шепнула об этом Владимиру вчера, взяв с него обещание ничего не говорить маме. Он скажет все равно, но уже завтра. То-то мама удивится.

Папе я ни за что не позволю идти со мной до конца, уж от этого-то я смогу его уберечь. Правда, ему все равно будет больно, но потом я...

Нужно, чтобы ты сохранил немного секунд для нас с тобой. Совсем немного, попроси у своих ребят, они не откажут, а нам с тобой этого будет достаточно. Я очень рада, что еду. Знаешь, я так устала слышать. Эти осколки чужих снов, обрывки чужих мыслей из которых, сколько помню себя, я пытаюсь составить картинку и все никак не получается, а теперь...

Вот и все, мама уже идет пожелать мне спокойной ночи, а я не хочу, чтобы она видела, как я пишу тебе послания на мокром стекле. До свидания, мой золотой, скоро увидимся.

Твоя Анна.

---

Глупо, ох, ну как же глупо... когда трясутся руки и хочется закурить, а никаких сигарет у тебя нет, да никогда и не будет, и курить ты не начнешь, а ведь сюжет и вправду хорош, даже так, сам по себе, надо оставить... а, черт!, Салли, и на кой ляд ты приехал со своими гребаными сентиментальными россказнями и ностальгией, чтоб тебе пусто было, дорогой мой и добрый друг, самое человеческое человечище, все правильно. Все будут в сборе и мне пора возвращаться - в маленький городок, где пятиэтажка считается небоскребом, где все друг друга знают, но мало любят, где воздух так полон запахами, что его нужно пить, а не вдыхать... стоп, да это еще и заразно. Салли, ты - долбаный охломон, меня опять потянуло не туда, а надо еще вернуться... да-да, надо обязательно вернуться, когда цветут абрикосы, это ведь самая фишка - миллионы нежных бело-розовых цветов и... да кто там орет за стенкой? Вы хоть смотрите, который час, нет надо научиться курить и ненароком спалить эту квартиру, город, да и весь мир к едрени-фени, вот так, и все, что остается от прошлого надо собрать - кусочки памяти, жизни, людей, и ничего не осталось, кроме кусочков, обрывков, обрезков, обломков, что-то слишком много "об", искромсанных фраз, мыслей, взглядов, разговоров, мечт... а так можно сказать? да что же это такое?.. по-моему, дождь, это хорошо, мой старый приятель, как ты? странно, что тогда не было дождя, нет, это была ясная ночь, первая... нет, не первая даже, это была так ночь, ночь-ноль, ночь зеро, всего лишь увертюра наступившая с приходом сумерек, вступление, негромкое, почти беззвучное, я так устал и сейчас и тогда, и что мы там собирали? кажется, яблоки, или абрикосы? да нет, не может быть, точно яблоки, или... да пусть будут яблоки, они эротичнее, и постель была неудобная. Почему чужие постели всегда неудобные, даже если их специально для тебя стелют? хотя я-то всегда сплю без задних ног. Но можно же поболеть за ближнего, нет, сплю я хорошо, и в тот раз тоже... а тут как будто кто в бок вдарил, гляжу - на небе светящийся шарик. Ну как те, что летают везде летом, надо поймать, загадать желание и снова отпустить - сдуть с ладони - помните? Нет? ну и тяжелое у вас было детство... сирень хоть искали с пятью лепестками, ели? на это у вас хватало ума? они просто держались за руки, поэтому и получился такой вот шар, приземлившийся на холме за домом, холм рассыпался, и вот они рядом, у меня перед глазами...

Тим.

Кас.

Рами.

И она...

Все, хватит, а возвращаться придется, тем более, что будут все и будет возможность, нет, не может быть, но Салли... он же не успокоится, пока всех не соберет, он всегда вот так... чувствует... видит... как же он узнал, ведь все только вчера... достаточно, иначе я сойду с ума, их слишком много вылезло наружу, кусочков... кусочки... ладно, спокойной ночи.

---

По дороге на работу водитель маршрутки спросил меня: "Тебе не холодно?", и мне в голову пришла мысль о том, что этот вопрос мог бы задать и мой собственный отец. Надевая халат и тапочки, я делюсь этим открытием с Машей.

- Ага, дождешься от него, - говорит она, продолжая с бешеным рвением заполнять листки анализов. Она не в духе. Еще в раздевалке я услышал, как она на повышенных тонах разговаривает с санитаркой бабой Тоней - нашим кладезем рецептов лечения народными средствами и такого же народного мата.

-А ты чего злая-то? - спрашиваю.

-Да братишка достал,- отвечает она и откидывает со лба волосы. У нее широкие скулы и щеки немного полноваты, отчего лицо почти правильный круг. А когда она злится, начинает то краснеть, то бледнеть, и наблюдать за этим очень интересно.

-Слушай, не в службу, а в дружбу,- говорит она и сует мне в руки тонометр, - измерь, пожалуйста, Руслану давление. Он во второй палате.

Я поднимаю брови.

-Руслан?

-Да,- Маша снова отворачивается к анализам, - сегодня поступил.

Увидев меня, Руслан радостно улыбается и протягивает руку. Я жму ее и на нее же надеваю манжету тонометра, накачиваю воздух и слушаю глухие удары очень слабого пульса. Пока я проделываю все эти манипуляции, Руслан смотрит на меня, а я изо всех сил стараюсь не встретиться с ним взглядом. У него большие черные глаза с очень длинными ресницами ("Как у теленка",- говорит Маша), и сейчас на худом заострившемся лице они выглядят просто огромными. Снимая манжету, я говорю им: "Очень хорошо", они кивают, благодаря, а позже, поднимаясь с кровати, чтобы уйти, я вижу, как он пытается повернуться набок, и, не сумев, вновь опускает голову и кладет руки на гигантских размеров живот, колышущийся при каждом его движении.

-Асцит?- спрашиваю я, возвращаясь на пост.

-Ну а ты чего хотел?- откликается Маша. - Он же с самого начала поступил с метастазами в печень, а теперь она у него вообще будто каменная.

Мы смотрим, друг на друга и одновременно произносим:

-Жалко, - после чего, уже помягчевшая Маша, спрашивает:

-Так что там с водителем?

Да, собственно говоря, ничего особенного. Он спросил, не холодно ли мне, я ответил, что нет, хотя было холодно и даже очень. Потом мы поговорили о нем, и я узнал, что он женат, что у него трое детей, и всего, что он зарабатывает, ему на них не хватает, и чем больше он зарабатывает, тем больше ему не хватает, потом мы поговорили обо мне, и он узнал, что я студент, учусь в меде, а сейчас еду на работу, что работаю я дежурным медбратом в онкологии и получаю гроши.

-Денег никогда не бывает много, - глубокомысленно изрекает Маша. Я согласно киваю и вежливо осведомляюсь, что у них произошло с младшим братом.

-Да школу прогулял сегодня...

-Это еще не так страшно.

Она машет рукой.

-Да дело не только в этом. Он вообще стал какой-то... неуправляемый. И ему совсем не нравится Толик. Никак не найдут общий язык.

Признаюсь честно, Толик не нравится и мне, хотя я с ним почти не знаком. Он кардиолог, неплохой, кстати, во всяком случае, по Машиным словам. Они встречаются уже два года, точнее, два года они вместе спят, а все остальное время у них занимает работа, а у Маши еще и ее братишка, и если ее саму и Толика, в особенности, создавшееся положение вполне устраивает, то последнего оно не устраивает вовсе. Что до меня, то это, в общем, не мое дело, а касается оно меня лишь постольку, поскольку Толик жутко ревнивый и строго-настрого запретил Маше ходить на дежурство с мужчинами, а учитывая, что из всего среднего медперсонала я один только и являюсь представителем этой половины человечества, мне приходится умолкать всякий раз, когда он ей звонит (а для меня это трудно, поверьте), прятаться по всему отделению, когда ему вдруг вздумается навестить ее на работе, а из-за того, что он сам лично привозит ее сюда, в такие дни мне приходится пробираться в отделение чуть ли не партизанскими тропами, лишь бы с ним не столкнуться. Мне он, собственно говоря, по барабану, но Маша просила, а женщине мне сложно отказать.

Рукой я нащупываю в кармане лежащий там листок бумаги и, не сразу сообразив, что это, вытаскиваю его на свет божий. Он тут же попадается Маше на глаза.

-Что это? - спрашивает она. Она лелеет свою "идэ фикс" - найти у меня любовное послание, фотографию или что-то еще в том же роде. На этот раз она почти угадала.

-Адрес, - отвечаю я. - Девушка в парке дала.

Глаза у Маши заблестели.

-Зачем?

-Хочет, чтобы я с ней жил.

Правильнее было бы сказать не "с ней", а "у нее", но эффект был бы не тот. Впрочем, Маша все равно не поверила.

-Что, реально?

-Нет,- говорю, - со спецэффектами.

Думая, видимо, что я решил поупражняться в остроумии, она подхватывает:

-Так это же замечательно. Ты ведь искал квартиру?

Кивком я подтверждаю ее слова.

-Какую, кстати, по счету?

-Пятую.

-Вот видишь!

Некоторое время мы оба храним молчание. Маша не выдерживает первой:

-Красивая?

-Очень.

Теперь она абсолютно уверена, что я вру.

-И что, она вот так просто подошла и спросила, не хочешь ли ты с ней пожить?

Нет, почему же. Она и не спрашивала - всего лишь только вырвала листок из блокнота, черкнула на нем адресок и отдала мне со словами: "Ты можешь здесь жить, если хочешь".

-И ты сразу же согласился?

Нет. Мне еще очень хотелось попросить ее, чтобы отдав мне листок, она протянула бы руку к моему лицу и тихонько провела бы по нему самыми кончиками пальцев и...

-Дай посмотреть,- говорит Маша и тоже протягивает руку.

С минуту она подозрительно изучает адрес, не понимая, почему получается, что я вроде бы говорю правду, ведь написан он явно не моей рукой (а уж мой почерк она знает), затем отдает листок мне. Ее так и распирает, но я, отворачиваясь, кладу его в карман и начинаю, как ни в чем не бывало, раскачиваться на стуле. Видимо, решив, что все равно ничего от меня не добьется, и все так же мне не веря, она оставляет меня в покое, и мы с головой углубляемся в работу, прерываемую только ужином (сегодня (ура!) гороховый суп - единственное съедобное блюдо, которое готовит местный повар). Уже ближе к полуночи нам удается-таки выкроить свободный часик, и мы с ней разговариваем. Нет, не так. Мы беседуем. О музыке. Точнее, Маша говорит, а я просто слежу за этим потоком фуг, тактов, миноров, мажоров, пересекаемых Бахом и Бизе, текущим адажио и модерато, и мне все очень нравится. Обожаю, когда люди рассказывают о том, что они умеют и любят делать. А Маша и любит и умеет, ведь за плечами у нее музыкальное училище, где на всех конкурсах она неизменно оказывалась в тройке призеров.

-Да,- признается она,- извечная твердая, вполне заслуженная бронза.

-А золото никогда не прельщало? Или ты не тщеславна?

-Еще как тщеславна,- говорит она,- Была во всяком случае. Но,- и помахала указательным пальцем перед моим лицом, - для этого существовали Валерия Бондаренко и Евгений Александровский.

Я весь внимание.

-Лера умела все. Рояль, скрипка, арфа... Обыкновенный гений. С причудами, конечно... - характер причуд Маша не уточнила - при прочих своих достоинствах она была чужда сплетням, однако я догадался, что причуды постепенно перешли в диагноз.

-А Александровский?

Лицо Маши приобретает совсем новое выражение - такого я еще никогда у нее не замечал, - и далее следует пламенная речь, где " дивный виртуоз" и "потрясающий импровизатор" - самые слабые определения этого...

-Аккордеониста?

-Ну, да, - в Машином взгляде полно укора, - А что?

Я пожимаю плечами.

-Это прекрасный инструмент, - заверяет она меня, - просто многие, как и ты, его недооценивают.

Охотно верю.

-Главное - не инструмент, а душа, - гнет свое Маша - и то, как с помощью музыки ты выражаешь ее порывы.

Она все говорит и говорит, а мне уже давно все ясно, кроме, пожалуй, одного - где же закончилась партия Александровского, и на сцену вступил Толик, но, понятное дело, как раз его-то я и не задаю, позволяя Маше и дальше вести свой вдохновенный монолог.

-У тебя глаза закрываются,- говорит она вдруг - Ты опять поздно лег вчера?

Вчера я вообще не спал, Машенька.

- И чем ты занимаешься по ночам?

Всего лишь смотрю в окно. Поверь, Маша, если бы я мог делать что-то еще...

-Давай-ка ложиться.

Она стелет мне в ординаторской.

-Сначала ты. А там, глядишь, закончатся хождения по мукам... - она закрывает дверь. Свет она не выключила, забыла, но он скоро гаснет сам. Я достаю из кармана листок с адресом. Теперь мне есть куда идти - и этой ночью окна впервые раскрываются для меня. Мне предстоит нелегкий выбор. Впрочем, я его уже сделал. Сегодня в парке. А, может, еще вчера, после заката...

---

Я люблю сумерки. Люблю это время неопределенности, которое нельзя разбить на дольки никакими ухищрениями времени, люблю этот короткий поцелуй дня и ночи, когда исчезают тени, а расползающегося вокруг света так мало, как мало его не бывает ни в какие другие часы. Моя линия горизонта очерчена верхушками деревьев и крышами зданий, линиями проводов изрезана. Зато у меня есть возможность как у мальчика с далекого астероида - передвигая стул встречать несколько раз мой собственный закат - таяние солнца в зеркальном блеске крыш, отблески его на облаках, затем только разницу в количестве света, даруемого мне для чтения маленького томика, лежащего на окне. А если мне некуда двигаться дальше - значит, наступили сумерки.

Я допиваю кофе. Он остыл и от этого кажется более сладким, а еще от того, что на дне чашки осталось немного сахара - привычка из детства - допивать сладкие остатки дня, который тихо засыпает за окнами. Некоторые говорят - умирает, но мне не нравится это сравнение - тогда сумерки превращаются в серый пепел, а ведь они цвета перламутра.

В мире, где я живу, два измерения - окна, и то, что находится по эту сторону стекла. А там, снаружи, я сейчас замечаю одиноко бредущего Художника. Он одинок всегда, сколько бы ни было подле него людей. Плавно очерченный невидимой линией, он - будто единственная живая и яркая краска на графическом рисунке, ни с чем не смешать; и, прикоснувшись к стене, он оставляет на ней черный отпечаток ладони, а может быть, души, и идет дальше, не задерживаясь - так заканчиваются сумерки. Из маленького пятнышка на известке выплескивается тонкая струйка, за ней другая и следом еще, еще... Пятнышко ширится, растекается, множится, захватывая все новые участки стены, и, наконец, добравшись до окон, чуть замерев, как будто не решаясь преодолеть барьер, разливается по стеклам. Так приходит ночь.

На кусочке улицы рядом с краем моего горизонта я вижу двоих. Он останавливается и, отбросив дипломат, срывает с плеч пиджак, рубашка под которым уже разорвана расправляющимися крыльями. Она в это время сбрасывает туфли и, дойдя до стены, ступает на нее и идет, поднимаясь все выше и разбивая прозрачный как целлофан миф о земном притяжении. Я вижу и других - тех, кто останавливается, изумленно глядя на двух влюбленных в ночь, но удивление длится недолго - скоро их глаза замерзают, превращаясь в кусочки льда - карие, зеленые, васильковые и агатовые льдинки, их больше нет ни для кого, и никого нет для них, и юноша, расправив крылья, взмывает вверх, подхватывая девушку, дошедшую до края карниза, и вместе они едва успевают упасть в небо, затягиваемое непроницаемой черной пленкой.

Темнота. Скажите еще раз медленнее - темнота. И еще раз, andante cantabile, то же самое - вот тогда вы почувствуете хотя бы слабый отголосок ее пряного привкуса. Темнота, которую можно резать ножом, говорят иногда, но эту можно только стереть, когда молодой месяц как жалкий огрызок ластика зигзагом прочерчивает тонкий след в небе, раскалывая его купол на две половины, и в образовавшуюся брешь сочится свет, проливающийся как жидкий воск, тянущийся тонкими потеками или падающий толстыми каплями. И сразу улицы, как кровь сосуды, наполняет ветер - холодный бриз с глазами цвета индиго. Ручейки света текут по земле, и на их запах начинают слетаться мотыльки.

Взяв из рук деревянного Карлсона, висящего на стене (вместо того, чтобы жить на крыше) коробок спичек, я зажигаю от одной из них голубое пламя на стоящей рядом кухонной плите. Это - мой огонек. Вначале он получается слишком ярким - один из мотыльков, привлеченный его блеском, опускается на стену рядом с окном, и я тут же убавляю пламя, но мотылек не улетает. Пользуясь моментом, я рассматриваю его - широкие кожистые крылья, хлипкое тельце, едва виднеющееся между ними, вооруженные остро поблескивающими коготками лапки, вгрызающиеся в стену. Глаз у него нет, у него и голова-то почти отсутствует, и, кажется, что гигантский хоботок тянется прямо из шеи. Теперь их много повсюду - одинаково-безликих пожирателей света, слетевшихся точно стая алчущей саранчи. И среди них - он, один из всех, промелькнувший как алая молния. Странно, кажется, раньше его крылья были другого цвета...

Имей я возможность слышать, мне бы, наверное, стало страшно - я и представлять себе не хочу какие звуки, они издают, пока высасывают лунный свет из серебряных луж на асфальте. Но, как я уже говорил, я - зритель второго порядка, и третье измерение - то, что находится по другую сторону окон, мне неподвластно. Есть и четвертое - время и двери, но здесь они еще более относительны, чем все привыкли считать, то зыбкие и податливые, то жесткие и жестокие донельзя. И, хоть я и могу идти вдоль оконных рядов многие сотни метров стен, я не в силах приоткрыть их сомкнутых створок ни на волосок. Существуют зрители третьей ступени, те, кто отправился на поклон к Художнику и получившие от него в дар фантом - безликий суррогат души, но по мне это - еще один, только чуть более изощренный, способ успокоить слабые угрызения и так не слишком гложущей всех нас совести, жалкая попытка создания видимости сопричастности тому, что окружает нас (после заката), игрушечная забава для кажущихся самим себе очень взрослыми, детей, не более того.

Выпившие свет до капли мотыльки начинают злиться, а прыгающий на одной ножке по двору уродец-вурдалак подстегивает их, готовясь прыгнуть повыше и проглотить жалкие останки Луны, что он и делает, заглатывая черты ее лица, проступающие на содержимом песочницы с детской площадки. Но я сейчас смотрю не туда, мой взгляд прикован к единственному открытому окну, к лучу света за ним, испускаемому фонарем, который твердо держит маленькая рука. Мотыльки не видят этот свет, но чувствуют его. Это - не огонек, призванный защитить своего дрожащего от страха хозяина, нет, это - пламя, готовое спалить все вокруг, и, испуская вой, который я не слышу, но который эхом отдается внутри меня, они всей стаей, нет, всей сворой поднимаются в воздух и летят к нему. Они облепляют дом, они рвут его когтями, они, хоботками впиваясь в мякоть его стен, вырывают куски плоти, покрытой липкой жидкостью, но тот, чей силуэт вижу в окне, точно не замечая их, продолжает водить по телу лучом фонаря, наматывая на него свет витком к витку, пока лампочка не гаснет.

Он поднимается на подоконник. Он ненавидит таких, как я - всех, у кого не хватает смелости и силы духа вот так распахнуть окно. Это его право, но ощущение этого оставляет на дне меня след,- как осадок горечи на дне чашки, которая давно уже пуста.

Оттолкнувшись и раскинув руки, он вылетает наружу - маленькое сердце в золотых доспехах, и падает вниз, над самой землей смыкая руки и врезаясь в черную гладь асфальта, исчезает за ней, а рядом живыми факелами еще долго будут корчиться мотыльки, так неосторожно дотянувшиеся и коснувшиеся его.

Ночь закончится так же внезапно, как и началась. Оттают и разомкнутся ресницы, впитавшись в землю, там умрет черная пленка, а дома и деревья очистятся от копоти, и сквозь небо проступят новые, белые, облака, взамен старых, обуглившихся, и унесенных ветром - теплым южным Сирокко, забравшим с собой и синие глаза ночного бриза и холодные капельки моего ноктюрна, моей души, к которой даже я сам могу прикоснуться только этим предрассветным теплом.

---

-Ника!- окликнул меня Женька,- Там Макс пришел!

-Ага, сейчас,- отмахнулась я, поглощенная наблюдением за Людой. Странно как-то - с чего это вдруг она решила обслуживать Светкиных клиентов, - и ведь сама напросилась. Светке-то по фиг, она никогда ничего не замечает... Да и клиенты не особенные - всего только мамаша с сыном. Мамаша очень красивая, правда. Тянет на старшую сестру. Чуток подуставшую.

-Ника!!! - уже орет Женька.

-Да иду я!

Даже не знаю, что меня больше удивило - такое поведение Люды, или выражение ее лица... задумчиво-испуганное, что ли... не знаю, как описать. Да, с моим словарным запасом только книжки сочинять...

-Привет, Макс.

-Привет, красавица.

-Как всегда?

-Абсолютно.

- Не вовремя приходишь - перед закрытием.

-Как раз очень вовремя. Хочу проводить тебя до дому.

-И без тебя провожатые найдутся.

Чисто по-человечески я могу понять, почему девчонки отказываются обслуживать Макса. Хотя и не считаю его виноватым во всей этой истории. Работала тут у нас в прошлом году одна девочка, Лиза. Ну, шалава - она шалава и есть. Я себя тоже ангелом не считаю, но если спишь с каждым встречным-поперечным, то не надо потом винить весь белый свет. Она всегда заигрывала с клиентами, - а Макс был у нее любимчиком - он-то деньги никогда не жалеет, мне ли не знать! А тут он завалился с компанией - человек семь мужиков, все от тридцати до сорока. Лиза их обслуживала. Потом они решили продолжить праздник где-то в другом месте и предложили ей поехать с ними. И что бы ни говорили, а если садишься с пьяными вдрызг самцами и едешь куда-то к черту на рога, то нечего потом жаловаться. Короче, прошлись они по ней двумя машинами, она потом в больнице с месяц провалялась, и даже, вроде, в психушку ненадолго загремела. Уволилась, конечно. Максу все с рук сошло - у него везде все схвачено, бабок правда высосали немало, та же Лизка и реабилитировалась, так что теперь он зарекся... Но после этого его соглашаюсь обслуживать только я. Он это оценил. Как-то раз напросился на разговор, объяснил, что и как во всей этой истории. Я пожала плечами - ему этого оказалось достаточно. С тех самых пор мы... вроде как дружим. Правильнее, наверное, сказать, что он применяет ко мне свои отцовские чувства - больше не на ком. На меня из-за него многие пальцем показывают, но мне насрать - я-то знаю, что ему просто приятно со мной разговаривать, и что он не из тех, кто хотел бы, от нечего делать, затащить меня в койку.

Олег не ждал меня снаружи. Телефон его я не знала, да и не позвонила бы никогда. Злая до чертиков, я с лету заявила подошедшему ко мне Максу:

-Сказала же, обойдусь без провожатых.

-По-моему, ты говорила, что их у тебя хватает,- заметил он.

-Не твое дело, - огрызнулась я. Макс задумчиво уставился на небо.

-Ночь чудесная,- сказал он. - Может, пройдемся?

Я взяла его под руку и опустила голову ему на плечо.

-Прохожие, наверное, думают: вот папа с дочкой идут, - подъебнула я его, когда мы зашагали по дороге.

-Я что, такой старый?

-Конечно. Уже седой.

-Да не может быть.

-Да может. Гляди, и пузо уже растет.

Насчет пуза я соврала - он регулярно ходил в спортзал.

-Поседеешь тут,- пожаловался он. - Забот у меня много.

-Заблядовался ты, - поправила я. - Столько пить и гулять - седина попрет.

-Что за выражения? - поморщился Макс. Странно, но этот блядина действительно не матерился никогда - наследство мамы-филолога, что ли? - Тебя в угол поставить?

-Лучше отшлепать и трахнуть, - сказала я мечтательно. - Давай займемся этим, папик?

-Влюбилась? - спросил он понимающе.

-Как дура,- сказала я. Или призналась? - Ненавижу его. И за это тоже.

Макс понимающе помолчал.

-Тебе поэтому неприятно со мной идти?

-Мне кажется, я уже ничьих прикосновений больше не воспринимаю, - сказала я. - Мне не неприятно. Мне никак.

-Я пойду,- сказал он, отпуская меня. - Я за тебя очень рад. Если тебе что-нибудь когда-нибудь понадобится...

-... я никогда к тебе не обращусь, поняла, - Макс благородно исчез в толпе. Как, сука, ангел-хранитель, сделавший свое дело - объяснивший мне, что я на самом деле чувствую.

Я проснулась от стука в дверь. Нет, в нее не стучали. В нее тарабанили, да так, что я пулей вылетела в прихожую голая, как всегда спала, и заорала:

- Что за мудак?..

-Ника, открой, - потребовал Олег.

-Да? А не пошел бы ты...

-Ника послушай!

-Нет, это ты послушай! - заорала я. - Если сию же секунду ты не умотаешь отсюда, я... ментов вызову.

-Не откроешь - я выломаю дверь.

-Тогда точно вызову.

-Ника...

-Пошел вон!

Нет, надо же - приперся. От злости я даже маты все забыла. Вернулась в комнату и захлопнула дверь. Повалилась на кровать и заревела, как дура.

-Ника...

-А-а-а, - заорала я, вскакивая и пятясь к стене. Олег стоял возле окна и ухмылялся.

-Ника...

-Да ты точно мудак! - я бросилась на него с кулаками. - Ты совсем тронулся? Ты меня убить хочешь? Или себя? Ты знаешь, какой это этаж?

Я рвала и метала, а он стоял и улыбался, как полный идиот.

-Ты, дебил, ты хоть понимаешь, что у меня удар мог случиться? Что ты ржешь?

Он протянул мне цветы.

-Пошел вон! - сказала я, демонстративно скрещивая руки и садясь на кровать.

Он подошел ближе.

-Вон, я сказала!

Он вдруг опустился на пол и обнял мои колени. Потом стал их целовать. Я оторопела.

-Ты чего это? Сдурел?

Он ничего не ответил, только обхватив мои икры ладонями, вжался носом мне между коленей и поднял на меня глаза, полные тоски.

-Прости.

-Иди ты!- прошептала я. Он поднял с пола цветы, положил их рядом со мной. Он никогда не любил меня, знаешь? Но в тот день даже он сам поверил в то, что любит. А я гадала, где зимой он мог достать белую сирень - как будто не знала, что это невозможно.

В ту ночь, кажется, я в первый раз не "чикалась", как ЭТО называла моя мамаша. Я в первый раз занималась любовью.

Любовь? Это ведь, кажется, так называется?

---

Мальчика я нашла на кухне утром, когда поднялась со страшной головной болью, но ровно в половине седьмого, как обычно - этот рефлекс слишком глубоко укоренился у меня в подсознании.

Как думаете, здесь можно курить? Вы не возражаете? Мне просто необходимо немного прочистить себе мозги.

Пока я шла в ванную, я заметила краешек одеяла в проеме полуоткрытой двери, и сразу вспомнила о том, что случилось ночью. Первая мысль... нет, мыслей не было, только страх и сильное желание закричать, которое я с трудом, но все же смогла подавить - все-таки я сама укрыла его, не так ли?

Давайте я не буду объяснять вам свои поступки, хорошо? Вам и себе заодно, потому что это - дохлый номер. Ничего я не смогу объяснить. Ничегошеньки. Все, что случилось со мной с той самой ночи, все это... просто случилось и все. И покончим с всякими там объяснениями.

Я зашла на кухню, убедилась, что он все еще лежит там и сладко спит и даже улыбается во сне (эта его улыбка!), и ...сбежала. Натянула на себя пальто, всунула ноги в туфли (не по сезону легкие) и выбежала из квартиры. А там ноги сами понесли меня прямо по дороге к парку. Ноги или что там еще могло меня туда повести?

---

"Будьте огнем, а не бабочкой..."

Джакомо Казанова.

-Когда я увидела тебя впервые, то сразу подумала: "Он умеет летать", и влюбилась в Мишу. Васька был слишком маленький и шумный, ты - слишком далекий, а Миша - тот в самый раз. Пустоват, конечно, но уж очень красив. Красота вообще моя слабость - за нее я могу многое простить человеку. Ты тоже ничего, в тебе есть что-то от древнегреческих статуй, золотая пропорция, наверное, но ты еще и холоден как они. Так мне показалось, и я переключилась на Мишу - теплого, нежного, немного глупого. Самая большая его проблема отнюдь не в том, что он привлекателен, а в том, что он это знает и любит пользоваться, считая, что этого вполне достаточно. Да ладно, это не важно, главное - то, что я стала очень симпатизировать ему и всячески это демонстрировала. А он оказался еще более примитивной натурой, чем я ожидала. Если бы, пока надо мной смеялась вся школа, он попытался хотя бы сделать вид, что ему претит мое внимание, если бы просто сказал: "Отвяжись от меня, Голованова", я бы перестала, честное слово. Но ему это льстило, он привык к обожанию, такой самолюбивый дурачок. Я не удивилась, когда он поступил с Васькой так... как поступил. И на него нельзя злиться, он как избалованный ребенок, не привык, чтобы ему в чем-то отказывали, ему всегда должно быть комфортно, и пока это так, все вокруг добрые и милые, и он всех любит, но если у них есть то, что нужно ему, он не успокоится, пока не заберет это себе.

Это был самый глупый период в моей жизни, самый бесплодный, но чему я действительно рада, так это тому, что даже пока он длился, я не перестала следить за тобой. Да уж, прости, я за тобой следила. Тогда я только-только еще стала зрителем (сразу второй ступени, это ведь о многом говорит, правда?), и поняла, что не ошиблась в отношении тебя. У меня чуть сердце не разорвалось, когда я увидела, как ты раскрываешь свои крылья. С тех пор я не пропустила ни одной ночи. Я знаю о тебе больше, чем ты можешь себе представить, я твоя самая преданная поклонница. Ну, скажи, что ты об этом всем думаешь?

Артем промолчал.

- Тебе не мешает музыка? У меня соседи просто вешаются. Особенно хорошо, когда никого нет дома, кроме меня, тогда я включаю на полную громкость и пою. Я люблю петь, хоть и совсем не умею, поэтому у меня такое хорошее английское произношение. Раньше я не слушала рок, он мне казался ужасным, мозги сворачивало от первых же звуков. Меня приучил к нему один мой друг. Он часто слушал рок при мне, я стала вникать и влюбилась до глубины души. В слова, в музыку - они живые, это крик души и в них нет той бессмысленности, которая сейчас практически везде.

Не хочу, чтобы ты обижался на то, что я рассказала твоей сестре, что ты прогулял занятия. Иначе бы ты сюда не пришел, или пришел бы когда-нибудь после, а вдруг после будет поздно, и я не смогу узнать тебя так, как хочу. Она не очень сердилась, нет?

Она очень сердилась. Она рвала и метала. И плакала, самое плохое.

-Ну что ты за человек Тема, что за человек такой? В тебе вообще есть хоть какая-то жалость или сострадание?

Артем ел, не поднимая голову.

-Вот скажи мне, что я не так делаю, что? Да, я не могу уследить за всем, но у меня же работа. Я думала, ты уже взрослый и все понимаешь и можешь мне помочь, хотя бы не добавляя мне новых проблем.

Он поднял взгляд на Машку.

-Я твоя проблема? - и, бросив ложку, встал из-за стола.

-Что? Что ты... я не это имела в виду... Куда ты пошел? Вернись сейчас же, Тема, я кому говорю?

Он молча набросил ветровку и вышел из дома. Машка орала, не переставая, все время, пока он шел по двору. Соседи удивленно оборачивались. Артем натянул на голову капюшон.

-Нет.

-Я так и думала. У тебя чудесная сестра. Я знаю, тебе не нравится человек, с которым она встречается, если хочешь, я могу попробовать что-нибудь сделать...

-Лучше не лезь!

-Хорошо, хорошо, только не злись. Я не сделала бы ничего плохого, клянусь. Я просто пытаюсь продемонстрировать свои дружеские чувства. Кстати, на тот случай, если мы действительно будем друзьями, хочу сразу предупредить тебя - если вдруг я скажу что-то невпопад, или что-то не так сделаю, или как-то еще тебя обижу (ой, сколько неопределенных местоимений), то знай, что это не со зла, и ссориться я с тобой ни в коем случае не хочу, и ты мне дико нравишься. Не думаю, что смогу себя полностью контролировать - дохлый номер, я уже пробовала. Ты на меня все еще злишься?

-Нет.

-Это хорошо. Это очень, очень, очень, очень хорошо. Сегодня такой дурацкий день.

Не заладилось с самого утра. Уже спрыгнув с крыши, Артем внезапно заметил идущую по двору Машку и, едва успев, схватится за карниз, повис на нем. Слава Богу, Машка ничего не заметила, так была поглощена телефонным разговором. Когда дверь подъезда закрылась за ней, он, наконец, разжал пальцы и влетел в окно. Оказавшись в комнате, он быстро разделся и, для пущей убедительности разбросав одежду вокруг стула, шмыгнул под одеяло. Уже лежа в кровати, он заметил на фоне бледнеющего неба темный силуэт улетающего Фиаско и фигуру Невидимки на крыше соседнего дома. Долго приглядываться он не мог - хлопнула входная дверь. Как всегда, первым делом Машка заглянула к нему. Как всегда, "разбудила", позвав нараспев:

-Те-о-омаа.

Он зашевелился под одеялом и чуть приоткрыл глаза.

-Давай вставай, в школу пора.

Когда она вышла, он полежал еще немного, потом встал и прошлепал босыми ногами в ванную.

-Тапочки где?

-Забыл.

-Вот, надень мои.

-Не надо.

-Надень, я сказала. Заболеть хочешь?

Нет, ему не хотелось заболеть. Пока он умывался, Машка приготовила завтрак, и все время зевала, наблюдая за тем, как он ест.

- Я сегодня иду на дежурство.

-Опять?

-Не опять, а снова. Ну-ка, подвинься ближе к столу, все же на пол летит. После тебя хоть кур запускай.

-Опять?

-Елизавета Семеновна заболела. Звонила, просила ее заменить.

-Там же еще кто-то есть?

-Есть. Гена. Но ему одному будет тяжело. Как дела в школе?

-Нормально.

-У тебя всегда все нормально. А потом я узнаю, что...

-Что?

-Ничего. Говорю же, у тебя всегда все нормально. Ты поел?

-Да.

-Хорошо. Придешь домой, не шуми - мне надо выспаться.

-Отключи телефон.

-Как-нибудь без тебя разберусь.

Артем едва сдержался. Толик всегда звонил, не считаясь с тем, что Машка только после смены, если это было нужно ему.

-У тебя, правда, все нормально?

-Не строй из себя заботливую старшую сестру.

-Я и есть заботливая старшая сестра. Обед в холодильнике - разогреешь.

-Я не полный дебил.

-Я и не сомневалась. Ой, тебе надо купить новую куртку, а зарплата еще не скоро. Ну ладно, я...

-Не смей брать у него деньги!

-А ты не смей разговаривать со мной в таком тоне! Я тебе не твоя подружка!

-У меня нет подружки.

-Ничего, будет, небось, не хуже других.

-Даже лучше.

-Да, и скромный в придачу. Счастливо.

-Пока.

Войдя в кабинет, он встретился глазами с Мишей. Пройдя мимо него, как мимо пустого места, он швырнул сумку на парту и, отгородившись ею ото всего мира, опустил голову на руки. Ему страшно хотелось спать. Он не встал вместе со всеми, когда вошел Дадиц.

-Откуда у него такое прозвище?

-Васька придумал. Он как-то раз шел по коридору, остановился, поднял руку, пальцем показал сначала вперед, потом назад и пошел дальше.

-И что?

-Ты смотрела "Ловец снов"?

-Нет.

-Посмотри, поймешь.

-Честно говоря, я редко смотрю телевизор. Предпочитаю книги. Ты любишь читать?

-Нет.

-Зря. Я тебе еще не надоела сегодня?

-Надоела.

-Я так и думала. У тебя было такое лицо, когда я подошла к тебе утром...

Это от неожиданности. Артем уже почти спал, а она произнесла так похоже на Машку:

- Те-о-омаа,- что он вздрогнул и вскинул голову, не сразу сообразив , где находится.

-Ты удивился тому, что я решила с тобой сесть?

-Не особенно.

-Почему?

-Я думал, из-за Мишки.

-Да, я заметила, с тех пор как Вася уехал, он пересел ближе к тебе. Думаю, он сел бы рядом, но не решился занять Васькино место. Он очень хочет помириться с тобой.

- Пошел он!

-Можно, я сяду с тобой? - спросила Ира.

-Зачем?

-Мне сзади не видно. У меня зрение не очень хорошее.

-Купи очки.

-Всего на один урок, ладно?

-Зачем?

-Хочу тебя нарисовать.

Это его удивило, он замешкался, а Ира, приняв его молчание за знак согласия, уже устроилась рядом и в подтверждение своих слов тут же принялась что-то чертить в блокноте, маскируя его учебником. Успокоив себя тем, что это всего только на один урок, Артем снова опустил голову на руки.

-Если ты думаешь, что так я не смогу нарисовать твое лицо,- заметила Ира, - то ты ошибаешься.

Помолчав немного, она добавила:

-Я могла бы нарисовать тебя, даже если бы тебя здесь не было.

-Тогда зачем ты сюда села?

-Ты мне нравишься.

-А ты мне нет.

-Это ненадолго. Ты ведь еще плохо меня знаешь. Со временем, возможно, ты будешь от меня без ума.

Он решил не обращать на нее внимания. Все это она говорила для сидящего неподалеку Мишки. Под монотонное бормотание Дадица Артем начал засыпать, когда голос Иры вновь вывел его из дремы.

-Не спи. Мне же скучно. Поговори со мной.

-Я не шут гороховый, тебя развлекать.

-Скажешь тоже,- рассмеялась она, - шут гороховый. Тебе не хватает Васьки?

-Слушай, отвяжись!

-Я всего лишь пытаюсь найти хорошую тему для разговора. Тебе не кажется, что в последнее время Витя плохо выглядит?

-Кто?

-Витя. Виктор Сергеевич. Наш биолог. Вон он, на учительском месте, видишь?

-Не вижу.

-Еще бы. Подними голову. Заодно посмотришь, хорошо ли у меня получилось.

-Не хочу.

-Ну не будь бякой, взгляни. Похоже?

Да, получилось очень похоже. Все, особенно крылья. Сон как рукой сняло. Окаменев, он смотрел на рисунок.

-Я ни разу не видела вблизи, поэтому могу ошибаться...

Едва дождавшись звонка, Артем схватил сумку и первым вылетел из кабинета. Он бежал, не останавливаясь до тех пор, пока у школьных ворот не столкнулся с Герой.

-Осторожно надо,- сказал тот, поднимаясь с земли и отряхивая брюки.

-Извини.

-Этот Гера... откуда ты его знаешь?

-Мы с Васькой как-то увидели, как Стас и его компания пристают к нему в парке. Вмешались.

-Миша тоже был там?

-Да.

-Вы раньше часто ходили в парк. Я вас там видела почти каждый день. Не шпионила, всего лишь грелась у костра вашей дружбы. Почему вы с Герой пошли именно туда?

Больше идти было некуда. Взглянув друг на друга, они пришли к молчаливому согласию, что утро не задалось. И обоим нельзя было показаться дома, так что, не сговариваясь, они отправились в парк. Ира нагнала их по дороге.

-Ты заметил, как все интересно получилось? Там не было никого лишнего. Я стояла чуть поодаль и видела все очень хорошо. Успела заметить, как девушка что-то написала на листке из блокнота и отдала тому парню, что сидел рядом. При этом смотрела она не на него, а на того, что сидел напротив. А потом появилась эта женщина. Она шла так быстро, но, по-моему, она сама толком не понимала, куда идет, в расстегнутом пальто и с непокрытой головой...

-Знаю. Я тоже там был.

Женщина подсела к тому, что был один и, достав сигареты и зажигалку, закурила. Он кашлянул, она повернула голову в его сторону, некоторое время разглядывала его, точно не понимая, что он делает рядом с ней, потом, спохватившись, извинилась. Тогда-то на дороге и появился очкарик.

-Ты заметил, какой он был странный? Я еще у ворот обратила внимание. Он все бегал взад-вперед, на часы поглядывал. Такой на вид приличный, хорошо одет, никогда бы не подумала, что он способен на такое.

Никто бы не подумал. Никто не ожидал. Как только он появился на дорожке, девушка встала и направилась к нему.

-Она красивая. Потрясающе красивая. "Мы так хороши, что обычные женщины кажутся рядом с нами..." ты читал "Священную книгу оборотня"?

-Нет.

-Прочти, поймешь.

-Думаешь, подколола?

-Надеялась, что мы будем квиты, но ты какой-то непрошибаемый. Когда он поднял руку, я еще подумала, что он это в шутку, он не был похож на того, кто может ее ударить. Кто может ударить, кого бы то ни было. А ударил он ее страшно, потом швырнул на землю, начал бить ногами.

Он кричал: "Сука, ты сука" и даже когда женщина и паренек, сидевший рядом с ней, кинулись к ним, когда женщина оттолкнула его, а парень следом одним ударом свалил его на землю, он все продолжал повторять "Сука, я убью тебя..." и плакал. Кровь лила у него из носа, очки были залеплены грязью - вдобавок ко всему шел дождь, и все они - и женщина, и Артем с Геркой, когда пытались удержать очкарика, перемазались грязью с ног до головы. А вот тот парень, которому девушка отдала записку, даже не встал со скамьи.

-Он будто раздумывал: а не лучше ли дать очкарику ее убить? Можешь говорить что хочешь, но у меня самой промелькнула такая мысль. Голову даю на отсечение, что не только у меня. Столько ненависти было в его глазах, столько боли, что поневоле призадумаешься - почему? И если она заставила его так ее ненавидеть, если причинила ему такую боль, то я просто не знаю, кем нужно быть в таком случае. Знаешь, что она сказала тому парню, после того, как он ее поднял?

Артем вопросительно поднял бровь.

-Он спросил: "Ты как, нормально?", а она наклонилась к его уху, неимоверно жутко улыбнулась и прошептала старую считалочку, вот эту: "Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана...", помнишь? Его лицо перекосило так, что я испугалась - а ну как его самого сейчас придется от нее оттаскивать? Но он просто замер, а она высвободилась из его рук и ушла, все так же улыбаясь... Ты уже уходишь?

-Да.

-Ты уйдешь через дверь?

Артем обернулся. Ира смотрела на него с любопытством.

-Что?

-Я подумала о том, что солнце уже зашло.

Ничего не ответив, он вышел из комнаты.

-Подожди, я тебя провожу.

- Не надо.

-А я и не спрашиваю твоего мнения. Я ставлю тебя пред фактом.

-Ты отстанешь от меня, наконец?

-Я думала, мы теперь друзья.

-Нет. Мы не друзья.

-Приятели?

-Нет.

-Сообщники?

-В чем?

-У нас ведь есть общая тайна.

-Это моя тайна.

-Но я о ней знаю.

-Ты о ней никому не расскажешь.

-Да, я обещала.

-Нет, не поэтому. Тебе все равно не поверят.

-Кто-нибудь да поверит.

-Такие же, как ты.

-Надо же... ты тоже не любишь зрителей?

-А за что мне вас любить?

-Действительно.

Они уже вышли из подъезда во двор, когда Ира внезапно загородила ему дорогу.

-Чего тебе?

-Покажи мне их.

-Ты же их видела.

-Не так близко. И ни разу не прикасалась к ним.

Он выбросил крылья так резко, что Ира вздрогнула и отступила на шаг.

-С ума сойти!- прошептала она. - Какие огромные!

Она коснулась их кромки, дотронулась до шипов, потом обошла вокруг Артема и, встав за его спиной, вдруг положила руки ему на плечи, опустила к лопаткам, туда, где он ощущал распирание. Не дожидаясь больше, он резко взмыл в воздух, едва не сбив Иру с ног, и, не оглядываясь, полетел к дому. Затем, вспомнив, что Машка сегодня на дежурстве, развернулся, описав широкую дугу, и стал набирать высоту. Она уже позабыла об их сегодняшней ссоре, он был уверен, что Фиаско позаботился об этом и теперь ждал от него знака. Впереди была еще одна ночь счастья. Он пересчитал секунды. Да.

Да.

---

Скоро будет ночь. Мне пора зажигать огоньки.

Сегодня я растерялся. Сегодня, когда Ника пришла ко мне, я совсем не думал, что она придет и растерялся. Мне очень плохо. Она не знает, что я ее люблю. Я все время рисую ее. Я хотел ей показать, как нарисовал ее, но испугался. Я подумал, а вдруг ей не понравится? Я знаю, что я рисую хорошо. Так сказал мне тот чужой, который приходил в ту ночь, когда мне не нужно было зажигать огоньки. Он сказал, что я рисую лучше всех, кого он видел. Он тоже художник. Только рисует песком. Я показал ему все мои рисунки.

Сегодня вечером я плакал. Ника ушла отсюда с плохим человеком. Я знаю, что он плохой, я видел его где-то, но я не могу вспомнить, где. Я вообще многое не могу вспомнить. Я глупый. Но это виновата моя мама, я не хочу про нее вспоминать. Я хочу все время думать о Нике. Она хорошая, очень, очень хорошая. Она совсем не такая, как моя мама, и хотя она ушла с тем человеком, все равно она не такая, как мама, или те женщины, которые приходят сюда по ночам. Они и сейчас здесь, я слышу, как они смеются и говорят нехорошие слова. Они сюда каждый день приходят. Они не могут жить без этого. Они и те люди, которые приезжают и увозят их. Они так привыкли, что думают, что это нормально. А многие такие женщины просто боятся. Здесь еще очень-очень много страха.

Один раз мне тоже стало страшно. Сюда пришли дети - они были такие же, как и я, а я ведь ребенок, так говорят мои друзья. Они подошли к одной такой женщине. Она тоже почти совсем ребенок. Была. Она кричала и обзывала их, даже пробовала их побить. Но они молчали, и просто ударили ее, и она упала. Они порвали на ней одежду и... и потом я не смотрел. Мне было страшно. Она очень кричала. Я знаю, она сама была виновата, ведь она плохая, она сама была виновата, но она так кричала, что мне стало плохо. Это было очень долго, а потом стало тихо. Я выглянул наружу. Те дети ушли, а женщина лежала там же, и утром ее увезли куда-то. А тех детей не поймали. Это потом Женя говорил, что их не поймали. Их никто не стал ловить, потому что эта женщина была плохой, а хорошие люди не наказывают того, кто делает плохое плохим.

Я совсем не успеваю. Мои огоньки еще не все горят. Я ведь боюсь, потому что сейчас может случиться что-то. Я не знаю, как это называется, но просто чувствую. Это начинается с кончиков пальцев и одновременно от шеи и течет по мне. Течет и течет, и надо суметь зажечь огоньки и спрятаться. Течет по спине и постепенно распространяется на все тело. Последней погружается голова, и я словно в потоке воды, который вдруг в одну секунду сбрасывается, и я начинаю ощущать все вокруг. Это нельзя описать. Это нельзя назвать иначе, как блаженством. Точно сбрасываешь старую кожу, точно смываешь с себя пыль и копоть грязного дня. А теперь можно вдохнуть, можно выпить по-настоящему холодной темноты, наполнить себя ею, заставить ее струиться по венам, заставить сердце биться в одном с нею ритме и раствориться.

От свежести у меня кружится голова, а пальцы обжигаются о колкие огоньки. Лунный свет льется через окно, то появляясь, то исчезая, скрытый тенью больших крыльев. В мое окно бьется человек-мотылек. Тише, тише. Что с тобой, Мотылек? Ты плачешь? Ты рвешься к огонькам? Но нет, нельзя, нельзя, прости, но здесь можно побывать лишь раз, один лишь только раз.

Ты помнишь, Мотылек? Ты помнишь, кто дал тебе крылья? Мы многим даем крылья, но забрать их мы в силах не всегда. Ты выбрал, Мотылек. Ты выбрал, а выбор всегда имеет свою цену. Не хнычь, твоя плата не так уж высока.

Замолчи, замолчи же, дай мне услышать тишину. Отойди, отойди же от окна, дай мне увидеть темноту. Дай мне добавить в сумерки чернил, позволь утопить в них солнце, разреши покрыть ими землю, расплескать их в небе, размешать с водой и воздухом. Умолкни же, Мотылек, я так хочу тишины, ведь в ней я слышу Ее голос. Голос моей Звезды.

Ты уходишь, Мотылек. Ты уходишь, и крылья твои поникли. Краска стекает с них алым потоком, оставляя пустые контуры. Почему они алые? Почему твои крылья цвета крови, Мотылек? Это ты сделал их такими?

Не лги, не лги мне, Мотылек. Я давал тебе совсем другие крылья - синие, как ночное небо. Где же они? Почему две унылые дорожки за тобой, почему они алые? Хочешь, я скажу тебе, Мотылек? Хочешь, я скажу тебе это, Мотылек? Хочешь, я покажу это в твоих снах?

Это - кровь.

Это - ненависть.

Это - страх.

Это - жажда.

Это - сила.

Это - слабость.

Это - ты, Мотылек. Ты. Теперь это твое имя. Ты сам нарекся им. Ты сам исполнил легенду. А легенды для того и создают, - чтобы их исполнять, правда, Мотылек?

---

Разбудил меня не звук, а холод. Когда я открыла глаза, то увидела, что заснула прямо за столом на раскрытой книге. Обернувшись к двери, я увидела, что она приоткрыта, и в щель тянет сквозняком. Я прислушалась - в доме было тихо, но меня вдруг охватило странное чувство. Какая-то тревога, непонятная мне самой, подняла меня и заставила пойти в гостиную. Я оставила на столе все, как было и, выйдя из комнаты, направилась вперед по коридору. Тревога не оставляла меня, и я шла все быстрее. В гостиную я уже вбежала, но, оказавшись там, замерла на пороге.

Мальчик лежал в кресле, раскрытый, одеяло валялось тут же, на полу. Лунный свет, очень яркий, освещал его фигуру и фигуру девушки, стоящей рядом. Я узнала ее сразу, это была та самая девушка из парка, которую мы едва смогли вырвать из рук бившего ее парня. Не отрывая от меня взгляда, она опустилась на колени и, протянув руку, провела ею по лицу мальчика. От ее прикосновения его лицо свела судорога, мышцы напряглись, он с всхлипом выдохнул, но не проснулся. Я попыталась включить свет, но, сколько ни щелкала выключателем, он не загорался.

-Кто вы?- громко спросила я - Что вам здесь нужно?

Ладонью она накрыла его лицо, исказившееся гримасой боли.

- Совершенство, - прошептала она и, повернув его голову, приблизилась к его губам своими. Внутри меня поднялся такой ужас, что, не помня себя, я шагнула вперед.

-Не смей!

Она остановилась на полпути.

-Отдай его мне,- сказала она. Опустила вниз руку и нежно провела ею по его груди. Он застонал.

-Еще не поздно, - сказала она.- Ты еще не привыкла к нему. Еще не поздно вновь забыть.

Я сделала еще шаг.

-Уходи. Уходи и оставь нас в покое.

-Ты думаешь, он останется с тобой? - спросила она. - Нет, он уйдет. Они все уйдут, и ты вновь будешь одинока. Зачем? Зачем испытывать эту боль, в который раз? Отпусти его, и она исчезнет из твоей жизни. Навсегда.

-Убирайся! - прошептала я.

-Я могу освободить тебя, - сказала она. - Я могу помочь тебе все забыть. Ты даже представить себе не можешь, сколько я могу для тебя сделать.

Я не слушала ее, я только смотрела - на ее руку, которая сжималась на его груди, я чувствовала, как его сердце останавливается, как мое сердце начинает останавливаться следом. Судорожно глотая воздух, я упала на пол.

- Скажи мне, - проговорила она. - Скажи мне одно только слово, и я подарю тебе свободу.

-Отпусти его,- прохрипела я.

"Ему больно".

Она презрительно скривила губы.

-Боль? Что ТЫ можешь знать о настоящей боли? - Она сдавила руку сильнее. Я начала терять сознание, но тут в комнате появился еще один человек. Не говоря ни слова, он бросился к ней и оттолкнул ее от кресла.

Грудь сразу отпустило. Подняв голову, я увидела их, борющихся у окна, ее и парня из парка, очкарика. Оттолкнув его, она успела вскочить на подоконник. Он бросился следом, в руке его блеснул нож.

Самого удара я не увидела - так быстро все произошло, и так мало было света, заслоненного их мелькавшими фигурами. Но я увидела, как она улыбнулась, как притянула его к себе, его руку, державшую нож, к своей груди, как наклонилась к его лицу и тихо спросила:

-Теперь тебе стало легче, Мотылек? - и через долю секунды они оба полетели вниз.

Я кинулась к окну, но, выглянув наружу, увидела только пустой двор, и ни звука не было слышно в ночной тишине, кроме моего собственного дыхания. И еще одного дыхания позади.

Я обернулась. Мальчик стоял и смотрел на меня, и глаза его были полны, но не страхом, а только вопрос светился в них. Его била дрожь. Я протянула руки и обняла его. Уткнувшись мне в плечо, он затих. Обхватив его одной рукой, другой я гладила его волосы до тех пор, пока он не перестал дрожать.

-Не бойся,- прошептала я ему на ухо, - я никому тебя не отдам.

---

Две реки между нами. Две реки. Одна - забвение, другая - смерть. Их воды вспять обращены. Чтобы не забыть и умереть, но жить и помнить.

Мертвые реки. Мертвые. Вода, в которой нет света. Она как темный провал. Манит глубиной, завлекает сном, обещанием покоя, покой - это счастье, счастье - это ты. Неужели ты мертв? Ты замерз? Тебе холодно? Нет, не верь мне! Не верь! Ты жив! Жив! ЖИВ! Не слушай никого. Этот путь - только мой. К тебе. И я дойду.

Он спрашивает меня: "Ты дочь воздуха?"

Я молчу.

Он говорит: "Да, конечно".

Не поднимаю глаз.

Ты знаешь, почему? Он - тоже человек. Он - величайшее искушение.

Он улыбается. Он счастлив. Он почти спасен. Меня почти нет. Тот, кто придет - придет за ним. Мы оба здесь, подвешены на шнурах над пропастью, и ночь обоим в вены стекает тяжелыми каплями, но придут за ним.

Ты знаешь, кто виноват? Я. Я сама. Я сказала "да" существу в золотых цепях. Так будь я проклята.

Улыбнись мне.

Он говорит: "Этот парень не приходит за такими, как ты"

Он говорит: "Этот парень придет за мной".

Он говорит: "Я - человек".

Он говорит, говорит, говорит...

Я не слышу его. Небо падает на меня. Я иду по городу, что пахнет тобой, где следы твоих ног еще хранят тепло твоего тела, к дому, где живет твое сердце. Ты обещал, что разделишь его напополам. Не нужно. Оставь его себе. Ты не лгал, ты лишь не смог остановиться.

Небо раскололось вновь. Его голос рвет меня на куски. Забери меня. Умоляю, забери меня обратно в тот город. Где ты, там я найду свой рай.

Может быть, это в воде? Так близко...

Ты думаешь, я не смогу предать тебя?

Так же, как это сделал ты?

Если бы ты только знал, как мне больно! Если бы хоть одна капля этой боли отразилась в твоих глазах!

Посмотри на меня.

( Ты думаешь, я не смогу от тебя отказаться?)

Он говорит: "Тебе не будет больно".

Он говорит: "Только совсем немного, вначале".

Он говорит: "Скоро все закончится".

Он опускает меня в воду.

Я спрашиваю: "Это правда?"

Он говорит: "Да".

Я говорю: "Хорошо".

(Я не смогу - эта пустота будет хуже, чем смерть.)

Я говорю: "Тогда идем со мной".

Петлей из своих шнуров я обхватываю его шею. Я без труда пробиваю его крыло моими заледеневшими пальцами. Они алые, как кровь, его крылья. Теперь эта кровь на моих руках. Но я уравняла шансы. Мы оба падаем во мрак.

Его крик я запру в себе, чтобы каждый раз, оказываясь перед выбором, знать, чем плачу. А я еще не раз окажусь перед выбором, ибо именно меня вытаскивает из воды и бросает на берег "этот парень".

Он ничего не говорит. Он дарит меня тебе. И вновь уходит в воду.

Он вернется, я знаю. Проверить, осталась ли я в живых. Проверить, что окажется сильнее в моих венах - тьма или свет, день или ночь, сон или явь.

Выбирай.

---

-У тебя была когда-нибудь мечта?

-Была.

Жил-был мальчик, и была у него мечта. Что же здесь удивительного, скажете вы. Ничего, отвечу я вам, детям свойственно мечтать. А мечтал мальчик о том, чтобы в мире было меньше плохого, и чтобы люди, которые это плохое совершают, были бы за это наказаны. Но это же замечательная мечта, скажете вы. Конечно, отвечу я вам, зло должно быть наказано. А еще мальчик мечтал о том, чтобы он мог сам наказывать людей за то зло, что они причиняли. Но это же очень благородная мечта, скажете вы. Несомненно, отвечу я вам. А наказание, по мнению мальчика, могло быть только одно: человек, совершивший зло, должен был умереть.

-Скольких людей ты убил?

-Ты думаешь, я помню?

Наш мальчик вырос и стал взрослым, образованным и интеллигентным мальчиком. А что же его мечта, спросите вы. А она так и осталась бы всего лишь мечтой, если бы мальчик случайно не встретил девочку, которую звали Исполнительницей Легенд. И девочка сказала ему, что исполнит его мечту, если он выполнит одно условие. Какое же условие, спросите вы. А никакого, отвечу я вам, ведь она же исполнительница легенд, а значит, для нее было проще простого подарить его мечте возможность осуществиться. А как же она сделала это, спросите вы. Вот и мальчик спросил то же самое. И тогда девочка отвела его к Художнику, давшему мальчику большие синие крылья и назвавшего его Мотыльком.

-Тебе было трудно убивать?

-Только в первый раз.

Теперь мальчик-мотылек мог исполнить свою мечту. Наказать плохих людей за их поступки. Но как, спросите вы. Да очень просто, отвечу я вам, ведь стоило ему прикоснуться к человеку своими крыльями, как этот человек умирал. Он мог погибнуть от огня, от воды, мог сорваться в пропасть, мог подавиться пищей, попасть в аварию, быть убитым в драке, наконец, у него могло остановиться сердце. Его злое сердце. Но... он, наверное, убивал только плохих людей, осторожно спросите вы. Конечно, уверенно отвечу я вам, ведь тот, кто годами насилует соседского ребенка - плохой человек, и тот, кто, принимая роды пьяным, оставил ребенка калекой - плохой человек, и тот, кто убил свою мать за деньги, которых не хватало на дозу - тоже плохой человек, и... Да, да, скажете вы, все это - плохие люди. Значит, он действительно убивал только плохих людей, отвечу я вам.

-Ты жалеешь о том, что сделал?

-Нет, только о том, что случилось со мной.

Так продолжалось долго,- и мальчик был счастлив - он исполнил свою мечту, и девочка была счастлива - она исполнила свою легенду, и хорошие люди были счастливы - плохих-то становилось все меньше. Словом, были счастливы все, кроме плохих людей (ну, а уж их-то мнения никто не спрашивал), пока... Пока что, спросите вы. Пока мальчик-мотылек не увидел свое отражение в зеркале, отвечу я вам. И что же он увидел, спросите вы. А увидел он, что крылья его стали красными от крови, и тяжелыми - так много ее было. И увидел он, что тело его покрылось язвами, и что сердце его поражено было гнилью, и что душа его истлела и рассыпалась. Но почему, спросите вы. И я не отвечу вам, впервые я оставлю ваш вопрос без ответа, потому что нет у меня стольких зеркал, чтобы показать их вам.

-Ты убьешь меня, Невидимка?

-Нет, Мотылек, ты уже мертв.

---

Пока звучит музыка, мои глаза закрыты, но мне приходится открывать их вновь, каждый раз, когда она умолкает. Мне кажется, я могу сгореть дотла, так и не увидев главного, не успев прикоснуться к нему, не сумев дотянуться. Голоса обычной жизни вырывают меня оттуда и возвращают в плен улиц. Мне хочется закричать. Закричать так, чтобы разлетелись вдребезги стекла в витринах. Чтобы весь этот мир съежился как листок бумаги и исчез, оставив меня одного в комнате с белыми стенами и потолком и приоткрытой дверью, за которой совсем другой мир.

Там я сниму ботинки и босыми ногами пройду по самому теплому на свете песку, и самые ласковые волны коснуться моих коленей. Я подниму вверх руки, и их будут целовать облака. Я раскину руки, разлечусь бумажными самолетиками над долинами с травой цвета жемчуга и землей, похожей на голубую туманную дымку. Она пробежит рядом, почти не касаясь ногами земли, и я брошусь следом. Через бескрайние поля серебряного вереска, все выше, до обрыва над морем, где я буду держать ее лицо в ладонях, где я так и не сумею остановить ее падение, где она и я вновь разлетимся по ветру, так и не почувствовав прикосновения воды.

Я хочу, чтобы меня оставили в покое, неужели это так сложно понять? Кто-то бьется внутри меня, оставляя кровавые потеки на стенках пустой, освещенной слабым электрическим светом души. Обхватив колени, я сворачиваюсь клубком, и кожа начинает сползать пластами вокруг позвоночника, рвутся мышцы, спина разламывается напополам,- и появляется мотылек с крыльями, повисшими как две мокрые тряпочки. Откуда он во мне? Я узнаю об этом в самом начале, когда все уже закончится? Я снова закрываю глаза.

Песок легко счищается, остатки его уносит вода, открывая хрустальный купол над Городом, и я буду бить, погружая кулаки в срастающиеся трещины, обагренные моей кровью, пока с осколками не полечу вниз и сам не стану одним из них, осколком. И мы вонзимся в глаза и сердца, чтобы все могли видеть неправильно и чувствовать неправильно, не так, как нужно, не так, как следует, не так, как считается единственно возможным, а так, как того хотим мы.

Сердце бьется у самого горла. Я выдыхаю его облаком искр, прожигающих дыры в небе, и через них льются потоки белой пены - так наступает зима. Во мне больше не осталось голоса. Вокруг только тишина. Никогда все не было так реально, как сейчас, и так вовремя. Слишком ко многому я привязан тонкими нитями, струйками желтой и синей краски. Кто-то слегка колеблет их, тянет, вырывая куски плоти, выхода нет. Наверное, я всю жизнь так и буду складывать слово вечность не за мир, нет, и не за пару коньков, а за то, чтобы просто суметь почувствовать тепло каждый раз, когда солнце оказывается на моих ладонях. Я не попрошу Художника ни о чем, я знаю эту хитрость, его игра - менять черно-белые кадры на свет - всего лишь иллюзия для тех, кто слеп с самого начала. Медовая луна отражается в бочке с водой, на которую падают сережки с цветущих тополей. Если окунуть в воду лицо, на ней останется его отпечаток. От дыхания зимы вода покроется ледяной корочкой, но улыбка останется. Когда туда опустятся звезды, мы наденем на них коньки. Коль скоро мы такие маленькие, какими же огромными нам должны показаться обычные часы? Видишь, как маятник перемешивает воду в бочке со временем? Если оставить ее так, она умрет. Так кто ты такой, чтобы остановить движение ветра, нагоняющего волны? Всего лишь черная птица, вестница несчастья, роняющая острые как нож, перья - кровь появляется там, где они падают в воду. Тебе не поймать меня. Я стану дождем, едва ты сбросишь меня вниз, уйду в землю, когда попробуешь выпить меня, а будешь рвать землю когтями, уйду в древесные стволы и разлечусь кроваво-красными листьями. Это - осень.

Художник проведет меня по темным рядам, где человек, с ног до головы увешанный самыми разными часами, будет предлагать мне купить их, но все они будут стоять, пока его голова, вращаясь на тонкой шее, отсчитывает секунды. Черная кошка перебежит мне дорогу и кляксой вольется в тень того, кто тут же исчезнет в темноте, смеясь. Толпа восковых кукол в одежде из человеческой кожи будет выкрикивать цену за девушку, более чем настоящую, хоть и созданную из перемешанного с водой песка. Вверх идем мы, поднимаясь по ступеням со статуями, и последняя из них разобьется при нашем приближении, и свободный Мотылек выпорхнет наружу и, усевшись на край золотой чаши, отрежет и сбросит в нее крылья. Ламия, кормя грудью двух щенков, обовьется кругом. Василиск и Химера согреют ее своим дыханием, а Феникс предсмертной песней убьет все вокруг. Легко подняв, Минотавр отнесет чашу к трону, на который воссядет Молох, и вынет из нее мальчика с синей кожей, протягивающего к звездам руки, и, не выдержав, Феникс поднимется в воздух и вырвет его из изъеденных червями рук.

Я не увижу, что будет дальше - осколки чаши, ручьем стекая со ступеней, вонзятся в меня, а я только и постараюсь закрыть руками сердце. И смотреть, как мальчик на цепи и девочка с садовыми ножницами будут методично препарировать Мотылька, а синие трубочки, протянувшиеся от моего тела, будут лизать кровь с обрубков его крыльев. Я поднимусь и убегу, собирая свет с фонарей, пока струйки краски окончательно не застынут на моем теле, и уже не Зритель, а Арлекин ворвется в теплую летнюю ночь.

Все это было вчера, а сегодня идут дожди, я наматываю их струи на запястья как браслеты, я могу. Как смычок, буду двигаться между ними, заставляя петь в особом ритме, и лето сменится осенью, а осень зимой, но струны, и заледеневшие, будут петь от моих касаний - это будет наш реквием по маленькому Мотыльку, приколотому иглой к циферблату и закрытому сверху выпуклым стеклом, выброшенному в море, колеблемое маятником, и дребезжащий звук дверного замка станет окончательным его аккордом.

Я, обессиленный, опущусь вниз, и когда она откроет нам дверь, мне и Художнику, не та, что со звезд, а моя, МОЯ, упаду в полутемный коридор и встречусь, наконец, глазами с ее взглядом. Разочарованный, Художник исчезнет, а она, ничего не говоря, лишь кивнет понимающе, приглашая вместе с ней дожидаться прихода весны.

---

Intermedia I

Я часто вижу сны.

(Особенно один - тот, где много снега на маленьком школьном дворе. И он никогда не тает.)

Я люблю видеть сны. С самого детства они - такая неотъемлемая часть меня, что...

(Снег там повсюду. Иногда он кажется мне белым саваном, покрывающим такое мертвое и ненастоящее ВСЕ, а иногда он - сама жизнь, и кажется даже, что, если взять в руку совсем немного, он все-таки станет водой и заполнит линии на ладони.)

...однажды я просто потерял границу между...

(Еще там есть почтовый ящик. И фонарь. И скамейка. И серебряный мост над ручейком, где вода - как синий металл. И озеро с черной водой. А иногда это не озеро, а спортивная площадка, покрытая снегом, но под ним - та же чернота. И дети на площадке - мальчик и девочка. Неужели ты не видишь, что она мертва?)

...сном и реальностью...

(Он видел бы, не будь у него лишь черных провалов вместо глаз. Но из них тоже могут течь слезы. Кай над телом Герды. Зеркальные слезы никогда не заканчиваются.)

Но осталось одно - всегда можно проснуться. Мне казалось, это только мой секрет: нужно...

(И еще: иногда там бывает Время - Птица с женским лицом. С перьями из металлических листов с вкраплениями снега, и в каждой крупинке миллионы радуг, а лицо живое. Это очень важно, что у времени живое лицо.)

...представить, что ты где-то высоко, где-то очень высоко, где угодно, я, например, всегда представляю себя на мосту над рекой...

(И в конце все распадается пеплом. Откуда-то издалека, где вырастает черный гриб, все, все распадается пеплом. Кладбище фениксов - изнанка легенды о добром солнце.)

...и спрыгнуть вниз. Тогда сразу похолодеют ноги и руки, и ты проснешься.

Почти всегда.

Холодно.

-Он что-то сказал? По-моему, он что-то сказал.

-Я ничего не слышал.

Х-холодно.

-Он говорит, ему холодно.

-Отнесите его в ванную... Вот так, сюда. Кладите прямо в воду.

-Да там же кипяток!

-Кладите, говорю. И снимите одежду. Быстрее.

Мне холодно.

-Ян, сними брюки.

-Ах ты, маленький искуситель!

-Ян!

Мне...

-Слушай, чего это он?

...холодно. Мне...

-Эй, осторожнее!

...холодно. Мне холодно. Мне холодно, мнехолодно, мнехолодномнехолодномнехолодномне...

-Держите его!

-Он вырывается! Он... твою мать!..

-Что?

-Он мне нос разбил!

-Не давайте ему выйти из воды! Олег, ты с той стороны!

ХОЛОДНО!

-Мы не справимся!

-Держите!

Мне...

-Держите. Все, все, тише...

...очень...

-Доставайте его. Отнесем наверх.

...холодно... я...

-Тяжелый, зараза. И холодный, как будто в кипятке не лежал.

-Заткнись и неси быстрее!

-Сам заткнись!

-Да замолчите вы оба! Вот сюда... кладите его здесь... да, вот так. А теперь уходите.

... замерз...я...

-Ты слышишь меня, Гена? Давай, открывай глаза. Открывай же...

... умираю?

-Нет, нет, только открой глаза. Вот так, хорошо. Нет, не отворачивайся, смотри только на меня, слышишь? Только на меня, Гена! Смотри на меня!

Нет.

-Вот так, да, смотри на меня, смотри... смотри...

Не-е-ет!

-Держись! Держись! Не отворачивайся! Возьми меня за руку! Вот так. Не отворачивайся! Не...

Не трогай меня!

-...отворачивайся! Держись! Чувствуешь? Ты чувствуешь?

Не трогай меня, не трогай меня, НЕ ТРОГАЙ!..

- Ты чувствуешь, Гена? Дыши, слышишь? Дыши!

Холодно.

-Дыши!

ХОЛОДНО!

-Давай же!

-Я...

-Вот так!

-Я...

-Вот так! Все, молодец! Все нормально, все... нормально. Молодец. Все хорошо. Дыши, давай дыши. Все. Все...

-Все...

Я оборачиваюсь. Клер останавливается в нескольких шагах позади меня.

-Клер?

Она пытается что-то сказать, но ее лицо сводит судорогой. Секунда, и, запрокинув голову, она ничком падает на снег.

-Клер!

Я бросаюсь к ней. Падаю рядом на колени, приподнимаю, обхватив за плечи.

-Клер, ну что ты? Клер?..

Она с трудом открывает глаза.

-Я... не могу больше, - шепчет она. - Я замерзла.

-Нет, ну что ты! Ты сможешь, я знаю! Сможешь!

Она подносит руку к моему лицу. Я сжимаю ее ладонь своей и с ужасом замечаю, что вся она покрыта черной паутинкой сосудов. Она холодная, холодная как лед. Я поднимаю глаза и вижу, как черные ручейки взбегают по ее шее, как растекаются по лицу, добираясь до глаз.

-Клер, нет!

Заливаются в них.

И из них - в мои.

Глубоко.

Я слышу, как кто-то кричит. Слышу, как этот крик разносится, заполняя все вокруг собой, как становится громче и громче до тех пор, пока ничего кроме него уже не остается. И тогда понимаю, что это кричу я.

Я.

---

Однажды, когда я еще училась в институте, я решила покончить с жизнью. Не скажу почему,- дело не в том, что мне стыдно или неприятно назвать причину моего внезапного желания - я ее просто не помню. Не помню, и все тут. Как оказалось, я вообще мало что помню из моего прошлого...

Словом, мне было по-настоящему плохо, а вдобавок ко всему я еще немного выпила и почитала Диккенса - он всегда ассоциировался у меня с чем-то тяжелым и мрачным, словом, как это принято теперь называть, "догналась", и стала судорожно искать способ, чтобы привести в исполнение свою идею.

Мне не хотелось, чтобы меня нашли утонувшей в рвотных массах после таблеток или газа, или с пакетом на голове, или с выпученными глазами и высунутым языком раскачивающуюся на веревке. Мне хотелось чего-то более... Чего-то более. И я придумала. Взяла самый большой шприц, который смогла найти в аптечке и стала откачивать им себе кровь из вены и выпускать ее в раковину. Раковина скоро вся уже была в крови, мне хоть бы хны, но я упорно продолжала, представляя, какой я буду лежать в гробу - бледной и красивой, и как все будут переживать, что не любили и не ценили меня при жизни - такую замечательную...

В этот момент в комнату вошел Сергей. Он сразу догадался, чем я занимаюсь, да я и не пыталась это скрыть, даже, наоборот, с вызовом смотрела на него, продолжая наполнять шприц.

-Так не пойдет, - сказал он, - это долго. Лучше введи себе в вену воздух. А, нет... - он на мгновение задумался, - воздуха надо ввести много, лучше масло тогда. У тебя масло есть? Есть? Хорошо, - и ушел.

Больше мыслей о самоубийстве у меня не возникало.

---

-Море волнуется раз,- слышится из подворотни.

-Море волнуется два,- написано на воздушном змее.

-Море волнуется три,- рисуют колесами автомобили.

-Морская фигура, замри!

Город застывает - Белый город, Серый, Золотой, Зеленый, Черный, Алый, утро, дождь, солнце, весна, ночь, закат... Застывшие в воздухе лепестки издают медвяный аромат. Стоит прикоснуться к ним, и они улетают, но через секунду снова замирают совсем рядом. Я приношу сюда время. Оно входит со мной, неторопливо растекаясь по улицам, заползая в щели, зарываясь в песочницы, впитываясь в асфальт. Время, курящее трубку на карнизах и болтающее ногами, возле которых - облака, предназначенные для горных вершин, предвозвестники чуда, предначертание войны, предчувствие покоя, проводники смерти.

