В 1972 году в Москве формировалась группа демонстрантов из отказников, которые стремились к активным действиям, чтобы не застрять в отказе.
Первой была демонстрация на Трубной площади.
Туда пришли небольшими группами после субботней встречи у синагоги. В это время уходила телеграмма Брежневу о демонстрации.
Ноябрь. Пустой скверик в центре площади был в снегу. Вокруг него на шоссе и тротуарах снег растаял от множества машин и людей.
Шеренга из десяти человек стала большим тёмным пятном. Демонстрантов видели, но к ним не приближались. Чекисты не мешали, наблюдая с тротуаров.
Случайная пара прохожих набрела на безмолвных бородачей с жёлтыми звёздами на груди. Пара остановилась, как вкопанные. Два десятка глаз разглядывали их. Внезапно мужчина оторвался от женщины, заспешил от страшного видения, женщина поспевала за ним, крича: "Ты куда?"
Чекисты дали отстоять указанное в телеграмме время.
В сидячей демонстрации в большом зале Центрального телеграфа участников было раза в три больше.
На телеграф прибыли работники московского и всесоюзного отделов виз. Они пытались растащить людей: звали в ОВИР, обещали разобраться. Такое у них было задание, они очень старались, но безрезультатно переходили между столами, за которыми прочно засели демонстранты.
Один из овировцев совсем перетрухал: "Мы бы хотели вас видеть в ОВИРе!" - "А мы вас - в гробу!" - ответил пожилой профессор Давид Азбель. Бывший зэк, он не терял время зря, его голова покоилась на столе, глаза были закрыты.
Улов овировцев оказался мизерным: поднялся нерешительно Гриша Токер, тихий человек, отец семейства.
Уже в Израиле, много лет назад, прослышав, что ему плохо, я позвонил. Был канун Судного дня, и я попросил у него прощения. Он хрипло смеялся. Через несколько дней он умер от тяжёлой болезни - светлая память ему.
Работник пуговичной фабрички, он был единственным с пуговичной секретностью. Мы его очень понимали, а он пошёл на выход с опущенной головой. Через пару часов он вернулся на своё место, встретили его весело, а он у всех сидевших рядом просил прощения. Его успокаивали: с пуговичной секретностью только так и действовать.
Богемному художнику Збарскому, сыну первого хранителя тела Ленина, обещали в ОВИРе настоящий сюрприз, но он в ответ только гордо закурил очередную шикарную сигарету "Марлборо" и, высокий, красивый, богатый, графом вышагивал по залу, и видно было, как он высматривал реакцию товарищей. А они сшибали у него шикарные сигареты.
Поздним вечером, после предупреждения, которого никто не послушался, начали вводить нескончаемой цепочкой высокорослых милиционеров. Демонстрация закончилась заключением на пятнадцать суток.
Особенно опасной и поэтому малочисленной оказалась первая демонстрация с транспарантом на площади Пушкина - всего пятеро участников, считая провокатора.
За ней последовала демонстрация у прокуратуры: десять сели на асфальт у главного входа.
Приближалось время визита Брежнева в Америку...
Вдруг ко мне нагрянула Ида: "Отправляйся в ОВИР, там тебя ждут - есть разрешение".
Ей сказали, что почта отказников сработает быстрее.
В маленькой комнате известный отказникам чекист объявил, что есть разрешение. Я задышал часто, в глазах встали слёзы. Всю дорогу до ОВИРа перечувствовал этот момент сто раз, поэтому дыхание и слёзы были умеренные.
Отрезвление наступило быстро. Меня попросили повлиять на товарищей, чтобы во время визита Брежнева не было демонстраций. А потом я получу разрешение, которое уже есть. Вот оно - смотрите.
Ни о каком сотрудничестве с кэгэбэ не было речи. Меня просто очень по-человечески попросили. Ко мне обратились, как к разумному человеку, который понимает. Попросили. И только.
Первый расклад получался такой: если разрешение получу, то за хорошее поведение, мягко говоря, или за сотрудничество. Но за хорошее поведение разрешение не дают и от сотрудников быстро не избавляются, просят ещё немного посотрудничать, потом ещё... Да и хорошее поведение - оно тоже сотрудничество. А хорошего поведения, которое не сотрудничество, - не бывает такого.
