Астраданская Мария : другие произведения.

Актёр господина Маньюсарьи. Акт 4. Путешествие завершается

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Всё громче и громче рокот океана, услышанный однажды... Всё ближе и ближе конец спектакля. Осознав лишь к последнему акту свою настоящую роль, актёр сливается с ней, не жалея ни о чём. И тогда, когда его слуха касается последняя нота мелодии, сопровождавшей представление, в его сознании проносится: "Нашёл!"

Акт IV

Путешествие завершается

Он был так покорен в своем отрешенье!
Он так научился печали скрывать!
Герой моих лучших стихотворений.
Конец беззаботности. Твердая стать.

*
И седина сливалась с серым камнем
в один печальный, неразлучный цвет.
Но молодым и чувственным касаньем
вдруг лепестки позолотил рассвет.

Ольга Аболихина

   После ночи, проведённой в беседке господина Маньюсарьи, не до конца ушедшая болезнь Миреле резко обострилась, и он две или три недели провёл почти в беспамятстве. Его даже хотели забрать в лекарский павильон, где он лежал бы в одиночестве, навещаемый лишь жрицей, но Канэ оказал до того упорное сопротивление, чуть ли не за руки кусая тех, кто пришёл за Миреле, что с ним оказалось невозможно совладать.
   - Я не позволю забрать его отсюда, - упрямо твердил он на все увещевания.
   Когда в ответ на очередную попытку его оттолкнуть он схватил в руки нож и недвусмысленно показал, что ничуть не побоится пустить его в ход, ненормального мальчишку предпочли оставить в покое.
   Его и прежде считали в квартале странным, теперь же слава помешанного должна была закрепиться за ним прочно.
   Миреле хотел было сказать Канэ об этом, но был слишком слаб от лихорадки, и к тому же у него адски болело горло - оставалось только молча лежать и через силу глотать слюну.
   Через пару дней, очевидно, уведомлённый о случившемся, в павильоне появился Алайя.
   - Ну и чего ты добиваешься? - холодно спросил он, оценивающе глядя на мальчишку. - Хочешь, чтобы он умер?
   - Он не умрёт, - уверенно заявил тот. И добавил, глядя куда-то в сторону: - Он мне обещал.
   "Разве я обещал?" - подумал Миреле, лежавший в постели и закутанный в, кажется, шесть покрывал. Канэ без особенных проблем дотащил его сюда из беседки - при своём хрупком телосложении он, как оказалось, был вовсе не слаб физически; ну, или же это хлещущая во все стороны энергия давала ему силы... в конце концов, не зря рождён он был в Первом Месяце Огня, под созвездием Воительницы, как узнал Миреле позже. Однако после этого уверенность в своих действиях оставила мальчишку и, оказавшись в доме Миреле, он превратился в совершенно растерянное создание, мечущееся по комнате, подобно испуганному щенку, оставленному взаперти. Поначалу он, кажется, боялся дотрагиваться до вещей Миреле из благоговения, потом переборол себя и ударился в другую крайность: начал остервенело распахивать все шкафы и ящики комода, довольно грубо вытаскивая из них халаты, одеяния, покрывала - всё, что имело неосторожность выглядеть тёплой вещью.
   Соорудив из всего этого на кровати гигантский кокон, он опустил в него Миреле - бережно, словно бабочку, которой предстояло вновь превратиться в гусеницу.
   - Теперь вы не замёрзнете, - заявил он голосом, в котором глубокое удовлетворение собой непостижимым образом смешивалось с такой же сильной неуверенностью.
   Миреле, сжигаемый лихорадкой и больше всего мечтавший о том, чтобы окунуться в холодные воды купальни, только застонал.
   "Он или вылечит меня, или убьёт", - думал он позже, временами и сам испытывая желание сбежать в лекарский павильон - исключительно из страха за свою жизнь.
   - Ему нужно сейчас быть дома, в окружении знакомых вещей, - тем временем, попытался привести свои доводы Алайе Канэ. - Так он выздоровеет быстрее...
   Миреле оставалось только удивляться.
   "Откуда он это знает? - размышлял он. - Любой другой человек, зная то, что знает он, решил бы, что мне, наоборот, нужно быть подальше от моего дома, от моей сожжённой рукописи, от моих тягостных воспоминаний..."
   Однако ему и в самом деле было лучше здесь; когда лихорадка несколько спадала, он обводил взглядом комнату - пыльную кружевную занавеску, сквозь которую лились медово-золотистые солнечные лучи; ни разу не надетое одеяние с бабочками, которое Канэ впопыхах уронил со стены и так и не потрудился поднять, так что теперь оно валялось в углу цветастой нарядной тряпкой; письменный стол, впервые за долгое время освобождённый от тяжести многостраничной рукописи; кукол, которых Канэ каждое утро переодевал в новую одежду и любовно рассаживал на видные места - и его наполняли тепло и грусть. Привычные картины радовали его, и с каждым днём он находил в них всё больше и больше красок, которые не всегда замечал прежде.
   Впрочем, невероятная проницательность Канэ, скорее всего, объяснялась тем, что он понимал: в лекарский павильон его никто не пустит. Здесь же он не отходил от "учителя" ни на шаг, и пусть временами это больше напрягало, чем радовало, иногда Миреле казалось, что, может быть, это именно то, чего ему всегда и не хватало.
   По крайней мере, на поправку он шёл хотя и не слишком быстро, однако стабильно, и прежних возвращающихся приступов болезни, сопровождаемых сухим надрывным кашлем, больше не испытывал - даже без рецептов жрицы.
   Точнее, эти рецепты были, и Канэ выслушивал рекомендации женщины с холодной почтительностью, однако потом, когда начинал варить отвар - Миреле это замечал, несмотря на слабость - то делал всё по-своему: менял состав и компоненты зелья, что-то добавлял, что-то, наоборот безжалостно выкидывал. Казалось, что он готовит не лекарство, а блюдо: нюхал напиток, пробовал его на вкус, недовольно кривился, если его что-то не устраивало, или же, наоборот, просветлённо улыбался.
   - Ты что же, знаешь толк во врачевании? - удивился Миреле однажды, когда смог немного говорить.
   - Я знаю толк в вас, - уверенно заявил тот.
   Прозвучало это очень самонадеянно, но Миреле решил оставить мальчишку с этим заблуждением - до поры до времени.
   Юке воспринял своё отстранение от лекарских обязанностей, которые прежде исполнял по отношению к другу, философски - равно как и появление в их павильоне третьего обитателя, потому что Канэ сразу же, не спрашивая чьего-либо разрешения, занял пустовавшую комнату по соседству со спальней Миреле. Впрочем, бывал он в ней редко, почти всё время проводя у постели больного, и даже по ночам чаще всего пристраивался где-нибудь в уголке комнаты, опустив голову на сундук и подложив под неё в несколько раз свёрнутый халат.
   Миреле глядел на него, спавшего в такой неудобной позе, с жалостью, однако сказать ничего не мог. Да и не знал, следует ли.
   Дни стояли солнечные и морозные.
   Зима покрывала стёкла окон тончайшей росписью, восхитительными узорами, повторить которые в точности не смог бы даже самый искусный художник, и, глядя на них, Миреле вспоминал другой рисунок, рисовавшийся перед его глазами прямо в небесах - звёздной пылью на тёмном фоне...
   Воспоминания той ночи остались с ним все, до мельчайшей детали, и иногда он думал о них, однако способность приходить в отчаяние или в восторг, кажется, покинула его навсегда. Его наполняли печаль или тихая радость, а всё остальное как будто сгинуло в небытие - или, может быть, прочие его эмоции забрал себе Канэ, добавив их в копилку своих быстро меняющихся настроений и ярких образов, которые столь поражали в нём, когда он начинал играть.
   Миреле об этом не жалел.
   В один из дней, когда утомившийся Канэ беспробудно спал, а Миреле, наоборот, почувствовал себя полным сил, он поднялся на ноги, неслышно оделся и выскользнул из комнаты.
   Юке полулежал на террасе с книгой, завернувшись в тёплое одеяло и опираясь локтем о низкую скамеечку - он всегда говорил, что на свежем воздухе ему читается лучше.
   Стояла самая середина зимы, однако в воздухе уже сквозило предчувствие оттепели - будущих звенящих ручьёв, капающих сосулек, криков перелётных птиц, возвращающихся домой, солнца, отогревающего замёрзшую землю. Миреле вышел из дома осторожно, придерживаясь рукой за стену, и остановился у дверей, часто и неглубоко вдыхая морозный воздух.
   Солнечные лучи скользили по сугробам, заливая квартал манрёсю бледно-золотистым, как лепестки нарцисса, светом.
   Юке заметил Миреле, однако некоторое время ничего не говорил.
   Потом он отложил свою книгу в сторону, выбрался из одеяла и поднялся на ноги, глядя на него с таким видом, какой бывает у человека, готовящегося сообщить неприятное известие. При этом он внимательно вглядывался в лицо Миреле, видимо, пытаясь понять, достаточно ли тот оправился от своей болезни, чтобы выдержать то, что ему предстояло.
   - Миреле... он умер, - наконец, сказал Юке. - Энсаро. Его казнили. В ту ночь, когда тебе стало хуже.
   - Я знаю, - просто ответил тот.
   Юке вновь проницательно в него вгляделся.
   - И не только это... - продолжил он медленно, растягивая слова, словно всё ещё сомневался, стоит ли говорить. - Хаалиа... тоже. Во всяком случае, об этом ходят слухи. Потому что никто его с той поры не видел. Говорят, что он покончил с собой в день смерти брата. Впрочем, есть ещё надежда... некоторые у нас считают, что он просто заперся в своих покоях, решив стать затворником. Или удалился в храм, чтобы до конца своих дней служить Великой Богине. Якобы Светлейшая Госпожа позволила ему это, хотя мужчине и не должно быть служителем Аларес. Многие предпочитают думать так, по крайней мере. Всё лучше, чем поверить, что его больше нет.
   Миреле прикрыл глаза.
   - И это для меня тоже не секрет, - ответил он ровным голосом.
   На лице его собеседника появилось изумлённое выражение - это у того Юке, который почти в любой ситуации оставался спокойным, невозмутимым и отстранённо внимательным.
   - И что же ты... знаешь, что с ним произошло? - спросил он всё так же изумлённо и почти испуганно.
   Миреле помолчал.
   Подумал, что всё равно никакими словами не сможет объяснить то, что видел и чувствовал.
   - Догадываюсь, - наконец, ответил он.
   Юке не стал ни о чём расспрашивать.
   - Ну, раз уж ты каким-то образом узнал о том, что случилось, хотя до тебя определённо не могли дойти слухи... - проронил он несколько мгновений спустя. В голосе его всё ещё была слышна некоторая растерянность. - И это не настолько тебя шокирует, как мы предполагали... Я полагаю, тебе нужно знать и ещё кое-что. Всё равно в конце концов увидишь. Твой мальчик - Канэ - с этим бы вряд ли согласился, но мне кажется, что нет смысла скрывать правду слишком долго, даже ради того, чтобы оградить больного от переживаний. Иногда лучше отмучиться сразу.
   Миреле кивнул в знак согласия.
   - Есть то, что мы считаем доказательством его смерти... Те из нас, кто может принять, что он умер.
   Юке приблизился к нему и протянул руку. Миреле c благодарностью ухватился за его локоть, и вместе они спустились по нескольким деревянным ступенькам. Снег под ногами сиял и искрился; в этом году его выпало так много, что аллеи не успевали расчищать и, в конце концов, оставили это занятие. Узенькая протоптанная дорожка петляла между синеватыми сугробами, казалось, превратившими квартал в заколдованный лес.
   Только изогнутые крыши знакомых разноцветных павильонов и напоминали картину, открывавшуюся взгляду прежде.
   Однако центральная часть квартала, к северу от озера, превратившегося в ледяную гладь - серебряное блюдо, в котором огненно отражалось солнце - была расчищена гораздо лучше.
   Было раннее утро - время, когда актёры возвращаются с танцевальной репетиции, чтобы рухнуть на мягкие подушки и надолго погрузиться в объятия сна.
   Однако Миреле ещё издали увидел пёстрые одеяния - малиновые, синие, зелёные, солнечно-жёлтые; затканные узорами из павлиньих перьев, пионов, нежных лесных колокольчиков, летящих бабочек, танцующих журавлей, фениксов, распахнувших огненные крылья. Привычных перешёптываний и смеха, всегда сопровождавших компанию манрёсю, на этот раз слышно не было.
   Актёры столпились там, где привыкли собираться - возле священного дерева абагаман, единственного на весь квартал и посаженного Хаалиа вопреки существующим запретам.
   Миреле проскользнул между молча стоявшими, сгорбившимися людьми.
   Дерево было мертво - расколото практически до самого основания ударившей в него молнией. Несколько нижних ветвей нежно-розового цвета распластались по земле, как крылья подстреленной птицы с густым фиолетовым оперением - не хватало только капель крови на снегу. Возможно, если бы абагаман зацвёл, то кровь бы появилась... Миреле не знал, какой окрас у его цветов - может быть, и ярко-алый.
   Верхние ветви были сожжены дотла.
   "Как им теперь жить дальше?" - печально подумал Миреле, видя растерянные лица, окружавшие его. Актёры по привычке собирались возле дерева; дерева больше не было, но привычка осталась, и теперь, обнаруживая друг друга возле его мёртвого остова, они, казалось, сами не понимали, что здесь делают. Однако не могли уйти.
   Как будто бы дерево было идолом, который может дать ответ на самый важный вопрос. И хотя любому было ясно, что этот идол мёртв - и что нет в нём ни Бога, ни просто жизни - больше спрашивать было не у кого.
   Остальные, заметив Миреле, расступились, и он оказался в одиночестве напротив погибшего дерева, до листьев которого прежде любил дотрагиваться, как до пальцев дорогого друга.
   Он обернулся.
   Никто ничего ему не говорил, однако во взглядах светилась робкая надежда. Многие видели, что незадолго до произошедшего Хаалиа разговаривал с Миреле с глазу на глаз и в целом выказывал ему некоторое расположение. Прежде это, вероятно, вызывало зависть и озлобление, но теперь на него смотрели как на спасителя, который держит в руках судьбу всего квартала.