Здесь есть цветы и дети. Но дети не нужны городу. Ему нужны цветы - белые лепестки, белый яд, белый наркотик его сухой жизни, как пустыня без воды, он бесплоден, окруженный сном из белого аромата - сумасшедший старик, бегущий в школу с ранцем, в котором вставная челюсть. Клубки извивающихся червей катятся по проспектам и магистралям, задевая дома, оставляя следы в виде молний. А в центре высится башня до самого неба, и черви ползут по ней туда, к облакам. И люди вокруг, тоже с червями за спиной, сладко целующими, усыпляющими. И война. Самолеты, бомбы, взрывы, дети, алые реки, быстро исчезающие, меняющиеся на тот же самый блеск лепестков. Кругами он ведет к центру, где статуя Минотавра, играющего на скрипке, где ночью собираются волки и поют горькую симфонию порванных струн...

-Спасибо, достаточно.

---

Таня и Оля. Две сестренки-лесбиянки убившие не один десяток человек.

-Они сами нарвались, - меланхолично протягивает Татьяна, выкуривая, наверное, десятую за время нашего разговора сигарету. Оля молчит.

Устало закрываю тетрадь.

-Это, конечно же, их вина?

-Конечно, - подтверждает Таня.

-И тебе нисколько их не жаль?

-А чего их жалеть? - почесывает голову, с трудом продираясь сквозь грязные волосы.

Уже когда я открываю дверь, собираясь покинуть комнату, Оля вдруг бросается ко мне.

-Не оставляйте меня! - шепчет она. - Не оставляйте меня здесь с ней!

Но что я могу сделать?

Таня безынтересно наблюдает за этой сценой.

Я договариваюсь о том, чтобы Олю переселили в другую камеру. Это не помогает - через неделю ее находят мертвой. Она повесилась на веревке, аккуратно и красиво сплетенной из простыни. Таня выслушала эту новость с всегдашним спокойствием.

-Это сестра ее убила,- уверяет меня Кристина, соседка Оли по камере. - Она все время на нее смотрела.

-Откуда, Кристина?

-Не знаю. Отовсюду. Олька ходила все время как неживая, всегда с опущенными плечами. Говорила, глаза сестры на нее давят.

Кристина - еще один колоритный персонаж.

-Кем ты работала?

-Библиотекарем.

-Тебе нравилось?

-Страшно!

-Библиотека была частная,- рассказывает она мне. - Книги там попросту были свалены в кучу. Никакой системы. Посетитель должен был ползать по полу и рыться на полках, выбирая то, что ему нравится. Петя говорил, что книги сами находят человека.

-И много у вас было посетителей?

-Нет. Но Петька говорил, это не важно. Главное, это были интересные люди. Особая каста.

-Я не хотела его убивать,- говорит она, смущенно опуская вниз изумительно блестящие, точно бриллиантовые, глаза. - Он сам меня попросил. У него была четвертая стадия рака. Самая последняя. Он не хотел никого обременять.

-Я вытащу тебя отсюда.

-Я сама выйду.

На следующий день она исчезла. Еще одна их с Олей соседка (не помню, как ее звали) рассказывала, что призрак Оли пришел и забрал ее. Как они вместе сели на синий автобус и уехали. Впрочем, она - конченая наркоманка, и ей вряд ли можно верить.

Тане дали пожизненный. Она была довольна.

-У меня будет время для мемуаров, - сказала она мне. - Я еще получу Нобелевку.

Нобелевку она не получила. И мемуары не закончила - умерла от туберкулеза год спустя.

-Как думаешь, она теперь жарится в Аду?

И где сейчас Оля?

А Кристина?

Ты знаешь, сколько всего было автобусов?

Их было пять.

А добрался только один.

---

" Когда человек один, он в будущем.

Когда человек несчастен, он в будущем.

Будущее всегда настает, когда кто-нибудь умирает".

Иосиф Бродский.

" С макрокосмической точки зрения, все, что должно было

случиться, уже случилось. Так что, если человек из

будущего, принимает какое-любое участие в событии

прошлого, то это событие не обойдется без него с самого

начала".

Роберт Янг, "Девушка-одуванчик".

" И все было дивным, поскольку еще не нашли примененья

Ни омуты смерти, ни времени ржавые звенья".

Федерико Гарсия-Лорка, "Из неоконченной поэмы".

-О, встал уже? Доброе утро.

-Доброе.

-Как спалось?

-Нормально.

-Сны не беспокоили?

-Нет. Только хорошие.

-А плохой можешь рассказать?

-А вам зачем?

-Нет, я вообще-то не настаиваю. Просто интересно.

-Мне снился город. Там все жители выращивали в саду белые лилии. Возле каждого дома был сад, и везде росли белые лилии.

-Очень интересно.

-Там шла война.

-Где? В городе?

-Нет, вообще. Во сне. Шла война. И над городом постоянно летали самолеты и сбрасывали бомбы. И люди умирали. Особенно дети. Почему-то в основном дети. А их родители все равно выращивали свои лилии. Им как будто было все равно. Лишь бы их цветы никто не трогал.

-Все?

-Да.

-Понятно.

-Это что-нибудь значит?

-Я не Фрейд, знаешь ли, чтоб толковать сновидения. Но все это очень интересно. Есть хочешь?

-Хочу.

-Ешь. Торопись, пока у меня не испарился мой кулинарный инстинкт. Что-то не идет твой дядя Женя.

-Может, он вообще не придет?

-Да ты что? И что мы будем делать?

-Не знаю.

-Ты мне это брось. Мне совсем не улыбается такой вариант развития событий. Надо что-то придумать.

-Зачем?

-Что значит "зачем"?

-А разве так плохо?

-Очень... Вот что я думаю: тебе стоит позвонить свой маме и спросить у нее дядь Женин телефон.

-Она не ответит.

-Почему это? Что ты вздыхаешь?

-Да брось ты. Разве и так непонятно?

-Что непонятно?

-Для писателя ты туговато соображаешь, Гена.

-Что, прости?

-Не прощу.

-Я не...

-Нет.

...

- Что молчишь?

-Не знаю, что сказать.

-Да ничего не надо говорить.

-Так все, что было до этого...

-Правда.

-Да?

-Почему нет? Только это общая правда. А детали... детали мы с тобой скоро выясним.

-Ты куда?

- Пойду, прогуляюсь. Думаешь, сбегу? Нет. Мне ведь некуда бежать.

-Хорошо, что ты сразу это понял.

-Я не хочу, чтобы ты боялся меня.

-Я тебя не боюсь. Я хочу понять.

-Что?

-Столько лет. Ведь я все помню. Где я был, что делал. Голова кругом...

-Выпей воды.

-Не хочу я воды.

-Я просто так предложил. Обычно в таких случаях...

-Слушай, что тебе от меня нужно? И зачем весь этот спектакль?

-Какой спектакль?

-Вчерашний. Со снами и со всем остальным.

-Никакого спектакля не было. Все правда.

-Хватит повторять это слово. В твоих устах оно звучит...

-Хорошо, не буду. Видишь, я согласился сразу. Пойми, я сделаю все, что ты захочешь. Только помоги мне.

-Я? Тебе? Да зачем я тебе нужен?

-Пока не знаю. Но нужен. И я нужен тебе. И не говори, что это не так.

-Я и не собираюсь.

-Вот и хорошо.

-Я чувствую себя полным идиотом.

-И напрасно. Ты снова совершаешь ту же ошибку, что и раньше - ты пытаешься понять, используя логику.

-Нет, я всего лишь думаю, что схожу с ума. Или уже сошел. Может, это все только плод моего воображения, а? Галлюцинация? Бред?

-Если бы я сказал, что это так, тебе стало бы легче?

-Нет. Скорее наоборот. Впрочем, все равно. И что же я теперь должен делать?

-Пока не знаю. Там будет видно. А сейчас можешь поесть.

-Спасибо, я сыт.

-Тогда делай, что хочешь.

-Спасибо и за это.

-Пожалуйста.

-Я думал, ты...

-Я тоже так думал.

-Автобус?

-Автобус.

-Господи, помоги мне. Я так больше не могу... Что ты там стоишь? Что тебе нужно от меня?

-Мне ведь страшно спать одному, ты знаешь.

-... Уже время спать?..

-Уже полночь.

...

-Обними меня. Ты обещал защитить меня, помнишь?

-Я лгал. Хотя думал, что не лгу.

-Это ничего не меняет. Я люблю тебя, как и раньше.

-Ты не можешь любить.

-Ты так думаешь?

-Я знаю.

-Ты так думаешь. Вы все так думаете.

-А разве мы не правы?

-Вы слепы. Вы барахтаетесь в том, что решили считать для себя правильным и верным. Это и только это. Вы не видите дальше собственного носа. Вы - уроды, которые смотрят в кривые зеркала и считают себя прекрасными. Вы - плесень, гниль. И я ненавижу вас всей душой.

-С одной только оговоркой. У тебя нет души.

-О да! У меня нет души! Вы отняли ее у меня!

-Мы?

-Да, вы. Вы! Я хотел иметь душу. У меня почти получилось.

-Это обман.

-Что такое душа? Может, ты скажешь мне? Посмотри на себя. Я читаю все твои мысли, я вижу тебя насквозь, я знаю все твое прошлое. Ты как на ладони весь передо мной. Почему ты смеешься? Что? Что ты?.. Ты... ты думаешь, я не понимаю, что если у меня никогда не было...

-...

-Так будь она проклята - ваша душа! Слышишь? Я не хочу ее иметь. Чтобы быть такими, как вы? Благодарю покорно. Слышишь меня? Я проклинаю эту мечту о душе, ты понял? Понял ты меня?

-Да, я понял.

-Не бросай меня.

-Как тебя зовут?

-Я же сказал.

-Почему именно это имя?

-Он был единственный, кто... всегда... был со мной.

-Это не так.

-Так.

-Нет, ты же знаешь, он не был с тобой. Он был с ней.

-Он держал меня в своем сердце! Он принял меня! Он любил меня! Или ты скажешь, что...

-Нет, не скажу. Потому что не знаю. Мы, люди, не привязываемся к предметам, мы привязываемся к другим людям. Даже когда нам кажется, что все наоборот.

-Выходит, я - предмет, как ты говоришь?

-Ты ведь этого хотел? Чтобы я был честен?

-Скажи мне, что я могу сделать для тебя? Я сделаю все. Я обещаю. Хочешь, я отдам тебе все, что у меня есть? Я отдам. Я устал убивать.

-В чем моя сила, что ты просишь об этом меня?

-Я не знаю. Они тебе верили. Они считали тебя другом. Доверили тебе самое дорогое.

-Потому что я похож на тебя.

-Я не понимаю. Я совсем не понимаю, что ты говоришь. Все это слишком сложно.

-Мне уйти?

-Да, уйди. Оставь меня. Мне нужно подумать.

-Слышишь? Похоже, кто-то пришел.

-Это почтальон.

-Ко мне? Да, иди же. Ну, что смотришь? Уходи.

-Ты отпускаешь меня?

-Да. Катись.

-Спасибо.

-Пожалуйста. И можешь не возвращаться.

-Да пошел ты. Сопляк.

---

- Вам понравится ваша комната,- заверила меня хозяйка.

Согласно киваю.

Квартирка и вправду ничего себе. В смысле, ничего особенного. Попросту коробка, приспособленная для жилья. Раскладываю вещи.

-Обед в четырнадцать ноль-ноль!

Так мы условились - за дополнительную плату она мне готовит. Она сообщает время обеда так точно, думая, видимо, что со мной следует разговаривать как с чудиком-ученым.

-Вы, кажется, хотели спать? Не буду вам мешать,- уже после обеда.

-Спасибо.

Нельзя ложиться сразу после еды,- это вредно, успеваю подумать засыпая. Что снится мне - не помню. Открываю глаза, когда за окном уже темно. Хозяйка смотрит телевизор. Ее зовут Еленой Павловной, но для меня она останется "хозяйкой N такой-то". Сообщаю ей, что иду прогуляться. Она рассеянно отвечает: "Да, конечно", а, может, не отвечает ничего,- слишком занята просмотром очередного сериала.

Улицы этого города напоминают паутину, каждая ячейка которой несет строго присущую одной ей только, функцию. Невыносимо думать о том, что эта сеть затягивает тебя все сильнее с каждой минутой, однако эта неоспоримая данность - мне уже не так хочется домой, как раньше. Я смирился?

Возвращаюсь поздно ночью. Хозяйка уже спит. Вхожу к себе, притворяю дверь и останавливаюсь. Окно распахнуто настежь, а ведь зима, на улице градусов десять мороза. А на окне - мальчишка. Смотрит. Молча, подхожу и закрываю окно. Снимаю мальчика и кладу на кровать, накрываю одеялом. Он рывком поднимается и сбрасывает его на пол.

-Ты же ничего не понял! - крылья за его спиной в гневе то сжимаются, то разжимаются.

-Я думал, ты поможешь мне. Пойдешь со мной.

Я включаю свет. Он моргает и щурится. Я спрашиваю:

-Ты что, не можешь оставить меня в покое?

-Нет,- отвечает он строго.

-Алексей Михайлович, кто там у вас?

-Убери ее,- говорит мальчик.

-Нет.

-Алексей Михайлович, вы слышите?

-Убери ее.

-Отстань.

-Ты слышишь?

-Вы слышите?

-Уходи,- говорю я.

Мальчик улыбается.

-Вот так-то лучше.

Голос хозяйки пропадает.

-Но я говорил это тебе... - задыхаюсь.

Злой мальчишка хохочет:

-Не лги.

На полке - пузырек с лекарством. Хватаю его, снимаю крышку, но таблетки словно приросли ко дну. И воды нет.

-Почему же?- говорит мальчик и пускает кораблик. Тот бежит вдоль ручейка, тянущегося через всю комнату и исчезающего за дверцей шкафа.

(Говорят, многие реки - это дороги в подземное царство, и живущие в воде русалки знают, как туда попасть.)

Я только сейчас замечаю, что свет уже давно погас. Мальчик берет меня за руку.

-Ты боишься,- говорит он ласково.- Это зря.

Почему мне так хорошо? Как никогда до этого не было? Я иду за ним, вступаю в шкаф и закрываю за собой дверцу. Шум воды за ней становится глуше. Мальчишка включает фонарь.

-Узнаешь?

Я поворачиваю ручку, и свет теперь горит, рассеиваясь, а не собирается в луч.

-Ты перевел часы? - спрашиваю я.

-Угу. Пойдем.

Его рука - холодная и сухая. Он чуть касается меня крылом. Перья как перья. Расталкивая шубы, он идет впереди. Я - за ним. Куда же делся ручей?

-Дурак. Он же течет в другую сторону.

Точно, как же я мог забыть? Я ведь сам его придумал.

Я, наконец, достаю таблетку и глотаю ее.

Мальчик поворачивается ко мне.

-Какой же ты все-таки дурак,- говорит он и швыряет фонарь на пол. Фонарь гаснет, все вокруг - тоже. Я открываю глаза.

Приподнимаюсь на кровати и в зеркале вижу свое отражение. Он оставил мне подарок.

---

Я уже знаю, что всегда буду помнить Олега таким, каким вижу его сейчас. В этом старом свитере крупной вязки, в потертых джинсах, в толстых, грубых носках, таких мягких и теплых изнутри, которые совсем скоро станут и моим фирменным знаком. С улыбкой, поверх всего этого. Улыбаясь, он медленно раскрывает два ряда крупных белоснежных зубов и чуть прищуривается.

-Есть хочешь? - спрашивает он.

Я хочу. Одеваю свою, кем-то аккуратно сложенную на спинку стула одежду, в том числе и лежащие в самом низу носки, такие же, как на Олеге, выхожу из комнаты, спускаюсь вниз по лестнице, на первый этаж, где, свернув направо, попадаю в небольшую светлую кухню, наполненную восхитительным ароматом жареного мяса.

-Ну, как ты? - спрашивает Олег.

-Моя рука сама тянется к груди. Неопределенно мотаю головой.

-Ничего, - заверяет меня Олег. - Так всегда вначале.

-А кто это...

-Это Гера. Он у нас молодец.

Это точно!

-Гера - сокращенное от Герасима? Или от Германа?

-Нет. От Гермеса.

Я поднимаю брови. Олег пожимает плечами.

-Да, по-моему, надо родителям запрещать законом такие выходки.

Согласен.

-А кто такой Ян?

-Ян? - Олег задумывается на секунду. - Он... гей.

На этом вопросы заканчиваются.

-Пахнет вкусно, - говорю я.

-Ага, - соглашается Олег. - Решил вот побаловать себя. Редко получается.

-С теми грошами, что ты зарабатываешь, конечно, - раздается голос за моей спиной. Оборачиваюсь. Позади меня стоит гей. Это Ян.

-Главное, не беру у тебя, - отрезает Олег.

-Ну, конечно, - говорит Ян мне. - Эти деньги ведь прокляты.

Ты ведь понимаешь, - говорит он, прищурившись, - что "жизнь каждого человека сон, как это ни жестоко... Все только сон, атрибуты сна, его продолжение..."

-Но "мы, уходя, - говорю я, - продолжаем существовать во сне другого человека, тень внутри тени, постепенно бледнеющая, бледнеющая, бледнеющая..."

-Туше, - улыбается он и, повернувшись к ней, спрашивает: - Так это и есть тот самый зритель, на которого ты променяла Мотылька?

Она согласно кивает.

-Да. Хорошенький, правда?

У меня сразу начинают гореть уши.

-Оставьте человека в покое, - вмешивается Олег. - Садись, ешь, Гена.

-А нам приглашения не дождаться? - ухмыляется Ян. Олег пожимает плечами:

-Ты здесь хозяин.

-Хорошо, что ты об этом помнишь.

-Разве ты дашь забыть?

-Ян, смени носки, - просит она как бы, между прочим.

Садясь на стул, Ян забрасывает ноги на стоящий рядом, и рассматривает свои ноги так внимательно, как будто видит их впервые в жизни.

-А что с ними не так? - спрашивает он.

Они воняют. Страшно.

Собственно говоря, замечание принадлежит не мне. Его произносит только что вошедший Гера, однако от этого менее правдивым оно не становится.

-Странно, - делится со мной Ян, - как у меня ноги вообще могут вонять? А может быть, - оглядывается он на Геру, - это смердит моя погибшая грешная душа?

-Может быть, - говорит Олег.

-Ну, ничего, - Ян склоняет голову на бок, - Гера отмолит. Так ведь?

-Слушай, Ян... - Олег взбешен. Не обращая на него внимания, Ян сбрасывает ноги на пол и выходит из кухни.

-Все для вас, - говорит он Гере, все еще стоящему у двери, - вы только улыбайтесь.

Гера садится напротив меня. "Спасибо", говорю я одними губами. Он кивает и улыбается. В первый раз. Очень здорово. Скользящий солнечный зайчик на темной воде. Она садится справа.

Едим.

В кухню снова входит Ян. Джинсы подвернуты до колен, открывая худые волосатые ноги. Длинные сальные волосы зачесаны назад. В руках носки - три пары. Одну он бросает Гере. Вторую - ей. Третью одевает сам.

-А у тебя?

Подняв ногу, я демонстрирую носок.

-Приятного всем аппетита! - провозглашает он. Ему никто не отвечает. Едим.

Первым нарушает молчание Олег.

-Как все прошло? - спрашивает он. Ян только успевает открыть рот, как его опережает Гера.

-Нормально.

Ян смотрит на него, насмешливо поджав губы.

-Что ж, если Гера утверждает, что нормально... - говорит он, растягивая слова.

Олег переводит взгляд с одного на другого.

-А что, разве...

-Слушай, не делай вид, что тебе интересно!

-А почему это мне должно быть неинтересно?

-А потому что ты был черт знает где, вместо того, чтобы быть с нами.

-Это не твое дело!

-Ошибаешься,- ласково понизив голос, говорит Ян. - И если Герочка так тебя любит, что боится сказать хоть слово порицания в твой адрес, то я...

-Меня ненавидишь, - заканчивает за него Олег.

На мой взгляд, Ян любит его едва ли не больше, чем Гера, но это замечание я благополучно оставляю при себе.

-Я пойду домой, - хмуро говорит Гера. - Спасибо, - уже Олегу.

-Постой, Гера, - окликает его Ян, - а сюрприз?

-Какой еще сюрприз? - не понимает Олег, кажется единственный здесь, кто правда не понимает.

-Как это, какой? - ядовито-зеленые глаза Яна полны притворного удивления. - Послание тебе.

-Что?

-От тех, кого ты не почтил сегодня своим присутствием.

С неожиданной ловкостью он хватает Геру за руку и, притянув к себе, задирает рубашку у него на спине. Кусок мяса застревает у меня в горле, когда я вижу на ней две багровые полосы, протянувшиеся вдоль позвоночника. Гера вырывается из Яновских рук и, одернув рубашку, быстрыми шагами идет к двери. Побледневший Олег бросается за ним.

-Что ж,- говорит Ян, вновь поворачиваясь к столу, - продолжим.

-Какая же ты сволочь, Ян, - говорит она почти ласково. Ее лицо спокойно, как фарфоровая маска. Ян весело кивает.

-Кстати, - обращается он ко мне,- тебя уже предупредили, куда ты не должен совать свой нос, если хочешь остаться здесь?

Я чувствую, как медленно начинаю его ненавидеть.

-Комната справа от твоей - моя, - объясняет он,- входить туда нельзя ни под каким предлогом. Следующая за ней - комната Геры. Попасть в нее нельзя ни при каких обстоятельствах. Комната слева - Сашеньки, - кивает он в ее сторону. - Здесь, - он ехидно ухмыляется, - как договоритесь. Внизу налево у нас - Олег, а следующая комната пуста...

Мелодия дверного звонка внезапно заполняет дом.

-Или уже нет, - говорит Ян и, резко вставая, идет к выходу. Я бросаюсь следом - больше всего меня сейчас страшит перспектива остаться с ней один на один. Когда-нибудь - может быть, но... не сейчас.

В прихожей я вижу сидящего на диване Геру, глаза у которого красные и совсем сухие, Олега, открывающего дверь, и Яна, восторженно приветствующего стоящую на пороге девушку:

-С возвращением, блудная дочь!

Девушка входит в прихожую, оставляя за собой лужу при каждом шаге. Откинув со лба мокрые волосы, она спрашивает у Яна:

-Скучал? - и, не обращая внимания на его галантный поклон, поворачивается в мою сторону.

-Я тебя знаю, - говорит она вместо приветствия.

-Я тебя тоже, - говорю я. - Ты была в парке.

-Я в ванную, - говорит она. - Надолго, - проходя рядом с Герой, она, наклонившись, целует его в голову. Ян хмыкает и уходит на кухню. Без комментариев.

-Может, останешься? - спрашивает Олег у Геры.

Тот упрямо мотает головой.

-Нет, пойду.

-Гер?

-Все нормально.

-У меня просьба.

-Завтра, - говорит тот. За весь вечер он так и не снял перчатки.

-Заходи в магазин после школы, - просит Олег. Кивок, и дверь захлопывается.

-Спасибо, - говорю я Олегу.

-За что? - пугается он.

-За ужин.

-Ааа, - он машет рукой. - Не за что.

-Кто это? - взглядом указываю я на дверь ванной.

-Это? Это Ира.

Определение как всегда исчерпывающее.

-Я, пожалуй, пойду, - говорю я.

В комнате я еще долго стою у окна, разглядывая утонувший в тумане и дожде город. Раскалывается голова. На мобильном - половина десятого. Выходит, я проспал почти двое суток. Семнадцать пропущенных. Мама.

Набираю номер.

-Господи, наконец-то!

-Привет, мам.

-Ты почему трубку не берешь?

-Я после дежурства.

-Ох... как дела?

-Ничего.

-Ничего - это пустое место.

-Примерно, как и дела.

-Как с квартирой?

Моя мама очень практична.

-Нашел.

-Да? Где?

-Как я могу тебе объяснить?

-Хорошая?

-Да вроде да.

-Дорого?

-Да вроде нет.

-Как это "вроде"?

-Нет, мам, не дорого.

- Сколько?

-Уф, мам...

-Ты мне не уфкай. Я ничего особенного не спросила.

-Да, я знаю. Мам, я спать хочу.

-А квартира большая?

-Очень. Это вообще дом.

-Да что ты? А сколько комнат?

-Много.

-А вас там сколько?

-Шестеро... то есть пятеро.

-Так шестеро или пятеро?

-Пятеро!

-Тоже студенты?

-Ага.

Вру, уже не сомневаясь.

-Ты поел?

-Да.

-Что ел?

Да что ж такое?!

-Слушай, мам!..

-Ну что "мам"? Что "мам"? Я не имею права поинтересоваться, чем питается мой ребенок?

-Имеешь. Мам, я устал.

-Ладно, все. Отдыхай тогда, я завтра позвоню.

Не сомневаюсь.

-Спокойной ночи.

-И тебе.

Кладу трубку. Краем глаза замечаю, как тихонько открывается дверь, и в комнату заглядывает головка Иры в намотанном на ней тюрбаном полотенце.

-Можно?

-Да.

-Много впечатлений? - спрашивает она, садясь на кровать.

-Да уж!

-Ничего, ты быстро освоишься. Ребята здесь хорошие. Даже Ян.

-А ты? - спрашиваю.

-Я? - и не задумываясь: - Я просто совершенство.

-Да, - говорит она уже стоя у двери, - старайся пореже снимать носки.

-Так и о моей душе могут плохо подумать, - говорю.

-Что?

-Нет, ничего.

-А ты классный, - заявляет Ира. - Мы подружимся.

Обязательно.

Я не ложусь сразу, хотя спать хочется неимоверно. Подойдя к стене, я смотрю в висящее на ней большое круглое зеркало. Долго смотрю. Потом щелкаю выключателем и смотрю снова. На себя, теперь уже несколько более настоящего, в отраженном свете уличного фонаря. Смотрю на покрывающие тело синие и желтые пятна, смотрю на лицо грустного клоуна. На лицо Арлекина.

Краска с одного из пятен чуть потекла. Может быть, мне кажется... даже, скорее всего, но...

Текут они все. Текут, вытягиваясь в длинные и тонкие, синие и желтые нити. Текут все быстрее и... исчезают, как только я включаю свет и смотрю на себя прежнего. Почти.

-Не спишь? - спрашивает Олег. В отличие от Иры, он сначала стучит, а потом входит.

-Нет.

-Может, тебе что-нибудь нужно?

-Нет, спасибо.

-Я работаю в магазине, - говорит он, - Здесь, за углом, - и неопределенно машет рукой куда-то в сторону окна.

-Угу.

-Окей, - он снова демонстрирует мне свои безупречные зубы. - Я пошел.

-Олег?

-Да?

-С Герой...

-Нет, - говорит он, - я не чувствую вины. Но спасибо.

Он уходит, и я снова протягиваю руку к выключателю, но в этот миг дверь распахивается, и в комнату влетает Ян.

-О Боже! - кричит он, всплескивая руками. - Обнаженное молодое тело невинного отрока! Какое искушение для старого прожженного гомосексуалиста!

-Чего тебе надо? - спрашиваю я.

-Того же, чего и всем остальным, - говорит Ян, - Пожелать спокойной ночи. Уверен, что скоро придет эсэмэс от Геры.

-Спасибо, - говорю, - не стоило.

-Да как же, как же! - восклицает Ян. И не уходит. Я сам выталкиваю его из комнаты и, выключив свет, сразу ложусь в постель.

-Так я это... - говорит Ян, снова просовывая голову в дверь.

-Что еще?

-Так... спокойной ночи.

-Спокойной ночи.

Он, наконец, уходит. Я вытягиваю ноги и закрываю глаза.

Я улыбаюсь.

Я дома.

---

-Ах, вы ж падлы, суки поганые! Да чтоб у вас кусок этот поперек глотки бы встал!

Спросонок не поняв, где нахожусь, я вскочила и тут же, ударившись бедром о край стола, снова упала на стул.

-Ты мне посмейся еще, Игорь, посмейся! Я все матери твоей расскажу, гаденыш! Чтоб тебя дрисня бы с этих пирогов продрала!

Выбравшись, наконец, из-за стола, я с опаской подошла к окну и успела заметить только как Вера Петровна, погрозив напоследок полотенцем стайке разбегавшихся мальчишек, зашла в подъезд, громко хлопнув дверью. Я постояла так еще какое-то время, вглядываясь в опустевший двор и силясь понять, что происходит, затем, оглянувшись, поняла, что нахожусь почему-то в комнате Дениса.

Я не должна была там находиться. Все, что произошло прошлой ночью, точнее, не произошло, потому что этого не могло быть... а всего этого быть не могло, поэтому я и не должна была удивляться тому, что нахожусь там, где нахожусь... Я додумывала эти не слишком стройные мысли уже на бегу. Ворвавшись в гостиную, я едва не вскрикнула: окно было открыто, хотя я точно помнила, что закрыла его после того... после того, как...

Мальчик спокойно спал на диване. Рядом, у изголовья, стояло кресло без каких-либо признаков того, что кто-то провел в нем ночь, хотя именно там, если верить моим последним воспоминаниям, я и должна была проснуться от криков Веры Петровны. Мальчик зашевелился под одеялом, и я поспешила выйти из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь. Вернувшись в комнату Дениса, я села за стол и невидящими глазами смотрела на него минут пять. Немного успокоившись, я закрыла книгу, открытую на той самой странице, что и прошлой ночью, когда я проснулась, если я вообще просыпалась прошлой ночью и, вытащив из-под нее листок с записями, медленно перевернула его. Меня тут же затопила волна облегчения - обратная сторона его была абсолютно чистой. Впервые за все время я вздохнула полной грудью и поняла, что очень хочу курить. Забирая со стола пачку сигарет, я заметила лежащего возле нее мотылька. Попробовала поднять его, но едва коснулась пальцами, как он рассыпался. Тогда, смахнув его останки в полупустую пачку, я отправилась на кухню.

Оказавшись там, я закрыла дверь, открыла окно и, прикурив сигарету, стала рыскать по буфету в поисках кофе. Но мне не повезло. Растворимого кофе тетя Соня никогда не держала, искренне не понимая, "как люди могут пить эту бурду". На полке в жестяной банке я нашла только хорошо обжаренные, готовые к варке кофейные зерна и стоящую рядом с ними турку. И что мне делать с ними, я не знала. Бурда была настолько устоявшейся частью моей жизни, что я совершенно разучилась готовить настоящий кофе. Несолоно хлебавши, я закрыла буфет, поняв, что мне таки придется идти на поклон к Вере Петровне, если уж я решила выпить чашку кофе с утра, и тут сигарета едва не выпала у меня из рук. Не успев потушить ее, я ринулась обратно в комнату. Оказавшись там, я схватила со стола листок и, убедившись, что моя догадка верна, наклонилась и, открыв дверцу стола, протянула руку вдоль верхней из двух открывшихся за ней полок, и, коснувшись задней стенки, нажала на запрятанную в углу ее пружину. Щелчок под моими пальцами,- и стенка отошла кзади, открывая расположенную позади узкую нишу.

Мне было лет восемь, когда Денис сделал этот тайник для нас двоих. Нашу личную сокровищницу. Он тогда уже бредил журналистикой, и завел себе ежедневник, в котором набрасывал свои первые "статьи". Узнав об этом, я загорелась - мне тоже нужна была записная книжка, причем срочно, сию же минуту, я не собиралась от него отставать. Получив, наконец, то, что хотела, я стала записывать туда самую разную чушь в таком количестве, что книжка скоро вся заполнилась моими каракулями. Однажды я застала родителей, склонившихся над ними в полнейшем умилении, и, устроив дикую истерику, побежала к Денису и со слезами поведала об этом хамском и грубом вторжении в мою личную жизнь. Он успокоил меня, что ему всегда удавалось без особого труда, и в тот же день, пока тети Сони не было дома, соорудил тайник. Я думаю, что, всего лишь положи он мой дневник на свою полку, эффект следовало бы ожидать тот же - тетя Соня никогда не позволяла себе рыться в его вещах. Но с тайником было, конечно же, намного интереснее!

За дневниками, что я заметила, когда уже вынула их, лежала аудиокассета, с наполовину вытащенной и запутавшейся пленкой. Я никогда не видела ее прежде - ничего, кроме дневников, Денис в тайнике не держал. Порывшись в столе, я отыскала старую, не пишущую шариковую ручку, служившую нам когда-то именно для этой цели, и, закрутив ею пленку обратно в кассету, вставила ее в стоявший на полке, на стене магнитофон и включила его.

Сначала ничего не было слышно, кроме страшного треска - запись была сделана, по-видимому, на диктофон. Затем заиграла музыка.

Мои взаимоотношения с музыкой нельзя назвать простыми. Я так и не получила музыкального образования, несмотря на все старания мамы и тети Сони, хотя именно благодаря педагогическому таланту последней, я не осталась и полным профаном в этой области. Будучи влюбленной в нее, она научила и меня... если и не любить, то, во всяком случае, уметь находить ту тонкую красоту, без которой настоящая музыка не обходится никогда. И у меня это неплохо получалось - находить... Но не сразу. Тогда это случилось не сразу. Звук был очень плохой, музыка заглушалась шумом и треском, и я решила, не теряя времени, просмотреть записи, пока испорченная пленка будет перемотана.

Усмехнувшись, я отложила в сторону "Дневник Виктории", и открыла тетрадь Дениса. Она была пуста. Я пролистала страницы - ни строчки, ни единого слова. Конечно, это была не та самая тетрадь школьных лет, с которой все начиналось, их были десятки - каждый раз новая с началом нового дела, и, перед тем, как... все случилось, он оставил ее с законченной статьей - я точно помнила, я видела ее собственными глазами, всю исписанную. Однако вот она - сверкает передо мной чистыми листами. Может, все же не эта тетрадь? Но открыв ее вновь, я заметила, что последняя страница из нее была вырвана. Тогда, взяв со стола листок, я приложила его к корешку... и поймала себя на мысли о том, что уже не думаю о тетради. Играла музыка.

Запись была очень плоха, это правда, но даже это не могло скрыть насколько музыка была чарующей. Так и замерев с открытым дневником в одной руке и с листком в другой, я слушала ее, не в силах оторваться до тех самых пор, пока громкий голос Веры Петровны не вырвал меня из ступора, едва не ввергнув в сердечный приступ:

-Вика, ты что, опять куришь?!

Застигнутая врасплох, я уронила тетрадь и, выскочив из-за стола, рывком выдернула провод магнитофона из розетки (зачем?). Вера Петровна свирепым взглядом следила за моими манипуляциями. Покачав головой, она уперла руки в бока и укоризненно произнесла:

-Видели бы это Соня с Денисом!

-Вы меня напугали, Вера Петровна, - пролепетала я.

Не слушая меня, она двинулась к окну, чтобы его открыть.

-Совсем с ума сошла, - ворчала она, - на себя наплевать, так о мальчонке бы подумала. Это ж надо - травить этой дрянью ребенка с таких-то лет!

-Да я...

-А ты что же это, - грозный взгляд Веры Петровны прошелся по мне снизу доверху, - всю ночь не спала?

-Да нет, я...

-Ой, только не надо мне врать, - поморщилась тетя Вера, - одежда-то вон мятая какая!

-Да вы знаете, - забормотала я как преступница, - я тут просто хотела выпить кофе, а у тети Сони только для варки...

-А варить ты, конечно же, не умеешь, - усмехнулась та.

-Нет.

-Ну, еще бы! Привыкли пить это дерьмо - бразильскую пыль с дороги собранную. Давай-ка, буди мальчика, и идите завтракать.

-Вера Петровна...

-Что еще?

Взглянув на ее лицо, я решила не рисковать.

-Да так, ничего...

-Ну и добре. Идите, пока пирожки не остыли.

Она долго исподтишка наблюдала за тем, как мы с мальчиком едим пирожки, и, делая вид, что не замечаю ее красноречивых взглядов, я не спешила их нахваливать, понимая, что что-то здесь не так. Наконец, не выдержав, тетя Вера спросила:

-Как тебе пирожочки-то?

-Очень вкусно, спасибо, - ответила я. Поджав губы, она недоверчиво переспросила:

-Вкусно, говоришь?

-Да, - сказала я, не понимая, куда она клонит.

-Угу, - промычала она, отворачиваясь к плите, и, повнимательнее приглядевшись к последней, я, наконец, догадалась.

-Тетя Вера...

-Ау?

-Вы только не обижайтесь...

Она резко обернулась.

-Чего это?

Я театрально повела головой, изображая величайшее смущение, и призналась:

-Сегодня они у вас что-то не очень получились.

Улыбка неземного блаженства осветила лицо этой, недавно еще такой угрюмой женщины. Весьма довольная, она сообщила мне:

-Так это ж не мои пирожки-то!

-А чьи? - спросило появившееся у меня на лице безграничное удивление.

-Так это ж Маня напекла, - сказала она. - Маньку-то помнишь из соседнего дома?

Маньку из соседнего дома я не помнила.

-Да как же! - развела руками Вера Петровна. - Они же вдвоем здесь жили с дочкой - Манька да Танька, да неужели ты не помнишь?

-Нет.

-Да не может быть! Они тут такие дебоши устраивали... Маня-то еще ничего, а уж Танька... - та еще простипома была. Земля ей пухом.

Что-то зашевелилось у меня в памяти.

-Это не ее тогда в тюрьму засадили?

-Ой, да она оттуда и не вылезала. Такая шаболда была - у нее половина алкашей со всей округи крутилась. От одного из них она и Даню родила.

-Какую Даню?

-Да не какую, а какого. Сын у нее родился, Даня, Даниил, имя-то какое придумала, надо же.

-Кстати,- тетя Вера махнула рукой в сторону мальчика, - ты его как назвала-то?

До того момента, как она задала этот вопрос, мне и мысли такой в голову не приходило. И в ту самую секунд, когда он прозвучал, я уже знала ответ:

-Мио.

-Как?

-Мио.

Вера Петровна поморщилась.

-Это что такое? Чай, что-то нерусское?

-Нет.

-Час от часу не легче! Да ты где его взяла-то? Сама, что ли, выдумала?

-Нет, - сказала я, - это из книги, моей любимой.

Вера Петровна покосилась на мальчика, как бы примеряя, потом мотнула головой и сдалась:

-Черт-те что.

-И сбоку бантик, - добавила я. Мы обе рассмеялись - это было любимое выражение тети Сони.

-Вы что-то говорили про сына этой Таньки, - напомнила я ей.

- Я же говорю, к ней постоянно мужики таскались. А пацан-то в доме - куда его денешь? Не любила она его, - с горечью произнесла тетя Вера и добавила: - боялась даже.

-Почему?

-Так к ней как кто припрется, они сядут пить, а Даня тут как тут - встанет у двери и смотрит. Танька наорет на него, выгонит, а он опять. И взгляд такой... голодный, как у звереныша.

-Это вы сами видели?

-Да нет, Манька рассказывала. И вот, эта дура, чтоб он ей, значит, не мешал, повадилась поить его таблетками.

У меня округлились глаза.

-Какими таблетками?

-Да димедролом же. Ну, чтоб спал, и так частенько. Она его и так от дегенерата какого-то родила, сама, пока беременная была, нет-нет, да и хлестала, а тут еще и таблетки, вот пацан и тронулся чуток умом. Крыша поплыла.

-Странно, - сказала я, - а почему я всего этого не помню?

-Дак, его ж забрали в интернат куда-то, когда Танька в очередной раз в тюрьму загремела, а уж потом, когда она умерла, бабка его обратно привезла. Вас уж не было в то время здесь.

-Это вы на него кричали сегодня утром?

-Да не на него. Наоборот же. Манька пирожков напекла, наказала ему мне их отнести. Он понес, а эти поганцы чертовы все пирожки у него из чашки и похватали. Он же такой - и мухи не обидит, вот они и пользуются, дураки безмозглые! Были бы еще пирожки-то хоть дельные...

-А вы...

-А я уж поздно заметила. Выбегаю - у него уж чашка пустая, а он сам улыбается: "Вероцка, Вероцка, (он меня так называет - "Вероцка") это, говорит, ничего, я сейчас еще принесу", и обратно побежал. Видишь, вот и еще притащил. Он же добрый и не жадный совсем, не то, что бабка.

Она замолчала было, и тут же, не дав мне права реплики, с бешенством застучала кулаком по столу.

-Говорила же я ей: купи парню нормальную одежду, что он у тебя зимой и летом в этом куцем пиджачишке бегает, да еще и с непокрытой головой?! Так нет же, сволочь старая, так и пропивает все деньги, все, что он ей принесет - все пропивает!

-А он работает?

-Ну да! Закончил с грехом пополам девять классов, и устроился контролером на троллейбусе. Смеется еще: "Я, говорит, Вероцка, профессором все равно не буду". И, говорю, милок, да разве в этом счастье? Главное, чтобы человек был хороший.

-Вера Петровна, - сказала я, протягивая ей листок, - посмотрите, пожалуйста, может, вы знаете этих людей, или как мне до них добраться?

-Ой, щас, подожди, - взяв листок, она встала и направилась с ним в комнату, - без очков-то я и не увижу ничего.

Вернувшись обратно, она протянула листок мне и покачала головой.

-А ты знаешь что, - сказала она, снова садясь за стол, - сходи-ка ты с ним к Дане. Он знает, - и многозначительно кивнула, подтверждая, что все сделала правильно. Как оказалось, не напрасно.

---

Я открываю глаза. На одеяле у меня в ногах сидит Маленький Человечек.

-Помнишь меня? - спрашивает он.

Кубики. Я помню кубики. Деревянные, с буквами на них. Старые, давно сгнившие в утробе чердака.

У меня их больше нет.

Он это знает. Он смотрит мне прямо в глаза и смеется, смеется. Он еще продолжает смеяться, когда тонкая струна в одно мгновение перерезает его голову от уха до уха, и верхняя ее часть отваливается и падает на одеяло.

Я слышу топот маленьких ножек, приглушенные возгласы. Их много у меня в комнате, но я найду их всех. Даже не вставая с кровати...

Их было пятьдесят пять, не считая первого, все нанизаны на тянущиеся из меня нити, все сдохли, все мои ночные кошмары.

Много-много дней назад я стоил замки из кубиков у двери, ведущей в спальню матери, чтобы Маленькие Человечки не проникли туда. Каждую ночь я строил замки, каждое утро они оказывались сломанными, но дверь была нетронута. Я победил.

Я встаю. Нити с хрустом втягиваются в пятна на моем теле. Подхожу к окну, раскрываю его, забираюсь на подоконник.

Идет снег. Он заглушает все звуки. Я делаю шаг.

---

Любил ли он Леру? Не знаю, наверное, да, скорее всего, да. Он часто прилетал к ее окну, незадолго до рассвета, когда облака были уже темнее, чем само небо и оставался до поры, когда их кромка покрывалась золотым налетом, и почти уже не были видны его крылья. О, они были удивительны, эти крылья, они были похожи на северное сияние и так же разливались по ночному небу, и так же нигде не заканчивались, только были ярче и светлее рядом с ним, а вдалеке таяли, сливаясь со звездным светом. Он и не летал вовсе, он будто плыл, переходя с волны на волну, оставляя за собой легкий след, как будто воздух стремился остановиться, оставить себе его отпечаток, но скорее это было Время, которое он презирал, так оно пометило его, так оставило на нем свое клеймо, но он, кажется, меньше всего печалился об этом.

Любила ли Лера его? Ей было запрещено (хоть она и не из тех, кто легко подчиняется правилам). Что-то существовало между ними, что-то едва уловимое, как будто какие-то кусочки их душ (или того, что их заменяло)... не сливались, нет, а... соприкасались. Мне остается только догадываться, кем они являлись друг для друга. Я никогда не слышал, о чем они говорили, да и разговаривали они редко - слова здесь не имеют такого значения, как при свете дня. Мне даже кажется, что стоит темноте опуститься на город, и мы все начинаем говорить одинаково, словно пьющие свет из одного источника и отпускающие в небо, связанные этим светом как нитью, исходящей из наших глаз, без слов. Мне нравилось наблюдать за игрой их лиц, за движениями их тел, разделенных стеклянным барьером. И музыка - ее я мог слышать всегда. В те редкие минуты, когда он подводил меня к дому Леры (без него я не мог найти ее, как ни старался) - я видел ее только такой - чуть наклонившейся над веером из белых и черных звуков, ее очаровательные руки и гриву каштановых волос, в которых вспыхивали рыжие искорки, хотя чаще всего я угадывал это в силуэте - так много было темноты, и так далеко. Только с ней он был другим - и сильным, и удивительно легкомысленным, любил осыпать ее ворохом желтых осенних листьев или алых лепестков, летящих откуда-то сверху. Они падали на ее локоны. На клавиши перед ней, мешая играть, она не сердилась, приостановившись, поднимала глаза, он наблюдал за ней, склонив голову, не улыбаясь, строго, а часто вовсе и не смотрел на нее, и музыка текла, расправляя его крылья, превращая в колышущееся марево. И даже в день их последней встречи я ни о чем не догадался. Все было как всегда, может быть только чуть раньше он ушел, а ее окно растаяло и растворилось в первом дыхании дня. Иногда я думаю, что мне больше не хватает ее музыки, чем ему, хотя музыка-то как раз и осталась почему-то, и, вроде бы, та же, и, наверное, бессмертная по сути, но мне не хотелось слушать ее отдельно от Леры, а, значит, что-то было - кусочек души, сердца, или это снова мои выдумки. Я плохой зритель, и слишком многое скрыто от моих глаз.

-Рыжий был здесь?

-Это ты? Прости, я не заметила тебя сразу, немного увлеклась.

-Он снова приходил.

-Да, он часто приходит. Не так, правда, часто, как ты, но...

-Но он никогда не приходит просто так.

-Он приходит послушать мою игру.

-Нет, он приходит не за этим.

-Возможно.

-Он снова просил тебя?

-О чем?

-Ты знаешь.

-А-а, ты об этом... нет, не просил. Он ни о чем не просит дважды.

-И ты согласилась?

-Ах, оставь это. Лучше скажи, ты был когда-нибудь на море?

-Нет.

-А я была. В детстве, с родителями. Я была совсем маленькой, но уже умела плавать. Я бы многое отдала сейчас, чтобы снова оказаться в воде.

-...

-Там было так чудесно - солнце, песок и дельфины. Так много, ты представить себе не можешь, и они совсем не боялись людей, подплывали близко-близко, играли, тыкались носами прямо в руки, а однажды даже унесли меня очень далеко от берега. Мама только на секунду отвлеклась, а они подхватили меня и понесли. Папа бросился вдогонку, но куда ему было поспеть за ними - такими быстрыми, такими... я нисколько их не боялась... ты не слушаешь меня?

-Слушаю.

-Они отпустили меня в какой-то момент, я оказалась в воде, но не испугалась и тогда. Там под водой в самый первый раз я услышала музыку - волшебные звуки, потрясающе живые. И дельфины вокруг, и я - мы их слышали и улыбались друг другу, так нам было хорошо. А потом папа схватил меня за руку и вытащил на поверхность. Ох, как же я разозлилась, закричала, потянулась обратно, но он силой потащил меня к берегу, и пока мы плыли туда, я поняла, что папа этой музыки не слышит, и мама не слышит, и никто из людей, только я. Да вот еще и дельфины.

-...

-С тех пор я мечтала услышать эту музыку вновь. Родители больше не подпускали меня к воде, а я знала, что когда дельфины выбрасываются на берег - это исчезает музыка. Или она становится другой - страшной, несущей смерть. Я не пыталась это никому объяснить, меня никто бы не понял. Я навсегда осталась одна, наедине с музыкой, я была влюблена в нее. И как-то так получилось, что больше я не любила никого. Я была очень удивлена, когда вернулась сюда. Я ведь единственная, кто вернулся не ради людей.

-А теперь ты хочешь уйти.

-Я уйду все равно. Какая разница, когда это сделать? Меня здесь ничто не держит.

-Ты нарушила правила.

-Я ПОЧТИ нарушила их, не забывай об этом. Да и тебе ли говорить о них, мы никогда их не признавали - эти навязанные нам извне правила. Нет, дело не в том. Просто я нарушила другие правила - свои собственные, а это куда серьезнее. Этого я сама себе не смогу простить. А, впрочем, смогу. Но уже не вернусь.

-Так нельзя. Рыжий использует нас.

-А, может, это не так уж и плохо? Не смотри на меня так, я не о тебе говорю. Хоть ты и не сильно отличаешься от остальных. Извини. Но ты ведь тоже не хочешь ничего менять.

-Я...

-Подожди, я все это говорю не потому, что хочу ... принизить то, что ты делаешь. Ты делаешь то, что можешь, а откуда мы знаем, что лучше, а что нет? Нет, не перебивай меня, я говорю о себе. Я пустышка, никому не нужна, от меня нет никакого проку. Что? О нет, не отворачивайся, только не говори, что я нужна тебе, нет, не может быть, избавь меня от этого, это будет слишком - угрызения отсутствующей совести - мне только их недоставало!

-Ты жестока.

-Я никакая. Я - ледяная сосулька, это еще хуже. Мальчик приносил мне цветы, оплетал ими балкон, поднимал гроздья бутонов к облакам, мечтал подарить мне самое прекрасное, что у него было. Я не почувствовала ничего.

-Неправда.

-Может быть. Бедный мальчик. Его друг готов был украсть у него цветы, чтобы самому принести их мне. Посмотрев на него, я поняла, что лучше быть такой, как я. И цветы не оставили от мальчика ничего, а ведь он был таким хорошим.

-Он не был человеком.

-Ну и что? А ты человек? А я? Да и вообще, "быть человеком" - это что, самое лучшее, что может с нами случиться? Что за безумная идея?

-Мы не живем отдельно от людей. Мы часть их.

-Лучшая часть, заметь, о которой они редко вспоминают. Мне нравились цветы, кстати. Люди недостойны любви.

-Поэтому ты согласилась?

-Да. И ты должен быть счастлив - ведь я делаю все, как ты хотел: я помогаю, я отдаю все, что у меня есть во благо, а ты не хочешь похвалить меня хотя бы раз.

-Что тебе мои похвалы!

-А что? Думаешь, они для меня ничего не значат? Думаешь, ты ничего не значишь для меня?

-Я не хочу, чтобы ты уходила.

-...

-...

-Милый мой, хороший, вот ты как... Жаль, конечно, очень жаль, что я не встретила тебя раньше.

-Раньше я был другим.

-Ты думаешь, я не разглядела бы тебя под всей этой шелухой? О, ты слишком плохо меня знаешь. Мы... а, впрочем, никаких НАС нет. И меня скоро не будет. Но ты... ты живи. Я хочу, чтобы ты жил.

-Я тоже могу уйти.

-Видишь, ты не только меня, ты и себя совсем не знаешь. Никуда ты не уйдешь. Никуда и никогда. То, что мы получили... - не только оно нуждается в нас, но и мы в нем.

-Предназначение, ты хочешь сказать. Снова предназначение.

-А почему бы и нет?

-Это слова Рыжего.

-Это не значит, что они неправдивы. Ты зря его ненавидишь, вы с ним ведь очень похожи.

-Я его не ненавижу. И мы с ним не похожи.

-Вы оба любите людей, слишком сильно и без оглядки. Без условий. Поэтому мне с вами не по пути. Я лишняя, кажусь рядом с вами свечкой на фоне солнца. Что ж, у каждого свои мотивы и способы свои. А Рыжего ты не прогоняй, если он придет к тебе. А он придет, можешь мне поверить.

-Нет, он предпочитает отправлять вместо себя марионеток.

-Ты об этой девочке? Да, я слышала, мне было очень интересно. И жаль Мотылька, но он сам доигрался с огнем, с твоим огнем, кстати. А ты снова удивил всех, кроме, разве что, меня... и Рыжего, конечно. Что же тебя так тронуло в ней, что ты не удержался? Молчишь? И правильно, мне не нужен твой ответ. Люди недостойны любви, я это уже говорила и повторю вновь, а твоей любви особенно. Ни капли ее они не достойны.

---

Гаснет свет за окнами и внутри меня. Душа - драгоценность в оправе из желтого металла. Король ночи надевает плащ, сшитый из шкур кошек, приносящих несчастье.

Раз, два, три - мы на воле. Город - саркофаг, на улицах мертвые фантомы, это плохая примета. Шевелятся - значит, живы еще, кому-то за окнами перехватывает горло, осколки, стекая, станут дождем, сложатся в невидимый витраж, на котором написан приговор.

Ночь пахнет крепким, холодным, вчерашним чаем. Перешагивая через фантомы, иду по улицам. Демоническая улыбка на губах Яна - он лениво растекается по проулкам тенями, пьющими кровь, лижущими луну, улыбаясь, улыбаясь. Гера будет ждать нас,- в круге одной свечи, посреди коридора зеркал, с пляшущим веретеном, с гребнем в руке, с полотенцем на плечах, с взглядом тверже алмаза, в старых кедах, в дырявых джинсах, в ветровке со звездами на подкладке, начинающий взрослеть Питер Пен. Дыхание Олега за моей спиной, брызги слюны, тишина свинцовых крыльев. Слишком много шипов, на мой взгляд, короткий поводок в ее руке, в глазах - приглашение на бал, мне не устоять.

Нити вытягиваются и возвращаются обратно со всхлипом, новое ощущение, которое слишком нравится мне. Над головой провода, в блеске инея, в отсветах облаков, в отсвете луны, в отсвете солнца. Идем.

Лиловые грибы на стенах вокруг, цветы на крышах, цвета моря, лодка из кленовых листьев, склеенных медом, оставляющим сладкий след, который пьют русалки. Гребу я. Она - мой визави. Глаза Олега на лице чудовища смотрят на воду с ледяной тоской. Мы плывем на звуки музыки, освежающей, как прибой. Мелкие брызги орошают мне нити и кожу. Лодка останавливается у берега, и последние шаги по Аллее Славы из крышек на канализационных люках мы проходим, почти не замечая запаха последних фантомов на нашем пути.

У меня в руке свиток - Ирин дневник, я бросаю его в воду, Времени будет недостаточно. Часы открываются везде, на одно мгновение, как зрачки вечности, закрываются опять, оставляя быстро высыхающие слезы, крошащиеся в песок. Я оглядываюсь напоследок.

Меня приглашают на танец. Сердце гулко бьется, и Саша легко касается ладонью моей груди. Я могу называть ее так, сердце медленно отпускает волнение, утренний пот на ее коже, мышцы, сведенные судорогой, ее глаза, на поверхности которых - желание меня убить - это отрезвит любого. Мне нужно будет поговорить с Яном. Потом. А сейчас - танцевать, танцевать. Легкость моей маски возведена в ранг бесконечности, я остаюсь один, над черным озером. Чуть дальше я увижу Иру, на шнурах, с проволокой, разводящей углы рта.

Поворот к фигуре рядом - пора отдышаться. Между маской и кожей - полоска лица - изъеденная червями плоть. Жирными, желтыми, лениво шевелящимися червями. Я стою в толпе кривляющихся мертвецов. Мне надо дышать!

Она походит ко мне (Саша, Саша подходит!), прости, я немного отвлекся. Кто ты? Пот на твоей коже - крупные, липкие капли, юбка задралась, обнажая ноги, мнущие простыню, руки скользят, цепляясь за лицо Олега, за его шею, за тонкую оболочку над сердцем. Он просит меня уйти, но я не смогу, я останусь здесь, в углу, раздавленный, среди осколков моего "Я" будет лежать душа, душа, не тронь ее, я больше не люблю тебя!

Ты здесь? Дай мне руку, где в центре ладони немного тепла, успокой меня, я больше не хочу танцевать, Давай уйдем, мы чужие здесь, и ты еще больше, чем я. Давай вернемся на свет свечи, Гера будет держать ее миллионы лет, давай вернемся.

Белые цветы, они распустятся у нас под ногами, хотя цветы вокруг - синие. Ты видишь? Это знак. Нас не заставит их рвать даже смерть, я помню эту сказку, не отводи взгляд.

Становится холодно. Руки покрываются льдом и похожи теперь на шкуру ящерицы. Прощай, это шепот руки перед расставанием. Я делаю шаг туда, куда ты смотришь. Где белая лента разрезает линию горизонта, откуда летит ветер с пылью, листьями, галькой с морского берега, где белый становится всем, и все ближе слепой свет искусственной звезды, я отворачиваюсь, мне вдруг стало не хватать твоей руки, нас уносит рассвет, что-то между ним и холодом, я знаю, я увижу.

Здесь, как всегда, снег. Мастер сидит на скамье, играет с йо-йо, вжик-вжик. Увидев меня, он встает и уходит, его плащ из обрывков шкур уже никуда не годен, он сбросит его чуть дальше, на краю дорожки из желтого кирпича, очень узкой, как будто на нее не хватило материала.

Я проснусь. Через секунду будильник разгонит остатки тумана в комнате. Эту секунду я дарю тебе, человек за стеклом. Он жадно ловит ее и улетает с ветром. Ветки бьют в окно, задевают провода, сегодня холодно. У соседей через стенку работает радио. Запах яичницы и кофе стоит в носу. Их еще не существует, их надо приготовить. Голоса из ее спальни, крик сквозь сжатые зубы, иду не оглядываясь. Дверь в комнату Геры чуть приоткрыта, он играет с саламандрами. Яна нет. Он будет позже, в парке, жарю яичницу, растворяю кофе. Ем и пью. Одеваюсь. Забрасываю на плечо сумку, выхожу. На улице пахнет снегом. Много людей, настоящих, но на мне - пленка из другого Времени. Падаю на колени, пробую закричать, бесполезно. Представим, что этого не было. Глаза прохожих с красными точками в зрачках, как на плохой фотографии.

Ян говорит на французском, немецком, английском, испанском, знает этикет, плюет на него, изысканно одевается в пропахшую потом одежду. Я увижу его потом, после учебы, между дежурством и ненужным вчера, раскрывая тайны, заглатывая его жизнь во время прогулки, взахлеб, пытаясь подавить смесь чувств отвращения и желания. Мне хочется описать его. Черные глаза-впадины на лице чистом, цвета слоновой кости, с тонкими чертами, лицо опытного ребенка, маленькие кисти, небольшой рост, длинные волосы, жирные, с перхотью, до боли живые, больше, чем все остальное. Зубы - почти белые, нет, белые.

Я прохожу мимо него, это теорема о пересекающихся параллельных, всегда, но не сейчас.

Что играет на скрипке Минотавр? Сюиту долгих дней. Садись рядом, мы будем слушать его молча, сотни секунд, и ты забудешь о боли, я вылечу тебя. Я вновь. Почти. Невесомость. Сумрак. Чернила...

Пижама на спинке стула, это третий день. Стоп. Синий автобус с нарисованными крыльями, мой воздушный змей, затерянный в туннелях времени и пространства, в кольцах галактик, моей любовью к тебе будут жить сотни солнечных людей, той, вчерашней.

В комнате жарко, к батарее больно прикоснуться, я один в доме. До и После, Инь и Янь, Синий и Желтый, как нити на мне. Я пробую оторвать одну из них, она отделяется нехотя, потом вдруг все они срываются пластами разноцветной глины, но... я просыпаюсь. Тысячи минут отражениями калейдоскопа разливаются над городом.

Флюгеры запоют петухами, ветер переменится, комната погрузится во тьму. Сугробы пьяного снега. Время, ты видишь, я на коленях, и я ненавижу тебя. Я закричу, выгнувшись дугой, во все цвета радуги, пусть все горит еще одной секундой в пепле Феникса, в картинах Художника, над городом, над вселенной, одиночество станет моей серебряной клеткой, я все дальше, я ухожу. Циркуль замкнет мои дороги, я услышу.

Песнь Минотавра.

Клер пытается зажечь свечу. Ее пальцы дрожат, и спички гаснут одна за другой.

-Последняя, - говорит она и чиркает ею о коробок.

Колеблющееся пламя освещает наши лица. Освещает наши руки, ее волосы, светло-каштановые, густые, освещает комнату - маленькую, холодную, с каменными стенами, освещает пар, выходящий из ее рта, когда она говорит, освещает слова, заставляя каждое из них раскаленным металлом впечатывать свой смысл в мой неподатливый разум.

("Не используй разум, - позже скажет мне Ян, - это не помогает").

Хочешь, я согрею воды?

Она греет воду, она заставляет меня опустить в нее озябшие ноги, и отходит к окну.

-Здесь никогда не бывает рассвета, - говорит она.

На столе фотография в рамочке - она сама, молодая, почти неузнаваемая, и рядом с ней мальчишка.

-Гийом.

Запечатлены в мгновение счастья.

Она устало опускается на стул.

-Быть может, завтра, - говорит она. - Сегодня ты хочешь спать.

Звучит как приказ, но мне не спится. Глаза с треском разрывают темноту застывшей в тишине спальни.

-Когда-нибудь мы уйдем отсюда, - говорит Клер.

Да, нам придется. И она не дойдет. Это моя дорога, а дом - ее, навсегда. Так распорядился маршрут.

Мои пальцы скользят по фотографии, ощущая тепло, единственное здесь.

-Я работала горничной у его отца. Одинокий мужчина, воспитывающий четверых детей. Гийом был младшим. Самый тихий, самый светлый, самый красивый ребенок на свете. Он буквально заставил себя полюбить, не делая для этого ничего. Он был само совершенство.

Что он нашел во мне? Я задаюсь этим вопросом с того самого дня, когда он впервые сказал мне: "Спокойной ночи, Клер", специально для этого придя ко мне в спальню, и не нахожу ответа. Ему должно было вот-вот исполниться семь. Эту дату в их семье всегда праздновали с большим размахом. Тогда меня это не удивило.

Я очень устала накануне - столько всего нужно было сделать - и, закончив работу, валясь с ног от усталости, поднялась к себе в комнату. Гийом уже ждал меня там с двумя чемоданами, моим и его.

Ты понимаешь? Он завладел мной, моей душой, моим сердцем, и отдал мне свои, как величайшее сокровище, уверенный, что я не посмею отказаться.

Мы уехали. Следующие несколько лет моей жизни - безумная игра в прятки, череда погонь и разоблачений, кусочков настоящей жизни, оставшейся только на фотографиях, таких, как эта.

Все закончилось в один миг.

Уже когда он попал в больницу, я поняла, что он знал: все будет именно так. Он выслушивал врачей с немым спокойствием и при этом смотрел на меня, будто специально замораживая мне душу взглядом, чтобы я смогла вынести все это. Я не знаю, какую боль ему пришлось переносить, мне не досталось ни капли ее. Только один раз, когда я пришла к нему в палату, вытащила из сумки нож, полоснула себя по запястью и протянула ему руку. Я прижимала руку к его губам, я умоляла его, а он, не отталкивая, но и не разжимая губ, молча и ласково, смотрел на меня.

Его врач, совсем молодой, все пытался меня утешить. Или себя, что вернее. Говорил, что опухоли проросли везде, в каждом органе, что его просто невозможно было спасти. Я слушала, а лед, сковавший душу, таял и сразу испарялся, оставляя мои глаза сухими.

На похоронах мы встретились с отцом Гийома. Я не боялась, не пряталась, да и он не горел желанием мне отомстить. В чем он мог обвинить меня? В том же, в чем и я его - в любви к его сыну.

Задумчиво глядя на пламя, Клер задувает свечу.

---

Если бы у тебя была возможность иметь дар, какой захочешь, что бы ты выбрал?

Предвидение будущего? Чтение чужих мыслей? Возможность причинять боль?

Я спрашиваю, пока моя рука раскладывает карты.

Кем ты хочешь быть? Я могу сделать тебя кем угодно.

Вижу недоверие в твоем взгляде. Напрасно, я не лгу. Уста мои правдивы и помыслы чисты. Просто скажи, чего ты хочешь? Поторопись, ты не единственный здесь. За тобой целая толпа, такая огромная, что я уже не успеваю придумывать предложения, спрос слишком велик.

Куда ты? Подожди, если не хочешь этого, я могу дать тебе кое-что иное. Вот, загляни на дно шкатулки.

Ну как? Нравится? Это все тебе. За совсем небольшую плату. Эй, не дрожи, не за душу, мне нужно лишь время. Чуточку твоего времени. Несколько секунд. Любых. Я не привередлив. Незабываемых или позабытых, счастливых или преисполненных разочарования, мгновений сна или любви, каких угодно. Согласись, это выгодное предложение.

По рукам? Прекрасно. Теперь самое сложное. Сейчас подпишись вот здесь, и тебе станет немного больно. Тише, не стоит так кричать. Это не продлится долго, ты уже счастлив. Нет, не нужно меня благодарить, мне вполне достаточно оплаты.

Не смотри на меня так, Невидимка, родной. Каждый выживает, как может. Тебе легко презирать таких, как я, у тебя-то секунд предостаточно. И не строй из себя святошу, все знают, как ты их получил. Адью, у меня еще много работы.

Следующий!

---

-Все равно он сдохнет. Сдохнет, и под землей его будут жрать, жрать эти всякие личинки, - говорит миловидная девочка своей подружке.

Всякий раз, собираясь на работу, я гадаю, будет ли у меня, о чем рассказать Машке, и еще ни разу Город не подводил меня, никогда. У него хватает историй, взять хотя бы того мальчишку из маршрутки, декламирующем во весь голос: "Мама сшила мне штаны...", со всеми вытекающими отсюда рифмами, или, например...

-Руслана выписали, - говорит Машка. Странно, но я никак не могу понять, о чем она думает, особенно в такие моменты, как этот, ведь это приговор. Она не жестока, не равнодушна, не холодна, она просто хочет жить, мы все хотим, а иначе мы бы сошли с ума.

"Выписать на руки родственникам" - значит, на местном жаргоне избавить себя от необходимости наблюдать за медленным умиранием. Я никогда не видел родственников Руслана, никого из них, может быть, потому, что я работаю в ночь, а часы приема - дневные, может быть, но у той девочки из четвертой палаты, той, с саркомой Юинга, и дикими болями, которые мы пытались купировать всем, кроме того, что было действительно нужно, ну не было морфина, не было, так получилось, а она не могла спать, и потом она ушла и появилась снова, у нее были припадки, были метастазы в мозг, и ее родители, сестры, еще кто-то, они все суетились, плакали, ее мать держала меня за руку и просила не уходить, может быть, мне не жаль, может быть, поэтому мне жаль, "у нас умирают все", услышал я, когда впервые попал сюда. Иногда я думаю: какая же я мразь, а ведь живу и благодарю Бога за это. Тоже иногда.

-Когда такой молодой, это как-то.., - говорит Маша. Спасибо, это так, это то, что завтра я скажу Яну, когда он спросит об этом. И не потому, что у него впереди вся жизнь, и не потому... Можно придумать еще много разных "потому что", но где-то в глубине души мы знаем: потому что мы сами боимся уйти вот так.

-Я однажды сон видела, - говорит Маша, - как будто у меня болезнь из этих... ты знаешь ведь!.. когда мышцы отказывают одна за другой, и ты умираешь, когда уже не можешь дышать. Вроде как она у меня есть, и еще в самом начале, а, значит, мне долго еще мучиться.

Да, ее зацепило не на шутку. Я люблю ее - она умная, сильная, настоящая, это теперь редкость.

---

Секунды здесь похожи на осенние листья. Касаясь воды, они образуют разбегающиеся круги, пересекающиеся, застывающие в пленочке льда. Вода здесь чиста и прозрачна, но ее не стоит пить. Можно и заболеть. Например, снами.

Ласковый взгляд Иры остановился на его лице.

-Такой красивый, - сказала она.

Опустила руку в воду.

-Думала, когда же ты придешь.

-Я не хотел, - вырвалось у него.

-Я знаю. Ты принес мне что-нибудь?

Он разжал ладонь. На ней лежало оловянное сердце.

Ира медленно встала и, протянув руку, взяла его.

-Горячее, - восхищенно сказала она.

Артем почувствовал, что может дышать.

-Садись, - пригласила она его.

-Нет. Не хочу.

-Боишься?

-Нет.

-Тогда что же?

-Просто не хочу.

-Страх - это нормально, - сказала Ира без улыбки. - Таким, как ты, здесь не место, - и без упрека.

"Таким, как я, не место там".

Он все-таки сел. Неподалеку от воды, гладь которой была сейчас совершенно спокойна - волн от листьев (или от секунд?) больше не было.

-Как здесь тихо.

-Это так кажется, - Ира вдруг бросила сердце в воду. Артем побледнел. Хотел было встать, но она удержала его, положив руки ему на плечи. Не понимая, что делает, он обнял ее. Слезы потекли сами, просто и естественно.

-Я так хотела сесть с тобой в автобус. Мы бы ехали далеко-далеко, я держала бы голову у тебя на плече. Я читала бы тебе Есенина и пела "Мой рок-н-ролл", и дышала бы твоим запахом - полоской кожи у тебя над ключицей - песком и прибоем.

-Что это? - Ира наклонилась к нему и прикоснулась к свежему рубцу на его шее. Он поднял к ней лицо.

-Это Арлекин, да?

Артем кивнул.

-Он ведь никого из вас?..

-Нет.

Она вздохнула с облегчением.

-Хорошо. Я боюсь за него.

-За него?!

-Если бы он что-нибудь сделал с тобой, или кем-нибудь еще из ваших...

Ему не хотелось говорить об Арлекине. Он привлек ее к себе, и когда ее лицо оказалось рядом...

Только дыхания не хватало, чтобы окончательно поверить, что перед ним настоящая, живая Ира.

...когда он целовал ее, ему показалось, что все это уже было, как наркоман, всаживающий иглу в вену, он знал, что будет так хорошо, и не мог поверить, что это правда, что это на самом деле.

-Мне жаль Фиаско, - сказала она.

Он листал дневник, страницы, исписанные каллиграфическим почерком, местами сменявшимся на безумие искривленных нот.

-Те-о-ма. Иди есть.

-Иду.

-Тим.

Так звал его только Фиаско.

-Идем, прогуляемся.

Они долго бродили по улицам, натыкаясь на прохожих, проходя сквозь них. Оба молчали. Это был последний вечер, каждому было ясно.

-Блин, так жалко, - сказал, наконец, Фиаско.

-Что?

-Что ты увидел меня таким.

Артем никогда раньше не бывал у Машки на работе. Но вчера она забыла дома телефон.

-Толик может позвонить, - оправдывалась она.

Понятное дело. Он швырнул телефон ей на стол, и, уже выходя из ординаторской, увидел спускавшегося по лестнице Фиаско. Спускавшегося с трудом, поддерживаемого двумя санитарами...

-Давай зайдем сюда,- предложил Фиаско.

Они зашли в маленькое уютное кафе, где пахло корицей и кофе. Артем никогда не знал, как пахнет корица. Но это был ее запах, вне всяких сомнений.

-Мы с родителями раньше часто приходили сюда,- рассказывал Фиаско, пока они ели самые вкусные пирожные на свете, - здесь всегда так тихо, только музыка немного, и готовят классно.

-Его вроде бы закрыли.

-Да, лет пять назад.

"Как же мы оказались здесь?"

-Как тебе новенькая?

Артем неопределенно мотнул головой.

-Она ведь дочь воздуха?

-Вроде бы.

-Нет, точно. Так сказала Искорка.

-Ты попрощался с ней?

-Ты думаешь, стоило?

-А ты как думаешь?

Фиаско усмехнулся.

-Она вряд ли будет скучать.

-Искорка тебя любит.

-И я ее. А нам нельзя.

-Тебе можно.

-Дурацкие правила. Эта девчонка, она красивая, правда?

-Дочь воздуха.

-И то. Говорят, это из-за нее погиб Мотылек.

-Ты знаешь, почему она здесь?

-Из-за человека, понятное дело.

-Но раньше среди нас не было таких, как она.

-Да, это несправедливо. Дочерям воздуха сложнее получить секунды. Но это вроде бы твоя подружка постаралась.

-Так?

-Да, - Ира кивнула.

-Зачем?

-Не знаю. Так было нужно.

-Теперь я потеряю тебя.

-Нет,- сказала она тихо, - я всегда буду с тобой.

Фиаско обнял его на прощание.

-Блин, были бы еще секунды, - сказал он.

-Хочешь...?

-Нет, - глаза Фиаско - черные, с ресницами, из-за длины которых девчонки прозвали его "Лестницы", - всему свое время.

- У меня никогда не было такого друга, как ты.

"У меня тоже".

-Смотри,- показала Ира ему сердце, в которое продела нитку и повесила его себе на шею.

-Отнеси меня,- попросила она.

Он поднял ее очень легко.

-Тебе надо встретиться с Невидимкой.

-Зачем?

Это был глупый вопрос.

Артем перевернул страницу.

---

Ира встает.

-В чем дело?

Пожимает плечами.

-Тебе неинтересно?

Когда учитель спрашивает так, он ждет только одного ответа: "Интересно".

-Нет, - ломает она стереотип.

-Что-о?

-Мне неинтересно, - повторяет громче.

-И почему же?

-Неинтересно и все.

-По-твоему, великий Александр Сергеевич не стоит внимания?

-Стоит, - это уже ближе к идеалу. Классная уверенно выпрямляется.

-Или, по-твоему, он вообще не великий?

Великий Пушкин или не великий? Признаться, ее никогда не занимали такие вопросы. Ей всего лишь не нравятся его стихи, вот и все.

-И чем же они плохи?

-Ничем они не плохи. Не нравятся. Не мое.

-А что же тогда твое, позволь тебя спросить?

Не задумываясь, отвечает:

-Линдгрен.

-Как?

Весь класс следит за ними, как будто они играют в пинг-понг - туда-сюда поворачиваются головы.

-"Мио, мой Мио", - говорит Ира.

-Почему? - это Васька.

-Что почему?

