Время и память - для меня это главные герои этой истории. Мне будет не просто записать её.
Наверное, всё это началось, когда мне было десять. Тогда мои родители поссорились. Они разошлись, и мама забрала меня и переехала жить к бабушке. Отец не оставлял попыток вернуть всё как было и у него это, кажется, почти получилось. Но врачи нашли у мамы туберкулез, и настало время нового переезда. Мы перебрались в деревню, где-то далеко от Москвы. Первые дни там запомнились мне как сущий ад. Я не мог найти общего языка с одноклассниками. Класс был маленьким, человек пять-шесть - я не могу сказать точно, так как мои одноклассники появлялись лишь время от времени. Регулярно ходило в школу лишь двое, Андрей и Игорь, их я узнал хорошо. Андрея и Игоря я помню как череду связавших нас событий. Всего-то пара обрывчатых впечатлений, и эта история, в отличие от всего остального, имеющая значение в моей жизни до сих пор. Не помню, как я их звал, вряд ли так официально: "Антон и Игорь". Но как - не помню. Лиц Андрея и Игоря я тоже не помню, зато запомнилась черно-белая фотография мальчика, который долго болел и умер под новый год. Фотография висела в классе в чёрной рамке, и я подолгу смотрел на неё, думал о больной маме. Этого мальчика я одноклассником назвать не могу, так как кажется никогда не видел живым, но фотографию измождённого детского личика запомнил яснее, чем лица тех двух. Оно прямо стоит перед глазами, и когда я погружаюсь в воспоминания, Игорь и Антон говорят со мной, смотрят, слушают мои реплики лицом этого мальчика с забытым именем. Можно сказать, это лицо моего второго "а" класса. И снова оговорка - вы можете подумать, что я учился во втором "а" классе - но это не так. Наш класс просто был вторым, не было других параллелей. Это была задыхающаяся сельская школа, в распадающемся здании, крыша которого таки рухнула в начале лета. К счастью никто тогда не погиб, а каникулы начались раньше.
Это может показаться странным, но я помню историю, которую хочу рассказать, во всех подробностях, но не могу уверенно воспроизвести для себя ни одного чувства тех лет. Со второго класса я пытаюсь не забыть ничего из этого происшествия. Но память о событиях вытеснила память о словах. И пусть я никогда ничего не записывал, я вспоминаю это уже как читатель, а не как очевидец. Как и тому, кто прочтёт эти строки, очень многое мне достраивает моё воображение. Так что мы будем на равных, это самый лучший способ поделится воспоминаниями: подождать, пока память отстоится до слов. Или записать и забыть, чтобы все были на равных перед этим текстом. Говоря честно, опробовав первый способ, теперь я прибегну ко второму. Помнить мне больше невмоготу.
Другим важным участником этой истории был старик. Просто Старик. Ничего не могу сказать о нём, кроме того, что он сам рассказал. Я слушал его ещё ребёнком, много лет назад, и запомнил. Даже внешность его совершенно забыта. Так что о нём я могу сказать не больше, но и не меньше чем он сам вам рассказал бы. Да-да, будто сквозь три десятка лет с вами говорит он сам, помимо своей воли, но тем не менее.
И так, Старик говорил, что ему триста лет, и что он ещё самого Петра Алексеевича видел и прекрасно помнит. Старик говорил, что воевал в стольких войнах, что и не сосчитать - в Северной войне и Синопском походе, в войне с "супостатом Бонапартом и его Грандарме" и в войне с турками, в войне с пруссками и в первой и второй войне с немцами. Даже с японцами Старик повоевать успел. Пропустил лишь Яицкое восстание, Крымскую войну и в гражданке не участвовал - но жалел лишь, что не был с Нахимовым. Старик говорил, что его жизнь не мила ему, так как молодость ушла, а смерти всё нет.
Мы ходили к нему втроём, я и мои одноклассники, после и вместо уроков. Он рассказывал нам многое. О прошлом, о войне, о мире. В общем, о себе.
Года два с тех пор как вернулся в город, я нарисовал синим и жёлтым маркерами-выделителями портрет Старика. Ничего другого о его внешности я не помню. Он уже давно умер, этот рекордсмен долгой старости. А портрет я храню до сих пор.
Так что для меня эта история начинается так: я иду к Старику, а со мной Андрей и Игорь, оба с одинаковыми черно-белыми лицами смертельно больного мальчика. К нам выходит на слепящий свет Старик, словно инопланетянин, составленный из синих и желтых лучей.
Он садится на лавочку, мы рядом - кто ему под бок, а кто на поленце. Старик достаёт жёлтую от лет костяную трубку, раскуривает. И начинает рассказ. Его я помню наизусть.
Эх - говорит он - было времечко... Я вам всё рассказал уже по два раза. Всё, кроме главного. А про главное отложил на потом. Нет больше моей мочи жить. А чтобы умереть, я должен подвергнуть кого-нибудь испытанию. Вы не боитесь? - и я не помню, что мы ответили, но он продолжил - если вы его пройдёте, быть вам как я, старыми, но не дряхлыми, здоровыми, но не цветущими, пока не надоест. Вы повоюете с моё, с моё жизни порадуетесь.