   Миреле знал, что сейчас актёры с благодарностью примут любую малость, которую можно бы расценить как косвенное подтверждение их скудной надежды.
   Он молчал.
   - Никто ничего нам не говорит, - решился кто-то. Это был совсем молоденький юноша, и в голосе его чувствовался надрыв непролитых слёз. - Оно и понятно, ведь нас даже не считают за людей. Если он действительно умер, то мы даже никогда не узнаем, как, где его похоронили... Никто не разрешит нам даже принести цветок.
   - Он не умер! - рявкнул кто-то.
   Сквозь толпу к Миреле протиснулся Ихиссе и, тряхнув ярко-синими волосами, стиснул его в объятиях.
   - Слава Богине, я уж думал, что и ты не выживешь, - пробормотал он у него над ухом.
   Миреле показалось, что он вновь сталь мальчишкой, только-только появившимся в квартале. Со спины он практически не изменился внешне - так и оставался маленького роста - и в объятиях Ихиссе, который был выше его почти на голову, выглядел совсем ребёнком. Даже Канэ, младше его лет на двенадцать, а то и больше, должен был уже через полгода-год глядеть на него сверху вниз.
   Этот маленький рост, был, вероятно, самой большой проблемой, потому что Хаалиа, в отличие от него, был высок. Если бы не это, он бы мог...
   Миреле поймал себя на безумной, невероятной мысли и покачал головой, отгоняя её.
   - Самое плохое, что за все эти дни ни разу не было бури, - сказал Ихиссе чуть позже, отстранившись. - То есть, молнии просто неоткуда было взяться...
   - Возможно, сам Хаалиа сделал это! - жарко перебил его кто-то из актёров. - От боли и ярости. Он любил своего брата... а его заставили отказаться от него.
   Лицо его перекосилось.
   - Нет, - сказал Миреле очень тихо, но его услышали.
   Все лица повернулись к нему, множество пар глаз заблестели, как заблестели бы при виде глотка воды глаза тех, кто давно мучается от жажды.
   От дальнейших вопросов его спасло появление гостьи, которой в квартале никто ожидать не мог - по широкой аллее к абагаману стремительно приближалась Вторая Принцесса. Многочисленная свита придворных дам и прислужников семенила в почтительном отдалении - ясно было, что все они вновь в опале и не решаются досаждать своей госпоже, появляясь у неё на глазах. К тому же, угнаться за ней было нелегко физически - шаг у неё был широкий и быстрый; она шла, подобрав для верности подолы всех своих одеяний, так что видно было расшитые туфли, и всем своим видом говорила о том, как ей наплевать на существующие предписания этикета.
   Миреле некстати подумалось, что если походка Хаалиа являла собой воплощённое изящество, то походка Второй Принцессы - решительность и силу.
   Несмотря на холод, она была одета почти так же легко, как летом: ворот был распахнут на груди, выставляя напоказ подвеску с одним-единственным, однако очень большим камнем - золотисто-оранжевым алмазом, переливавшимся на солнце, как капля огня, заключённая в стекло; недлинные рукава открывали локти, запястья и зябнущие пальцы, которые Вторая Принцесса даже не думала куда-то прятать от мороза.
   Щёки её покрывал здоровый румянец, и это также вопиюще расходилось с канонами красоты. Длинные волосы, не просто не убранные ни в какую причёску, но откровенно растрёпанные, свободно развевались за её спиной, как ярко-золотое знамя, трепещущее на ветру - создавалось ощущение, что идея посетить квартал пришла в голову принцессе сразу же, как она поднялась с постели, и она решила привести её в исполнение, не дожидаясь окончания утреннего туалета.
   Актёры при её появлении попадали на колени, как и полагалось, и она, заметив это, с привычным досадливым выражением скривила губы.
   Один только Миреле остался стоять - не потому, что хотел проявить дерзость, а потому, что был всецело поглощён своими мыслями и попросту забыл о предписаниях. Возможно, именно это его и спасло, ибо гнев Второй Принцессы был парадоксально направлен и против тех, кто подчинялся ей, и против тех, кто в чём-то осмеливался противоречить.
   А, может быть, она попросту его не заметила.
   Взгляд её был прикован к погибшему дереву.
   - Так это всё-таки правда! - воскликнула она, наконец, каким-то странным, как будто бы возмущённым голосом, но сквозь возмущение пробивалось замешательство. - Я не верила в эти слухи, думала, что это очередное представление, которое он устраивает из всего, к чему прикасается в жизни. Но нет. Он даже собственную смерть умудрился превратить в спектакль! Великая Богиня! Ему и в действительности было самое место в этом квартале, почему, почему он не остался здесь?! Как посмел вскарабкаться так высоко?! И как произошло то, что он подчинял всех, абсолютно всех этими своими... сказками? Я... я его ненавидела...
   Голос её растерянно дрогнул, и она замолчала, глядя на абагаман всё тем же взглядом - полным гнева и изумления.
   Глаза её заблестели, и одна из прислужниц - очевидно, новенькая и не успевшая досконально освоиться с нравом госпожи - сделала из этого неправильный вывод.
   Она осмелилась приблизиться к принцессе, почтительно протягивая ей шёлковый платок. Та посмотрела на неё, как будто не веря своим глазами, а потом влепила такую пощёчину, что и девочка, и платок полетели в разные стороны.
   - Прочь от меня! - оглушительно рявкнула Вторая Принцесса, повернувшись к своей свите. - Прочь от меня все! Если кто-либо, хоть один из вас, посмеет приблизиться ко мне до завтрашнего дня, то клянусь, он умрёт такой же мучительной смертью, как... - она на мгновение запнулась и всё-таки договорила, стиснув зубы: - как этот его Пророк Энсаро.
   Она развернулась и бросилась обратно по аллее - практически бегом, на этот раз даже не заботясь о том, чтобы подобрать подол.
   Придворные с побелевшими лицами шарахнулись в разные стороны, как будто между ними пролетела шаровая молния.
   Потом уже собрались было потихоньку двинуться следом, как Вторая Принцесса вдруг остановилась.
   И закричала, да так громко, что было слышно, наверное, даже в самом отдалённом уголке квартала.
   - Сколько бы в тебе ни было священной или хоть божественной крови, ты навсегда - слышишь, навсегда - останешься только презренным актёром, понял?! Ты меня спрашивал, почему все их так ненавидят, так вот я отвечу: потому что нельзя смешивать игру и жизнь. Как смеете вы... как смеете жить так, что все верят, что для вас нет ничего святого и истинного, и что вы только забавляетесь, а потом в решающий момент берёте и делаете всё всерьёз?! Я ненавижу тебя! Ненавижу теперь даже больше, чем прежде! Чтоб тебя разорвали демоны, и ты умер самой мучительной смертью из возможных... ах, нет, это и так уже произошло, причём по твоему собственному желанию. - Она истерически расхохоталась. - Ну тогда, чтоб ты остался жить вечно, чёртов актёр! Проклятый демон! Танцуй теперь без остановки среди звёзд всю распроклятую вечность! Так тебе и надо!
   Закончив свою гневную тираду, обращённую к призраку, она снова бросилась вперёд, и больше уже не останавливалась.
   Выждав достаточное время, придворные потекли за нею разноцветным шлейфом, и вскоре ничто в квартале не напоминало о неожиданном посещении высочайшей гостьи.
   Когда ворота за её свитой захлопнулись, манрёсю начали медленно подниматься с колен. Лица их были даже более белы, чем у несчастных придворных, которым выпала жестокая участь прислуживать такой своенравной госпоже, но гнев принцессы здесь был, конечно, не причём.
   Не позволяя им опомниться и сделать выводы, Миреле шагнул к абагаману.
   - Это очень стойкое дерево, - заметил он. - Посмотрите, сколько уже недель прошло. Все его верхние ветви сожжены, ствол расколот пополам. И, тем не менее, на нижних кое-где всё ещё продолжают расти листья...
   Наклонившись, он оторвал небольшую веточку, и по саду тотчас разнеслось острое благоухание, похожее на аромат того напитка, который Хаалиа варил в квартале на свежем воздухе - корица, апельсин, ваниль... Горечь, терпкость и сладость одновременно.
   Актёры смотрели на Миреле потрясённо - ломать ветви дерева абагаман, пусть и мёртвого, считалось тягчайшим преступлением, и даже они сами, утверждавшие, что не верят в Великую Богиню, не делали этого, так же как не осмеливались заходить в храмы.
   Миреле показал им веточку, покрытую небольшими, недавно распустившимися листьями нежно-лилового цвета.
   - Я поставлю её дома в воду, - пообещал он. - Может быть, она пустит корни, и мы сможем посадить новое дерево вместо этого.
   - Абагаман не размножается таким образом, - возразил кто-то растерянно. - Это невозможно...
   - Разве то, что он прижился на земле нашего квартала, не казалось таким же невозможным? - улыбнулся Миреле.
   - Это потому, что Хаалиа посадил его...
   - О, для волшебства нет расстояний. А он, где бы сейчас ни находился, помнит и думает сейчас о нас, я в этом абсолютно убеждён. Значит, совершит ещё одно чудо.
   Актёры смотрели на него потухшими взглядами, но Миреле казался весёлым и уверенным в своих словах. Бережно спрятав душистую веточку в рукав, он отправился домой - на этот раз в сопровождении Ихиссе.
   - Пока ты болел, тут кое-кто приходил навестить тебя, - внезапно сообщил он довольно равнодушным тоном, однако глядя куда-то в сторону.
   - Да-а? И кто же? - спросил Миреле, старясь, чтобы в голосе не прозвучало ничего, кроме отстранённого любопытства.
   - Сказать по правде, он приходит каждый день. Утверждает, что не выносит, когда за ним числится какой-то долг. Но я не хотел пускать его к тебе, пока ты не поправишься. Теперь уже, наверное, можно. Если хочешь... Потому что он и сейчас ждёт. Я просто поражаюсь подобному долготерпению. - Ихиссе фыркнул. - Или бессмысленному упрямству, это уж как посмотреть.
   - У каждого есть свои хорошие качества, недоступные другим, - осторожно заметил Миреле.
   Ихиссе промолчал, однако свернул с тропинки на аллею, ведущую к воротам.
   - Он не хочет заходить в квартал, - объяснил он. - Видимо, ему теперь религия, это самое учение Милосердного, не позволяет якшаться с грязными актёрами, которых эти святые подвижники, проповедующие сострадание, ненавидят похлеще всех остальных. Да, а собственного прошлого, он получается, не помнит... Как это замечательно просто - взять и вычеркнуть всё, что было в твоей жизни до того момента, как ты встал на истинный путь, - криво усмехнулся он, и глаза его ярко сверкнули от полыхнувшего в них синего пламени. - И объявить, что всё - теперь ты правильный и хороший, в отличие от окружающих, а прежнего тебя как будто и не существовало. И никакой грязи в твоей жизни тоже. За это я и ненавижу религию, какую бы то ни было!
   Миреле покрепче сжал его локоть.
   - Каждому необходимо что-то, что бы его поддерживало, разве нет? - мягко спросил он. - Подумай сам, он ведь одинок... В отличие от нас, мы ведь всё-таки одна большая семья. Ему нужно было найти опору. Это хорошо, что он её нашёл. Не важно, в чём.
   - А кто виноват? - вскинулся Ихиссе. - Кто просил его уходить отсюда?
   - Когда человек чувствует, что его собственный путь зовёт его, он не может, не должен сопротивляться. Пусть даже это будет и ошибкой. Ошибки тоже нужны.
   - Так ты хочешь сказать, что это не я вынудил его уйти своими многочисленными изменами? Не я был виноват? Ха. Сомневаюсь, что он думает так же. "Милосердные" на это не способны. Они только и делают, что ищут тех, кто сподвигнул их на грех.
   Он остановился, гневно встряхнув волосами.
   Миреле смотрел на него с улыбкой.
   - Что? - спросил Ихиссе, косясь на него с недовольством.
   - Ихиссе. Ты красивый! - повторил Миреле уже однажды сказанные слова. - Очень. И этот наряд тебе невероятно идёт.
   И они снова подействовали.
   Сердитые складочки на его лбу постепенно разгладились, лицо просветлело. Он поправил ярко-лазурное одеяние с узором из тёмно-синих перьев какой-то птицы, дотронулся до украшенной бирюзой заколки в волосах.
   - Ладно, счастливо пообщаться с этим просветлённым, - проворчал он, оставив Миреле у ворот.
   Тот вышел из квартала. Ксае стоял, прислонившись к стволу дерева и глядя неподвижным взглядом в совершенно чистое небо, на котором не было ничего - даже проплывающих куда-то облаков. Ассоциация со стражем вновь пришла на ум Миреле. Вероятно, все эти долгие годы Ксае развивал в себе свою ошеломительную выдержку, так же как раньше развивал актёрские способности - и в конечном итоге и то, и другое помогло ему сделать то, на что у Миреле не хватило сил.
   Потому что ещё задолго до того, как он открыл рот, Миреле примерно знал, что ему предстоит услышать.
   - Как он был? - спросил Миреле, получая из его рук обратно узел со своими вещами. - Ты ведь его видел, правда?
   - Да, я даже смог с ним поговорить, - ответил Ксае, уклоняясь от подробностей, как ему удалось совершить почти невозможное. - Он был весел и всё время шутил. Его, конечно, очень изуродовали... ну, да тебе не обязательно знать о том, как. Я был рад, что ты этого не видел. Я спросил, не хочет ли он передать тебе что-то на память о себе. Но он сказал, что и так уже оставил тебе что-то. Мне он отдал те стихи, которые писал в камере - это ему, как ни странно, позволили. Я не знаю, захочешь ли ты их почитать? Они довольно странные... ничего близкого с его проповедями. Ребяческие, весёлые стишки, никакой морали. Дети такие песенки на улицах распевают.
   - Нет... спасибо, Ксае, не надо. Не уверен, что я смогу их прочитать, - ответил Миреле, проглотив ком в горле и улыбнувшись.
   Он уже развернулся было обратно к воротам, как вдруг вспомнил что-то.
   - Ксае! - воскликнул он. - А моя кукла?..
   По спокойному до безмятежности лицу Ксае пробежала тень - как будто лёгкое облако всё-таки набежало на солнце.