-Почему она тебе нравится? Что в ней особенного?

Все. Все в ней особенное.

-А о чем она? - спрашивают с камчатки.

Об одиночестве. О том, как плохо, когда тебя никто не любит. О том, как страшно, когда любовь тебе дарят в обмен на что-то.

-И что ему пришлось отдать взамен? - снова Васька.

-Жизнь.

Васька удивлен.

-Он же не... - и замирает, пораженный страшной догадкой. Теперь между ними ниточка, тонкая, но она есть. Потому что они оба поняли. Они одни.

-Отец его не любил. Если бы он любил его, он бы сделал что угодно.

В глазах Евгении Александровны Ира видит огонек.

-Он не хотел, - говорит она, - так было нужно. Существовало предсказание. Предназначение.

Устами классной будто сама судьба глаголет.

Чувствуется здесь какая-то фальшь. Ира не верит. Никогда не верила. Преддверие рая еще не рай.

-Там много чего еще есть, - говорит Васька, - и смысл...

-И Като... - подхватывает Евгения Александровна.

-Като? А давайте спросим у него, - Ира оборачивается. - Эй, Като, что скажешь?

Он встает. Человек с каменным сердцем.

-Прости, что отрываю тебя от Пушкина, Като.

Все смотрят на него, весь класс, на разоблаченного Като. Он испуганно озирается по сторонам.

Каменное сердце не способно боятся.

Он хватает сумку и бежит - в глазах его ненависть.

Каменное сердце не способно ненавидеть.

Евгения Александровна снимает очки.

-Удивительно, - говорит она. Очки в ее руке превращаются в волшебную палочку, и, взмахнув ею, она исчезает - добрая фея изумительной красоты.

-Мио, - зовет Ира тихо. Они теперь одни - остальные разлетелись белыми птицами.

-Ты освободил их, Мио, - говорит она. - И меня тоже.

Как же ты остался в том мире?

-У меня ведь был Юм-Юм, - отвечает он. - И Мирамис.

---

-Ника-а, ну Ни-ик, давай, просыпайся, пить будем.

Я замычала, переворачиваясь на другой бок.

-Ой, ты, моя сладкая! Правда, Люд, она как тот кот у меня в мобильнике? Ну, Ника, ну давай просыпайся.

-Светка? Ты что здесь делаешь?

-Как это что? Ты же сама ключ дала на всякий случай, - в жопу пьяная Светка покрутила ключом у меня перед лицом.

-Давай, давай, поднимайся, - услышала я Людин голос, - все равно же не отстанет.

-Да вы охренели, - застонала я. - Три часа ночи!

-Да детское время! - заорал Женька из туалета.

-Как меня уже заебали эти ваши ночи лунных коктейлей! - сказала я, садясь на кровати и нащупывая в темноте халат.

-Нет, сегодня есть повод, - меланхолично сказала Люда, от которой за километр несло табаком. - Светку Виталик бросил.

В подтверждение этих слов Светка зашмыгала носом и приготовилась зареветь, но Люда быстренько схватила ее в охапку и втолкнула в кухню.

-Свет хоть зажгите, - сказала я, вставая и набрасывая на себя халат, - она же убьется там.

Свет зажег Женька, вылезший, наконец, из туалета. Как и Светка, он был очень даже навеселе, а вот Люда, к моему удивлению, была как стеклышко.

-А ты что же, - поинтересовалась я, - в завязке?

-Она в интересном положении, - хохотнул Женька, - у нее скоро прибавление в семействе.

Я офигела.

-Что, правда?

-Да не слушай ты, опять он херню несет, - отмахнулась та. - Что, ты его не знаешь, что ли?

-Правда, правда, - крикнула Светка, - я подтверждаю.

-Ты ей лучше расскажи, как мы сюда добирались, - посоветовала Люда.

-Ой, Ника, ты не поверишь, - сразу переключилась Светка на новую тему. - Тут такое дело... - не успев договорить, она громко рыгнула.

Пока Женька вытаскивал из пакетов харчи, а Светка бегала в ванную попробовать поблевать, Люда рассказала мне все сама.

Представляешь, звонит она мне в двенадцать часов, рыдает: "Ах, меня Виталик бросил, Люда, что делать?" "Ты где?" - спрашиваю. Оказалось, она уже возле двери моей стоит. Я ее запустила, а она мне: "Давай, Людка, напьемся с горя, я не могу, мне надо забыться". Хер с ним, давай, а что нам, привыкать, что ли? Позвонила Женьке, благо, он в соседнем подъезде живет...

-И Женька, как настоящий друг, тут же примчался, - вставил тот, открывая банку со шпротами.

-Пивным духом потянуло, вот ты и примчался, - сказала Люда. - Ну, посидели чуток, и эта полоумная решила к тебе податься. Я говорю: "Да она спит и еще, может, не одна"...

Я досадно хмыкнула.

-... а она мне: "А что? Олег - классный, мы с ним вместе пели..." А где он, кстати?

Я махнула рукой.

-Вот хер моржовый! Ну ладно, короче, собрались мы к тебе... приехать, а у всех же машины есть, - она ехидно посмотрела на Женьку.

-А что сразу я? - встрепенулся тот.

-Ну, ты - мужик, а у мужика должна быть машина.

-Вот и заведи себе такого, - огрызнулся Женька.

-В общем, дошли мы до дороги, а тут - нате вам, иномарочка сигналит, внутри два амбала. "Вас подвезти, девочки?" Я уже хотела их подальше послать, а Светочка-божий одуванчик уже внутри. Ну, и мы сели следом.

-Надеюсь, они вас не изнасиловали?

-Ага, конечно, начали сразу приставать, да только...

-Да только я им сказала, что мы с Людкой - лесбиянки, - закончила Светка, вваливаясь в кухню.

-Представляешь?- сказала Люда.

-А они что?

-Да что они...- махнула Светка рукой и сшибла со стола стаканы. - Мужики знаешь, как от этого шарахаются всегда?

-Скорее, им интересно было, - вставил Женька.

-Так они потом, по-моему, на тебя и переключились, - повизгивая и похрюкивая, Светка засмеялась. Женька покрутил пальцем у виска.

-Ничего себе, - сказала я.

-Да уж, - подтвердила Люда,- довезли они нас до подъезда прямо, а на прощание еще пожелали: "Удачи вам, девочки".

-А меня Виталик броси-ил, - зарыдала Светка как бы, между прочим.

-Значит, надо выпить, - провозгласил Женька.

К моему удивлению, Люда действительно не пила, только дымила как паровоз, но это она всегда так.

-Ты чего это? - спросила я ее.

-Я ж тебе говорю, - сунулся Женька, - дите она ждет.

Люда дала ему затрещину, и он со смехом привалился к стене.

-Не совсем так, - сказала она мне. - Ладно, налейте и мне капельку.

-Пацана я тут одного нашла, - сказала она. - Он больной чуток. На голову.

-Где нашла?

-Да неважно. Короче, родители бросили, живет он с бабкой, помочь некому, а бабке уже лет под восемьдесят, из задницы песок сыпется, не сегодня - завтра помрет. Ну, я и подумала...

-Тебе бы своих нарожать, - ткнула в нее пальцем Светка.

-И тебе тоже, - подхватил Женька.

-Вот ты нам всем троим, и заделаешь, - поддержала я.

Люда и Светка заржали.

-Не... - сказал Женька. - У нас и так есть сын полка.

-Это кто же? - поинтересовалась Люда.

-Да Вовка же!

-Ой, девки, - заорала Светка, - ой, чего я вам щас покажу!

Шатаясь из стороны в сторону, она понеслась в коридор. Через несколько секунд оттуда донесся грохот, потом раздался звук щелчка выключателя.

-А куда вы мою сумку дели?

-Ждрашьте, - сказал Женька, засовывая в рот бутербродище из половины батона с половиной банки шпрот на нем. - Где оштавила, там и ишши.

-Нашла! - раздался ликующий Светкин крик и, забежав обратно, она грохнула на стол целую кипу изрисованных вдоль и поперек бумажных листов.

-Это еще что такое? - спросила я.

-Да это мне Григорий сказал у Вовки наверху прибрать немного, - объяснила Светка. - А я у него под раскладушкой вот что нашла.

Женька перегнулся через весь стол, разглядывая рисунки.

-Ай да Вовка, - сказал он, - ай да сукин сын!

С этим мы были согласны все. Я никогда не думала, что Вовка умеет так рисовать. Особенно меня.

-Да он, по ходу, в тебя втюрился, - сказал Женька.

-А то мы раньше не знали, - хмыкнула Светка.

-Знали, но... не до такой же степени!

Я и вправду была на большей части его рисунков. Причем, зачастую в таком виде, что Светка, подпрыгнув на стуле, заорала:

-Ты что это, перед ним раздевалась?

-Да ты с ума сошла, что ли? - заорала я в ответ. - Еще чего не хватало!

-А это что тогда? - ткнула она пальцем в один из "таких" портретов.

-А я откуда знаю?

-Да это он, наверное, сам уже придумал, - примирительно сказал Женька. - Лицо и там... ноги-руки ее, а уж формы...

-Формы тоже мои, - сказала я.

-Правда? - Женька вгляделся в рисунок повнимательнее. - Ой, как мне нравится!

Я замахнулась на него.

-Это комплимент! Комплимент! - сказал он, подняв вверх обе руки. - И, в основном, Вовкиному мастерству.

-И откуда он все это берет? - задумчиво произнесла Люда.

Остальные рисунки, если не считать нескольких портретов - моих, конечно же, Светки, Женьки, Люды и даже Григория, были сплошь одна фантастика. Какие-то люди с крыльями - на крышах, на проводах, на деревьях, жуткие монстры, пейзажи очень странные - вроде бы знакомые места, а как будто карикатура.

-Гротеск, - сказал Женька.

Но больше всего меня поразила одна картина, где несколько людей с мечами и кинжалами забивали насмерть маленького мальчика, а вокруг них бушующее пламя, и над всем этим - очень уж спокойное и чистое небо со звездами.

-Жуть, какая, - сказала я.

-Эй, Людка, а это, случайно, не твой пацан? - спросил Женька, ткнув пальцем, в портрет сидящего на окне мальчика с крыльями.

-Да с чего ты взял? - рявкнула та. - У тебя уже от выпивки в глазах двоится!

-Ой, ребята, я поняла, поняла! - Светка подняла палец, как будто готовилась сообщить нам страшную тайну, а потом громким шепотом возвестила: - Так вот он на что деньги тратит!

-Ох, а без тебя мы бы и не догадались, - фыркнула Люда. Светка обиженно покосилась на нее.

-Надо это куда-нибудь отправить, что ли, - предложил Женька. - А вдруг, его кто-нибудь заметит? У него же талант!

-Надо, - согласилась я. - Только сначала нужно будет ему сказать, что это Светка у него рисунки сперла, а то он, небось, места себе не находит.

-Не сперла, - возмутилась та, - а позмаисст... повзмаисств...

-Короче, понятно, - сказала Люда. - Женька, пойди, уложи ее.

-Будет сделано!

-Не надо меня... чего вы? - запротестовала Светка. - Я хорошо сижу! Женя! Женя, прекрати!

Но тот уже подхватил ее под белы руки и поволок в спальню, через минуту оттуда уже доносились жуткие звуки, оказавшиеся Женькиной колыбельной, а чуть позже к ним присоединился и Светкин храп. Мы с Людой ухмыльнулись.

-Ох, горе луковое, - сказала она, качая головой как старая бабка.

-Все-таки бросил ее этот урод? - спросила я.

-Ага, наконец-то!

-Насовсем, или как обычно?

-Да теперь уж, наверное, насовсем, - сказала Люда. - Телка та залетела от него.

-Е-паха мать!

Виталик работал у нас официантом всего год. Встречаться они со Светкой начали почти сразу же. "Два придурка друг друга нашли", - прокомментировала Люда. Любовь у них была, действительно, какая-то непутевая - то у них все в шоколаде, то дикие крики и битье посуды, только что до драки не доходило, а потом все по новой. Светка называла это "стимуляцией отношений". В общем, достимулировались они до того, что в один прекрасный момент, выяснилось: Виталик-то, кроме нее, встречался с еще одной бабой, причем та тоже о Светке ни сном, ни духом не ведала. Он совершенно официально дарил обеим подарки, водил в кино, с обеими же спал, и все было шито-крыто, пока Светке не вздумалось покопаться в его мобильном. Она и раньше это делала, но тут у Виталика, видимо, от успехов закружилась голова, и он потерял бдительность. Короче говоря, был жуткий скандал, обо всем этом блядстве узнала и вторая девица, и они вдвоем от него ушли. А через неделю вместе к нему вернулись. Точнее, вернулись-то они каждая по отдельности, и начали обе "за него бороться". И пошла потеха. От всего этого, ясное дело, выигрывал только Виталик, который катался как сыр в масле, пока обе эти дуры из кожи вон лезли, пытаясь его ублажить. Сначала мы все жалели Светку, потом возмущались ее глупостью, а дальше просто плюнули.

-Ух, - сказал Женька, возвращаясь на кухню и хлопаясь на стул. - Как мне все надоело! Девчонки, а давайте уедем куда-нибудь?

-Ага, сейчас, - сказала Люда. - Шнурки погладим, уши накрахмалим, и поедем.

-Нет, я серьезно, - придвинулся к ней Женька.

-Отстань.

-Ну, Люд...

-Ну чего тебе?

-Ну, поехали...

-Да куда ты ехать-то собрался?

Женька не задумался ни на секунду.

-В Париж!

-Да на какой хер я тебе туда поеду? - возмутилась Люда.- И что я там делать буду?

-Ой, развел руками Женька, - мы там очень даже распрекрасно будем жить. Устроимся в какое-нибудь маленькое кафе где-нибудь там... на Монмартре. Вы официантками, а я на аккордеоне играть.

-А жить мы где будем? - поинтересовалась я. - Прямо там, на Монмартре твоем?

-Ну, да, - согласилась Люда, - будем гламурными парижскими бомжами, а что? Замечательно.

-Да что вы за люди-то такие! - заорал Женька. - Где ваше воображение, где полет мечты?

-Мечтать хорошо, когда тебе двадцать пять, - философски заметила Люда, - а не на десять лет больше.

-Ой, да прекрати ты,- возразила я. - Ты еще любой соплячке сто очков вперед дашь. К тебе и так, то студенты, то школьники клеятся, просто спасу нет никакого.

-Разве я об этом мечтал когда-то? - продолжал Женька размышлять вслух.

-А о чем ты мечтал? - спросила я.

-А смеяться не будете?

Мы с Людой в один голос:

-Да ты что! - и приготовились заржать.

-Я хотел, чтобы у меня дом большой был, - сказал Женька, - двухэтажный, и обязательно с мансардой. Чтобы там все было, как мне хочется, чтоб вещи интересные, ну там, фотографии, которые я сам сделаю, или цветы какие-то экзотические. Чтоб обязательно был камин, и ко мне много-много друзей бы приходили, и чтоб всегда было много детей.

-Своих? - уточнила я.

-Ну,... вообще. Чтобы, если бы кому-нибудь... жить было негде, или... еще что-нибудь такое, чтобы они знали, что есть такое место, где всегда хорошо и всегда свеча на окне... - последнюю фразу он сказал очень быстро и уже голову в плечи втянул, готовясь к нашему смеху. Но смеха не было.

-Да-а, - протянула Люда, задумчиво раскуривая сигарету.

-Вы знаете, - сказала я, - я тут недавно в гости ездила. У моей первой учительницы был юбилей - шестьдесят лет. Она сама не любит всех этих шумных праздников, гуляний, но ее сестра настояла. Меня всегда удивляло, как такое может быть: сама Елизавета Петровна такая воспитанная, интеллигентная, слова грубого не услышишь, а сестра - быдло быдлом.

-Еще как бывает, - подтвердила Люда.

-Из нашего класса всего двое было - Я и Ксюша Митрофанова. Она уже давно замужем, ребенок есть, скоро в первый класс пойдет, короче, все чин чином. Ну а я поглядела на все это блядство и подумала: да не дай Бог!

-А что? - не понял Женька.

-Да я и сама не знаю, - призналась я. - Просто посмотрела, как она с этими бабами общается - а она среди них уже в доску своя - разговоры их послушала... и, вроде бы, мы с ней не так давно в школу вместе бегали, а вот она сидит и рассказывает, как пьет чай для похудания, да как он ей не помогает, и при этом так поглядывает в мою сторону, да и все они, как будто я там какая-то второсортная и вообще ненормальная.

-И правильно, - заявил Женька, - потому что все, что тебе там не понравилось, и называется простым женским счастьем.

-Да в гробу я видела такое счастье, - в сердцах бросила я.

-Это ты зря, - сказала Люда. - Одной быть тоже плохо.

-Да я не про то, чтобы быть одной...

-А, по-твоему, как у тебя сейчас, так лучше? - спросил Женька.

-А как у меня сейчас?

-Ну, с Олегом твоим...

-А причем здесь Олег? Что вы вообще ко мне с этим Олегом прицепились? Был Олег, да сплыл!

-А чего ты злишься? - спросил Женька подозрительно спокойно.

-Да не злюсь я!

-Злишься-злишься.

-Женя, пошел ты на хер!

-Вот, - обратился он к Люде за сочувствием, - вот и послала.

-Давно пора, - откликнулась та.

-Нет, - добавила она через некоторое время. - Как-то мы с вами неправильно живем. Жизнь просираем.

-Пропиваем, - подхватил Женька, - и прокуриваем. А знаешь, - сказал он мне, - я понял, о чем ты говорила, и я тоже так не хочу.

Мы повздыхали немного, выпили.

-А Светка себе хахаля нового нашла, - сказала Люда как в порядке вещей.

Я чуть шпротиной не подавилась.

-Кого это?

-Спорим, очередного дебила? - подал голос Женька.

-Это я не знаю, не тестировала. Да я его вживую-то и не видела, на фотографии только.

-А фотографию где взяла?

-В телефоне у нее, сама мне показала.

-Надо глянуть, - убежденно сказал Женька и отправился ко мне в комнату. Сначала все было тихо, потом вдруг раздался жуткий грохот, до нас донеслись Женькины крики и Светкино бормотание.

-Чего это? - спросила Люда. - Может, пойти посмотреть?

Но Женька уже вернулся, держа в руке Светкин мобильник, и бешено нажимая на нем кнопки.

-Что за шум, а драки нет? - спросила я.

-Была драка,- сказал Женька, не отрываясь от телефона.

-С кем?

-Да просто птицу шугнул с подоконника, а то прямо клювом долбит по стеклу. Да здоровая такая!

-Что за птица-то?

-Да я знаю, что ли? Ворона вроде... эй, это он, что ли?

Парень на фотке мне не понравился. Очень уж смазливый, и взгляд неприятный, хищный.

-Ну, ты уж загнула, - сказала Люда. - Взгляд как взгляд.

-Нет, правда, - поддержал меня Женька. - Ох уж, эта Светлана Викторовна! И где она только их находит?

-Да потому что сама такой же придурок жизни, - махнула рукой Люда. - Жень, а ты почему больше не играешь?

-А ты чего вдруг решила спросить? - удивился он.

-Гришка бы тебе платил хорошо.

-Не... - Женька заерзал на стуле. - Не хочу.

-И не танцуешь больше.

-Партнерши нет хорошей.

-А раньше была?

-Раньше? Была.

-Ой, и кто она? - меня разбирало любопытство.

-Да зачем тебе это?

-Ну, интересно же.

Женька шмыгнул носом.

-Давайте не будем, - сказал он.

-Ну, Жень...

-Отстаньте.

-Женя-а...

-Да отстаньте вы!

-Да, может, у тебя и не было никого, - спросила я со смехом.

-С чего это ты взяла?

-А что тогда не рассказываешь?

-Не хочу.

-Да врешь ты все!

-Иди ты!

Люда поглядывала на нас с тревогой.

-Тогда расскажи!

-Нет!

-Значит, врешь.

-Да нет же!

- Слушай, Жень, - сказала я, - а ты, случайно, не гей?

Женька посмотрел на меня с жалостью.

-Дуры вы пьяные, - сказал он и ушел.

-Жень, подожди! Жень, чего ты? - но его и след простыл.

-Я и правда дура, - сказала я Люде.

-Дерганая ты какая-то, - заметила та. - А он не играет совсем.

-Кто?

-Женька. Уже очень давно.

Я вытащила мобильник, позвонила Женьке, но он не взял трубку.

-Обиделся, - сказала я. - Люд?

-Чего?

-У меня задержка. Уже три недели.

-Ммм, - протянула Люда, - а я думала, ты, как умная резинками пользуешься.

-Обычно да, - сказала я. - Но сейчас я сама...

-А что, - спросила она, - такой хороший?

-Ага. Ты не представляешь.

-Ну, почему же? - она закурила новую сигарету. - Как раз таки представляю.

-Был у меня такой, - сказала она. - Был. Жил в соседнем доме, в школу мы одну ходили. Ох, Ника, видела бы ты его - умница, красавец! За ним вся округа бегала, не то, что я - гадкий утенок с соседнего двора.

-Ну, что ты мелешь? - воскликнула я. - Что за ерунда? Он что, тебе сказал что-нибудь плохое?

-Да прям, ты что?! - возмутилась Люда. - Он совсем не такой человек был. Всегда: "Привет, Люда", "Пока, Люда", "Как дела, Люда?", а у меня дыхание спирало, как у той вороны, ничего сказать не могла. А уж когда он меня однажды в школе на танец пригласил - так я чуть в обморок не хлопнулась.

Я слушала ее, восхищенно улыбаясь, мне безумно сложно было представить себе Люду влюбленной дурочкой.

-Он поступил в институт, учился на журналиста, практически сразу начал работать в самой крупной местной газете. Туда же и я устроилась, уборщицей, - горестно произнесла она, - на большее моего аттестата не хватило. Собирала все его статьи, часами сидела у окна, выглядывала его. Так и жила.

Она замолчала.

-И что дальше? - нетерпеливо спросила я.

-Ничего, - хмуро отрезала Люда. - Умер он.

-К-как?

-Сердце, - ответила Люда и покачала головой. - В двадцать два года... подумать страшно! Я как узнала... - она вздохнула, быстро провела ладонью по лицу, смахивая слезы.

-Я не для того это тебе рассказала, чтобы ты меня пожалела, - сказала она, смачно всаживая окурок в пепельницу. - А для того, чтобы поняла: если любишь кого, надо ему об этом говорить. Кричать об этом надо! А вдруг что-то да изменится?

-Я уже, - сказала я.

-Молодец. Значит, ты меня умнее.

-Ладно, - сказала Люда, - я, пожалуй, пойду. Надо еще мадам поднять, - кивнула она в сторону Светкиного местоположения.

-Да нехай спит. У меня места много.

-Ну, как знаешь. Помочь с посудой?

-Да прям! - мы поцеловались, и она ушла.

Когда я вошла в спальню, мне в нос ударил сильнейший запах перегара. Светка лежала на кровати, раскидав руки-ноги во все стороны. Я накрыла ее одеялом, потом подошла к окну, чтобы поправить скомканные Женькой занавески. На ветке по ту сторону стекла сидела жирная ворона, я даже вздрогнула от неожиданности, увидев ее. Попробовала прогнать, но та никак не отреагировала на все мои "Кыш!" и "Пошла!", продолжая буравить меня недобрым взглядом.

-Ну и хер с тобой, - в сердцах бросила я и задернула занавески. Потом разделась, отодвинула Светку в сторону, легла рядом с ней и заснула.

---

Торкает? Не торкнуло? Нет? Ну, попробуй еще раз. Блядь, да с другого конца! Ну, ты уебок, брат. Реальный уебок. Мудак недоделанный.

Хорошо, пиздец. Хорошо же? Давай, давай, продолжай в том же духе. Я раньше тоже частенько этим занимался. Не веришь? А ты посмотри на мои руки. Видал? Да, тело новое, а болячки старые, а ху ли ты думал?

Самое пиздатое ощущение, это когда ты только очухиваешься. Кажется, что прошла... секунда, не больше. Дли-инная такая секунда, и вот - ты живой. Вроде, такой же, как всегда - ходишь, дышишь, жрешь, срешь, даже трахаешься! Но постепенно доходит, что на самом деле ты - гребаный труп, и лежишь где-то в яме и гниешь, а душа твоя бессмертная или в раю на лютне играет, или в аду на сковородке жарится, а ты - здесь, и думаешь: "Бля, а че я тут делаю-то?" И не знаешь, на хера ты здесь оказался.

Потом начинаешь искать. Пока жил - не думал, а как дал дуба - о, бля, вот моя улица, вот мой дом, вот моя постель, вот мой гондон. А все изменилось! И люди не те, и улицы не те, и понимаешь, что все, полный пиздец! И что делать? Задаешься вопросом, как гребаный Чернышевский, но в конце-концов ты находишь. Думаешь: еба-ать, неужели я здесь из-за этого пидора? Ну, подними голову. Глаза как в жопе, ты бы хоть в зеркало на себя взглянул. А что толку? Я тоже на себя частенько смотрел, думал: "Ну, ты и уебок, Петя, ебаный поплавок, сука!"... ладно, проехали. Но тебя мне надо вытаскивать. Не знаю как, но надо. Времени мало, пиздец. Хотел надыбать чуток - не получилось. Точнее получилась - хуйня полная.

Я тут источники нашел. Они редко попадаются незарегистрированные, а сейчас особенно, ну вот, нашел я, а тут кто-то заметил и заложил, пидарас. Все слетелись. Орут, матерятся, эта особенно, мать-героиня, у нее, бля, восемь детей. Как будто я их ей строгал, сама же на хуй лезла, сука! Короче, судили-рядили, чуть не подрались. Да и подрались бы, и хуй его знает, чем бы все это закончилось, если б не Темина телка. Где он ее нашел, такую? Пиздатая баба, я Тему понимаю. Она эти секунды - хвать и понеслась.

Что началось! Все за ней вдогонку припустили, а Темка, мудак, сразу не сообразил, стоит, шарами хлопает, а они уже далеко. Долго они ее мурыжили по всему городу, ебаные святоши, вот оно и вылезло все. А знаешь, что самое главное? Что если бы телка эта (как, бишь, ее? Ира, что ли?) секунды эти не хватанула, если бы потом их в озеро не бросила ( а кто туда полезет? Все же ссат!), мы бы точно друг другу глотки перегрызли, долбанное стадо! Остались мы такими же, как и были, вот что я тебе скажу. Ну, все, хватит, а то у меня гребаный комплекс вины развивается. И Кристинка сегодня ушла... пиздец. На автобусе. Может, доберется- таки до Парижа, всегда ведь мечтала. Не то, что мы с тобой, ублюдки, вот о чем мечтать-то надо!

Житуха, брат. Давай, поднимайся. Видишь, уже рассвет. Давай, давай, новый день начинается, новая жизнь. Вставай и не греши, родной.

Вставай, спасай свою бессмертную душу, любимый мой гребаный друг.

Разве вода бывает такой синей? А трава такой зеленой? Меня не проведешь, это все обман. Воздух пополам с влагой, белой дымкой стелет туманную сетку. Даже комары здесь есть, и земля липнет к ногам, как обычная грязь. Город пуст. Раньше здесь жили люди. Кто-то вроде нас. На день рождения родители дарили детям крылья.

Воздух-то, какой здесь, чувствуешь?

Гармил, вот как называется это место. Планета далеко-далеко от нашей, здесь целых три звезды. Раньше было. Теперь одной из них нет, самой главной. Куда она пропала, кто знает?

Все опустело. Раньше тут под каждым камнем была жизнь. Сейчас - нет. Никого не осталось. Море только шумит. Красивое, волны серебряные. Трава цвета жемчуга, на ней - роса алмазными каплями, а вот она-то совсем как на Земле.

Почему так случилось? Была война. Однажды что-то очень черное, очень страшное и очень холодное, страшное черное холодное спустилось с неба. До этого войн у них не было. А была звезда, и они не боялись неба. Но звезда ушла, и...

В домах все осталось как раньше. Игрушки, мебель... Игрушки зачастую важнее, знаешь, чем все остальное, случаются такие моменты в жизни.

Теперь война идет везде, только не все об этом знают, а большинство просто закрывают на это глаза. Так спокойнее. И даже когда окажутся по уши в дерьме, не поймут этого, потому что всю жизнь и так хлебают его большими ложками, но я-то знаю. А теперь вот и ты.

Я - твой ангел-хранитель. Шучу. Ангелы - они другие. Я вот сейчас смотрю на твоего, и дыхание перехватывает. Куда мне, ты что? Ха-ха.

Я всего лишь гарло. Таких, как я, у тебя много, только ветра на всех не хватило.... Вот и дошли, видишь? Это Тьма. Скоро до города доберется. До нашего тоже. Здесь-то вся планета почти этой хренью накрыта, а у нас мы пытаемся этого не допустить, но получится ли? И надолго ли?

Но ты не бойся, я же с тобой. Не ангел, конечно, но что смогу, сделаю. Не дрейфь, пробьемся, все будет хорошо. Да я тебе точно говорю.

Солнце встает. Полетел я. Давай, увидимся еще. Когда? Скоро. Сегодня ночью уже. Прости, раньше не смогу, секунды надо беречь. Ну, давай, долгие проводы - лишние слезы. Будь.

---

В 8.15 позвонила Света.

-Я загрузила тебе единицы, - прокричала она в трубку. - Можешь звонить.

В 8.20 я встала. Накинула старую мамину кофту. Села у окна. Внизу под ним, на улице, лежала старая собака. Я часто видела ее здесь. Очень много лет. Она слепая. Мы с ней чем-то похожи.

В 9.30 снова позвонила Света.

-Я скоро приду, - бросила она и отключилась.

За окном я увидела, что над собакой склонились двое. Молодой человек находился ближе. Он встал подле собаки на колени, взял ее морду обеими руками и, глядя в глаза, заговорил. Что именно - я не расслышала. С ним был еще мальчик, азиат, очень смуглый и строгий. Молодой человек опустил голову собаки на землю. Она умерла. Он повернул ко мне лицо.

В 10.00 в дверь позвонил почтальон. Я не открыла.

В 11.00 я поела немного творога со сметаной и сахаром. Я люблю добавлять в него тертый шоколад, но на этот раз шоколада в доме не оказалось. Света пришла в 11.30.

-Я была в церкви, - сообщила она. - Так хорошо! Я проплакала все время, пока стояла. Там такой симпатичный мальчик прислуживал священнику! Так на меня посмотрел, а я не могу остановиться. Потом вышла - икону купила, вот видишь, какая большая!

Она поставила икону на шкаф и перекрестилась. Справа налево, но пятерней, по-моему, она это видела в каком-то бразильском сериале.

-Я скоро приду, - сказала она и ушла в полдень.

После обеда я прилегла ненадолго, но спать не хотелось. Читать тоже, телевизор я не смотрю. В 13.15 позвонил Коля.

-Как ты? - спросил он.

-Ничего, - ответила я. - А ты?

-Ничего, - сказал он. - Вот лежу. Скучно ужасно.

-Сегодня мне хорошо, - продолжал он. - Что-то даже совсем хорошо, вот и решил позвонить. И приступов совсем не было, представляешь?

-Они уже сказали, что у тебя? - спросила я.

-Да, говорят - воспаление сердечной мышцы, после ангины, что ли... Что-то там с клапаном. Ао... аортальным. Он уплотнился.

В 14.00 я думала о Коле. Поняла, что люблю его.

-Я бросил курить, - сказал он, когда позвонил в 14.15.

-Я очень рада.

-Я знаю, - сказал он и отключился. Интересно, он бросил насовсем?

В 14.55 я снова увидела давешнего молодого человека. Он сидел на другой стороне улицы за столиком в кафе, пил кофе и ел бутерброд с сыром. Интересно, как я поняла, что это были кофе и бутерброд с сыром?

В 15.07 сосед сверху включил музыку. Он опять танцует. Вчера ночью у него была девушка, и они смеялись до полуночи. Он очень интересный - у него длинные волосы, дырявые джинсы и футболка с надписью "Париж, я люблю тебя". Он всегда машет мне рукой, когда идет через двор. Всегда с новой девушкой.

Коля как-то сказал, что я красивая и похожа на Джен Эйр. Но Джен Эйр не была красивой, а он говорит, что была.

В 16.40 вернулась Света.

-Ты голодная? - спросила она. - Я жутко голодная! Сегодня встретила такого парня! Он на остановке с кем-то по телефону разговаривал, а маршрутку ждала. Только села, смотрю - он к машине бежит. Ехал за нами все время. Когда я возле кафе вышла, он тоже из машины выскочил, за мной побежал. "Девушка, - говорит, - ну что же вы? Вы же видели, как я на вас смотрел, почему же вы ушли?" Его зовут Юрой, и машина у него классная.

Она подошла и поцеловала меня.

-Ты не скучала?

Я сказала, что нет.

-Слушай, а давай пиццу закажем, - предложила она, - и пойдем, прогуляемся?

Я с радостью согласилась.

-Как там Колька? - спросила она, пока мы гуляли.

-Нормально.

-Жалко, такой молодой...

-Можно, я икону ему подарю? - спросила я.

-Ну, конечно, можно, - Свете хотелось сделать что-нибудь прекрасное. - И вообще, день сегодня такой чудный!

На перекрестке нас чуть не сбили.

-Глаза разуй, мудак! - прокричала Света.

-Сама смотри куда идешь, сука, - крикнул он в ответ, - со своей калекой!

-Сам ты калека! - заорала Света. - Чмо подзаборное! Не обращай внимания, - сказала она мне.

-Поехали домой, - попросила я.

Мы вернулись в 17.47.

В 18.34 Света позвонила Юре.

-Я ненадолго, - сказала она, чмокнула меня и убежала.

В 19.02 по двору прошел сосед. С девушкой, которую я никогда раньше не видела. Он подстригся почти под ноль и надел очки со стеклами в виде розовых сердечек.

В 20.00 снова пришел почтальон. Я не открыла.

В 20.22 я позвонила в дверь соседу. Он открыл мне, одетый в джинсы, застегнутых наспех лишь на пуговицу.

-Привет, - сказал он. Потом посмотрел на мои ноги и добавил: - А я думал, ты...

Я шагнула вперед и поцеловала его. Потом пошла вниз по лестнице.

-Кто там? - спросила его девушка из спальни.

-Я сейчас, - крикнул он ей в ответ и, схватив куртку, побежал за мной.

-Стой! - сказал он, когда догнал меня и взял за руку.

Мы долго гуляли. До 23.30, потом я отпустила его домой.

На улице играла музыка. Везде, куда бы я ни пошла. Встретила Фиаско, просто помахала ему рукой, не стала останавливаться.

В 01.00 я вернулась домой, Светы еще не было. Творог, оставшийся на столе, немного подкис, но я его доела.

В 01.30 я начала письмо, закончила его в 01.54, немного подумала, потом разорвала его и выбросила. Убралась. Вымыла посуду. Пока я делала это, за мной в окно наблюдал Невидимка. Я закончила работу в 04.21, в телефоне была Светкина эсэмэска: "Прости, я с мужчиной моей мечты. Ты же умничка - ложись спать и радуйся за меня". Я радовалась до пяти, пока в окно не постучал Петя. Я открыла ему, он влез внутрь и проплакал у меня до половины шестого.

-Это я виноват, - все время говорил он. - Я.

Я утешала его, как могла, но могла я не много. Он и вправду был виноват.

Он ушел и снова явился почтальон. Я отдала ему конверт. Он даже не взглянул на меня.

В 7.30 пришел утренний молодой человек. Я вышла к нему.

В 8.45 проснувшийся сосед оставит девушку одну в кровати, выйдет на балкон и будет курить.

В 9.47 Света вернется домой, где будет жить и дальше, не зная, что у нее была сестра в последние пять месяцев.

В 10.34 начнется Колина операция, а потом, вечером, ему принесут конверт. В нем будет лежать икона - большая и красивая, и он не будет знать, кто ее ему послал.

Мой сосед будет вспоминать меня каждый раз, когда кто-то будет целовать его, Света - когда ей будет плохо и на мой день рождения, Коля - когда будет смотреть на икону.

В 7.31 молодой человек надел на меня цепи, в 7.32 я познакомилась с его другом - его зовут Данияр, и у него тоже есть своя история. В 7.33 к нам присоединился Фиаско. К восьми часам нас было уже так много, что я перестала считать.

В 8.15 мы увидели Леру.

В 8.20 молодой человек ушел с Лерой, оставив нас всех, и все разошлись, кроме меня и Фиаско.

В 8.22 я увидела Артема. Я дала им попрощаться и в 8.24 мы с Фиаско взялись за руки.

В 8.25 мои секунды закончились.

В 9.50 я вернулась домой, поцеловала спящую Свету (жаль, что не смогла ее укрыть - она так и повалилась на кровать, не раздеваясь), и села к окну.

В 9.52 мимо прошел сосед и оглянулся, ища меня в окне.

---

Когда я узнала, что Ирка ушла, подумала: "Ах ты, сука! Убила бы, если бы ты уже не сдохла!" Решила пойти прогуляться, постучать каблуками по мостовой. Шла спотыкаясь. Сопляки на углу распивали пиво, один крикнул: "Детка, хочешь?" Я поманила его пальцем, под одобрительные крики своих дружков он подошел ко мне. Я оглядела его с ног до головы, посмотрела в глаза и оставила так. Они не поняли в чем дело, пока он не начал валиться на землю. Пусть подумает, теперь ему будет о чем.

Не сбежать. Не знаю, хотела бы я, если б даже и могла. Тут столько всего намешано. Зачесала волосы назад, за уши. Трущобы какие-то, как я сюда забрела? Заглянула в супермаркет, как назывался дрянной магазинчик на углу, купила пачку сигарет и пиво, решила подражать тинэйджерам. Попросила у встречного паренька плеер, он отдал. Ну и гавно он слушает! Швырнула прямо на дорогу, пусть подбирает. А вот у этой девчушки, вроде, ничего. Дай послушать, милая, потом верну, сама не заметишь. Перекресточек. Куда идти? Пошла куда глаза глядят. Ну, его на хрен - выбирать направление. Бросила на землю и второй плеер. Не надо мне вашей гребаной музыки, все надоело.

Села возле мусорных ящиков, прислонилась к одному, покурила, выпила пива. Какой-то бомжара вылез из-за соседнего бака. Показала ему "фак", он, совсем не обидевшись, уполз обратно. Крысы, за ними охотятся кошки, за ними собаки, и все бездомные. Как и я. Встала, пошла. По дороге стянула сигаретку у дяди, томящегося в пробке, мои остались у бомжа.

"Все-таки, какая же Ирка дрянь", - подумала я. Мы все терпим, и она могла бы еще немного. Навряд ли нам долго осталось. Подумаешь, какая чувствительная! Какой-то урод чуть не сбил меня, выскочил из машины, орал, плевался слюной. Что, не слышишь дорогой, какая музыка вокруг?

Пошла дальше. Ноги болели, я ведь босиком. Каблучки? Я соврала. Я такая лгунья! Нет, вруша, как меня папа называл. Где он сейчас? Наверное, спит. У него новая жена, новая дочка. Она не врет, а, пап? Она лучше меня, а, старый кобель? Я желаю вам счастья, и еще надеюсь, что ты сдохнешь, когда никого не будет рядом, чтобы подать стакан воды.

Туман. Откуда он? Странно.

Возвращалась уже, когда солнце вставало. Бомж околел за ночь. Ребят на углу давно не было. Пришла домой - вот тут-то и прихватило меня, чуть не сдохла. Ха, глупо получилось - как это - я, и чуть не умерла? Голова болит. Села на подоконник, а на нем с другой стороны котенок, маленький такой. Я открыла одну из ставен, и он влез внутрь. Налила ему молока, смотрела, как он лакает, взяла телефон, набрала номер, никто не ответил. Выпустила котенка обратно - хорошенького понемножку.

Соседская девочка-целочка наконец-то нашла себе парня. Успокойся, никому он кроме тебя не нужен, твой самбист. На часах - три дня. Ничего не забыла, кажется? Посмотрела в ванной, там внизу, под раковиной, валяется моя старая матрешка, в ней мелочь - когда-то я так копила. Пошла, раздала все детям во дворе - на мороженое, посидела на дереве немного, хоть какое-то разнообразие. Поговорила с воробьями, такие дураки! Вернулась домой, чтобы покрошить им хлеба, нашла записку и на ней цветок. Не мне.

Совсем забыла, что мне такие вещи никто не присылает. И денег не осталось, чтобы сделать себе приятное. Может, у детей забрать? Зашла в магазин, спросила у продавщицы: "Вы меня видите?" Она ответила: "Да". Жалко, что не "Да, мадемуазель", получилось бы совсем как в Париже. Я ушла, это все, что мне было нужно. Шаталась по улицам до вечера, по всем улицам, где никогда еще не была.

---

Всегда мечтала о собственном французском ресторане, а дело ограничилось скромной кондитерской. Хотя какие-то остатки заветной мечты удалось сберечь - и место на пересечении двух тихих улочек, и плетеную мебель, и даже аккордеониста. Талант Жана, в простонародье Жени, я открыла в одном из подземных переходов. Прельстившись на мои уговоры, он все-таки согласился поменять место дислокации: "Какая тебе разница, где играть?" "Резонно, - ответил он, - если бабло то же самое". На бабло я не поскупилась - играет он божественно. Меню не на французском, но с обязательной подписью "Bon appйtit" на каждой странице. Ну и так далее, по мелочам.

"Ваш заказ, месье", - неизменная французская улыбка на моих устах. О, французы улыбаются по-особому, вот так. Или так. А иногда даже так, пикантно, правда? Клиентам нравится. У меня их немного, но постоянные. Держу пари, что вы и представить себе не можете, как много можно сказать о человеке, зная, что он ест. И, главное, как. Вон тот молодой человек, например, всегда поглощает пищу жадно, гигантскими порциями, а в конце медленно потягивает из чашки кофе с лимоном. Примерно то же самое в сексе. Если вы понимаете, что я имею в виду.

Миловидный мальчик слева, читающий книгу, скучает по маме. Он всегда берет штрудели. Я тоже люблю их, хоть это и австрийский десерт, но их очень удобно готовить, они неприхотливы, только тесто надо раскатывать очень тонко, до толщины бумаги, а с этим у меня никогда не было проблем.

О-очень толстая дама справа обожает эклеры, лопающиеся от крема, и ест их, оглядываясь по сторонам, точно за ней шпионит свора папарацци. Пожилая пара за соседним столиком завтракает каждое утро моими фирменными круассанами с кофе. Элегантный джентльмен у стены - тоже, хотя кофе он выпивает куда больше, и практически не отрывает взгляд от своего ноутбука. Девушка напротив - от входа. Она ждет, что дверь, внезапно открывшись, впустит внутрь прекрасного принца, у которого за углом будет припаркован белый конь, желательно марки "Бентли". Двенадцатилетний мальчик, взбегающий сейчас на крыльцо (это я решила, что ему двенадцать, мое любимое число), неделю копит деньги из тех крох, что дают ему родители, чтобы один раз, в воскресенье, купить себе большой кусок черничного пирога, и, не спеша, растягивая удовольствие, его съесть. Он обожает готовить, особенно печь, у него прекрасно получается, и однажды я сделаю его своим компаньоном.

Паренек, вошедший следом за ним, снова частый гость у меня. Снова, потому что я не видела его пару лет, а раньше он часто приходил сюда с родителями. Здесь все понятно, развод, мать-одиночка, больница, и вкуснейшие в мире пирожные тоже остались где-то позади - где все хорошо. Грустно. Сегодня он с другом. И что же возьмет друг? Ммм, как сладко. Тоска по романтике? Сердце, жаждущее большого светлого чувства? Уже занято? Как интересно! И кто она?

Они остаются до самого вечера, когда контингент моих посетителей резко меняется. Но я-то жду только одного. Вот мелькнули где-то невдалеке рыжие волосы. Вот их блеск совсем рядом. А вот и пирожные "Солнышко", песочные, с золотистым безе наверху. Люблю смотреть, как он ест - всегда по-разному. То, скусывая безе, поглощает затем основу, то, отламывая кусочки, неторопливо отправляет их в рот, а, бывает, засовывает туда же все пирожное и, постепенно смачивая его слюной, с трудом проворачивает челюсти. И на лице его в этот миг написано выражение неземного блаженства.

Он уходит под утро, как раз перед приходом пожилых молодоженов, прихватив с собой кусочек яблочного пирога с карамелью. На выходе сталкивается с Жаном, и, пройдя сквозь него, исчезает в толпе.

Бросив короткое привет, ничего не заметивший Жан, садится и начинает играть, а я достаю из духовки первые на сегодня, свежайшие (фирма гарантирует!), настоящие французские круассаны.

---

Я помню, как однажды Денис спросил меня, куда бы я хотела поехать больше всего на свете. И я ответила: в Париж. Он спросил почему. Я пожала плечами, я не знала. Но меня завораживало само это слово, волшебные пять букв, которые, как золотой ключик, открывали потайную дверцу у меня в душе. И он пообещал мне, что когда-нибудь обязательно отвезет меня туда. Он не солгал. Я сама отказалась садиться в автобус.

---

Я мечтаю о Париже с тех пор, как помню себя.

Я не говорю ни слова по-французски, не умею готовить, не пользуюсь дорогим парфюмом, одеваюсь черт-те во что.

Но я танцую танго.

Ничего общего, скажете вы?

А запах?

Вы знаете, чем пахнет танго? Парижем. Аргентинское танго пахнет Парижем, не насмешка ли это?

В школе, где я учился музыке, занимались, кроме нас, еще и танцоры. "Плясуны", как пренебрежительно называл их мой преподаватель сольфеджио. И я долгое время полностью разделял это мнение. Я и музыкой-то стал заниматься совершенно случайно... впрочем, я об этом уже говорил.

Когда я понял, что с Машкой у меня не выгорит, я решил уйти. Но тут моя дражайшая матушка встала в позу и заявила: "А х... тебе!" Тогда я еще не мог ее ослушаться. Любовь же к музыке пришла незаметно, просто однажды утром, проснувшись, я понял, что не могу без этого жить.

Мои родители хотели отдать меня на скрипку или на фортепиано, но я снял с антресолей старенький аккордеон и предъявил ультиматум: или я играю на нем, или не играю вовсе. Родителям пришлось уступить.

На моем первом концерте мама рыдала от умиления, отец мужественно держался, я божественно играл, зал был в восторге, мне было семнадцать, я был девственником, что меня, кстати, ничуть не огорчало, Париж манил, словом, все было прекрасно. До второго отделения.

Ее звали Жанной, и это был знак. Она танцевала танго. Сформулирую по-другому: мне захотелось ее сразу, как только я ее увидел. Когда я сказал ей об этом за кулисами, она оглядела меня с ног до головы, вжавшего голову в плечи и ждавшего бури эмоций и сказала: "Посмотрим, что мы можем с тобой сделать".

Она отвела меня к Эдику. Он послушал мою игру и сказал: "Никуда не годится". Бомжеватый эстетствующий гедонист-бисексуал, но я впервые напился в тот день, а потом пришел к нему ночью, долго колотил в его дверь ногами и орал: "Париж, я люблю тебя!" Он открыл дверь и сказал: "Заходи". Он был сумасшедшим. Уже хотя бы потому, что ничего нам не запрещал. Мы - это его ученики. Художники, актеры, музыканты, словом, богема и сброд, что, в общем, одно и то же, но только там, в его маленькой квартирке, мы чувствовали, что вот они,- мы настоящие. Он спал со многими, в том числе и с Жанной, сколько я ни просил его этого не делать, объясняя, что люблю ее. Он говорил, что она свободна. А она? А она ничего не говорила, она просто сводила меня с ума.

Кусочек той жизни, совсем малюсенький, я хочу сейчас, но... не судьба. Все это осталось позади, а я почти погиб, но научился играть. Хотя моих родителей это не удовлетворило. Устав то того, что кто-то пытается прожить мою жизнь за меня, я ушел из дома, благо, мое совершеннолетие случилось как раз вовремя. Первое время пришлось туго, но призрак французской столицы вновь замаячил передо мной, когда, играющего в пешеходном переходе, меня подобрала Зина - мощная разведенка сорока с лишним лет, открывшая скромную забегаловку с нескромным названием, написанным на моем любимом языке. Едва мы взглянули друг другу в глаза, как поняли, что болеем одним и тем же.

Жанна вышла замуж, забеременела, но ребенок родился мертвым. Муж ушел от нее, она запила. Я пытался помочь ей, чем мог, но мог я, увы, немногое. Она отравилась снотворным, оставив записку с четырьмя словами, нашим паролем. Я сохранил ее. На всякий случай. Может быть, если я когда-нибудь, все же окажусь там, я приклею ее на дверь какого-нибудь кабаре, чтобы этот город, наконец, узнал, чего лишился.

Эдик давно перестал писать. У него были на то свои причины: умер мальчик, которого он очень любил. Я видел его однажды в мастерской - красавчик-проститут, называвший себя Эженом, я так и не узнал его настоящего имени. Мальчиков у Эдика было много, как и девочек, кстати, но этот был особенным. "Я никак не могу написать его портрет", - жаловался мне Эдик. Это меня несказанно удивляло, Эдик мог написать кого угодно, да так, словно он видел человека насквозь, со всеми его прибамбасами, да он и видел, я готов поклясться. Меня он, между прочим, не писал никогда. "С тобой это не прокатит", - говорил он, он вообще относился ко мне, как к сыну. Узнав о том, что произошло, я поспешил приехать к нему. Он, к моему удивлению, встретил меня радостно (я потом догадался, что он просто был не в себе) и показал мне портрет. "Perfecto",- прошептал я. Эдик написал с "Эжена" много портретов, но только на этом тот получился настоящим, как будто смерть разом сорвала с него все маски. Это была лучшая его работа, я так и сказал ему. Он кивнул, а потом выгнал меня, наказав на прощание: "Приходи, только если тебе что-нибудь ОЧЕНЬ сильно понадобится". Вернувшись от него, я узнал, что Зина попала в аварию.

Самым отвратительным было то, что она не умерла сразу. Ее парализовало, но она осталась жива. Я ухаживал за ней, больше у нее никого не было. Мне пришлось продать кондитерскую, хоть я и обещал ей этого не делать. После этого стало еще хуже - я старался, как мог, но ее тело не слушалось, оно не хотело жить. Пролежни... она гнила заживо. Мы оба были счастливы, когда все закончилось. Это был третий дорогой для меня человек, ушедший из моей жизни. К родителям я так и не вернулся. Чтобы хоть как-то отплатить Зине, устроился работать в ту же кондитерскую, правда, теперь там размещается кафе, в котором не осталось ничего французского.

Я больше не играю. Аккордеон снова пылится на антресолях. Но когда-нибудь, я знаю, я заберу его с собой, в город моей мечты. Там, на каком-нибудь бульваре, я сыграю на нем, сыграю так, как никогда прежде. Буду играть танго, и все будет зашибись. Вот клянусь - все будет просто замечательно!

---

Усталость - как полноводная река, впадающая в море отчаяния и далее в океан безысходности. Сплетаю бред и раскрашиваю галлюцинации в разные оттенки лилового. Кроме нас, здесь никого. Забегая вперед, скажу, что скоро исчезну, а потому выслушай эту исповедь и не осуди.

В кои-то веки выбрался, наконец, из небытия. Ephemeroptera - в простонародье - поденки - несколько лет живут во тьме, чтобы несколько часов летать. Вот скажи, кто еще может так ценить солнечный свет, свободу, кто? Все это бесплодное мудрствование, скажешь ты, и я отвечу: да, но лучше жить мгновениями, не выбирая между возможностью кажущейся и утраченной, ведь это либо разочарование, либо беспрерывное "жаление" себя. Люди превратили в игру все, они не вырастают, и слова всего лишь мусор, в который они облекают остатки смысла, а за ним почти всегда скука. Но нет правил без исключения, а ты не правило, ты - грубейшее их нарушение, само твое существование, оно против всяких правил, вопреки ним, наказуемо ими, вот чего боюсь. Куда ты уходишь, когда становится совсем невмоготу, как борешься с бессонницей? Я пью лекарства, моя душа - одинокая лейкьпья с двумя головами, с тремя крыльями, все разной длины, чудовищно прекрасна. Вот я выбрасываю их - белые камешки, они разбегаются по мостовой и прячутся, а ночью нападают и вгрызаются в прохожих, утаскивают с собой в царство Морфея, и улицы пустеют, специально для тех, кого не должны видеть.

-Ванкувер - вот куда бы я поехал.

-Почему туда?

-Название прикольное, всегда мечтал побывать в Канаде. А ты?

-Париж.

-Губа не дура.

-Еще бы.

-Париж... и что бы ты там делал?

-Я бы? Жил. С большой буквы.

-Вернулся бы?

- Конечно, нет.

-Почему?

-А зачем?

-Ностальгия не замучит?

-В Париже-то? Не-а. Начну там новую жизнь. Как хорошо, если есть возможность для этого. Изменить все, как будто заново родиться.

-Хорошо бы, но нереально.

-Увидим.

-Сказал слепой.

-Сам ты слепой.

-Не вижу смысла. Ни в чем. Оглядываешься и...

-А ты не оглядывайся.

-Приходится. Не всех нас ждет Париж.

-Это уже от нас зависит.

-Не все от нас зависит.

-Ты прав. Но многое.

-Возьми меня с собой.

-Да хоть сейчас.

-Врешь!

-Вот собирайся. Чего ты?

-Да брось. Какой Париж в три часа ночи?

-Давай, давай.

-Нет, ты сам. У тебя все впереди.

-А у тебя?

-А мне только остается, что оглядываться. Да вот ты еще. Я здесь из-за тебя.

-Знаю. Но никак не могу привыкнуть.

-А что?

-К тому, что ты - это не ты.

-Правильнее сказать... а, впрочем, не заморачивайся.

-Стараюсь.

-Пошли, прогуляемся.

-Давай лучше посидим. Я устал и спать хочу.

-Спи. Я посторожу.

-Дома, потом. У тебя много осталось?

-Чего? Времени?

-Да.

-Хватит пока.

-Надолго?

-Ну как...

-Насколько?

-Нам с тобой хватит.

-Как это хватит? Для чего?

-Для того чтобы ты уехал в Париж. Что так смотришь?

-А зачем мне Париж без тебя?

-Ну вот, приехали. А кто только что говорил, что хочет заново родиться? Новой жизни кто хотел?

-Я. А можно, чтобы ты тоже был в новой жизни?

-Я буду в любой - новой, старой. Во всех.

-Точно?

-Не веришь?

-Верю, только... мало ли...

-Нет, это уже не изменишь. Это закон.

-Так говоришь, как будто жалеешь.

-Не придирайся к словам.

-Да я...

-Все еще боишься. Все еще не веришь.

-А вдруг потом...

-А ты не думай о "потом", есть только сейчас, слышишь?

-Ну, а если...

-Останусь.

-И все-таки...

-Останусь. Останусь, обещаю. Все, пошли, надоел ты мне. Руку давай. Осторожнее, здесь скат крутой. Ну, полетели?

---

-Привет, - говорит Ира, - ты пришел?

-Да вроде как, - отвечаю.

-Слушай, помоги, а? - тон ее голоса в достаточной степени умоляющий. - Мне надо вещи перевезти.

-До этого я жила у тетки, - объясняет она, пока мы едем в маршрутке. - Потом переехала к ребятам. Потом... там разные были обстоятельства, короче, я снова перебралась к тетке. А теперь вот надо обратно.

-Обстоятельства? - уточняю я.

-И не говори, - вздыхает Ира.

-В этом доме жила моя первая любовь, видишь то окно? - показывает она на балкон на третьем этаже. Там раньше возле дома росла акация. Ветки прямо на балкон лезли. Когда она цвела, там по всей квартире такой запах стоял, закачаешься!

-Мою первую любовь звали Апрелем, - Ира возится с ключами, пытаясь открыть дверь квартиры номер сорок восемь, над которой висит табличка с надписью: "Если ты скотина, брось окурок и мусор в подъезде". - Его старший брат, Март, занимался фехтованием, постоянно ездил на какие-то соревнования и меня не замечал. А младший, Май, был страшно толстый и потрясающе играл на пианино. Оно стояло возле того самого окна, которое я тебе показывала. Он когда играл, у нас весь двор собирался послушать.

-А Апрель чем занимался?

-Да ничем, - пожимает плечами Ира. - Он учился со мной в одном классе. Однажды влюбился в меня ни с того, ни с сего, сел за мою парту, бил всех моих ухажеров, отбирал деньги у младших классов и покупал мне цветы.

-Это моя мама, - говорит она, указывая на фотографию в простой рамке, стоящую на телевизоре. - Мы похожи, да?

Просто одно лицо.

-Так все говорили. Она рано умерла, от рака, когда обнаружили, было уже слишком поздно.

"Ровно в полночь из комнаты вышел рак. Непоседливый рак с ледяной бахромою термометров..."

-Что ты говоришь?

-Ничего.

-Потом я переехала к тетке. Потом решила найти отца и сказала об этом ей. Тетка долго ломалась, но все-таки рассказала мне правду.

И в чем правда?

-Моя мама... она, оказывается, совсем и не моя мама вовсе.

-?

-Меня удочерили.

-Но ведь вы же...

-Страшно похожи, я знаю. Не буду тебе рассказывать, какой у меня был шок. Сам понимаешь.

Да нет, слава Богу, не понимаю.

А я еще всегда думала: как это так получилось - мама родила меня в сорок пять, и я не дефективная. Не сильно, во всяком случае. Будем надеяться.

-А твоя тетя, она не обидится?

-На что?

-Ну, ты то туда, то сюда...

-Нет, она у меня классная.

-Смотри, что здесь написано, - показывает Ира на дверь подъезда. Вглядевшись повнимательнее, я замечаю сделанную ручкой надпись на самом верху: "Правда лучше всего на свете?"

-Это ты написала?

-Нет, конечно. Я над этим задумалась, когда узнала про маму. Ты знаешь, я ведь не стала ее любить ни чуточку меньше, даже больше скорее. И найти своих настоящих (то есть, не настоящих, настоящая была мама), своих биологических родителей, я совсем не хочу.

Пока мы несем кучу коробок к мусорным ящикам мимо длинного ряда гаражей, я спрашиваю:

-Все эти вещи тебе не нужны?

-Я подумала и решила, что нет, - говорит Ира твердо. - Я каждый раз таскаю с собой столько багажа, что сама не рада. Пора кое от чего избавиться. И потом, как говорил Билл Гейтс: "Если хотите, чтобы в вашей жизни появилось что-то новое, нужно избавиться от чего-то старого и освободить место". Я оставлю только самое нужное.

-Вот дядь Петин гараж, - показывает она. - Его квартира прямо напротив нашей. Такой прикольный дядька был. Ты когда-нибудь видел Калейдоскоп?

-Да.

-Вот это он сделал. Каждую субботу он открывал свой гараж, и у всех ребят в округе был праздник. Чего там только не было! Птичьего молока только. И то, если посмотреть на самой верхней полке...

Он продавал нам эти вещи. Не за деньги, нет, за наши детские сокровища. Красивые камешки, особые веревочки, перья, ракушки, да сам же знаешь, наверное.

Знаю.

-Из этого он потом и создал Калейдоскоп. Думал, что с его помощью сможет защититься. Но не смог.

-Глупо это, - говорит Ира, когда мы забрасываем коробки в один из ящиков, - брать кусочки детских душ и склеивать новую себе.

-А вот здесь жил бомж, - показывает она на кучу обломков, в очертаниях которой все еще угадываются останки жилища. - Тоже тот еще кадр!

Он никогда ни с кем не разговаривал. Кроме своих собак. У него их было три, и все слепые, представляешь? И где он их нашел - ума не приложу. Целыми днями он только и делал, что собирал бутылки.

-Как и большинство бомжей.

-Да, но они их потом сдают.

-А он не сдавал?

-В том-то и дело. Он их бил.

-?

-Разбивал на мелкие-мелкие кусочки и растирал их между камнями, пока не получалась пыль. Набирал этой пыли целый мешок, и каждую субботу ходил по городу, разбрасывал, в асфальт втирал, в стены зданий...

Если ему приносили еду, он брал, но никогда не благодарил. Если бросали в него камни, только уворачивался. Однажды я видела, как он плачет. Когда умерла одна из его собак. Ее отравила новая дядь Петина жена. Старую он выгнал, она была тронутая, это все знали. Целый месяц только и разговоров было в округе - о том, что Викинг женился.

-Викинг?

-Да, это Апрель его так прозвал. И пошло. Он длинные волосы носил, до плеч, седые. Вообще, крепкий был старик - семьдесят лет, а круглый год холодной водой во дворе обливался. Его новая жена, тетя Катя, вроде бы неплохая была женщина, но вот бомжа она невзлюбила, а уж его собак... Они хорошие были, добрые, мы их все любили. Все, кроме нее.

Она отравила одну из них. Иглу в мясо засунула и накормила. Собака страшно умирала. Моя мама потом пришла к тете Кате и сказала... моя мама очень интеллигентная женщина была, и до того раза я от нее таких слов не слышала.

Вот тогда я и увидела, как плачет бомж. Тоже страшно - без слез. Тогда я уже больше видела, чем другие, но этого еще не понимала.

-У дядь Петиной жены был сын. Я сперва не обращала на него внимания, невзрачный такой мальчишка, худенький, в очках. А однажды ночью я заметила, что на чердаке соседнего дома горит свет.

Ира опускается на одну из собранных нами коробок, тех, что мы захватим с собой.

-Апрель нам рассказывал, что там, на чердаке, полно птичьих перьев, и на них кровь, будто бы кто-то там убивает голубей. Апрель любил лапшу на уши вешать, но...

Я не знаю, каким он был - плохим, хорошим, не знаю. Он хотел жить, это ведь можно понять, правда?

Правда.

-Он делал себе крылья, но он не успел. Они раньше пришли.

-И тогда ты...

-Я за ним следила все это время. Мы с ним ни разу не заговорили, до самого последнего дня. Когда за ним пришли, я уже была готова, я знала, что это случится. Я не была уверена, что у меня получится, но больше мне ничего не оставалось. В одну из суббот я украла у дяди Пети краски и кисточку. И еще вот это.

Она показывает мне крошечную модель парусника в стеклянной бутылке.

-Сама не знаю, зачем я это взяла. Тебе это что-нибудь напоминает? Ты так странно смотришь.

Еще как!

-Нет.

-Они сломали его крылья, он так и не успел их закончить. Они окружили его прямо здесь, во дворе. Тогда я поняла, что пора действовать, и спрятала его.

Я прятала его в рисунках. Я придумывала для него миры и поселяла его там. Они все время его находили, и я все время рисовала новые и новые миры, пока однажды он не попросил меня остановиться.

Лицо у нее не грустное, задумчивое. Мы едем обратно, и в руках у нас пара небольших коробок и пара сумок за плечами, все, что осталось.

-Он устал, я устала, но я бы никогда не остановилась, поверь, если бы он не захотел.

-Ян!

Он появляется из кухни, держа в руке надкусанное яблоко и смачно пережевывая ту его часть, что уже во рту.

-Ян, солнышко, - голос Иры полон почти непритворной ласки, - забрось, пожалуйста, вещи в мою комнату.

-А вы куда? - удивляется он.

Да, куда это мы?

Но Ира только загадочно улыбается и тянет меня за руку.

-Идем скорей.

Всю дорогу, которую мы преодолеваем в лихорадочной спешке, я пытаюсь выяснить вопрос об окончательном пункте назначения, но Ира только отмахивается, отделываясь от моих домогательств фразами: "Скоро узнаешь", "Сейчас, сейчас" и "Подожди немного".

Мы на месте.

Ира стучит в дверь подъезда невзрачного двухэтажного домика, одного из тех, что растут по обеим сторонам маленького, грязного и темного проулка, где мы, наконец, остановились. Нам открывает низенький сгорбленный человечек, до жути напоминающий и этот дом, и проулок, и, видя нас, со скрипом выдавливает:

-А, это вы... - совсем не удивляясь моему присутствию, и уходит обратно в темноту. Ира жестом предлагает мне следовать за ней, что я и делаю, прикрывая дверь в повторяющую черты ее хозяина комнату, освещаемую лишь одинокой свечой на занимающем большую ее часть круглом столе, возле которого старичок складывается на шаткой, кривоногой табуретке, чтобы продолжить прерванную нашим появлением работу.

-Это Часовщик, - шепотом сообщает Ира. Впрочем, я уже догадался и сам, взглянув на пружинки, циферблаты, стрелки и секунды, разбросанные по столу, развешанные по стенам, валяющиеся на полу. Потолка нет, вместо него звездное небо с прослойками облаков, но почему-то мне кажется, что Часовщик его никогда не замечает.

У неба есть свой зритель.

-Это Звездочет.

Если подняться по лестнице, такой же маленькой, как и все здесь, можно оказаться прямо на крыше. Он сидит, поджав ноги по-турецки, возле одной из сплошь покрывающих крышу печных труб и действительно смотрит в небо. Но не на звезды.

-Звезды - пыль, - говорит он, - мертвая и застывшая. В них нет жизни.

-На что же ты смотришь? - спрашиваю я, усаживаясь рядом.

-На облака, - удивляется он, - на что же еще? Ты когда-нибудь кормил облака?

-Нет.

Он протягивает руку и, набрав в нее немного лунного света, говорит:

-Смотри.

И встает, стараясь поднять ее как можно выше. Одно из облаков спускается вниз, бесформенное, клочковатое, и уже совсем рядом со Звездочетом смутными очертаниями проступает силуэт лица, жадно припадающего к его ладони.

-Попробуй и ты, - говорит он, не оборачиваясь. Я зачерпываю свет и протягиваю руку, но облако тут же взмывает ввысь.

-Так бывает, - говорит Звездочет. - Они боятся незнакомцев.

Я оставляю его, и через круглое окно в одной из крыш, попадаю на чердак.

Нет, в канализацию.

-Ира?

-Тише, - шепчет она откуда-то сбоку, и уже не мне: - Все хорошо, хорошо, не бойся.

Здесь света почти не остается. Я чувствую это, я знаю это, но я вижу все. У меня теперь новые глаза, и я смотрю на того, кто стоит подле Иры, вцепившись в ее руку и глядя на меня полными страха глазами.

-Это Роши, - говорит она. Маленький уродец, похожий на летучую мышь, но стоящую на двух ногах, почти человеческим взглядом смотрит то на нее, то на меня и ждет. Ждет и Ира, тоже со страхом. Я опускаюсь на корточки:

-Здравствуй, Роши, - и протягиваю руку. Ира улыбается и отпускает его. Он тут же, тяжело и неумело взмахнув кожистыми, похожими на лохмотья, крыльями, взлетает и исчезает в темноте.

-Он к тебе привыкнет.

Не сомневаюсь.

-Нам надо идти.

-Мне нужно, чтобы ты позаботился о Роши, - говорит Ира, когда мы продолжаем наш путь, теперь уже по системе водостоков.

-А ты? - спрашиваю.

-Сегодня ночью должен прийти Волчонок, - продолжает она вместо ответа.

-Кто?

-Долго объяснять. Тебе нужно будет вернуться сейчас. Тебя уже ждут.

-А ты? - спрашиваю снова.

-А мне туда, - говорит она, показывая на приоткрытую дверь впереди, за которой я вижу свет. Мой путь ведет наверх, через чугунный люк, обратно в город. Я мотаю головой.

-Я с тобой пойду.

Она улыбается.

-Спасибо. Одной как-то жутко, правда?

Наверное.

Озеро, скамейка, фонарь и почтовый ящик. Старый и порядком надоевший ночной кошмар, сейчас выглядящий так идиллически.

-Это мой последний рисунок, - говорит Ира. - Здесь я встретила Художника.

Я не могу остаться, они прогнали меня. Узнали, что я его помощница и прогнали. Ян говорил мне, что к ним не стоит идти, но я не послушалась.

Это обдуманное решение. Куда ты смотришь?

На девушку на скамье.

-Иногда сюда приходит Невидимка. На тот случай, если он понадобится тебе,... дай мне руку.

Городу нужно, чтобы что-то изменилось. Кто-то должен сделать это первым.

-Почему ты?

-А почему нет?

Она смотрит на девушку.

-Я думаю, это справедливо. Мы всегда пренебрежительно относились к дочерям воздуха, но когда я увидела, как Невидимка вытаскивает ее из воды, я поняла - свершилось.

Одной ногой она ступает в воду и морщится.

-Страшно холодная.

По воде плывет белая пена.

-Нет, нет, нет! - кричу я.

Ира прикладывает палец к губам.

-Уже поздно, - говорит она.

Я открываю первую коробку. Здесь улыбки - целый ворох сверкающих масок. Я вытаскиваю их горстями и разбрасываю по комнате. Пинком опрокидываю вторую коробку - облако огненных бабочек вылетает оттуда, облепляя стены и окно. Сумка - бумажные цветы, еще одна - реки, что скоро переполнятся, горы, что заговорят, моря, что выкипят и город, который никогда больше не будет прежним.

Я распахну окно, и все вспыхнет. Закрою дверь в мой первый крематорий. Это - пепел будущего.

-Я увидела его, сидящего у самой воды, в длинном черном балахоне с капюшоном. Он обнажил грудь, всю покрытую трещинами, как паутиной, и стал вынимать один осколок за другим.

Я побегу обратно. Мимо кричащего и плачущего Роши, невозмутимого Звездочета и истлевшего и рассыпавшегося прахом Часовщика. Побегу по тем же улицам, стремясь догнать упущенное время, налетая на прохожих, сжимая горло криком.

-Показалось его сердце. Оно было похоже на губку, пропитанную чернилами, в которой торчал осколок зеркала. Он взялся за него и погрузил вглубь, потом вытащил обратно, потом снова погрузил, и так много-много раз, пока черные струи, текущие из него, превращали мое озеро в саркофаг. Это было в ночь, когда пылал Феникс. Я бросила все рисунки в костер, кроме одного этого.

Я никогда ни в чем тебя не обвиню.

Я останавливаюсь. Вижу, как Гера вонзает в землю нож, как парень из парка, тот, что спас Сашу от Мотылька, прыгает через этот нож, переворачиваясь в воздухе, вижу, как она спускается по ступеням, и за спиной ее раскрываются крылья, черные, как сама ночь.

Держа Иру на руках, я опускаю ее в воду.

-Спасибо, - говорит она. - Ты - мой Сэм. Без тебя я не дошла бы до Мордора.

-Все шутишь? - мой язык с трудом произносит слова, рискуя каждую секунду попасть между клацающими от холода зубами.

-Я подумала, - говорит Ира, - если дочери воздуха не могут попасть обратно, может, и мы не сумеем перейти к ним?

Ее глаза просят солгать.

-Я так не думаю, - я и не лгу почти, указывая на девушку, поднявшуюся со скамьи и идущую к двери. - Она ведь смогла.

И я смогу.

Когда Саша и Волчонок бросаются друг на друга, я тоже бегу вперед. Я встаю между ними.

Мой мобильный начинает звонить.

---

Ира.

Партия одинокой скрипки.

Тоннель все никак не хотел заканчиваться.

То, сужаясь, то расширяясь, он уходил глубже и глубже во тьму. Я уже несколько раз засыпала и просыпалась в нем, потеряв счет времени, забыв о голоде и жажде. Стены, податливые и мокрые, как губка, только что вынутая из воды, но сочиться из нее лишь холод одиночества. Он оплетен растениями со всех сторон, листья их проникают сквозь щели, на них влажно поблескивает налет ядовитой копоти. Что это, оранжерея в аду? Кажется, я не могу ползти дальше.

Кто-то протягивает ко мне руки. Такие теплые.

Я перед глухими воротами, никак не откликающимися на мой стук. Здесь вообще нет голосов, нет звуков, впрочем, их феномен, возможно, еще не исследован до конца. Акустика не самая продвинутая область физики тут, в этом мире безмолвия. Ибо, зачем возможность говорить и слышать тем, кто этого не хочет?

Стучи. Стучи, и тебе отворят.

Я стучу. По дороге, тянущейся мимо, можно идти до бесконечности. Пересечь ее - и до горизонта рукой подать, а горизонт еще дальше, чем самая отдаленная бесконечность. Но мне надо за ворота. Там - люди, которых я люблю.

А есть такие?

Я погружаюсь в воду. Чуть теплую. Смешно утонуть в собственной ванне. Лицо смотрит на меня сквозь толщу воды, я выныриваю.

-Привет.

Отфыркиваюсь, протираю глаза.

-Откуда ты здесь?

Она садится на край.

-Давно хотела тебя спросить.

Она соскальзывает в воду. Дочь воздуха? Она качает головой:

-Никуда.

Никуда ты не денешься.

Озеро держит крепко.

Купола над городом становятся все более осязаемыми.

Intermedia ??

"... я настаиваю, что существуют птицы

С пятьюдесятью крыльями. Что есть пернатые

крупней, чем самый воздух, питающиеся

просом лет и падалью десятилетий".

Иосиф Бродский, "Письмо в Академию".

"Память о солнце в сердце слабеет. Что это?

Тьма? Может быть..."

Анна Ахматова.

Мне никогда не приходило в голову назвать Чолпон красивой. Ей и самой, если уж, на правах ее лучшего друга, я могу утверждать, что знаю ее, это в голову не приходило. Она - совершенство, а для описания совершенной женщины мало подходит такое рафинированное определение, как красота. Мне в ней, например, нравится почти все, ее во мне почти все устраивает. По этому поводу у нас есть собственная теория, но о ней чуть позже. Увидевшись, первым делом мы всегда заключаем друг друга в объятия, вслед за чем она ведет меня в гостиную и, усадив в самое глубокое и мягкое кресло, тут же убегает на кухню ставить чай и искать что-то, чем меня можно попотчевать. Мне жилось бы намного легче, поверьте, если бы большинство моих друзей и знакомых при виде меня чуточку меньше думали о том, как бы накормить меня.