По второму раскладу получалось следующее: если в ближайшее время не выйду самостоятельно на свою демонстрацию, а друзья сами выйдут без меня, ведь они вырываются, как и я, значит, плохо сотрудничаю, и грош мне цена в глазах кэгэбэ. Или им, моим друзьям, начать думать только о моём выезде и не выходить? Тогда бедные, бедные мы. И все мы, не только я, возвращаемся к первому раскладу.
Значит, по третьему раскладу: надо выходить немедленно и самому. Но тогда получалось: "Михаил Шимонович, мы с вами по-хорошему, а вы в ответ хулиганите. А для хулиганов у нас есть суд, а не разрешение".
Далее, при любом раскладе: перед визитом Брежнева и во время визита для таких, как мы, разрешений не будет, - иначе это поощрять демонстрантов на новые подвиги. Но и ждать нельзя. Значит, выходить без всякой надежды на разрешение, чтобы только не было видимости сотрудничества.
Что же это я только о себе и о себе? Друзья тоже хотят вырваться. Им тоже надо выходить, хотят они того или нет, чтобы не было единственного героя, с отъездом которого может стать тихо. Нет другой дороги - всем надо выходить, без всякой надежды на разрешение.
"Ты ошибся, товарищ кэгэбэ. Мы выйдем. Но без меня. Зачем же нам грубо работать? Мы уважаем противника. Ведь и ты это знаешь, кто имеет разрешение, у нас не задействуется. Всё будет культурненько. А ты, конечно, будешь знать, что это и моя работа. Ты всё и всегда знаешь. Это твоя работа - знать".
Я быстро начал собирать друзей. Они уже обо всём знали, кроме просьбы кэгэбэ. Теперь и это знали.
"Надо выходить, - сказал я, - и без меня. Во-первых, наше правило - дать человеку уехать, не рисковать, а во-вторых, ничего не произошло такого, чтобы не выходить".
Я выезжал на горбах моих друзей, - это угнетало.
А то, что они вывозили и себя, - не утешало.
Ведь кто-то может сесть и по серьёзному.
Я тоже мог сесть.
Всё в руках кэгэбэ, кроме одного, - выходить нам или не выходить.
Состоялось несколько демонстраций и попыток демонстраций, прерванных кэгэбэ.
Самой яркой была подземная демонстрация на станции метро "Маяковская". Я рассчитал, чтобы поезд оказался на станции в самый момент демонстрации и вагон - поближе к месту. На станции - паника. Крики усиливает акустика зала. Люди смотрят в конец зала, многие спешат туда. Поезда с двух сторон стоят, двери открыты. Друзей, окруженных толпой, не видно. Несколько рук над головами и обрывки транспарантов. Наконец поезд трогается, увозит меня и моих топтунов. Демонстранты сели на пятнадцать суток. Всех избили.
Спасибо друзьям, они помогали уехать и мне.
Но до отъезда было ещё далеко, как до Израиля.
Когда они вышли после отсидки, прошёл месяц, как кэгэбэ обещал мне разрешение.
Пришёл мой черёд.
Одного друга-демонстранта, Борю, попросил наблюдать с верхнего этажа "Детского мира"; другого, Валеру, попросил наблюдать от входа в метро "Дзержинская", они прибудут со своими топтунами в назначенное время.
А сам отправился на Лубянку.
Это единственный раз, когда кэгэбэ не знал и мог только догадываться.
Меня вели от самого моего дома. На автобусной остановке полная и высокая дама фотографировала через сумочку, которую держала под мышкой. В метро и дальше шли за мной. Я, как обычно, не оглядывался. На подходах к Лубянке буквально приклеились и дышали в затылок. Видел впереди - здоровяки в тёмных очках, только что вынырнув из подземелья и ища меня, стояли у дырки в переходы. Между ними была связь, и они просчитывали мою цель.
Толпы приезжих покупателей как будто сошли сразу с нескольких электричек, забили тротуар в двух направлениях, как вокзальную платформу.
Сквозь них резко рванул к парадному входу сесть на землю. За спиной две пары сильных рук оторвали меня от земли и удерживали на весу. Мгновенно чёрная машина бесшумно прижалась к тротуару, открылась дверь, и я сел на единственное свободное место.