   - Миреле... я отдал её ему. Твоя кукла сгорела вместе с ним. - Он помолчал. - Прости, конечно. Я понял, что она была дорога тебе, но.... Не знаю, правильно ли я поступил.
   - Что ты, о чём ты говоришь! Какие здесь могут быть сомнения? - перебил его Миреле, хотя из глаз его сами собой хлынули слёзы. - Разве кукла может быть важнее человека?! Конечно, ты поступил правильно. Лучше и придумать было невозможно. Великая Богиня, спасибо тебе за это, Ксае! Я не знаю, сумею ли я когда-нибудь хоть как-то тебя отблагодарить за то, что ты сделал. Мне жизни не хватит для того, чтобы расплатиться. Милосердный, какое большое счастье! Как я счастлив сейчас, ты и не представляешь...
   Ксае посмотрел на него с сомнением.
   - Разве плачут так, как ты сейчас, когда испытывают счастье? - проронил он.
   - Именно так и плачут, - подтвердил Миреле, вытирая слёзы.
   Попрощавшись с Ксае, он отправился обратно в павильон, чувствуя во всём теле непривычную лёгкость - не только из-за того, что он ослабел за время болезни. Вот и ещё одна часть жизни - быть может, самая важная - осталась позади...
   Но хотя на душе было легко, сердце всё-таки изнывало от боли.
   На полпути его встретил Канэ, проснувшийся к полудню и обнаруживший отсутствие "учителя". Он ругался безобразно, грозил Миреле страшными последствиями этой незапланированной прогулки, кричал, что заставит его через каждые полчаса выпивать по стакану горькой травяной настойки - словом, вёл себя невероятно неприлично и демонстрировал, что окончательно возомнил себя самым главным.
   Миреле стерпел и на этот раз, зная, что мальчику осталось не так уж долго наслаждаться своей тиранической властью.
   А сейчас ему и вправду было приятно позволить позаботиться о себе и рухнуть, как в полусне, в тёплую постель, нагретую горячими камнями - в тот самый кокон, который Канэ соорудил для него из мешанины одеял, подушек и шёлковых одеяний.
   В комнате было невероятно светло - казалось, что все стены вдруг обратились в окна, гигантские окна до потолка, распахнутые настежь. И в эти окна со всех сторон вливалось солнце...
   Миреле ещё успел подумать, что наверняка увидит Энсаро, проваливаясь в сон.
   Но предчувствие обмануло его - или, может быть, он не запомнил ничего из увиденного.
   Ни Энсаро, ни Хаалиа так и не приснились ему ни разу за всё время болезни.
   И лишь в самом конце зимы, за несколько дней до начала празднований Нового Года, Миреле увидел сон, который столь сильно походил на реальность, что, может быть, был и не совсем сном.
   Дощатые мостки под его ногами, покрытые инеем и серебристой наледью, опасно закачались и заскрипели. Однако опасности упасть и утонуть не было: всё то, что прежде было водной гладью, окружавшей павильон Хаалиа, также замёрзло и было покрыто снегом. Только у самого дома, возле поддерживавших веранду свай, образовалось свободное ото льда пространство: вода там была чистейшего синего цвета, такого яркого, что становилось больно глазам. С толстой корки льда, окружавшей оттаявший пятачок, постоянно лилась вода, тоненькими прозрачными струйками, так что казалось - это слёзы. Их тихое журчание было единственным звуком, который нарушал тишину, царившую вокруг.
   Миреле вошёл в дом, в котором ему не удалось побывать в прошлый раз. Он надеялся - увидит хоть что-то, что напомнит о нём. Одежду, обстановку, кукол, книги, музыкальные инструменты, украшения, безделушки, цветы, дневники, стихи... Узнает о том, как он жил, чем занимался в свободное время, чем окружал себя, в какие игры предпочитал играть, что доставляло ему радость, а что - грусть.
   Но вокруг царила такая совершенная пустота, что это вызывало дрожь. Ни мебели, ни ковров, ни даже занавесок - одни только голые стены и окна, за которыми расстилался сверкающий ледяной пейзаж, хрустально-чистый и белоснежный.
   Лишь в одной из комнат на полу лежала какая-то вещица, прикрытая шёлковым зелёным покрывалом, увидев которую, Миреле замер. Подумалось: это то, что было для него важнее всего, раз уж осталось здесь и после того, как вынесли все остальные вещи. То, что помогало коротать бесконечные дни в этом месте, где солнце никогда не заходит.
   Он наклонился над ней, дрожа, и долго не мог решиться протянуть руку.
   Наконец, глубоко вздохнул и откинул шёлковый платок, на миг прильнувший к его руке, как будто бы это было живое существо, искавшее ласки. Под ним оказалось обычное зеркало.
   Почему-то увидеть его было больно.
   Миреле не стал в него глядеться, хотя на миг испытал такое искушение. Вместо этого он выбрался из павильона и, встав на колени, склонился над проталиной. Сверкающе синяя вода не стояла на месте, а беспрерывно текла, и вместе с ней, казалось, утекало куда-то отражение Миреле. Он опустил руку в воду, чтобы избавиться от этого ощущения.
   Пальцы пронзила боль - вода была обжигающе ледяной.
   Тем не менее, рыбы, жившие в ней, судя по всему, чувствовали себя хорошо. Они начали стекаться к руке Миреле со всех сторон - золотисто-оранжевые и серебристые, как лунный свет. Они тыкались слепыми мордочками в его ладонь, но на этот раз не в поисках корма - он это знал - а в поисках хозяина.
   - Он больше здесь не живёт, - сказал он им.
   Рыбы покружили вокруг его руки ещё немного, а потом начали медленно уплывать обратно, похожие на брошенные в воду и подхваченные течением фигурки из тончайшего, расписанного красками стекла.
   - Он ушёл и унёс с собой все свои вещи, - продолжил Миреле разговор уже сам с собой. - А также, кажется, половину моей души. Где бы вы ни были, знайте, что без вас здесь никогда уже не будет ни такой радости, ни таких слёз, как прежде. И даже несмотря на то, что я теперь окружён друзьями, моё сердце ещё никогда не знало такой тоски и такого одиночества.
   Он наклонился над водой ещё сильнее, а потом, задержав дыхание, полностью погрузил в неё лицо и больше не поднял головы. Он ожидал, что начнет задыхаться, но почему-то этого не произошло - он глотал ледяную воду, и на вкус она была терпко-сладкой, как напиток, который Хаалиа варил по своему рецепту... и аромат у неё был, как у дерева абагаман, пораненная ветвь которого истекает соком, как кровью.
   Когда Миреле проснулся, этот аромат всё ещё наполнял комнату.
   Он поднялся с постели и, подойдя к столу, увидел, что веточка, поставленная в вазу, в которой он аккуратно менял воду каждый день, за одну ночь пустила корни. Ещё вчера она была такой же, как всегда - Миреле уже начинал сомневаться, что из его затеи что-то выйдет - а теперь в воде распушились длинные белые нити, похожие на клубок размотавшейся белоснежной пряжи.
   Солнце за окном светило очень ярко и как-то по-особенному.
   Миреле распахнул окно настежь и понял, в чём дело: запоздавшая весна наконец-то вступила в свои права. Всё вокруг текло, сверкало, капало, пело и свиристело. Тёплый ветер, прилетевший откуда-то с юга, где давно уже цвели луга, мягко овевал лицо.
   Миреле постоял немного у окна, глядя в сад, затопленный весенним половодьем, а потом подошёл к Канэ, который устроил себе лежанку в одном из углов комнаты, попросту навалив в нём ворох подушек и кое-как устроившись между ними. Вместо одеяла он использовал халат Миреле и категорически отказывался от нормального покрывала.
   Спал он обычно беспробудно, но в этот раз почему-то услышал тихие шаги и широко распахнул глаза.
   Спросонья они казались совсем светлыми, как слабый настой лавандовой воды, который опрыскивали постель, чтобы снились хорошие сны. Миреле подумалось: кто выбирал ему этот образ? Ведь он был таким и много лет назад, ещё будучи совсем ребёнком. Или он сам? С раннего детства знал, кем хочет стать? Это также отличало их друг от друга...
   Он не сомневался, что Канэ расскажет ему всё, если он попросит, но пока что не торопился с этим.
   Наклонившись, он осторожно отвёл со лба светлую прядь.
   Жест немудрёной ласки заставил Канэ вздрогнуть, однако он не пошевелился и даже не моргнул, только лицо его как-то страдальчески искривилось, а глаза распахнулись ещё сильнее - как будто он видел то, что давно мечтал увидеть, и не мог поверить в это.
   Рука его сама собой потянулась к Миреле, однако замерла в воздухе - словно Канэ боялся дотронуться до прекрасного видения, зная, что даже от лёгкого прикосновения оно развеется в дым.
   В следующее мгновение мальчишка подскочил на своих подушках с возмущённым воплем.
   - Учитель! Вы распахнули окно! Вы спятили! Вы совсем рехнулись! Вам нельзя! Вы ещё болеете! Вы снова простудитесь, что я тогда делать буду?!
   - Весна же, - заметил Миреле успокаивающе, усаживаясь на пол. - Разве не чувствуешь, как тепло?
   Но Канэ продолжал ругаться и успокоился только тогда, когда подскочил к окну и после нехитрых манипуляций, от которых вся рама затряслась и задребезжала, как при землетрясении - Миреле подумал, что всё-таки его комната слишком мала, чтобы вместить в себя такой бешеный поток энергии - захлопнул окно обратно, попутно изодрав в нескольких местах и без того прохудившуюся занавеску и поломав ветку небольшого мандаринового деревца, росшего в горшке.
   - И откуда ты только взялся такой на мою голову? - покачал головой Миреле, обозревая причинённые разрушения.
   - Я - это ваша судьба, - уверенно заявил Канэ.
   Как будто и не он несколько минут назад боялся дотронуться до "прекрасного видения".
   - Вот что, судьба моя. Переходи-ка ты в другую комнату, будем стараться устаканить и упорядочить твой образ жизни, - твёрдо заявил Миреле, поднимаясь на ноги. - Что самое важное для будущего актёра? Если ты считаешь, что талант, так это неправда. Самое главное - это ежедневные усилия. Так что - подъём строго по расписанию, ложиться тоже нужно в одно и то же время, репетиции - каждый день. И сходи, пожалуйста, разузнай, что там с нашим завтраком, который так до сих пор и не принесли.
   Канэ стоял и хлопал глазами, очевидно, не ожидавший такого резкого поворота в отношениях.
   - Что же касается меня, так я уже вполне выздоровел, - сказал Миреле, подводя этими словами итог и под разговором, и под долгими зимними месяцами, проведёнными под командованием мальчишки.
   Он подошёл к дверям и распахнул их, а потом вручил Канэ верхнюю накидку и собственные сапоги из непромокаемой ткани - что-то подсказывало ему, что мальчишка, с такой тщательностью опекавший учителя, в отношении самого себя отличался небрежностью и легкомысленностью и отправился бы по весеннему половодью в домашних тряпичных туфлях.
   - Вперёд, - кивнул он головой в сторону сада.
   Ветер врывался в распахнутые двери и доносил щебетание птиц - те как будто с ума сошли от долгого ожидания весны и теперь пели беспрерывно, во много голосов, в каждом уголке сада.
   В чистом небе носились ласточки.
  

***

   Лето пришло через три месяца, не жаркое и не холодное, не засушливое и не дождливое - тёплое, солнечное, напоённое ароматами цветущих деревьев.
   Миреле знал, что это именно то, что нужно, для того, чтобы остальные актёры - и он сам в том числе - смогли справиться с постигшей их утратой. Первое время казалось, что всё пошло наперекосяк: никто не хотел ничего делать, разбивались отношения с покровительницами, происходили попытки самоубийства, спектакли во время новогодних празднований были отыграны из рук вон плохо. Впрочем, как утверждали слухи, Светлейшая Госпожа также не могла прийти в себя после потери фаворита, как и многие из придворных дам, так что внимания на манрёсю обращали мало, и наказание обошло их стороной.
   Алайя вспомнил былое и, получив повод реализовать свои тиранические наклонности, ввёл в квартале строжайшие правила: все запасы курительных принадлежностей и увеселительных напитков были изъяты, пропуски репетиций даже по уважительным причинам карались жестоким наказанием, денег на руки, равно как и разрешения покидать квартал хоть ненадолго, не получал никто. Миреле старался помогать ему по-своему, противоположным образом. Взяв на себя грех выкопать из земли остатки мёртвого дерева абагаман и сжечь их, он посадил пустившую корни веточку в совершенно другом месте, возле озера, и старался ненавязчиво приводить соседей туда почаще, разговаривать с ними, веселить.
   Кто-то из актёров относился к нему очень плохо за то, что он лишил их главного воспоминания, связанного с Хаалиа, другие покорно позволяли утешать себя.
   Канэ, большую часть времени проживший обособленно от соседей, не участвовавший в их жизни и не понимавший, какое место в их сердцах занимал Хаалиа, однажды позволил себе кощунственное замечание.
   - Я вообще не понимаю, чего вы все так носитесь с памятью этого фаворита, - проворчал он недовольно. - Ну умер он и умер. Мало ли кто умирает. Особенно если ещё и с собой покончил. Таких вообще жалеть не надо. Это же его собственное решение было.
   - А если бы это я всё-таки наложил на себя руки, как ты боялся, ты бы точно так же говорил? - поинтересовался Миреле.
   Канэ отвёл взгляд в сторону.
   - Я просто не понимаю, разве в нём было нечто заслуживающее такого всеобщего поклонения? - наконец, пробурчал он, не желая смириться со своим поражением. - И вашего тоже... Разве он был достоин? По-настоящему, как... как Светлейшая Госпожа или Великая Богиня, например.
   Религии он придерживался официальной - верил не истово, но ровно, и здесь, опять-таки, вероятно, сказалась обособленная жизнь. Или, может быть, это было влияние того человека, который воспитывал Канэ в детстве - время от времени даже среди неверующих, в большинстве своём, актёров, попадались действительно религиозные люди. Миреле и не думал о том, чтобы обратить его в собственную веру - наоборот, снял с груди кулон со знаком Милосердного и спрятал подальше, чтобы Канэ ненароком не увидел его и не догадался.
   - Достоин или недостоин, разве тебе решать? Такие вещи может решать только...