Во вторник на столе у нее лежал Брэдбери. Здесь нет никакой особой связи, она вообще очень любит Брэдбери, постоянно перечитывает "Вино из одуванчиков" и вторник здесь ни причем. Но я в тот момент подумал: как похоже на то, что она знала о моем приходе, догадывалась, зачем я приеду, и специально положила книгу на журнальный столик между нами. Да, Брэдбери, а, тем более, "Вино из одуванчиков", может многое мне запретить. Как амулет для изгнания нечистого меня. Я взял пульт и сделал звук телевизора потише - дом Чопы, это, пожалуй, единственное место во всем мире, где, находясь в гостях, я могу действительно "чувствовать себя как дома". Она бегала из кухни в гостиную и обратно, перенося горы продуктов и посуды, а я наблюдал за ней взглядом, полным самых непритворных любви и обожания. У нее шикарные волосы - длинные, густые, вьющиеся, их силу и любовь к свободе может выдержать далеко не всякая заколка. Она несколько полновата, но полновата как-то очень симметрично, упруга, а не расплывчата, с высокой и, не побоюсь этого слова, аппетитной грудью. У нее огромные глаза, хотя и характерного азиатского разреза, небольшой нос и тонкие, мужские губы. В ней много мужского, именно поэтому она так женственна. Закончив с закусками, она прыгает на кресло, привычно подобрав ноги, и приглашает: "Рассказывай".

В моей жизни немного присутствует людей, с кем я могу говорить часами, еще меньше тех, с кем я могу говорить часами обо всем, она же - единственная, с кем я могу часами обо всем молчать так, что это не будет напрягать ни ее, ни меня. Есть у нее потрясающее свойство заставить тебя поверить в то, что ты ей не менее интересен, чем себе самому. Первым делом она спрашивает меня о том, пишу ли я. Во вторник я ответил ей: "Да". Она спросила, как называется книга, я сказал: "Русалки", и она сделала выражение лица а ля "Надо же!" Все видели это выражение, все знают, что оно означает, но описать его довольно сложно. Чаще всего, это - поджатые в улыбке губы, складочки в углах рта, поворот головы влево, левая же приподнятая бровь и быстрый выдох через нос. Примерно так.

Она давно свыклась с тем, что ее лучший друг - писатель, пусть пока и не написавший ничего стоящего, но ведь это "пока". Она опять же единственная из всех, включая и меня, кто верит, что все у меня получится, и что я еще буду известен всем и каждому на свете. Меня это страшно умиляет, и в такие моменты между нами проливается такое количество меда, что мы каждую секунду рискуем слипнуться навеки.

Наверное, не будет преувеличением сказать, что мы любим друг друга. Мы можем не созваниваться месяцами, забываем поздравлять друг друга с днем рождения, мы даже почти не вспоминаем, но... раз в год мы встречаемся и, захлебываясь, рассказываем о том, как скучали, и верим в это, и это правда. Я уже говорил о теории, которую мы создали, чтобы объяснить создавшееся положение вещей. Базируется она на принципе "От любви до ненависти..." Есть у него еще такое продолжение, как "и обратно", и правильность этой поправки мы в полной мере ощутили на себе. Когда мы познакомились с Чолпон, нам с Маратом и Салли было по одиннадцать, ей - десять лет, это случилось ровно за год до событий, перевернувших всю нашу жизнь. И, едва познакомившись, мы с ней люто возненавидели друг друга. Точнее, как мы поняли впоследствии, она возненавидела умничающего выпендривающегося ботана, а я - маленькую едкую стерву, и эта война длилась несколько месяцев, до тех пор, пока теория, которой вскоре предстояло появиться не вступила в свои права. А гласит она примерно следующее: человека лучше сначала ненавидеть за все его недостатки, а уж потом полюбить за все его достоинства, чем, соответственно, наоборот. Мне-то уж было, за что полюбить Чолпон - она шикарно танцует, знаете, с такой ленивой, полной достоинства, грацией, мягкая и органичная, как кошка, она замечательно остроумна, хоть и, зачастую, до той самой едкости. Она умна той самой смесью женского и мужского интеллектов, которая позволяет ей ломать стереотипы, для чего она не применяет слишком много усилий, - создается впечатление, что они для нее просто не существуют. Есть еще куча вещей, которые я в ней люблю, и еще больше тех, которые я терпеть не могу, но, думаю, сказанного уже, будет вполне достаточно.

Мы что-то смотрели с ней после того, как поговорили, я уже и не помню, что. Моя голова в то время была занята другим. Я все украдкой поглядывал на Брэдбери и соображал, как бы поделикатнее сказать ей то, что я намеревался сказать с самого начала, и не навлечь на себя его гнев. Она сказала, что совсем недавно видела Марата. Здесь-то и прозвучал первый тревожный звоночек - оказалось, он в городе уже довольно давно. Чопа спросила, не хочу ли я к нему зайти и, не получив связного ответа, пояснила, что ей-де не нравится его состояние, что он "очень похудел, работает в нескольких местах, тратит деньги непонятно на что". Мы оба с ней прекрасно знали, на что именно он тратит деньги, но предпочли сделать вид, что для нас это тайна за семью печатями. До поры до времени. Я пообещал, что зайду к нему, и, кивнув, она включила фильм и легла на диван. Она как раз что-то регулировала пультом, когда я, наконец, решился и задал тот самый вопрос, для ответа на который я и пришел:

"Чопа, слушай, а ты... иногда... вспоминаешь Тима?", - и увидел, как пульт задрожал в ее руке.

Между нами я всегда называл ее ночной бабочкой. Смысл здесь очень далек от того, какой обычно в эти слова вкладывают. Просто для меня это наиболее удобная и энергоминимизирующая форма определить ее стремление всегда быть в центре огней, ее способность и готовность к общению, к соприкосновению, а, самое главное, к отдаче себя, безвозмездной, может, даже, бессмысленной, но ведь солнце не ищет смысла, чтобы дарить свет и тепло, не так ли? И то, что я сделал, было, как... как обидеть ребенка, как погасить все огоньки разом, как ударить в спину. Это было предательство, совершенное с особой жестокостью, и самое гнусное заключалось в том, что это было еще не все. Мне предстояло добить ее, а потом еще надругаться над тем, что останется.

Она снова убавила звук, помолчала немного и, наконец, сказала: "Почему ты спрашиваешь?" Этого вопроса я боялся больше всего. Знал, что он неизбежен, что обязательно прозвучит, и заранее боялся. Потому что не знал, что ответить. И я, как всегда, пустился в долгие объяснения, что мне нужно было ,обязательно нужно было спросить, что это совсем не для того, чтобы обидеть, или, не дай Бог, расстроить ее, что я совсем этого не хочу, и что обстоятельства...

"Какие обстоятельства?"

Некоторые... они вынуждают меня... у меня есть... что-то вроде предположения, что мы могли бы...

"Кто, мы?"

Мы, вчетвером, я, она, Марат и Салли, те, кого это непосредственно касалось, так вот, мы могли бы попробовать, если и не изменить, то, хотя бы, повлиять каким-то образом, на события десятилетней давности и...

Она слушала меня, не прерывая, до тех пор, пока мой монолог окончательно не пришел в упадок и не издох сам собой, а потом спросила: "Ты для этого приехал сюда?" Я ответил, что нет, не для этого, просто так уж совпало - и встреча одноклассников, и возвращение, и десять лет...

"В общем, так, Леша. Я, правда, не знаю, для чего тебе это нужно, да и знать не хочу. Мы когда-то с тобой договорились, негласно, конечно, что никогда друг с другом об этом не заговорим, не обвиним, друг друга ни в чем, что просто обо всем забудем. Я не знаю, как тебе, а мне это почти удалось, и какими бы ни были эти, как ты говоришь, обстоятельства, я не желаю слышать больше ничего ни о них, ни о том, что было, ни, тем более, о том, что все это может повториться. С этим тебе следует пойти к Марату. Я думаю, он тебя поймет, если, конечно, захочет выслушать. Ему это все близко, потому что, в отличие от тебя, и от меня тоже, он не прятался десять лет за тем, что мы с тобой называли нормальной жизнью".

То, что мы с тобой называли. Так ты тоже не считаешь это жизнью, нормальной, обычной, или как там еще ее назвать? Выходит, все это время мы лгали себе, прозябали, существовали, пытаясь натянуть на голову одеяло этой самой "нормальной" жизни, до тех пор, пока оно не затрещало по всем швам, которые мы латали, год за годом, так безуспешно, самыми белыми нитками?

"Я сказала все, что хотела, и если тебе нечего больше добавить..."

Мне было, что добавить. Встав с кресла, я снял свитер и, бросив его на пол, стал расстегивать пуговицы на рубашке. Чолпон следила за мной с нескрываемым удивлением, которое перешло в ужас, как только снятая рубашка оказалась у моих ног.

"О, Господи!", - закричала она и, зажав рот ладонями, зарыдала. Я стоял перед ней, не шевелясь, а она прятала лицо в ладонях, и слезы текли у нее между пальцами в почти полной тишине, прерываемой только ее сдавленными всхлипами. Не помню, сколько это продолжалось, но она, наконец, справилась с собой и, не глядя на меня, произнесла: "Умоляю, пожалуйста, спрячь ЭТО".

Пока я одевался, мы не перемолвились ни словом. Она так больше и не посмотрела на меня до самого конца. Сгорбившись, она сидела на краю дивана и говорила - очень тихо и медленно.

"Я влюбилась в него сразу, как только увидела. Ты помнишь, каким он был, не влюбиться в него было нельзя. В тот день, когда ты привел их в школу, я увидела вас сверху, из окна второго этажа, я поливала там цветы и случайно выглянула наружу. Он поразил меня, он был так по-человечески красив, как красивы могут быть только не-люди. Ты знаешь, о чем я говорю. Я не выдержала и на следующей же перемене прибежала к вам в класс, вроде бы для того, чтобы поздороваться с тобой, но на самом деле... Это было, как во сне. Тогда все было, как во сне. От тебя я узнала, что он будет учиться в девятом "В" и мысленно поблагодарила Бога - классной руководительницей у них была двоюродная сестра моей матери. Она очень удивилась, с чего вдруг я стала так активно проявлять родственные чувства, я постоянно врала, что у меня "нет урока" и сидела в кабинете, в самом уголке, тихая, как мышь. Только бы мне можно было его видеть. До сих пор удивляюсь, почему она мне все это не запретила. Может, она тоже чувствовала что-то, о чем-то догадывалась? В первые дни нам многое удавалось, почти все, ты помнишь.

Когда ты нас познакомил, уже потом, во время вечерних посиделок во дворе, когда я только посмотрела, осмелев, в первый раз ему в глаза...

Я ведь тогда была двенадцатилетним подростком, настоящим гадким утенком, как мне казалось. Уже вытянулась, а груди еще нет, это потом, как видишь, все пришло, но тогда я стояла перед зеркалом часами и все пыталась найти хоть что-то...

Когда я посмотрела в его глаза, я поняла, что да, он будет меня любить, и без моей груди, и без всего остального, ОН будет любить МЕНЯ, если Я полюблю ЕГО. Какие у него были голодные, жадные до любви глаза... у нас у всех они были такими, мы потянулись друг к другу, как разные магнитные полюса.

У нас и потом все было очень по-человечески. Мы гуляли с ним по улице, сидели на скамейке возле дома, там дальше нет ничего интересного для тебя, оставь мне это, хорошо? Я только расскажу про последний, вернее, шестой, день, когда я увидела Посланца. Да, я видела его, извини, может быть, это жестоко с моей стороны, говорить такое, но вы с Маратом всегда так носились с вашим горем с вашими "испытаниями", с тем, что вам, видите ли, "пришлось пройти", а я видела Посланца. Более того, я с ним говорила, я боролась с ним, и я победила его.

Мы тогда бежали со школы. Именно бежали - шел настоящий ливень, мы промокли до нитки и все равно смеялись, а потом лицо Тима вдруг стало жестким, непроницаемым. Мы были уже возле подъезда, когда я заметила собак, трех огромных, черных собак, у которых не было глаз, а одни только пустые провалы, и они с трех сторон неслись на нас, а позади нас была дверь подъезда, и Тим втолкнул меня туда. Я услышала шум борьбы, в дверь несколько раз ударили, и все стихло. Я прильнула к замочной скважине. Две из них тащили его по двору, держа за крылья, а одна бежала сзади. Ты помнишь, какие у него были крылья - большие, белые, а тогда они были порваны, текла кровь, и собаки мяли их в пасти, и тащили туда, где стояла фигура в черном плаще с капюшоном, а потом он снял плащ.

Посланец был огромен - черное бородавчатое брюхо, голова, вытянутая в клюв, его крылья, протянувшиеся на всю ширину двора, скребли по стенам и били стекла домов. И он, почему-то, медлил. Тогда я распахнула дверь одним ударом и бросилась к ним.

Тим рванулся ко мне, но та собака, что стояла позади него, лапами ударила его в спину так, что он упал на колени, и вцепилась ему в шею, чтобы он не мог пошевелиться. Другая попыталась схватить меня, но я увернулась, и, пробежав вперед, встала перед Посланцем Времени, тогда она вернулась обратно. Мы долго стояли с ним, лицом к лицу, и оба знали, что одному из нас придется отступить. Но не мне, это я решила твердо, и все вытирала воду с лица, чтобы она не мешала мне, не заливалась в глаза.

Он ушел, забрав с собой собак. Я обернулась. Тим так и стоял на коленях, не поднимая головы, и тогда я подошла и опустилась на землю рядом с ним. Потом мы просто вцепились друг в друга. Мне не хватало рук, чтобы его обнимать, губ, чтобы целовать его, я чувствовала себя такой сильной, мне, казалось, что я все могу, что никто и никогда не заберет его у меня. Он был МОЙ, личный, собственный. Между нами не было ничего такого, но, клянусь тебе, если бы тогда я знала, что уже через день его со мной не будет, я бы позволила ему и себе все. Он ушел в ту ночь только тогда, когда я уснула, до этого я не отпускала его ни на шаг.

Когда все кончилось, я сначала хотела тебя ненавидеть. Я тебя УЖЕ ненавидела, люто, до самого дна души меня только одна ненависть и заполняла. А потом я поняла, что виновата не меньше твоего. Ведь в тот день меня не было рядом. Я опоздала, я ничего не сделала. Можно было бы убедить себя в том, что я просто не могла предположить, что все произойдет именно так, как это и случилось, что все сложилось вопреки, что это не моя вина, но это было бы неправдой. Если бы мы действительно сделали все, что могли, все было бы по-другому. Да, мы были, всего-навсего, детьми, но именно поэтому мы и были сильнее.

Ты спросил, вспоминаю ли я о Тиме. Да, я вспоминаю о нем. Очень и очень редко. Запрятав все связанное с ним так глубоко, как только можно, уверив себя, что это был всего лишь сон. Потому что если бы это было не так, я не смогла бы жить".

---

Помню бабушку.

-Здравствуй, мой золотой, как доехал?

Не стесняясь, целую ее возле автобуса. Люди вокруг улыбаются. Я спрашиваю:

-Ба, у вас что, волки водятся?

-Да, а что?

Да ничего. Волк смотрел на меня. Не на автобус, а на меня. Машу рукой.

-Да просто, вроде бы, видел одного...

Не вроде. Видел. И скоро еще увижу. Идем домой. Деревенька - пятнадцать дворов. Или двадцать. Или двадцать пять. Какая разница? Люди все одинаковы. Руки, ноги, голова, отсутствующая совесть. Какая совесть? Смешно.

Помню обед. Особенно пирог с мясом. Большой, на весь противень. Бабушкино лицо.

-Какой ты худой, просто синий весь!

Смеюсь. Шучу. Слово за слово, и она уже сердится. В спорах я всегда ее достаю, она говорит, что со мной невозможно разговаривать. Это точно.

Приходит Глеб. Кричит с улицы. Бабушка недовольна, она хотела со мной "посидеть". Не понимаю своих родных: быть дома, значит сидеть с ними и разговаривать. Разругаемся через пять минут. Но все равно, другое не считается. Чмокаю бабушку в щеку:

-Скоро приду.

Выхожу. Глеб. Загорелый, сильный, за версту пахнущий потом. Мой здешний друг. Не люблю слово "приятель". Отдает гнилью.

Здороваемся. Задаем стандартные вопросы. Слушаем стандартные ответы. Все замечательно.

-Пошли, там ребята ждут.

Ребята - это Оля, Антон, Рита, как всегда, с Ванькой, который выступает вперед трехлетним пузом и, хлопая трехлетней ладонью по моей руке, говорит:

-Привет.

Саша. Кто такая Саша? Новенькая. Приехала с родителями и сестрой. Красивая. Слишком. Неприятная красота. Злая, хищная. Улыбаюсь и жму руку.

-Костя.

-Саша.

Враги навек. Не сейчас, потом. Глеб влюблен. Необходимость продемонстрировать свою смелость закономерна.

-А пошли сегодня в лес!

Конечно, в лес. Конечно, ночью. Конечно, чтобы никто не знал. В программе - костры, страшные истории и домашняя взбучка, если поймают. Вероятность поимки - сто процентов. Банально и умопомрачительно весело. Я соглашаюсь сразу. Глеб смотрит на Сашу, рот у него не закрывается. Она улыбается и кивает, поглядывая на меня. Почему? Не знаю. Мы сразу почувствовали. Только мне не хотелось верить.

Все, как по нотам: побег из дома, ночь, костер, печеная картошка и страшные истории. О мертвецах, о кладбищах... Дети. Чего вы хотите?

То, что случится, буду помнить я. И она. Остальные забудут, для них мы вернулись домой после посиделок в лесу. Для меня - обрывки кошмара, в котором я был счастлив. Для нее - не знаю. Наверное, скоро будет возможность спросить. Если я не убью ее сразу. Или она меня, что - скорее всего, но, мать твою, надо же, чтобы встреча была веселой.

Порыв ветра. Гаснущий костер. Фигура, выходящая из леса. Луна. Свет. Глупая считалочка крутится в башке:

"Вышел месяц из тумана,

Вынул ножик из кармана..."

Ножичек, надо сказать, крутой. Торчит из лохматой груди лезвие огромного топора. Эта тварь убивает, обнимая. Прижимая к сердцу. Сердце, кстати, тоже видно. Со спины. Там мяса нет, и внутренности наружу. Пахнет дерьмом.

Вот и посидели, детишки. Теперь покричите чуток, разбегайтесь, кто куда. Бежать-то надо к дому, но на дорожке стоит и улыбается двухметровая кровожадная обезьяна, так что - в лес. Навстречу смерти.

Дальше все, как в кино. Бегу. Слышу топот ног. Бегу. Слышу дыхание. Бегу быстрее. Спотыкаюсь о ветку. Или о корень. Или о камень. Или нога попадает в чью-то нору. Или придумайте что-нибудь сами. Валюсь на землю. Оборачиваюсь. На его месте я бы сейчас торжествующе улыбнулся. Но он тупой. Тупо смотрит и рычит. Лапы ко мне тянет. Кирдык тебе, Костя. Но я не верю. Так не бывает. Мне снится, наверное.

Хорошо убеждать себя, что приснилось. Мне, например, удалось. На целых

...дцать лет. Вот какой я молодец.

Слышу рычание. Не его, теперь уже позади себя. Прыжок - и перед ним волк. Следом еще один. И еще двое идут неторопливо, как на праздник. Он на них рычит, они на него рычат. Не знаю, кто бы победил, если бы с дерева не спрыгнул мальчик и тоже не зарычал. Тогда он поворачивается и обиженно уходит. В кусты. К хозяйке. Не обольщайтесь, я про нее еще не знаю.

Маугли походит ко мне. Стоит, улыбается. Доволен собой, наверное. Или своими друзьями. Теперь мы друзья, мы уже знаем это. "Если тебе нужна будет помощь, позови меня", - говорят его мысли. Сам-то он и рта не раскрыл. Друг. Дэга. Ударение на первый слог, а то спутаете с художником. Не нравится имя? Ну, придумайте другое, мне все равно.

Утро. Ребята. Веселые. Классно посидели? Мой удивленный взгляд не замечен, и хорошо. Молчание - золото. Мне сегодня некогда. Выпровожу вас, ребята, и в лес.

Дэга.

Имя золотое, как его кожа. Смуглое золото. Глупо? А вы бы сами попробовали описать. Я, например, даже пробовать не буду. Это Дэга. Это друг. Он со своими ребятами.

-Подойди, не бойся.

Лето. Солнце. Лес. Мальчишки. Волки. Кто он? Я не задаю этот вопрос, он мне не нравится.

-Хочешь, я сделаю тебя оборотнем?

Как становятся оборотнем? Я не про тех, кто в полнолуние тупо становятся волками или еще кем-нибудь. Ну, его на фиг, такое дело. Я про таких, как Дэга. Волчья сила, волчья смелость, волчья ловкость, понятно? Это покруче будет.

Мы лежим на земле. Голова к голове, а тела направлены в разные стороны. Гляжу в небо. Синее, с солнцем. Он поднимает правую руку. Я поднимаю правую руку. Соединяем ладони, переплетаем пальцы. Солнце становится все больше и больше, пока кроме него не остается ничего. Описывать не буду, вы все равно не поймете, как это. Слова материал хороший, но мастер слова из меня как из говна пуля. Так что придумайте что-нибудь сами.

Я оборотень. Я красив. Я... вообще слов нет, какой я классный. По деревьям, как белка - пожалуйста. По земле, как волк - запросто. В воде, как рыба - да ничего проще нет. Мускулы стальные. Нервы железные. Глаз - алмаз. Вот он я какой.

В лес бегаю каждый день. И ночь. Чего мы только не делаем, даже на луну воем. Не приспичило, а так, для прикола. Вы там, я надеюсь, не подумали, что я шерстью обрастал или на лапы становился? Я же говорю,- зачем? Я оборотень. В венах - волчья кровь вперемешку с солнцем. Человек-оборотень. Человек, понятно? Не волк же.

Люди на улице косятся. Только что пальцем не показывают. Надо быть осторожнее, но не могу. Неинтересно мне с людьми. Бабушке уже пожаловались. "И что это, Ильинична, внучок твой в лесу делает?" Туризмом я занимаюсь. Интересно мне. Одному. Обиженное лицо Глеба. Я - эгоист. Я эгоист? Я неправильно поступаю? Да, наверное. Но мне при этом так классно!

"Откуда ты здесь?" Не говорит, смеется только. Ныряет с дерева в озеро. Не говорит. Я узнаю сам. Бабка Матрена в деревне живет. Лет под девяносто ей. Моя бабушка помогает по хозяйству, попросила и меня. Что мне, тяжело? Я же оборотень, тут силу умерять надо.

Стол. Фотография. "Кто это?" "Что?" "Кто это?" "Ась?" "Я спрашиваю, кто это?" "Ааа... это сынок мой. Младшенький. Шестой. До войны еще родила". "А где он?", - спрашиваю, будто сам не знаю. "Да помер. От воспаления легких".

Солнце. Солнце, солнце, солнце. "Звездочка светлая, звездочка ясная...", - из какого рассказа? И посветит, и согреет. И оденет и покажет. И подарит и отнимет. Вначале подарит, а потом...

-Сходи к дяде, отнеси инструменты, он просил.

Он не нашел другого времени. Так уж вышло. Я иду. Радостно, а что? Для меня десяток - другой километров, это как нечего делать, я же...

А кто я? Вот теперь? Потом подумаю. Сейчас некогда. Надо бежать. Бежать, бросив инструменты на полпути. Прибежать домой и сидеть до темноты, чтобы вовремя успеть. Но... здравствуй, дядя. Ой, спасибо. За ужин. За ночлег. За то, что не запер на ночь дверь.

Кровь одна на двоих. Сердце на двоих. Сила на двоих. Смелость на двоих. Смерть - только тебе. Прости.

"Папа, помоги! Волки!" Хитрый взгляд. Ты сделала это нарочно. Ты знала, что если твоя обезьяна хоть шаг сделает к моему дому, они придут. Они не знали, что меня нет. Да если бы и знали - бабушка была дома. Дэга не бросил бы ее.

Ее отец выбегает с ружьем. Правда, он не ее отец, она чей-то ублюдок. Детеныш самца и самки. Не человек. Но ему невдомек.

Выстрел. Еще. Еще. Десяток-другой километров - это ерунда, но и на это нужно время. Вот почему в этом лесу больше не водятся волки. Их, оказывается, было не так уж и много, у ее отца хватило патронов.

А вот теперь, мужик, полюбуйся на то, какая твоя доченька на самом деле. Завтра ты об этом помнить не будешь. Завтра все сделают вид, что ничего не видели. Я бы их ненавидел. Но Дэга бы этого не хотел.

Теперь тебе легче с ним справится, сука. Его защитников нет больше с ним. Меня нет. До сих пор помню вспышку. Больше ничего не осталось. И я уже никто. Всего лишь человек, а для меня это уже не подходит. Значит, никто.

Думала, меня тоже получится прихлопнуть? Так нет же, падла, не только у твоего папашки есть ружье. Ба, я тебя обожаю. Ты завтра не будешь помнить, но сегодня ты спасла своему внуку жизнь. Ты лучше всех. Вгони в нее свинца, пусть подавится. А я повою на луну.

Утро. Автобус. Провожатые.

-До свидания, Костик.

-До свидания, ба. Спасибо.

Спасибо, ба. Спасибо, Дэга. Спасибо, волки. Спасибо, солнце. И вам спасибо. За внимание.

---

Сегодня воскресенье. Пусть сбудутся все твои мечты.

-Сегодня что, праздник?

Воскресенье всегда праздник, еще со школьных времен, разве тебя этому не учили? Он закончится и все начнет сначала. Предложит новую жизнь - более счастливую, более радостную, более надежную.

Когда-то очень давно, помнишь, все началось в воскресенье? Ты так и не рассказал мне, чем все это было для тебя.

-Я их долго искал. Использовал любую возможность что-нибудь узнать, и, в конце концов, набрел на цирк. Устроился туда клоуном.

Ты много куришь. По две пачки в день. Сигареты когда-нибудь тебя убьют.

-Хоть бы скорее.

Брось. Мне будет тебя не хватать.

-Тебе? Да не смеши.

-Нет, правда.

-В цирке работало немного народу. Постоянно нас было пятеро, а так прибивались еще какие-то бродяги, брошенные дети, старики, авантюристы, они же искатели приключений, калеки и уроды. Последние, кстати, чаще других.

-И что с ними со всеми стало?

-Не знаю. Я ушел, как только нашел себе замену.

-У тебя закончился контракт?

-Да, ровно семьдесят лет, от звонка до звонка.

-И за это время...

-Я их так и не нашел. Искал в каждом городе, в котором мы останавливались. Тысяча восемьсот городов.

-И везде...

-Ничего.

-В цирке было интересно?

-В начале очень. Потом - работа, как работа, ничего особенного. Кормили сносно, крыша над головой была, новые впечатления опять же. Нормально.

-Но ты устал.

-Да нет. Просто контракт закончился. Им тоже нужно обновляться. Один и тот же клоун надоедает.

-За семьдесят лет?

-А ты как думал? Конечно. За это время в каждом городе, где ты был, почти все, кто видел тебя, кто бегал на твои выступления, кто смеялся над твоими шутками, почти все они мертвы, или слепы, глухи, не двигаются. А новым людям нужны новые клоуны.

-Интересно.

-И потом, другое возьми: нам-то каково, тем, кто работает вместе? За столько лет так осточертели друг другу, что смотреть противно.

-А как вы находите новеньких?

-А они сами нас находят.

-А были случаи, что от вас уходили раньше срока?

-Редко. Всего пару раз.

-Почему?

-Если не отработаешь полностью, время складывается, если контракт закончен - нет.

-Но ты вернулся?

-Вернулся.

-А цирк?

-Да вот он, у меня, с собой.

Открывает спичечный коробок. Там и вправду цирк, самый настоящий, совсем как в детстве, семьдесят лет назад. И та же скрипучая музыка шарманки.

-А ты что планируешь делать, когда все закончится?

-Если останусь жив?

-Если останешься.

-Попрошусь обратно, кем угодно, хоть говно за единорогами убирать. Никто так много не срет, как единороги. Жуть просто!

-Там все будет новое.

-Так это же хорошо. Или нет?

-Наверное.

-Слушай, - сказал он, уже уходя, - все хотел тебя спросить: а как у тебя снова появились крылья?

-Просто вытянулись из старых рубцов.

-Понятно. Да, и вот еще... - он нерешительно переминается с ноги на ногу.

-Ну?

-Ты это... живой? - шепотом.

Наклоняюсь и тоже шепчу в ответ:

-Не совсем. Но никому не говори, ладно?

-Ладно, - кивает. И удовлетворенно: - А я сразу догадался.

-Молодец.

-Я приеду, - говорит он. - Но один. Ты поезжай с Салли, а я... мне надо подумать.

-Я понимаю.

-Я не прощу, - предупреждает он. - Но приеду.

-Спасибо.

Я знаю.

---

-Я расскажу тебе легенду о Древе.

Мы с Герой сидим в библиотеке, прямо на холодном мраморном полу. Таком холодном, что, когда к нему прикасаешься, кажется, что кончики пальцев примерзают.

-Я.

-Расскажу.

-Тебе.

Вокруг книги. Так много книг, что это вызывает во мне сладкую тоску. Детство, поздний час, голос матери, говорящий, что пора спать, и книга - самая интересная на свете, оставленная до утра.

-Ты слушаешь?

Нет. Я вижу. Идущий через галерею белых комнат, мимо застывшей воды в пруду, подернутой непрекращающейся рябью от падающих на нее листьев, потом только скелетов листьев, потом покрывающейся тонкой корочкой льда.

Дежавю.

Комнаты свиты в кольца, спирали, гирлянды, непрекращающееся вращение жизней, только редкие остановки автобуса отделяют одну от другой, и опять, и снова, и так далее, и тому подобное.

Громкий шепот, тихий стон воздуха, раскаленного добела, застывшего сонмом хрустальных колокольчиков, брошенного на произвол судьбы, заточенного, забытого, умершего и воскресшего.

-Ты слушаешь?

Да, Гера, конечно. Говори, прошу тебя, я так хочу слушать твой голос. Не останавливайся. Слова повиснут в тишине, упадут каплями, и, впитавшись в почву, напоят первые ростки.

Это тупик. Широкое открытое пространство, поросшее синими и белыми цветами, и в центре его...

Ветви Древа гладят меня по лицу, вплетаются в волосы, кружат голову и вдруг вонзаются в глаза и душат мой крик.

Слышать, значит, страдать. Страдать, значит, суметь понять. Одно вытекает из другого, сливаясь в полноводную реку бытия.

Проклятие. Тонкий, едва заметный, грим души, оставленной во тьме нарочно, со злым умыслом. Какое непредсказуемое развитие событий!

Стрелы. Летят. Впиваются в его плоть, в мою, пылающие, покрывающиеся волдырями, лопающимися, нарастающей коркой, лопающейся, все глубже, но мы еще боремся. Нам есть за что: там, внутри, в переплетении стволов, окруженный наполненным жидкостью пузырем, заключен стук маленького сердца мальчишки с синей кожей.

Белых цветов становится все меньше, синих все больше, значит, кто-то уже научился убивать. Вокруг такое спокойствие, как будто мы окружены непроницаемой стеной из вакуума. Ветви вонзаются мне в глаза все глубже, и у меня уже нет сил на крик, на свободу, на полет. Крылья мои сгорят, как и все остальное, смешаются с пеплом и дадут начало Фениксу. Вот он, поднимающийся все выше и выше в небо, к своей любимой звезде, едва успевающий, прежде, чем небо закроют тучи, и грянет гром, и прольется дождь, и смешается с пеплом, и первые струи краски впитаются в песок, и обнажатся первые зеркала, и Мастер взглянет на мир.

Бреду, спотыкаясь, я слеп, струйки крови текут из моих глаз, каплями застывая на зеркалах, туда, где лежит мальчишка, теперь только синяя плоть и кровь.

Опускаюсь подле него на колени, провожу рукой по его лицу, быстро тающему под дождем.

Гера закрывает книгу.

-У нас еще много дел, - говорит он, а я подношу руки к лицу, все еще не веря, что снова могу видеть.

-Гера, постой.

Он спешит. На бегу, оборачиваясь, кричит мне:

-Быстрее!

Я стараюсь. Но поспеть за ним - это выше моих сил.

Он покупает, выменивает и даже крадет, с ловкость, достойной багдадского воришки. Он торопится до закрытия рынка.

-Черт, не успеваем, - он взглядывает на солнце, закатывающееся за горизонт. - Ночью здесь нельзя оставаться.

Охотно верю. Мы последними пробегаем мимо хмурого сторожа, запирающего тяжелые рыночные ворота. Кажется, у него нет одного глаза. А еще руки, ноги... вообще нет одной половины, а, может, она просто сливается с ночью и потому незаметна. Не успеваю я перевести дух, как Гера сует корзину мне в руки.

-Быстрее! - и снова безумный бег по ночным улицам. Гера все время смотрит на небо.

-Видишь что-нибудь?

Ничего. Но это его не успокаивает.

Признаки, по которым он находит нужные дома, видны ему одному, я не замечаю в них ничего необычного. Останавливаясь буквально на пару секунд, он вытаскивает из корзины веточку незнакомого мне растения, и, передавая ее скользящим следом за нами саламандрам, бежит дальше.

-Куда они их тащат? - спрашиваю я.

-В детские, - бросает он и снова смотрит на небо. Лицо его меняет выражение с озабоченного на напряженно-злое.

-Вот они.

Десятки белых сов опускаются на город сверху. Бесшумно, как белые тени, подлетают они к окнам, и тут же, шарахнувшись в сторону, снова поднимаются вверх.

Гера облегченно вздыхает.

-Вроде успели, - устало-весело говорит он.

Я смотрю на последнюю веточку в моей руке.

-Белый терновник, - объясняет Гера. - Единственное, что сможет от них защитить.

Это все?

-Нет, - говорит он. - Еще кое-что, - достает из корзины веретено и прокалывает себе палец.

-Все, что ты видишь, - говорит он, - всего лишь игра твоего разума, пытающегося оградить тебя от действительности. На самом деле все намного страшнее.

Утешил, нечего сказать.

Кровь поднимается по веретену, жадно всасывающему ее. Гера отпускает его и, вращаясь по кругу, оно быстро наматывает на себя лучи лунного света. Смотав готовый клубок, Гера кладет его в карман.

-Тут надо что-нибудь поизящнее, говорит он. - Девушка как-никак, - и подмигивает мне.

Ну, ты даешь, Герка!

На следующий день он торжественно вручает Олегу пару изумительных белых носков. У того просто нет слов.

-Герка... блин...

Говорю же, нет слов.

Герка довольный и красный.

Почему? Почему ты бросила меня, Кари? Я помню холод, когда вывернув утробу моей матери наизнанку, они вытащили меня. Я цеплялся изо всех сил, я прикипел и душой и телом, но острые ножи отсекли мою плоть, и меня швырнули на растерзание в солнечный круг, чтобы мне сразу стало ясно, что ни матери, ни души у меня нет. Я помню прутья решетки из тьмы, которой они накрыли меня, закутали в туманное одеяло и вложили в колыбель океана, соединили пуповиной с небом и пустили по сосудам кровь своих страстей, чтобы рвать на куски душу, которой у меня нет. Скажи мне, как, как я смог стать таким, почему я не умер, как мои братья, почему, сгорая в атомном огне, задыхаясь в клубах ядовитых газов, разлетаясь на осколки от взрывов, изрешеченный пулями, пронзенный мечами, я так и не смог умереть? Почему меня раз за разом, нерожденного, вытаскивали из тел их матерей, почему я сгорал в огне их похоти, алчности, гордыни, и зачем, скажи мне, Кари, зачем после всего этого они заставили меня самого убивать, совращать, судить и карать? Они положили меня на стол и отсекли все ненужное - больше я не чувствую ни боли, ни страха, ни любви, ни печали. Мне казалось, что меня уже нет, и я был счастлив какое-то мгновение, но, когда оно закончилось, мне сказали, что все, для чего я появился на свет, все, в чем цель моей жизни - защитить их, этих существ, обрекших меня на муки. Но мне было все равно, и я согласился. Тогда они оставили меня в покое, открыли завесу и сняли цепи с моих рук и глаз. И первое, что я увидел, была ты - твой свет, твое тепло, твоя легкая любовь, лившаяся в бесконечный кредит на всех, а мне казалось, на меня одного. У меня не осталось ничего своего, кроме ненависти, и для меня ты стала донором любви. Пока я смотрел на тебя, мне не хотелось убивать, пока я смотрел на тебя, мне не хотелось ненавидеть, пока я смотрел на тебя, мне не хотелось жить, ты жила за нас обоих, и я любил тебя твоей собственной любовью. Если бы ты только продолжала светить, если бы ты не ушла, я бы мог жить так вечно.

Моих создателей убивали у меня на глазах, а я смотрел на тебя. Они кричали, умоляли меня о помощи, но я смотрел на тебя. И даже когда пришли за мной, я не мог оторвать от тебя глаз. Они думали, что уничтожили меня, а сами лишь подарили новый способ жить. Они растоптали марионетку, а я успел истечь в корни и крону. Тогда они использовали свое любимое оружие - огонь, чтобы начисто стереть меня с лица земли. Я недооценил их, это правда. Они не смогли убить меня, но им удалось меня разделить. Они разорвали душу, которой у меня нет. Мои корни горели и, смешиваясь с песком, рождали чистоту зеркал и слезы пепла, еще немного, - и появился Мастер, моя суть и стержень, я сам, как основание. А вторая часть, та, что родилась от твоего дыхания и тянулась к тебе, была опалена огнем, но другая звезда сжалилась над ней (не ты, почему не ты?), и в небо вторгся Феникс, моя плоть и кровь, пусть даже их у меня нет, моя любовь к тебе, которая была не моей, и свет, невидимый ни для кого, ибо он никогда не сиял. А ты... ты пленилась этой пустышкой, этой фантазией, и ушла с небес, чтобы быть с ним. Ты, легкомысленно смеясь, упала в пучину человеческой жизни, даже не повернув лица ко мне, взывающему к тебе из темноты. Я бы сделал для тебя все, я бы стал для тебя кем угодно, но ты...

Подари мне немного боли.

Подари мне немного света.

Расскажи мне о солнечном ветре и напиши им легенду. Звезда, Феникс и Тьма, вот имя ей, Кари.

-Я Кари, звезда Гармила, мира вне миров. А кто ты?

-Я Феникс, дитя солнца, созданное твоей любовью, звезда.

-Моей любовью? Но я не знаю тебя, Феникс, и, кто бы ты ни был, я никогда не дарила тебе своей любви.

-Нет, не мне, а маленькому мальчику, скрытому в недрах темного древа, ему дарила ты свой свет. Благодаря тебе, он жил, благодаря тебе он смог переступить через Время.

-Через Время? Никто не может сделать это, Феникс. Ты лжешь мне.

-Нет, не лгу. Ради тебя, ради того, чтобы быть с тобой, он отказался от того, для чего появился на свет. Он отказался убивать.

-Я не просила его об этом.

-Я знаю.

-Тогда зачем ты пришел ко мне?

-Я пришел сказать тебе, что его больше нет.

-Больше нет?

-Да.

-В таком случае, кто же такой ты, Феникс? Его душа? Его сердце?

-У него не было ни души, ни сердца, о Кари. Я - его любовь. Любовь в оболочке из солнечного ветра, оставшаяся навсегда.

-Любовь? Но ты только что сказал мне, что он умер, что его больше нет, и любовь его умерла вместе с ним.

-Разве в твоем мире это так, Кари? Разве здесь, со смертью его обитателей, умирает и их любовь?

-Не хочешь ли ты сказать, Феникс, что в твоем мире это не так?

-Нет, не так.

-Не хочешь ли ты сказать, что когда существо из твоего мира умирает, его любовь остается жить?

-Она остается, Кари. Она остается, и не может быть иначе, а иначе не может быть, ведь так?

-Я не понимаю тебя, Феникс.

-У меня больше нет времени, Кари. Мои секунды, они на исходе, я должен уйти.

-Нет, постой, но ведь ты говорил, что не можешь умереть!

-Не могу. Я всегда буду здесь, всегда буду ждать тебя. Но ты можешь видеть меня только, когда солнечный ветер окружает меня своим золотым теплом, а его хватает ненадолго.

-Но я не хочу, чтобы ты уходил, я хочу, чтобы ты остался со мной!

-Я останусь, но не здесь, не в мире вне миров, здесь слишком холодно, Кари. Холодно и тоскливо.

-Останься. Я прикажу руниям, моим дочерям, и они согреют тебя. Я прикажу, и они отдадут свое время, если так нужно.

-Не говори так, Кари. Не будь жестока, я не хочу, чтобы ты была такой. Это убьет меня.

-Останься. Останься, или скажи мне, где найти тебя. Скажи, и я приду, слышишь?

-Ты обещаешь?

-Я клянусь, я приду к тебе, только дождись меня, Феникс, дождись меня!

---

Ночь. Фонари и в них миллиарды солнц. Туман. Покой. Пар изо рта. Свидание. Часики на браслетке. Взгляды. Лица.

Закрываю дверь. Идем дальше.

Апрель. Цветы. Лепестки на воде. Руки в воде. Солнечные зайчики. Дома. Деревья. Много света. Босые ноги. Легкие белые платья. Мольберт и краски. Лето. Акации. Балкон. Акации. Музыка. В листве акаций.

Еще одна дверь. Дальше.

Молнии. Зигзаги. Море огней. Тишина. Стук. Башмачки из желтой кожи в руках великана. Низкие звезды. Балы и фейерверки.

Газеты. Стекла. Чашечка кофе. Голоса. Поезда. Самолеты. Воздушные змеи.

Кривые улочки. Маленький домик. Темнота. Стол. Одеяло на нем. Дети под ним. Свеча у ног. Лица. Блеск глаз. Шаги. И много-много страха.

Кукольник. Мой папа - кукольник. Он веселый и нарядный. У него яркий халат, и на нем нарисованы лица грешников. Плакать не стыдно. У папы есть золотая цепь. Он меня прикует ею к спинке кровати. Чтобы мне не играть, чтоб во сне не летать, не летать наяву, погрузившись во тьму, ждать пока он отрежет мне крылья.

-Почему ты плачешь, сынок?

Время - золотая клетка. Давай выпустим ласточку, пусть летает внутри. Соловей будет петь и обманывать смерть, ну, а ласточка - пусть полетает внутри.

Вот еще одна дверь, и за ней темнота. Загляни в нее ты, лучший мой друг. Посмотри вот сюда. Загляни в этот шкаф. Там мальчишки со старыми, сломанными, деревянными, большими, дешевыми, советского времени, настенными, с римским циферблатом, пахнущими сарсапарелью, гудящими как морская раковина, часами, хотят попасть в Нарнию.

Почему твои ноги в цепях, мой лучший друг? Неужели ты осмелился крикнуть моему отцу, что он покупает смех? Да, раньше они покупали смех, а теперь мы продаем им.

Ха-ха. А мой отец - кукольник, а у меня теперь есть отец, а у тебя нет. Теперь только ты - БЕЗОТЦОВЩИНА. И папа заберет меня и вечером повезет в новой красивой машине куда-то все выше и выше над городом.

Еще дверь. Открывай, не бойся.

Старое здание, ты помнишь его? Недостроенное, разваливающееся, где мы играли детьми. Мы дети? Ах, да, нам снова по двенадцать, и мы выставляем на торги наши невинные сердечки. Ах, только я? Ну что ж, ладно. Зато ты никогда не увидишь, не узнаешь, каким стало это старое, недостроенное, разваливающееся здание в ту ночь. Оно новое. Оно сверкает. Там музыка, там танцуют. Красивые люди в масках. Да, да, в том самом здании, где мы гонялись за девчонками, где Тонька Сидорова, присевшая отлить, бежала потом по коридорам, сверкая задницей, а мы бежали следом, где много летучих мышей, где бродят привидения... как, ты не помнишь? Ведь это ты пугал нас тогда. Мертвые дети, черные руки... или не ты? Ты любил рассказывать. Да, не страшилки, сказки. Одну из них ты рассказывал мне много лет подряд. И мне не надоедало. Я смеялся - больной, с температурой, смеялся так, что сопли разлетались по комнате и болело и без того саднящее горло, смеялся. Так смейся теперь ты, смотря на мой позор.

Дверь.

Отец встает на колени позади меня и надевает на мое лицо черную полумаску. Как она изящна, какими яркими звездами усыпана! Какие похожие у нас глаза, отраженные в огромном зеркале у входа. Как суетятся вокруг, как приветствуют нас. Я - совершенство. Я. И когда я войду в зал, все поклонятся мне. Отцу и мне. И я склонюсь. Папа потянет за проволочку, и я поклонюсь. Потянет за другую - улыбка разрежет мое лицо. Прыг-скок, прыг-скок, совершенная куколка.

От тебя воняет сигаретами. Воняет сигаретами, несет перегаром, у тебя желтые зубы и старые рваные вещи. Где ты работаешь? Ночным сторожем? Здорово. Ремонтируешь что-то? Круто. И в детском саду? Массовик-затейник? Ха-ха-ха. Это где мы с тобой... ха-ха... мы с тобой тогда придумали, помнишь те дурацкие спектакли, которые мы ставили? А детей, этих монстров малолетних, ты помнишь? Ненавидишь их? Я тоже. За то же, за что и ты, за счастливое детство, без проданных за бесценок сердец, без проданного смеха, без пятен на душе.

Открывай, слышишь? Открывай. Если по-настоящему ненавидишь меня, если думаешь, что ты - лучше, открой. Открой и убедись, что это - правда.

Я не заметил, как подошел этот карлик, этот маленький уродец, эта мерзкая тварь. Все вокруг было таким ярким, так сверкало, так светились маски, так любили меня, что я не почувствовал ничего. Ни его взгляда на спине, ни дыхания, ни того, как он ножом провел по моей рубашке.

Все разом остановилось - музыка, свет. Все они замерли. Карлик скрылся в толпе, а толпа смотрела на меня. С ужасом, с омерзением, с жалостью, с гневом. Смотрели и тыкали в меня пальцами, шептались, хихикали, возмущались и пальцами тыкали в меня. У самих за масками в лицах копошились черви - жирные, толстые, отъевшиеся черви, а они показывали на меня и смеялись. И отцу было стыдно. Больно и стыдно, что его сын - урод. Что у него (подумать только!), у него есть крылья.

Ты завидовал мне, я знаю. Завидовал, что мой день рождения был осенью, что до твоего было долго, что у меня уже были крылья, а у тебя нет. Мне подарил их Кас, твой лучший друг, второй после меня, а теперь единственный, и у тебя его нет. Давай, ударь меня, сильнее. Что, полегчало? Тогда открывай последнюю. Последнюю, за которой неделя кончилась, и наступила моя восьмая тишина, високосная среда, как сегодня. Ну же, смотри!

-Папа, мне больно.

Пожалуйста, папа, не надо. Мне так больно, папа. Пожалуйста, не отрезай мои крылья. Темные, цвета Млечного пути, крылья. Пожалуйста, папа, пожалуйста. Не говори, что так надо, не говори, что я виноват, оставь мне их, слышишь, оставь, я не хочу. Не зажимай мне рот, пусть все слышат мой крик. Я ненавижу тебя, я себя ненавижу, не смей, не смей, не надо, папа-а...

Уходи, так будет лучше. Я тоже уеду завтра. Куда-нибудь, не знаю, Салли выберет дорогу. Уходи, ведь ты не простишь мне, что они выросли снова. Выросли у меня за спиной, из старых рубцов вытянулись, свободные, непокорные никому, уходи.

Здесь есть еще дверца. Здравствуй, папа. Здравствуй. Тебе снова надо приехать. Видишь, что у меня за спиной? Смотри, как я смеюсь, как хохочу над тобой, как показываю на тебя пальцем. Приезжай, папа, приезжай.

Я жду тебя.

---

-Ой, Вика, ну, наконец-то! И где ты пропадаешь целыми днями? Тут к тебе человек приехал, а ты...

-Человек? Какой человек?

-Иди, сама посмотришь. Давай быстрее, а то обед стынет.

Человеком оказался Сергей, собственной персоной. Даже не встав с места, он отсалютовал мне ложкой и тут же погрузил ее обратно в борщ.

-Привет, мать. Извини, что не встаю, не обнимаю - не могу оторваться от этой вкуснотищи. Вера Петровна, вы волшебница!

-Ой, да что вы... - та зарделась как маков цвет, - да вы кушайте, Сергей Львович, кушайте. Давайте, я вам еще добавочки положу.

-Нет-нет, - запротестовал Сергей, - третья тарелка, это уже слишком!

-На кого же ты дочку оставил? - поинтересовалась я.

-Мир не без добрых людей, знаешь ли. Жаль, что ты не входишь в их число, хоть бы спросила, как я добрался.

-Замечательно, - отрезала я, - это я и так вижу. Может, расскажешь, зачем ты здесь?

-Всему свое время, - подмигнул он. - Благодарствуйте, Вера Петровна, за такой обед я бы весь мир бросил к вашим ногам, а пока что позвольте ограничиться мытьем посуды.

-Нет, что вы, Сергей Львович! - замахала та руками. - Что вы, не нужно, я сама, тут делов-то...

-Не спорьте, Вера Петровна, не спорьте, позвольте мне.

-Ты лучше мусор вынеси, - посоветовала я. - Здесь пятый этаж - Вере Петровне тяжело спускаться. А уж с посудой мы как-нибудь сами справимся.

-Да, пожалуйста, - попросила Вера Петровна.

-Ваше слово для меня - закон, - сказал Сергей, целуя ей руку. Подхватив ведро, он походкой гусара направился к двери, и едва она успела закрыться за ним, как Вера Петровна тут же налетела на меня.

-Ты что же это, Викуля, - обиженным тоном сказала она, - замуж собралась, а мне и не сказала ничего? Или я тебе чужой человек? Я ведь в гости не напрашивалась, дело твое, да только...

-Вера Петровна, - перебила я ее, - кто вам сказал такую чушь?

-Как это кто? - возмутилась она. - Сергей Львович, кто же еще?

-Аа... - протянула я. - Понятно. Уж, не за него ли я замуж собралась?

-Дак, ясное дело, - развела она руками. - А ты что же это смеешься? Чего здесь смешного-то?

-Ничего, - сказала я. - Наоборот, все очень грустно. Вера Петровна, успокойтесь, ни за кого я замуж не собралась, и вряд ли когда-нибудь соберусь.

-Да типун тебе на язык! - воскликнула Вера Петровна. - Да как же это? А Сергей Львович сказал...

-Сергей Львович - мой друг...

-Это я поняла...

-Друг и только, Вера Петровна.

-Да как же, - сказала она, оглядываясь на дверь, - да ведь такой мужчина... у тебя что же, Вика, глаза повылазили? Да ты глянь, какой красавец, умный обходительный, да ты что, Викуль?

-Вера Петровна...

-Он тебе замуж предлагал за него идти? - поставила она вопрос ребром.

-Вера Петровна...

-Ты мне скажи, да или нет?

-Предлагал.

-А ты чего же?

-Вера Петровна...

-Ну, что, "Вера Петровна"? - всплеснула она руками. - Что "Вера Петровна"? Я уж семьдесят лет как Вера Петровна. Да и ты, милка моя, давно не девочка, хватит уже одной-то век коротать! Или не нравится он тебе? Да как же такой мужчина может не нравиться, да ты что, Вика?

-Ну почему же не нравится? - сказала я. - Как раз наоборот, я в него на первом курсе влюблена была.

-Ой, да ты что? - воскликнула Вера Петровна и тут же села рядом со мной за стол, подперев рукой подбородок. Глаза у нее заблестели, как у журналистки, почуявшей сенсацию. - А он?

-А он ничего, и глазом не моргнул. Друг, да и все.

-Вера Петровна махнула рукой.

-Да это ты, небось, виновата, - сказала она. - Наверное, и виду не подала, что втюрилась.

-Какое вульгарное выражение, Вера Петровна, - поморщилась я. - Нет, конечно, на шею я ему не вешалась. Но намекнуть пыталась.

-А он-то что? - повторила она.

-Да ничего, я же вам объясняю. Дружба у него ко мне была, настоящая, мужская. Всегда поможет, всегда поддержит, но ничего более.

-А ты?

-А я долго пыталась перевести наши отношения на новую ступень, но, - я пожала плечами, - не получилось. И я тоже стала воспринимать его как друга. А еще через год он сделал мне предложение.

Вера Петровна с удивленным видом выпрямилась на стуле.

-Что, прямо так подошел и сделал?

-Представьте себе, да. Однажды зимой мы ехали в университет на троллейбусе. Было холодно, я очень замерзла, Сергей всю дорогу грел мне руки, держа их в своих, а, когда мы уже подъезжали, он вдруг спросил, не выйду ли я за него.

-А ты?

-Я обомлела так, что слова сказать не могла. Мы вышли на остановку, и он повторил свой вопрос. Я спросил, почему он решил сказать мне об этом именно сейчас. Он ответил, что решил сказать об этом уже давно, но не мог найти подходящего времени. "Но ведь такой человек, как ты, никогда не женится не по любви?" - сказала я. Он ответил: "Да". Тогда я предположила: "Значит, ты меня любишь?" Он снова ответил: "Да". Вот так, логически, я довела его до признания в любви, понимаете? И оказалось, что я нравилась ему с самого начала, но он просто не подавал виду.

-А ты что же, слепая была? - разочарованно спросила Вера Петровна.

-Вера Петровна, вы не знаете Сергея. Он очень сильный человек, и умеет хорошо скрывать свои чувства.

-Чихня все это! - заявила Вера Петровна. - Не была б ты дурой, Вика (уж ты прости, я тебе прямо скажу), так ты бы сразу заметила.

-Может быть, - согласилась я.

-И что дальше?

-Да ничего. Я отказалась.

-Да ты точно дура! - закричала она. - Да ты что, в самом деле?

-Вера Петровна, но я воспринимала его тогда, и сейчас воспринимаю только как друга, понимаете? Мне сложно видеть в нем мужчину.

-Да что тут сложного? Мужик как мужик - две руки, две ноги и елдачок, небось, имеется...

-Вера Петровна!

-Ну, что? Что? Неправда, что ли? Это ж надо - такого мужика упустить, ох, Вика, Вика...

-Вера Петровна, давайте оставим эту тему, - попросила я. - Теперь уже поздно что-то менять.

-Да почему поздно-то? Ты ж такая молодая, и родить еще успеешь...

Я не ответила, только покачала головой. Вера Петровна плюнула и пошла к раковине, мыть посуду.

-Посмотрела бы на тебя твоя тетка, - ворчала она, - до чего дошла. Ты может, еще в эти подалась... которые с бабами-то?

-Вера Петровна, да вы что?

-А кто ж тебя знает?

-Вера Петровна, - я едва сдерживала улыбку, - что вы такое говорите?

-Да вас, молодых, разве поймешь? Черт-те что творите.

Хлопнула входная дверь, и через минуту в кухню ввалился Сергей, весь красный от мороза.

-Что это вы, девочки, ссоритесь? - спросил он. - Даже на лестнице слышно.

-Что вы, Сергей Львович, - откликнулась Вера Петровна, - это мы с Викой поспорили чуток. Я ей говорю, чтобы шла за вас замуж, а она ни в какую.

-Вера Петровна!

-Точно, точно, - подхватил Сергей, - и я ей об этом уже лет пятнадцать говорю. Давайте мы с вами, Вера Петровна, объединим усилия.

-Знаете, что? - сказала я вставая. - Можете здесь сколько угодно объединять усилия, а я пошла.

-Куда? - воскликнула Вера Петровна. - А обед?

-Аппетита нет, - бросила я через плечо.

Услышав звук открывающейся двери, Мио вышел в коридор, и, увидев меня, приветливо помахал рукой. Я кивнула и наклонилась, чтобы снять обувь. В это время дверь снова открылась, ударив меня по спине, и я свалилась на пол.

-Ой, прости, - сказал Сергей, помогая мне подняться. И тут он встретился взглядом с Мио.

-Опа, - сказал он.

Я замахала руками.

-Сережа, это не то, что ты думаешь, это...

-Успокойся, Вика, - сказал он, усаживая меня на стул возле двери и снимая с моих ног сапоги. - Ты ни перед кем не должна оправдываться.

Мио подошел ближе, с любопытством глядя на Сергея. Тот протянул ему руку.

-Сергей.

Мио пожал его руку, и вприпрыжку умчался в гостиную. Сергей удивленно повернулся ко мне.

-Он что, немой?

-Не знаю, - сказала я. - Пока что, он не пытался заговорить.

-Ясно.

-Ты зачем приехал? - спросила я, когда мы с ним прошли на кухню. К другим комнатам для разговора мы не привыкли, да к тому же, у меня уже руки чесались взяться за сигарету.

-А ты все так же гостеприимна, - заметил он.

-Сейчас еще меньше, чем раньше, - ответила я. - Слишком много незваных гостей стало заглядывать, - закуривая, я добавила: - Я не тебя имею в виду.

-Сразу полегчало, - откликнулся он.

Мы немного помолчали.

-Так, все-таки, зачем ты приехал?

Он развел руками:

-Боюсь, ты мне не поверишь.

-А ты рискни и расскажи мне, - посоветовала я. - Держу пари, ты удивишься, узнав, какой доверчивой я стала.

-Может, все-таки, сперва, ты? - осторожно предложил он. - У тебя, по-моему, новостей побольше моего будет.

-С чего ты взял?

-В моем доме незнакомые мальчишки пока, все же, не поселялись.

-В моем они тоже поселились без приглашения, - сказала я.

---

-Умираю, спать хочу. Поехали?

-Да поехали уже.

-Блядь, да куда же ты прешь, овца?! Глаза, что ли, в жопе?!

-Женщина за рулем - обезьяна с гранатой.

-Точно. Под этими словами я с радость подпишусь.

-А по статистике, женщины становятся причиной аварий на тридцать процентов реже, чем мужчины.

-Статистика - херня. Помню, наш препод говорил: "Есть три вида лжи: ложь, наглая ложь и статистика".

-Это не ваш препод говорил.

-Это говорил Бисмарк.

-Бисмарк говорил, что существуют малая ложь, средняя ложь и статистика.

-Какая, хер, разница?

-Салли, я тебя не узнаю. Где милый, интеллигентный мальчик, с которым мы дружили в детстве?

-Жизнь его потрепала, и он превратился в наглого, ругающегося матом, мужика.

-И до сих пор не женился.

-И до сих пор не женился. А зачем?

-Не знаю...

-Вот и я не знаю. У всех навязчивая идея - дом, семья...

-... сварливая жена, вечно орущие сопливые дети...

-Дальше - больше, так что сам понимаешь.

-Еще как.

-Между прочим, кто бы говорил.

-Не доросли мы с тобой до семьи, Салли.

-Леха, брат, столько жизни кругом, столько всего, а хомут на шею - это мы всегда успеем.

-Это ты успеешь.

-А ты?

-А я буду приходить к тебе - старый, никому не нужный бобыль - и греться у твоего домашнего очага. Меня будут обожать твои дети, и ненавидеть твоя жена.

-За что же ненавидеть?

-Да за все.

-За что "за все?"

-А -а...

-Что-то я тебя не понимаю.

-Я сам себя понимаю все реже и реже.

-Поясни.

-Дурак я, Салли.

-Утверждение, положим, спорное. Хоть и не слишком.

-Вот видишь.

-Ладно, перестань. Это стресс, депрессия, мы это живо вылечим. Вот поживешь дней пять в горах - воздух, трава, кумыс...

-Вправили бы вы мне мозги, я бы за это вам спасибо сказал.

-И здесь поможем.

-Мы когда доедем-то?

-Еще светло будет.

-То есть как это?

-А что тебя смущает?

-Слово "еще".

-А оно не должно тебя смущать. Сейчас - УЖЕ светло, доедем - будет ЕЩЕ светло.

-Е-мое, так, сколько же нам ехать?

-Часов пять.

-Да ты что?

-Четыре с половиной.

-А если еще подумать?

-Пять.

-Тьфу ты!

-Да ладно тебе. В хорошей компании, да на такой машине...

-Завидую.

-Да, всегда хотел "Тойоту".

-И я.

-Так что ж не взял?

-Дай подумать. Денег нет.

-Это не проблема.

-Да что ты?

-Да конечно.

-Для кого как.

-Для дураков. А мы с тобой умные.

-Это точно. Умные.

-Сколько иронии!

-Это не ирония. Это грусть. Может, музыку включишь?

-Накрылась музыка.

-Круто.

-Ага, и не говори.

-Поспать, что ли?

-Хрен тебе, будешь меня развлекать.

-Хрен тебЕ. Не буду.

-Будешь, куда ты денешься. Все равно не заснешь.

-Почему?

-Я не дам.

-Иного я от тебя и не ожидал.

-Да какой сейчас спать? Ты посмотри, красота какая - утро, солнце, горы...

-Да уж, совсем не как всегда.

-Совсем. Это каждый день разное, каждую минуту.

-Салли, я тебя люблю.

-И я тебя. А за что?

-За что ты меня?

-За что я тебя, я и сам знаю. За что ты меня?

-За что я тебя?

-Да что ты заладил? Ладно, проехали.

-За то, что ты - непоколебимо-неискоренимый оптимист-романтик, вот за что.

-Ух, ты, завернул-то как!

-Еще бы, я и не так могу.

-Вот как раз у тебя есть возможность продемонстрировать.

-Что продемонстрировать?

-Свой сочинительский талант. Или как это у вас называется?

-У кого это "у вас"?

-У вас, у писателей.

-Ах, у нас, у писателей?

-Да, у вас, у писателей. Я не пойму, с чего вдруг этот смех?

-Который?

-Который сейчас прозвучал.

-Это не смех, Салли, всего лишь горькая улыбка умиления и благодарности.

-О, пошло, пошло, давай, так и жми всю дорогу.

-Да ну тебя.

-А что?

-Ничего.

-Верить в себя надо, верить. Вот, как я, например.

-Каждый солдат, носи в кармане маршальский жезл, так, что ли?

-Так.

-Ты, видимо, с Чолпон общался?

-С чего ты взял?

-Только она могла заразить тебя такой истовой верой в мой талант, больше некому... стоп!

-Чего ты?

-Подожди, подожди, что это я вижу такое?

-А что?

-Что это мы зарделись-то, как маков цвет? Е-мое...

-Чего?

-Ничего. Господин Тажибаев, вы влюблены?

-Чего?

-Да прекрати ты чевокать! Я серьезно спрашиваю.

-Ты? Серьезно? Да ты никогда...

-Салли, не переводи разговор.

-Отвяжись.

-Салли, колись.

-Чего?

-И улыбается! Как он улыбается!

-Дурак ты.

-Это я уже слышал. Блядь, слушай, я рад.

-Чему?

-Всему. Утру, солнцу, горам...

-А, проняло, наконец-то?

-Еще как, Салли, еще как! Любовь всегда находит отклик в моем сердце.

-Хрень не неси.

-Почему хрень? Просто я за тебя рад. И за Чолпон. Я вас обоих люблю, знаешь?

-Извращенец.

-Ага.

-Ну, чего молчишь?

-А что говорить-то?

-Я не знаю, придумай что-нибудь, ты же у нас мастер слова.

-Опять двадцать пять.

-Прочти что-нибудь. Стихотворение там, поэму...

-Чьи?

-Свои.

-Я не пишу стихов. А уж поэм тем более.

-Так прочти то, что пишешь. Что ты там пишешь?

-Сказки.

-Вот сказку и прочти.

-Вот еще!

-Ты что это, ломаешься?

-Причем здесь это?

-Ломаешься, ломаешься. Тебя по-хорошему просят, а ты...

-А я говорю: Салли, не неси, как ты выражаешься, хрень.

-А что?

-Ничего.

-Да ладно тебе, ломаться-то. Ехать еще часа два, не меньше.

-Салли, отстань.

-Да давай.

-Нет.

-Почему нет?

-Все, разговор окончен.

-Чего это?

-Все, говорю. Лучше скажи мне, очки у тебя есть?

-Какие?

-Темные.

-Ты о солнцезащитных?

-О них самых.

-А зачем тебе?

-От солнца защищаться.

-А зачем от него защищаться? Оно вон какое - ласковое да теплое.

-Салли, уймись и дай мне очки.

-Да где я их возьму?

-У тебя были, я знаю.

-Все-то ты знаешь. Посмотри в бардачке. Осторожнее!

-Спасибо.

-Нет, тебе нельзя машину иметь, ты и техника, любая причем, несовместимые понятия.

-Салли?

-Оу?

-Ты, кажется, сказку хотел?

-Допустим.

-Так я тебе расскажу.

-Ой, подожди, подожди, нельзя же так сразу! Я ведь не ожидал, мне надо морально подготовиться. Это, между прочим, дело нешуточное - внимать литературному шедевру из первоисточника. Вот, я готов. Слушаю.

-Жил-был мальчик.

-Начало уже оригинальное!

-Ты слушать будешь?

-Давай, давай.

-Жил-был мальчик, самый обыкновенный, каких на свете много, и жизнь у него была самая обыкновенная.

-Что не удивительно.

-И не говори. Так вот, жил он этой своей обыкновенной жизнью довольно долго, пока не стукнуло ему в один прекрасный год двенадцать лет.

-Прекрасный возраст. Кажется, что все еще впереди.

-А сейчас не кажется?

-И сейчас кажется. Только не все, уже и позади немного осталось.

-Да, ты уже старик. В целых два раза старше нашего мальчика.

-Ты при людях так не скажи.

-Почему?

-Скажут: какой это еще у них может быть мальчик?

-Шутка довольно-таки глупая.

-Давай дальше.

-Вполне возможно, что жизнь мальчика так и продолжала бы быть такой же обыкновенной, как и раньше, не повстречай он другого мальчика.

-О чем я и говорил.

-А о чем ты?

-Да все о том же. Везде это сейчас, везде, я просто диву даюсь, как у нас вообще нормальные люди остались!

-В смысле, "нормальные"?

-В смысле "традиционные".

-В смысле, ориентации?

-В том самом смысле, да.

-Слушай, я не это имел в виду.

-Надеюсь. А то уже продыхнуть нельзя.

-А тебе-то чего нельзя продыхнуть? Много соблазнов, что ли?

-Да пошел ты!

-Я продолжу.

-Да на здоровье, только...

-Только мальчики были нормальной ориентации.

-Вот это дело другое. Так второй мальчик, он был необыкновенный, что ли?

-Еще какой. Он умел летать.

-Вон даже как!

-Вот так. Он еще много чего умел, и это тоже была проблема.

-Почему?

-Однажды ночью вышли они на улицу...

-Полетать?

-Нет.

-Почему?

-Наш-то мальчик летать не умел.

-Но второй-то умел.

-И что?

-А разве он не мог с собой нашего взять?

-А что, мог?

-Мог.

-Ну, хорошо, раз мог. Значит, вышли они однажды вечером на улицу. Полетать. И увидела их ночь. И сказала нашему мальчику: "Я заберу твоего друга".

-Зачем?

-Приглянулся он ей.

-Хороший, наверное, был.

-Наверное. Ведь был?

-Был.

-Хороший?

-Да конечно.

-Вот видишь. А тут услышала эти слова река и сказала: "Нет, это я заберу твоего друга". И пролетавший мимо ветер крикнул: "Нет, его заберу я". И земля прошептала: "Нет, он будет моим".

-...

-...

-И что было дальше?

-Дальше?

-Да. Что же он, позволил им своего друга забрать?

-Да нет, получается, что не позволил.

-Да?

-Да.

-И как же ему это удалось?

-А это надо у него спросить.

-И все?

-И все.

-И сказке конец?

-Конец.

-Какая-то корявая она у тебя получилась.

-Да уж, какая есть.

-И ты ее сочинил, когда вот эту фотографию увидел?

-Ага.

-Ну, понятно.

-Салли?

-Оу?

-Почему ты меня не ненавидишь?

-Кто сказал?

-Так, значит, ненавидишь?

-Да за что же?

-Да вот за это.

-Ах, за это?

-Да, за это самое.

-За это я тебя не ненавижу.

-Нет?

-Нет. Хоть и очень хочется.

-Даже так?

-Угу. Страшно хочется. Но... не получается.

-Почему?

-Почему хочется?

-Почему не получается?

-Сам не знаю. Много причин.

-А главная какая?

-Главная? Хм, главная, наверное, заключается в том, что тот, кто дружил с Рами, не умеет ненавидеть. Не должен уметь.

Что молчишь?

-Не знаю, что сказать.

-Не говори ничего. И вообще, не заморачивайся.

-Я не знал. Я даже подумать не мог.

-О чем?

-Рами, он всегда... всегда был со всеми.

-И всегда сам по себе.

-Да.

-...

-Я не думал... не думал, что есть еще кто-то...

-Угу.

-Не знаю... это так здорово, с одной стороны, но...

-Я был на балу.

-Что-о?!

-...!

-Ты? Ты там был?

-Был.

-Но как ты...

-Я кое-чему научился у Рами.

-Я не понимаю.

-Я все видел. Почти все. Я не оправдываю тебя, на это можешь не надеяться. Но и обвинить тебя я не могу.

-Можешь.

-Нет, не могу.

-Еще как можешь.

-Нет. Уж очень много тогда всего произошло. И ты... виноват, конечно, но как-то не полностью.

-Не полностью виноват?

-Да какая теперь разница? Все, что было, прошло, что теперь уже...

-Да нет, не прошло.

-Ты про Марата? Да, это беда, я знаю, но...

-Я не про Марата. То есть не только...

-?

-...

-Вот, значит, как?

-Да.

-Твою мать, вот, значит, как! Ну, пиздец! Ладно, ничего, мы... что-нибудь придумаем, обязательно. Значит, говоришь, не прошло?

-Нет.

-Это здорово. Это круто, Леха. Это просто улет. Не прошло. Значит, живем, Лешка? Живем?

-Живем.

-Живем. Еще как живем, Лешка! Еще как!

---

Даня сам открыл мне дверь. Невысокий, субтильного сложения паренек, с торчащим ежиком криво подстриженных волос и таким количеством веснушек, что, казалось, солнце, не однажды поцеловало его, а занималось этим часто и с удовольствием. При виде меня его лицо расплылось в улыбке.

-Кто там, Даня? - спросил хриплый, каркающий голос из глубины квартиры.

-Это Вика, бабуль, - ответил он. - Вика пришла.

"Возложите на Время венки

В этом вечном огне мы сгорели..."

Андрей Вознесенский.

"Есть слишком много того, что Время не в силах стереть".

Evanescence, "My immortal".

"Тебе покажется, что мне больно...

Тебе покажется, будто я умираю,

но это неправда... Это все равно,

что сбросить старую оболочку.

Тут нет ничего печального".

Антуан де Сент-Экзюпери,

"Маленький принц".

На улице лежал труп ангела.

Подходили люди, смотрели, фотографировали, ненавидели тайно, злорадно улыбались, скорбели, тосковали... а ангел лежал в тесной мешанине их чувств, и перья на кончиках его крыльев тихонько трепетали от порывов ветра, создаваемого проносящимися мимо автомобилями.

Бедный ангел!

Его глаза смотрели в небо, в самую его глубину, куда струилось городское лето. Его покрывал тонкий слой пыли - пленка песка, приносимого суховеем оттуда, где заканчивались развалины и начиналась пустыня, но глаза... глаза продолжали блестеть, влажно и тягуче засасывая в пропасть каждого, кто отваживался в них заглянуть. Нельзя смотреть в глаза мертвого ангела, это сводит с ума. И долго еще бродили потом по Городу отважившиеся, и долго пели заунывные песни, и никто из них не мог вспомнить своего имени, и откуда он родом, и где его пристанище, ибо, слепы были они.

Вокруг ангела собралась толпа. Приехали все, кто мог - скорая помощь, милиция, пожарные. Стояли и смотрели. Не знали, что предпринять. Ангел был огромен, занимал почти весь перекресток, затруднял движение, но транспортировать его в таком виде...

И выход был найден: тело его расчленили - отрезали крылья и отвезли в городской морг то, что осталось.

-Мне поручили делать вскрытие. Знаешь, это... все равно, что предложить тебе пилотировать корабль пришельцев. У меня все осталось - протоколы, фотографии. Да, я сделал копии для себя. Под шумок, так сказать. Никому об этом не говорил никогда, а теперь все равно. У меня никого нет, кроме тебя, конечно, а ты... ты совсем другой человек. У тебя другое будущее. Ты - новый Адам. Не качай головой, не смейся, я серьезно, ты - наше все. Мы умираем, брат, умираем, горько осознавать это, но...

Тело падает в холодную воду. Остатки воздуха вырываются из легких и жалкой кучкой блестящих пузырьков всплывают на поверхность. А ты все падаешь вниз.

Толпы оловянных солдатиков маршируют по улицам. Начинается новая война. Допиваю кофе и выхожу проводить их. Привет вам, служивые. Они идут мимо лежащего гарло. Всем вокруг кажется, что это ангел, но я-то знаю, кто он на самом деле. Тело, прозрачное, как туман, откинутая голова на длинной шее, заканчивающаяся длинным клювом. Плохая примета - мертвый гарло. Черт возьми, этот мир катиться куда-то в тартарары. Закуриваю сигарету и ухожу прочь. Сегодня жарко. С экранов на башнях течет сводка новостей. Наши корабли миновали орбиту Юпитера... что ж, чем скорее, тем лучше.

Киваю консьержу, входя в лифт. Скорее, скорее домой, в спасительную прохладу! Засыпаю прямо в ванне и открываю глаза уже ночью. Вылезаю из воды и иду на балкон. Звезд на небе - тьма. Закуриваю и выпускаю дым в их толщу, он поднимается в небо спиралью. Долго стою так, будто прикованный к месту. Становится холодно. Ложусь, закутываюсь в одеяло, но сон не идет. Стоит перед глазами труп гарло, только теперь уже он один, а вокруг раскинулась пустыня, и ветер переносит песок с одного ее края на другой. Поднимается вверх ракета... То, что мы оставляем здесь, это ведь запрет на другой мир. Нельзя, нельзя нам туда, если тут, на земле...