Мне про это труднее всего рассказывать, потому что меньше всего в своей жизни я понимаю о том, что самое важное в ней и было. Встреча.
От деревни моей до церкви было пол дня пути. Одни бабы туда и ходили, и то лишь в праздник, потому как в другое время редко когда у попа было на паству время. В ту пору сельский священник был тот же мужик, разве что в подрясники пашет, и жениться им можно было единыжды - если овдовеешь, останешься один одинёшенек с детками. А простым, вроде меня, времени на церковь никогда не было. Иные верили, да во что - чёрт ногу сломит, не разберется. Забытые были места, одно слово - север.
Однако мне выпало увидеть такое, что и не снилось. Я встретил то, что иначе как ангелом не назовёшь. Нет-нет, не было у него ни крыльев, ни нимба, скорее сам он был словно нимб. Я тогда был в бегах - забрили меня в солдаты, а я по молодости дал дёру. И вот сплю я, в мягком мхе зарывшись, а меня будит свет. Я испугался, думал пожар, или что нашли меня с фонарями. Но когда увидел, как на самом деле - ещё сильнее испугался. Это был действительно нимб. Словно вращающееся колесо белого пламени, со спицами и центром. Размером оно было не так уж велико, с сажень без чети. В смысле два дециметра. А потом превратился в избушку. Вот так - коснулось опушки и превратилось. Изба была очень странная: точно не жилая, но и не хлев и не сельник. Что-то такое, не вероятное, с тремя воротами. Только я подошёл, а тянуло меня надо сказать, дико, как к горячительному, ворота распахнулись. И за каждым словно своё небо - разноцветные, одно салатовое, другое - как рыба-лосось, розовое, третье - жёлтое, как лимон. И очень все яркие. Дивные. Меня от этого сияния заломало - я уже и не пытался не ходить, только выбрать не мог, в какую комнату войти. Каждый цвет тянул, как верёвкой. Наконец, измотанный до полуобморока, я вошёл в лимонную горницу. Там внутри всё было как в богатой избе, да только светилось всё, переливалось и жило, шевелилось, суетилось, плыло. Там со мной заговорило что-то... Я просто понял, где я и что со мной. Оно нуждалось во мне. И могло отплатить. Ей нужно было всего-то, чтобы я её, его... увидел. И ещё чтобы я принял бессмертие, и согласился носить его, пока не передам другому. Оно про себя ничего не сказало - лишь сообщило условия для моих приемников. С тех пор я и живу, как говорил вам. А условия такие: в вечер после моего рассказа прийти туда, куда сердце просит прийти.
И мы пошли куда-то. Даже если я найду отца и он вспомнит в какой деревне это произошло, даже если приеду туда, мне не найти то место - мы шли туда сквозь лес и по лавам перешли хилую речку, а вышли - на заржавленную железнодорожную ветку. Мои детские описания этого места говорят о "заброшенном вокзале". Не знаю, так ли это. Может быть, там был перрон, растрескавшийся и поросший травой. Пока не разбил машину и промышлял автотуризмом, я много повидал таких призраков - вымершие сёла и брошенные станции, где больше никогда не будет ожидающих поезда людей и лишь изредка проносятся, не останавливаясь, грузовые составы. Может быть, там ничего не было. Если для ребёнка перрон легко может быть вокзалом, то и груда ржавых рельсов сойдёт. С другой стороны та встреча, что нас ждала, делает возможным что угодно. Там мог быть центральный Лондонский вокзал, раз там было то, что там было.
В общем, по забытым в лесу рельсам к нам приехал состав. Один паровоз, переходящий в вагон. Вагон был странным - с множеством огромных дверей, как для перевоза скота. Тут мои описания точны, а дальше - дальше я помню всё сам. Мне не нужно было заучивать описание финала - оно навсегда в моей памяти. Двери, их семь, отъезжают в сторону с таким звуком, словно... Нет, это неописуемо. Может даже, это был просто эффект от сияния, а не звук. Каждая дверь светилась, согласно негласному правилу: Каждый Охотник Желает Знать Где Живёт Фазан. Мне эта белиберда ни к чему - я навсегда запомнил последовательность оттенков в радуге. Правда от одного только слова "радуга" меня бросает в дрожь. И Андрей с Игорем ушли. Первый в Зелёное, второй - в Желтое. Их больше не видели. Почему я не пошел? Что с ними случилось? Бог весть... Знаю лишь, что случилось потом со мной: ничего. Из того случая я сделал свою религию. Я хранил каждый обрывок памяти. Не плохо учился, не плохо работал. Вот только звало меня всю жизнь что-то. И я всё иду, иду, наверное, куда сердце просит, и не дойти. Лет через двадцать станет ясно, обессмертил я себя или нет. Мне было страшновато писать это. По стариковским правилам так от бессмертия отказываются, передают его другим. Но мне никто не запрещал. С другой стороны, прочитав это - попробуйте идти, куда зовёт вас сердце. Даже если вы не встретите свой "радужный эшелон", всё равно советую: идите.