   - Да знаю я, знаю, только Великая Богиня, - перебил его Канэ, нахохлившись.
   - ...только тот, кто любит, - закончил Миреле.
   - Ха! Да тогда же всё ясно будет! Разумеется, тот, кто любит, отыщет в своём возлюбленном миллион достоинств! Тогда, получится, что каждый человек хорош, каким бы плохим он не был в действительности...
   - А ты уверен, что это не в самом деле так?
   На этом спор был закончен - было видно, что Канэ хочется что-то возразить, но он так и не придумал, что.
   Один раз в квартале снова появилась Вторая Принцесса. Миреле вызвали к ней, и он подумал, что дело в спектакле, который она желала увидеть на сцене и так и не увидела. Вероятно, подобное пренебрежение высочайшей милостью могло стоить ему жизни - а могло и не стоить, всё зависело от того, в каком настроении будет госпожа.
   Он явился, готовый к худшему.
   Она ждала его в павильоне, предназначенном для свиданий актёров с высоча йшими лицами - здесь и следа не было той легкомысленной роскоши, которой любили окружать себя актёры. Комната напоминала покои художницы Мереи: тяжёлые занавеси пурпурного цвета, полностью скрывавшие окна и сад, большие напольные вазы с крупными цветами в них, немного мебели, но та, которая есть, стоит баснословных денег - дорогие породы дерева, позолота, лак.
   Вторая Принцесса также выглядела иначе, чем в тот день, когда увидела погибшее дерево абагаман. Чёрное платье - неужели в знак траура? - было наглухо застёгнуто, губы плотно сжаты, волосы, убранные в сложную причёску, лились из-под короны волнами, напоминающими тугие кольца золотой цепи.
   - Так это ты, как говорят, позволил себе притронуться к священному дереву абагаман и даже выкорчевать его из земли? - промолвила она как будто нехотя. - Чтобы ты не питал иллюзий относительно того гадюшника, в котором живёшь - некто из твоих собратьев составил на тебя донос, прекрасно зная, что это преступление карается жестоким наказанием, вплоть до смертной казни.
   Сквозь довольно ровный голос, хоть и выдававший, что она не в духе, однако всё-таки спокойный, пробилось сдерживаемое презрение.
   Миреле подумалось: неужели жизнь во дворце намного лучше, и интриг там гораздо меньше? Судя по той истории, что случилась однажды с Ленардо, Андрене и их покровительницами...
   Впрочем, быть может, принцесса и собственное окружение презирала точно так же.
   Миреле не верил, что она будет чересчур уж сердиться на него за нарушение традиций, и поклонился.
   - Дерево было мертво, госпожа. Живому человеку трудно видеть мёртвое.
   - Оно напоминало о том, кто посадил его.
   - Воспоминания лучше хранить глубоко внутри себя, госпожа. И не бередить раны, слишком часто бросая взгляд на то, что может ненадолго воскресить дорогой сердцу облик. Так будет меньше боли.
   Створки веера захлопнулись с резким звуком.
   - Ты всерьёз так полагаешь?! Что это умерит боль?! - вскричала принцесса в гневе, поднявшись на ноги, и Миреле невольно отступил на шаг. - Тогда уж проще сразу выпить средство забвения и не мучиться!
   Миреле решил пойти на дерзость.
   - Средство забвения - это не выход, - сказал он тихо. - Если вы выпьете его, то всё равно будете мучиться, просто не зная, от чего. И лишь тогда, когда воспоминания вернутся, и вы поймёте, что страдаете от разлуки с тем, кого по-настоящему любите, тогда... нет, боль не уйдёт, но вы найдёте в себе силы, чтобы смириться с ней. И ждать новой встречи.
   Он опустил глаза и замер в смиренном поклоне.
   Такие слова определённо могли стоить ему жизни, это он прекрасно понимал. Несколько минут он со страхом ждал приказания схватить его и бросить туда, откуда возврата уже не будет, однако ничего не происходило, и он решился поднять голову.
   Принцесса вновь сидела на диване, подперев подбородок согнутой в локте рукой, и изучала его пристальным, внимательным взглядом.
   - Где-то я тебя уже видела, - проговорила она задумчиво. - Твоё лицо мне знакомо, хотя у тебя не то чтобы запоминающиеся черты.
   Миреле понял, что она и думать забыла про спектакль.
   Он прикоснулся к шраму на своей брови - тому следу, который остался ему в напоминание о первой любви и первой ненависти. О тех двоих, кто был теперь его друзьями - быть может, самыми близкими.
   - Возможно, вам просто бросилось в глаза это небольшое увечье, - предположил он. - И вы запомнили меня.
   - Возможно, - согласилась принцесса, пожав плечами. И указала сложенным веером на двери. - Иди.
   Возле выхода из павильона Миреле поймал Ихиссе.
   - Надеюсь, ты использовал свой шанс? - спросил он негромко, схватив его за локоть.
   Миреле посмотрел на него растерянно.
   - Шанс на что?
   - Как это на что?! Ты что, не понимаешь, что не можешь упускать подобное знакомство?! Вторая Принцесса выделила тебя, она готова была поддерживать тебя, ничего не требуя взамен, просто потому, что ты делаешь что-то, не похожее на остальных. Миреле, Миреле! - Ихиссе схватился за голову. - Мы все знаем, что ты сжёг свои рукописи из-за... некоей личной трагедии. И в состоянии понять; вряд ли есть кто-то здесь, кто не страдал бы когда-то из-за несчастной любви. Но ты должен был объяснить это принцессе! Должен был пообещать ей новую пьесу, в конце концов! Не позволяй ей о тебе забыть, ведь Хаалиа больше нет, кто ещё ей о тебе напомнит?
   Но Миреле только покачал головой.
   - Нет, Ихиссе, нет. Не будет больше никаких спектаклей. Никаких пьес. С этим всё кончено.
   - Как это нет?! Ты что, всерьёз собрался бросить всё из-за человека, которому нет до тебя никакого дела?! Подумай сам, он ведь даже ни разу не навестил тебя, пока ты был так сильно болен, хотя это вряд ли могло оставаться для него секретом. И они все такие! Хоть мы здесь и ругаемся, и плюёмся друг в друга ядом, как склочные змеи, а всё-таки понять актёра может только другой актёр. Любовь с покровителем... да просто с любым обычным человеком, который знать не знает о тех муках, которые нам доводится испытывать - это самое глупое дело, поверь мне. Они способны лишь со стороны восхищаться нашим искусством, одновременно рассуждая о том, сколь мы низкие, грязные и падшие создания. Неверующие, предающиеся противоестественной любви, не выполняющие главное предназначение человека - завести семью и продолжить свой род. Кому какое дело до наших танцев, которые исчезают в воздухе, подобно взмаху крыльев? До тех чувств, которые мы вызываем в людях? До наших сказок, которые мы придумываем, страдая от тоски по родному дому, в котором никто не будет осуждать нас и смотреть с презрением? До нашей красоты, которую мы зачастую столь остро чувствуем в таких мелочах, которые не стоят для обычного человека и пары медных монет? Ведь у большинства из нас нет детей - а это главное, что определяет ценность человека! - Ихиссе ядовито усмехнулся.
   Миреле молча обнял его - с такой силой, на которую только был способен.
   - Дело не в том человеке, - сказал он позже. - Я просто... уничтожил что-то в себе самом. Что теперь поделаешь.
   Вечером, вернувшись в свой павильон, он вспомнил этот разговор и думал о нём.
   Он лежал на спине на застеленной постели, сжимая в руках так ни разу и не одетый халат с бабочками. Пальцы его бездумно скользили по шёлковой ткани, теребили золотое шитьё, ярко-алую бахрому, украшающую рукава. Мягкий вечерний свет вливался в окно, как медовый горько-сладкий напиток - в серебряную чашу.
   "Сколько времени я сопротивлялся искушению подсмотреть в мою записку, - думал Миреле. - А в итоге всё-таки проиграл, именно выполнив условия игры... Господин Маньюсарья, вы - чересчур хитрый и потому непобедимый для меня противник. Но однажды вы сказали правду, зная, что я всё равно пропущу её мимо ушей. Вы сказали, что я попадусь в вашу ловушку и уничтожу самое дорогое для меня. И именно это и произошло. А записка... записка была лишь декорацией, отвлекающей внимание, и у меня больше нет ни малейшего интереса к тому, что там написано. Но что сделано, то сделано. Теперь уже не вернуть".
   Он поднялся с постели, бережно свернул одеяние и положил его в самый дальний ящик - чтобы никогда уже больше не доставать его оттуда.
   С тех пор Миреле не произносил больше тех слов, которые сказал Ихиссе, хотя был ещё один человек, который беспрестанно требовал от него новую пьесу - это был Канэ.
   - Вы должны написать её для меня, - упрашивал он. - Я буду исполнять только те роли, которые вы для меня придумаете. Я не хочу никаких других. Мне нужны ваши. Я вообще тогда не буду актёром, если вы не согласитесь!
   - Нет, нет, нет! - отмахивался Миреле. - И не проси! Раньше ты прекрасно репетировал и без моей пьесы. Значит, сможешь и дальше.
   Этот вопрос составлял один из главных предметов их многочисленных споров.
   Вторым было обращение "учитель", против которого Миреле очень протестовал.
   - Какой я тебе учитель? - кривился он. - Чему я могу научить вообще? Я сам ничего не умею.
   Канэ задыхался от праведного гнева.
   - Это неправда! Я с детства мечтал быть похожим на вас! Вы лучше всех!
   - Я тебя умоляю, - упорствовал Миреле. - Подумай сам. Что я в жизни сделал? Пьесу единственную написал за десять лет, да и ту не закончил. Да и ту сжёг. И хорошо, что сжёг. Потому что, если судить по совести, разве можно было бы поставить такой толстенный роман на сцене? Вторая Принцесса, как это говорят... революционна по своей натуре. Она не знаток театрального искусства. Она увидела что-то новое, и это заслонило для неё всё остальное. А я и рад был поддаться. Но теперь, когда я гляжу на всё незамутнённым взором, то совершенно определённо понимаю, что никакого спектакля бы из моего романа не получилось. А актёр я, что ли, хороший? Только самого себя и умею играть. Куклы, разве что... да и то под вопросом. Так что не создавай себе кумира, Канэ. По крайней мере, из меня. Я этого совершенно определённо не стою.
   И он трепал юношу по волосам.
   Тот вырывался, красный от гнева и злой, как демон.
   - Вы не кумир, а идеал! - яростно кричал он. - Не смейте принижать при мне собственное достоинство! Я вам этого не позволю! Не позволю судить о себе так низко! Никто в квартале вам и в подмётки не годится, и я ещё заставлю всех это признать! Я вас прославлю, учитель, хотите вы этого или нет!
   - Пожалей меня, Милосердный, - бормотал Миреле, незаметно проводя по лицу рукой. И добавлял громче: - Твоими бы устами, Канэ, да лить мёд в уши принцев и принцесс. Даже я в твоём возрасте, по-моему, не был таким.
   - Каждую мою роль я буду посвящать только вам... - стоял на своём Канэ, вдохновляясь собственными пылкими речами всё больше и больше. - Чтобы все знали, у кого я учился, и кому я обязан всем! Я составлю речь...
   - "Все" будут безмерно благодарны тебе за длинное пафосное вступление к пьесе, в которой ты будешь прославлять никому не известного Миреле, - насмешливо кивал тот. - Таким способом, дорогой мой, ты добьёшься того, что эти самые все возненавидят меня так, что однажды придут, чтобы уже вздёрнуть меня на первом попавшемся дереве и покончить с этим раз и навсегда. И, что самое прискорбное, я не смогу с ними не согласиться. Обо мне-то подумай, Канэ. Каково это будет? Мне придётся жалеть своих убийц и соглашаться с тем, что моя смерть - единственный выход. Не очень-то приятно.
   - Вы опять надо мной смеётесь, - обижался Канэ. - Вы вообще не воспринимаете меня всерьёз.
   - Почему же, я считаю, что ты действительно очень талантливый актёр, у которого большое будущее, - спокойно возражал Миреле. - И, по-моему, я тебе это уже однажды доказал, когда предложил главную роль в своём спектакле. Но радостно соглашаться с твоим превознесением моего достославного имени - это уж нет, увольте. Я не настолько ослеплён собственным величием.
   На некоторое время Канэ затихал, но хватало его обычно ненадолго.
   - Учитель, когда вы напишете для меня новую роль? - начинал он опять, как будто и не было всех прежних споров.
   В один из дней Миреле не выдержал и буквально взашей вытолкал мальчишку из комнаты.
   - Репетируй иди! - рявкнул он в ответ на возмущённые вопли. - Ты же требуешь, чтобы я согласился с тем, что я - твой учитель. Ну хорошо. Я твой учитель и приказываю тебе: чтобы духу твоего тут не было до поздней ночи! Погода стоит прекрасная, тепло и солнечно. Иди и репетируй до самого заката, ясно тебе?
   За дверьми послышались невнятные звуки, напоминающие сдавленное рычание пса, которого хозяин поутру выкинул из своей постели.
   Однако уже через некоторое время Миреле увидел Канэ в широко распахнутом окне. Тот прошествовал мимо павильона, гордо вздёрнув подбородок, с видом оскорблённого достоинства, или, хуже того, любовника, которого ни за что ни про что отвергла дама сердца. Всё-таки, гордости и страсти было в мальчишке предостаточно, но Миреле знал, что это только пойдёт ему на пользу - он сумеет претворить это не в погоню за мелочными удовольствиями, а в ту силу, которая ослепит и оглушит всех вокруг.
   Канэ снаружи всё ещё строил из себя обиженного, однако, проходя мимо окна, чуть замедлил шаг.
   Миреле принялся невозмутимо расставлять в вазы свежесрезанные цветы. Иногда, когда из Канэ чересчур уж хлестала энергия, и совладать с ним никак не получалось, Миреле отправлял его работать в саду. Это приносило двойную пользу: во-первых, сам Миреле успевал отдохнуть от своего не в меру пылкого ученика, а, во-вторых, заброшенный и заросший сорняками садик постепенно превратился в облагороженное место, достойное взглядов какой-нибудь принцессы. Возле дома появилось несколько ухоженных клумб, которые Миреле собственноручно засадил цветами. Теперь, с приходом лета, под его окном пышно расцвели пионы, тюльпаны и ирисы; возле дома также распустилась сирень, и каждое утро в распахнутое окно вливался их аромат, от которого кружилась голова.