Хватит. Встаю снова и пью кофе. Город продолжает жить, он никогда не спит. Самоубийца, он сгорает в собственных огнях, палач, он не оставляет нас в покое. Звонок в дверь. Открываю.

-Здравствуйте, - говорит мне стоящий там мальчик-почтальон.

-Здравствуй.

-Распишитесь, пожалуйста.

Он вручает мне пакет с моим именем. Игнорируя мой недоуменный взгляд, терпеливо ждет, пока я ставлю парочку закорючек в его тетради, и уходит, одарив меня на прощание самой беглой из неофициальных своих улыбок.

Я разрываю пакет. Белые листы высыпаются на стол. Белые листы, исписанные невинным детским почерком.

Море никогда не заканчивается, оно только переходит в свое отражение на краю горизонта. Мое отражение смотрит на меня сверху, отражаясь мною в воде. И между нами тонкий слой времени, необходимый свету, чтобы пройти это расстояние.

Падаю на стул. На моих губах улыбка. Боже, как я счастлив, как неоправданно, неоспоримо глупо счастлив. И одновременно звонят телефоны в разных концах дома. Хватаю ближайшую трубку.

-Привет.

Молчу.

-Это я.

Я шумно выдыхаю.

-Наконец-то, - хрипло.

-Извини, раньше никак не получалось.

-Все нормально.

-Как ты там?

-Теперь гораздо лучше.

-Я рад.

-Где ты?

-Не знаю. Я никогда этого не знаю, ты же помнишь.

-Да-да...

-Рад слышать твой голос.

-Я тоже.

-У вас все по-старому?

-Да... все так...

-Что у тебя с голосом?

-Не обращай внимания.

-Ты все так же много куришь?

-Да, - улыбаясь.

-Дурак.

-Да, - радостно.

-Мне пора.

-Поговори со мной.

-Не могу. И так слишком долго.

-Но...

-Ты же знаешь.

-Когда теперь?

-Понятия не имею. Может быть, никогда. Как обычно.

-Я люблю тебя.

-И я тебя. Ну, все, пока.

Гудки.

Кладу трубку и подхожу к окну. Скоро рассвет. Торопливо поджигаю листы прямо на столе. Пепел в коробку и наружу, рассыпаю по ветру. На нем еще долгое время видны очертания букв. В ящике стола - листы, чистые, нетронутые, и конверты.

Пишу письма.

---

С детства он знал, что его подбросили эльфы.

Его отец был историком, и в одной из многочисленных книг, заполнявших полки в его кабинете, он прочел об этих маленьких созданиях и о том, что они имеют склонность вот так, жестоко, подшучивать над людьми - красть у них детей и оставлять уродцев. Он спросил об этом у матери. Она заплакала.

-Ты мой сын, - повторяла она до тех пор, пока он не заснул. А он лежал с закрытыми глазами, пока мать не ушла, а потом долго еще смотрел на звезды, что мерцали за окном так притягательно. "Когда-нибудь, - думал он, - я полечу к одной из них"

-Мы приняли решение, согласно которому вы станете первым человеком, отправляющимся в экспедицию к другой звезде.

Он вздохнул с облегчением.

Его пришла провожать только Катя.

-Счастливого пути!

Она была такой же юной, как и много лет назад. Время не властно над призраками.

Она поцеловала его на прощание. Он почувствовал дуновение воздуха на щеке.

-Десять.

Старый мультфильм, над которым они смеялись в детстве.

-Девять.

Где упавшую звезду "дяденька-космонавт" прикручивает обратно к небу.

-Восемь. Семь.

Он последний раз взглянул на стартовую площадку. Катя все еще стояла там.

-Шесть.

Его слегка затошнило. Рот наполнился густой, вязкой слюной.

-Пять.

"Это пройдет, - сказал он себе, - стоит только подождать немного".

-Четыре.

-Поехали, - сказал он, чтобы оставшиеся три секунды спокойно подумать.

-Два. Один.

Небо приняло его. Как всегда, ласково.

---

Как все началось? Довольно банально, по-моему, - с телефонного звонка посреди ночи. Проклиная все и вся на этом свете, я переползла с одного края кровати на другой и, нащупав в темноте аппарат, сдернула трубку.

-Я слушаю.

Видимо, голос у меня был не особо приветлив, потому что трубка помолчала секунд пять, а затем неуверенно произнесла:

-Здрасьте... позовите, пожалуйста, к телефону Викторию.

Голос был очень знакомым и не очень трезвым. Силясь вспомнить, кому же он принадлежит, и все еще туго соображая, я повторила:

-Я слушаю.

-Вика? - спросил голос осторожно. - Вика, это ты? Ой, Вика, это же я, Вера, Вера Петровна, ну, помнишь?

-Вера Петровна? - переспросила я, но женщина на том конце провода, не слушая меня, тут же принялась тараторить, с трудом связывая слова заплетающимся языком:

-Ну, да, Вера Петровна, тетя Вера, Викуля, да, неужто, не помнишь? Да как же? Ой, Викуля, а я уж, сколько дней тебе звонила, да ты трубку не брала. Я уж думала, не случилось ли у тебя там чего? Да нет, вроде, голос-то здоровый, вроде ничего, - последовала небольшая пауза. - А у нас-то горе, Вика, ой, какое горе... тетя Соня-то, Викуль, тетя Соня умерла.

Я рывком села на кровати:

-Как умерла? Когда?

-Да вот денька три, как схоронили, тихонечко так, никто и не слышал. Вечером еще, накануне, мы с ней на скамеечке сидели возле дома, она спокойная такая была, веселая даже, и спать поздно пошла. А я утром говорю Петровичу: слышь, пойду к Сонечке схожу, гляну, как она там. Неспокойно у меня на сердце было, Викуль, ой, неспокойно. Прихожу, смотрю - а она и лежит на кровати, как была, в одежде. Я к ней, а она уж холодная...

Голос захлебнулся в рыданиях. Я сидела на кровати, не шевелясь, только руки немного тряслись, и трубка дрожала возле уха. Пытаясь унять поток стенаний, я рявкнула в нее:

-Тетя Вера, успокойтесь! Лучше скажите, почему вы мне сразу не сообщили?

-Так я ж хотела, Вика, хотела, - запричитала Вера Петровна, - я уж звонила, звонила,... мы по-всякому пытались, да у тети Сони, кроме телефона твоего, и не было ничего. Но ты не переживай, Вика, мы же все по-людски сделали - и похороны, и поминки. Она ж сама готовилась, загодя и собрала все, и костюм себе купила. Уж, какая она красивая в гробике лежала, как живая, прямо! И похоронили мы ее рядом с Дениской, друг возле дружки теперь, мама да сынок...

Я не могла больше это слушать.

-Тетя Вера, я... спасибо, что позвонили, спасибо огромное, я... вам потом перезвоню, завтра, хорошо? Извините, - и положила трубку, чтобы тут же снять ее снова. Набрав номер, я так долго слушала длинные гудки, что даже чуть вздрогнула, когда голос, не менее сонный, чем был мой несколько минут назад, пробурчал:

-Да, говорите.

-Здравствуй, Сереж, - сказала я. - Спишь?

-Да, вообще-то, по-моему, я сейчас с тобой разговариваю, - шепнул голос.

-А почему так тихо? - удивилась я. - Ты что, не один?

-Глупый вопрос, - сказал Сергей чуть громче. - Конечно, нет. За стенкой спит самая верная и преданная женщина моей жизни.

-Пусть она извинит меня, - серьезно сказала я, - просто мне нужно было позвонить самому верному и преданному мужчине моей жизни.

-Надеюсь, для того, чтобы сказать, что ты собираешься выйти за него замуж в ближайшее время. Он согласен на восемь утра, раньше Загсы, к сожалению, не открываются.

-Сереж, - сказала я тихо, - умер очень дорогой мне человек...

-Я сейчас приеду, - и в трубке снова раздались гудки.

-Да нет, я не имела в виду... - запоздало воскликнула я и, подержав трубку некоторое время в руке, положила ее на рычаг. Все это ерунда. Конечно, я это и имела в виду, для того я и позвонила Сергею, чтобы он приехал, я ведь прекрасно знала, что он именно так и сделает.

Мне сразу стало легче. Я сдернула одеяло и спустила ноги с кровати прямо в тапочки, поднялась и, накинув халат, поплелась на кухню. Подойдя там к окну, я приоткрыла одну из ставен и, достав сигарету из пачки, лежащей на подоконнике, прикурила ее от единственной уцелевшей спички в пустом коробке. Не знаю, от чего больше - от дыма ли, от свежего воздуха, потянувшегося в окно, мысли понемногу стали проясняться. Я опустилась на табурет рядом с окном и затянулась еще раз.

Вот такой привет из прошлого в лице Веры Петровны Морозовой, точнее, в ее голосе. Вера Петровна жила возле нас, в квартире на одной с нами лестничной площадке, со своим мужем, бессменным управдомом Владимиром Петровичем Саповым. Да, так уж случилось, что отчество у них было одно, а фамилии разные. Внешне же сложно было найти двух менее похожих друг на друга людей. Владимир Петрович худой, жилистый, с огромным количеством морщин, он всегда был в движении, постоянно что-то чинил, прибивал, строгал и клеил. По жизни он был неизменно молчалив, строг и трезв, чего, кстати, никак нельзя было сказать о его жене. О, Вера Петровна, неугомонная тетя Вера! В ней жизнь тоже била ключом, но совсем на иной лад. Большая, толстая, с полным, гладким лицом, и всегда румяная от полноты крови и небольшого количества алкоголя, в огромном переднике, она была похожа на добрую фею, вышедшую на пенсию и промышлявшую шпионажем, ограниченным пределами нашего дома. Только тетя Вера всегда знала, что, когда и где, и только она могла поделиться этим знанием со всеми и каждым в отдельности, не навлекая при этом на себя справедливого гнева окружающих - этакая безобидная сплетница. Своих детей у них с мужем не было, и в нас с Денисом они души не чаяли. Сейчас я даже не могу перечислить, сколько воздушных змеев, вертушек, кукольных домиков и прочих атрибутов детской игры, сделанных руками Виктора Петровича, наверное, и по сей день валяется у нас на чердаке. И я до сих пор удивляюсь, как это я не лопнула и даже не растолстела от ватрушек, блинов и беляшей тети Веры, а уж вкус ее фирменного яблочного пирога я помню до сих пор.

Точнее, я вспомнила его сейчас. Его и все остальное, словно никогда и не забывала. Моя услужливая память, столько лет хранившая все это где-то в глубине, как мне того и хотелось, в один момент воскресила все эти воспоминания так четко, что захотелось во весь голос заорать от внезапно нахлынувшей боли и злости. Но зашевелилась-таки мыслишка в голове, что, может, все и к лучшему. Тетю Соню уже похоронили, все прошло тихо, мирно, и мне, как единственной оставшейся в живых родственнице, официально сообщили об этом, ничего, собственно, не требуя, а так, ненавязчиво ставя перед фактом. Ну и чудненько, ну и хорошо! Чего же огород городить, Вика? Погрустили чуть-чуть, да забыли. А что? Тетю Соню уже не вернешь, ты свой долг перед ней выполнила вполне, теми поздравлениями на Новый год и день рождения, которые, правда, уже года два не отправляла, да ладно, с кем не бывает, тем более, что тетя Соня сама и не упрекнула тебя ни разу, тихонько дожив свой век, и так же, не потревожив тебя, ушла в могилу. На похороны не поехала? Так это не твоя вина. Работы было много, ты закрутилась, как всегда. Как всегда...

Хлопнула входная дверь. В коридоре послышались тяжелые шаги, становящиеся все громче и раздававшиеся все ближе, пока голос Сергея не пробурчал:

-А что, дверь на замок закрывать не надо? Или ты все приключений ждешь?

Я ничего не ответила, затягиваясь от третьей сигареты. Сергей подождал немного, потом подошел ко мне, встал рядом и тоже поглядел в окно.

На улице шел снег вперемешку с дождем, и свет горящего уличного фонаря выхватывал из темноты то быстро проносящиеся капли, то более вальяжно летящие мелкие хлопья "крупы". Улица выглядела пустой и серой, а небо лиловым, даже чуть красноватым и очень низко нависающим над домами. Сергей поежился.

-Замерзнешь ведь, - укоризненно сказал он и, вытащив у меня изо рта сигарету, выбросил ее наружу и закрыл окно. Я усмехнулась и, протянув руку, зажгла свет.

Первым, что я увидела в этом свете, была плитка шоколада, одиноко лежащая на столе. Горького, моего любимого. А вторым был Сережка, лохматый, спросонья, в куртке с не успевшим растаять снегом на плечах. Я села за стол и, подперев рукой подбородок, произнесла с чувством глубокого раскаяния:

-Я не докурила, между прочим.

-И я тебя люблю, - сказал Сергей, усаживаясь напротив. Некоторое время мы, молча, смотрели друг на друга.

-Чаю хочешь? - спросила я.

-А у тебя в доме появился чай? - живо откликнулся Сергей. - Ты растешь в моих глазах, мать. Может, еще накормишь чем-нибудь?

-Это уже перебор, - сказала я вставая. Наполнила чайник водой, водрузила его на плиту и стала обшаривать кухню в поисках несуществующих спичек. Сергей хмыкнул и указал пальцем в направлении электрической зажигалки, висевшей возле меня на стене. С невозмутимым лицом я зажгла огонь и, сев на свое место, стала разворачивать шоколад. Сергей тоже взял кусочек и, проглотив его, спросил:

-Как дела?

-Да не очень, - призналась я.

-О ком ты мне говорила? - он отломил еще дольку. - Кто у тебя умер?

-Тетя, сестра отца. Еще на прошлой неделе.

-Ты поедешь туда? - спросил он как-то сразу.

-Конечно, нет, - возмутилась я. - Зачем?

Сергей пожал плечами:

-Не знаю, но...

-Вот именно, - перебила я и повторила: - Зачем? Кому это нужно, скажи мне? Что мне там делать? Что я там забыла? Господи, я чудом выбралась оттуда двадцать лет назад и, поверь, была бы рада еще двадцать лет ничего об этом месте не слышать...

-У нее есть еще родственники, кроме тебя?

-Нет.

-Выходит, все ее имущество по закону должно перейти сейчас к тебе. Ты должна будешь поехать туда, чтобы официально...

-Да ты что, не слышишь меня? - заорала я. - Я же тебе русским языком говорю: никуда я не поеду. Не поеду и точка. Да тетя Соня и сама бы не захотела, чтобы я возвращалась туда. Она же меня провожала и говорила: "Уезжай, Вика, уезжай, пока не поздно, тебе здесь не чего делать..."

-Так почему же она сама там осталась? - спросил Сергей. - Если там так плохо?

-Почему осталась? - спросила я со злым ехидством. - Да, почему? Может, за могилой единственного сына ухаживать? Да, наверное, поэтому. Чтобы быть рядом с Дениской своим родным, чтобы...

-Ну, что ты злишься? - спросил Сергей спокойно. Он всегда вот так - осадит на полпути, и ты чувствуешь себя полной дурой. Да я и вправду дура: откуда ему было знать?

-Извини, Сереж, - сказала я. - Что разбудила, что наорала, но... не хочу я туда ехать. Двадцать лет я пыталась все забыть, а теперь, вдруг, все насмарку одним единственным звонком.

-А что тебе мешает?

-Работа, - ответила я. - Работа и...

-Пациенты, - с улыбкой закончил Сергей.

-Да, а что? Чем они, между прочим, хуже твоих?

-Дай подумать, - Сергей склонил голову набок. - Может и ничем, только они... как бы это помягче сказать? Немного мертвые.

-Очень смешно, - сказала я, выключая газ под чайником.

-А я и не смеюсь, - сказал Сергей, забирая чайник у меня из рук и разливая кипяток. - Только объясни мне, что такого страшного в том городе? Поживешь там с недельку, можешь даже из дома не выходить.

-В том-то и дело, - вздохнула я. - Меньше всего мне хотелось бы находиться именно там, в доме.

-Почему?

-Из-за Дениса.

Сергей удивленно поднял брови:

-Какого Дениса?

-Моего двоюродного брата.

-Ты мне никогда о нем не рассказывала.

-Я о нем никому не рассказывала.

-Я о нем не забыла, - сказала я после некоторого молчания. - Да и как я могла его забыть, Сереж, если с самого детства, всегда, он был рядом? Не мама и папа, а именно Денис...

---

-Да, я знала Дениса,- руки Леры проворно бегали по клавишам, - он был моим талисманом.

Он пришел на мой первый концерт с огромным букетом белых роз. Вы знаете, что означают белые розы на языке цветов? Вечную любовь. Чистоту. Смирение, благоговение и скрытность.

Он не пропустил ни один концерт. Входя в зал, я, в первую очередь, искала глазами его, и, встретившись с ним взглядом, успокаивалась. Он был моей первой любовью и первым поцелуем, невинным, тоже в качестве поздравления за хорошо отыгранный перформанс.

Да, это запись моего концерта. Вам понравилось? Мне очень приятно слышать это именно от вас. Вы с ним очень похожи, вам когда-нибудь говорили об этом? Ну, вот видите.

Вам не мешает моя игра? Простите, но я никогда не прерываю занятия, что бы ни случилось. Спасибо.

Да, Васю я знала. Он ухаживал за мной очень красиво. Дарил цветы, белые, как и Денис. Не знаю, как они называются, по-моему, таких нет в природе. О, Вася мог и не такое! Очень умный мальчик и совсем не скучный, только мал.

Вика, знаете, я вам завидую. Тому, что вы не останетесь здесь. Как бы я хотела уехать! Но я привязана к этому городу намертво. Даже сложно бывает представить, как бывает тошно в этих четырех стенах, а снаружи - вдвойне.

А кто этот юноша, что ждет вас внизу? Ваш провожатый? А как его зовут? Даниил? Очень интересно. Очень красивое имя.

Нет, я ничего не помню о том времени. А вы? Как странно, что вы тоже ничего не помните, правда? Только Время может так стереть из памяти события.

Вы расстроены? Что вы, не стоит. Хотите, я вам сыграю? Да что угодно. То, что вам нравится. Вот хотя бы это. Маленькая фантазия-экспромт, завершающая фугу. Фугу долгих дней... простите, я задумалась, не обращайте внимания.

Вы уже уходите? Очень жаль. Я пригласила бы вас прийти еще, но, боюсь, скоро меня здесь уже не будет. Нет, я не уезжаю, я ведь говорила вам, просто перебираюсь на новое место. Да, что-то вроде того. Да. Приятно было познакомиться. До свидания.

Сколько у нас в запасе времени, пока она спустится по лестнице? Сколько? Да, это много, это почти бесконечность. Я не люблю проводы, ты же знаешь. Лучше расстанемся как обычно. Осторожнее, кто-нибудь может тебя заметить. Тебе все равно? Ну, что ж... а у тебя красивое имя. И только я знаю его, из всех нас я одна, это приятно. Что? Рыжий приходил? Я ведь говорила тебе.

Хочешь, я сыграю тебе напоследок? Да, и передай это ей, а то она забыла. Здесь моя музыка, как я и обещала Рыжему. Почему ты так смотришь? Осуждаешь меня? Напрасно. Прощай.

Даниил. Даниил. Невидимка. Даниил, надо же...

---

Выйдя от Леры, я столкнулась во дворе ее дома с красивым молодым человеком, который явно меня там поджидал. Красивым - это еще слабо сказано, если бы мне сказали, что это с него ваяли статуи Аполлона, я бы в это поверила, не колеблясь. Элегантность его одежды еще более подчеркивала впечатление.

-Простите, - сказал он, загораживая мне дорогу, - вы ведь были у Леры, не так ли?

Откуда он это узнал, хотела, было, я спросить, но, неожиданно для себя самой, только кивком подтвердила его слова.

-Я видел, как вы заходили к Огурцовым, - между тем сообщил он мне. - Вы, наверное, уже знаете, что Вася пропал?

- Очевидно, если я, судя по вашему наблюдению, побывала в его доме.

-Можно мне с вами поговорить?

-А с кем, собственно, я имею честь разговаривать? - спросила я.

-Простите, я не представился, - он протянул мне руку. - Меня зовут Мишей, я - Васин лучший друг.

Что-то сомневаюсь, подумала я, пожимая ему руку. И я действительно сомневалась, верите? Более того, это сразу настроило меня против него почему-то.

Мы сели на стоящую рядом скамью, и я оглянулась в поисках Дани, но как сквозь землю провалился.

-Итак? - спросила я.

Он рассказал мне о Васе. И знал он намного больше, чем собственная мать пропавшего мальчика. Знал то, о чем она и не догадывалась. В том числе о белых цветах.

-Васька нашел их в парке. Как-то утром, когда мы вышли на пробежку. Мне они не показались особо примечательными, но Васька сразу загорелся...

Эта его снисходительная улыбка, когда он рассказывал мне о том, как истово его "друг" взялся за изучение этих самых цветов, и тон его голоса, и жесты - все отдавало столь нескрываемым пренебрежением, что я не выдержала и перебила его:

-Так вы знаете, что, все-таки, с ним случилось?

Нет, он этого не знал. Но у него были кое-какие предположения: автобус...

-Автобус? Какой автобус?

Тот самый, что часто появлялся в городе последнее время. Ярко-синего цвета, с надписью на стекле: "Маршрут до Мечты".

-Вы это серьезно?

Абсолютно. Он нисколько не шутил. И не сомневался, что именно на этом автобусе Вася Огурцов и покинул город.

-И что заставляет вас так думать?

Он пожал плечами.

-Васька всегда был авантюристом, - объяснил он.

-А цветы?

-Их забрал себе наш учитель биологии.

-Виктор Семенович Гараев?

Он кивнул.

-Он живет поблизости. Я могу проводить вас, если хотите.

Я знала, что он чего-то не договаривает. Была уверена. Что-то случилось между ним и сынишкой профессора Огурцова, что-то очень неприятное для обоих. Вы спросите меня, как я об этом догадалась? Не знаю. Видимо, уже тогда все началось. Эта сумасшедшая трансформация. Я видела его насквозь, лживого, мерзкого, сочащегося ядом зависти, запах которого не мог отбить даже его дорогой одеколон. Вы не поверите, но мне захотелось ударить его. Вцепиться ногтями в его лицо и рвать его, рвать...

Даня пришел вовремя.

-Вика? - спросил он.

Я будто очнулась от сна.

-Да, - сказала я. - все нормально. Идем?

-Но... - начал, было, Миша, когда я перебила его:

-Спасибо, но у меня уже есть провожатый.

-Идем, - сказал Даня, не обращая внимания на ошарашенно гладящего на нас Мишу, и потянул меня за собой.

-Не оглядывайся, - прошептал он, когда я сделала попытку обернуться.

-Почему?

-Никогда. Не. Оглядывайся, - повторил он, четко и раздельно выговаривая каждое слово. - Иди только вперед.

И как вам это нравится?

---

-Ты один?

Он промолчал. Разве и так не видно?

Не спрашивая разрешения, Рыжий сел рядом.

-Я знаю, ты меня ненавидишь...

-Я тебя не ненавижу, - он уже устал это повторять.

-У тебя есть на это право. Я виноват, если хочешь.

-Если хочу? - он удивленно повернулся к Рыжему.

Глаза Рыжего, ярко-синие, смотрели на него, не мигая. Он никогда не мигает, неужели другие не замечают этого, не стараются держаться от него подальше, ведь самая естественная реакция при этом - страх?

-Конечно. Ты ведь хочешь сердиться на меня. Хочешь, а у тебя не получается.

Еще как получается!

-Ты мог бы стать моим лучшим другом.

Еще чего!

-Я знаю, как это - терять все, что у тебя есть.

Ты? Знаешь?

-Я сделаю все, о чем ты попросишь. Чего ты захочешь, - исправился.

Хочу, чтобы ты убрался из этого города. Навсегда. Хочу спать спокойно, не видя кошмары, не участвуя в них. Хочу, в конце концов, нормально умереть и быть похороненным. Хочу тишины.

-Почему ты молчишь?

Он поднял глаза к небу. Какие яркие сегодня звезды. Чья-то тень мелькнула совсем рядом, и, повинуясь инстинкту, он мгновенно вскочил, схватившись за висящий на поясе фонарь.

-Тише, тише, - сказал Рыжий, - все нормально, - и, протянув руку, погладил белого, похожего на гигантскую кошку, зверя. - Это один из моих силефов.

Зверь, названный силефом, грациозно изогнулся и, повернув морду, посмотрел на него такими же яркими, как и у самого Рыжего, глазами.

-Глаза моей матери.

Рука Рыжего скользнула по серебрившейся в лунных лучах шерсти.

-Руки моей матери. Они охраняют меня.

Чуть поколебавшись, он опустился на землю.

-Хочешь погладить?

Силеф доверчиво пригнул голову, не отрывая при этом от него взгляда.

-Нет.

-Не бойся.

-Я и не боюсь. Зачем мне это?

-Ты бесстрашный. То есть ты чувствуешь страх, но он не делает тебя слабым, ты становишься только сильнее. Я завидую тебе.

Он усмехнулся: Рыжий завидует ему!

-Да, завидую. Ты свободен.

-А ты?

-Я связан с самого рождения. Где-то на земле живет человек, в дар которому я предназначен. Как тысячи до меня и тысячи после. Мы не живем сами по себе.

Предназначение. Слово, напоминавшее ему всплеск воды на пруду от брошенного в нее камня. Почему?

-Я рожден для исполнения долга.

Еще один бунтарь. Что-то человеческое. Связался с людьми - пиши пропало.

-Не совсем с людьми. С такими, как ты.

Это еще хуже. Мы не люди. Мы продукты их жизнедеятельности, нормальное физиологическое отправление их душ, хоть и отблеск чего-то высшего.

-Уверен, что ты счастлив.

Счастлив? Да ты смеешься? Счастлив! Надо же придумать такое!

-Завидую тебе.

Хватит повторять эту чушь!

-Так мы будем друзьями?

-Нет, - сказал он, - друзьями мы не будем.

Рыжий подумал немного.

-Но мы и не враги?

-Нет, - вынужден был признать он.

-Тогда кто же мы?

-Никто.

Мы посторонние. Временно прописавшиеся под луной. Силеф мягко опустился рядом с ним на траву. Не выдержав искушения, он все-таки вложил пальцы в его шерсть; сразу вспомнил, как мама гладила его перед сном. И пела.

-Спи, моя ласточка, - сказал Рыжий. Или спел? - Спи, мое солнышко. Спи, мой цветочек родной.

Он отдернул руку. Силеф посмотрел на него с тоской. Хватит. Он встал, собираясь уходить.

-Хочу тебе кое-что подарить, - сказал Рыжий.

Этого еще не хватало!

Тот протянул ему маленькое увеличительное стекло.

-Это - моего первого друга.

Не жди, что я от этого растаю.

-Теперь оно в надежных руках, - заверил его Рыжий.

Уходя, он чувствовал на себе пристальный взгляд силефа, но не оглянулся и с гордостью похвалил себя за это. А то бы разревелся. Почему у всех матерей в мире одинаковые глаза?

---

-Ее зовут Л, - говорю я. - Л6151.

-Кого?

-Девушку из моих снов.

Ян насмешливо улыбается. Я задумчиво жарю яичницу.

-Ну-ну, - говорит он. Нет, ничего не говорит, молча уходит, хлопнув дверью. Я задумчиво завтракаю.

Сегодня воскресенье, значит, на работу.

Сверху спускается лохматый, невыспавшийся Гера, потирая глаза кулаком и зевая во весь рот. Олега нет, он зализывает раны. Костя спит на диване в гостиной.

Гера садится за стол.

-Доброе утро, - говорю я, ставя перед ним сковородку.

-Доброе, - отзывается он.

Мы едим молча.

Нет, Гера вдруг начинает рассказывать мне удивительные вещи. Смеется, с аппетитом уплетая свой незамысловатый завтрак.

Просыпается Костя, подходит к двери кухни. Ему не по себе, не знает, пока еще, как себя с нами вести. Что ж, сделаем первый шаг.

-Привет. Садись с нами.

Он покорно опускается на стул.

-А где Ян? - спрашивает Гера.

Пожимаю плечами.

-Мне пора, - говорит он и уходит.

Он думает, я не знаю, что он идет на кладбище. Я и, правда, не знаю. Пока. Как и о многом другом. Но это несложно исправить.

-Ты давно здесь? - спрашивает Костя.

-Три дня. Сегодня третий.

-Ясно.

Что ему ясно?

-Ну, и как?

-Неплохо, - говорю.

Радости ему это не прибавляет.

-Мне пора, - говорю. И ухожу. В конце концов, он же должен приносить хоть какую-то пользу. Посуду мыть, например.

Мне не страшно, говорю себе, мне не страшно. И иду.

-Ты купил билеты? - спрашивает Ян.

-Да, - отвечаю, не прекращая писать.

-Хорошо, - говорит он.

Хорошо.

Подумаешь, полночь, думает Гера. И ничуть не страшно. И собирает, собирает крапиву на кладбище.

-Ты откуда? - спрашивает Ян.

-С работы.

-Домой?

-Угу.

-Идем, пошляемся немного.

Заманчивое предложение.

Идем. Шляемся.

-Культурно отдыхаем, - говорит Ян в тон голосу в моей голове.

-Отведи Геру в цирк, - говорит он мне. И еще: - Встретимся в Нангияле.

И умирает.

Ничего не могу с собой поделать, никак не получается сказать по-другому. Ведь он же умный. Его рука была такой холодной. Гера всхлипывает рядом. Нет, Гера молчит. Он строг и прекрасен. Как всегда.

-Который час? - спрашиваю я.

-А зачем тебе? - интересуется он.

-Да так.

-Ты чего это?

Ничего. У меня всегда глупо получается.

-Что?

Стараться не подавать вида, что чего-то боюсь.

-Чего же?

-Во-он того человека.

-Вон того? - показывает Ян пальцем и смеется. Потом идет к нему и, оказавшись рядом, снова указывает пальцем: - Вот этого? - и снова смеется. А человек бежит, бежит...

-Чего это он?

-Он думал, что я давно умер, - объясняет Ян.

-Почему?

-Потому что я действительно давно умер, - поясняет он.

Очень давно.

-Знаешь, почему мы возвращаемся?

Потому что любили кого-то.

-Дурак, - говорит Ян, с удовольствием потягиваясь, лежа на скамейке.

-Почему?

-Потому что использовал прошедшее время глагола.

Сладкий, сладкий мальчик Ян.

-Это не имеет значения, - говорит он.

Да ну?

Я совсем не собираюсь грустить из-за кого-то, кто когда-то трахал тебя.

-Он не трахал меня, - говорит Ян, - никогда.

Последнее слово лишнее. Это голос камео.

-Каким он был?

-Безумно красивым.

Как в сказке.

Не начать ли нам с начала?

-Пожалуй, не стоит. Зачем тебе нужно знать, кем я был и что делал? Все в прошлом. И пусть горит синим пламенем. Все.

Допустим. Так что же, все-таки?

-Автобус.

Опять? Кажется, мы это уже проходили.

-А как ты познакомился с этим чмом?

Он приставал ко мне в библиотеке.

-Да? Узнаю, узнаю старину Сержа.

Ян смеется, хлопая себя по бокам.

-Его так зовут?

-Это он хочет, чтобы его так называли. Особенно мальчики, когда он их трахает. Чтобы они шептали ему это на ушко.

-И ты?

Он не отвечает.

И ты.

-А как звали того, другого?

Я не спрашиваю. Мне нет до этого дела. Завтра мы с Герой идем в цирк. Завтра...

А, впрочем, будет ли завтра? Тоска замучает, съест дождем.

Опять камео.

-Лисьи сумерки.

-Почему "лисьи"?

-Потому что мне так больше нравится.

-А чем, собственно, плоха полночь?

Да ничем, е-мое, ничем она не плоха. Оставьте в покое Геру, пусть собирает свою крапиву. Завтра мы пойдем в цирк, и он утешится.

Завтра я его потеряю. Навсегда.

-Тебе интересно? - спрашивает Ян.

Интересно. Это-то и плохо. Я похож на зеркало. Людям нравится со мной разговаривать. А мне иногда хочется их придушить за то, что им кажется, будто я их люблю и понимаю.

-Знакомо, - говорит Ян.

-Ты любил его?

-Разве я сидел бы здесь с тобой сейчас, если бы это было не так?

-Наверное, нет.

-Ты сам ответил на свой вопрос.

-А так можно?

-Можно по-разному, - говорит Ян.

-А он тебя?

В принципе, я знаю его историю наизусть. Рассказ занял бы пару минут.

Так чего же ты медлишь?

Подарить людям кусок кого-то, чтобы они со смаком его ненавидели? Нет уж, увольте.

-Ян, зачем? - спрашиваю я его.

-Чтобы жить, - он отвечает мне это там, на скамейке, и здесь, на полу, пока я убиваю его.

-Гера?

-Я больше не могу! - кричит он. - Не могу! Не могу больше!

Гера, тихо, тише, чш-ш-ш, тише, мой мальчик, все будет хорошо, все обязательно будет хорошо. Я сумею тебя защитить. Я сделаю все.

Я лгу?

Я лгу.

-У Сержа было много мальчиков, он знал в них толк. Чувствовал в толпе. Он запал на тебя, это о многом говорит.

А в зубы?

-Тому, кого ты полюбишь, очень повезет, - он кладет голову мне на плечо. Он дразнит меня, смеется надо мной. Он хочет меня.

-Немного, - говорит он, - совсем чуть-чуть.

У Сержа было много мальчиков. Но этот был особенным.

-Он продавал их?

-Скорее одалживал. Не мешал им зарабатывать. Разве тебе он не это предлагал?

Я еще не разучился краснеть?

-Он, по-своему, тоже любил их.

Нет.

-Ладно, не будем использовать святое для тебя слово в данном контексте. Он их не заставлял.

И твой друг...

-Был всеобщим любимцем.

-Не знаю, - говорит Ян, - чего мне больше хотелось - ласкать его, или рвать на куски и с наслаждением их поедать.

-Кто подарил тебе Тень?

-Тот же, кто подарил тебе нити.

Твои краски, Арлекин.

Ян задумчиво смотрит на меня. Почему никто не замечает, что у него нет тени?

-Потому что слишком много...

Я помню его на балу. Стоящего на коленях. С рвущимся из груди черным потоком.

Ян и его Тень.

-Гера?

Он поднимает голову.

-Гер, надо поспать.

-Нет, нет, нет, - говорит он устало. Я беру его на руки и несу наверх. Он слабо сопротивляется, а затем засыпает у меня на руках. Я кладу его на свою кровать, накрываю одеялом. Я снимаю с него перчатки. Хорошо, что руки у меня всегда холодные, ему не больно от их прикосновений. Ложусь на пол, рядом с кроватью. Закрываю глаза, отпускаю боль. Она разливается по мне, сначала жаром, потом холодом, потом пустотой, и я впервые чувствую, как сильно давят мои нити. Я встаю и с разбега прыгаю в окно. Краски хлещут с меня потоками и застывают, я замираю в воздухе. Да, вот так, хорошо, дождь смоет всю эту дрянь. Умываюсь снова и снова. Возвращаюсь. Лью дождь с ладоней на руки Геры. Он с радостью подставляет их и засыпает, счастливый. Я тоже ложусь. Тикают часы. Отмеряют наше время. Интересно, у меня тоже есть секунды? И однажды они все кончатся? Нет, успокаиваю себя, иначе слуги времени пытались бы меня убить. И, довольный, засыпаю.

У меня в кармане два осколочка. Те самые, что Гера вынул из груди Яна. Два крохотных зеркальца. Пригодятся.

Смотрю на солнце. Какой хороший день!

-Разумом ты понимаешь, что этого не может быть, - говорит Ян. - Поэтому наплюй на разум.

-А как ты умер?

-Разве это сейчас важно?

-Конечно.

-Хм...

Он ничего этого не говорит.

Я знаю, что он любил того парня. Знаю, что не хотел с ним спать. Слишком любил, чтобы хотеть.

-Он часто ко мне приходил. Тогда я уже жил один. Уехал подальше от друзей, знакомых, друзей знакомых и знакомых друзей. От родителей. Достали. Жил на окраине, припеваючи, можно сказать. Работал уборщиком. Дом этот, кстати, мой. Тогда был родительским. Если бы ты знал, как я их ненавидел. А сейчас нет. Удивительно, но такой я просто не способен на ненависть, а я тот, другой... а кто знает?..

Мы познакомились на остановке. Здесь была своя компания. Его друзья. Потом и мои тоже. Его любили, он не жалел деньги. Не поэтому, конечно, это я так... Он мог снять с себя последнюю рубашку. Этому я не смог у него научиться. Он устраивал вечеринки. Спонтанно. Звонил посреди ночи, будил всех, звал ко мне, никогда не спрашивая разрешения. С нами он жил. Может, ему не терпелось избавиться от этих денег. А, может, он всего лишь любил дарить радость? Что, разве так не может быть?

Нет, Ян, должно было быть весело. Чтобы не было больно и страшно.

-Он был добрым. Где бы сейчас найти человека, определяемого этим словом? Он был таким. Он не умел работать, он боялся одиночества, боялся старости,... да нет, глупости, он не боялся старости, конечно же, нет. Ее для него не существовало.

Он подтолкнул меня, когда я садился в автобус. Сильные руки, хороший парфюм, блистательная улыбка, зеленые глаза.

Он часто оставался у меня ночевать. Теперь я понимаю, что ему просто не хотелось оставаться одному в своей пустой квартире. Я был единственным, кому он однажды рассказал все.

Он умел сводить с ума. Серж знал об этом и пользовался, а он тоже использовал Сержа, но это все равно, что играть с огнем.

Однажды он пришел ко мне, пьяный вдрызг. Сел прямо на пол в коридоре и стал смеяться. Сквозь смех рассказывал, как ходил к Сержу, пытался уйти. Насовсем. А тот не отпустил. Велел отработать долг.

Ему вдруг в один момент все осточертело. Он, просто-напросто, больше не мог продолжать...

Я думаю, это была месть. Серж не мог простить этому мальчишке, что любит его.

Он рассказывал мне все это, захлебываясь смехом, а потом вдруг наклонился и поцеловал меня. У меня голову сдавило, я отшатнулся от него, но он обхватил мою шею рукой, рывком притянул меня к себе и снова прижался губами. Я оттолкнул его. Я был в ужасе.

-Разве ты не этого хочешь? - спросил он, ухмыляясь.

Мне всегда казалось, что нет, совсем не этого...

Только казалось.

И поэтому я ударил его. Он упал, а я бил его, бил, потом вытолкнул его за дверь... я задыхался от злости.

Ему нужны были деньги, чтобы откупиться от Сержа. Я мог бы дать их ему. Стоило лишь пойти на поклон к родителям, они не отказали бы любимому блудному сыну. Он сам все испортил, когда открыл мне правду обо мне же. Тупая обреченность.

Он отправился к одному из своих клиентов, и тот согласился дать ему деньги. Но при условии...

Он никогда не делал того, чего ему не хотелось. Он не превращался для них в тряпку. Они сходили по нему с ума, и не могли ему этого простить.

Он провел ночь с этим человеком и двумя его дружками. Выполнил работу, забрал деньги, приехал к себе и принял ванну. В ней же вскрыл себе вены.

Серж не знал, что мы были знакомы, поэтому ничего не заподозрил. Но он был осторожен. А я терпелив.

Тебе не стоит знать подробности. Ни к чему. Я проработал на Сержа около года, когда, наконец, смог узнать, кто был тем самым "щедрым" клиентом. Я нашел его, соблазнил. Без труда - я знал, что ему нравится.

Мы договорились встретиться. Я пришел к нему, мы выпили. Он быстро заснул - я подсыпал лошадиную дозу клофелина в его бокал...

Внезапно Ян останавливается.

-Ты его убил?

-Нет, - говорит он. - Хотел. Но если бы ты видел их... их всех... они же грязь... черви, ищущие удовольствия. Знал бы ты, кто они в этой жизни, - он махнул рукой, - и в той.

-Я отрезал ему его поганые яйца, - говорит Ян и начинает смеяться.

-Потом я поехал к Сержу и сделал то же самое с ним.

-А дальше?

-Дальше? - спрашивает он. - Дальше я умер.

Как?

-От СПИДа. Тогда мы мало что знали об этом. Почти все мальчики из коллекции Сержа. Никто из нас так и не состарился.

-Я думаю, - говорит Ян, - что бы он сказал, увидев меня таким? - и смотрит на свою тень.

Поэтому ты решил расстаться с ней, Ян?

Наверное, поэтому.

Что я оставлю в комнате Яна? Горстку секунд, тех, что он не успел истратить. Немного себя, как бы мне ни хотелось не делать этого. Звезды оставлю, много звезд, небо оставлю, траву. Хватит, пожалуй. Хватит с тебя, Ян.

---

Ян.

Соло черной кошки.

Мы сами построили Тьму. Возвели тонкие, хрупкие стены. Воздвигли цитадель, неприступнее которой была лишь бездна у ее подножия. Там мы глотнули последний раз свежего воздуха и ринулись вниз, во мрак. Ощущение полета захватило нас. Мы неслись, подобные ангелам, за спиной которых виднелись обугленные останки крыльев. Существовало единственное, очень сложное чувство, что кто-то из нас уцелеет, кто-то один, обреченный на существование - бледное, безжизненное, бессмысленное, кто-то один, а все остальные...

Наши тела стали треками раскаленных атомов в вакууме Пустоты. Мы сами построили Тьму.

Кто-то скажет, что это ложь. Но это правда. Невыносимое счастье. Мы. Сами. Построили. Тьму. Возвели хрупкие стены...

Сами.

Зло вернулось.

Зло пришло в мир.

Зло, похожее на туманный шлейф. Похожее на дым. Похожее на очертания родного дома на мокром, темном от воды, песке на берегу моря.

Похожее на нас.

---

Бумажная танцовщица, ступени, клавиши рояля. Не покидай меня. Твой оловянный солдатик в переднем ряду, он может почувствовать запах опилок под твоими ногами.

В последние дни все как всегда - я ем, сплю, хожу. Но из головы не может выйти этот образ. Приходит ниоткуда, уходит никуда. Просыпаясь ночью, я вглядываюсь в небо, пытаясь найти там звезды, укрытый одеялом до подбородка. Я становлюсь камео. Очень болезненный процесс.

Судя по всему, остановиться нет никакой возможности. Внутри пусто, все слишком далеко, слишком зыбко. Фата-Моргана. Дыхание сфинксов. Нечто в Ничто. Суровая зима и каменные ступени. Начинать новую главу всегда непросто. Ступени. Каменная лестница, уходящая в небо. С одной стороны разгорается рассвет, с другой живут сны в голубых домиках со звездами вместо фонарей. На верху лестницы алый цветок, внизу - дыхание зверя, в глубине - жизнь камня, надо мной небо бесконечного ритма. Я заново учусь летать.

Сложнее всего - почувствовать крылья, понять, что они твои, на это уходит доля секунды, а до нее должны пройти месяцы.

Раньше многое было по-другому. Теперь в них течет моя кровь. Я ощущаю это остро, как скорлупку миндаля на пыльном полу, ее блеск, ее одиночество, ее мимолетность.

Я понимаю снег, мои пальцы... то, что я говорю, полный бред.

Зачеркнуть последний абзац.

Я поднимаюсь вверх. Каждый взмах четко вписан в дефис. В капельке чернил искра белой танцовщицы, алые ленты, на которых вниз головой висит оловянный солдатик. Пусть взлетают вверх души умерших. Стоп, это ведь не души. Подчеркнем последнюю строку толстой жирной линией. Я исправлюсь, а сейчас цветы.

Когда-то очень давно три прекрасных цветка, Синий, Белый и Алый, заспорили о том, кому из них быть цветком Смерти.

-Мне, - сказал Алый, - ибо, я расту лишь там, где пролилась кровь.

-Мне, - крикнул Синий, - ибо, я расту лишь там, где вечный холод убивает все живое.

-Мне, - шепнул Белый, - ибо, я расту лишь там, где царит тишина.

...

-Ты боишься сказать, что видел в руках у Смерти Белые цветы?

Мне нечего ответить.

-Тогда я скажу это.

-Ты храбр, малыш, кто бы ты ни был.

-Я не такой, как ты.

-Я знаю, малыш.

-Не называй меня так.

-Не буду, малыш.

Ты видел Смерть, несущую белые цветы. Ты видел кровь, струящуюся по ступеням, видел пьющий ее Алый цветок. Он завидует, он ненавидит, он попытается убить тебя.

-Я не боюсь.

-Я знаю, мал... прости. Не дуйся на меня. У тебя синие глаза. Вот каким ты стал, защищая белую танцовщицу.

Я выращу еще один. Черный, как сама ночь. Он станет твоим другом. Я вложу в его руки меч. Я отправлю его в твой мир.

Не грей руки над пламенем свечи. Видишь, можно обжечься. Не скрывай от меня своих слез, я никогда не пожалею тебя, обещаю. Ты дорог мне. У тебя сотни лиц.

Мир очень велик и стар. Отпустить тебя?

-Да!

Лети. Автобус. Что-то было об автобусе. Пожалуй, нет, не сейчас.

Я все еще падаю в небо.

---

-Знаешь, ты кто? Ты морской котик, - засмеялась девчонка, предварительно отбежав на достаточное расстояние. - Морской котик.

-А ты... ты... ты... - пытался вставить мальчишка свою обидную реплику, но ему никак не удавалось сделать это. Девочки смеялись и самая задиристая из них все повторяла:

-Котик, морской котик.

Я курила у открытого окна. Свежий воздух приятно холодил кожу лица, все еще мокрую. Я следила за игравшими во дворе детьми и ни о чем не думала. Я была дома.

Странно получается: когда я вошла внутрь, мне вдруг показалось, что всех этих лет, проведенных мною вдали отсюда, не существует. Все было как всегда: та же мебель, тот же запах, то же тиканье старых часов. Только никогда раньше здесь не царила такая тишина.

Я прошлась по дому, по всем комнатам. Я не могла поверить, даже дыхание немного перехватило - такой приятный и родной наполнял эту квартиру воздух. Я остановилась перед комнатой Дениса. Долго медлила, а затем решительно толкнула дверь.

На пороге я остановилась. Боже мой, неужели прошло двадцать лет? Все, что отличало эту комнату от той, существующей в прошлом, - несколько фотографий Дениса на письменном столе. Он не держал на столе фотографий, тем более собственных, это тетя Соня поставила их сюда. Я медленно подошла и села за стол. Мой взгляд вдруг встретился с его глазами, такими же чистыми и сияющими, как всегда. Впервые за все годы, я заплакала. Не рыдая, не всхлипывая; слезы, как и двадцать лет назад, тихо текли по лицу, смывая с прошлого пыль, оставленную временем.

Не помню, сколько это продолжалось, слезы иссякли в какой-то момент. Я встала из-за стола, подошла к окну, раскрыла его и... потянулась за сигаретой. Смешно - Денис никогда не позволил бы мне курить в его комнате. Он вообще не позволил бы мне курить. Все было бы совсем по-другому.

-Вика? - услышала я голос позади себя и резко обернулась.

-Тетя Вера?

-Вика! Ой, Вика... Викуля! - запричитала Вера Петровна и тут же сдавила меня в своих медвежьих объятиях. Наконец, отпустив меня, она немного отступила назад и, оглядев с головы до ног, сказала: - Ой, Вика, какая ты стала... Ты что, куришь?

Я быстро выбросила сигарету на улицу и закрыла окно.

Вера Петровна нисколько не изменилась. Только волосы еще сильнее побелели, и фигура окончательно расплылась, да и нос стал чуточку краснее - большой, ноздреватый нос выпивающей феи-крестной. Тетя Вера.

-Красавица, ой, красавица... - критически созерцала она меня тем временем, с удивлением качая головой. - Вылитая мать. А я-то думаю: что это у Смирновых дверь в квартиру открытая, никак, Викуля приехала? Захожу - а тут такая мамзель, да еще с сигаретой. Это где ж ты курить выучилась? - она погрозила мне толстым, похожим на сосиску пальцем.

-Работа такая, - отмахнулась я.

-Это какая же? Мне Сонечка говорила, ты врачом работаешь.

-Так точно, - ответила я.

-Сердце лечишь или что?

-Я вообще-то не лечу, - призналась я. - У меня немного другой профиль. Я патологоанатом.

-Ой, - тетя Вера всплеснула руками, - это с мертвяками-то? Да ты что, Вика? Да зачем же ты? Или нормальной работы не было?

Я засмеялась - так неподдельно испуганно она выглядела - и заверила ее:

-Это хорошая работа.

-Да прям... - махнула она рукой и тут же спохватилась: - Да что же это я? Ты же с дороги только, голодная, небось, а я тут с разговорами. Ну-ка, идем к нам, я тебя накормлю...

Отказываться я и не пыталась. Во-первых, тетя Вера никаких отказов бы не приняла, а во-вторых,... впрочем, тому, кто не пробовал ее борща, не понять.

Через десять минут я уже сидела перед полной тарелкой этой амброзии и, уплетая за обе щеки, слушала новости и сплетни за последние двадцать лет. Надо сказать, их немало накопилось, так что было покончено уже и с борщом, и с отбивными с гречневой кашей и даже с яблочным пирогом, а тетя Вера все говорила и говорила, продолжая перечислять имена друзей, знакомых и незнакомых, причем последних было намного больше, чем всех остальных.

-А Сонечка ведь знала, что ты приедешь, - сказала тетя Вера, когда я, сытая и довольная, откинулась от стола. - Я ей все говорила... ты уж меня прости, Викуля... говорила, что не приедешь ты. "Что ей здесь делать-то? - объясняю.- Она и так, бедненькая, сама не своя уехала, после Денискиной смерти, зачем же ей обратно приезжать?" А Сонечка только головой качала: "Нет, Вера, - говорит, - обязательно приедет она сюда. А как приедет, ты ей, Вера, отдай кое-что", - и сверток мне в руки сунула...

-Сверток? Какой сверток?

-Да не знаю я, - отмахнулась тетя Вера. - Я уж так боялась иногда за Сонечку-то... все-таки, возраст уже не тот, да и жить одной... Мало ли чего с головой случиться может? Она ведь после Денискиной смерти так и не оправилась. То есть, на людях-то она ничего была, да только я-то знаю Вика: материнское сердце, оно завсегда тосковать будет. И у нее оно болело, Вика, ныло, не переставая...

-Подождите, тетя Вера, - перебила я ее, - так что там с этим свертком?

-Так я ж рассказываю, - объяснила она, - Сонечка-то знала, что помрет скоро, я вот тебе точно говорю: знала. И такая спокойная она стала в последнее время, веселая даже. "Ты что, - говорю, - Сонь, или случилось что?" А она: "Все хорошо, Вера, только когда Вика приедет, передай ей сверточек-то, не забудь". "А чего ей ехать-то сюда? - спрашиваю. - Чай, и там ей не плохо?" Не знала я, что на похороны свои она тебя зовет...

Тетя Вера внезапно встала и ушла в другую комнату. Вернулась она оттуда, держа в одной руке прямоугольной формы предмет, завернутый в бумагу и перевязанный шпагатом, а в другой - большую бутылку с темно-красной жидкостью.

-Вот, попробуй, - сказала она, с громким стуком ставя бутылку на стол. - Сама готовила. Выпьем чуток, пока Петровича нет, - и заговорщически подмигнула мне.

-Ой, тетя Вера, вы меня извините, - сказала я, в душе ругая себя последними словами, - я у вас про Владимира Петровича и не спросила даже...

-Ой, да что ему сделается? - махнула рукой тетя Вера. - К Михалычу он пошел, к Кольке, а там и Федор, небось. Или в карты режется, или козла забивают. Его теперь до ночи не будет.

-Да нет, я имею в виду, как он вообще, как у него здоровье... - -но она только повторила, опять отмахнувшись:

-Да что ему будет-то? - у нее была удивительная способность знать все о совершенно посторонних ей людях и нисколько не интересоваться при этом собственным мужем.

Я взяла сверток из ее рук. Он был небольшой и совсем не тяжелый. Развязав шпагат, я сняла бумагу, и на руке у меня осталась старая книга в мягком переплете, потрепанная и зачитанная чуть не до дыр. Ее узнала сразу: это была книга Дениса, его любимый сборник фантастики. Я даже помнила название рассказа, который ему нравился больше всего: "Девушка-одуванчик" Роберта Янга, он читал мне его однажды.

Я вертела книгу в руках, не понимая, для чего тетя Соня так настойчиво просила Веру Петровну мне ее передать. Раскрыв ее, я перевернула несколько страниц и наткнулась на заложенный внутрь листок бумаги. Я развернула его. Почерком Дениса на нем были написаны несколько имен и адресов неизвестных мне людей - три мужских фамилии и одна женская. Вновь сложив листок, я сунула его на место, решив, что разберусь с этим позже.

-Странно, - сказала я тете Вере, - и зачем мне это нужно?

-И то, - откликнулась та. - Вот и я тебе говорю: Сонечка-то последнее время сама не своя была... ты попробуй винцо-то, Вик. Славное получилось!

Вино вообще странная штука, знаете... Впрочем, наверное, нет, у вас на лице написано, что вы не любитель спиртного. Если честно, я тоже, просто в тот день не удержалась. А вино это удивительный напиток: ты пьешь его долгое время и не пьянеешь, что называется, ни в одном глазу, а потом вдруг, в один прекрасный момент, оно бьет в голову, и ты оказываешься пьяным в хлам. Словом, когда вернулся Владимир Петрович, я уже далеко нетвердо держалась на ногах. Он очень обрадовался, увидев меня, правда, укоризненно покачал головой, заметив, в каком я состоянии. Я рассмеялась и обняла его. Он тоже изменился мало, только чуть сгорбился, да и морщин у него заметно прибавилось. Поняв, что я вряд ли смогу внятно поведать ему о моих злоключениях на чужбине, он махнул рукой и предложил мне остаться ночевать у них. Я поблагодарила и отказалась - мне хотелось первую ночь здесь провести дома, в собственной спальне. Он понял это и не стал настаивать. Вдвоем мы не без труда доволокли совсем осоловевшую к тому времени тетю Веру в спальню, и, попрощавшись, я нетвердой походкой отправилась в свою квартиру. Войдя внутрь, я не стала включать свет и ощупью добралась до спальни. Там я рухнула на кровать, не раздеваясь, и тут же заснула.

Когда я проснулась, еще стояла ночь. Мне ужасно хотелось пить. Собравшись с силами, я с трудом, но встала и поплелась на кухню. Дойдя туда, я остановилась на пороге.

Он лежал на полу, свернувшись в комок, и спал. Лунный свет лился в окно и волнами растекался по его коже, и даже в этом тусклом свете она отливала золотом. Я постояла так некоторое время, наблюдая за ним, потом сходила в спальню, сорвала с кровати покрывало и, вернувшись на кухню, укрыла его. Выпила воды и, оглянувшись напоследок, чтобы убедиться, что все в порядке, пошла спать.

---

Я помню вашего брата. Исключительно приятный молодой человек. Очень увлеченный. Мне он сразу понравился. С моим мужем они были знакомы давно, Федор Максимович преподавал ему в университете историю. "Талантливый юноша", - говорил он. Такой похвалы удостаивались немногие его студенты, можете мне поверить.

Что касается их последней общей работы... вы знаете, Вика, к стыду своему должна признаться, что никогда особо не интересовалась делами мужа. Я даже не знаю, почему ваш брат обратился именно к нему. На мой взгляд, Федор Максимович не имел ничего общего с тем делом, которым он занимался. Помню только один их разговор, состоявшийся примерно за неделю до гибели Дениса и исчезновения Саши. Они всегда беседовали здесь, в этой гостиной. Я заваривала им чай и оставляла на этом журнальном столике, а так, как они обычно задерживались допоздна, и при этом обсуждали темы, не привычные для женского слуха, я оставляла их одних. Но в тот вечер я ненадолго задержалась в комнате.

Они говорили о загадочных обстоятельствах гибели детей, волна которой прокатилась по городу. Особенно много было самоубийств, я помню, и у нас по соседству покончил с собой один мальчик, отравился газом, такая страшная смерть, вы представляете?

Вы должны правильно понять, Вика, тогда никто не говорил об этом официально, но ходило много слухов, и я, как и любая мать на моем месте, боялась. В тот вечер я впервые услышала о Белой руке.

Это тоже была идея Дениса - назвать так изучаемый ими синдром - по имени демона, обитавшего по верования древних славян в березовых лесах. Демона, представлявшегося нашим предкам в образе прекрасной девушки с белыми руками, от одного прикосновения которых человек или сразу умирал - переставало биться сердце, или сходил с ума, чтобы в недалеком будущем тоже погибнуть. Такая вот легенда. С ними работал еще один человек, Владимир Петрович Одинцов, как и вы, патологоанатом по профессии. Он-то, кстати, и предоставил им протоколы вскрытий детей, умерших от остановки сердца. К сожалению, ни один документ у меня не сохранился - Федор Максимович сжег их все перед смертью.

Владимир Петрович тоже, кажется, есть в вашем списке? Да, точно. Искать его вам не стоит, дорогая моя. Уже пять лет, как он умер, еще раньше, чем Федор Максимович. Он всегда был затворником, а в последние годы стал все чаще прикладываться к бутылке, словом, о его смерти узнали уже, простите, по запаху. Георгий Александрович Гараев, вот он, четвертый в списке, главный врач городской психиатрической больницы, тоже ушел из жизни; совсем недавно, правда, еще нет и года с момента его кончины. Он сам позвонил вашему брату, узнав о том, что тот намерен написать статью, а потом так же загадочно отказался предоставить материалы, и сколько Денис с Федором Максимовичем ни убеждали его, он так и не согласился на их опубликование. Вы можете, кстати, переговорит с его женой, она работает в той же больнице, а его сын Виктор преподает в школе биологию. Он был учителем и у моего Васеньки...

Вы простите меня, что я вот так взяла и расплакалась перед вами. Но с тех пор, как Васенька ушел, я осталась совсем одна. Сначала Сашенька, теперь и он... Саша - это моя старшая дочь, видите, вот ее фотография. Красавица, правда? Да, так все говорили. Она похожа на меня? Что вы, Вика, нет, дело в том, что Саша нам не родная дочь, мы взяли ее к себе, когда она была совсем крошкой. Точнее, нам ее подкинули. В дверь постучали, а когда я открыла, увидела только лежащий на пороге сверток и убегавшего человека, который уже сворачивал за угол. Он был далеко, но я успела заметить неестественный, ярко-рыжий цвет его волос. Происшествие, достойное пера Диккенса, вы не находите? Не думала, что такое случается в наше время. Развернув тряпки, я увидела, что это ребенок, девочка, удивительной красоты, даже тогда это было заметно. А уж когда она выросла...

Саша пропала в день гибели Дениса, я уже говорила об этом. Именно поэтому мы и не пришли на похороны. Мы сбились с ног, разыскивая ее, мы поставили на уши весь город, но все было напрасно. Что меня очень удивило тогда, так это спокойствие Васеньки. Он обожал сестру, и она в нем души не чаяла, и вдруг, она пропадает, а он - ничего, как будто, так и нужно. Я спрашивала его об этом, однажды, не выдержав напряжения, даже раскричалась, но и в тот раз он промолчал в ответ на все мои упреки. Хотите, я покажу вам его комнату?

Видите, везде книги, какие-то карты, микроскоп. Его с детства называли в классе "вундиком", вундеркиндом, то есть, "профессором", потом "академиком", а вот "ботаником" никогда, хотя он и занимался преимущественно растениями. Те белые цветы, что на подоконнике, он вырастил сам, я храню их в память о нем.

Я не знаю, почему он ушел. Видимо, пришло время. Простите, Вика, я понимаю, такие слова удивительно слышать от матери, но... я как будто всегда знала, чувствовала, что это случится, еще с момента исчезновения Сашеньки. Он очень изменился тогда. Ему было всего три, но это был уже маленький взрослый. Всех вокруг это очень умиляло, а меня только пугало, признаться... Да, это он на фотографии, здесь ему пятнадцать. Что? Какой Мио? Я не поняла. Не важно? Но...

Вам пора? Очень жаль. И жаль, что ничем больше не могу вам помочь. Но если вам что-то понадобится...

Спасибо, что пришли Вика, мне было очень приятно с вами познакомиться. Вы очень похожи на брата, вы знаете? Впрочем, вам, я думаю, это часто говорят Обязательно приходите еще, а то у меня почти никто не бывает, так мало осталось друзей... Всего вам доброго. До свидания.

---

-Я прочел одну из твоих книг. "Феномен Химеры".

-Приятно слышать. И как же ты умудрился сделать это, учитывая, что я ее еще не написал?

-Это будет твоя первая книга. Громкий дебют.

-И о чем она, если не секрет?

-О будущем.

-Фантастика?

-Да нет.

-Так о чем, все-таки?

-О том, как люди откроют для себя тайну белых цветов, появившихся ниоткуда. Цветы станут для них всем.

-Попахивает плагиатом.

-О чем ты?

-О Клиффорде Саймаке.

-Нет, ты не понял, они будут вместе - люди и цветы. Совсем вместе.

-То есть как? Единым целым?

-Да. Цветы поработят их. Они будут давать пищу, оберегать, они подарят людям крылья. А люди за это откажутся от всего, что у них есть.

-А зачем это цветам?

-Цветам все равно. Это нужно Молоху, их повелителю.

-А зачем это ему?

-Чтобы жить. Он не может без этого. Без того, чтобы кому-то было больно и страшно.

-Кстати, о боли и страхе. Ты так громко слушаешь музыку, это тебе не повредит?

-Разве она тебе не нравится?

-Мне? У меня немного другие вкусы, хотя признаю, она неплоха в своем роде. Когда-то я знал девушку, которая такую музыку очень любила.

-Она, наверное, была хорошим человеком.

-Многие так говорили.

-И где она сейчас?

"В озере, где и все остальные".

-В том самом?

-Ты что, читаешь мои мысли?

-Они для меня как открытая книга.

-А ты опасный малый!

-Мысли, это тот же диалог, только с самим собой.

"Когда же закончится дождь?"

-Я думаю, не скоро.

-Смотри-ка, действительно, открытая книга. Так что тебя так привлекает в этой музыке?

-Она живая. Я могу дышать ею, видеть ее. И голос... не здешний, не земной.

-Да, голос неплох. О чем же она поет?

-О том, что есть слишком много того, что время не в силах стереть.

-И ты веришь в это?

-Верю. Когда это поет она, я верю. Такой голос не может лгать.

---

Герка не спит вторую ночь подряд.

-Надо спать, Гера.

-Я не могу, - говорит он и вздыхает. Его глаза обведены темными кругами, к волдырям на руках добавились ожоги.

-Мне надо работать, - говорит он и захлопывает перед моим носом дверь.

-Мы ведь идем завтра в цирк?

Он смотрит на меня непонимающе.

-Цирк, - повторяю я.

-Да, - говорит он.

-Гера?

-Что, Гена?

-Спокойной ночи.

-Спокойной ночи.

Он все время поигрывает стеклышками, которые вытащил из груди Яна. Он украл их у меня еще позавчера. Неужели прошла неделя?

Знакомый запах кофе утром. Костя, сидящий на кухонном диванчике. Звонок в дверь. Открываю.

-Здравствуйте.

Здравствуй, незнакомец.

-Вы не помните меня?

Нет, незнакомец.

-Я Роши.

Ах, да, Роши, маленький Ирин друг из канализации. Кажется, во время нашей последней встречи ты выглядел немного иначе. Проходи.

Интересно, я так же вертел головой по сторонам, когда впервые попал сюда? Запираю дверь. Из комнаты вырывается ликующий Гера.

-У меня получилось! - радостно кричит он и, внезапно остановившись, вопросительно смотрит на Роши. Потом на меня. Пожимаю плечами.

-У меня получилось, - говорит он.

-Поздравляю.

-Идем в цирк, да?

Что ж, если тебе так хочется...

Я возвращаюсь вечером. Устало сбрасываю обувь, швыряю сумку на пол возле двери, плетусь наверх.

-А где Гера?

Пожимаю плечами.

У себя в комнате валюсь на кровать и закрываю глаза. Все тело болит неимоверно.

-Где Гера?

Кажется, это Олег. Впрочем, все равно. Я хочу спать.

Он все еще здесь? Нет, ушел. Почему так тихо? Надо встать. Надо. На улице темно, как у негра в заднице. Тупое выражение, как будто бы у белого в заднице светлее.

Роши тоже не спит. Он в комнате Яна, натирает чем-то ноги. Поймав на себе мой взгляд, он виновато улыбается и говорит:

-Это...

Ихтиоз, я знаю. Кто ты, Роши?

Какие у него большие глаза. Не люблю, когда на меня так смотрят. Сажусь возле него.

-Давай я.

Он не возражает. Я набираю полную ладонь мази и начинаю его растирать. За все время, что я делаю это, мы не обмениваемся ни словом. Закончив, я укладываю его в постель и накрываю одеялом.

-Спокойной ночи, Роши.

-Спокойной ночи.

Закрывая дверь в его комнату, я сталкиваюсь с Олегом. Точнее, с его вопросительным взглядом, спроецированным на меня с расстояния в пять метров. Делая вид, что не замечаю его, я пересекаю коридор.

-А мороженое? - спрашивает Гера.

Конечно. И сладкую вату, и воздушные шарики.

-Сфоткаемся?

Обязательно.

-Прикольно. У тебя зубы кривые.

Он небрежно сует фотографии в карман.

Костя снова спит на кухне. Набираю воды в чайник и ставлю его на огонь. У нас есть электрический, но я предпочитаю газ. Ностальгия по огонькам. Костя просыпается.

-А где Гера?

Гера? На луне, наверное.

Он трет глаза, как ребенок. Садится и опускает босые ноги на пол, а ведь здесь холодно.

-Спасибо, - говорит он, когда я бросаю ему носки.

-Не за что. Есть хочешь?

Он мотает головой. Не хочет. Ну и ладушки.

Снимаю чайник с плиты, наливаю себе кипяток. Заваренный чай старый, утренний. Ничего, сойдет. Что тут у нас? Вазочка с печеньем. Очень одинокая. А, нет, еще и коробка хлопьев. Где-то должно было быть молоко, ах, да...

-Бинго! - говорит Ян и смеется.

Чему ты смеешься, Ян?

-Да так, - говорит он. - Тебе нравится твоя работа?

Пожалуй, нет.

Печенье слишком приторное, по-моему. Молоко слишком холодное. Костя слишком любопытен. Поднимаю ноги на второй стул.

Он выходит, какое облегчение. Зато следом появляется Олег.

-Хочешь? - соблазняю его печеньицем.

Мы все устали. Двигаемся по дому, как тени. Старые, мертвые, жутко хотящие спать. У меня сегодня нет сил ни на что. На разговоры и объяснения тем более. Кстати, ее почему-то нет.

-А где она?

В гостях у Художника. У своего хозяина. Интересно, чем они там занимаются?

-Расскажешь?

-Нет.

Глаза у Олега прищурены. Зрачки как булавочные головки. Может, он раскричится, может, сделает еще что-нибудь? Даст мне повод врезать ему, а потом сам изобьет меня до полусмерти? Нам стало бы легче обоим. Но для этого он слишком труслив. Или благороден. Или...

Он приходит ко мне под утро. Садится по-турецки возле кровати и начинает говорить. Он тоже босой.

-Ложись, - говорю я. - Простудишься.

Он слушается.

-Я не могу так больше, - говорит он, глядя в потолок.

Можешь. Куда ты денешься?

-Я не могу так больше.

Рывком он садится на кровати.

-А ты? - спрашивает?

Что я?

-Ты не устал от всего этого?

Лежать к нему спиной невежливо, и я поворачиваюсь. Складываю руки над головой. Он соскакивает с кровати и мечется по комнате. Останавливается у окна.

-Я не видел своих родителей четырнадцать лет, - говорит он и, распахнув окно, улетает в дождь.

Что, дождь идет и сегодня? Странно. Впрочем, не стоит слепо доверять метеосводкам.

Запах кофе и яичницы. Сегодня готовит Костя.

-Пахнет вкусно, - говорю.

В дверях появляется Роши.

-Доброе утро.

-Привет. Как спалось?

-Замечательно.

Он счастлив, это заметно. Хоть кто-то же должен быть счастлив здесь, в конце концов.

У меня звонит телефон.

-Да, мам?

-Разум откажется понять, - говорит Ян, смеясь.

-Их очень сложно отделить друг от друга - Яна и его Тень, - серьезно объясняет мне Гера, пока мы идем к цирку. Мороженое у него тает и капает на землю.

-Очень сложно, - говорит он и откусывает немного.

-Гер?

-Ммм?

-А хочешь, мы уедем?

-Куда?

-Не знаю. Куда хочешь.

-Ты и вправду можешь?

-Не знаю. Но можно попробовать.

Он задумывается ненадолго, потом качает головой.

-Нет, - говорит он, - ничего не выйдет, - и он прав.

-Смотри, - говорит он, - вход открыли.

В свете гаснущих огней я вижу его лицо. Не восторженное лицо мальчишки, попавшего в цирк своей мечты, но пытливое лицо исследователя, лицо Дика Сэнда, лицо Питера Пена, лицо Маленького Принца. Гера, а ты знаешь, что мы в ответе за тех, кого приручили?

-Тише, говорит он, - уже начинается.

Давай поглядим.

Сегодня дождь почему-то давит на меня. И нет ни одной машины, которая не облила бы меня грязью. Впервые я рад, что иду на работу.

-Нет! - кричит Маша. - Пожалуйста, не надо! - и ползет по асфальту, вся в грязи, пока одна из моих нитей, обвивающая горло ее крылатого братишки, натягивается с хрустом.

Да? А почему?

-Пожалуйста...

Посмотри мне в глаза, Маша. Знаешь, что там? Там теперь идет снег. Всегда.

-Пожалуйста...

Я опускаюсь рядом с ним на корточки.

-Гена, пожалуйста...

Помолчи, Маш. Я хочу поговорить с ним. Хочу услышать от него, почему они прогнали Иру. Отвечай же, Тема. Молчишь? Тогда я узнаю сам.

В моих глазах теперь всегда идет снег, Маша. Во мне не осталось больше ничего. Только пустота, и в ней падает снег. Освещенный одиноким фонарем, в пустоте падает снег. Как я могу с этим жить?

-Я прошу, отпусти его, пожалуйста, - говорит она, - у меня больше никого нет.

Я знаю, Маша. Я знаю.

Я оставляю их в луже вдвоем. Странно, но мне хочется сейчас быть на его месте.

Я не люблю свою работу? Пожалуй, нет.

"Дорогой Ян! Это - мое последнее письмо тебе. Затолкай его себе в зад. В свой рабочий экстремальный задок..."

Он смеется. Он все время смеется, пока где-то за окном Олег борется с его Тенью, пока Гера, стиснув зубы, пытается достать осколки, пока я сжимаю его руку своей. Он смеется и говорит мне:

-Встретимся в Нангияле. - И еще: - Убей меня.

И я убиваю. Его Тень, его самого, себя самого. И вновь Гера стоит надо мной, совсем как тогда, в самый первый раз. И мои нити, теперь почему-то впившиеся в мое тело, в мое собственное, такое родное, всегда верой и правдой служившее мне тело.

-Давай выпьем чего-нибудь.

Давай. Хочешь еще мороженое?

-Нет, - говорит Гера, вытирая рот рукавом куртки.

-Сложно отделить их друг от друга, - говорит он, - Яна и его Тень.

Хочешь сказать, это не моя вина?

-Конечно, нет, - говорит он, и категоричность его тона мне определенно нравится.

-Какой возьмешь? - спрашивает он, протягивая мне воздушные шарики.

-Пожалуй, зеленый.

-А я красный, - говорит он так радостно, как будто это его собственный выбор. От судьбы не уйдешь, Гера, ведь так?

-Так, - говорит он и, показывая куда-то вперед, кричит:

-Смотри, вход открыли!

Цирк. Странное слово. Как цыканье языком в дырке зуба. Но это не мое дело.

-Смотри, - говорит Гера. За время представления он повторяет это слово не менее сотни раз.

-Смотри, какой единорог.

-Смотри, мантикора.

-Смотри...

Откуда ты знаешь, кто это?

-Знаю, - говорит он.

А цирк-то волшебный.

-Ха, - фыркает он, - еще бы!

-Этот цирк приезжает раз в семьдесят лет, - объясняет он мне во время антракта. - И полностью меняет состав.

-А сколько их всего? Циркачей?

-Пятеро. Фокусник, то есть маг...

-Иллюзионист?

-Да, волшебник.

Хорошо, допустим. Еще?

-Еще укротитель, акробат, клоун и...

Жонглер, кажется?

-Да, точно.

-Осторожнее, - говорит он, - это грифон, он кусается.

-А я думал...

-Да, Гена, он питается молодыми девственниками.

Надрать бы тебе уши.

Он смеется. Почему они все уходят со смехом?

-Я не уйду, - говорит он.

-Не уйдешь?

Они ждут. Циркачи. Это мечта: волшебный цирк, где он был бы звездой. Маленький, но очень перспективный волшебник.

-Гера Поттер, - смеется Ян, пока я убиваю его.

Они ждут, и пыль дорог покрывает их лица. Будущих дорог. Они все молоды. Впереди у них семьдесят лет странствий, семьдесят лет счастья, семьдесят лет чуда.

-Я не пойду, - говорит Гера, и они уходят, и с ними другой мальчишка, которому очень повезло сегодня.

-Не пойдешь?

-Нет, - говорит он.

-Почему?

-Я вас не брошу.

Мелочь, а приятно. Схватив, я поднимаю его над собой и спрашиваю:

-А ты знаешь, что мы все и мизинца твоего не стоим?

-Знаю, - говорит он.

Опустив его на землю, я командую: - Домой, - но, кажется, собирается гроза.

-Иди, - говорит он.

Что ты оставишь мне, Гера? Что оставишь в своей комнате?

Мои нити начинают вытягиваться.

-Нет! - кричит он. - Нет, - говорит он. - Нет... - шепчет он. - Иди, пожалуйста, - и протягивает руку Кукольнику.

Кукольник достает флейту.

Кукольник подносит ее к губам.

Кукольник играет мелодию.

Кукольник уводит его.

Он оглядывается. Но крепко держит руку, белую и сухую, точно покрытую мелом.

Что ты оставишь мне, Гера?

Набитый книгами шкаф. Прибор для добывания саламандр. Рубашку, сплетенную из крапивы. На ней недостает рукава. Мне придется поторопиться, времени у меня очень немного.

-Прощай, - говорит он.

Прощай? Нет, так не бывает.

Он пробует заговорить с Кукольником, но тот молчит, и он умолкает тоже.

Молчу и я, глядя в глаза Олегу.

-Понятно, - говорит он и уходит.

Ты следующий.

Устало поднимаюсь к себе. Зажигаю свечу - еще один прощальный дар Геры. Маленькое хвостатое существо перебирается с огонька мне на ладонь, и, открыв окно, я выпускаю его наружу.

Там все еще идет дождь.

---

Гера.

Обедница: "Блаженны алчущие и жаждущие правды..."

Когда я был маленьким, я точно знал, что если мне вдруг случится умереть, я обязательно попаду в рай.

Я умираю.

Пена попадает мне в рот. Дышать все труднее, мне страшно. Потому что рай очень далеко.

В детстве мне тоже было страшно умирать. Но тогда острые грани были только у самого процесса смерти, а все, что за ними, по обе стороны, виделось одинаково счастливым. Сейчас все по-другому.

Я вижу берег, но, кажется, уже не доплыву до него.

Мысли растворяются, расходятся кругами по воде. Мне бы остановиться и лечь на спину, это всегда помогает, но меня затягивает в глубину, тащит вниз, в черную воронку без названия, без глаз, без звуков, наполненную тьмой.

Тихо играет саксофон. Это Лин, мой новый сосед, призрак.

-Тебе нравится? - спрашивает он. Он хорошо играет.

Вода сомкнулась над моей головой. Меня уже некому спасать.

Может, помолиться? Я и так делаю это, постоянно повторяя: "Помоги, спаси, помилуй", но не поможет. Да и времени у меня уже много, хватит на полную.

"Отче наш..."

Я погружаюсь. Но охвачены цепью, вокруг скользят похожие на рай тени, отливающие серебром. Они задают мне вопросы. И я отвечаю, ведь времени у меня теперь много. Луч света, проникающий в пещеру сквозь дыру в ее сводах. Я придумал его лет в девять. Он становится все более тусклым.

Наверное, я еще недостаточно смел. Наверное, я все еще хочу жить. Для чего? Для того, чтобы заработать билет в рай? Нет. Надеюсь, что нет. Хочу верить.

Меня вдруг выбрасывает на берег. Почему я все еще жив? Солнце слепит глаза. Все вокруг родное, яркое, контрастное. Как всегда в жизни. "А цепь?" - спрашиваю я. Она истлевает и рассыпается. Я встаю. Кажется, я вижу путь. В дымке, в тумане, в облаках, но он есть. Я его чувствую. Всем существом. Я снова я, целый, облитый, точно молоком, околоплодными водами. И я иду.

Спасибо, Господи!

---

Возвращаясь домой, Стас стирал никак не перестающую течь из разбитой губы кровь. Соседский мальчишка сидел во дворе, читал. Услышав, что кто-то приближается, поднял глаза и уставился на Стаса.

-Че зыришь? - рявкнул Стас.

Мальчишка снова уткнулся в свою книгу. Стас хотел было пройти мимо, но тут взгляд его упал на обложку. "Гарри Поттер". Можно было бы отобрать, но это была третья книга, а ему нужно было начало.

-Привет, - сказал он, садясь рядом.

-Привет, - ответил мальчишка, удивленно на него глядя.

-Я Стас, - сказал он и протянул руку.

-Юля, - представился мальчик и протянул свою. Тьфу ты, даже имя девчачье.

-Что читаешь?

-Да вот...

-Ммм, - протянул Стас с видом знатока, - Ох, черт! - кровь капнула прямо на страницу.

-Ничего, - поспешно сказал Юля.

-А еще у тебя есть? - спросил Стас.

-Есть.

-И первая?

-Да.

-Дашь почитать?

-Ладно.

-Когда?

-А... когда надо?

-Сейчас.

-Пошли, - с готовностью откликнулся Юля.

Они зашли к нему в квартиру. Книг там была уйма, но все внимание Стаса приковала одна полка, где во всем своем великолепии стояли и тихонько подмигивали ему семь толстенных томов с приключениями мальчика-волшебника.

-Возьми первые две, - предложил Юля. - Я дочитаю третью, потом отдам.

-А когда вернуть? - подозрительно спросил Стас.

-Как дочитаешь.

Их дружба была странной - держалась только на Гарри Поттере. Книги должны были скоро закончиться, и она следом, но за последней книгой Стас пришел чуть раньше обычного.

-Ты что? - спросил Юля, увидев его возле шкафа.

-Я стучал, - начал было Стас, - но у вас звонок не работает, а дверь не заперта была...

Юля схватил его за руку.

-Уходи немедленно, - сказал он.

-Чего? - обиделся Стас.

-Уходи, он сейчас... - хлопнула входная дверь. Юля вырвал книгу из рук Стаса, а его самого толкнул на пол. Все произошло так быстро, что Стас не успел ничего сообразить, как оказался под столом.

-Сиди здесь, - шепнул Юля, и в этот миг в комнату кто-то вошел.

Скатерть висела так низко, что ничего, кроме ботинок и брюк, Стас разглядеть не смог. Ботинки прошлись по комнате, потом их обладатель сел за стол и спросил:

-Почему ты стоишь?

-Прости, папа.

Юля убежал. Его отец сбросил ботинки, и Стас зажал рот рукой, чтобы не заорать. Оказалось, что они скрывали мощные покрытые шерстью лапы, с длинными загнутыми когтями. Он почти не дышал, пока Юлин отец ел. Когда тот встал из-за стола и направился к двери, он лег на пол и заглянул в щель между скатертью и полом, но лица не увидел. Только как тот остановился возле Юли и спросил:

-Ты все сделал, как я велел?

- Да, папа, - отец взял его лицо в покрытую шерстью ладонь, провел по нему когтистыми пальцами.

-Ты ведь не лжешь мне?

-Нет, папа.

Отец положил вторую руку ему на плечо и надавил, Юля опустился на колени.

-Подними руки.

-Я не лгу, папа.

-Подними руки!

Юля поднял. Отец задрал ему рукава до локтей, и Стас увидел кольца, продетые прямо сквозь кожу. Волосатые лапы накрыли руки Юли, и Стас услышал щелчок.

-Папа, я не убегу...

-Замолчи.

-Папа...

-Ты споришь со мной?

-Нет, папа, я...

-Ты споришь.

-Нет, я...

Отец ударил его по лицу. Голова Юли мотнулась в сторону, казалось, она сейчас оторвется.

-Ты не должен со мной спорить.

-Да, папа.

-И никого к нам больше не приводи.

-Хорошо, папа.

-Ты меня понял?

-Да, папа.

Когда Стас выбрался из-под стола и стал перед Юлей, он весь дрожал.

-К-кто...

Юля приложил палец к губам и, поманив его за собой, направился к выходу, стараясь не греметь цепями. Стас покорно шел следом. Оказавшись возле двери, Юля вытащил из кармана ключ и, отперев ее, вытолкал Стаса на лестничную площадку, затем вышел следом, и они вдвоем стали спускаться по лестнице.

Во дворе Юля дунул на стоявший возле дома фонарь, и тот погас.

-Беги, пока никто не видит, - шепнул он.

-Юля...

-Тише, - Юля обнял его и, сунув что-то в руки, кинулся обратно в подъезд.

Уже добравшись до своей комнаты и включив свет, Стас понял, что это "Принц-полукровка".

На следующий день он узнал, что Юля с отцом уехали.

Еще через неделю он получил по почте "Дары смерти".

---

-Мам?

-Да, я слушаю.

-Мам?

-Да, что случилось?

-Мам?

-Господи, что с тобой?

-Мам?

-Да?

-Мам?

-Да. Я слушаю.

-Мам, это ты?

-Да, да.

-Я не вижу, мам.

-Да, да.

-Я ослеп, мама.

-Да.

-Я не вижу. Я ослеп. Мои глаза слепы, мама.

-Да, сынок, да.

-Однажды, когда мне было лет пять, ко мне на улице подошла незнакомая женщина и спросила: "А ты знаешь, чем занимается твоя мама?", и я ответила: "Да, она помогает маленьким деткам появиться на свет". И тогда она сказала: "Это неправда. Она убивает русалок".

Стук в дверь выводит меня из равновесия. Я падаю с облака на пол и, поднявшись, иду открывать. Неужели кто-то еще может стучать в мою дверь?

Открываю - Маша.

-Она взяла меня за руку и повела за собой. И я пошла, не боясь, потому что была уверена: все, что говорит мне эта женщина - ложь, моя мама самая лучшая на свете, и она никогда не стала бы убивать русалок, ведь это самые прекрасные создания на земле.

-Я не сержусь, - говорит Маша, - за то, что ты пытался убить моего брата.

Тем более, что он и не твой брат вовсе.

-Она привела меня в комнату, где стояло много-много стеклянных банок, самых разных - больших, огромных и совсем крохотных, и в каждой банке плавали русалки. Мертвые.

"Вот видишь, - сказала она, - все это сделала твоя мама". Я хотела сказать, что не верю этому, но не сказала, только заплакала. "Теперь тебе придется искупить ее вину, - продолжала женщина. - Возьми банку". Я схватила первую попавшуюся и бросилась к выходу. Она что-то кричала мне вслед, но я не слушала, я бежала, бежала...

-Ты не представляешь, сколько их там, - говорит Маша. - Сотни и сотни, а я спасла только одного.

Знаешь, почему мне не грустно, Маша? Почему мне не страшно, знаешь?

-Знаю. Потому что ты тоже из банки.

Да, я тоже из банки. Да, Маша, я тоже, тоже из банки. Только я не русалка. Я василиск.

-Долго же ты притворялся, - говорит Маша, уходя.

Да, долго. Невыносимо долго.

-Это был всего лишь эксперимент. Такой же, как тысячи других. Эксперимент, для которого требовалась лишь плоть, а души сваливали в пластиковые контейнеры и отправляли на свалку.

Я вижу ее сейчас - кровожадную Ламию с потеками крови на белом халате.

Всего лишь эксперимент.

---

В кафе Марина показала нам фотографии.

-Это случилось в прошлом году, - сказала она, - первого июня. На главной площади проходил фестиваль. Дети рисовали цветными мелками на асфальте. И вот что получилось.

Сергей взял из ее рук телефон и, расположив его между нами, начал листать снимки.

-Ужасно, - вырвалось у него. Марина кивнула.

Признаться, меня эти фотографии тогда заинтересовали мало. Я не могла оправиться от удивления, вызванного тем, что Марина и Сергей оказались знакомы.

Марину я встретила в психоневрологическом диспансере, когда наведалась туда, чтобы навести справки и Георгии Семеновиче Гараеве. Я часто бывала у Сергея на работе, и, в принципе, вид сумасшедшего дома, даже изнутри, не мог меня шокировать, но там было что-то не так. Сама атмосфера - зловещая, тягучая... трудно объяснить, но я почувствовала это сразу, едва прошла через больничные ворота. Я уже подходила к зданию, когда вдруг на окно рядом со мной легла ладонь, очень быстро, с громким хлопком. Я вздрогнула и отшатнулась. Рядом с первой ладонью опустилась вторая, и между ними к стеклу прижалось лицо.

Оно не было лицом человека. Это было лицо самого страха, животного ужаса. Такое, как у маленьких детей, знаете, не прикрытого ничем, никакими условностями. Лицо безумия, озаренного страшной догадкой.

-Вы кто? - довольно-таки недружелюбно спросила меня санитарка, открыв дверь.

Я объяснила, что ищу Надежду Федоровну, вдову профессора Гараева, и дверь передо мной тут же захлопнулась. От неожиданности я замерла на несколько секунд, затем вновь протянула руку к звонку, но едва я успела нажать на него, как дверь вновь распахнулась, и в проеме выросла грузная женщина лет пятидесяти, с высокой прической, и, строго поглядев на меня из-за очков, поинтересовалась:

-Кто вы и что вам нужно?

Она тоже боялась, сейчас я это понимаю. Тот парень в окне, он научил меня видеть страх, и я уже не смогу его с чем-то спутать никогда в жизни. Я объяснила ей, что прихожусь сестрой Денису Смирнову, журналисту; она сухо кивнула. Я показала ей список, едва скользнув по нему глазами, она приказала:

-Пройдемте в кабинет, - именно приказала, и голос у нее прозвучал так грозно, что я не посмела ослушаться.

-Я, собственно, не понимаю, зачем вам все это нужно, - сказала она мне, уже, когда мы сидели в комнате, больше напоминающей казарму, чем врачебный кабинет. Единственным украшением ее служил стоящий на подоконнике глиняный горшок, в котором росли красивые белые цветы. Такие же я видела у матери Мио. Что-то тревожное шевельнулось уже тогда, но я не сообразила сразу...

-Мой брат хотел, чтобы я занялась этим... - начала, было, я, но она перебила:

-Ваш брат умер двадцать лет назад, - как будто я не знала этого и без нее, - и я не думаю, что то, чем он занимался было настолько важным, чтобы...

-Зато я вполне могу так думать, - сказала я. У меня есть дурацкая привычка отвечать собеседнику хамством на хамство. И она это поняла.

-В таком случае, не думаю, что могу чем-то вам помочь, - отрезала она и, протянув руку, сняла с телефона трубку и стала быстро набирать номер.

"Не приглашала бы тогда вообще входить, - подумала, я, выходя из кабинета, - если уж сразу выгнала". Впрочем, сейчас я понимаю, зачем она это сделала. Она хотела проверить, убедиться, что я не опасна, может, даже, надавить, но поняла, что проиграет. Закрывая дверь, я услышала, как она говорит в трубку:

-Сережа, - но не заподозрила. Ничего. Ничегошеньки. Какая же я была дура!

Я направилась к выходу под конвоем все той же санитарки, глядящей на меня, мягко говоря, недружественно, и что-то бормочущей себе под нос, и тут кто-то перехватил мою руку.

-Люба, я провожу, - услышала я возле себя и обернулась. Миловидная девушка, совсем молоденькая, улыбнулась мне и, подмигнув, взяла меня под руку и потянула за собой.

-Марина Алексеевна... - начала было санитарка.

-Все в порядке, Люба, - сказала та негромко, но твердо. Так она, наверное, разговаривает с пациентами, решила я.

-Нам нужно встретиться, - шепнула она мне. - В кафе возле парка завтра в шесть, - и закрыла дверь.

Выйдя из здания, я оглянулась на него еще раз и поняла, что так смутило меня при виде цветов в кабинете Гараевой.

Они были везде, на каждом окне.

И еще на окнах не было решеток.

Как будто решетки им заменяли цветы.

Мы встретились с Мариной в кафе, как и договаривались. Я хотела было уже представить ее Сергею, но она протянула ему руку первой.

-Здравствуй, Сережа.

-Здравствуй, Марина, - сказал он.

-Вы что, знакомы? - только и смогла выдавить я.

-Я училась на первом курсе, когда вы заканчивали, - сказала она.

Ладно, подумала я, а по дороге домой...

-А ты думаешь, я должен был хранить тебе верность и дальше? - спросил Сергей.

-Я не это имела в виду.

-Брось, Вика, это не столь важно.

Сергей никогда не умел врать. Тем более мне.

-Так что же все-таки случилось, и, причем здесь эти фотографии?

-Я недавно работаю, - сказала Марина и взглянула на Сергея. Быстро, почти незаметно, но я уловила в ее взгляде мольбу.

-Что-то не так с нашей заведующей.

-О чем вы говорите?

-Раньше она была другой.

-Какой? - усмехнулась я. - Неужели более вежливой?

-Другой. Она изменилась за последние месяцы.

А когда появились белые цветы, хотела спросить я, но не спросила.

-Может, вам стоит поговорить с ее сыном?

-Он работает в школе, насколько я знаю?

-Да, - Марина кивнула, - учителем биологии.

Марина или Аня?

-Вы знаете, в какой именно школе он работает?

-Да, я напишу вам адрес.

А у нее красивые руки, подумала я. Уже на следующий день, на кладбище, я узнала ее. Или это было в тот же день? Провалы... они начались именно тогда. Или раньше, но я их не замечала?

-Ты что-то скрываешь от меня, Сереж?

-Нет, - он снова соврал. Медленно и печально.

Да, это было назавтра. То завтра, что оказалось сегодняшним утром.

---

Рита сидела у окна и ела черешню. Откусывала кроваво-красные сердечки от зеленых плодоножек и, пережевав во рту восхитительную мякоть, выплевывала косточки на улицу.

Стоял жаркий день, первое июня, о чем только что сообщила симпатичная тетечка из телевизора, желавшая Рите доброго утра уже много лет подряд. Рита прислушалась.

-Сегодня - Международный день защиты детей.

Точно, подумала Рита. И как она могла забыть? Первое июня - единственный день в году, когда детей защищают, чтобы все остальное время...

-Сегодня все центральные площади крупнейших городов мира, - продолжала тетечка восторженно шевелить накрашенными губками, - будут отданы детям...

Трафальгарская в Лондоне, подумала Рита, Красная в Москве, какие еще?

-... чтобы они разрисовали их...

Уже когда она шла по улице, на какую-то секунду в ее сознание прокралась мысль, заставившая ее покрыться холодным потом. Мысль о том, что она не помнит, где находится центральная площадь в их городе. Как будто вселенная сдвинулась, как один гигантский лабиринт, смешала вместе все комнаты и коридоры и разбросала заново, не оставив ей ни ключей, ни ориентиров. Рита ухитрилась сократить это ощущение до минимума - до холодных колик в пальцах, и подождала, пока ветер сдует с ее кожи остатки собственной влаги.

-Девушка, вы здесь? - она поняла, что стоит на проезжей части и методично создает пробку. Голос парня был неприятно-гнусавым, но в окружавшем ее вое машин это был спасательный круг, и, ухватившись за него, она собралась с силами и вытащила себя из омута мыслей.

-Да, - сказала она и протянула ему руку. Его рука понравилась ей гораздо больше, чем голос. Она была теплой, сухой и достаточно сильной, чтобы удержать, но не чтобы сделать больно.

-Вам куда?

-На площадь, - ответила она, и он помог ей освободиться. И еще он разговаривал с ней на "вы". Одет он был в футболку и джинсы, красиво облегавшие его стройную, спортивную фигуру. Волосы неопределенного цвета, больше всего напоминали ей пепел, небрежно уложенный вокруг его головы. Ей подумалось, что в разную погоду и разное время суток он выглядит по-разному, как и его глаза.

Он был нужен ей. Чтобы прижаться к нему там, на площади, когда он станет для нее маяком, единственным оплотом посреди хаоса, и она попросила:

-Проводи меня.

-Хорошо, - согласился он сразу.

-Это - чрезвычайное происшествие, - скажет чуть позже дядечка из телевизора, носящий дорогой костюм и обладающий безупречной дикцией, - случилось одновременно во всех уголках мира.

Несанкционированный бунт, направленный против тех, кто не хочет видеть.

Когда они добрались до площади, дети уже заканчивали работу. Белые, зеленые, синие и желтые мелки лежали в стороне, в них сегодня не было необходимости, в ход пошли только черные и красные. Черными их снабдил дядя Коля, кочегар местной ТЭЦ, внешность которого вполне могла бы напомнить любому о том, что где-то существует ад, в котором тоже нужно поддерживать огонь под кипящими котлами. Он пришел и высыпал груду угля на рассвете на углу, и все пришедшие туда ребятишки набрали каждый по горсти и приступили к делу.

-Это - кадры с Трафальгарской площади в Лондоне, - скажет невозмутимый дядечка из телевизора двумя часами позже, - а это - с Красной площади в Москве...

А это - кадры с центральной площади их города, снятые на мобильник парнем со спасительным голосом. Дети, рисующие бездну. Дети, малюющие мрак. Дети, изображающие ночь, раскрашивающие мглу, чертящие безнадежность. Говорящие правду. Кричащие правду. Шепчущие. Ставящие клеймо на лице мира.

И в один миг все вдруг увидели. И, ослепленные заново, мамаши бросились к своим чадам, уже не понимающим, что они сотворили. И прикатила пожарная машина и из брандспойтов смыла всю эту дрянь. А вода черная, черная...

-Должно быть что-то хорошее, - сказал парень, - просто для того, чтобы не сойти с ума.

Рита привстала на цыпочки и поцеловала его.

-Сойдет? - спросила она.

-Вполне, - кивнул он и, разойдясь в разные стороны, они покинули площадь.

---

-Если вы готовы, - сказала Аня, - если готовы услышать правду.

-Посеешь ветер, - прошептала она, - пожнешь бурю.

-Это паззл, - объяснила она. - Стоит только правильно его собрать, и вы все поймете.

---

-Рожденный ползать летать не может, - резюмировал Марат, когда я в третий раз шлепнулся на землю рядом с ним.

-Пошел в жопу!

-Слушай, она меня нервирует.

-Знал бы ты, как ТЫ меня нервируешь. Со своими гребаными сигаретами.

-Они тебе мешают?

-Да.

-Чем, интересно?

-Всем.

-Бля, как ты меня бесишь!

-А уж как ты меня!

-Не, она меня реально нервирует. Она что, за нами следит?

-Ей интересно.

-По-моему, она тронутая.

-По-моему, это ты тронутый.

-ПошЕл - нА - хУй, - именно так, с ударением и расстановкой.

Марат не выпускал изо рта сигареты с самого утра. Пристроившись на камешке, он с большим удовлетворением следил за тем, как я осваиваю навыки полета.

-Ни черта не получается.

-Слушай, посиди в доме.

-А хер тебе.

Содержательная беседа.

-Все-таки она тронутая.

-Да она поумнее нас с тобой вместе взятых.

-С чего ты взял?

-Ты читал ее стихи?

-Когда-то я и сам пописывал...

-Так читал или нет?

-Зачем спрашивать, если и так знаешь, что нет?

-Так почитай. Стихи прекрасные.

-Охотно верю. Она их после припадков пишет?

-У нее нет припадков.

-А что у нее есть?

-У нее была опухоль мозга. Потом ее удалили.

-А припадки?

-А припадки прошли.

-И теперь она пишет?

-Пишет. Пишет великолепно.

-Так возьми и издай.

-Да надо бы...

-"Надо бы..." - передразнил он, потянувшись, сполз с камня и, улегшись на траву, заложил руки за голову и выплюнул в небо остатки дыма. - Жизнь хороша.

-Вот где надо жить!

-Заебешься, - бросил Марат.

Из дома вышел Салли.

-Доброе утро!

-О, проснулся, - сказал Марат и заорал: - Салли, принеси пиво!

-Что?

-Пиво, говорю, принеси!

Салли, перепрыгивая с камня на камень, спустился к нам.

-Что?

-Еб твою мать, Салли, прочисти уши! Пиво, говорю, принеси.

Салли фыркнул.

-Не буду я носить твое пиво.

-Да что тебе, жалко, что ли?

-Да не буду я!

-Мне лень, не видишь, что ли?

-Вижу. Не буду.

-Так будь ты проклят, - устало и ласково сказал Марат и, вытянувшись, закрыл глаза.

-Как успехи? - спросил меня Салли.

-Аа... - махнул я рукой. - Слушай, мы тут что подумали...

-Не мы, а вы, - вставил Марат.

-Почему бы нам не издать стихи Айпери?

Салли покачал головой.

-Не, - заявил он убежденно, - она не согласится.

-Почему?

-Она для себя пишет, - пояснил Марат, - а не для восхищенной публики.

-В мой огород камешек?

Улыбка чеширского кота была мне ответом.

-Без обид, - сказал Салли, - но, в общем-то, он прав.

-А я всегда прав.

Он действительно всегда прав. Пора убивать.

-Эй, - заорал он, - давай обратно!

-А что, страшно?

-Обратно опустил, говорю!

Я поднял его повыше.

-Блядь, Леша, - проговорил он зловеще, - лучше опусти обратно!

-А то что?

-Блядь, опусти, - повторил он.

Я опустил. Он постоял немного, приходя в себя, потом достал из кармана сигареты. Закурил.

-Заканчиваются, - сказал он с сожалением. - Надо было побольше взять.

-Э-ге-гей! - закричал Салли. - У-у-у!

Он орал как маленький и махал мне рукой.

-Дурдом, - сказал Марат. - Маленький, но свой.

Я опустился на землю рядом с ними.

-Это было круто! - воскликнул Салли. Марат фыркнул и спросил:

-А что теперь?

Правда, что? Я не знал.

-Ждать, наверное.

Марат кивнул:

-Ясненько, - и неторопливо направился к дому.

Я вопросительно посмотрел на Салли.

-Больше ничего не остается, - согласился он. - Пойдем, поедим.

-Почему она с нами не ест? - спросил Марат, когда Айпери, накрыв стол, как всегда, ушла.

-Стесняется, - пожал плечами Салли.

-Тебя, - добавил я, - брутального мужчину с сигаретами.

-Ты не мерзнешь? - спросил Салли, наблюдая за тем, как я натягиваю свитер.

-Когда летаю? Нет. Они хорошо греют.

-Они другие, - вдруг сказал Марат.

-В смысле? - не понял Салли.

-Не такие, как были у Каса, - Марат посмотрел мне в глаза. Я чуть улыбнулся. Он и сейчас прав: ему ли не знать, КАКИЕ у Каса были крылья.

-И что это значит? - спросил Салли, переводя взгляд с него на меня.

Мы не знали.

-Может и ничего...

-Может, они твои собственные? - спросил Марат.

Он снова угадал. Он знал меня лучше, чем я сам.

-Я вызвал отца, - признался я.

Марат кивнул.

-Все правильно. Какой сегодня день?

-Суббота.

-Завтра надо возвращаться.

-Почему? - не понял Салли.

-Неделя, - сказал я, - заканчивается завтра.

-Почему Чолпон не приехала?

-Почему ты приехал?

-Не выебывайся, - сказал Марат без злости

-Она меня прогнала.

-Дура!

-Она приедет, если будет нужно.

-Когда будет нужно.

Вот как? А ты, действительно, поверил. И ты готов. Слава Богу.

После обеда Салли ушел за водой. Марат устроился с книгой у окна. Я взглянул на обложку. "Талисман".

-По-моему, больше подошел бы "Оно".

-Плевать, - откликнулся он. Я вышел наружу.

-Марат.

-Оу?

-Иди сюда.

-Ну, чего?

-Иди, говорю.

-Я занят.

-Марат, выйди, пожалуйста, - я услышал, как он выматерился и отшвырнул книгу.

-Чего тебе?

-Чувствуешь?

-Началось, - сказал он, мрачно сплюнув.

-Да.

Мы долго стояли, глядя на восток. Вернувшийся Салли подошел к нам и, проследив за нашими взглядами, произнес:

-Погода портится.

-Мир, - сказал я, - мир портится.

-Пиздец, - подытожил Марат. Они с Салли вернулись в дом. Я постоял еще немного, собрался уже следовать за ними, но заметил Айпери. Она спускалась по склону, неся в руке пачку тетрадей. Я отправился следом.

Она спустилась вниз, в ложбину между холмами, потом снова стала подниматься. На какое-то время я потерял ее из виду, а потом увидел парящий в небе самолетик. Следом за ним поднялся в небо еще один.

-Что ты делаешь?

-Помогите, - попросила она, выдирая следующий лист.

-Стой, стой! - закричал я, хватая ее за руку. Она посмотрела на меня с удивлением.

-Не надо! Они... они очень хорошие. Отдай их мне.

-Нет, - она испугалась. - Нельзя.

-Почему? Почему нельзя?

-Нельзя, - сказала она строго. - Помогите.

Я не посмел ослушаться. Вместе мы разрывали тетради, складывали самолетики и запускали в небо. Ветер подхватывал их и уносил куда-то.

-Все, - сказала Айпери, вставая. Я смотрел на нее снизу вверх и думал: "Так вот ты какая, Люси Фишер".

-Пойдемте.

-Давай посидим, - предложил я. Она покорно опустилась рядом.

-Айпери, ты чувствуешь что-нибудь?

Она быстро закивала.

-Что мне делать?

Она не ответила. Мы посидели еще немного. Краем глаза я заметил, что она дрожит.

-Замерзла?

-Да.

-Иди в дом.

Я почувствовал, как она коснулась моего плеча. Обернулся. Она протягивала мне тетрадь. Последнюю. Чистую.

Да, это правильно.

-Спасибо, - сказал я. Она убежала.

-Марат.

-Ммм?

-Тут где-то моя ручка была...

Он на мгновение оторвался от книги.

-Что такое?

Не обращая на него внимания, я искал ручку.

-Та-ак, - сказал он и отложил книгу в сторону. - Да вот же она валяется, - спросил тревожно: - Ты что, придумал что-нибудь?

-Надо позвать Салли, - сказал я.

-Я здесь. В чем дело?

Я сажусь на пол и открываю тетрадь. Секундная заминка.

-Начинай уже, - сказал Марат.

---

Рваные дожди идут вторую неделю. Полночь стала круглой. Тише, скажешь мне, на Луне теперь живет мальчик. Веселее бейте в барабаны, смотря, как ласки разрывают на части василиска, принося его в жертву своей королеве, той, у которой кошачьи усы.

Меня называют Щелкунчиком, потому что там, где я появляюсь, заводятся мыши.

-Там, та-дам, та-да-дам, - поет Ян, - просто Щелкунчик.

Вчера ушел Костя.

-В городе Хозяйка волков.

Не разрешайте девятилетней девочке ходить по городу в сопровождении этой своры. Светофоры недоуменно качают головами: где это видано, где это слыхано?

Ночью они встречаются с Невидимкой. Ее настоящие волки разрывают его игрушечных и обращают его самого в бегство. Начинается охота, заканчивающаяся, как только приходит рассвет. Все волки убиты. Хозяйка умирает на его руках - Черная Шахматная королева.

-Я скучаю, мама, - последнее, что он слышит из ее уст.

Костя тоже приползает домой, чтобы умереть здесь, на подстилке возле двери.

-Дальше я не пойду, - скулит он, лакая молоко из чашки.

И это правильно: не хватало нам в доме шерсти!

-Разум не может этого принять, - говорит Ян, а Гера продолжает сучить нить из крапивы, доплетая рубашку без одного рукава.

У меня остаешься ты, Роши.

Вот уж кто действительно счастлив. Удивительно.

-Как тебя зовут?

-Хироши, - говорит он. - Хироши Сакагами.

Неужели тот самый? Олимпийский чемпион по плаванию, пропавший много лет назад? Мальчик, рожденный для воды, японский Ихтиандр.

-Ты с автобуса?

-Да.

Мы все, впрочем, с автобуса. Кстати, ты голоден?

-Угу.

Я варю это что-то третий день подряд. Не мою посуду, с каждым днем становящуюся все более чистой. Ногти на руках растут в обратную сторону. Носки воняют все меньше. Начало конца все сильнее напоминает конец начала. Сахару?

-Чуть-чуть.

Не стесняйся.

Так, если Гера ушел вчера, значит, сегодня, должно быть, вторник. Этот календарь врет. В магазине, где работает Олег, сейчас, весной, продают новогодние подарки. Продавец узнает меня и говорит:

-Все уже было когда-то.

Да, время движется по спирали. Но в этот раз время обманули зеркала.

-Это очень просто, - объясняет Гера.

На моих глазах он разрывает спираль, замыкая ее в кольцо и, проделывая это покрытыми амальгамой стеклышками, уверяет меня, что все элементарно, как дважды два.

-Это элементарно, как дважды два.

Где-то я слышал, что дважды два будет пять.

-Возможно.

Возможно? Нет, точно.

Линия горизонта изрезана верхушками труб. Дымом нужно пользоваться умело и аккуратно, если строишь из него города. Начиная новую жизнь, всегда прикидывай: а оно тебе надо? Или: потянешь ли ты? А еще лучше: да брось, скука смертная.

-Реквием, говорит Лера, ударяя по клавишам.

-Сюита, - говорит она, - долгих дней и длинных разговоров.

-Фуга, - говорю я и убегаю.

Ты обещала подарить мне фантазию-экспромт, помнишь?

Повторяю в мелодии, что мне все равно. Убегая, чувствуешь себя на равных со временем. Со временем. Со временем все изменится. А если мы не вместе, а врозь?

-Покупайте сердца! - кричит торговец.

-Вот, посмотри, - дергает он меня за рукав, - единорожьи. Недорого.

-А человеческие?

-Да сколько угодно!

Больше его здесь не увидят.

Мы идем с Герой между длинными рядами лавок, что торгуют...

сорочьими яйцами,

коврами-самолетами,

любовными зельями,

чужими жизнями,

секундами ( все они - подделки),

крокодильими слезами,

кошелечками из драконьей кожи

и прочими безделушками, включая написанными на "пятерку" контрольными.

Зачем мы здесь?

-Надо купить зеркала, - объясняет Гера.

А зачем они нам?

-Чтобы выводить саламандр.

А зачем нам...

Гера распахивает куртку. Саламандры, прячущиеся за ней, выскакивают наружу и мгновенно разбегаются, по пути поджигая книги. Миллионы книг с чужими жизнями и любовными зельями на страницах из драконьей кожи, написанные чернилами, сделанными из сорочьих яиц, где рассказывается о секундах (чаще всего, подделках) и коврах-самолетах. Куда же подевались крокодилы и контрольные?

-Мы варвары, ты знаешь?

-Почему?

-Потому что сжигаем библиотеки.

-Только эту, - говорит он. - Об этом никто не должен знать.

-А как же та книга?

-Какая?

-Со сказкой.

-С какой?

-О мальчике и Ведьме, Вампире и Коте, Книге и Солнечном ветре?

Гера пожимает плечами.

-Так, - говорит он.

Умываю руки.

Дома Ян пьет вино.

-Ты же не пьянеешь.

-Плевать, - говорит он и смеется. Совсем как пьяный.

-Спокойной ночи, - шепчу я на ухо Гере, - выспись хорошенько, ведь завтра тебе умирать.

-Хорошо, - шепчет он, - постараюсь. Ведь завтра мне умирать.

А это случается не каждый день.

Олег сидит у себя в комнате с парой очень одиноких носков.

-Герка оставил, - говорит он.

Ммм, ясно.

-Посиди со мной.

-Думаю уйти, - делится он несбыточными мечтами.

-Попробуй, - говорю. - Попытка не пытка.

Он вздыхает. От него пахнет Яновским одеколоном. Он носит его одежду. Он...

Всего лишь пытается жить как все.

-Что ты пишешь? - спрашивает Роши.

-Да так,... а ты почему еще не спишь?

-Там Костя, - говорит он.

Хм, а я даже не знаю, куда нужно сдавать мертвых животных.

Постепенно начинаю осознавать, что окружен смертью со всех сторон. И никогда не чувствовал все настолько живо. Настолько живым... тьфу ты!

Глазурь на сладком пироге. Задуй свечи, милый, у тебя сегодня день рождения. Почему так темно? Так включи свет. Что, неужели он закончился?

Раковина, в которой шумит море.

По сугробам идет некто в черной шубе, в больших очках с черными стеклами, и внутри у него черным-черно, сплошная чернота этот Некто.

Он насвистывает и забирает детей, оставляя только слепых, глухих и безногих. Так города и умирают.

-Я один раз на олимпиаду ездил, - рассказывает Гера, - и мы жили в интернате для слепых детей. После первого тура, чтобы отдохнули, нам устроили дискотеку. Интернатовских тоже пригласили. Там одна девочка была - она танцевала одна, в самой середине зала. Так красиво танцевала!

Костя не оставляет мне ничего.

Саша. Я почти забыл про нее.

Вот она, стоит напротив. Прекрасная, как Афродита, превращает дождь в хлопья пены морской.

-Разрешите, мадмуазель.

Она разрешает, и в первый раз мы с ней занимаемся любовью. Для меня это вообще в самый первый раз.

-Это ничего, - говорит она.

Еще бы!

Ее тело в ореоле - в бабочках, психеях и лейкьпьях, душах загубленных ею людей. Напротив - Художник в плаще с капюшоном берет кисть и делает мазок, прямо поперек нее, отказываясь, стирая со своего полотна. Она ничего, держится.

-Это все пустяки, - говорю. Она согласна со мной. Теперь я буду держать ее во время приступов. Буду чувствовать запах ее пота, слушать, как она скрипит зубами, как стонет, совсем не так, как во время секса.

-Ничуть, - соглашается она. Безумная гармония.

-Время, - говорит она.

-Ничуть, - возражаю я. - Ни капельки.

-Время, время... - голос ее ласков, как песок, которым струится ее тело, обнажая настоящую ее. Ту, которую я знаю гораздо лучше, чем кто-либо другой. Так что не надо мне рассказывать.

-Пора, - говорит она Олегу. И он не успевает сбежать.

Он стоит в месте сером, где только асфальт и свинцовые облака, да пара развалившихся миров с остатками монументов, а сверху на него капает кровь с тающих крыльев Мотылька. Гера сохранил их в баночке из-под майонеза, после того, как вытащил из меня.

Олег смотрит на меня грустно-грустно, а по лицу его стекает чужая кровь.

Кровь виновных.

Она встает перед ним на колени и скусывает кожу с его запястий. С хрустом впивается в вены.

Кровь невинных.

Она вытирает губы. Олег продолжает смотреть на меня, а ноги его в это время становятся корнями и руки превращаются в ветви.

Основание.

Все быстрее растет Древо, и я понемногу начинаю вспоминать...

Посланец Времени появляется почти неожиданно, и с непросохшими губами она бросается на него. Они скользят между тучами и асфальтом, вцепившись друг в друга, пока растет Древо и в глубине его, в темном чреве, я начинаю различать тускло видимый силуэт...

Посланец раскусывает напополам ее шею. Бросается на Древо и разрывает его на куски. Неудавшаяся попытка номер два.

Вооруженный воспоминаниями, я направляю на него нити, но он, даже не оглядываясь, швыряет меня в путешествие по мертвым рекам, где я...

А где я?

-Проснулся? - спрашивает у меня Некто.

-Нет.

-Вот и хорошо, - говорит он и присоединяет ко мне провода. Черная жидкость течет по ним в меня. А за окном операционной - дорога, и по ней едет синий автобус. Маршрут до мечты.

-Не твой, - говорит Некто. - Ты без билета.

-Неправда, - говорю я. - Есть у меня билет.

-Неправда, - говорит он. - Нет.

-Неправда, - смеюсь. - Есть.

-Неправда! - кричит он. - Нет!

-Неправда! - ору. - Есть!

-Неправда! Нет!

-Нет? - спрашиваю. - А это что? - и показываю билет и солнечным зайчиком, отраженным от него, свечу в лицо Некто. Он визжит и тает. А я перескакиваю через лужу и бегу на остановку, и в руке у меня - билет до мечты.

Оплаченный.

---

Олег.

Пьеса в трех действиях.

Действие первое.

-Заткнись, сука, ни хрена ты не платила!

Приятно было видеть, как у нее вытянулась рожа. Она долго не могла придумать, что бы мне ответить - избытком интеллекта она явно не страдала, а потом принялась вопить, брызгая слюной. И куда делись все замашки хорошей девочки? Я подождала, пока она исчерпает свой скудный матерный запас, и посоветовала:

-Закончила? А теперь заткни хлебало и плати!

Короче, деньги она отдала и на первой же остановке пулей вылетела из троллейбуса. Я сунула деньги парнишке. Он с благодарностью кивнул и улыбнулся мне милой улыбкой дауна. Не понимаю, как можно разрешать таким, как он, работать кондукторам? Люди же разные. Есть нормальные, а есть и как эта - любительница бесплатной езды на лоховозе! Там одни трусы, небось, стоят больше, чем весь мой наряд, а мальчишке за билет не хотела заплатить, сука!

Все вокруг глазели на меня, но мне было наплевать.

-Что? - спросила я у одной особенно любопытной тетки, которая глаз с меня не сводила.

Парень, стоящий неподалеку, ухмыльнулся. Я повернулась к нему:

-Весело?

-Очень, - сказал он. Я не успела ответить - троллейбус остановился, и меня буквально вынесло наружу общим потоком пассажиров. Терпеть не могу утреннюю давку!

Едва я успела зайти за поворот, как на меня с разбегу налетела Светка.

-Осторожнее! - тормознула я ее. - Ты куда так несешься?

-Ой, привет, Ник, да я ничего, просто так...

-Доброе утро! - заорал мне в ухо появившийся, откуда ни возьмись, Женька. - Как дела?

-Лучше, чем вчера, - ответила я. Светка только открыла, было, рот, но ее перебила открывавшая двери кафе Люда:

-Ты можешь не говорить. У тебя всегда все плохо.

-Это почему же? - возмутилась Светка. - Уж тебе-то я никогда не жаловалась!

-Еще бы, - хмыкнула Люда. - Знаешь же, что я твою дурь и слушать не буду.

-Да ты вообще слониха толстокожая, - обиженно пропищала Светка. - У тебя ни к кому жалости нет, кроме себя.

-У нее и к себе нет, - сказала я, а Женька согласно кивнул. - Ей бы полком командовать.

-Вот-вот, мужланка и солдафонка! - крикнула Светка и, демонстративно повернувшись к нам спиной, направилась в раздевалку.

-Теперь весь день дуться будет, - сказал Женька, глядя ей вслед.

-Подумаешь, тонкая натура, - презрительно отрезала Люда. - Мне тоже надоело эти ее ахи-охи слушать. Спросишь по-человечески как дела, а она в ответ целую поэму, да с подробностями.

Когда мы с Людой подошли к раздевалке, навстречу нам оттуда выплыла Светка и, отвернув лицо, направилась в зал. Проходя мимо, Люда размахнулась и со всей дури шлепнула ее по заднице.

-Ох, и жопу ты себе отъела, Светка, - заметила она. - А все говоришь, аппетита нет.

-Да отстань ты от меня! - завизжала та, и на глазах у нее выступили слезы. - Что я тебе такого сделала?

-Слушай, и, правда, за что ты ее так? - спросила я, когда дверь за Светкой закрылась.

-Да я не со зла, - отмахнулась Люда, - просто делать нечего. Да ты не переживай, через полчаса она уже все забудет.

И точно, через некоторое время Светка уже вовсю болтала с ней и Женькой возле бара, и мне даже пару раз пришлось ее окликнуть - поднятых рук клиентов она не замечала. Впрочем, они на нее особо не злились: стоило ей подойти к ним с видом кающегося ребенка и мило улыбнувшись, спросить, не желают ли они еще чего-нибудь, как им самим становилось стыдно, что они оторвали ее от серьезного дела. Официантка она была классная и, если хотела, могла любого клиента, последнего брюзгу и хама, заставить сказать спасибо и оставить чаевые, которые нам с Людой и не снились.

Бегая на кухню и обратно, я пару раз замечала Вовку, работавшего на заднем дворе. Он подметал, как всегда, глядя только себе под ноги и от усердия высунув язык. Я заметила, что куртка у него совсем обветшала, да и на ногах те же самые старые кеды, в которых он весь год проходил. Отметив, что надо скинуться с ребятами и что-нибудь ему купить, я вышла в зал, и тут на меня, совсем как утром, налетела Светка.

-Твоя очередь, - сказала она, кивнув на дальний столик у окна, за который садилась целая компания. Подойдя, я с удивлением отметила, что кроме очкарика в дорогом костюме, пацана лет двенадцати, девочки-подростка, жирноволосого педика, и очень красивой девушки, по виду, настоящей суки, за столиком сидел тот самый парень из троллейбуса, который с удовольствием слушал концерт, устроенный мной час тому назад. Все они с любопытством меня оглядели.

-Неплохо, - сказал педик.

-Что будете заказывать? - спросила я, не подав и вида, что его замечание относится ко мне.

-Я хочу пиццу, - заявила девчонка.

-Какую посоветуете? - вежливо спросил пацаненок.

-Смотря, что предпочитаете, - пожала я плечами. - Готовят у нас вкусно.

-Что-то сомневаюсь, - протянул педик. - В такой забегаловке...

-Можете пообедать в другом месте, где цивильно, - сказала я. - Если вас туда пустят с такой прической.

-Что, съел, Ян? - сказал очкарик.

Тот расхохотался.

-Да, палец в рот ей не клади, - одобрительно сказал он и показал класс моему НЕзнакомому из троллейбуса.

-Да заткнитесь уже, - ответил тот. - Заказывайте и отпустим девушку. У нее много работы.

Пока я разбиралась с напитками, меня подозвал к себе Женька.

-Поднимись наверх, - сказал он, - отдай это Вовке, - и сунул мне в руку банку с монетами. Я кивнула и после того, как отнесла заказ, поднялась по лестнице на чердак. Думала, что успею отдать Вовке деньги и быстро вернуться, благо, клиентов у меня к тому времени, кроме честной компании остряков, не было.

Поднявшись наверх, я тихонько постучала. Из-за двери послышался грохот. Я подождала немного и, толкнув ее, вошла. Вовка что-то судорожно впихивал в маленькую тумбочку возле раскладушки. Захлопнув дверцу, он оглянулся, и лицо у него расплылось в улыбке.

-Ника!

Он тут же потащил мне стул.

-Нет, Вов, не надо, - сказала я, - я на минутку, - и протянула ему монеты. Он взял ее дрожащими руками, не отрывая при этом от меня взгляда. Мне стало неудобно. Никто, кроме Вовки, не мог меня смутить, но стоило ЕМУ посмотреть вот так, и я терялась. Я знала, что нравлюсь ему, он этого и не скрывал. Ребята часто над этим подтрунивали и подкалывали его, а потом ржали, как придурки, но Вовка не обращал на них внимания. Он жил здесь уже давно, еще до того, как я стала работать у Григория. Женька, он у нас самый старый, (по стажу работы, само собой) рассказал мне про него, когда я впервые его увидела. Оказалось, он жил когда-то с родителями на этой же улице в соседнем доме. Папашка у него был алкаш, и через пару лет после его рождения совсем спился и умер. А мамаша, такая же, видимо, шлюха, как и моя, чуть ли не каждую неделю приводила в дом нового мужика, а потом и вышла замуж за одного из них. Тот же любил, как напьется, лупить и ее, и Вовку. Все соседи знали об этом, но никто ничего не делал, пока однажды этот дегенерат не пырнул Вовкину мать ножом, а его самого вытолкнул из окна третьего этажа. Тогда, наконец, все засуетились: Вовкиного отчима упекли за решетку, а его самого отправили в какой-то интернат - оказалось, что из-за постоянного битья у него в мозгах что-то повредилось.

Из интерната Вовка вскоре сбежал. Его вернули, а он сбежал еще раз, и так продолжалось до тех пор, пока он не пришел к хозяину нашего кафе и не попросил взять его на работу.

Григорий, конечно, тот еще засранец, но Вовку он пожалел. Тот поселился на чердаке и стал работать дворником - по утрам прибирать территорию. Только в это время его и можно было увидеть, а так он безвылазно сидел у себя на чердаке. Не знаю, чем уж он там занимался, точнее, тогда не знала, до того самого дня, как Светка залезла ему под подушку и нашла рисунки. А до этого мы и не догадывались, на что он тратит свою "зарплату" - мелочь, которую мы все заботливо собирали для него целый месяц - все железо, которое нам оставляли с чаевыми. Время от времени мы с ребятами скидываемся и покупаем ему что-нибудь из одежды, по мелочи. Даже день рождения пару раз справили: Женька, дебил, ему немного вина налил, пока мы не видели, так он потом такие штуки откалывал - закачаешься. Люда, конечно, Женьке потом дала просраться - будь здоров!

-Как дела, Вов? - спросила я.

-Хорошо, - ответил он. - Ника! - позвал он, когда я уже повернулась, чтобы уйти.

-Что, Вов?

Он помялся немного.

-А как... у тебя... дела?

-Пока не увидела тебя, были не очень, - серьезно сказала я. - А сейчас просто зашибись.

Мы помолчали еще немного.

-Ника, - снова окликнул он меня, когда я уже дошла до двери.

-Что?

-Тебя зовут.

И точно, я услышала снизу голос Женьки.

-Твои ушли, - сообщил он мне.

-Как ушли? - испугалась я.

-Ну, как, "как"? Пиццу забрали и ушли.

-А заплатить?!

-Вон, - Женька махнул рукой в сторону ждущего меня возле столика парня из троллейбуса.

-А когда ты заканчиваешь работу? - спросил он меня, протягивая деньги.

Вот здесь-то я взглянула на него повнимательнее. Он стоял напротив меня, плакатно красивый, и улыбался всеми своими тридцатью двумя белоснежными зубами с таким видом, будто он сын принцессы Дианы. Я подошла ближе и ответила:

-Так поздно, что хорошие мальчики вроде тебя, уже давно спят в это время в кроватках.

-А может, я плохой мальчик? - сказал он. Он стоял так близко, что я чувствовала запах его одеколона, неплохого, кстати, и уж точно дорогого. "Выше меня", - подумала я одобрительно. Терпеть не могу маленьких мужчин, а с моим ростом найти кого-то под стать сложновато. Ладно, тогда последний тест.

-Если мы будем с тобой спать, - сказала я, - я должна быть уверена, что ты делаешь это неплохо.

-Я тебе не разочарую, - пообещал он.

-Посмотрим, - пожала я плечами. - Так многие говорят.

Действие второе.

-Зачем ты делаешь это?

-Это моя индульгенция. То, что я оставлю миру.

-Все еще светит?

-Что? А, это... да.

-Давно?

-Не знаю. Все время, что я здесь.

-Он и раньше появлялся. Потом исчез. Теперь вот снова. Ты знаешь, что это?

-Понятия не имею.

-Я тоже. Он появился, еще, когда я был маленьким, и я почему-то не испугался. Хотя, если вдуматься, это ведь по-настоящему страшно, когда по ночам из дырки в стене льется свет. Я рассказал об этом матери, она тоже не испугалась. Удивительно было, да, но и только. А ты?

-Я не испугался.

-Все так. Мы не боимся без оснований, правда?

-Точно.

-Я Женя.

-Гена.

-Очень приятно.

-Мне тоже.

-А где парень?

-По-моему, на каникулах.

-Автобус? Интересно. И частенько он там пропадает?

-Все свободное время.

-Надеюсь, вы здесь нормально существовали, пока меня не было?

-Вполне.

-Вы не очень-то разговорчивы.

-С чего это ты вдруг перешел на "вы"?

-Сам не знаю. У тебя что, руки дрожат?

-Немного.

-Если хочешь, я могу написать... под твою диктовку... что-нибудь.

-Нет.

-Понятно. Есть хочешь?

-Не откажусь.

-Я неплохо готовлю.

-Охотно верю. Ты живешь один?

-Да. Всегда мечтал быть хозяином самому себе. Просыпаться утром с мыслью о том, что впереди новый день, ждущий, чтобы ты мог его выпить, и ты можешь делать все, что захочешь, и никто тебе не указ. Кроме, разве что, Бога. Но он лояльнее большинства людей, ты не находишь?

-Грешен, если ты об этом.

-Ты? Не похоже.

-Как ты определяешь?

-Не похож, и все. Может, поэтому у тебя не получается писать?

-А у меня не получается?

-Кажется,... нет.

-Грешен я в сердце моем.

-И поэтому ты заполняешь дырки в мире, вместо того, чтобы заполнить их в себе. Умно. Но людям нужно то, что им близко, иначе они не примут тебя.

-А я близок?

-Смотря кому. Таким чудакам, как ты, возможно. Но таких мало.

-А если я расскажу о тебе?

-Таких, как я, еще меньше. Я ведь не сел бы в автобус.

-Нет?

-Нет. И знаешь, почему?

-Почему?

-Потому что мне есть, что оставлять, и, оставив это здесь, я уже не буду счастлив. Я марионетка. Связан по рукам и ногам. Наверное, приятно быть свободным от всего, но мне почему-то кажется, что это и есть смерть.

-Что ты знаешь о смерти?

-Я? Немногое. Как и любой смертный. А ты?

-Я?

-И как она тебе?

-О чем ты?

-Да брось, тебе понравилась старушка? Как ее коса, все еще такая же длинная?

-Я не понимаю.

-Все ты понимаешь. Ты приходишь сюда, в этот мир полумертвых, (или полуживых, называй, как хочешь) и тебе не все равно? Ты, конечно, можешь говорить что угодно, но лучше просто молчать и слушать, ведь голос - это все, что у нас осталось. Холодный город, холодный дом, ледяные руки. Чаю?

-Да, пожалуйста.

-Не пугайся, это мой обычный бред. А вот и наш путешественник. Как дела?

-Хорошо.

-Как отдохнул?

-Прекрасно.

-Как мама?

-В порядке.

-А ты подрос, я давно не видел тебя. Садись, поешь.

-Я не хочу.

-Тебя там кормили?

-Нет.

-Правильно, там не до еды. Одни запахи чего стоят! А я, если вы не против, перекушу. Дорога была длинной. Всегда трудно пересекать черту между двумя мирами. Что ты узнал сегодня нового?

-Я познакомился в лесу с Эриком. Он метсавайм.

-Помнится, когда я видел его в последний раз, он был типичным ботаником в роговых очках.

-Сейчас он метсавайм.

-Неплохо. И как он поживает? Он все еще в лесу?

-Да.

-Но не в Белом?

-Белого больше нет.

-Конечно, как я мог забыть, Белый давно исчез. Там остался еще кто-нибудь?

-Да, Алекс.

-А он кто такой?

-Он вурколак.

-Что-то вроде оборотня, если не ошибаюсь?

-Да.

-С каких пор ты стал таким, Женя?

-С тех самых пор, как... да я и не помню. Может, быть, вспомню потом. И что Алекс?

-Его уже убили, и теперь он упырь.

-Ты не зажал ему рот серебряной монетой?

-Нет.

-Почему же ты этого не сделал? Мама должна была дать тебе серебряную монету.

-Она дала, но я не стал.

-Почему?

-Мне хотелось с ним поговорить.

-Он укусил тебя?

-Нет, мы просто поговорили.

-Эрику было одиннадцать, когда я последний раз видел его, сколько ему сейчас?

-Пятнадцать.

-Пятнадцать? А Алексу?

-Двадцать четыре.

-Да, его время почти не сдвинулось. Как же вам удалось его убить?

-Этот мальчик... Данияр...

-Он смог убить оборотня?

-Да, он... очень быстрый.

-Немудрено. Ты знаешь его историю?

-Нет.

-Как-нибудь я расскажу тебе. О чем задумался?

-Я оставил их там.

-В лесу?

-Да. Я обещал, что вернусь. Я ведь вернусь?

-Может быть. Не я диктую правила, но, вполне возможно, ты действительно к ним вернешься. Эрик британец, а Алекс американец, да?

-Да.

-Ясно. Мы вполне можем проследить весь маршрут. Когда ты собираешься обратно?

-Через пару часов.

-Хорошо, возьмешь меня с собой. А ты?

-Я останусь.

-И правильно - надо же будет кому-нибудь написать обо мне, если я не вернусь. Только умоляю, не делай из меня положительный персонаж, терпеть этого не могу. Лучше заставь меня выйти из моря.

-Из моря?

-Да, из моря, в туман, в серое утро. Чтобы я был босиком, а волны - огромными, и много ветра. Того, божественного, настоящего камикадзе, договорились?

-Будет сделано.

-Хорошо. Ну что, идем?

-А разве уже пора?

-А разве уже не прошло несколько часов?

-Ой, да,... а как вы узнали?

-Я знаю многое,... но вообще у меня есть часы, и они никогда не врут. Хочешь, подарю? Сейчас такие часы - большая редкость.

-Хочу.

-Вот, держи. Только не показывай маме, а то обязательно спрячет. Выбросить, может, и не выбросит, но спрячет-то уж точно. Я твою маму знаю, как свои пять пальцев: вечно с какими-то выкрутасами!

-А мама приедет?

-Конечно, приедет, только чуть позже. Мы как раз успеем смотаться и взглянуть одним глазком. Для такого взрослого молодого человека ты задаешь слишком много вопросов, малыш.

-Хочу все знать.

-Все знать невозможно, но кое в чем я тебя просвещу. Видишь этого дядю?

-Да.

-Он спал с твоей мамой когда-то давно. Сначала его друг, а потом и он сам. Как это было, Гена, ты помнишь?

-Я все помню.

-Очень хорошо. Так вот, малыш, когда он спал с твоей мамой, он подарил ей тебя.

-Он... мой отец?

-Нет, он всего лишь подарил ей тебя, как дарят дорогой цветок на день рождения. Видишь ли, в чем дело, малыш, когда твоей маме было очень одиноко, она завела себе любовника. Он был очень красив и любил ее безумно, и она тоже влюбилась в него. И вот однажды она поняла, что у нее будет ребенок.

-Я?

-Не совсем ты. Не полностью. Нормальный человеческий ребенок, хоть и не от человека.

Она очень боялась остаться одна, твоя мама.

-А мой отец?

-Когда он погиб, а случилось это потому, что он хотел, чтобы ты появился на свет, но ему помешали, получилось так, что он погиб напрасно.

-И я не появился?

-Не должен был, но в дело вмешался друг твоего отца, тот самый, да-да, которого ты видишь сейчас перед собой...

-Женя, перестань!

-Он взял то, что от тебя осталось... то, что должно было снова стать тобой, и отправился с этим к твоей маме.

-А что должно было стать мной?

-Индиго, малыш. Небесный синий.

-И мама согласилась?

-Сначала она испугалась.

-Испугалась?

-Не переживай, любая на ее месте испугалась бы. Но потом, когда он рассказал ей, кем на самом деле был твой родной отец...

-А кем он был?

-Очень, очень хорошим человеком. Поверь мне, я знаю, хоть и видел его всего один раз в своей жизни.

-Вы расскажете мне, каким он был?

-Конечно, расскажу.

Твоей маме было очень больно, но она все вытерпела. Ради тебя. Ради того, чтобы ты появился на свет. И ты появился.

-Она была рада?

-Еще как!

-А он?

-Он ушел.

-Но теперь он здесь?

-Да, и ты можешь поблагодарить его, если хочешь.

-Не надо, Женя...

-Спасибо.

-Слышишь? Он говорит тебе спасибо. Теперь ты можешь быть счастлив. Когда он вернется, ты расскажешь ему, зачем он здесь. Зачем он вообще появился на свет...

-Продолжай. Ты же начал, так договаривай.

-Нет, это уже не моя забота. Ты остаешься с ним и со своими тайнами. А я ухожу.

-Ты говорил, что никогда не сел бы в автобус.

-А я никогда не сел бы в него. Я - сам автобус, понимаешь? Частичка, ненужный персонаж, фон, автобус, который никто никогда не видел.

-Я расскажу.

-Сделай милость. Быть может, тебе станет легче. Прощай.

-Прощай.

-Я ухожу не навсегда, малыш. Мы еще увидимся. Ты веришь мне?

-Верю.

-Молодец, так держать. Вот это дверь? Проходи, а я сразу за тобой. Осторожнее, не споткнись, такая темнота вокруг! И чем это здесь так пахнет?

Действие третье.

Arioso.

Как я нашел тебя, мой Ангел? Прекрасная девочка, брошенная судьбой на пороге моего дома. Помнишь тот снежный день? Помнишь, как тебе было холодно, как ты ждала смерти, лежа на ступенях, окровавленная, с разорванными крыльями, моя Коломбина?

Помнишь, как я кормил тебя шоколадом? Как прятал в старом чулане, как спас тебе жизнь? Чем ты отплатила мне, детдомовскому мальчишке, у которого не было ничего?

Я знаю, что согласился сам. Согласился на все. Ты подарила мне мир, которого у меня никогда бы не было, для того, чтобы потом его у меня отнять. Заставила чувствовать твою боль, зачем? Я не могу больше. Передай ее другому, Арлекину, он очень хороший, он ничего не знает о той, боли, что испытывают Ангелы, что он может знать?

Ты уже сказала ему? Сказала, зачем он здесь? Ты жестока. Ты безжалостна, моя Коломбина, ты знаешь, что кроме тебя у меня никого нет, кроме тебя и той девочки, что носит в себе нашего с тобой ребенка, маленького Пьеро с синей кожей. Я останусь с тобой навсегда, чтобы разделить последнюю боль, разве этого мало? Гибкий танцовщик, девочка в болеро, над нами звезды, под нами черная вода. Идемте, Арлекин, Пьеро и Коломбина, кого из вас я люблю больше?

---

Я вошла в квартиру на цыпочках. Скорее даже, не вошла, а прокралась. В собственный дом. И остановилась в коридоре, прислушиваясь. В квартире стояла тишина. Взяв стоявшую возле обувной полки тетину трость и стараясь не шуметь, я проскользнула по коридору, но только успела ступить на порог гостиной, как вдруг зазвонил телефон. От неожиданности я едва не выронила трость. Телефон орал не переставая, и, оглядевшись и убедившись, что никого в гостиной кроме меня нет, я быстро закрыла дверь и, подбежав к аппарату, сняла трубку.

-Да?

-Наконец-то! - раздался в трубке голос Сергея. - Ты что же это, мать? Я ведь тебе уже второй день звоню. Мобильный отключен, домашний безмолвствует...

-Прости, Сереж, - сказала я, садясь на диван и предусмотрительно опуская трость рядом с собой. Взгляд я не отводила от двери. - Тут столько всего случилось...

-Да, у меня тоже, - хмуро сказал Сергей. - Вот поэтому я и еду к тебе.

-Ты? Ко мне? Зачем?

-Так надо, - ответил он. - При встрече расскажу. Все, отбой, - и отключился.

-Сережа, постой! - закричала я в трубку, потом, положив ее на аппарат, включила мобильный и набрала его номер, но теперь уже его телефон был отключен. Он не хотел разговаривать, понимая, что я буду допытываться, пытаясь узнать причину, по которой он решил приехать.

Дверь гостиной внезапно распахнулась. Вскочив с дивана, я схватила в руки трость и замахнулась ею, чем страшно напугала выросшую на пороге Веру Петровну.

-Ты что же это, Вика, - укоризненно произнесла она, - уличную дверь нараспашку оставила, а сама здесь сидишь? И зачем палка-то тебе понадобилась?

-Ой, Вера Петровна, - сконфузилась я и опустила трость, - а я думала...

-Нет, это ж надо! - воскликнула та, не слушая. - Убежала из дому, дверь открытая, и мальчонка один, без присмотра!

-Какой мальчонка? - прошептала я.

-Ясно, какой! - отрезала Вера Петровна. - Голодный! Это что же такое, а? - повторила она. - Господи, тетка твоя в гробу уж точно перевернулась, посмотрела бы она сейчас...

-Вера Петровна, - перебила я ее, - так он у вас?

-Дак, ясное дело, - сказала она как нечто само собой разумеющееся. - Я тут прихожу утром, а он, бедненький, в кресле сидит, в одеяло закутался, скукожился весь. Я спрашиваю: "А ты кто такой?", а он перепугался, глазенками хлоп-хлоп, и не говорит ничего. Так я его в охапку и к себе.

-Вера Петровна, я вам сейчас все объясню, - начала, было, я, но она только махнула рукой и вышла из комнаты. Бросив трость на пол, я побежала следом.

-Вера Петровна, подождите, Вера Петровна, - повторяла я, - вы понимаете, я даже не знаю, кто это. Я его никогда прежде не видела.

-Здрасьте, - произнесла она обиженным тоном, - что ж теперь, человека голодом морить?

Большими шагами она пересекла лестничную площадку и открыла дверь в свою квартиру. Я засеменила было следом, но она обернулась и пригрозила мне пальцем.

-А дверь кто будет закрывать?

-Да, сейчас, - сказала я и, вытащив ключи, быстро заперла дверь на замок. Веру Петровну я нашла уже на кухне. Она сидела на табуретке у окна и наблюдала за тем, как мой ночной гость с аппетитом уплетает пельмени. Увидев меня, он расцвел и помахал мне ложкой.

-Ты кушай, кушай, деточка, не отвлекайся, - сказала Вера Петровна.

-Вера Петровна, откуда у него эта одежда?

-А ты что ж, прикажешь ему голым ходить? - всплеснула та руками. - Он и так окоченел уже. Вот я ему и достала Денискины вещи.

Чувствуя слабость в коленях, я опустилась на стул.

-Ты есть-то, будешь? - пробурчала она, слишком добрая, чтобы сердиться долго.

Я кивнула. Она подвинула ко мне уже давно приготовленную тарелку.

-Жалко, что Петровича нет, он бы тебе быстро мозги вправил.

Я улыбнулась - представить Владимира Петровича вправляющим мозги кому бы то ни было, мне было сложно.

-Ты не ухмыляйся, - пригрозила она мне, - лучше объясни, что тут творится такое.

-Я и сама не знаю, - развела я руками, - но, по-моему, ничего хорошего тут нет.

-Угу, - только и сказала она.

Ее поведение меня поражало. Я никогда бы не подумала, что Вера Петровна так спокойно будет относиться ко всему происходящему.

-Вера Петровна, - произнесла я осторожно, - а вы этого мальчика никогда раньше не видели?

-Ты что же это, Вика, у меня спрашиваешь? - возмутилась она. - Он, кажись, у тебя в квартире был?

-Но я его тоже никогда раньше не встречала, - развела я руками. - Я вообще не понимаю, как он там оказался. Я проснулась ночью, а он лежит на полу...

-Голый, - подсказала Вера Петровна.

-Д-да... - я поймала ее подозрительный взгляд. - Вера Петровна, вы что, думаете, что я... нет, не может быть!

-Успокойся, - сказала она, поджав губы. - Ничего такого я не думала. Чего ты так всполошилась-то?

А как я должна на все это реагировать? - возмутилась я. - Или, по-вашему, это нормально?

-Нормально или не нормально, это не мне судить, - отрезала Вера Петровна, - а только мальчонку мучить я тебе не дам.

-Да не буду я его мучить! - возмущенно сказала я. - Позвоню в милицию, пусть заберут его куда-нибудь!

Вера Петровна вдруг побелела как полотно. Переводя взгляд с меня на мальчика, она силилась что-то сказать, но никак не могла и только открывала и закрывала рот. Я с изумлением следила за этой пантомимой.

-Вера Петровна, вы что?

Та, наконец, взяла себя в руки.

-Ты даже не думай, - сказала она мне. - Какая такая еще милиция?

-Самая обыкновенная, - ответила я.

-Да ты что? - воскликнула она. - Ты что, из ума выжила?

-Да почему? - крикнула я в ответ.

-Ну, нет! - сказала Вера Петровна, внезапно вставая. - Я тебе такого не позволю, уж ты меня извини. Да ты хоть представляешь себе, что они там с мальчонкой сделать могут?

-Вера Петровна, но ведь так же нельзя, - попыталась я объяснить, - этот ребенок потерялся, его ищут...

-Ты потерялся? - спросила Вера Петровна у паренька, внимательно следящего за нами обеими. - Тебя ищут?

Он смотрел на нее своими огромными синими глазами и молчал.

-Вот видите, - сказала я, - он, скорее всего, психически нездоров.

-Да это ты нездорова! - вдруг заорала Вера Петровна и, внезапно ослабев, опустилась на стул и закрыла лицо передником.

-Да что же вы за люди-то такие, - сказала она сквозь слезы, - что же вы не видите ничего, или ослепли совсем от жадности да от глупости?

-Вера Петровна, - промямлила я, подходя к ней, - ну, что вы, Вера Петровна...

-Да как же так можно? - повторила она. - Ведь... не удержишь же... - и разрыдалась так бурно, что уже ничего нельзя было разобрать.

Я стояла, не зная, что предпринять, совершенно ошарашенная, когда паренек встал из-за стола и, подойдя к ней, опустился рядом на колени, отнял передник от ее красного заплаканного лица. Все так же улыбаясь, он вытер ей слезы и погладил по волосам. Глядя на это, я сама чуть не разревелась. Вера Петровна, немного успокоившись, встала, и, подняв мальчика с колен, повернулась ко мне.

-Ты уж меня извини, Викуля, - сказала она, шмыгая носом.

-Да что вы, Вера Пет...

-Вы идите пока, - она мягко подтолкнула меня к выходу, - а я потом ужин принесу.

Когда мы вернулись в квартиру, мальчик тут же запрыгнул в кресло, поджал под себя ноги и уставился на меня, не мигая. Я вздохнула и, включив телевизор, пригрозила ему пультом.

-Сиди здесь, и никуда не уходи!

Он ничего не ответил. Оставив его в гостиной, я направилась в комнату Дениса. Оказавшись там, я плотнее закрыла дверь, подошла к окну, распахнула его, достала сигареты и зажигалку и с удовольствием затянулась.

Я долго стояла у окна, уже смеркалось, когда я закрыла его, села за стол и, включив стоящую на нем лампу, придвинула к себе книгу, оставленную мне тетей Соней. Открыв ее, я достала лежащий между страницами листок бумаги и внимательно прочла его еще раз. Правда, от этого написанные на нем имена и адреса более знакомыми, увы, не стали. Тогда я перевернула его и только тогда заметила с другой стороны обведенную чернилами надпись:

"Невидимка".

Подняв глаза, я встретилась с глазами Дениса, смотревшими на меня со старой фотографии.

-Денис, Денис, - сказала я, - во что же такое я вляпалась?

Он не ответил. Я перевернула несколько страниц и замерла. Между ними, словно цветок, лежал, раскрыв крылья, маленький мотылек. Аккуратно вынув его и положив на стол, я пролистала книгу полностью еще раз, но больше не нашла в ней ничего.

"Может, он хотел, чтобы я прочла ее? - подумалось мне. - Может, он оставил знак внутри, между строк?"

Я стала читать ее и не заметила, как заснула. Чтобы быть разбуженной внезапным холодом.

Чтобы столкнуться с моим старым ночным кошмаром.

Чтобы увидеть Сашу и Мотылька.

---

-Ох, Сергей Львович, вы уж, пожалуйста, не говорите ничего Викуле, а то она решит, что тетя Вера Морозова из ума выжила на старости лет. Я бы и к вам обращаться не стала, да только боюсь я за парнишку-то: вдруг она его сдаст куда-нибудь - в лечебницу, какую, или, не дай Бог, в милицию заявит. Вы уж на нее повлияйте как-нибудь, Сергей Львович, а? Поговорите по-хорошему, авось, она вас послушает, вы же ей не кто-нибудь...

Да как же не переживать, Сергей Львович, как же не переживать? Да ведь когда я своего мальчонку нашла, я, дура старая, так и сделала. Где нашла? Да тут же, во дворе у нас. Выхожу утром из дому, глядь - а он и лежит под скамеечкой, весь скукожился, дрожит. И одежда на нем была странная, она у меня до сих пор где-то на антресолях валяется. Я скорей нему, у нас ведь тут, знаете, часто такое бывает: детишки то нанюхаются чего, то курнут и лежат потом как дохлые окуньки, ужас, Сергей Львович, вы и представить себе не можете. Иные и по нескольку раз, их уже врачи "скорой" узнают и не удивляются. А самое-то страшное в том, что никому это не надо, никто за этими детишками не смотрит, никто не помогает. А ты что? Ну, накормишь, ну, одежку какую подаришь, но это же так, чихня. Боже мой, как мы жить-то стали, это ж просто уму непостижимо!

Так вот, подхожу я к мальчику-то, смотрю - да нет, вроде, не наркоша никакой, только замерз сильно, глазки открывает свои и смотрит на меня так жалобно, у меня, Сергей Львович. Сердце не выдержало, взяла я его на руки и домой поволокла. Я его подняла, а он прижался ко мне, как родной, дрожит, но не плачет, только сердечко бьется, как у зайчишки, худенький, маленький, на лице одни глаза остались, большущие такие и синие-синие, вот как небо прямо. Принесла я его домой, вымыла, покормила, одеть, правда, было не во что, у нас-то с Петровичем своих детей нет, откуда ж тут детским вещам взяться? И тогда я побежала к Сонечке. Она как про мальчика услышала, охнула и говорит мне: "Веди его сюда", я и привела. Она ему одежду подбирает (у нее много Денискиных вещей осталось), а сама разговаривает с ним, и он к ней так сразу потянулся, Сонечка-то она педагог с таким стажем, ей ли не знать, как с детьми разговаривать, а потом подошла ко мне и говорит: "Ты вот что, Вера: мальчика этого никому не отдавай. Ты его нашла, или он тебя, не знаю, а только все это неспроста. Хотели вы всегда с Петровичем ребеночка себе - вот вам, пожалуйста. Так что смотри, Вера", сказала и ушла. И верите, Сергей Львович, так мне слова ее в душу запали, да и мальчонка такой хорошенький был, я и решила - а дай, думаю, оставлю, и будь что будет. Там и Петрович пришел, посмотрел, подумал и тоже говорит: "А, была, не была!"