   - Ты, кажется, репетировать идти собирался, - напомнил Миреле, не отрывая взгляда от гладиолуса в своей руке. - Или, может быть, протыкать булавками соломенную куклу, изображающую меня, этого уж я не знаю. Но в любом случае, стоять и любоваться, как я укорачиваю ножки у цветов и обрываю им нижние листья - это довольно бессмысленное занятие, и пользы оно не принесёт ни тебе, ни мне.
   Он отвернулся, чтобы поставить гладиолус в вазу, но лёгкий шелест занавески - прежняя кружевная была отложена в дальний ящик, и её место заняла новая, однотонная, светло-сиреневая с узором из переплетающихся ирисов по краю - подсказал Миреле, что кто-то приблизился к окну с другой стороны.
   В самом деле, когда он повернулся, то увидел Канэ, одарившего его широкой и наглой ухмылкой и положившего локти на подоконник.
   - Вот вы уже согласились, что вы - мой учитель, - ехидно заметил он. - И пьесу для меня тоже напишете!
   Миреле молча взял в руки вазу из-под увядших цветов, до сих пор наполненную зеленоватой, дурно пахнущей водой и, подойдя к окну, с невозмутимым выражением лица поднял её над головой Канэ.
   Мальчишка взвизгнул и бросился прочь.
   - ...да ещё и не одну-у-у-у... - донёс ветер до Миреле.
   Тот только покачал головой и вернулся к цветам.
   Дни проходили один за другим - наполненные одновременно печалью и безмятежным счастьем, похожие и непохожие друг на друга, радостные, болезненно-тоскливые, как перекрикивание чаек над водой в прозрачный вечер. Праздники, посвящённые солнцестоянию, остались позади, лето перевалило за середину.
   Потом наступил настоящий зной: все в квартале изнемогали, прикрываясь от солнца тяжёлыми зонтами, а Канэ и Миреле, привыкшие бодрствовать в дневное время суток - особенно. Спасение можно было найти только возле воды, и они вдвоём часто уходили к озеру - сидели на скользком глинистом берегу, разостлав под собой покрывало. Над водой качались серебристо-зелёные листья плакучей ивы; ветра почти не было, но деревья и травы откликались шелестом на каждый слабый его порыв, как будто шептали что-то нежное - может быть, мольбу о новом объятии, которое приносило облегчение от изнуряющей жары.
   Над почти неподвижной зелёной гладью носились стрекозы с прозрачными крыльями - Канэ глядел на них так, что становилось понятно: больше всего на свете ему хочется за ними погоняться, как в детстве, а потом с хохотом и визгом броситься в озеро, вздымая тучи брызг. И ещё и затащить в воду Миреле.
   Однако он держался: очевидно, не хотел показаться ему совсем уж ребёнком.
   Глядя с тоской на воду, он бродил неприкаянно по берегу, теребил венчики цветов, срывал с ветвей можжевельника иголки и, от нечего делать, жевал их - усидеть долго на одном месте, даже рядом с Миреле, было для него решительно невозможно.
   Иногда тот всё-таки заставлял его репетировать.
   Канэ отнекивался, упорствовал, повторял, что будет исполнять только те роли, которые придумает для него Миреле, однако через некоторое время сдавался - самым главным было преодолеть те первые мгновения, когда он впадал в особенно яростное сопротивление. После этого "переупрямить" его становилось гораздо легче.
   Он брал в руки одну из книг, которые захватывал с собой Миреле, открывал на первом попавшемся диалоге и начинал читать.
   Поначалу в его голосе ещё слышались раздражение и недовольство, однако довольно быстро он увлекался и забывал обо всём на свете. Тогда над водой нёсся его голос - чистый, звонкий и страстный, похожий на пронзительный птичий крик, на лебединую песню, которая поётся за миг до гибели.
   Миреле, лежавший на покрывале, вздрагивал в такие моменты и закрывал глаза. Ему чудилось, будто он стоит под водопадом, обрушивающимся вниз с неописуемой высоты с такой мощью, на которую способны только стихии в первозданном виде. Вода разбивалась о камни, разлетаясь во все стороны тысячью хрустальных брызг, и в каждой капле её ослепительно сияло солнце, как частица неугасимого, вечного огня.
   "Великая Богиня, Милосердный! - думал Миреле, дрожа. - Как он талантлив! Какой невообразимый, неописуемый, невероятный дар. И слишком тяжёлый для того, чтобы его могли удержать руки человеческого существа. Не знаю, понимает ли он, как трудно ему придётся, даже если все несчастья этого мира обойдут его стороной... Я обязан помочь ему продержаться, не сломаться под этой тяжестью, не оглохнуть от грома голосов из другого мира, не сгореть от собственного огня. Может, и хорошо, что я растерял все собственные способности, ведь в них не было и половины от того, чем обладает он. Может быть, моё настоящее предназначение в том, чтобы позволить говорить ему".
   В один из таких моментов Канэ вдруг оборвал монолог, который исполнял, на полуслове - как будто птицу, певшую свою песню в небесах, пронзили стрелой, и она камнем полетела вниз.
   Миреле быстро открыл глаза.
   - Что случилось? - спросил он чуть удивлённо. - Продолжай.
   Канэ, рухнувший на колени рядом с ним, смотрел на него с таким видом, словно увидел призрака. Глаза его были расширены, руки чуть подрагивали.
   - Да что произошло? - продолжил допытываться Миреле, уже начиная беспокоиться.
   Он приподнялся на локте, пытаясь дотянуться до пальцев юноши, однако тот отдёрнул руку, как если бы её обожгло крапивой.
   - Вы... вы плакали, - наконец, сумел выговорить Канэ, бледный от потрясения.
   Миреле поднёс руку к глазам и, в самом деле, обнаружил на щеках ещё не до конца высохшие следы слёз.
   - Ну... ты читал в этот раз очень хорошо, - улыбнулся он. - Считай это своеобразным комплиментом.
   Но Канэ никак не мог успокоиться.
   - Вы... вы не понимаете, - говорил он, как задыхался. - Вы считаете, что это я талантлив, но... что во мне было до того, как я увидел вас, ещё совсем ребёнком? Ничего. И это... то, что я делаю... я всего лишь пытаюсь сказать всему миру о том, как я... Вот поэтому я и говорю, что хочу прославить вас как своего учителя.
   - Опять ты за своё, - нахмурился Миреле, который понимал гораздо больше, чем показывал, однако боялся слов, которых не следовало произносить.
   - Как вы так можете!.. - в голосе юноши была детская, звенящая обида. - Я вам душу пытаюсь открыть, а вы!..
   "Я ведь знаю, как это больно. Милосердный, кому, как не мне, знать это! - думал Миреле, усилием воли сохраняя на лице маску участливого спокойствия. - Но по-другому нельзя. Я тебе не позволю растратить свой талант на чувства ко мне, а потом лишиться его, когда поймёшь, что мне нечем тебе ответить".
   Всё-таки он нашёл руку Канэ и до боли стиснул чужие пальцы.
   - Теперь видишь, что я отнюдь не совершенен? - спросил он, как мог, равнодушно. - У меня не так много достоинств, как тебе бы хотелось думать, и, в частности, понимание чужой души не входит в их число. Мне просто нравится твоя игра, и если уж тебе так хочется выразить свою благодарность, то стань хорошим актёром, я это оценю. Поэтому прикладывай все свои силы, и упаси тебя Богиня обращать чрезмерное внимание на зрителей. Как ты сделал сейчас, прервав монолог из-за того, что увидел мои слёзы. Это чудовищно непрофессионально.
   - Да вы вообще ничего не понимаете, - со злостью выдохнул Канэ, выдернув у него руку.
   - Не понимаю и понять не смогу, - согласился Миреле. - Что и пытаюсь тебе растолковать.
   Впрочем, уже к вечеру Канэ немного отошёл, и они продолжили общаться, как прежде: препираться из-за пьес и репетиций, насмешничать - это был Миреле, обижаться - а это Канэ, но в целом оставаясь хорошими друзьями, невзирая на разницу в возрасте.
   В середине Второго Месяца Огня жара пошла на убыль. Прежняя солнечная прохлада возле озера сменилась тенью, вода у берега подёрнулась светло-зелёной ряской, среди которой то тут, то там, вспыхивали жёлтыми звёздочками кувшинки.
   Первое дыхание осени пролетело по саду, коснувшись яркими красками листьев некоторых из деревьев.
   В один из дней Миреле и Канэ, пообедав, не отправились, как обычно, на прогулку - остались, вместо этого, дома возле широко распахнутого в сад окна. Рядом с павильоном росло дерево ситайя, похожее на каштан, однако намного меньше и обладавшее удивительной разноцветной кроной - разлапистые листья его, зелёные, жёлтые, оранжевые и коричневатые, необычным опахалом покачивались прямо над головой Миреле, сидевшего у окна.
   Они играли с Канэ в карточную игру "Четыре сезона", и Канэ начинал проигрывать. Проигрывать ему не нравилось - даже любимому учителю, и, чувствуя, что дело оборачивается не в его пользу, он начинал юлить, вертеться и выдумывать предлог для того, чтобы закончить игру раньше, чем его поражение станет окончательно ясно.
   - Учитель, а давайте я лучше прорепетирую! Скучно мне в настольные игры играть, надое-е-ело... И потом, вы же сами говорили, что надо заниматься делом!
   Миреле только глаза закатил в ответ на эти неумелые ухищрения.
   А Канэ уже вскочил с места и, схватив с полки одну из книг, принялся её листать.
   - Я прочитаю вам монолог влюблённого безумца!.. - объявил он и залился взбудораженным, счастливым смехом.
   Миреле на мгновение похолодел. А потом поднялся на ноги и решительно забрал книгу из рук мальчишки.
   - Нет уж, давай что-нибудь другое, - покачал головой он. - Влюблённый безумец - это слишком просто. Учись играть другие роли.
   Канэ посмотрел на него разочарованно и снова бухнулся на высокий стул с резной деревянной спинкой - играя в игру, они предпочитали сидеть не на полу, на подушках, а у окна, так что получалось, что они почти что в саду, на свежем воздухе.
   - Тогда давайте новую партию... - предложил он обречённо.
   Миреле пожалел самолюбие мальчишки и не стал напоминать о том, что старая сыграна ещё не до конца. Он перетасовал колоду и снова начал раскладывать карты, изображавшие весенние, летние, осенние и зимние пейзажи. Одна из них, изображавшая чёрные силуэты обнажённых деревьев на фоне беззвёздного неба, замерла у него в руках.
   Каждая из карт имела собственное наименование; эта называлась "Самая длинная ночь в году"...
   Шёлковая занавеска, закрывавшая в летнее время дверной проём, зашевелилась. А вот шаги человека были очень тихими, и если бы не этот лёгкий шелест, то он, остановившийся на пороге, остался бы, пожалуй, незамеченным.
   Миреле кинул в его сторону один-единственный взгляд из-под ресниц, и хотя внутри у него что-то дрогнуло, выражение лица не изменилось. Он не стал приветствовать гостя, тем более что и тот молчал.
   Зато вот Канэ подскочил на месте и уставился на вошедшего с плохо скрываемой ненавистью во взгляде. Миреле подумалось: как много он знал об их отношениях с Кайто? Если он, как и обмолвился однажды, следил за ним все эти годы... Вероятно, он видел, что тот был единственным зрителем его кукольных представлений. Наверняка знал, что однажды Миреле прожил в доме Кайто больше полугода. Скорее всего, не сомневался, что они были любовниками.
   Миреле хорошо представлял, какая буря чувств сейчас творится в груди мальчишки, и какая-то его часть требовала поступить так, чтобы удовлетворить самолюбие - своё собственное и Канэ.
   Но он продолжал смотреть на карту в своей руке.
   - Канэ... - наконец, произнёс он мягко.
   Тот понял без дальнейших слов. Ненависть на его лице сменилась высокомерным выражением - у мальчишки тоже была гордость, даже поболее, чем у самого Миреле. И теперь он окатил гостя такой волной холодного презрения, что долетело даже до Миреле - так могла бы посмотреть какая-нибудь высокородная принцесса на неугодного ей любовника. И после этого тот бы выполз из её комнаты с перекошенным лицом и никогда бы не вернулся, даже под страхом смертной казни.
   Но Кайто не смотрел на Канэ - он вообще никуда не смотрел, разве что себе под ноги. Юноша прошёл мимо него, выпрямив спину и сузив глаза, весь, как натянутая тетива - только дотронься пальцем, и отлетишь в дальний конец квартала. Кайто чуть посторонился, пропуская его, и так и остался стоять, прислонившись к стене и сцепив перед собой расслабленные руки. Лёгкий ветер шевелил полы его свободного светлого одеяния, украшенного тёмно-коричневой бахромой, и эта простая одежда казалась более изысканной, чем наиболее роскошные и вычурные наряды манрёсю. Всё-таки, Кайто был аристократом и вкусом обладал отменным.
   Прежде, чем он вошёл, Миреле сидел к дверям боком, чуть развернувшись в сторону распахнутого окна. Он не стал менять эту позу - так и сидел, глядя не на гостя, а ветви ситайи, тянувшие к нему листья, похожие на раскрытые ладони.
   И ещё иногда, мельком, на карту, которую продолжал держать в руке.
   В комнате надолго воцарилось молчание, и Миреле чуть вздохнул, понимая, что говорить и на этот раз придётся ему.
   Он сделал над собой усилие.
   - ...я хотел бы суметь расписать тебе свои мысли, объяснить чувства и рассказать о тех случайных совпадениях, которые и привели меня к заблуждению, плачевному для нас обоих. Ты, наверное, вряд ли в это поверишь, но теперь мне кажется, что некто специально закрывал мне глаза, толкая на заведомо неверный путь. Впрочем, быть может, я всего лишь пытаюсь оправдать себя. Так или иначе, я видел то, что мне хотелось видеть. Вероятно, я просто был слишком одинок... Прости меня, Кайто, что я растревожил твоё спокойствие своим неуёмным воображением, но для актёра вряд ли может быть иначе. А я актёр. Даже если плохой.