Ох, и волокиты же было, пока я все бумажки на него оформила! Нам с Петровичем его поначалу-то отдавать не хотели, дескать, помрете вдруг, а ребенку податься некуда будет. Я говорю: "Так пущай он хоть это время в семье настоящей поживет, в детский дом-то завсегда успеете отправить". Они же думали, Сергей Львович, что его потерял кто, что родственники его объявятся, да только я-то сразу смекнула, что никого у него нет. И не спрашивайте, как я это раскумекала, сама не знаю, как будто сердце мне подсказывало, что один он на свете, как перст, да и чувствовала я, что ненадолго он со мной, что уйти ему придется, рано или поздно, материнское-то сердце, оно всегда чувствует. Вы уж не смейтесь надо мной, Сергей Львович, что я так говорю, знаю, что не мое дите он был, а все равно, любила я его как родного. Я одна и любила, да вот Петрович еще, ну, и Сонечка, а остальные... ох, Сергей Львович, и что за люди пошли, что за люди - злые, жестокие, никого-то им не жалко. Мальчик-то чуток странный был. Тихий-тихий, ни с кем почти не разговаривал, не дружил, книжки все читал. Так бывает? Нет, бывает, конечно, только он еще все говорил мне, что ему спать нельзя. Ты чего это, милок, говорю, ты что это удумал такое? А он мне одно: спать нельзя, говорит, и все, иначе - смерть. Я перепугалась, спрашиваю: "Да кому же смерть-то?" А он говорит: "Не знаю, но кому-нибудь, все равно, какая разница?" Вот тут я, Сергей Львович, с дури-то к врачам его и потащила. Уж они его и кололи, и таблетками пичкали, и чего только с ним не делали, он похудел весь, одни глазки на лице остались, грустные-грустные. А я взяла моду - ночью к нему несколько раз забегать, проверять, как он, спит, не спит? Спит, а только стонет во сне и дрожит, руки-ноги холодные, я его укутываю, а он все холодней становится. Я уж совсем с ним измучилась, а тут еще люди... да, какие же это люди? Взрослые, они что? Ну, пальцем покажут, ну, посудачат за спиной, да мне-то какое дело? А вот дети... Он и в синяках приходил, и с носом разбитым, и с фонарем под глазом. Спрашиваю, кто, не говорит, я и так и этак, а он ни в какую. Я и перестала в школу его пускать, попросила Сонечку, она с ним занималась.

И вот вы знаете, Сергей Львович, хотите верьте, хотите нет, а как только стала я его по врачам таскать, как начал он снотворное пить, так те события и начались. Какие события? Ой, Сергей Львович, сейчас-то вам, окромя меня, никто и не скажет, какие. А сколько народу поумирало, Сергей Львович, и взрослых, и детей, и все с сердцем - останавливается, и все тут. Чуть ли не каждую неделю на улицах кого-нибудь находят, а уж про скольких никто не знал... это ж каждую ночь, понимаете? Каждую ночь!

Знаете, Сергей Львович, он в тот день таблетки пить не стал. А я увидела и не сказала ничего. Может, оно и к лучшему, думаю, и вроде бы как-то даже спокойнее мне стало. Он в тот день веселый такой был, книжку одну читал и все смеялся. Я ведь только потом вспомнила, что это за книжка была - та самая, которую Сонечка потом передала Вике. Я говорю: "Ты чего смеешься, Димочка?" Это я его Димой назвала, надо же было как-то,... а он мне: " Да все хорошо, мама, все нормально". Легли мы спать. Петрович-то быстро захрапел, а мне не спится, да и все тут. Дай, думаю, схожу, посмотрю, как там мой Дима. Захожу к нему в комнату, глядь - а он на окошке стоит. Я окаменела вся, и слова сказать не могу, а он меня увидел, спрыгнул с окна, подбежал ко мне и обнял. "Ты прости, - говорит, - мама, что я с тобой не попрощался. Я просто так хотел сделать, чтобы ты потом все забыла". "Да ты что, - говорю,- Димочка, да как же я могу все забыть? Да я же тебя всегда помнить буду!" Он спрашивает, тихо так: "А ты хочешь помнить, мама?" Я говорю: "Конечно, хочу". Он говорит: "Ты прости меня, мама, мне обязательно нужно идти, они не сумеют выстоять. Мне нужно открыть проход, иначе не будет ветра". Я говорю: "Конечно, золотой, конечно". Я ведь знала, что он уйдет когда-нибудь, сразу, как увидела его, так и поняла. А он меня обнял еще раз и к окну. Заскочил на подоконник и говорит: "Тебя никто не тронет, мама. Я останусь здесь, пусть не с ветром, но останусь". Сказал и в окно бросился. Я скорей туда, а там - ничего. Ушел от меня мой сынок.

А на следующий день все забыли про Диму, Сергей Львович, все, и Сонечка, и Петрович даже. А я вот помню. Помню и всегда помнить буду, а как же? Разве ж это можно забыть? Разве есть у меня такое право?

Вы уж меня простите, Сергей Львович, я, быть может, зря вам сейчас все это рассказываю, но уж очень мне Викин парнишечка Диму напомнил, я аж затряслась вся, когда его в первый раз увидела. Годков на пять только постарше будет, а так - один в один. Он, наверное, тоже уйдет, Сергей Львович, я так думаю, так вы тогда Вику не бросайте, хорошо? А то у нее же кроме вас никого не останется. Такая уж, видно, судьба у нее, одной оставаться, так уж получилось с самых малых лет. Что? Да, вы же не знаете... Я уж вам-то расскажу, Сергей Львович, вы же, как-никак, ей самый близкий человек теперь. Вика-то она Никитиным не родная дочь была. Да вот так. Так уж получилось, Сергей Львович - удочерили они ее. Своих-то детей они иметь не могли, уже давно собирались себе кого-нибудь из детдома взять. А тут Дениска приходит домой, весь мокрый, с головы до ног, а на руках у него девчушка, годика три всего, не больше. Мы перепугались: "Ты что, Дениска, ты что? Ты где ее нашел?" А он уперся: "Моя она", и все тут. Ох, и шуму было, Сергей Львович, вы даже представить себе не можете. Тоже долго судили-рядили, искали родственников, да не так и не нашли никого. Никитины ее удочерили и вырастили как собственную, а уж Денис-то в ней души не чаял, все звездочкой своей называл...

Вы уж простите меня, пожалуйста, дуру старую, расквасилась я совсем, реву как корова, вы не обращайте внимания. Что? А, нет, Вика не знает, конечно, нет. Нет. Ну что вы, она совсем маленькая была, где уж ей помнить... да вы кушайте, Сергей Львович, кушайте, я вам сейчас добавки положу.

---

-А как же ты думала, Викуля? Да ведь Петрович-то, он же дите безрукое, да он бы загнулся тут попросту без меня. Как я могла его тут одного оставить? Да и тебя кто-то встретить должен был. Я так Соне обещала.

А теперь мне идти пора, ты уж прости, Викуль. Секундочки мои заканчиваются, а надо еще Петровичу сварить что-нибудь, чтоб хоть на неделю хватило...

---

Я слышу детский смех. Аккорды рыдания скрипок - глубоко вдалеке, неподвижные, умирающие в тишине. Вижу свет из-под полуприкрытых век, яркий, слепящий, давящий, беспощадный, неразлучный с теплом.

Моя рука в воде. Вода течет у меня между пальцами, она не слушается меня. Почему? В моем мире мне подвластно все. Здесь я впервые беззащитна. Ощущение холода внутри, короткое, отрезвляющее, заставляющее взорваться страхом.

Смех все ближе. И вдруг - какой-то круглый предмет катится прямо ко мне. Испуганно отступаю от него и падаю в воду. Ненавижу воду! Ненавижу ее навсегда! Она душит меня, холодная, коварная. Я еще не знаю, что значит "умирать", только бессмысленность струй во мне останется, останется...

Меня вытаскивают из воды чьи-то руки. Их тепло всегда будет негативом воды, как два полюса - добро и зло - вода и руки, окруженные пузырьками воздуха, светящиеся, сильные, нежные.

Глаза, в которых застыл вопрос.

-Вода не слушается меня, - отвечаю им. - Ничто здесь меня не слушается.

-Денис! Эй, ты чего там застрял?

Руки чуть ослабили хватку, но я уже сама вцепилась в них, чтобы никогда не отпускать.

-Не уходи! - приказываю я. - Не уходи, - умоляю, - не бросай меня!

Руки останавливаются. Глаза - утонуть в них еще проще и легче, чем в воде.

-Я вознагражу тебя! Дам все, о чем попросишь! - я еще верю в свое могущество.

-Мне ничего не надо...

-Но ты же не уйдешь?! - почти кричу. - Ты не можешь уйти! Не можешь оставить меня здесь! - я так уверена в этом, так убеждена, что иначе просто не может быть.

-Я... могу забрать тебя с собой...

-Хорошо, - говорю я и запоздало спрашиваю: - А кто ты?

"Кем ты будешь для меня?"

С его губ готово сорваться другое слово, но, мягко раскрывшись, они произносят чуть слышно:

-Братом.

-Хорошо, - говорю я, - хорошо.

Он прижимает меня к себе как величайшую драгоценность, теплый, с громко бьющимся сердцем, точно смешанный с окружающим светом.

-Брат, - шепчу я, прильнув к его груди.

-Никогда не бросай меня, - и впервые говорю: - Пожалуйста!

---

Я возвращаюсь домой поздно ночью. Вешаю ключ, обуваю тапочки, иду в ванную. Умываюсь, долго смотрю на себя в зеркало, ржавое, с потеками грязи. Долго смотрю себе в глаза. По легенде, Василиск умирает, если посмотрит на себя в зеркало. Почему со мной не так?

Ложусь одетым, накрываюсь одеялом с головой, включаю фонарик. "Мне не страшно, - повторяю как заклинание, - мне не страшно". Чей-то голос. Чей-то тихий плач. Прислушиваюсь. Да нет, показалось. Но снова он. Поднимаюсь и бреду на него, освещая себе путь фонариком. Останавливаюсь посреди коридора. В дальнем конце его чья-то тень. Подхожу ближе.

-Невидимка?

Он смотрит на меня сухими глазами, но он только что плакал, я готов в этом поклясться.

-Что ты здесь делаешь?

Он встает во весь рост. Фонарик выпадает у меня из рук. Я делаю шаг и ладонями накрываю его лицо. Толкаю его, и мы оба падаем, потому что ладони мои приклеены к его коже. Мы падаем и падаем, вниз и вниз, во Мрак, самый настоящий, и вдруг останавливаемся. Он отрывает мои руки от своего лица.

-Где мы?

Светофоры мигают, ветер разносит бумажки по улицам. А так - тишина.

-Зачем мы здесь?

Он не отвечает мне. Он совсем рядом, так близко, что я чувствую его дыхание на щеке.

С неба спускается Феникс. И я вижу Невидимку, не того, что сейчас рядом со мной, нет, мальчишку в очках, с ранцем за спиной, спешащего куда-то по своим делам.

Черные, покрытые багровой слизью ветви, прорастают из стен. На них распускаются цветы - синие и белые. Мальчишка ускоряет шаг. Вспышка - это упал Феникс. Мальчишка уже на земле, пригвожденный алчущими ветвями, он тяжело дышит, но не кричит.

-Кричать было бессмысленно, - говорит Невидимка.

Согласен. Все равно никто не услышит.

Улица постепенно наполняется людьми. Сначала они едва видны, расплываются, затем становятся более четкими, вдруг пропадают вновь, но один человек остается. Я не знаю, кто это. Он бросается к мальчишке, становится возле него на колени и пытается вытащить из его тела ветви. Есть кто-то еще. Я никак не могу понять, кто. Может быть, потому, что этот кто-то не один, их двое. Две девушки, почти еще девочки, стоят рядом. И Тьма, окружающая их, так плотна, что в глубине ее, их души сливаются в единое целое.

Тем более что душ у них нет.

Зеркало падает на землю миллиардами осколков. Девушки подходят к все еще стоящему возле мальчишки человеку, и одна из них целует его в голову, а вторая рукой касается сердца, и я падаю, потому что мне больно. Он умирает, а мне больно.

-Смотри, - говорит Невидимка.

Они наклоняются над мальчишкой, но Феникс уже раскрыл книгу, и ворох страниц из нее разлетается в воздухе вместе с бумажными самолетиками, что ветер принес с востока, внезапно они вспыхивают ярким пламенем, и следом за ними загорается все - Феникс, мальчик, город, я... все. Рождение Невидимки. Рождение Ветра.

Он отпускает меня, и я бессильно опускаюсь на пол у себя в комнате.

-Феникс передал мне эстафету, - на губах Невидимки горькая усмешка. - Теперь я защищаю этот город.

Я узнал их. Их обеих.

-Они сестры, - говорит Невидимка, - хоть и родились в разных мирах.

-Твоя армия русалок готова, - говорит он. - Только вот, согласятся ли они отдать свои жизни?

-Обязательно согласятся.

Обязательно согласятся. Или они не люди.

-Как знаешь, - говорит Невидимка, и крылья его вытекают в окно.

-Отдай мне осколки, - просит он.

Я качаю головой.

-Нет, пусть останутся у меня.

-Зачем они тебе? - удивляется. - Хочешь разделить мою ношу? Не выйдет. А впрочем, тебе решать.

Он вылетает в окно, и тут же исчезает в темноте.

Оборачиваюсь - мои русалки стоят позади. Жду, что они скажут, ведь я только что подписал им смертный приговор.

-Ты весь грязный, - говорит девочка-эльф, - идем, я помогу тебе. А вы все марш спать! - добавляет она не терпящим возражения голосом.

---

Битва закончилась, и наступила тишина. Принцесса Седьмого Неба печально подошла к стоящему на коленях посреди поля человеку. С другой стороны от него присел Принц Подземелья.

-Никого не осталось в живых, - произнес он.

-Никого, - эхом откликнулась Принцесса.

-Только ты.

-Ты единственный.

В тишине после бури их слова звучали особенно отчетливо. Ее - как перезвон колокольцев, улетающий в небо, его - как гулко катящиеся по насыпи камни.

-Ты расскажешь миру.

-Своему миру.

-Как была разорвана цепь.

-Как погиб Эталон.

-Поведаешь людям его историю и скажешь.

-Что они должны быть осторожны.

-Чтобы выжить.

-Чтобы успеть.

-Понять.

-Времени.

-Остается немного.

-Ты.

-Адам.

-Ты расскажешь им.

-Ты спасешь.

Голоса перешли в шепот, который вскоре стал едва слышен, и, наконец, затих. Дым, стоявший над полем битвы, рассеялся, и он увидел свой корабль.

-Прощай, - услышал он, пока шел к нему. Они же сошлись в последней схватке. Корабль едва смог пролететь между ними - голубым и черным шарами, сгустками энергии, испускающими молнии. Позади него Планета Двух Миров рассыпалась в прах.

---

-Это я убила его, - говорит Саша. - Я.

Мы обе убили своих братьев.

Она исповедуется мне на кухне.

-Иди сюда, маленький сученыш! Где ты? Ты все равно не спрячешься!

-Он прятался под столом, - говорит она. - На столе была скатерть, свисавшая до пола. Я отшвырнула стол и схватила его. Смотри, что он сделал со мной.

Ее тело покрыто шрамами.

-Они видны только в полнолуние. Тогда и появляется боль.

-Мне нужно было жить, - говорит она. - Нужно было как-то утолять голод. Этот голод не похож на тот, что испытывают люди, но он не менее мучителен.

Он вышвырнул меня из дома, отдал на растерзание гелионам. Если бы не Олег...

Он спас ее. Прекрасного падшего ангела. Что МЫ можем знать о боли ангелов?

-Я хотела его убить, но сил не хватило. А он пожалел меня.

Они нашли нас через месяц. Но к тому времени я уже полностью поправилась - Олег выходил меня. И я убила их.

Убила их всех.

Нам пришлось уйти обоим. Скрываться. И каждый раз в полнолуние я испытывала боль, а он держал меня.

Знаешь, почему болит?

-Я дочь гелиона и олии - Света и Тьмы. Это все равно, что смешивать масло и воду: сколько ни пытайся, они все равно будут рассоединяться.

Если бы не Олег...

Если бы он не держал меня...

Я бы продолжала убивать.

Слово "убивать" не сходит с ее уст.

-А чего ты хотел? - говорит она. - Я для этого создана.

А твой брат?

-Я его любила. Но он застукал меня.

С перемазанным кровью ртом.

А Олег?

-Что Олег?

Зачем он тебе? Ты давно могла бы его отпустить.

-Я его не держу.

Неправда. Держишь. И держишься за него.

-Пусть так. Но он волен идти, когда ему вздумается. Дверь открыта.

Запирайте на ночь двери. Мало ли что...

Мне надо выйти. Подышать свежим воздухом.

-Чтобы вырастить Древо, - объясняет мне Гера, - нужны три компонента: кровь невинных...

Кровь виновных.

Основание.

-Почему я вернулся? - спрашивает Ян. - В тот день, когда я пришел к Сержу, я заметил нового мальчика, выходящего от него. Что-то торкнуло вот здесь, - он показывает рукой себе на грудь.

И торкает до сих пор, а?

-А меня Васька с Олегом познакомил, - рассказывает Гера. - Они дружили. Олег ему цветы подарил.

Ты все-таки нашла своего брата.

-Он ждал меня на остановке, - говорит Ира. - Он посмотрел на меня так, что я поняла: я никогда не сяду в автобус.

-Я часто видела Олега во сне, - скажет мне Ника. Чуть позже. - Еще до того, как встретилась с ним. Задолго до этого. В ту ночь, когда он пришел ко мне, и я обмывала его раны, я призналась ему в этом. Он не был удивлен.

-Это ее чудовище, - говорит Костя. - Ее собственное.

-Он вытащил меня, - улыбается Роши. - Ведь я вышел из автобуса вслед за Ирой.

-Он был моим единственным другом, - громко шепчет мне на ухо Мотылек. - Он заменил мне семью, заботился обо мне, а потом бросил. Ушел с ней. И я как последний придурок кинулся следом.

Это все ты! Ты!

-Я? - говорит она. - Почему я?

Это все ты.

Сука.

Да, - говорит она. - Да... да... - пока я трахаю ее.

Зачем ей понадобилось Древо?

-Ее Рыжий попросил, - говорит Ира тихо.

Рыжий? Так он...

-Это он ее спас.

Все стало на свои места. Или нет?

-Я не знаю, - говорит Ира. - Но ты должен что-то сделать.

Что именно?

-Не знаю. Но ты должен, - повторяет она.

На хрена я с вами со всеми связался?

---

Саша.

Mezzo.

Я хорошо помню эту девушку из соседнего подъезда. Милую толстушку на роликовых коньках. У нее были очень густые волосы, светло-пшеничного оттенка, всегда заплетенные в косу и много веснушек. И портфель такой чудной... или не было у нее портфеля? Да ладно, не важно. И вот однажды возвращалась она из школы домой, идя через парк, старый-старый, где даже воздух не менялся уже сотни лет. Там-то она и встретила скрипача.

У него было человеческое тело, тело мальчишки, ее ровесника, красивое тело, но бычья голова. Да, представьте себе, именно так: на человеческой шее у него сидела голова быка, и девочка обязательно испугалась бы его, если бы он не играл на скрипке так божественно красиво. Она остановилась и слушала, слушала, а он все играл, потому что думал, что его никто не видит. Когда же он, наконец, заметил ее, то вскочил и хотел убежать, да и убежал, и она позволила ему это, но уже на следующий день пришла снова. И приходила в парк и, найдя его, слушала до тех самых пор, пока он не перестал прятаться от нее. Со временем она похудела, у нее выросла грудь, она стала старше, и его тело тоже стало безумно красивым, но все портила уродливая бычья голова. Я бы рад был сказать, что моя соседка влюбилась в него. Но нет. Она была влюблена в музыку, может быть, даже в тело, но эта голова... ох, она безнадежно портила все впечатление. И однажды она просто отрезала ее. Да, именно так: отрезала эту большую уродливую голову и выбросила ее на помойку, и дети со всей окрестности долго еще потом поклонялись сделанному из нее Повелителю мух, который вовсе и не хотел быть повелителем чего бы то ни было, а хотел только красиво играть на скрипке и любить ту девушку, мою соседку, которая, кстати, давно замужем, и у нее есть дети, которые тоже поклоняются Повелителю мух, и когда-нибудь они забудут о своей матери и оставят ее одну умирать. А чего еще ждать от таких детей? Повелитель мух - это вам не шутки.

Жила-была девчонка в соседнем дворе, которая всегда говорила людям правду. Нет, ее звали не Кассандрой, ее звали Олей, и она должна была стать чьей-то первой любовью. Обязательно первой - самой чистой, самой светлой. Но ее сожгли. Как ведьму.

Двор был маленький, и в центре его - клумба с цветами. Там-то ее и привязали к столбу, наспех сделанному алкоголем-дворником дядей Пашей. Я помню, как все кричали. Из распахнутых окон, с крыш, из подвалов, из открытых машин все кричали:

-Сжечь ведьму!

Мне было тогда лет пять, и я никак не мог взять в толк: почему такую красивую девочку надо обязательно сжигать. Никто не заступился за нее, даже ее собственные родители. Им-то было тяжелее всего, - каково это, слушать правду о себе двадцать четыре часа в сутки?

На голову ей надели венок из белых цветов. Тогда только-только зацвели вишни, и везде стоял медовый запах апреля. Ее одели в белое платье, хотя ведьм полагается сжигать в лохмотьях. Она шла по двору, и, провожая ее взглядом, я шептал: "Santa, santa".

Она взошла на костер и замерла, прижавшись спиной к столбу. Вот тут-то и случилась заминка. Нашлись люди, привязавшие ее, нашлись собравшие вязанки хвороста у ее ног, но не нашлось никого, кто чиркнул бы спичкой. И тогда их взгляды обратились на меня.

-Пусть мальчик, - говорили они. - Пусть он.

Кто-то сунул мне в руки спички, кто-то завязал мне глаза и подвел к костру. Там меня и оставили, и я замер, не зная, что делать дальше. И тут я услышал ее голос:

-Все изменится, - сказала она.

Запаха я не почувствовал никакого, кроме запаха цветущих вишен. Мне кажется, она и не сгорела вовсе, а растворилась в этом запахе и исчезла.

Я потерял счет годам, прошедшим с той поры, городам, что я сменил (и ни один из которых не стал мне домом), женщинам, с которыми проводил время. Но глаза мои до сих пор помнят тяжесть повязки, руки - тепло горящей спички, а уши ее голос.

---

-Светка в больнице, а Женька запил, - сообщил мне Григорий, едва я успела переступить порог кафе.

-А Люда?

-К Светке поехала, так что тебе придется за всех отдуваться.

-А, может, я тоже?

-Тебе-то там что делать? Ты врач, что ли?

-Нет, но...

-Никаких "но". Ты у меня одна сегодня. А Людка там сама справится.

Я "отдувалась" до последнего. В конце дня, когда я сдавала Григорию кассу, он сказал:

-Я сейчас в больницу. Поедешь?

-Сначала к Женьке, - сказала я. Григорий ненадолго задумался.

-Не по дороге, - сказал он.

-Поезжай сам, - решила я. - Я на такси.

-Деньги возьми из кассы, - буркнул он мне вслед.

Я звонила в дверь Женькиной квартиры минут десять. Наконец, он открыл - лохматый и страшный.

-А, это ты... - сказал он. - Заходи.

Спиртным от него не пахло.

-А я и не пью, - пожал он плечами. - Это я Григорию специально сказал, чтобы он отвязался. Он же только такой аргумент признает, когда с работы отпрашиваешься.

Да уж, Григорий прощает другим людям только свои собственные слабости.

-Ты про Светку знаешь? - спросила я.

-Нет, а что?

Я пересказала ему слова Григория.

-Офигеть! - присвистнул Женька. - Поехали тогда.

-Куда? В больницу?

-А куда же еще? Ох, а носочки-то у тебя, какие гламурные! Со стразами!

-Наконец-то! - сказала Люда, увидев нас.

-Как она? - спросила я.

-Да хреново.

-А что такое?

-Никто толком не знает...

Когда мы вошли в палату, Светка в нашу сторону даже голову не повернула.

-Вообще никакая, - констатировала Люда.

На стульчике возле кровати сидел парень, лицо которого показалось мне знакомым.

-Юра, - представился он, протягивая мне руку, и тут я вспомнила, где видела его - на фотографии в Светкином мобильном.

-Ник, иди сюда, - простонала Светка.

Я подошла к ней.

-Ник, надо поговорить.

-Да, конечно.

-Наедине, - прошептала Светка.

-Конечно, - повторила я, и выразительным взглядом дала всем остальным понять, что им надо выйти. И тут, к моему удивлению, Юра воспротивился:

-Я буду здесь.

-Нет! - Светка вцепилась в мою руку так, что пальцы захрустели.

-Нет! - передала я ему.

-Но...

-Да выйди ты Христа ради! - зашипела на него Люда. - Не видишь что ли, она и так в истерике...

Он нехотя вышел. Женька и Люда за ним.

-Что такое, Свет?

Она сделала мне знак рукой, чтобы я приблизилась.

-Это я виновата, Ник, - прошептала она, когда я приблизилась к ней.

-В чем, Свет?

-Это я, я виновата, - ее глаза бешено вращались в орбитах. - Я попросила его.

-Кого?

-Я его попросила, - продолжала она, не слушая меня. - Он не виноват, он просто очень любит меня.

-Кто, Юра?

-Да, - она быстро-быстро закивала.

-А о чем...

-Он не виноват, - повторила она. - Он хотел как лучше, хотел, чтобы мне было хорошо.

Она заплакала.

-Я все почувствовала, Ника, - услышала я сквозь ее рыдания. - Как он внутри шевелился, как ему было больно!

-Кому?!

Она не ответила.

-Что там? - спросила Люда, когда я вышла из палаты.

-Да так... - я махнула рукой, давая понять, что не хочу говорить при свидетелях.

-Ох, беда... да не одна как всегда!

-А что еще случилось?

Но вместо нее мне ответил Женька:

-У Наташки выкидыш.

Наташка - это девушка Виталика, бывшего Светкиного парня, я тебе о нем рассказывала.

-Да ты что?!

-Не выкидыш, - мрачно вставила Люда. - У нее живот заболел, ее повезли на УЗИ, а там - урод получился.

-Русалка, - сказал Женька.

-Чего?

Он не ответил. Люда покачала головой.

-Вот ей и сделали операцию.

-Какую?

-Ясно, какую. Аборт.

-А Виталик?

-А ему-то что? - бросила Люда. - Наташку жалко.

-Я сейчас, - сказала я и отправилась обратно в палату. Сидящий там возле Светки Юра тут же соскочил и уставился на меня так, будто хотел глазами сожрать. Не обращая на него внимания, я сняла с себя носки и надела на Светкины ноги.

-Зачем это? - спросила она.

-Надо, - ответила я и, когда, нагнувшись, поцеловала ее, мы встретились с Юрой взглядами. И, по-моему, мы прекрасно друг друга поняли.

---

По городу шла весна - босоногая девчонка в платье, сотканном из янтаря, с подснежниками в волосах, тонкорукая.

А навстречу ей еще одна - в платье из белых и черных клавиш, с лентой в волосах из хрупкой музыки, закрученной в немыслимый узор, сквозь эхо голосов, льющиеся в открытые окна потоки магнитной пленки и снег из зеленых нот, падающий ровными струями метеоритного дождя.

И при встрече ни одна из них не сказала другой ни единого слова, и разошлись: одна - прочь из города, другая, ненавидя его, разделив на две половины, скукой и налетом обожания, в разные стороны зеленых крыльев, раскрывающихся на земле в отражении.

По осколкам зеркал, уводя за собой, двигался Кукольник, а навстречу ему Время в джинсах и футболке, в стоптанных кроссовках, со слугами и пленными звездами. И встретившись, не взглянув друг на друга, пошли дальше, разбивая город на четверти прячущихся детей и умоляющих голосов.

Я ложусь спать, отпуская себя и впитываясь в вены канализаций и проводов, сквозь поры в асфальте. Мой дом одинок: сегодня я отдал Роши.

-Не отдал, - скажет он когда-нибудь. Наверное, нет. Значит, ты прощаешь меня.

Механические люди, гуляющие по комнате, где на полу тонкая пленка воды, заплетающие косы звездам, с музыкой лент, в платьях из снега. Руки и аплодисменты, театры на улицах, представления в цирке... пусть танцуют под музыку сотен тысяч шарманок безумие и оловянный солдатик!

Лера остановилась.

"Вот ты какой, Посланец".

Его пустые глаза скользнули по ней, не видя. Кто-то вышел из толпы.

-Пожалуйста, - прозвучал тоненький голосок, - мы собрали все, что могли.

Пустое молчание. Лера усмехнулась.

-Пожалуйста, не забирайте нас, - вновь жалобно завыл голосок. - Смотрите, это все, что у нас есть.

-Это Гарик, у него большая семья.

Гарик? Тот, что с сердцем, горящим и выбрасывающим искры? Его мать всегда думала, что он курит тайком, из-за прожженных точек на рубашке.

-Это Влада, она...

Достаточно. Под его взглядом говоривший рассыпался. Они безмолвно закричали.

"Вот ты какой, Посланец".

Она смотрит на него с любопытством. Делает еще шаг, чтобы встать рядом, берет его руку, вторую кладет себе на талию, обнимает его шею. Он удивленно учится танцевать, как всегда, мгновенно, как и всему, что он должен делать, выполняя свое Предназначение. Лера кладет голову ему на плечо, сотни изумленных глаз, восхищение, к которому она успела привыкнуть с детства. Ей все равно, получится, или нет, с ней тот, кого она ждала всю жизнь. Слышала о нем в дельфиньих песнях, думала в слепые ночи, видела в снах.

-Мне нужен Город.

Она поднимает к нему лицо.

-Зачем?

-Это мой долг.

Она закрывает ему рот ладонью. Ощущает снег и крики черных птиц на деревьях.

-Разве я не лучше?

-Да! - говорит он. - О да!

Она склоняет голову, помогая ему защелкнуть ошейник, выпуская из рук остатки музыки, прячущейся по подвалам, и шепча на ухо одному из человечков:

-Передай Арлекину: Время не будет вмешиваться.

Примеряет свои первые крылья, получает новое имя.

Разгорается рассвет.

---

Утром мы с Сергеем пошли на кладбище.

-Я бы с вами, - замялась Вера Петровна, - но...

"Но не надо", - подумала я, и она не пошла.

Я впервые увидела не только могилу тети Сони, но и могилу Дениса, и меня неприятно поразило то, что на обеих стояли громоздкие мраморные памятники.

-Она всегда говорила, что хочет простой деревянный крест, - сказала я.

-Почему же тогда у Дениса эта глыба?

-Это не она ставила, бабушка с дедушкой. "Чтобы все как у людей", - передразнила я.

Сергей опустился рядом с могилой на корточки и торопливо перекрестился. Я отошла подальше, чтобы ему не мешать.

-Теперь никто уже не молится, - я вздрогнула от этого внезапного заявления и, обернувшись, увидела стоящего неподалеку мужчину, опиравшегося на лопату, по-видимому, местного сторожа. Он подошел ближе.

-Редкость, - сказал он. От него сильно несло перегаром.

-Приезжая?

-Как вы узнали?

-Да тут народ-то, поди, редко бывает, - пожал он плечами. - Новое лицо по-всякому отличишь.

-Вы здесь живете? - зачем я его спросила?

-Да что ж я, дурак? - засмеялся он. - Это раньше тут жила ведьма.

-Ведьма?

-Ага. Вон домишко ее, - он указал на старую обветшавшую избушку, действительно, больше всего напоминавшую небезызвестное жилище на курьих ножках. - Хотите зайти?

-Зачем? - не поняла я.

-Да просто так, - он поставил ногу на черенок лопаты. - Вроде как достопримечательность, - и мерзко захихикал.

-В чем дело? - спросил подошедший к нам Сергей.

-Мое почтение, - поклонился сторож. Его маленькие ехидные глазки забегали.

-Здравствуйте.

-Пойдем отсюда, - попросила я, беря Сергея под руку. Он кивнул.

-А брат твой зашел, - прошипел сторож нам вслед. Не сказал, а именно прошипел. Я резко обернулась.

-Что?

-Заходил, - подтвердил он. - Частенько. К ведьме-то.

-Что вы несете? - я сделала шаг по направлению к нему.

-Что было, только то, что было, - зачастил он. - Заходил, заходил, - и вдруг уменьшился, как будто растаял вместе с лопатой, открыл люк в земле, юркнул в него и был таков. Только смех, отвратительный, каркающий еще долго доносился откуда-то из-под земли.

-Ты как? - спросил Сергей.

-Нормально, - ответила я.

-Зайдем?

Изнутри избушка была больше, чем снаружи, оказалось, что она наполовину вкопана в землю. Мы прошлись по пустым комнатам, где не осталось мебели, кроме полуразвалившейся русской печи, да пары невыкрашенных табуретов.

-Иди сюда, - позвал меня Сергей. Отодвинув один из табуретов, он указал на расположившуюся под ним стальную ручку. Дернув, он откинул крышку еще одного люка.

-Посмотрим?

Мне не хотелось, отвратительный смех карлика все еще стоял у меня в ушах. Но Сергей уже начал спускаться, освещая себе путь фонариком на мобильном телефоне. Помедлив немного, я отправилась за ним.

-Эй, инопланетянин, - услышала я, - эй, иди сюда!

Они снова его бьют. Инопланетянина. Я хорошо помнила его - он сидел за последней партой. Очень высокий, нескладный, он однажды пришел к Сергею на прием, сам, и сказал: "У меня шизофрения". Сергей тогда еще удивленно засмеялся и спросил: "Почему ты так думаешь?" Он ответил: "Потому что я - это не я. Меня захватили инопланетяне". Именно его я выбрала в помощники, когда пришло время.

Я шла мимо спортзала как-то и вдруг увидела, что окно подсобки, находящейся рядом с ним, запотело и невидимая рука пишет на нем: "Помогите". Я остановилась.

-Кто здесь?

Никто не ответил. Я подошла ближе и, привстав на цыпочки, постучала по стеклу.

-Эй!

Тишина. Внезапно рядом со мной вырос завхоз дядя Миша.

-Тебе чего здесь надо?

-Там, - указала я на окно, но он перехватил мою руку и, сдавив ее, как клешней, своей, потащил меня прочь.

-Отпустите! - крикнула я.

-Нечего тут шляться! - рявкнул он прямо мне в лицо. - Поняла?

Поняла, нет?

-Да... - простонала я. Он сдавил руку так, что на глазах выступили слезы. Он швырнул меня на землю и ушел, а я потом неделю надевала рубашку с длинными рукавами, хотя было очень тепло.

Он напугал меня, но я не отступилась, и решила попросить о помощи Инопланетянина.

-Почему меня? - спросил он.

-Ты высокий.

Этого заявления оказалось достаточно. Ночью мы отправились к школе.

-Вот это да! - выдохнул Сергей.

Заваленная хламом школьная подсобка. До чего ни дотронься - рассыпается прахом. Сергей споткнулся, упал и исчез.

-Ну? - спросил Инопланетянин откуда-то сбоку.

-Не знаю, - сказала я, - ничего не вижу.

Инопланетянин споткнулся и, упав, провалился в кучу кеглей и мячиков для их сбивания. И тогда рука дяди Миши легла мне на горло.

-Я же говорил тебе, - шипел он, пока я задыхалась и билась в его руках, - говорил тебе: не лезь! Сидеть! - заорал он, и тут я увидела, кого он прячет. Дети с рыбьими хвостами, в чугунных ваннах, прикованные цепями к кранам, напуганные, нет, в безумном страхе. И я подумала, что если сейчас не освобожусь, то такой хвост вырастет и у меня, и я навсегда останусь здесь, мокнуть, как селедка, в одной из ванн. Я ударила его коленом в пах. Он отпустил меня и повалился на пол. Я побежала было к окну, но вспомнила про Инопланетянина.

-Я здесь! - крикнул он. Он вырвал из рук дяди Миши ключи и бросил их мне. Ключи, не долетев, рассыпались в воздухе. Все, кроме одного. Я схватила этот последний и...

-Уф, ну и пылища, - Сергей поднимался, отряхиваясь. - Ничего интересного.

-Идем, - позвала я.

-Что теперь? - спросил Инопланетянин.

-Будем дружить.

-Ты ведь уедешь когда-нибудь.

-Еще не скоро, - утешила я его.

Выбираясь из люка, я подняла голову и увидела мальчика.

-Вам просили передать, - сказал он и, положив на пол ключ, убежал.

-Как тебя зовут? - крикнула я ему вслед.

-Гера, - бросил он, не оборачиваясь. Я не заметила - касался он земли, когда бежал, или нет.

Когда мы вернулись домой, Мио кинулся мне навстречу.

-Соскучился, смотри-ка ты, - сказала Вера Петровна. - Как сходили?

-Очень продуктивно, - ответил Сергей за нас обоих. Я показала Мио ключ.

Он радостно, но отрицательно замотал головой.

После обеда, пока Сергей и Мио устроились перед телевизором, я пошла к себе в комнату. Войдя, я увидела Даню, сидящего на окне.

-Как сходили? - спросил он точь-в-точь как Вера Петровна.

Я показала ему ключ.

-Можно я закурю?

Он не ответил. Я вытащила зажигалку и сигареты, подержала их немного в руках и снова убрала в карман.

-Я не знаю двери, которую он может открыть, - сказал он. - Почему ты не куришь?

-Противно, - сказала я. - Тут надо дышать, - и указала на ветку цветущей акации над его головой. Как быстро пришла весна!

-Лера ушла, - сказал он, не отрывая глаз от ключа.

-Очень жаль.

-Ты уже вычеркнула ее из списка?

-Да.

-Можешь дать мне кассету?

-Запись плохая.

-Ничего, - сказал он, серьезно глядя мне в глаза.

Я отдала ему кассету.

-Ее первый концерт, - сказал Даня.

-Да, - сказала я. - Ей здесь всего пять.

Он улетел. Вернуться не обещал, но я знала, что мы еще встретимся.

Мио обнял меня сзади, положив подбородок мне на плечо.

-Сережа спит?

Подбородок ткнулся глубже.

-Он всегда спит после обеда.

"Да", - подтвердил подбородок.

-Как думаешь, мы найдем дверь?

"Да".

-Не торопиться?

"Нет".

-Хорошо.

---

Почему-то меня очень любят дети. Стоит мне появиться в доме, где они есть, и уже через полчаса они в буквальном смысле садятся мне на шею. Дети и кошки. Ах, да, и бабочки. Как-то раз на выставке под восторженный речитатив молоденькой девочки-экскурсовода мне на плечо опустилась одна.

-Это Ночной Павлиний глаз, - сказала девочка удивленно. - Вы можете загадать желание, и оно обязательно сбудется.

Мне нечего было загадывать.

Итак, дети, кошки и бабочки. Может быть, я хороший человек? Приятная мысль, но не слишком-то я ей доверяю. Я знаю себя.

В детстве у меня не было няни. Был Учитель. Соседский дедушка, самый настоящий профессор педагогики, преподававший в университете, выпускавший солидные научные труди и даже имевший кое-какие награды. Он помогал маме с нами тремя. Оле-Лукойе, как мы его называли. Придумала Рита.

Вместо приветствия он всегда говорил нашему младшенькому, Жеке, такую странную фразу: "В небо двадцать лун", и тот его понимал, единственный из всех. И Жека... я знаю, он сейчас где-нибудь на Меркурии, строит электростанции, или бороздит бескрайние моря, или спасает детей в Белом городе. Я часто вижу его во сне.

Рита, она всегда была внимательна к деталям. Помню, Оле как-то читал нам сказку про Колобка, а в конце она спросила его: "Так что же, все-таки, стало с зайцем?" Оле смеялся и говорил, что, будь она заточенной в башню принцессой, и спасай ее отважный рыцарь в сверкающий доспехах, и помогай ему добрый волшебник, высокий и нескладный, она обязательно влюбилась бы в волшебника. "А он в меня влюбился бы?" - уточняла она.

Когда пришло время, он и мне дал прочесть нужную сказку. Легенду о Ловце во ржи. Я долго не мог заснуть потом. Позже я нашел свой путь, и до сих пор надеюсь, что он верен.

Спрашивал я его и о любви. Он только указывал на большие напольные часы в гостиной, наполнявшие его дом таким всегда знакомым мне тиканьем и боем, что даже сейчас я могу закрыть глаза и начать отсчитывать секунды по ним, ни разу не сбившись, часами напролет. Он указывал на Время. Оно пришло однажды, и я встретил девушку, прекрасней которой нет никого на свете. У нее есть только один недостаток: раз в семь лет она вспоминает...

Каждый раз, приходя на работу, я вижу десятки глаз, поднимающихся мне навстречу. Глаза детей дождя, форрестов гампов, маленьких принцев, чарли гордонов, и в некоторых из них даже светится радость. И ради них тоже, я уехал, оставив их одних - слишком многое поставлено на карту. Но, если понадобится, я отдам жизнь именно за нее - мою звезду, оставив свою легенду неисполненной. Пускай. Это всего лишь жизнь.

---

Туманы спускаются к морю. Окружают его со всех сторон, душат. Море сопротивляется им, но безуспешно. Его судьба - умереть.

-Часто мне снится, - говорит Маша, - что я лечу над морем в грозу. Идет дождь, внизу вода, в которую я время от времени погружаюсь, а вынырнув, попадаю в другую, небесную воду, и так снова и снова, пока окончательно не останусь в море и не упаду вместе с ним в пропасть, бесконечную, как само время.

У времени есть конец, ты знаешь, Маша?

-Я ушла от Толика, - говорит она.

-Почему?

-Я случайно... случайно забеременела.

-Маша...

-Он не хочет ребенка, а я... мне...

Не хочется убивать русалок. Ты не хочешь быть похожей на свою мать, это понятно.

-А Артем?

-Он не знает.

Он знает.

Он открывает глаза.

-Эй, - говорит он.

-Эй, - отзывается сидящая на окне Искорка.

- Почему ты не попрощалась с Фиаско?

-Больно было, - просто отвечает она.

-Мы бы никогда не встретились с ним в обычной жизни. Или встретились бы, стань он моим клиентом. Я была бы его первой женщиной, но при этом не почувствовала бы ничего. Зато он никогда не забыл бы меня и сравнивал со мной всех своих будущих любовниц. И часто не в мою пользу.

Больше всего нужно бояться детей. Если они любят, ничто не может быть сильнее этой любви, но если ненавидят, все точно так же.

Меня убили прямо под окном у Художника. А он отдал меня ветру. Почему?

Я не надоела тебе?

-Нет, - Артем садится на кровати. - А я?

-Что?

-Я тебе нравлюсь?

Она посмотрела на него так, будто видела впервые в жизни.

-Ты красивый, Тема.

-Я тебе нравлюсь? - повторил он.

-Ты хочешь, чтобы я...

-Да.

Она покачала головой.

-Почему?

-А как же Ира?

-Причем здесь Ира?

-И причем здесь Фиаско, ведь так?

-Так, - его голос звучит твердо.

Она вновь отворачивается к окну.

-Я люблю тебя, Тема, - говорит она, - но не так.

-А как же?

-Как друга.

-А я не хочу, - он встает с кровати, - не хочу, чтобы ты любила меня как друга.

Он подходит к ней и берет за руку. Кладет ее себе на низ живота. Искорка поднимает на него глаза.

-Ты, правда, этого хочешь?

-Правда.

-Как думаешь, почему я осталась? - спрашивает она, когда он в изнеможении опускается на нее и кладет голову ей на плечо. - Нет, - говорит она, - подожди. Останься во мне ненадолго.

-Вы делали это с Фиаско? - решается спросить он.

-Зачем тебе...

-Скажи!

-Нет.

Он удовлетворенно замолкает.

-Ты не ответил мне.

-Я не знаю.

-Тема, послушай, у меня еще остались секунды...

-Не уходи, - просит он. Приподнимается над ней и смотрит в глаза, удерживая лицо ладонями.

Но она уходит.

-Ты изменился, - говорит ему Ира.

-В чем?

-Во всем. Ты как будто стал старше.

-Я люблю тебя, - говорит он глухо.

Она кивает:

-Знаю.

-Вот, - он протягивает горстку секунд.

-Зачем? Здесь секунды не нужны, я ведь уже говорила тебе.

Он виновато прячет секунды в карман.

Улицы пусты, фонари не горят. Они не нужны - кругом сверкающие экипажи, запряженные разноцветными единорогами, а небо полно фениксами, истратившими последние крохи своего бытия на фейерверки. Повсюду текут ручьи. Можно представить, что мы в Венеции, на карнавале, где на крышах собираются ночные воры в ярких масках с длинными клювами.

-Один из них влюблен в меня, - говорит Ира.

-Кто? - спрашиваю. - Вожак?

-Да, тот, что в красной маске. Мы с ним танцевали на балу.

Так ты все-таки села на автобус?

-Пожалуйста, не говори никому, - просит она. - Особенно Теме.

-Я танцевала с ним, а еще с рыцарем и волшебником, словно Золушка, дорвавшаяся до счастья, глупо, да?

Совсем не глупо. Просто скучно. Хочется спать.

-Он скучает по мне, - говорит она, следя за вожаком.

Ничего, переживет.

-А ты?

Что, я?

-Ты уже готов?

К чему?

-К началу конца?

Пожимаю плечами. Как к этому можно подготовиться?

-Я тоже еще не думала об этом. Но конец близок. Поверь мне, я знаю.

Я верю.

-Куда же ты?

Снова и снова я слышу этот вопрос, но не оглядываюсь. Бегу по пустынным улицам, наполненным призраками, которые не могут заснуть. Улицам, на которых я рассыпаю кусочки моего крика, стремящегося наружу из легких, до последней капли, пытающегося вырваться из них, исторгнуться с воплем, опасного, как лезвие бритвы, могущего поранить, но тонущего в песке...

-Гена, постой!

Маша? Откуда ты? Кажется, мы обо всем договорились еще вчера.

-Я просто подумала...

Маша, я не знаю, каким будет конец и как скоро он состоится. Наш с тобой спектакль еще не окончен, еще не отыграны последние сцены. Ты хочешь поучаствовать?

-Очень хочу, но вот смогу ли?

А почему нет? Чем же ты хуже других, Машенька?

-Пойдем в парк.

Раньше здесь были аттракционы, ты помнишь?

-Да, цепи, чертово колесо, пара каруселей... теперь ничего не осталось, кроме Калейдоскопа.

А как ты смотришь на то, чтобы прокатиться?

-А можно?

А почему бы и нет?

Нажимаю на кнопку, дергаю за рычаг. Загораются огоньки, играет музыка, мы кружимся.

-Смотри, какие длинные у тебя ногти на этой руке.

Я не могу их стричь: рука сломана.

-Где ты умудрился сломать ее?

В маленькой проклятой деревеньке, которую разрушил мальчик-метсавайм. Сам Белый лес восстал и разрушил ее - мерзкую грязную деревеньку, где друиды с белыми бородами приносили человеческие жертвы, чтобы узнать исход войны, которая еще и не началась вовсе.

-А вот здесь ты не прав: война давно уже началась.

Да? И каковы признаки этого?

-Посмотри на меня, Тема, - серьезно говорит она, - разве ты не видишь?

Вижу, Маша, вижу ясно и отчетливо, какое на тебе красивое платье, цвета морской волны и атласные туфельки, и вся ты воздушная, неземная... знаешь, так странно получается, что ты сейчас со мной, а на самом деле тебя и нет вовсе. Где же ты, Маша? Я ищу тебя в старом замке с миллиардами дверей, в старом городе с миллиардами улиц, закоулков, переулков и домов, домов, домов, в каждом из которых у каждого есть кто-то, кого принес ему на крыльях божественный ветер. У каждого есть свой личный камикадзе.

Я встречаю Вику сразу после нашего расставания с Машей. Она снова бредет по улице, не разбирая дороги. Кто решает за нас, куда именно мы должны идти? Кто решает, что с нами будет? Кто?

Вика поднимает на меня глаза и говорит устало:

-Я больше не могу.

Я слышал эту фразу много раз из многих уст, но никогда еще она не звучала с такой обреченностью.

Мы с ней сидим в кафе, в котором раньше была кондитерская, сделанная на французский манер, а теперь это всего лишь дешевая забегаловка.

-Я убила его, - говорит Вика. - Я убила своего брата.

Она курит одну сигарету за другой. В течение многих лет. Но ни одного признака того, что это чем-то навредило ей, я не замечаю. Такое впечатление, как будто предупреждения минздрава ее не касаются вовсе.

-На следующее утро мы пошли с Сергеем на кладбище. Я не хотела туда идти, сопротивлялась всеми силами, но Вера Петровна расплакалась, сказала, что могилы запущены, что она не может делать это сама, и что это большой грех - так относиться к своим мертвецам. Она еще много чего говорила, я тогда всего не запомнила, у меня уже начались проблемы - все стало казаться зыбким, нереальным. Как всегда каждые семь лет.

Она ладонью вытирает сочащуюся из носа кровь. Я протягиваю ей платок.

-А я вот никогда не ношу с собой платки.

Она промокает им нос и продолжает говорить:

-На кладбище я была неприятно поражена тем, что увидела на могиле тети Сони памятник, а не крест, о котором она всегда так просила. Знаете, со мной случилась настоящая истерика, видимо, сказалось все, что мне пришлось пережить за эти несколько дней. Сергею с трудом удалось меня успокоить.

Она протянула мне список.

-Мне он больше не нужен.

Мне тоже. "У меня еще есть адреса, по которым найду мертвецов голоса". Все умерли, Вика. Это был полный крах.

-Там, на кладбище мы и встретили эту девушку, Аню. Ее лицо показалось мне подозрительно знакомым, но я никак не могла вспомнить, кто это. Она поздоровалась со мной и Сергеем, обратившись к нему по имени.

-Откуда она тебя знает? - спросила я его.

-Я его пациентка, - ответила она быстрее, чем Сергей успел раскрыть рот. - Бывшая.

Синдром Белой руки.

-Вы разве не помните меня?

-А должна?

-Мы с вами лежали в одной палате.

Я оглянулась на Сергея, ища у него поддержки.

-Сережа, что она такое несет?

-Вика, - затараторил он, - Вика, я тебе все объясню...

Он помолился?

-Кто? Сергей?

Да.

-Сразу, как только мы пришли. Присел на корточки у могилы и торопливо перекрестился, потом его губы беззвучно зашевелились. Я отошла подальше, чтобы не мешать ему. Тогда-то меня и окликнул тот старик.

Старик?

-Новый сторож. Он стоял возле ограды, опершись на лопату, и задумчиво изучал меня взглядом.

-Никто сейчас не молится, - сказал он.

-Что, простите?

-Никто не молится, - повторил он. - Раз, два и обчелся. Немного таких осталось.

-Правда? - спросила я скорее от испуга, чем из вежливости - таким тоном он это произнес.

-Да, - ответил он. - Только она, - и лениво кивнул в сторону стоящей неподалеку с букетом белых цветов, девушки. Она оглянулась, будто ждала того момента, когда старик заговорит о ней. Потом неторопливо подошла.

Этот процесс,... когда он начинается, его уже невозможно остановить, и он течет все быстрее и быстрее. Процесс воспоминаний. Восстановление памяти. Это продолжается недолго, от силы неделю. Семь дней из семи лет.

Я смотрю на Минотавра.

-Да, - подтверждает он.

-И это больно, - говорит он.

-И это значит, - шепчет он.

-Что время пришло.

Вика вытирает рот тыльной стороной ладони. На руке остается кровь.

-Какая она тяжелая, - говорит она, бессильно опуская закованную в цепь руку.

-Я договорился с новым Посланцем, - спешу я сказать. - Он продлевает контракт еще на семь лет.

Она отрицательно качает головой.

-Нет, этого не нужно, просто помогите мне освободиться.

-Денис тоже виноват.

Она поворачивается ко мне. Ее лицо искажено гневом.

-Не смейте так говорить! Он любил меня!

Он только разделил эту боль между всеми.

-Когда мы вернулись домой, я ничего не сказала Сергею, а сразу пошла и легла. Мио сел возле меня на кровать, и я играла с его волосами, такими золотыми. Я спрашивала, было ли ему больно узнать о том, что случилось, но он молчал. Он ведь дал обет, вы знаете?

Да, я знаю. Благодаря ему я больше не Арлекин и не Василиск. То есть благодаря и ему тоже. Вам нравится моя крапивная рубашка, Вика?

-Позже он лег со мной рядом, обнял меня, теплый, нежный... он держал меня до тех пор, пока боль не закончилась, и я поняла, что он нужен был мне именно для этого, с самого начала, для того, чтобы перенести боль, ушедшую на долгие семь лет. Затем он ушел, и осталось только тепло на подушке и последние его секунды, догорающие в моих руках.

Я легла в ванну и включила воду. Она добралась до краев, перелилась на пол, потекла по коридору. В дверь стали стучать соседи. Прибежал Сергей, выключил воду, опустился возле меня на колени.

-Я ведь никогда не хотела быть патологоанатомом, - сказала я. - Я придумала это, потому что могла говорить с мертвыми, так?

-Да, - ответил он.

-Он ушел, - сказала я. - Мио ушел.

-Да. Идем, Вика.

-У меня ничего не осталось, - я ударила ладонью по воде.

-У тебя есть я!

-У меня никого не осталось, - повторила я и вновь ударила, и еще раз, и еще. Сергей попытался удержать меня, и тогда я прижалась губами к его груди.

-Вика, что ты делаешь?!

"Хочу, чтобы ты знал", - и прижалась сильнее.

Он стал задыхаться, отпустил меня и упал на мокрый пол. Я выбралась из ванной и села на него верхом, прижав руки к его груди.

-Тебе больно, Сережа?

Он не мог ответить мне, ему не хватало воздуха. Я не останавливала его сердце полностью, просто чуть замедлила ритм.

-Мы пришли одновременно, - говорит Саша. - Я и она. И сразу поняли, что созданы друг для друга.

-Ни одна из нас не могла жить без другой, - шептала я Сергею на ухо. - Мы срослись с ней каждой частичкой души, которой у нас не было.

-Мы были прокляты Временем.

-Мы должны были ему отплатить.

-Знаешь, чем питаются звезды? - спрашивает Ян. - Им нужно нечто большее, чем обычная пища.

-Мы помогли друг другу.

-Мы...

Я открываю книгу.

-Это здесь вы нашли листок с адресом?

-Да.

-Вложенный между ЭТИМИ страницами?

-Да.

Я читаю знакомые строки:

"С макрокосмической точки зрения, все, что должно было случиться, уже случилось..."

-Это все, что вам нужно было знать.

-Книги могут подсказать ответ на любой вопрос, - говорит Гера. - Надо только уметь правильно спрашивать.

Так научи меня.

Куда-то все уходит. Куда-то в небытие.

-"Бытие есть, а небытия нет",- мы смеялись над этим в университете, когда изучали философию. Точнее, мне казалось, что смеялись, что изучали, что я вообще там была.

Я это придумала.

-Отведите меня туда, - просит она.

Ночью адреса на листке стерлись, и проступили очертания карты.

-Это канализация.

Это Лабиринт.

Я вставляю кассету в магнитофон, включаю его. Льется мелодия, такая знакомая, созданная где-то далеко и переданная мне Лериными руками. Нужно успеть, пока она не закончится. Нам ни в коем случае нельзя мешкать.

-Отведите меня к нему.

Не пора ли нам перейти на "ты"?

-Я оставила Сергея в ванной. Он не умер, потерял сознание, я не хочу, чтобы он шел со мной дальше. Хватит с него.

Потом я позвонила Ане.

-Я скоро приду, - пообещала она. И не пришла.

Когда я проходила мимо окна, заметила за ним Невидимку. Он глядел на меня грустно, как будто прощаясь. Я помахала ему рукой. Он улетел.

Он еще вернется.

-Мы обрекли его на такие страдания! Столько лет он был единственным, кто не давал Тьме проникнуть в Город. А нельзя ли придумать ему более красивую легенду? Пожалуйста?

Я обязательно сделаю, как вы просите, Вика. Как ты просишь.

-Я надела самое красивое платье.

Да, мне оно очень нравится.

-Что там за шум снаружи?

Это мои русалки бьются не на жизнь, а на смерть со слугами Молоха. И где-то на крыше Звездочет посылает облака и стаи белых самолетиков сражаться с полчищами химер - дьявольских боевых машин будущего, крылатых тварей, способных стереть с лица земли все живое. И маленький синий автобус везет кучку отважных в самое Молоховское логово. И меня вместе с ними.

-Возьми меня с собой.

Я беру Вику за руку.

-Цепи, - говорит она.

Я не могу их снять.

Тонкий лучик проникает в комнату. (Никогда не завешивай окна, мама). Это Невидимка пропускает лунный свет сквозь увеличительное стекло, прожигая цепи.

Я ведь говорил, что он обязательно вернется.

Мы беремся за руки. Вокруг темнота, но нам освещают путь яркие желтые бабочки, огненная саламандра и хмурый сосредоточенный волк. Он сдвигает крышку с канализационного люка и прыгает туда, следом за ним скользит саламандра, влетают бабочки. И нам пора.

Мы делаем шаг.

-Я уезжаю, - говорит Маша после того, как мы, сдав смену, выходим из ворот больницы.

-Куда?

-Да все равно, - машет она рукой. - Лишь бы подальше отсюда.

-С Темой? - спрашиваю осторожно.

-Нет, с Толиком.

Сподобился, значит?

-Ты звони, - говорит Маша. - И пиши.

Я знаю, что не буду. И она тоже.

-Если у меня родится сын, я обязательно назову его Андреем, а если дочь - Анной.

У тебя родится дочь, Маша.

-Что ты сказал?

Нет, ничего. Счастливого пути.

Она чмокает меня в щеку и действительно счастливая бежит к машине Толика. На полпути она внезапно останавливается и оборачивается.

-Тема останется! - кричит она.

Разве может быть по-другому?

-Ты береги его, Гена!

Ох, и тяжелую ношу, ты взваливаешь на меня, Маша. Будем надеяться, что посильную.

---

В дверь робко постучали. Я открыл. На пороге стояла Чолпон.

-Можно?

-Конечно, - сказал я.

Она не торопилась входить.

-Сомневаешься?

-Да, - призналась она и шагнула внутрь. Я неторопливо, точно давая ей время на раздумье, закрыл за ее спиной дверь.

-Проходи в комнату.

-Леш, - она сжала мою руку - мы ведь все правильно делаем, да?

Я не мог лгать ей:

-Не знаю, Чопа.

Она кивнула.

-Спасибо, - и прошла дальше по коридору. Я двинулся следом.

Чолпон опустилась на диван рядом с Салли. Марат сидел в кресле, рядом с ним, на подлокотнике, Айпери, положив руку ему на плечо.

-Все в сборе, - сказал я, открывая окно. Ворвавшийся в комнату ветер принес с собой бумажный самолетик и осторожно опустил его на стол. Чолпон побледнела. Я поднял самолетик, развернул его и прочел написанное на нем вслух. После этого воцарилась тишина.

-Ну что ж... - сказал Марат, растягивая слова. Я снял рубашку.

-Идите ко мне, - позвал я их.

Айпери встала первой. Марат с сожалением проследил за ее рукой соскользнувшей с его плеча.

-Хорошо, - сказал он и тоже поднялся с кресла.

-Ладно, с Богом, - Салли одним прыжком соскочил с дивана и встал рядом.

-Чопа?

Она колебалась. Марат хмыкнул, но я сделал ему знак замолчать.

-Чопа, ты веришь мне?

-Я очень хочу, Леша, - сказала она, - но я еще помню, как...

И я помню. Помню Каса, помню его крылья, помню, как отец подошел ко мне, развернул к нему спиной и указал на кровоточащие обрубки. Я помню все.

Это сложно объяснить... крылья Каса и мои... они были единым целым, и когда отец отрезал их у меня...

В первый раз, когда я увидел его, в тот самый первый день. Когда они только переехали в соседнюю квартиру, а я спешил в школу и, пробегая мимо их двери, открытой, как по заказу, случайно заглянул внутрь. Кас в этот момент развернул крылья. Я остановился, как вкопанный, не в силах оторвать от него взгляд, но тут, внезапно вышедшая в коридор из боковой комнаты девочка, спугнула меня. Выбежав на улицу, я поднял глаза к их окну и вновь увидел ее - стоящую там и глядящую на меня. И еще вечером того же дня, сидящую на окне, читающую книгу. Ее ноги босы, в густых черных волосах запутался лепесток абрикосового цветка. Впервые я набрался смелости и позвал...

-Идем, Чопа, - позвал я, и протянул ей руку. Когда она оказалась рядом, я развернул крылья и обнял их всех, укутав в тонкое полупрозрачное покрывало со звездами. Никто из нас не закрыл глаза.

Дверь в комнату отворилась, и я увидел отца.

---

Длинные гудки.

-Здравствуй.

Шахматные фигурки на журнальном столике. Надоело все, даже одиночество.

Я не буду брать с собой никаких вещей. Оставлю все как есть - опостылевшее, умершее. Не хочу. Это как сбрасывать старую кожу. Вырастишь ли новую - еще вопрос, но та, что на тебе, никуда не годится.

Снаружи прохладно. Раньше мне было страшно выходить одному в такое время, теперь уютно, как будто улица только и может меня спасти. Было бы еще куда идти...

Как бы мне сейчас хотелось встретить кого-то, кто скажет: "Все будет хорошо", обнимет, согреет, провести ночь вместе, чувствовать, что больше никто не нужен этому человеку именно сейчас. Так не бывает. Так. Не. Бывает. Глаза встречных или пусты, или наполнены чем угодно, только не интересом к тебе, как будто каждый боится одиночества так же, как ты, и у вас двоих его будет вдвое больше. Я излучаю запах одиночества, исхожу им как прокаженный гноем. Можно вернуться и снова забиться в привычную раковину "нормальной" жизни, да, но я иду дальше, я всегда успею это сделать.

Автобус останавливается прямо передо мной. Удивление, злость, страх, надежда сменяют друг друга внутри, сомневаться все труднее, верить все легче, воспоминания нахлынули волной, мечты, планы, а автобус стоит. И ждет.

Вы сели бы на автобус с надписью "До мечты"?

Двери закрываются за моей спиной. Я прохожу по салону, стараясь не смотреть на лица других пассажиров. Позже. Сейчас я устроюсь где-нибудь позади, приложу голову к стеклу и стану наблюдать.

Автобус трогается с места, я не сожалею ни о чем, я пишу письма до востребования "Мечта - Жизнь", кто-нибудь прочтет, и мы уже не будем одиноки.

---

Фантазия-экспромт.

Посвящается сыну Солнца.

"Родила тебя в пустыне я не зря

Потому что нет в помине в ней царя...

Привыкай, сынок, к пустыне, как к судьбе.

Где б ты ни был, жить отныне в ней тебе...

Той звезде, на расстоянье страшном, в ней

Твоего чела сиянье, знать, видней...

Привыкай, сынок, к пустыне, как щепоть

к ветру, чувствуя, что ты не только плоть.

Привыкай жить с этой тайной: чувства те,

пригодятся, знать, в бескрайней пустоте.

Не хужей она, чем эта, лишь длинней,

И любовь к тебе - примета места в ней..."

Иосиф Бродский, "Колыбельная".

"Время тоже сковано цепями".

Стивен Кинг, "Почти как бьюик".

Лин.

Запоздалая увертюра.

Так трудно выбираться. Пески без конца и края. Она все идет впереди, женщина в красном. Демон. Каруи. Она древнее, чем самый песок здесь. Темные волосы развеваются за плечами. Воздух пропитан солнцем - беспощадным, источающим зной. Мне говорили, что Солнце - мой отец. Но я не верю больше. Нам долго еще идти, Каруи?

Сегодня я покидаю пустыню. Мы дошли до границы песков. Я уйду, Каруи останется, скорее всего, погибнет. Странно, я первый, кому она позволила покинуть ее пески живым. Она едва не выпила меня однажды, во сне, когда я ослабил защиту. Обволокла меня шелковой паутиной песка, было приятно и горько, не хотелось двигаться и просыпаться. Она отпускает меня. Смотрит мне вслед черными провалами глаз. А я уже наклоняю голову к первому дереву. Оно пахнет молоком и человеческой кожей.

Лес я прошел быстро. Там очень влажно, всегда туман. По траве, растущей из мягкого теплого снега, текут хрустальные ручейки, питающие все живое здесь. Питающая живое мертвая вода.

Я на последней черте. За ней - Город. Я лгу себе, что не вернусь.

---

Ласковый ветер, о чем поешь ты?

О Городе - среди туманов и холода камней. В том краю, где рождаются синие птицы. Рожденный же в колыбели песков не может назвать свое имя. Для всех он лишь сын Солнца.

Я - Город. Не мертвый, но спящий. Под гнетом небес сохранивший следы детских ног на улицах, звуки еще живут здесь, передаваясь от камня к камню моих мостовых, еще рождаются рассветы.

Я - Тьма, наполняющая твои дома, где страхом пропитаны стены, где натянуты провода - последние из остатков твоих дорог, где чучела птиц отражаются в оконных стеклах, где тяжело дышать пряным запахом не доходящего до полуночи времени.

А когда-то здесь росли деревья, но теперь стоят мертвые. А когда-то здесь звучали песни, и вращались карусели, и костры взмывали до небес, но теперь погасли. Сколько фонарей состарилось на твоих перекрестках? Расскажи мне, Город, расскажи о твоем молочном брате.

Я помню тишину песков, что ждали его появления, помню бегущих силефов...

Тех, что с глазами цвета Луны?

Да, принявших его, отнесших Великой Матери.

Скажи мне, Город, была она слепа?

Всегда.

Как и мои глаза. Ты только говори, о Город, говори. Позволь мне слышать сердцем. Оставь немного дней, я выпью их.

Его сестра...

Сестра?

Рожденная Луной.

Не ее ли голос я слышу каждый день?

Пусть музыка умрет, мне легче говорить.

Покажи мне, я хочу видеть.

"И в день, когда пришла Тьма..."

Я знаю, что будет дальше.

Чей это смех?

Я - Луч. Тот, что рожден был первою звездою, явившейся из мрака.

И что же видел ты?

Леса во мгле, ручьи в бреду и сны в тоске.

И кто развеял Тьму?

Мой первый Обреченный.

"И нарекли его "гарганитом", что значит "обреченный" и дали в руки свет, что будет с ним навеки..."

Он был прекрасен. Казалось, его глаза могут вместить весь мир. И даже больше - всю широту небес.

Поэтому они были такие синие?

А сам он был словно соткан из огня.

А чем была его душа?

Душа?

Есть озеро, в котором когда-то рождались звезды. Они поднимались из его глубин и падали глубоко в небо. Сейчас там лишь пепел. Черная, черная, черная вода. По берегам его росли деревья. Нельзя было найти ничего нежнее их лепестков. Единороги выходили из его вод. Сейчас нет ничего смертоноснее этой воды.

Но она - единственный путь уйти, разорвать цепи.

Расскажи мне о Друге.

Это был мальчишка. Его смех сделал живыми пески быстрее, чем все ветра на земле.

Он пришел один?

По завершению второго цикла. Силеф привел его.

Так он был человеком?

Лишь частью его.

Но это невозможно. Сын Солнца может принадлежать лишь человеку. Четыре цикла.

Всего один. Потом он уйдет и родится новый.

Так почему же это был не человек? Постой, я знаю, он должен был учить...

Закону света.

И они...

Как небо и море отражались друг в друге. Так закончился цикл третий и наступил день Испытания. День, когда пески должны были склониться перед сыном Солнца.

Но что-то было ранее?

Да, Время пропустило ход. Последнюю из тех, что, казалось, были стерты с лица земли. Последнюю из олий.

Да, да, я знаю, дочерей Ночи.

Когда-то их было много. Их черные крылья закрывали небо, их голоса наполняли пространство над песками, они были страхом, они были смертью безлунных ночей.

Старый, старый Город, так много хранят страницы книг твоих библиотек, еще больше на стенах твоих зданий, в пыли твоих дорог. Кто осмелился уничтожить их?

Гелионы. Рожденные из солнечных лучей. Алые крылья, золотые тела.

Я видел их во сне.

А я уже не вижу снов.

Так что же та, последняя из всех?

Мальчишка. Мальчишка приютил ее и спрятал среди песков исчадие Мрака.

Но их нашли?

В день Испытания. И старая Каруи - демон пустыни, чьи пески черны, как сама Тьма...

Что поведала она сыну Солнца, пришедшему к ней на заре?

Она была древнее всех в песках. Она знала многое. Знала и правду.

А было много лжи?

Скоро от моих домов не останется камня на камне. Крепчают ветра.

Расскажи мне.

Он преступил закон.

Не подчинился?

Закону гелионов? Нет.

А значит, закону Времени.

Да, ибо они глаза и крылья Времени, его карающая власть. Но он не слушал.

Почему?

Они бросили его Друга в волны озера, единственно способные погасить дуновение ветра.

Но он горел!

Горел. И пламя, что он разжег в глазах сына Солнца, нельзя было погасить.

Так пусть не гаснет!

Тише. Так поколеблется земля.

А что же олия?

Он ее искал. Он нашел ее.

Почему так темно? Меркнет твой день? Я зажгу свечу.

Погаси. На ее пламя слишком многие придут. Погаси.

Что он увидел?

Ее и гелионов. Ее глаза и их...

Не верю... замолчи!

Он видел все.

Такая тишина, что я могу услышать сердце.

Никто из них не знал, как велика его власть над песком.

Он...

Обратил их в прах. Там было много крови.

Он был наказан?

Закован в цепи. Пока не выполнит закон.

А Великая Мать?

Она умоляла его исполнить долг. А он уже выбрал имя.

И тогда старая Каруи...

Накрыла его тьмой своих песков. Перенесла сквозь Время.

И умерла?

Она была готова. А гелионы не прощают неповиновения.

Но все ж она поведала тебе?

Я только эхо.

Я услышу.

Мрак жаждал власти. И гелионы подчинились. Склонили головы во Тьме.

А олии?

О нет, они не покорились.

И Мрак велел...

Он создал войско, равных которому не было на свете.

Рожденные от Дня и Ночи. Ублюдки отступивших олий и гелионов. Проклятое племя.

Проклятье матерей нельзя стереть.

Скитальцы. Что стало с ними?

Я этого не знаю.

А та, что родилась последней?

В свете моих фонарей. Под кровом озера из пепла. Спасенная сыном Солнца. И озеро приняло ее.

А та, что родилась?

Ее оставили во мне, и я восстал из мертвых. Как будто вновь пролетел надо мной караван синих птиц. Я жив. Я наполнен светом. Я. Жив.

Прощай же, Город. Спасибо за легенду. А сын Солнца?

Его увидишь ты.

А ты? Дождешься?

Я дождусь.

---

Кто? Этот молодой человек? Нет, мне не нужно было встречаться с ним, я и так знала, кто он такой. И должна была подготовиться.

А вы возьмете меня с собой? Точно? Я должна быть уверена. Эти цепи так давят! Мне обязательно нужно, чтобы вы взяли меня с собой. Пожалуйста.

Пожалуйста.

Не оставляй меня в темноте, Арлекинчик, миленький, не оставляй! Что? Уже не Арлекин? Это не имеет значения. Я боюсь, ты же видишь. Ты нужен мне.

Как ты думаешь, а Сергей проводил Марину-Аню до дома? Я в этом почти уверена. Она дожидалась его в кафе, пока он отвел меня домой и, напоив таблетками, уложил спать.

Я не хочу думать о том, что они делали, пока я спала, не хочу. Но ведь ничего и не было, так? Так?

Он никогда не позволял себе ничего такого в отношениях с пациентами, он очень честный. Патологически честный, я бы сказала. Пожалуйста, дай мне еще одну капсулу, она там, в боковом кармане. Я не хотела ее пить, но захватила на всякий случай. Сейчас мне это нужно, иначе я не дойду. Семь дней боли не так уж много за семь лет счастья неведения.

Ты согласился бы поменяться со мной?

Запястье растерто в кровь. У нас еще есть время? Да, действительно, очень немного, но, думаю, я успею, закончить.

Я все успею и все исправлю. А ты поможешь мне.

Да, и еще: если я отступлю, убей меня. У тебя получится.

---

Сегодня шестое апреля. Горькая среда. Глажу свой новый костюм.

-Где ты этому научился? - восхищается Ян. Притворно.

-Жизнь научила, - отвечаю. Притворно серьезно.

-Ага, - говорит он и умирает. Уже порядком надоел.

А вот и Гера.

-Айда, познакомимся с моими родителями, - говорит.

Заманчиво.

-Это папа, мама, сестренка Ира.

-Здравствуй, малышка, - говорю.

-Здравствуйте, - пищит она едва слышно.

-Хочешь сгущенки? - предлагает мне Ира за столом.

-Очень, - соглашаюсь. На любую работу. Палачом, так палачом. Стекольщиком, так Зеркальщиком. Мастерить земляничные окошки.

-Вот вода.

Правда, похоже. А больше ты ничего не знаешь?

-Вот снег.

Просыпаюсь каждый день с чувством, что мне чего-то не хватает, что все как-то не так, как должно было быть. Как случается раз в эпоху, эру, вечность. Туман пробивается сквозь трещины в окнах. Купола. Над городом опять растут купола.

Малышка Ира ведет меня на кладбище.

-Давай будем рвать крапиву, - подсказывает она, - а то Гере одному скучно.

И больно.

Ночью Лера сыграет нам на рояле. И улетит, шагнув за форточку.

-Выпендрежница, - морщится Ира.

-Да уж, - соглашаюсь. - Выспренно совершенно.

Ира надувает губы:

-Я совсем не то хотела сказать.

Треплю ее по щеке. Трепло.

-Лгал я, лгал, - говорю.

-И правильно, - отвечает Ира колодцу, глубокому, до самого дна мира. - Нечего тут...

-А это Ян, друг нашей семьи.

Малохольный очкарик, книжный червь и белый воротничок, мечтающей жениться на дочке хозяина, играющей на рояле.

-А это Олег.