   Кайто продолжал молчать.
   Миреле кинул на него мельком взгляд, однако лицо его оставалось в полутени, и яркое солнце выхватывало лишь шёлковую кисточку, которой оканчивался тёмный шнур, украшавший окантовку одеяния, да несколько длинных прядей, переброшенных через плечо и казавшихся на свету медно-рыжими.
   Миреле снова чуть вздохнул и продолжил.
   - Если ты и в самом деле столько лет любишь эту женщину, то это... честно, благородно и прекрасно. И я по-настоящему восхищён твоими чувствами. Может быть, тебе всё-таки стоит её найти? Впрочем, нет, я не буду лезть в чужую жизнь со своими советами. Прежде мне очень хотелось показать тебе что-то... даже не знаю, что, и почему у меня возникло такое желание. Но у каждого свой путь. То, что правильно для меня, вовсе не обязано быть таковым для другого. И я желаю тебе удачи на твоём пути, Кайто. Быть может, мы ещё встретимся когда-нибудь. Или... не знаю. Если ты хочешь, можешь приходить, как прежде. В любом случае, если однажды тебе понадобится моя помощь - словом или делом - то знай, что я никогда тебе в ней не откажу.
   Лёгкий шелест шёлковой ткани подсказал Миреле, что Кайто, до этого стоявший, как истукан, наконец-то пошевелился.
   - Миреле, этот юноша...? - произнёс он с ровным удивлением в голосе.
   Миреле оглянулся, и ему почудился во вспыхнувшем взгляде недосказанный вопрос: "Ты так быстро нашёл мне замену?"
   - Да, - отвечал он, не моргнув и глазом. - Я актёр, я уже сказал тебе это. Не следует ожидать от меня безусловной верности, тем более что у нас никогда ничего и не было. И доверять моим чувствам. К нам, вероятно, справедливо относятся с презрением... И всё-таки я не могу согласиться с этим. Мы превыше всего ставим свою игру. Быть может, нас ждёт за это высшее наказание, как нам и обещает религия. Но, может быть, и наоборот, и я склонен верить в последнее. Мы мало ценим себя, зато то, что мы делаем - гораздо больше. И отдадим ради этого всё. И любовь, и жизнь.
   Кайто помолчал ещё немного.
   - Что ж, - сказал он, наконец, ничего не выражающим голосом.
   Потом дверная занавеска зашелестела - он ушёл, не попрощавшись.
   Миреле сидел некоторое время в той же самой позе, протянув руки к листьям ситайи - так любили играть в квартале детишки, потому что казалось: это ладони неведомого существа ложатся сверху на твои собственные раскрытые ладони.
   Потом сполз на стуле, подперев голову локтём. Волосы его, частично подвязанные на затылке яркой лентой, рассыпались по лакированной поверхности столика, накрывая тёмной волной все нарисованные на картах пейзажи - лесное озеро, цветущие луга, осенние предгорья, снежно-белую поверхность закованной в лёд реки.
   Дышалось тяжело, как будто под рёбра был воткнут нож.
   "Любил ли я тебя когда-нибудь в действительности? - думал Миреле. - Или это был лишь спектакль, который я поставил для самого себя, и в котором сам же сыграл главную роль? Мне больно сейчас, но это ничего не значит. Я больше не могу быть уверен в своих чувствах".
   Канэ появился в саду и подошёл к нему с другой стороны окна. Походка его была неуверенной, однако смотреть он старался независимо; в руках он вертел цветок - ярко-алый георгин, прежде красовавшийся неподалёку от веранды. Распотрошённый стебель выдавал ту ярость, которая владела юношей в тот момент, когда он срывал его с клумбы.
   - Я не люблю этого человека за то, что он сделал вам больно, - попытался оправдаться Канэ, проследив направление взгляда Миреле и, очевидно, догадавшись о сделанных им выводах.
   - Он не виноват.
   - Всё равно, - Канэ упрямо сжал губы.
   Миреле поманил его пальцем: дескать, возвращайся в дом.
   - Э-эй, не вздумай лезть прямо через окно! - опомнился он, когда мальчишка уже отошёл подальше с явным намерением разогнаться и попросту перепрыгнуть через подоконник.
   Тот закатил глаза, однако послушно развернулся и направился к веранде.
   Некоторое время спустя он появился в комнате - вошёл через дверь, как и полагалось.
   - Он ушёл? - спросил Миреле тихо, поворачиваясь к нему лицом.
   - Да-а, - протянул Канэ неопределённо, очевидно, ещё не понимая, какой реакции ждёт от него учитель. Помолчав, он добавил осторожно: - Он... ещё вернётся? Вы хотите этого?
   - Нет, - покачал головой Миреле. - Думаю, это была наша последняя встреча.
   Канэ не смог скрыть злобной радости, полыхнувшей у него во взгляде.
   - Убедился, что здесь ему больше ничего не светит, - торжествующе ухмыльнулся он.
   - Да он от меня ничего и не хотел, - миролюбиво заметил Миреле и вдруг, опомнившись, участливо похлопал юношу по плечу. - Тебе, между прочим, тоже.
   Тот не сразу понял смысл его слов, а когда всё-таки понял, то залился краской до самых корней волос - румянец на его светлой коже проявлялся легко и быстро, и чем сильнее Канэ хотел скрыть свои чувства, тем хуже у него это получалось.
   - Что? Я никогда не... - пробормотал он и, не договорив, вылетел за дверь.
   Выпавший из его руки георгин остался сиротливо алеть на полу, расчерченном золотисто-бежевыми квадратами - капля яркой краски, случайно упавшая с кисти художника и испортившая идеально нарисованный орнамент. Или же, наоборот, добавившая картине жизни.
   Миреле смотрел Канэ вслед, гадая, правильно ли он сделал, что сказал эти слова именно сейчас.
   Однако встреча с Кайто всё-таки разбередила ему душу - он вновь потерял с таким трудом обретённую способность трезво оценивать ситуацию и делать из неё далеко идущие выводы.
   Вероятно, он всё-таки совершил ошибку, потому что Канэ не приходил до вечера. Миреле ждал его до поздней ночи, оставив распахнутыми все окна и двери и с тяжёлым сердцем читая книгу. Он прислушивался к шелесту травы в саду, надеясь услышать лёгкие звуки шагов - Канэ, несмотря на свою перехлёстывавшую через край энергию и физическую силу, умел передвигаться очень изящно и непринуждённо, с врождённой грацией танцора. Это напоминало в нём Хаалиа.
   Не попади он в квартал, мог бы стать превосходным асасcином - тем, кого подсылают, чтобы убивать, не оставляя никаких следов. Но и Миреле, с его обострённым слухом, слышал теперь то, чего не слышали другие, и попытка обвести его вокруг пальца и прятаться, к примеру, возле дома, вряд ли увенчалась бы успехом.
   Однако ветер доносил до него только лишь шёпот листвы да отдалённые звуки музыки - в главном павильоне вовсю шло вечернее представление.
   Вскоре стихли и они.
   Где-то неподалёку раздались голоса, негромкий смех, звуки поцелуев - это какая-то из парочек, которые разбрелись по кварталу после окончания спектакля, попыталась обрести уединение в зарослях деревьев.
   Фонари начинали гаснуть - для того, чтобы облегчить задачу таким вот возлюбленным, предпочитавшим проявлять свои чувства на лоне природы.
   В четыре часа пополуночи, тогда, когда до рассвета оставалось не так уж много времени, но небо было непроницаемо тёмным - даже луна уже скрылась за облаками, нависшими над садом плотной пеленой - Миреле со вздохом поднялся с постели, набросил на плечи верхнюю накидку, зажёг уличный фонарь и вышел с ним из дома.
   Огонь ровно горел под промасленной бумагой, разрисованной тёмно-синей тушью; ночные мотыльки слетались на пламя и метались внутри фонаря, ударяясь своими крохотными бархатистыми крылышками о его стенки.
   Обыскав каждый уголок сада, в конце концов, Миреле нашёл Канэ там, где и рассчитывал найти: где однажды прятался от других сам, устраивая свои первые репетиции. И где ему чудилась за стволами платанов чья-то фигура в роскошных шёлковых одеждах... чей-то лёгкий шаг, чьи-то рукава, развевающиеся, как крылья, и чьи-то глаза, наполненные солёными, как слёзы, волнами моря.
   Хаалиа наблюдал за ним, ни разу не выступив из тени листвы, однако Миреле, ничуть не сомневаясь, раздвинул ветви, смыкавшиеся друг с другом и образовывавшие живую изгородь, окружавшую поляну.
   Канэ лежал прямо на земле среди лопухов, подтянув колени к груди и отвернувшись в сторону. Услышав шаги, он даже не пошевелился; короткие белокурые волосы его - он обрезал их повыше плеч, ничуть не считаясь с модой и приличиями, а только лишь с собственным удобством - рассыпались по листьям лопухов светлыми нитями, похожими на воздушные корни полуночного дерева, мерцающие в темноте.
   - Поднимайся, - сказал ему Миреле, повесив фонарь на ветку дерева. - Пойдём домой.
   И, чуть наклонившись, протянул ему руку.
   Канэ посмотрел на него безжизненным, потухшим взглядом; цвет его глаз уже не напоминал больше ни аметист, ни лаванду, а только лишь выцветшее на солнце, полинявшее от многочисленных стирок полотно, когда-то бывшее лиловым.
   - Не пойду, - сказал он таким же тусклым голосом.
   Не то чтобы Миреле не был готов к сопротивлению.
   - Ладно, - откликнулся он, усаживаясь на землю рядом с Канэ. - Тогда поговорим.
   У того на миг во взгляде что-то сверкнуло. Кажется, это был возмущённый крик: "Учитель, нельзя вам на земле сидеть!" - но он так и остался невыплеснутым; тонкие губы болезненно искривились, пальцы, которыми Канэ обнимал самого себя за плечи, чуть дёрнулись.
   - О чём? - нехотя усмехнулся он. - И потом, вы разве больше не боитесь услышать от меня слова любви? Думаете, вы такой умный, а я такой наивный, и всё это время ничего не замечал?
   - Мне-то не жаль позволить себя любить, - ровно отвечал Миреле. - Я не хочу позволить тебе перегореть от этой любви, как перегорел я. Впрочем, на это ты можешь возразить, что я ценю только твой талант, а на тебя самого мне наплевать, а это не так. Хорошо, делай, как знаешь. Если считаешь, что так будет лучше - люби. Посвящай мне свои роли, называй своим возлюбленным. Я и другое могу тебе позволить.
   Лёгкая усмешка на губах Канэ стала ещё более горькой, однако лёд в глазах, казалось, чуть оттаял.
   - Ага, и при этом будете всегда любить другого, - заметил он, посмотрев чуть в сторону.
   - Да, но не того, о ком ты думаешь.
   Некоторое время Миреле видел борьбу изумления и гордости на и без того измученном лице. Потом первое всё-таки победило, и Канэ, приподнявшись, поглядел ему в глаза.
   - Кого же? - выдохнул он, страдальчески искривив губы.
   - Того, кого я так же, как ты меня, мог бы назвать моим учителем. Его уже нет в живых.
   Канэ ещё какое-то время боролся с собой, а потом всё-таки не выдержал. С громким стоном он повалился головой на колени Миреле, вцепился в него обеими руками и - излил душу.
   - Я люблю вас как учителя, как отца, как брата, как возлюбленного, как... кого угодно. Как никого больше, как всех на свете одновременно, - торопливо шептал он. - Знаете, я рос один. Моя мать бросила меня, отдав отцу, который был здесь актёром. Но и он вскоре умер от болезни. Мной пытались заниматься, но я отвергал все попытки приблизиться ко мне, я ненавидел этих воспитателей, пытавшихся научить меня жить по-своему. Меня оставили на откуп самому себе. Долгие годы я не произносил ни слова. Я не говорил ни с единым человеком здесь, ни разу, никогда. Вы были первым, кому я сказал хоть что-то... наедине с собой, когда вы не могли этого услышать, но и это было для меня потрясением. Почему? Не знаю. Я видел ваши представления, на которые никто не хотел смотреть, и мне было больно, безумно больно. Я знал, что вы - единственный, кого я хочу видеть рядом с собой, и ради кого я, ни мгновения не колеблясь, отдам свою столь мало стоящую жизнь. Я знал это с самого детства. Вы, наверное, считаете, что это идеалистический бред ребёнка, которому не исполнилось ещё и семнадцати, который передумает сто раз, познав жизнь - будет влюбляться в других, соблазнится почестями, деньгами, славой. Мне нечем доказать вам, что я не такой, как другие, разве что и в самом деле жизнь отдать, и я бы сделал это - не знаю, поверите или нет? - с превеликим счастьем. Но вы же считаете меня хорошим актёром... и иногда мне и самому начинает казаться, что что-то во мне есть, из-за чего я не могу позволить себе умереть рано. Тогда я... это очень мучает меня. Мне это кажется предательством по отношению к вам... к самому себе. Не нужен мне этот чёртов талант, эти чёртовы люди, которым я мог бы показать что-то с его помощью, если из-за этого я не смогу доказать вам свою любовь!..
   Он протяжно застонал и вцепился зубами в ткань одеяния Миреле, чтобы заглушить в себе новый, ещё более громкий и мучительный крик.
   Тот, всё это время молчавший и только гладивший его по волосам, наклонился и поцеловал его в макушку.
   - Тш-ш-ш, - сказал он тихо. - Я знаю. Я всё знаю. Не надо, Канэ. Не надо разрываться между любовью и служением тому, что ты считаешь своим делом. Они должны быть едины. Твой талант и твоя любовь. Я помогу тебе. Не будет никакого противоречия. Я хочу видеть тебя на сцене, потому что это - наш общий долг. Ты и в самом деле моя судьба.
   Канэ всхлипнул и разрыдался, заливая колени Миреле, прикрытые шёлковой тканью, жгучими слезами.
   - Я же знаю, что рано или поздно вы меня бросите, - проговорил он, как будто и не слыша слов Миреле, однако тот знал, что это не имеет сейчас значения. - Великая Богиня, зачем я вам? Но... до тех пор... пока я ещё окончательно вам не осточертел, пока вы ещё можете меня терпеть... просто позвольте мне быть рядом с вами. Не как возлюбленному. Великая Богиня, не это нужно мне, клянусь вам, что не это!.. Просто лишь быть подле вас, слышать ваш голос... вы не верите, что бывает такая любовь. Или что это не просто страсть.
   - Верю, - возразил Миреле, сжав его руку. - Верю, Канэ. Только такая любовь и может соответствовать такому таланту, как у тебя. Так что всё правильно. Мне повезло, что я стал тем, на кого она направлена. Не знаю уж, почему именно я. Но это, вероятно, высочайшая награда.
   Канэ вытер слёзы и, скатившись с его колен, растянулся на траве, глядя в светлеющее небо опустошённым взглядом.
   Сейчас он, как никогда, был похож на безжизненную куклу - красивую и хрупкую. И в то же время в нём никогда ещё не было так много настоящей жизни, как сейчас.
   - Вы не бросите меня? Не бросите? - повторял он, как заведённый.
   - Нет, Канэ, конечно, нет, - терпеливо отвечал Миреле, успокаивающе гладя его по руке. - Что ты. Разве может тот, кто знает, что такое настоящее одиночество, бросить другого, кто был так же одинок? Никогда.
   Взошедшее солнце осветило капли росы в траве, похожие на разбросанные в густую зелень бриллианты. Цветы и листья трепетали от лёгкого ветра, встречая утро, разливавшееся повсюду розовато-золотистым светом.
   Ветер развевал и лёгкие полы кремовой рубашки Канэ, лежавшего в траве - одеваться он тоже привык не так, как все. Вместо длинных парадных одеяний он носил штаны и простую подпоясанную рубаху, полы которой доходили ему до середины бедра. Из украшений - только лишь узор вышивки по краю ткани, изображавший переплетение веточек, увенчанных какими-то ягодами. Кажется, это была брусника.
   - Всё-таки, нам придётся поработать над твоим образом, - улыбнулся Миреле, внимательно рассматривая этот наряд. - Знаю, что тебе на это наплевать. Но, к сожалению, зрители вряд ли станут оценивать содержание, если оно не будет помещено в такую форму, которая, по крайней мере, не отпугнёт в первый же момент. Так что придётся пойти на компромисс. Это не уступка и не слабость. Это умение быть гибким.
   Канэ посмотрел на него ничего не выражающим взглядом.
   Цвет его глаз был, однако, прежним - лепестки недавно распустившейся сирени, умытые дождём.
   Некоторое время спустя он всё-таки поднялся на ноги, но выглядел так, как человек, который не вполне понимает, где он, и кто он. Миреле обхватил его за пояс и медленно повёл домой.
   Там Канэ почти сразу же свалился на постель, разложенную на полу, и заснул мёртвым сном.
   Миреле добрёл до своей комнаты, опустился на кровать и просидел так, не двигаясь, ещё несколько часов. К полудню, когда яркий свет залил весь дом, Канэ появился на пороге его спальни, растерянно моргая от слепящего солнца. Он всё ещё казался немного невменяемым, и Миреле хорошо представлял, как он проснулся и, не успев толком ничего сообразить, пошёл в соседнюю комнату - просто по наитию, не зная и не понимая, зачем.
   Теперь он стоял, прислонившись к стене, щурился и гримасничал, будто бы от нечего делать, но в глубине бездонных светло-фиолетовых глаз Миреле видел панический испуг. Наверное, больше всего на свете Канэ желал бы, чтобы ночного разговора не было, и, изгнав из головы все мысли о нём, теперь пытался убедить себя, что ему всего лишь привиделся странный сон.
   Однако в неровно остриженных белокурых локонах всё ещё оставалось несколько запутавшихся травинок...
   - Завтрак мы, к сожалению, пропустили, - сказал Миреле, следя взглядом за скользившим по комнате солнечным лучом. - Думаю, тебе стоит дойти до кухонного павильона и попросить порцию для себя... Если хочешь, конечно. Потом иди репетируй, дома не появляйся до ужина. Понял, что я сказал?
   - А вы? - спросил Канэ хрипло, переминаясь с ноги на ногу.
   - А я... тоже займусь кое-какими делами. Мне нужно, чтобы мне не мешали.
   Канэ ещё какое-то время потоптался на пороге, однако испытал видимое облегчение.
   Когда он ушёл, Миреле, наконец, заставил себя подняться на ноги - никогда ещё, казалось, движения не давались ему с таким трудом, хотя пройти нужно было всего-то навсего несколько шагов, разделявших постель и письменный стол. Дорога от площади Нижнего Города до дома Кайто была куда длиннее...
   Опустившись в плетёное кресло, он вытащил из ящика черновики и приборы для письма, медленно разложил их на столе, аккуратно придавил бумагу мраморными держателями. Обмакнул кисть в тушь и замер, тяжело дыша.
   Пересилил себя и начал писать.
   Когда первая страница была полностью исписана, на бумагу капнуло несколько чёрных капель - Миреле едва справился с искушением смять под этим предлогом листок и выбросить.
   Никогда в жизни он не испытывал столь сильного и ничем не обоснованного отвращения к себе.
   Однако рука продолжала писать... он ненавидел эту руку больше, чем тогда, когда она тянулась, против его воли, к запретной записке, спрятанной в рукаве.
   ...Вечером, лежа на полу в той же позе, что и Канэ перед рассветом - на спине, он смотрел неподвижным взглядом в потолок и вспоминал, как в одной из легенд Богу Весны пришлось отправиться по приказу Светлосияющей Аларес на пепелище и заставить мёртвые деревья заново цвести - таков был подарок Великой Богини почитавшей её правящей госпоже.
   Однако юному Богу Весны пришлось дорого расплачиваться за нарушение законов природы, и то, что он всего лишь исполнял высочайший приказ, не имело никакого значения. Он был болен потом, и болен долго...
   А трава не желала всходить на пепелище, и ему пришлось орошать сгоревшую землю собственной кровью - слишком рано было для неё, чтобы снова плодоносить, ещё много лет должно было потребоваться на то, чтобы всё нормальным чередом вернулось на круги своя.
   Ближе к полуночи Канэ вновь появился на пороге комнаты.
   Миреле сидел на постели в той же позе, что и утром, когда отправил мальчишку репетировать - выпрямив спину, сцепив руки на коленях и глядя задумчивым взглядом куда-то в сторону окна; как будто бы ни разу не пошевелился за весь день. Однако на столе горел маленький светильник, в воде, наполнявшей расписанную лазурными цветами тарелку, чуть трепыхался кончик позабытой кисти.
   - Мне уже можно заходить? - поинтересовался Канэ робко, не сумев, однако, скрыть любопытного взгляда, брошенного в сторону стола.
   При всей глубине своих переживаний отходил он быстро - куда быстрее, чем Миреле.
   - Что? А, да... можно было и раньше, я же сказал: "до ужина". Опять мы, в результате, остались голодными.
   Миреле поднялся на ноги, взял со стола перевязанный лентой свиток и протянул его юноше.
   - Держи, - сказал он. - То, что ты хотел. Это, конечно, не то, что раньше... Но, быть может, всё-таки будет для тебя полезным.
   Тот, не отрывая от него настороженного взгляда, принялся развязывать ленту дрожащими пальцами. Узел не поддавался - Канэ был чересчур нетерпелив и, одновременно, слишком испуган. Наконец, ему всё-таки удалось справиться с лентой, и она с тихим шелестом полетела на пол.
   Канэ развернул бумагу и, судорожно вздохнув, пробежал по ней глазами.
   - Учитель, - почти вскрикнул он.
   Миреле прикоснулся пальцами ко лбу, как будто от внезапного приступа головной боли.
   - И слышать ничего не желаю, - перебил он. - Я напишу для тебя ещё. Только, пожалуйста, избавь меня от благодарностей.
   - Да... да, конечно, как скажете...
   Канэ попятился, судорожно сжимая в руке листы, и глядя на Миреле расширенными глазами.
   - Молчи, - ещё раз предупредил тот.
   Канэ помолчал, очевидно, пытаясь подобрать слова - хоть какие-нибудь.
   - Вы хотите, чтобы никто этого не видел и не слышал? - наконец, спросил он. - Мне нельзя никому показывать?
   - Нет, ты можешь делать с этим всё, что пожелаешь. Это твоё. Просто не говори со мной об этом.
   - Тогда я хочу, чтобы видели все... - выдохнул Канэ.
   Миреле на миг пожалел о своих необдуманных словах, однако идти на попятный ему не хотелось.
   - Хорошо, как знаешь.
   - Я буду репетировать в основном павильоне, - решил Канэ. - Раньше это представлялось для меня совершенно невозможным... на глазах у всех. Но ведь вы же смогли когда-то это сделать. И я смогу. Теперь-то уж точно!
   В голосе его всё-таки прорвался ликующий восторг, который он, несомненно, испытывал - и не сказать, что это было для Миреле так уж неприятно.
   "Что ж, - подумал он, когда Канэ ушёл, или, проще было сказать, ускакал, потому что радость превращала его в совершенного ребёнка. - Теперь обратной дороги нет".
   С последствиями принятого решения ему пришлось столкнуться уже через несколько недель - когда в квартал окончательно пришла осень. Прежде на существование Канэ смотрели сквозь пальцы: рождённый от актёра, он и сам становился принадлежащим к тому же сословию, раз уж бросившая его мать не пожелала дать ему своё имя, и выкинуть его из квартала просто так не могли. Однако на него не обращали особого внимания, коль скоро он и сам не желал его привлекать. Теперь всё изменилось.
   В один из дней - раннее осеннее утро, когда Миреле вышел в сад полюбоваться золотистой листвой, качающейся в прозрачном, удивительно светлом воздухе, - его навестил гость, которого он совсем не ожидал.
   - Что же, Миреле, уже надумал брать себе учеников? - Резкий, насмешливый голос на мгновение вернул его в дни самой ранней юности, когда он дрожал от страха в танцевальном павильоне. - И многому ли, позволь спросить, ты сам научился за эти годы, чтобы, так сказать, открывать собственную школу, передавать свои знания, умения, обучать стилю своей необыкновенной актёрской игры? Тебе ведь есть, чему поучить, конечно же... ты сыграл такое количество главных ролей, попробовал много разных амплуа, поставил множество спектаклей по собственных пьесам, и вообще, ты теперь знаешь о жизни столь многое!
   Тонкие губы кривились в саркастической ухмылке. Левой рукой Алайя опирался о трость, которая стала в последние месяцы его постоянной спутницей, правой неопределённо повёл в воздухе, как бы говоря: "В этом месте у меня не остаётся слов, но я чувствую нечто, витающее в осеннем аромате... вероятно, это предчувствие твоих великих свершений на поприще наставника, дорогой Миреле!"
   - Кое-что, и в самом деле, знаю, - кивнул головой тот. - По крайней мере, больше, чем раньше. Ни на что другое не претендую.
   - Ах, и ещё такая удивительная скромность! - Алайя даже зажмурился от притворного восхищения. - Ваши ученики будут, без сомнения, вас превозносить. Позвольте поклониться вам, как наставник - наставнику... Впрочем, разумеется, я не обладаю и долей вашего таланта по этой части...
   И он, закряхтев, склонил голову в поклоне.
   Какой-то своей частью Миреле любовался им в этом момент как неподражаемым актёром, который выходит на сцену редко, зато уж если выходит - то так, что ни один из зрителей не остаётся равнодушным.
   Однако спектакль - надо думать, в чём-то и болезненный, и приятный для обоих - продлился недолго.
   - Если ты и впрямь надумал заботиться о нём, то не лучше ли дать ему достойного учителя? - спросил Алайя резко, глядя на Миреле пронизывающим взглядом.
   - Ему не нужен учитель, - покачал головой тот. - Только лишь тот, кто поможет ему не сгореть от собственного огня. Всего остального он добьётся сам.
   - Бред!
   В этом коротком слове не было вспышки раздражения или гнева - только лишь провозглашение собственных принципов, твёрдых и непоколебимых, как скала.
   Миреле поглядел на бывшего наставника так же прямо.
   - Хотите забрать его себе?
   Но Алайя только поморщился.
   - Никогда в жизни.
   - Почему? - Миреле продолжал задумчиво смотреть ему в лицо. - Ведь вы же не могли не разглядеть, сколь он талантлив. Можете говорить, что угодно, но я уверен, что вы видели этого с самого начала. Вы очень внимательны и наблюдательны.
   Вопреки предположениям, Алайя не стал отрицать его слов.
   - Вот поэтому-то он мне и не нужен, - сказал он жёстко. - Зачем мне человек, который стремится вырваться из рамок, который самим своим существованием может подорвать основы того, на что я - и другие, подобные мне - положили жизнь? Свобода хороша лишь в теории, или, может быть, хороша для некоторых, которые рождены летать. А что делать остальным? Нет, Миреле, если ты думаешь, что я допущу, чтобы он что-то здесь изменил, то ты глубоко заблуждаешься. Я не позволю разрушить созданное. Попробуешь сунуться дальше установленных пределов - сожгу. Вас обоих. Я тебя предупредил.
   Глаза его горели ровным жестоким пламенем, таким ярко-алым, что осенние краски блёкли на этом фоне - и это была тоже в своём роде красота.
   - Я тоже не остановлюсь, - сказал Миреле негромко. - И думаю, вы это прекрасно понимаете.
   Алайя прикрыл глаза. Лёгкий прохладный ветер трепал его светлые волосы, сейчас уже казавшиеся седыми, желтеющие листья сыпались сверху на светло-розовое одеяние, расшитое крупным жемчугом.
   - Что ж, несколько лет у вас, полагаю, есть, - заметил Алайя равнодушным тоном. - Я вовсе не откажусь от тех денег, которые он принесёт в квартал в первое время.
   И, развернувшись, ушёл, постукивая тростью.
   Миреле глядел ему вслед, рассеянно поглаживая лепестки "золотого шара", качавшегося на клумбе. Он вовсе не считал такого противника неопасным, а предстоящую ему задачу - простой.
   "Даже если я умру... - думал он без особых чувств. - Даже если я умру..."
   На дорожке позади него послышались чьи-то лёгкие шаги. Новый гость застал его врасплох - тогда, когда он ещё не успел отойти от предыдущего разговора, во время которого приходилось скрывать свои чувства. И теперь ему пришлось увидеть на лице Миреле то, что тот уже давно никому не показывал - тревогу, усталость, сомнения, страх.