Бездомный пират, обучающий попугая говорить на французском "Париж, я люблю тебя".

Страх окружает меня липкой, потной стеной, вязкой, как жевательная резинка. Покуда нам не уйти, споем гимн веселых оруженосцев, без которого не было бы рыцарей, хранящих на крышах наш сон и готовых удавиться из-за горсти секунд и удавить.

-Подумаешь, - вздыхает Ира, - я и не обиделась совсем.

Хочешь сладкую вату?

-Тебе понравилось в цирке? - спрашивает она меня, пока мы идем обратно.

Совсем нет.

-Вот еще! - возражает она. - Конечно же, понравилось! Я видела, как ты смотрел!

Сколько тебе лет, крошка?

-Одиннадцать, - говорит она. - Что, не видно, что ли?

В прошлый раз...

-В прошлый раз было пять. Какой ты глупый!

Да, прости.

Возле дома играет Олег. Завидев нас, подбегает и целует Иру.

-Фу, - отворачивается она, - все лицо обслюнявил.

Он смущенно опускает глаза.

-Дети, домой! - кричит Гера из окна.

-Пап, ну еще немного! - прошу я. - Костя обещал прийти.

-Так зови его ужинать, - говорит мама.

Мама Саша.

-Какой ты смелый! - восхищается Костя, пока я достаю жемчужины со дна самых глубоких в мире канав. - Крутой парень!

Ага.

-В чем смысл жизни?

Не знаю.

-Я хочу долететь до звезд, - признается мне Костя по секрету. - Хочу потрогать их руками и узнать, что там за гранью.

А вдруг пустота?

-Ничего, - говорит он. - Главное - мечтать.

-Мне всегда казалось, - говорит он, - что когда бабушка умрет, я не буду плакать. Я думал, что я самый плохой на свете, что у меня сердце из камня. Но когда это все-таки случилось, и она умерла, я плакал и плакал, и не мог остановиться. А потом смеялся, если было над чем. Все ушло, все закончилось. Мне бы только хотелось, чтобы она была счастлива там, за звездным пологом, хоть я и не сделал для этого ничего. Только намеревался.

Выдержать его взгляд несложно. Главное, в этот момент думать о чем-нибудь другом.

Вопросов куда больше, чем ответов. И везде одни и те же дороги, только пересекающиеся в разных направлениях. От перемены мест слагаемых сумма меняется и даже очень, по-другому может думать лишь тень в зеркале. Круговорот вещей в природе. Круговорот мыслей в моей голове. Калейдоскоп. Я обязан его пройти. Я буду идти к нему недели, месяцы, годы. Пропахший потом, в истлевшей одежде, босиком. Но дойду. И открою. И выпущу то, что внутри него, пусть даже это - поглощающее меня чудовище.

-Василиск! - разнесется мой крик. - Василиск! Вот твоя пища в руках у меня. Вот и я, твой единокровный, единоутробный брат. Спаси меня, моя половинка, мой любимец, мое прошлое и настоящее. Мое будущее, наконец. Кроме тебя, никого нет в моем печальном отражении. Смелее! Минотавр, Василиск, Химера. Окружает меня во плоти мой отряд мести. Пустим кровь Времени и его слугам! Сожжем белые флаги, ибо нам некуда отступать. Сашка, фартовая девчонка, любовь моя, готова ты пойти со мной?

Готова, знаю.

Так идем.

Как прибой разобьемся об эту стену - неприступных замков, нелюдимых площадей, улиц со смердящими тупиками в конце. Что мы делаем здесь? Вращаем колеса судьбы? Но эти жернова нас и перемелют.

-Ничего не бойся, - шепчет мне она.

Я и не боюсь. Просто не понимаю, как позволил себя в это втянуть.

-Это Калейдоскоп, - говорит она.

-Ага, - говорю я, пытаясь его разбить.

-Не получится, - качает она головой.

-Почему же? - спрашиваю и бью сильнее.

-Нет, - говорит она, - не выйдет.

-Нет, - говорю я, - выйдет.

-Нет, - говорит она.

-Нет, - говорю я.

Только бы найти что-нибудь покрепче.

Мой собственный взгляд.

И впервые Василиск убил зеркало.

Круги на воде исчезают. Я остаюсь один.

-Полюбив меня, - шепчет она, - ты свяжешь себя нитями навсегда.

А мне другого и не нужно.

Но не так, прости. Не в кусочках опавших зеркал,- ядрышек материи с горьким плачем детской весны.

-Лузер! - кричит маленькая девочка Ира.

-Спасибо, - говорит Ира большая. С берега озера ее слова доносит солнечный ветер. И все правильно, потому что нельзя начинать все заново. Нужно идти дальше. Так я решил.

Я надеваю рубашку из крапивы без одного рукава.

Я обрываю нить.

-Здесь остаешься, - целует мою руку Василиск.

И я отсекаю ее.

---

-Что ты опять принимаешь? - спрашивает меня Лиза.

-Витамины, - пожимаю плечами.

Она перекладывает яичницу мне в тарелку.

-Я побежала, - чмокает меня в щеку. Дочь.

Недавно, перекладывая ее вещи, наткнулся на упаковку презервативов, позабытую в кармане. "Хм, до этого были только сигареты", - подумал я, отдавая их ей. Молча. Она густо покраснела, но сказала только:

-А... да, спасибо.

Может, мне нужно было что-то сделать?

Звонок. Это Надя.

-Здравствуй, братец. Как поживаешь?

-Соскучилась?

-Скорее да, чем нет. Но, в общем-то, я по делу звоню. Тут у меня интересный пациентик...

-Так привози его.

-Сереженька, у меня дела.

-Как всегда.

-Ну, что тебе стоит, солнышко?

-Не кокетничай, Надежда, не забывай, что я твой брат.

-Ты мужчина в первую очередь. Приедешь?

-Хорошо.

-Когда?

-Не знаю.

-Приезжай сегодня.

-Нет.

-Приезжай сейчас.

-Нет.

-Все, жду, - она отключается. Она знает меня.

-Лиза!

-Да, пап?

-Я еде к тете Наде.

-Надолго?

-Пока не знаю.

-Хорошо.

-В дом никого не приводить!

-Хорошо, - она тоже отключается. Она знает меня еще лучше.

До Надьки добираться больше часа. С пересадкой. Двойной. В забитых маршрутках. В час пик на этот раз, значит, еще дольше.

-Наконец-то! - говорит она и заключает меня в объятия.

-Тетя Вера, посмотрите, кто приехал!

-Ой, дылда наш! Иди сюда, поцелую, - необъятная Вера Петровна встает на цыпочки для традиционного лобного благословения. - А Лизоньку чего не привез?

-Она в школе.

-Ладно, забеги ко мне в каморку после, отвезешь ей кое-что.

-Обязательно.

-Интересный случай, - говорит Надя, - исключительно интересный, - и светится вся: не терпится показать новый бриллиант. Она идеальный врач - никогда не заморачивается на эмпатию. Пациенты - это испорченные машины, которые она умеет восстанавливать как никто другой. Коллекционируя их, она набрала уже на две диссертации.

Новый объект - ничем не примечательный парнишка, на вид лет двадцати, одет во все черное, лохматый, выражение лица безынтересное.

-Саша, это Сергей Львович, твой новый врач.

На мой удивленный взгляд она подмигивает и снова обращается к пареньку:

-Саша?

Ноль эмоций.

-Александр!

Никакого эффекта.

-Мио, - говорю я.

Он поднимает глаза.

-Ну, все, - Надя облегченно вздыхает, - я пошла, - и исчезает за дверью.

Я сажусь напротив.

-Ты не угадал.

Голос у него густой и ленивый. Он не торопится. Приятное ощущение между лопатками. Продолжим.

-Я не особенно старался.

-Ты вообще не старался.

-Ты прав.

-Чего тебе надо?

-Пока не знаю.

-Ты Надин брат?

-Да.

-Тупая у тебя сестра, - говорит он и кладет ноги на стол.

Я сбрасываю ноги вниз. Он кладет их снова. Тогда я забираюсь на стол сам и сажусь там по-турецки. Нет. На самом деле, мне этого очень хочется, но нет.

-Почему?- спрашивает он. - Почему ты боишься?

-Я обычный человек.

Он снимает со стола ноги и наклоняется ко мне.

-Нет.

Я улыбаюсь.

-Спасибо.

-Не за что, - зевает он. - Простая констатация факта. Ты мне нравишься, но мы не сможем помочь друг другу. Сам подумай: если мы оба сумасшедшие - это невозможно, если оба нормальные - бесполезно.

-А если нормальный только один из нас?

-Кто?

-А какая разница?

Он задумывается на секунду.

-Какие таблетки ты принимаешь?

-Литий.

-Скверно, - говорит он. - Давно?

-Порядочно.

-Куришь?

-Нет.

-А хотелось бы?

-Нет.

-А мне хочется.

Я вытаскиваю из кармана сигареты.

-Чьи это?

-Дочкины.

-Красивая?

-Очень.

-Зря.

-Почему?

-Зря имеешь дочь. Это плохо. Есть за кого бояться, а это дезорганизует. Мешает думать. Мешает действовать.

Закуривает. Изящно, немного по-женски.

-Так тебе нравится? - спрашивает.

-Да.

Он прикусывает нижнюю губу.

-Это уже чересчур.

-Правда? - улыбается. - А многие ведутся.

-Отпусти меня, - говорит он через некоторое время. - Отпустишь - я исчезну.

-И куда пойдешь?

-Куда глаза глядят. Везде все одинаковое.

-Лучше расскажи мне о себе.

-Тебе это нужно? - тушит сигарету о стол. Ему противно курить, сейчас это особенно заметно. А минутой раньше затягивался со вкусом, хитрец!

-Мне любопытно.

-И даже очень. Но с чего ты взял, что Я этого хочу?

-Да тебя просто распирает!

-Да. Ты мне нравишься. Я бы даже трахнулся с тобой. Или с твоей дочкой. Или с вами обоими.

-Это уже чересчур, - повторяю я.

-Да, это отвратительно. Хочешь меня?

-Мне любопытно.

-Ты уже говорил это. Так хочешь или нет?

-Пока не знаю.

-Лукавишь.

-Немного, - выдавливаю.

-То-то же. О ком хочешь послушать?

Телефон.

-А кто тебе больше нравится?

-Все одинаковые.

-Теперь лукавишь ты.

Еще два звонка прошивают его ухмылку перед тем, как он вновь начинает говорить:

-Тебе звонят.

-С чего ты взял?

-Говорю же, это тебя.

Встаю, иду к двери.

-Возвращайся, - говорит он.

-Хорошо.

Выхожу.

-Как он тебе? - спрашивает Надя.

-Еще не понял.

-Ааа...

-Телефон.

-Что?

-Не звонил?

-Нет.

В ответ телефон внезапно оживает, и Надя, вздрогнув, хватает трубку.

-Тебя, - говорит она и протягивает трубку мне.

-Да?

-Привет.

-Здравствуй.

-Ты сейчас можешь говорить?

-Нет.

-Я быстро. Я тут нашел кое-какие твои вещи. Не знаю, что делать с ними.

-Сжечь.

-Что? - говорит Надя.

-Жаль. А я думал, они могут тебе пригодиться.

-Вряд ли.

-Я побуду здесь некоторое время, на этой планете. Она называется Неагорн, так сказал мне мальчик, единственное разумное существо здесь.

Как быстро он добрался.

-Кто это был? - спрашивает Надя.

-Куда-то собираешься?

-Да нет...

Возвращаюсь в кабинет. Едва успеваю закрыть дверь, как Саша спрашивает:

-Есть новости?

-Есть.

-Хорошие?

-Пока не знаю.

-Кто он?

-Космонавт. Мы познакомились за день до его отлета. С тех пор он звонит мне.

-Сколько лет прошло?

-Пара сотен. Все, кто его знал, уже умерли. Но он помнит меня. Мы гуляли по городу, сидели в уютной кафешке, сделанной на французский манер.

-"Париж, я люблю тебя", кажется?

-Именно.

-Ты придешь завтра? Сегодня я что-то устал.

-Я останусь здесь, - решение принято мгновенно.

-Я это ценю, - зевает он и встает.

Гебоид.

-Геба, - говорит он, - богиня юности. Тебе хочется снова стать молодым, Сереженька?

Тебе хочется зваться другим именем?

Совсем как раньше?

Или ты все еще боишься?

Он терпеливо ждет ответа.

-Пока не знаю.

Он открывает в улыбке безупречные зубы. Медленно, широко, один за другим, и выходит.

---

Гена.

Светлое рондо. (Con spirito.)

-Ты сумеешь нас защитить?

-Да, - говорю я.

Да.

Яркий до боли свет. Окна настежь, пусть ветер с моря наполнит комнаты этого дома. Пол из песка, такого мягкого, такого золотого. Чьи-то тени на потолке, чьи-то силуэты за занавесками... остановиться нельзя, это - полуночные воспоминания. Мои дети идут к дому, мои русалки. Метсавайм, Минотавр, Эльф с зеленой кожей. Я такой же, как вы, у меня снова есть нити, золотые, как песок, камни белые под водой, теплые, а вода холодная.

-Привет.

-Здравствуй.

-Ты с нами?

-Да.

-Эй.

-Эй.

-Ты один? Есть еще кто?

-Да. Нет.

-?

Этому взгляду тоже утвердительный ответ. Луна прошла половину пути по небу, своего обычного ночного пути. Они спят. Все, кроме одной. Девочка-Эльф на кухне пьет холодный чай.

-Я подумала: а вдруг ты снова уйдешь?

Снова? А разве я уходил когда-то прежде?

Она кивает:

-Много раз.

Такого больше не повторится.

-Не давай несбыточных обещаний, - говорит она строго-покорно. - Ты делал это всегда. Ты клялся, но все повторялось вновь и вновь.

И чай остыл. Тот самый. Теперь ты всегда пьешь холодный.

-Я очень хочу спать, - говорит она, споласкивая чашку.

Идем, я уложу тебя.

-Расскажи обо мне.

Хорошо.

Это случилось в Белом лесу. Я услышал музыку и пошел вслед за ней, в бумажную дымку, в волны света, растворявшегося в сладком воздухе. Она появилась так внезапно, босыми ножками ступая по траве, спускалась она к ручью и, зачерпнув воды, припала губами к ладони. К моей ладони.

-Я не испугалась тебя, - в ее голосе слышится гордость.

Засыпай, моя милая.

Кто-то стоит позади. Мальчик-Минотавр.

-Я не могу заснуть.

Я спою тебе колыбельную, хотя у меня совсем нет голоса. Тишина прошепчет ее тебе на ухо.

Я хожу из комнаты в комнату всю ночь. Мне нельзя останавливаться: если что-то случится с ними, моя жизнь будет пуста все время всех секунд, что остались у меня. Эльф, Минотавр, Кентавренок, игрушечный Оборотень, без вас я ничто, был и останусь ничем.

Шаги и тени, сплетающиеся во мраке половиц и холода чердаков. Солнце заходит так не вовремя. Я не отдам их никому, слышишь? Ни за что, никогда. Они мои. Нет, они ничьи в этом доме, в этом мире, нарисованном чьей-то торопливой рукой. Клоунов просят не беспокоить.

-Гена, это же я!

-Гера?

Он протягивает ко мне руки. И даже улыбается так похоже.

-Изыди.

Улыбка перекашивает лицо, растекается к затылку и, разлетевшись на две половины, лицо исчезает. Под ним голова насекомого, непривычно видеть ее на Герином теле.

-Ты отдашь мне их.

Мне уже не хочется говорить "нет". Разве и так не ясно?

Приближается, дает мне прикоснуться к себе, холодный и скользкий как водоросли. Я брызгаю на него чаем, и он тает. Но найти новое тело для него не самая большая проблема. Игра воображения заставит кого-нибудь врасплох.

Минотавр вновь касается моей руки:

-Я не могу заснуть.

Неправда, малыш. Ты спишь уже очень давно.

---

-Здравствуй, Ника.

-Привет.

-А ты совсем не изменилась.

-Разве я могу измениться?

-Твой сын совсем взрослый.

-Наш сын.

-Да.

-Хорошо выглядишь.

-Шутишь. Уже седею.

-Тебе идет.

-Спасибо. Знаешь, я ведь скучал.

-Я тоже.

-Так Олег тебе все рассказал?

-Еще в ту ночь, когда влез ко мне в окно.

-Понятно. А я думал, все подробности ты узнала от меня.

-Как видишь, нет.

-Так ты знала, почему я пришел именно к тебе?

-Догадывалась.

-И ничего мне не сказала.

-А я была не против.

-Ты понимаешь, на что ты обрекла своего сына? Нашего сына?

-Очень хорошо. Кстати, как он тебе? Похож на отца, правда?

-Не вижу ничего общего.

-Это потому, что ты не умеешь смотреть. На самом деле они очень похожи.

-Что ты собираешься делать дальше?

-А ты?

-Я уже сделала все, что могла.

-Ты останешься с сыном?

-Конечно. Иначе, какая же я мать?

-До самого конца?

-Да.

-А ты знаешь, что тебя там ждет?

-Догадываюсь.

-Что ж, раз так...

---

Ника и Художник.

Музыкальный момент sotto voce.

Вечером того же дня я пришла к Вовке на чердак. Он сидел на раскладушке и пересчитывал высыпанные на одеяло монеты. Увидев меня, он тут же вскочил.

-Ника?

-Чш-ш... - приложила я палец к губам и знаком попросила его сесть. Он с тревогой посмотрел на окно: снаружи смеркалось.

-Ника, я...

-Вова, - я села на пол у его ног, - я пришла просить тебя. Помоги мне, пожалуйста.

Он громко сглотнул, его руки затряслись.

-Ника, уходи! - взмолился он.

-Нет, - сказала я твердо. - Я останусь, Вова. Помоги мне, пожалуйста.

-Ника, тебе нельзя...

-Я знаю, Вова. Помоги мне.

Он вскочил, я следом.

-Я что хочешь, для тебя сделаю, Вов...

-Нет!

-Хочешь, я с тобой останусь навсегда? Хочешь?

-Нет, нет!

-Я обещаю, Вова, никто никогда нас не разлучит. Я всегда буду рядом.

Он схватил меня за руки и, притянув к себе, наклонился к самому моему лицу.

-Не смей предлагать мне это! - прошипел он. И тогда я впервые увидела, как он меняется. Все начинается с глаз.

Он поднял меня с пола и толкнул на раскладушку.

-Нет! - закричал он. - Не вставай! - и накрыл меня сверху куполом, сплетенным из проволоки, в каждом узле которого была маленькая лампочка. Как только я оказалась внутри этой клетки, лампочки загорелись.

Всю ночь он рассказывал мне свою историю. А я слушала и вспоминала свой сон. Как будто я где-то в очень пустом и холодном месте, где все серое и зыбко-призрачное, а впереди меня - чудовище, но... только я не боюсь его. Подхожу к нему и обнимаю. Прижимаюсь всем телом и, закрыв глаза, трусь щекой о его морду. И мне так хорошо... я хочу его...то есть того, кто заключен внутри. Потому что они одно целое.

Мне так хотелось рассказать Олегу в тот день, в тот последний день, когда он уходил, рассказать, как мне нравится его запах, потому что я его не чувствую, потому что он такой же, как и мой собственный, как мне нравится заниматься с ним любовью и засыпать под его рукой, как мне нравится смотреть ему в глаза, когда мы оба испытываем оргазм, когда я гуляю с ним по городу, когда...

В этом сне на него сверху, с неба, чистого и безоблачного, льются потоки крови, заливая глаза... я просыпаюсь.

-Прости меня, Вова, - сказала я утром, когда он погасил огоньки и снял с меня клетку.

За то, что не сумела разделить твою боль, Вова, Олег, Художник, Мастер, прости.

---

-Я часто видела Олега во сне. Еще до того, как встретилась с ним. Задолго до этого. В ночь после бала, когда он пришел ко мне, и я обмывала его раны, я призналась ему в этом. Он не был удивлен.

-Не жалеешь?

-Мне не о чем сожалеть. У меня чудесный сын. Пообещай мне, что спасешь его, Гена.

Я ничего не могу обещать.

-Ты слышишь?

-Он возвращается.

-Мне пора. Ты обещал мне, Гена.

Она уходит. В комнату вбегает Индиго, ведя за руку...

---

Светлое рондо. (Con anima.)

-Где ты их нашел?

-Кого?

-Своих русалок.

-Роши рассказал мне о них перед тем, как уйти.

Перед тем, как я отдал его.

-Думаешь, они помогут тебе?

-Они моя последняя надежда.

Купола выросли и загородили собой все небо.

-Мы больше не можем летать, - говорит мне девочка-Эльф.

Нам это и не нужно. Потому что мы больше не будем убегать. Мы будем драться.

Смотрю на их лица. Бесстрашные, с сухими глазами.

-Когда?

Пока не знаю. Время покажет. Опять Время.

-Феликс говорит, что Посланцы приближаются.

Феликс, наш циклоп, совершенно прав. Только не Посланцы, а Химеры - новоявленные слуги Времени. Издалека, из космических глубин, к освещаемому солнцем голубому шарику.

-Встретим их достойно.

В самой большой комнате я строю замок из деревянных кубиков.

-Он выстоит?

Должен. Он никогда еще меня не подводил.

По ночам небо над Городом светится, точно покрытое тончайшей, обмазанной фосфором сеткой.

-Зачем ты попросил уехать маму?

Теперь они все называют ее так.

-Я боюсь за нее.

-Если мы проиграем, она все равно умрет.

-Мы не проиграем.

-А если?

-Нет.

-Ты так уверен в этом?

-Нет.

-Так почему говоришь?

Я молчу.

-Чтобы не боятся?

-Да.

По вечерам темнеет все раньше. По утрам светлеет все позже. Год подходит к концу.

-Давай поставим елку?

-Что?

-Скоро же Новый год.

Минотавр смотрит на меня умоляюще.

Я соглашаюсь.

Где они взяли все эти игрушки? Да, старина Ян вволю бы повеселился, глядя на то, во что превратился его дом.

-Давай с нами!

Нет. Я уже давно не делаю этого.

-Почему? Это же весело!

-Да, не спорю. Но это не для меня.

Они уходят и только девочка-Эльф говорит:

-Зря ты так.

Зря.

-Мы все так ждем этот праздник. Ты устал от него, а для нас он - первый в жизни. И мы искренне верим в то, что все изменится.

Это прискорбно, потому что вас ждет разочарование.

-Ты так не думаешь.

Думаю.

-Нет, иначе не собрал бы нас здесь. Не построил бы замок, не... - она еще долго перечисляет. Пожалуй, она права.

Они устали за день. Ложатся в кровати и сразу засыпают. А я ухожу из дома. Пожелав спокойной ночи, подоткнув всем одеяло, я ухожу.

Ухожу искать Камео.

Нам ведь пора встретиться, дружище, как думаешь?

---

Отец протягивает ко мне руку.

-Пойдем, сынок - говорит он.

-Нет, папа.

-Пойдем, - говорит он, точно не слыша меня.

-Нет.

Рука Чолпон в моей дрожит. Ее лицо белее стены, но она не отворачивается, не отрывает взгляда.

-Идем же.

-Пошел ты на хер, козел! - не выдерживает Марат.

-Идем, сынок.

Я делаю шаг. Или мне кажется?

-Стой! - кричит Салли.

Я делаю шаг. Теперь уже точно. Крылья дрожат. Приоткрылась маленькая щелка.

-Идем со мной, - он протягивает мне руку, и я протягиваю свою в ответ.

Все разрывается на осколки. Миллиарды осколков .

---

"Кто замуж выходит за ветер?

Госпожа всех желаний на свете.

Что дарит ей к свадьбе ветер?

Из золота вихри и карты

всех стран на свете.

А что она ему дарит?

Она в сердце впускает ветер.

Скажи ее имя.

Ее имя держат в секрете".

Федерико-Гарсия Лорка, "Школа".

День первый. Вика.

-У меня был брат.

Вика разговаривает спокойно, размеренно.

-Он был лучше всех.

Я обожала его.

Цвет волос карий.

Рост - длинный.

Губы тонкие, женственные, как у мертвой рыбы.

-Кого ты описываешь?

Стеклянный взгляд. Глаза цвета тусклого фарфора. Он никогда не смотрит в зрачки. Боится утонуть?

-Как дела, Вика?

-Все замечательно, доктор.

Ищейка, монстр, ненавижу тебя!

-Почему ты не называешь меня по имени?

Потому что оно смердит на языке, грязный ублюдок! Выродок! Ненавижу тебя, ненавижу!

Не-на-ви-жу!

-На сегодня все?

Нет, не все. Как же мне хочется запихать твои мерзкие очки прямо тебе в глотку! Как я хочу откусить твой член и скормить его тебе прямо здесь!

-Все хорошо, доктор.

-Называй меня по имени, Вика.

Нет, нет, нет!

-Хорошо, Сергей Львович.

-Ты ела сегодня, Вика?

Сука, ты же знаешь!

-Нет.

-Почему?

Да пошел ты!

-Мне не хочется.

-Надо поесть, Вика.

-Не хочется.

-Целую неделю?

-Да.

-А твой брат когда-нибудь кормил тебя?

-Нет.

Разве боги занимаются этим? А он был для меня божеством. Я обожала наблюдать за ним, когда он спал. Он был таким хрупким, я хотела защитить его от всего этого мира.

Поэтому ты убила его?

-Что?

-Я ничего не говорил.

-Ты...

-Вика?

-Ты...

-Вика, успокойся!

-Ты гребаный мудозвон!

-Сестра!

-Ты сука, блядь, гребаный... отпусти меня!

-Колите!

-Сейчас.

-Отпусти! Отпусти! Отпус...

Ощущение вины не дает девочке покоя. Она счастлива в своей колыбели. Колыбели незнания. Но эти семь дней...

-Как дела, доктор?

-Саша?

-Гладьте ей мочку уха - иначе она не заснет. Она не спит уже целую неделю. Это беспокоит вас, доктор?

-Она хочет умереть.

-Да, большинство выбирает более простые способы. Большинство, но не Вика.

-Мочка уха? Где-то я это уже слышал.

-Скорее видели в кино. Но это правда, доктор, странная параллель, но одна моя знакомая засыпает именно так.

-Как ее зовут?

-Анна. Аня. Анечка.

-Расскажи мне о себе, Вика.

-Когда мы с братом...

-Не о нем, Вика. Расскажи мне о себе.

-Когда мы с Олегом...

-Вика, ты слышала мою просьбу?

-Слышала.

-Так почему ты...

-Меня нет, доктор. Меня нет, Сереженька. Меня... нет.

Я - его отражение.

Я - его сказка.

Я - его жизнь.

Я - это он.

---

Светлое рондо. (Con affetto.)

У меня новая забава - игрушка на холодильнике. Веселый подсолнух. По магниту на голове, ручках и ножках. Можно переставлять как угодно, чем я и занимаюсь.

-Тебе что, делать нечего?

Не-а. Зачем ты приехала, мама?

-А кто будет тебя и твоих русалок кормить? Ты что ли?

Нет, но разве я виноват, что сломал руку?

-И как это тебя угораздило?

Если я расскажу, мама, ты все равно не поверишь.

Она снова плачет в туалете.

-Что с тобой?

-Ничего, сынок, все нормально, иди.

-Хотите, я вам помогу? - спрашивает девочка-Эльф.

-Нет, - говорит мама испуганно. Ее пугают торчащие у той на спине полупрозрачные крылышки. - Нет, спасибо, я сама.

Кентавренок заглядывает в окно:

-Идем, что покажу.

Солнечные обломки. Ветер, спрессованный в бруски. Они мажутся как подтаявшее мороженое.

-Давай никому не скажем.

Давай. Я кладу их в мешочек и прячу в подвале.

-Что ты там делаешь? Иди за стол.

Мама садится рядом со мной. Она уже немного привыкла к виду моих братьев, но все-таки еще боится.

-Кому добавки?

Все дружно протягивают тарелки.

Ты будешь петь нам колыбельную. Проверять уроки, любить.

Но меня больше всех?

-Да, - так она говорит каждому из нас. Но я не спрашиваю.

-Почему?

Потому что я и так это знаю.

-Мама, что случилось?

-Ничего, сынок, все нормально.

-Мама, посмотри.

Бутылки, банки, колбы... видишь, как много их здесь? Почему ты выбрала меня?

-Ты был самым красивым.

Я был на паруснике. Меня вытащили на палубу пьяные матросы. Беззащитного русалочьего детеныша.

-Это случилось так давно. Зачем вспоминать?

Потому что иначе нельзя.

Мой звездный парусник. Когда-нибудь он прилетит ко мне, я знаю. По ночному небу, с солнечным ветром в парусах. Никогда не завешивай окна на ночь, мама.

-Луна прямо в окно светит!

Это хорошо. Пусть. Я все равно открою, едва ты уйдешь, и буду тонуть в расплавленном серебре до утра.

Купола вырастают вокруг. Город подступает со всех сторон.

-Здесь одиноко.

-Не больше, чем везде.

---

День второй. Олег.

-Здравствуйте, Сергей Львович.

-Здравствуй, Олежек.

Ему нравится, когда я называю его так.

-Как у вас дела?

-Прекрасно. А как твои?

-У меня все хорошо.

-О чем хочешь поговорить сегодня?

-О звездах.

-Однажды... это было очень давно,... мы с друзьями собрались и устроили вечеринку, без всякого повода, что для меня было впервые. Все уже нажрались, когда Надя, да, та самая, твой доктор, сказала: "Сереж, а скажи что-нибудь умное". Я поднял руку к небу. "Видишь звезду?" - спросил я, указывая на нее. "Да". "Это Альтаир". Ты знаешь, я совсем не ожидал такого эффекта - они окружили меня, и я битый час показывал им самые разные звезды, называя их. Они слушали, раскрыв рты. Это было удивительно.

-Что именно?

-Я знаю много людей, Саша, тех, что слывут образованными и интеллигентными, но им наплевать на то, как называется красота у них над головой. Им наплевать на саму эту красоту. Им наплевать на красоту вообще.

-Кто сказал, что ты вправе их судить?

-Ты с кем разговариваешь?

-С тобой.

-Не может быть. Отражения не умеют говорить.

День третий.

Жил-был старый Мастер, который изготовил зеркала...

---

(Con amore.)

Я вижу Зазеркалье. Голубое и оранжевое.

Купола сожмутся, и мы все умрем. Они нас просто-напросто раздавят. Кто-то будет подходить к зеркалам, и стирать с них кровь. А глаза так и вмерзнут в амальгаму.

-Кто здесь?

Никого. То есть Никто.

-Твоя настоящая мама не хотела тебя бросать.

Так все говорят.

-Это правда. Просто однажды к ней пришел человек с рыжими волосами.

Это был не человек, мама, неужели ты не поняла тогда? Я захлебываюсь, я ухожу под воду вниз головой, и у меня нет сил, чтобы поднять ее. Я пытаюсь забраться повыше, чтобы спрыгнуть оттуда и проснуться, но у меня не получается.

-Он пришел и сказал: "Ваш ребенок особенный. Когда он вырастет..."

Он сядет в автобус. И запутается во временных поясах, окружающих вселенную.

-Он сможет видеть в людях то, чего не замечают другие.

И убивать их взглядом.

Настоящий Василиск.

-"Поэтому вы должны спасти его, - сказал он, - ведь скоро за ним придут".

А в соседней палате лежит другой ребенок, тот, что никому не нужен. Тот, от которого отказался весь мир, в лице женщины, ушедшей полчаса назад. Он все равно не жилец: все его внутренности вывалились через дырку в животе. Кисти растут прямо из плеч, ноги срослись, а огромная голова наполнена жидкостью. Это русалка.

-Она очень тебя любила.

Замолчи! Почему я слышу тебя даже сквозь эту водяную толщу?

-Едва Рыжий исчез, она встала с кровати. Она пошла в соседнюю палату, нашла там русалку, взяла ее на руки, полюбила ее больше всех на свете на одно мгновение. И когда пришли ТЕ, они не смогли отличить

Хватит.

-Самый глубокий контакт, он не через кровь, - говорит мне Алекс - знакомый вампир из проклятой деревушки. - Он через глаза.

Можно узнать все на свете, стоит только открыть все двери и заглянуть внутрь.

-Ты читаешь по душам, читаешь по глазам.

Я вижу фантом - тонкую жидкую оболочку между душой и телом.

---

День четвертый. Я.

Мы курили на пятачке за школой.

-Родители заебали, - сказал Карлик Нос.

Я надел наушники, чтобы снова послушать голоса. Понаблюдав за мной некоторое время, Нос сплюнул и сделал знак, чтобы я их снял.

-Что ты слушаешь? - спросил он. - Классику, что ли?

-Классику не слушают в записи, - ответил я. - Только вживую.

-Муть это все, - грустно говорит Карлик. - Шли, пожрем.

Он "бобик", баптист, играет на гитаре и поет у них в хоре песни религиозного содержания. Так отрапортовала наша классная директору. Я подслушал их разговор сегодня утром. Как всегда, случайно.

-А мне насрать! - отрезал Карлик Нос. - Выпиздят - ну, и хер с ними!

-Они не имеют права, за это, - возразил я не очень уверенно.

-А за это? - он разделся, и оказалось, что все его тело покрыто татуировками.

-Это наш физик сделал, - поделился он со мной секретом.

-Никита? Он делает татуировки?

-Да, он профи. У него полгорода делает, только непосвященные не догадываются.

-От кого ты прячешься, Нос?

-От плохих людей, - ответил он, одеваясь.

-Борщ будешь? А то кроме него жрать нечего.

-Он уголовник, - говорит классная директору. - Ему шестнадцать, а он уже побывал в тюрьме.

-За что ты сидел?

Нос почесал за ухом.

-Тебе лучше не знать.

-Нос, ты мне друг?

-Ну?

-Покажи чудо.

-Отстань.

-Покажи!

-Вот приебался! Чего тебе?

-Не знаю, - ответил я и опрокинул борщ себе на брюки. Совершенно случайно.

-Вот безрукий, - посетовал Нос и, прошептав что-то над ладонями, сдул с них мне на штаны. Они тут же стали чистыми.

-Покажи руки, - попросил я смиренно. Это было мое любимое место. Он показал и немного погодя, я ткнул пальцем ему в ладонь. - Вот здесь, - там прибавилась еще одна крохотная линия.

-Куда поступать собираешься? - спросил он меня как-то.

-В мед.

-На хрен оно тебе надо? Столько лет псу под хвост!

-Зато потом...

-Всю жизнь ахи-охи слушать, да мочу с дерьмом нюхать, - Нос презрительно долбанул кулаком в стену. На костяшках пальцев показалась кровь, которую он тут же слизал.

-Хочешь попробовать? - спросил он и протянул кулак мне.

Я боялся его крови как огня.

-Нет.

-Зря, - сказал он и снова принялся обсасывать кулак.

Иногда мне снится, что я все же попробовал. А может, мне снится, что я отказался?

-Нос, ты дождешься, пока я вернусь?

-Здесь? - он презрительно захохотал. - Да ты че, издеваешься?

-А куда ты пойдешь?

-Мир большой.

На прощание мы пожали друг другу руки. Я привычно перевернул его ладонь вверх.

-Последний раз, - попросил я.

Он хмыкнул, но пошептал над руками и сдул с них мне в лицо. Ничего не произошло. О чем я и сообщил ему тут же.

-Подожди, - сказал он. - Не так быстро.

-Ты будешь мне писать?

-Нет.

-А звонить?

-Нет.

-Мы увидимся когда-нибудь?

-Нет, - сказал он, закуривая сигарету. Это после него у меня появилась слабость к курящим людям. - А сам чего?

-Не хочу.

-Да давай, попробуй хоть раз.

Мы курили на пятачке за школой.

---

День пятый.

-Алло.

-Как ты?

-Держусь.

-Я звоню в последний раз.

У меня перехватывает горло.

-Ты слышишь, Сережа?

-Почему?

-Я добрался до Гармила.

-Это не значит, что ты не вернешься.

-Тогда я в любом случае звоню в последний раз.

-Я не знаю, что сказать.

-Не говори ничего. Ты знаешь, я не люблю долгие проводы.

-В таком случае, до свидания?

-Прощай.

-Алло, Сережа? Сережа, Вика сбежала!

-Она не сбежала, Надя, я ее отпустил.

-Ты?!

-Саша спит?

-Нет, - после некоторого молчания.

-Дай ему трубку.

-Сережа, что происходит?

-Пока не знаю. Передай ему трубку, пожалуйста.

-Да, Сергей Львович? Не спится?

-А тебе?

-О, вы научились задавать правильные вопросы? Нет. Ночь слишком чудная, чтобы спать, вы не находите?

-Саша, что ты такое?

- Я? Я чудо, Сергей Львович, как и ночь. Феномен, который вы хотите исследовать, чтобы получить ответы на некоторые вопросы. Я прав?

-Тебе виднее.

-Нет, вам. Я ведь даже не знаю, на какие вопросы вы хотите найти ответ.

-Но ответы ты знаешь?

-Не все.

-А нужные мне?

-Может быть. Приезжайте - поговорим. А хотите, я приеду к вам?

-Это возможно?

-Нет ничего невозможного, Сергей Львович. За исключением некоторых вещей, но без этого ведь никак.

-И как ты...

-Ложитесь спать, Сергей Львович, утро вечера мудренее. Надеюсь, вы больше не принимаете свои таблетки?

-С тех пор, как встретился с тобой, нет.

-Очень хорошо. Ложитесь, Сергей Львович, вам надо выспаться. В Городе для этого будет не много времени.

День шестой.

Я больше ничего не могу сделать.

Ничего.

Держу лицо Олега, глажу его голову и смотрю в глаза.

-Папа, я так люблю тебя...

Ничего не могу сделать. С ним случится то, что должно.

Если я не могу оградить его, тогда зачем я здесь?

-Это всегда вопрос выбора и предназначения, - говорит Саша.

И я выбираю свет.

Моя симфония почти завершена.

---

Отец бросает меня на складе. Среди сотен таких же, как я, испорченных кукол. Он снова отрезал мне крылья - вот они, валяются рядом. На руках у меня цепи. На ногах, на шее цепи. Батарейка кончилась. А зачем мне батарейка? Зачем марионетке батарейка? Мною можно управлять и так, дергая за веревочки.

Шорох в стороне от меня. Повторяется.

-Кто здесь?

-Тише, - говорит испуганный голосок. - Это я, - и мальчик с синей кожей выбирается из кучи хлама в углу.

-Ты один? - спрашиваю.

-Да, а ты кто?

-Я? Я Камео.

-Ух, ты, здорово! А тебя Гена искал. Ты знаешь Гену?

Знаю ли я Гену? Да, знаю, конечно. Я ведь Камео.

-Мне сказали, что нужно прийти и обязательно открыть дверь в полночь.

-Кто сказал?

-Девушка. Очень красивая. Дочь воздуха.

-И ты откроешь?

-Конечно.

-А когда полночь?

-Не знаю. А ты знаешь?

-Нет.

-Хм, - он задумывается. Потом достает из за пазухи стеклянный шарик.

-Откуда это у тебя?

-Невидимка подарил. В ту ночь, когда Олег его спас.

-В какую такую ночь?

-В ночь бала. Тогда они поймали Невидимку и привели его на то место, где сжигают ведьм. А Олег его спас. И Ян. И Гена. И Гера.

-И Саша?

Он кивает.

-Они его спасли. И тогда он сел в автобус. И подарил мне шарик.

-И чем же он нам поможет?

-Не знаю, - говорит он и отпускает его. Шарик падает на пол, отскакивает и летит куда-то в пустоту.

-Бежим за ним!

-Я не могу, - говорю. - Я ведь марионетка.

-Вот блин! - говорит Индиго. - Совсем-совсем не можешь?

-Совсем не могу.

-Ладно, я тогда сам. А ты полежи пока тут, я скоро вернусь.

Он убегает.

Время пошло.

---

"Родила тебя в пустыне я не зря..."

"Тебе покажется, что мне больно..."

Мальчика с синей кожей бросают в темницу. Швыряют прямо на холодный каменный пол. Вставая с него, он испуганно озирается по сторонам, как вдруг...

-Данияр, ты здесь?

Глаза того на миг прекращают созерцать луну и останавливаются на мальчике.

-Данияр, это ты?

Тот же безынтересный взгляд.

-Данияр?

-Да, - тот впервые разжимает губы. - Тише, - и снова отворачивается к окну.

Мальчик, спотыкаясь, подходит туда и, схватившись обеими руками за прутья решетки, пытается просунуть между ними голову и выглянуть наружу. Лицо его внезапно озаряется.

-Алекс? - громко шепчет он вниз.

Вампир, стоящий там, кивает, подпрыгнув, хватается за стену и начинает карабкаться по ней к окну. Он уже совсем рядом, когда первая стрела впивается ему в руку. Он смотрит на нее с удивлением, но тут вторая пробивает ему горло, а вслед за ними еще десяток, острыми, как бритва, серебряными наконечниками, пригвождают его к стене. Звук от их ударов сливается с криком мальчика.

Рыдая, он опускается на пол возле Данияра, все так же безмятежно глядящего на луну. Проходит много времени, прежде чем мальчик засыпает, свернувшись калачиком на полу.

Просыпается он от звука открывающейся двери. На пороге вырастает гелион и знаком приказывает им следовать за ним. Данияр поднимается первым и протягивает мальчику руку. Тот отталкивает ее и встает сам. Они примерно одного возраста, но Данияр чуть ниже и плотнее. Не глядя на гелиона, он проходит мимо и исчезает за дверью. Мальчик, дрожа от холода, выходит следом.

В большом зале их ждет сама Великая Мать. Мальчик бросается к ней, но гелион, раскрыв алые крылья, сжимает их концы, вонзая в мальчика острую кромку. Тот с криком замирает.

-Приведите сына Солнца, - говорит она.

Еще два гелиона входят в залу, ведя за собой юношу с рыжими волосами. Мальчик с ужасом следит за происходящим. Рыжего кладут на жертвенник, прибивая к камню висящие на его руках и ногах цепи. Великая Мать приближается к нему. Он поворачивает к ней лицо.

-Мама.

-Да, сын мой? - говорит она ласково.

-Я пришел, мама.

-Да, я знаю.

-Мама, я ничего не вижу.

-Я знаю, сын мой, - она убирает спутанные волосы с его лица, - я все знаю.

-Пора, - говорит она.

Четвертый гелион входит в залу, держа в руке стеклянный нож.

-Не стекло, - говорит Эрик, - обсидиан.

Л6151 не отвечает ему. Ее лицо напряжено.

Кто-то еще выходит из темноты и садится на трон. Кто-то ждет. Великая Мать делает знак и пятый гелион, висящий в воздухе, снимает с потолка ширму. Солнечный свет заливает жертвенник. Рыжий поднимает лицо навстречу ему.

-Отец, - говорит он.

Подаренный миру, как тысячи до него и тысячи после.

-Феори.

Она на коленях в самой дальней комнате замка, в полной темноте, в окружении появляющихся из ниоткуда и исчезающих в никуда белых лепестков.

Рожденный защищать, как тысячи до него и тысячи после, он стал первым отступником.

-Мама.

-Да, сын мой?

-Мне больно, мама.

-Я знаю.

-Возьми меня за руку, мама. Пожалуйста, возьми меня за руку.

Никто не называл ее так никогда, ни один из тех тысяч, что были до него, и ни один из тех, что придут после.

-Как же больно! Как жжет, мама!

Солнце растапливает кожу у него на груди.

Никогда ей не приходилось делать этого ни с одним из тысяч до него, ни с одним из тысяч после. Потому что никто никогда не отказывался от Предназначения, но этот сын Солнца, он стал первым. Первым из всех, кого она...

-Нет, - говорит Великая Мать.

-Просто отойди, - раздается голос сидящего на троне. - Не мешай.

Она отступает. Гелион разрезает Рыжему грудь. Тот широко открывает рот, словно хочет закричать, но ни один звук не вырывается из его горла. Гелион удивленно поворачивается к трону.

-Здесь ничего нет, - и лицо его, ярко освещенное солнечным светом, искажает маска страха.

-Мальчик, - говорит Молох.

Великая Мать в изнеможении опускается на пол. Гелион переводит взгляд на Индиго.

-Да, - слышит он.

Песочные струи стекают с жертвенника. Великая Мать подставляет им ладонь. Появившийся внезапно силеф, сбивает гелиона с ног и впивается ему в глотку. Крылья разрезают его на две части, и правая рука Великой Матери рассыпается прахом. Но второй силеф успевает откусить руку, держащую нож. Оставшаяся четверка гелионов и еще с десяток их, стоящих у трона бросаются к жертвеннику.

Никто не понимает, что произошло. Данияр, как всегда, оказывается слишком быстрым. Схватив отброшенный силефом нож, он бросается вперед и на долю секунды раньше гелионов оказывается возле жертвенника.

Никто не понимает, что произошло, кроме одного человека. Л6151 спокойно следит за происходящим. И падающие замертво, сраженные мелькающим в руках ребенка ножом гелионы не вызывают у нее удивления. Когда-то давно она знала воинов, к роду которых он принадлежал. Более того, они научили убивать и ее саму. Она думала, что все они давно мертвы. Но нет, как оказалось, не все.

Последний гелион падает к его ногам, но это его не останавливает. Он вонзает нож в грудь второго силефа.

-Стой! - кричит мальчик, но уже поздно. Великая Мать мертва.

Кто научил тебя этому, маленький воин? Кто рассказал тебе, как запирать внутри такую боль?

Стеклянный нож выпадает из его руки.

-Мама, - шепчет он, - я больше не могу.

Он падает на ступеньки у подножия трона. Индиго подходит к нему и поднимает с пола нож, но не успевает вонзить его в Данияра, сбитый с ног Эриком.

Л подходит к ступеням у подножия трона, на котором теперь зеркало. Черное, как омут. Конец пути. Ее пути. За ним ее имя, ее жизнь, та, которую она потеряла, которую хотела вернуть себе, хотела больше всего на свете. Она перешагивает через Данияра и поднимается по ступеням, выше и выше. Останавливается перед покрытой рябью черной поверхностью. Потягивает руку.

-Лена, - слышит она из глубины, и рука останавливается.

-Почему ты медлишь? - кричит снизу Эрик.

Да, почему?

Она вновь спускается вниз, ложится на пол рядом с Данияром и, обняв, прижимает его к себе. Он мелко дрожит, холодный, пустой. Индиго перестает вырываться из рук Эрика и широко раскрывает глаза. Бросает нож, и тот исчезает в песке. В заполняющем все вокруг, поглощающем все белом песке, накрывающем его с головой и заставляющем, наконец, проснуться.

---

Данияр.

Этюд одиночества.

Эта музыка сводит меня с ума.

Пора спать.

Война. Последнее время она снится мне все чаще. Бессмысленная, беспощадная бойня. Мы приносим жертвы. Мы вымаливаем помощь у кровожадных богов. Кто мы, если не порождение Молоха? В нас его кровь, плоть его - мы. Живое оружие смерти, не знающее жалости. Этого ты хотела, мама? К этому готовила меня?

Свет солнца - оранжево-красный, пустыня тянется без конца и края. Кругом тишина, доходящая до ощущения глухоты. Только тишина способна спасти. Вонзи в мое сердце нож, вынь, пусть течет река, пусть наполнит этот мир прозрачной прохладной водой горьких слез матерей, темной скорби отцов, тяжелой поступи времени. Птиц проводи - пусть улетают на юг, нечего им делать здесь, в краю безлистных деревьев с выдранными корнями, которые глодают черви, исчадие мрака, порождение человеческих душ, грязных, смрадных... почему половина крови во мне от этих чудовищ? Почему ты родила меня от человека, мама, пусть даже и лучшего из людей?

Я помню свой родной город, но вдалеке все сливается, становится безвременным, пейзаж проводов и камня. Наш город погиб. Погибла наша планета. Я так рад, что ты не видела этого, мама. Никто не видел. Я остался один, и больше никого из моего народа. Неагорн, мир великих воинов, умер. Мое детство закончилось.

Горячая, алая кровь. Кто может пролить сок жизни настоящего порождения света? Я - сама Тьма. Я всегда буду один. Ты научила меня запирать в себе боль. Она не мешает мне убивать, без колебаний, без содрогания души, ибо, ничего не было важнее для меня, чем ты, а убить тебя я сумел.

Ты помнишь наш поединок, мама? Рассвет на холодных скалах? Ты знала, что мне будет там сложнее победить тебя, ты хотела, чтобы мне пришлось драться насмерть. А если бы я не смог, мама? Ты убила бы меня? Ты смогла бы сделать это? Знаю, что смогла бы, потому что тогда была бы уверена, что с половиной крови Неагорна я потерял и половину его силы, и стать последним его воином пришлось бы тебе.

Здесь остановился человек. Он прилетел вчера, один. Он человек, но его Земля существует в другом времени. Он отдает мне корабль, синий как само небо крейсер. Помнишь, ты рассказывала мне, что на языке моего отца слова "небо" и "мечта" звучат почти одинаково? Вот и я отправляюсь в небо, чтобы исполнить свою мечту. Человека я оставлю на Гармиле, так он просил. Он хочет встретиться с Молохом. Думает победить его? Сомневаюсь, что ему это удастся, хоть он и очень силен. А я, мама? Я достаточно подготовлен для битвы?

Я знаю, ты сделала все, что могла.

Эта девушка, Л6151, она знала отца и тебя, мама. Сегодня она рассказала мне об этом. Они были твоими учениками, молодыми воинами, заботящимися о благе Государства. Она рассказала мне об отце, она очень любила его, сказала, что его невозможно было не любить, сказала, что его звали так же, как меня, только на его языке мое имя звучит иначе.

Я готов, мама, я все выдержу. Только будь рядом со мной. Гарло с твоими глазами раскрывает надо мной крылья. Сегодня я покидаю Неагорн.

---

Они оставляют Данияра в Белом лесу.

-Я побуду с ним, - говорит Эрик.

Дальше они пойдут вдвоем.

-Ему ведь придется там навсегда остаться?

Она смотрит на Индиго с удивлением.

-Такие раны никогда не закрываются, - говорит он. - Никогда не заживают.

Она идет дальше, потрясенная смыслом сказанных им слов.

-Нас ждут, - говорит мальчик.

-Кто?

-Слуги Молоха.

-Зачем ты нужен ему?

-Я единственный, кто может его убить.

-Откуда ты знаешь?

-Для этого меня создали.

Помолчав немного, она спрашивает:

-Мы должны вернуться в замок?

-Да.

Он кусает губы.

-В чем дело?

-Будет лучше, если я пойду один.

-Я не позволю тебе идти туда в одиночку.

-Зачем тебе это нужно?

Она останавливается.

-У тебя была возможность все вспомнить, вернуть свою жизнь, почему ты не воспользовалась ею?

-Потому что так было правильно, - говорит она, беря его за руку. - И поменьше болтай!

Он радостно улыбается и прикладывает ее руку к своей груди.

-Чувствуешь? - спрашивает он.

-Да.

-Оно бьется.

-Да.

-Оно настоящее.

-Да. А как же иначе?

-Идем, - говорит он и вдвоем они покидают Белый лес.

---

Мальчишка прыгает в озеро и вмерзает в него, раскинув тонкие руки и ноги. Где-то внизу бьется горячее оловянное сердце, но даже оно не способно растопить такую толщу льда.

-Это мы еще посмотрим, - говорит Ира и разводит краски.

-Я могу гореть, - шепчет она в лед. - Могу.

Артем чувствует, что проваливается вниз. Еще один рывок - и сердце в его руке.

-Зачем это было нужно?

-Оно сгорело бы дотла, понимаешь? Раньше срока. Мы не смогли бы его сохранить.

-Когда-нибудь, - говорит Ира, - в этом озере снова будут жить единороги. И деревья будут цвести вокруг, роняя в воду розовые лепестки.

Да будет так.

---

Лин.

Расскажи мне о солнечном ветре.

-Вот смотри, положим сюда сироп и добавим капельку звездной нежности. А теперь немного машинного масла. И прогреем, как следует.

Ведьма мешает варево гусиным пером. У него две стороны - одна черная, другая белая.

-Попробуешь? - протягивает перо мне. Я облизываю его, обсасываю, заталкиваю в рот до тех пор, пока оно не начинает прорастать у меня в горле, заполнять мои внутренности, выходить сквозь глаза и ноздри, высовываться из пупка. Я падаю в небесную синь. Крутится карусель, смеются дети. Калейдоскоп оставляет блики на их счастливых лицах. И чем дальше, тем больше этих бликов, солнечных зайчиков, слепящих, изощренное оружие чудовищ в масках, пожирающих их, выпадающих из самых темных углов, из самых холодных щелей. Куда бежать? Где спастись?

Никуда. Нигде.

Давно закончились крохотные снаряды, отступает армия Света, наступает правление Тьмы. Бегут дети. Стремятся побыстрее стать взрослыми, чтобы забыться, спастись, уйти на край света, продать свою Фантазию, убить Воображение, сжечь карты Снов, по которым искали сокровища.

Куда мчится этот автобус? Пусть заберет меня. Волшебный.

Ласковый.

Странный.

Ветер.

Сирокко.

Чай уже остыл. Согрей мне еще. Укутай меня в теплый плед, пока я буду целовать твои руки. Накорми меня вареньем, пахнущим малиной и летом. Кругом тишина, в пустом доме лишь мы одни. На столе свеча, вокруг - ветер, мы все равно проснемся, так давай сделаем это позже всех. Так что будем делать? Нарисуем новый мир? Мы ведь не можем без него. Кем ты хочешь быть сейчас? Я все устрою. Все решено, все поправимо. Неудачников нет. Рагнарек. Наш с тобой, здесь, в этом вынужденном царстве Добра и Справедливости. В Новом для тебя и для меня. Еще одна спираль, замкнутая в кольцо. И все начнется. И повторится. Бесконечность.

Куда ты меня ведешь?

Я не хочу.

В солнечный круг, на жертвенник.

Мама.

Что ты сказал?

Мама. Ты пришла. Пришла. Я думал, что больше не увижу тебя. Мне так больно, мама. Возьми мою руку. Я жил.

Пусть музыка звучит.

Купола. Купола.

Крутится небосвод. Становится все тише.

Кукольник. Волшебник. Маг. Чародей. Фокусник. Шарлатан. Шут. Джокер. Рыжий, держащий в руках нити.

Лин.

Хорошо ли закреплены цепи?

Хорошо ли наточен нож?

Хорошо ли обучен палач?

Да, ваше величество. Да. Да.

Пусть начинают.

В море, в самую глубину...

Отец.

Сдвигаются камни.

Отец.

Ширмы, закрывающие солнце.

Отец.

Спуск закончен.

"Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!"

Он смеется в центре хоровода.

Кверху ладони. Поймай его тепло.

Посмотри, как ярко я могу гореть. Я ведь рожден для этого, разве не так? В пустыне, в колыбели песка я родился потому, что ты сжалился над существами, которых так хочется любить.

Почему наступила ночь, а я жив? Неужели я возвращаюсь?

Лин, Лин!

Феори.

Лин, как я скучала по тебе, как давно я тебя не видела!

Феори...

Полночь, Лин, полночь. Тебе пора.

Ты будешь помнить меня, Феори? Ты будешь ждать?

Всегда, мой брат, мой единственный. Всегда.

Какого вкуса оно, это слово?

Я не знаю. Но пахнет оно весенней листвой.

---

Светлое рондо. (Con gusto.)

Я стою на кухне и режу лук. А он все не заканчивается - просто луковая бесконечность какая-то.

Обычно я делаю это сидя. Я все делаю сидя, если могу себе это позволить, вот чайник, например, с плиты снимаю. А что тут такого? У меня руки достаточно длинные, чтобы дотянуться.

-Это лень, - говорит мама. - Сначала она родилась, а потом уже и ты появился на свет.

Благосклонно склоняю голову. Сегодня я хорошем настроении. Сегодня просто чудесный день. Сегодня я избавлюсь от многих вещей - поскучневших и изрядно надоевших мне, как то: старых обид, ненужных мечтаний, невыполнимых в большинстве своем, крутых поворотов судьбы, не несущих ничего нового. Н. Н. Н. Н. Никогда. Не. Несущих. Ничего. Нового.

-Достань масло с полки, - просит мама. Не меня. Полка так высоко, что масло с нее могла бы достать только Алиса, летящая сверху в Страну Чудес. Или девочка-Эльф.

-Сейчас.

Ее крылья очень милые - они разлагают солнечный свет по спектру, и эти радужные блики заполняют всю кухню.

-Почему ты так смотришь на меня?

Она нравится мне.

-Ты нравишься ему, - поясняет мама.

Я слабо протестую.

-Протест отклонен, - говорит мама, и они обе смеются. Я смываюсь через окно.

Между нами Ян называл Геру "Святошей". Это было одно из многочисленных его имен. Как и Вайку.

"Вайку" - значит "взломщик", рассказал мне Гера в тот день, когда я встретил его возле церкви. Он был такой взъерошенный, что напоминал воробья в морозы.

Как ты можешь делать это, Гера?

-Что?

То, что делаешь сейчас. Ты знаешь, что это неправильно.

-Я делаю то, что должен.

Мои глаза постепенно привыкают к темноте. Индиго зашевелился у меня в руках.

-Где мы?

-Мы? - спрашиваю и отвечаю: - На дне.

---

Вика пьет на кухне кофе. Черный. Без сахара. И курит сигарету за сигаретой.

-Какой беспорядок, - говорит она безразличным голосом.

-Кто кроме вас знает, что я здесь? - спрашивает она.

-Никто.

Nemo.

Если посмотреть на часы в зеркале, стрелки побегут в обратную сторону. Так замыкается Время.

-Ваш брат догадался. И когда он разорвал круг, все пошло по другому пути.

-Я все это понимаю, - говорит она. - Но только почему он не вернулся ко мне?

Она все еще не верит в происходящее. Не до конца.

-Я разговаривала с этой женщиной, вдовой Гараева. И ее сыном.

Ламия и Химера.

-Я был против, - Сергей опускает голову на руки. - Я всегда был против. Но что мне оставалось делать? Ведь Гараев был моим учителем.

Не соглашаться. У каждого есть выбор.

-Мио ведь не виноват? - глаза Вики смотрят с мольбой.

Не больше, чем все остальные.

-Он подарил этому человеку цветы, потому что не знал, что они из себя представляют на самом деле.

Не знал или не хотел знать?

Пройдет несколько лет и этот парень защитит диссертацию по "Феномену Химеры". Еще через несколько лет результаты его работы принесут первые плоды. Горькие плоды.

Путешествуя по канализации, мы минуем их - женщину с собачьей головой и юношу, окутанного зеленой дымкой. Еще одна дверь закроется за нашими спинами.

-Помедли немного, - просит Вика.

-Все останется, - говорит она, - во вчерашнем дне.

-Помни меня, - умоляет она. - Произноси мое имя так часто, как только возможно. Я не хочу кануть в небытие.

В Лету. В мертвое озеро, которое вскоре вновь станет живым.

Выбраться бы отсюда поскорей. Не хватает воздуха. Мелодия продолжается. Битва продолжается. Но шум ее доносится сюда лишь отголосками прошлого, опоздавшего на произведение скорости звука и времени, тянущегося как угодно, только не правильной спиралью.

Очертя голову, мы бросаемся в люк.

-Быстрее, быстрее... - голос Вики прерывается. Она останавливается так внезапно, что мы с Невидимкой делаем еще несколько шагов по инерции и отпускаем ее руки.

-Мне часто снился сон, - говорит Невидимка, - о девушке, что вышла прогуляться в дождливую ночь. О девушке, прекрасной, как лунный свет. И о Тьме, ее полюбившей. Не понимая, что делает, она тоже влюбляется в Тьму.

Я хорошо помню этот танец на струях дождя.

-Мне нечего больше сказать, - говорю я. - Кажется, я пуст.

-В таком случае, - замечает Невидимка, - не говори ничего.

Кари сама делает первый шаг. Молох уже ждет ее, и в руках его новая цепь. На этот раз черная.

-Кари, Кари, - ласково говорит он, - моя глупенькая звездочка. Возвращайся.

Я чувствую за собой дыхание Химеры, но не оборачиваюсь.

Кари продолжает идти вперед. Положив ладонь на спину золотого волка, окруженная мелькающими бабочками, держа в руке саламандру, проглотившую оловянное сердце.

-Саламандры очень холодные, - объясняет Гера. - Поэтому-то они и могут жить в огне.

На Химеру бросается черная собака. Она слепа, но ей уже не нужно видеть. Они умирают, вцепившись друг в друга в последнем объятии. Ламия издает горестный крик, но теперь у нее уже нет силы.

Рядом со мной становится Художник.

-Пора, Невидимка.

Тот расстается с Фениксом. Не без сожаления.

Художник отпускает Мастера.

Кари садится у ног своего господина.

-Как бы не так! - говорит она мне утром, выливая остатки кофе в раковину.

Молох наклоняется к ней.

-Чего ты ждешь? - кричу я.

Его поцелуя.

Мастер взрывается ворохом чернильных клякс, повисая повсюду. Феникс разлетается ворохом искр, воскрешая зеркала, воскрешая отраженное в них небо.

Волк, бабочки и саламандра исчезают.

Кари вкладывает оловянное сердце себе в грудь.

Я обнимаю плачущего Индиго и с ним на руках убегаю.

Я проваливаюсь в озеро.

-Самое страшное, - говорит Ира, - это понять, что ты уже проснулся, и все осталось позади. Такую пустоту сложно чем-то заполнить.

Кари улыбается Молоху.

-Посмотри, как я могу гореть, - говорит она.

Свет разливается вокруг. Отраженный от сотен зеркал, он поднимается на поверхность.

"Огонь очищает", - думает Невидимка.

Стеклянная пыль, наполняющая город, вспыхивает как порох.

-Иногда, - говорит Ира, - я помогала бомжу с бутылками.

Водная толща над нами становится тоньше с каждой секундой - озеро испаряется от невыносимого жара.

"Дышать" - просит Индиго.

Еще немного. Еще чуть-чуть.

Если бы не пленка воды, мои глаза ослепли бы от крика Тьмы.

-Такое уже было когда-то, - утверждает Ян.

Олег согласно кивает. От губки, которой он моет посуду, по кухне разлетаются разноцветные пузыри.

---

Пройди между черной и белой звездой, мой ласковый, мой нежный. Мой светлый.

Я вернулась.

Не оступись. Не отступи.

-Эй, Камео, очнись.

Я открыл глаза.

-Вот Гена, - сказал мальчик с синей кожей. Тот стоял чуть поодаль. - Я его привел.

-Спасибо.

-Я пойду, наверное, - говорит он, переводя взгляд с Гены на меня и обратно.

-Не уходи далеко, - голос Гены прозвучал очень глухо. Индиго убежал.

-Мне нечего сказать тебе, Камео, - он не стал подходить. - Ты создал меня по своему образу и подобию, как тебе казалось. Но я не такой, как ты.

-Да, - сказал я. - Ты совсем на меня не похож.

Он ушел и забрал с собой Индиго.

Не помню, сколько времени я пролежал в темноте. Может, секунды, а может, столетия. Лежал, как кукла, не шевелясь. Все ушло, ничего не хотелось, осталась только пустота. Везде.

Она вошла неслышно, как всегда. Присела рядом и долго-долго смотрела на меня без улыбки. Потом убрала прядь волос с моего лба и провела пальцами по глазам. Моя дочь воздуха. Моя...

-Я до сих пор не знаю, как тебя зовут. Я все пытался придумать тебе имя, но ничего не приходит в голову. Нет ничего столь же прекрасного.

Она молчала.

-Я так хотел услышать твой голос, но у меня не получалось.

-Это потому что ты любишь меня, - сказала она. Взяла меня за руку и заставила подняться.

Мы ступили на звездную тропу и прошли по ней до самого конца.

-Дальше для меня пути нет.

Ветер, дувший нам в лицо, был теплым, но я дрожал как в лихорадке.

-Тише, - сказала она и погладила меня по лицу. Я поймал ее пальцы губами. Я снова обманул всех, потому что она... ее можно было любить.

-Мои секунды заканчиваются.

-Помнишь тот день? - спросил я. - Накануне? Когда вы собирались уходить, помнишь, что я сказал тогда?

"Как же мне жить без вас?"

-Будет тяжело, - сказала она просто и открыла дверь.

Я всегда буду держать в сердце кусочек Белого леса. Потому что есть раны, которые не должны закрываться.

---

Кари.

Quasi una fantasia.

Время - сквозь меня. Иголками холодной воды. Небо - на куски. Две нестройные половинки сверху и снизу. Время внутри - рассыпается песками. Линиями света и тени растворяется вдали от огня. Ласковый-ласковый воздух - всполохи молний между грозовыми тучами. Волшебным ножом душу на апельсиновые дольки. В мертвом пространстве тоска сгорающей мечты. Это холодные чувства ненужных мне людей. Сколько осталось до звезд? Может, не так уж и мало.

Человек вводит иглы в сердце - одну за другой. Человеческое сердце на стеклянном столе. Иглы входят так, что видны только маленькие блестящие точки, а внутри, в полостях, перекрещиваются копья - иллюстрация жизни. Кто-то истечет ею раньше, кто-то позже. Кто-то устоит, кто-то оставит алые дорожки на дорогах из серого, серого, серого асфальта. Пусть все течет, как течет вода, так будет легче, это не повторится и повторится вновь и вновь. Бред сумасшедшего соловья, поющего в морозы. Как не хочется падать в пропасть. Пугает близость боли. Зрачки еще сокращаются - сны разноцветного огня вокруг бездны.

Если вбить в полночь несколько гвоздей, она растрескается по циферблату, если вынуть черепки, прольется эссенция ночи, в желтых жилках от сока уличных фонарей. Надо спрятать часы в ветках старых деревьев с полусухими, наполовину облетевшими листьями, и ползти к ним, ползти. Это тоже жизнь, которой можно улыбнуться, которая стоит того, чтобы заплакать, которую сумеешь назвать счастьем, если сильно постараешься. Условия счета не разделяются на дни. Любого вокруг можно растворить в тишине как кусочек сахара. Чтобы осталось ощущение молока на коже, потом его можно будет прилепить к ней скотчем, двусторонним, чтобы хватило на темноту.

Любое покушение на душу прольется воском - и вы спасены.

В комнате, где лампы мешают солнцу, они могут заразить неизлечимой болезнью из лучей, в которых не пляшут пылинки. Он мертвый, он сушит до кротости бумажных листов. Он запирает ветер на замок, и тот мечется, так и не успев превратиться в чумазого трубочиста, целует форточки, оставляет на них налет копоти, дышит на стекла и умирает веками, если не сгорит - сгниет. Альтернатива жизни, не так ли? Остановиться вовремя - тоже счастье, почти роскошь. Но успеть увидеть бессмысленность голоса - так станет проще баюкать уцелевшие, не опаленные взглядами останки себя. Дальше - смех и то, что называется НОРМАЛЬНОЙ жизнью. Пусть наступит вечер. Vivat, королева свободных снов, властительница ночных горшков, сумасшедшая!

Смерть пациентки наступила в 10.45 по местному времени от остановки сердца (зачеркнуто) от острой сердечно-сосудистой недостаточности. Реанимационные мероприятия эффекта не дали.

Да упокоится с миром душа твоя.

---

На маяк - вот куда мы все держим путь.

Он приснился мне однажды. Одиноко стоящий у моря и прекрасный. Раз в тысячу лет к нему подъезжает синий автобус и высаживает пассажиров. Людей, которые давно мертвы, но не оставлены в покое. Внутри их ждет стража - канатоходцы и великаны на ходулях с птичьими головами и железными клювами, которые поведут их по коридорам, пустым и безмолвным, освещенным ослепляющим солнечным светом, проникающим сквозь окна, занимающими все пространство стен и потолков, по ступеням, все выше и выше, по спирали, пока они не окажутся на самом верху, на площадке над морем. И тогда, подведя к обрыву, их столкнут вниз, протянувших руки к небесам.

Столкнут в море.

Столкнут в небо.

Столкнут в жизнь.

Есть старая легенда (еще одна) о том, что когда Тьма опустилась на землю, чтобы остановить ее, было создано великое оружие, но оно было бесполезным без тех, кого называли "обреченными" - "гарганитами", на древнем языке. И с тех пор семь человек каждую тысячу лет должны отправиться на синем автобусе...

-Прекрати! - глаза Геры закрыты, но из-под век у него текут слезы.

-Путь, - говорю я. - Семь человек - семь ступеней.

К Рыжему, потерянному в песках мальчику.

Давай возьмемся за руки. Давай создадим иллюзию и поверим в нее. И чем крепче мы будем верить, тем реальнее она будет для нас.

Гера показал мне много, очень много. Столько, что не может вместиться в жизнь нормального человека. Поэтому несколько раз за время нашего с ним знакомства, а это всего только неделя, я сходил с ума.

-Я думал, что ты и есть тот самый праведник, - сказал я ему как-то.

-Какой "тот самый"?

Благодаря которому Город не погибнет.

Он ошарашено посмотрел на меня, а потом ухмыльнулся.

-Не-ет.

-Тогда кто же?

Я сжимаю в руках тело Индиго.

-Мне больно! - кричит он. Но не из-за меня. Темнота протягивает к нему руки. Пытается вырвать его из моих.

-Не отдавай меня! - кричит он. - Не отдавай!

Я и не отдаю. Я иду вместе с ним.

Мы стоим на воде неподалеку друг от друга. На воде мертвого озера.

-Путь долог, - говорит он.

-День короток, - отвечаю я.

-Свет близок, - он.

-Ночь позади, - я.

-В туман.

-В снег.

-В ветер, - говорим мы оба. И за нашими спинами разгораются крылья. Вначале слабо, как бы нехотя, но все ярче и ярче они. Наконец-то у меня есть крылья. Наконец-то у меня есть крылья! НАКОНЕЦ-ТО У МЕНЯ ЕСТЬ КРЫЛЬЯ!!!

-Это планета Ветров, - шепчет Индиго. - Гармил.

Мы опускаемся на жемчужную траву.

-Да, - говорю я, - я видел во сне.

-Это замок Молоха.

-Да, я видел его тоже.

-Это Молох.

Я взбегаю по широким каменным ступеням наверх, где в пустой комнате стоит Посланец и вырезает кусок кожи с руки размером чуть больше стандартной плитки шоколада.

-Тебе чего? - говорит он. - Молох этажом выше.

Он вкладывает вырезанный фрагмент между двумя половинками песочных часов.

-Если я погибну, - говорит он. - Она исчезнет, и начнется отсчет времени.

А если ты просто уйдешь?

Он удивленно поднимает брови:

-Я?

Ах да, конечно, ты ведь не рассчитывал на встречу с Лерой и ее совершенством.

Удачи тебе.

Я, наконец, нахожу то, что мне нужно.

-Мой корабль - это большая бомба, - говорит Космонавт. - Как только ты дашь мне знак...

-Хочешь, я заберу тебя с собой?

-Нет, мне некуда возвращаться. Просто передай Сергею... - он задумывается, - скажи, что у меня получилось.

Молох.

-Кто разрешил тебе забрать ее у меня?

Кари.

Его звезду.

-Никто, папа.

-Тогда оставь ее в покое и иди ко мне.

-Нет, папа.

-Что-о?!

-НЕТ!

-Иди ко мне, - протягивает мне руку отец.

Но я только крепче сжимаю крылья вокруг ребят.

-Тебе все равно ничего не изменить!

Ты прав, папа. Но менять ничего не нужно. Все так, как и должно быть.

Он закрывает лицо рукой. Бушующий вокруг ветер срывает с нее куски плоти. Мира вокруг больше нет, только жаркое дыхание чужой сгорающей звезды.

Его одежда вспыхивает.

-Я мог бы дать тебе гораздо больше.

Я не успеваю ответить, за меня это делает Марат.

-Отсоси, - говорит он и показывает ему средний палец.

Вспышка. Мгновение тишины, и комнату вновь наполняет шум улицы.

---

-Посмотри, кто здесь! - кричим мы с Индиго, и за нашими спинами поднимаются те, кому на день рождения дарят крылья, и их это ничуть не удивляет.

-Посмотри, как нас много!

Мы поднимаемся в воздух.

-Пощады не будет!

Мы все вспомним!

-Чтобы спастись, - говорит Саша мне на ухо, - нам не нужны звезды.

И звезды гаснут.

-Чтобы спастись, - говорит Олег, - нам нужна любовь.

Гера смотрит мне в глаза:

-Нам нужна любовь.

Ян усмехается:

-Нам нужна любовь.

Твердо говорит Костя.

Улыбается Роши.

-Банально, - говорю я и ставлю точку.

Взрыв накрывает нас. И наступает тишина. Моя восьмая тишина

Мое воскресенье.

В небо поднимаются огни.

Я мокрый стою на перекрестке с Индиго на руках.

-Тебе не холодно? - удивляется он.

Нет. Пролетающие мимо огненные шары, похожие на елочные игрушки, обдают меня теплом. Соединяясь с возвышающимися над Городом куполами, они образуют Щит.

-Мама, - зовет Индиго, протягивая руку к одному из шаров.

-Олег, - говорю я.

Ира.

Ян.

Гера.

Костя.

Роши.

-Фиаско, - улыбается Даня - бывший Невидимка. - Искорка. Тема. Лера. Петя.

"Лин, - думаю я. - Саша".

Небо гаснет.

---

Мы стоим на коленях, сбившись в кучу и обнявшись. Я пробую разжать крылья, но не могу. Крыльев у меня больше нет. Лицо Чолпон мокро от слез.

-Скажите мне, что это все, - говорит Салли.

-Это все, - отвечает Марат.

Мы поднимаемся с пола.

-Уф, - говорит Марат, - жрать охота!

-Еще бы, - отзывается Салли, - не каждый день приходится мир спасать.

Я подхожу к окну. В ноздри вливается знакомый запах.