   Ихиссе, казалось, был поражён - то ли этими чувствами, хотя Миреле никогда не пытался казаться невозмутимым, то ли тем, что именно ему довелось увидеть их. Он замер, не дойдя нескольких шагов и глядя на него с каким-то странным выражением, как будто внезапно что-то понял, и это стало для него открытием.
   Синие волосы его, рассыпавшиеся по плечам искрящимися волнами, казались осколком лета посреди совершенно осеннего уже пейзажа: сад утопал в багрянце и золоте, яркое солнце было далёким и негреющим. Белоснежное одеяние Ихиссе, окаймлённое светло-синей полосой и красиво развевавшееся на ветру, было расшито морскими узорами - ракушками и декоративными карпами, которые напомнили Миреле тех рыб, которых он видел возле павильона Хаалиа.
   Он знал, что теперь уже поздно делать вид, будто бы всё хорошо.
   Да у него и не было такого желания - в конце концов, они были знакомы так давно... возможно, именно с этим человеком его связывало гораздо больше, чем со всеми прочими.
   - Помоги мне, - просто попросил он, протянув к Ихиссе руки.
   Тот не сдвинулся с места, переводя взгляд с протянутых к нему ладоней на лицо Миреле и обратно.
   - Я... - пробормотал он с каким-то непонятным смущением. - Я за этим и пришёл, вообще-то.
   Потом, наконец, шагнул вперёд и, взяв Миреле за обе руки, прижал к груди - чересчур крепко, явно пересиливая себя.
   В другое время Миреле бы чувствовал себя неуютно от того, что каким-то образом заставляет делать человека то, что тому не хочется, но сейчас ему отчего-то было спокойно и хорошо, и он не ощущал за собой никакой вины за то, что выпросил сочувствие.
   Впрочем, ощущение неловкости, исходившее от Ихиссе, длилось недолго.
   Вскоре он уже вошёл в свою привычную роль довольно уверенного в себе и собственном обаянии человека, открытого, лишённого стеснительности, не избегающего физической близости в любом её проявлении.
   Обняв Миреле за плечи, он повёл его в другую часть сада и, опустившись на качели, усадил его рядом с собой. Эти качели, на которых можно было качаться вдвоём, разумеется, предназначались, в основном, для влюблённых парочек, но сейчас, в утреннее время дня, занесённый листопадом уголок сада был совершенно пустынен.
   - Я никогда не боялся надорвать себя, перерасходовать силы. Мне всегда казалось, что если я ещё могу сделать хотя бы шаг, то этот шаг должен быть сделан... - говорил Миреле. Он сидел на качелях боком, забравшись на них с ногами и согнув их в коленях. Головой он лежал на левом плече Ихиссе, и тот прижимал его к себе одной рукой, вторую свободно положив на разрисованную цветами деревянную спинку. - Но теперь, когда на мне лежит ответственность за другого человека, я, кажется, начинаю бояться. Я обязан, понимаешь, обязан сделать всё, возможное и невозможное. Но что если я не смогу... А мне тяжело, я теперь постоянно чувствую в груди тянущую боль, тоску какую-то, которая рвёт мне душу...
   Ихиссе протянул руку, сорвал с ветки дерева, распростёршего над качелями ветви, несколько сладких ягод, положил их в рот и задумчиво пожевал. Как бы сильно он ни изменился за прошедшие годы, любимые привычки всё-таки оставались с ним.
   - Да я уже понял, что ты теперь собрался положить жизнь на то, чтобы воспитать из этого мальчишки хорошего актёра, - нехотя заметил он. - Пишешь для него пьесы... Но послушай, что я тебе скажу. Самозабвение хорошо... до некоторых пределов. О себе тоже нужно заботиться, хотя бы ради того, чтобы сохранить в себе силы, необходимые другому человеку. Тебе нужно что-то своё тоже. Собственное самовыражение. Тянущая боль - это жажда твоей души петь песню. Мы это все испытываем. А ты - один из нас.
   Он отталкивался ногой от земли, толкая качели, и Миреле, переводя взгляд вниз, видел носок его вышитой туфли, украшенной лазурным бисером, из-под которого разлетались с тихим шуршанием палые осенние листья.
   - Да, наверное, ты прав, - согласился он. - Но что я могу сделать? Пьесы я пишу, как ты и сказал, для него, и это сущее мучение. Играть мне не хочется совершенно... Кукла моя сгорела вместе с Энсаро, а остальные без неё ничего не значат.
   Ихиссе молчал, но Миреле и не ждал от него ответа.
   Качели неторопливо раскачивались, и синее осеннее небо медленно проплывало у него над головой... ему казалось, что он лежит на волнах, и море ласкает его в своих объятиях, хотя он никогда не видел моря и не знал этих ощущений.
   Лёгкий порыв ветра сорвал с ветвей очередную порцию листьев, и они посыпались вниз золотистым дождём.
   - Послушай, Миреле, - вдруг спросил Ихиссе, перебирая его пряди и сплетая их в мелкие косицы - так, как когда-то Ксае заплетал его собственные волосы. - Мы тут все в курсе, что этот твой... Кайто навестил тебя в конце лета. Что же, ты решил восстановить с ним отношения? Он приходил просить тебя об этом?
   - Не знаю я, зачем он приходил, - вздохнул Миреле. Сейчас он мог откровенно говорить даже о Кайто. - Может, да, а, может, просто хотел извиниться за скандал. Теперь уже не узнать. Да и не хочу я... Нам с ним вместе не быть, даже если он вдруг решит, что любит меня.
   - Почему?
   - Потому что ты был прав. Помнишь, когда говорил, что не-актёр никогда не поймёт актёра? Нужно иметь тот же самый опыт за спиной, ту же пережитую боль, то же решение отречься от всего ради... ради ничего. То же желание петь песню и готовность обойтись без награды за неё. И даже презрительные взгляды, которые бросают на нас - важная часть пути, и тот, кто ни разу не видел их, никогда не узнает того, что понимаем о жизни мы. Я не говорю, что он хуже нас, а мы лучше него. Просто двум людям из разных миров не сойтись, а я теперь принадлежу к этому миру и связан с ним теми узами, которые крепче всего - любовью. Он не придёт сюда. А я никогда не вернусь назад.
   - Ох, Миреле, Миреле.
   - М? - тот приподнял голову, заглянув в синие глаза, подёрнувшиеся печальной дымкой.
   - А я думал, ты больше всего на свете хочешь уйти отсюда.
   - Да я тоже так думал. И раз, и два... может, больше. Потом понял правду.
   - Значит, ты не бросишь нас? Хаалиа вот бросил. - Ихиссе грустно усмехнулся.
   У Миреле дёрнулись губы.
   - Не надо... пожалуйста. У него не было другого выхода. Не осуждай его, его и так осуждали все, кто мог, включая даже меня, за что я, конечно, никогда не смогу себя простить. Я - нет, не брошу. Хотя как можно сравнивать меня с...
   Качели остановились - Ихиссе прекратил отталкиваться ногой от земли.
   Солнце пробивалось редкими золотыми сполохами сквозь такую же золотую листву деревьев и падало на его лицо. В это утро он был почти без грима и выглядел на свой возраст: Миреле ясно видел тонкие морщинки возле губ, тяжёлые от постоянного недосыпа веки, чересчур уж жёсткую линию запавших скул - раньше они не были такими. Разве что аквамариновые глаза остались прежними, да и то - слишком изменился взгляд.
   - Если я попрошу тебя съездить со мной в одно место, ты согласишься? - спросил Ихиссе.
   - Ну да, конечно, - кивнул Миреле. - А куда?
   - Да так, появилась у меня одна идея...
   - Вечно ты что-то выдумываешь. - Миреле улыбнулся.
   - Вспоминаешь "кансийский фейерверк"?
   - Именно.
   - Я до сих пор помню твои глаза, когда ты его увидел. А я смотрел на тебя и думал: "Великая Богиня, неужели и впрямь существует кто-то, кто способен воспринимать всё это всерьёз?" - Ихиссе остановился, увидев взгляд Миреле. - Прости, пожалуйста. Не следовало заводить об этом разговор.
   - Нет, ничего. - Миреле вновь опустил голову ему на плечо. - Мне просто так странно понимать, что тот человек и я - одно лицо. Воспоминания-то остались в моей голове... но чёткое ощущение, что они не мои.
   - Я завидую тебе. Я тоже хотел бы верить, что тогда это был не я. Но как-то не получается.
   Миреле ничего не сказал, только нашёл и стиснул его руки.
   Качали снова начали раскачиваться, и небо над головой - поплыло. Синее, бездонное, раскрашенное лёгкой белоснежной краской облаков...
   Две недели в квартале царила золотая осень - тёплая, солнечная, тихая. Даже ветра было мало, и листья почти что не осыпались с деревьев - изредка шелестели в недосягаемой вышине, как будто бы замерли в полусне, или предавались прекрасным грёзам.
   Приближались празднования Осеннего Равноденствия, и это не слишком-то радовало Миреле - в такие дни квартал наполнялся особенной суетой; к тому же, у него с ними были всё ещё связаны не самые приятные воспоминания. Он собирался пересидеть праздники дома, не отлучаясь из павильона без излишней надобности, но случилось по-другому.
   Накануне вечером Ихиссе предупредил его, что всё готово для обещанной поездки.
   На следующий день ранним утром, ещё до рассвета, они покинули квартал, и наглухо закрытый экипаж повёз их куда-то. Ехали достаточно долго, чтобы понять - столица осталась позади, однако Миреле молчал и ничего не спрашивал.
   - Ты помнишь Мерею, художницу? - спросил Ихиссе, выбираясь из экипажа. - Это один из её загородных домов, иногда она приезжает сюда рисовать. Мы с ней уже не любовники, конечно, однако сохраняем дружеские отношения... Так вот, я рассказал ей о тебе. Оказалось, что она тебя помнит, причём очень даже хорошо. Ты ей понравился тогда.
   Миреле стоял посреди совершенно запущенного, занесённого листвой огромного сада, и вокруг стояла оглушающая тишина. Он вдруг понял, как ему мешали все посторонние шумы, давно уже слившиеся в смутно различимый тихий гул, лишь тогда, когда они внезапно все пропали, и вокруг остались только звуки природы, которые, в отличие от всего остального, никогда не приносили ушам мучений.
   - Что там понравиться-то могло? - усмехнулся он, вспоминая самого себя. - Я был маленьким, глупым и озлобленным. И мечтал, между прочим, убить тебя.
   Ихиссе тоже усмехнулся, однако промолчал и отвёл взгляд.
   - Ну, она же художница, - сказал он чуть позже. - И, к тому же, рисовала твой портрет. Художникам положено видеть истинную суть того, что они рисуют.
   - А актёрам?
   - И актёрам тоже. Вероятно, именно поэтому мы и были близки... Хотя я всю жизнь думал, что она меня только жалеет и считает совершенной никчёмностью.
   Взяв Миреле под локоть, Ихиссе повёл его в дом.
   Внутри оказалось светло и просторно, без лишней мебели и украшений. Те же, которые были - занавески, салфетки, покрывала, выглядели очень необычными и были столь далеки от современных вкусов и веяний моды - как легкомысленной роскоши, принятой в среде актёров, так и строгой утончённости аристократов - что Миреле показалось, будто он попал в другой мир.
   - Она здесь сама всё делала, - заметил Ихиссе. - Расписывала по ткани, вышивала... Она - необыкновенная женщина.
   - Ты любил её? - прямо спросил Миреле.
   - Миреле... - Он смешался и не ответил.
   Тот не стал допытываться и прошёл по комнатам, остановившись в одной из них возле постели. Сняв с неё лёгкое верхнее покрывало, светло-сиреневое, как летние сумерки, и украшенное орнаментом из цветущих трав, он прижал шёлковую ткань к лицу, и ему показалось, будто он всё ещё чувствует тепло, исходившее от чужих рук.
   - Ты можешь приезжать сюда, когда захочешь, - сказал Ихиссе, остановившись на пороге. - Мерея разрешила. Я не такой, как ты, но отчего-то мне сдаётся, что то, что тебе нужно - это одиночество. В квартале всегда суета, и ясно, что теперь тебе ещё долгое время будет неприятно обнажать душу у кого-то на глазах... А искусство - это всегда обнажение души. Что же до того, чтобы прятаться в каком-то дальнем уголке квартала, то я посчитал, что это для тебя... ну... уже несолидно как-то. Поэтому привёз тебя сюда. Здесь ты будешь совершенно один. Сможешь делать всё, что хочешь. И никто тебе не помешает.
   Миреле положил покрывало на место.
   - Я даже не знаю, Ихиссе, - сказал он растерянно. - Мне бы хотелось сказать, что я очень благодарен, но... мне кажется, что это даже слишком много для меня. Чересчур дорогой подарок. Я не понимаю, как мне его принять.
   - Да ну брось, - поморщился Ихиссе. - Он мне совершенно ничего не стоил. И Мерее, между прочим, тоже. У неё этих загородных домов... К тому же, она ведь не отдаёт его тебе в вечное владение.
   - Дело не в том, стоило это каких-то денег и усилий или нет. А... - Миреле так и не смог найти подходящих слов и замер. - Я не ожидал этой неожиданной помощи, мне кажется, я ничем не заслужил её.
   Ихиссе подошёл к нему ближе.
   - Ты помогаешь ему, я помогаю тебе, разве это не правильно? Мерея столько лет помогала мне. По-другому не справиться. Если каждый будет помогать тому, кому может помочь, то, в итоге, никто не останется обездоленным. Хотя я не знаю, почему я это говорю, это совершенно несвойственная мне философия. - Он несколько наигранно рассмеялся. - В общем, если хочешь, можешь считать, что я просто пытаюсь вернуть тебе долг.
   - Какой долг, Ихиссе, о чём ты.
   - А то ты не помнишь ничего. Из всего, что я в жизни сделал нехорошего, пожалуй, именно это мучило меня больше всего. Хотя я очень долго не признавался в этом даже себе.
   Миреле молчал. Он вдруг обнаружил, что, несмотря ни на что, то воспоминание, которое он считал не самым значительным в своей жизни и уже давно похоронённым, по-прежнему тяготило его - да так, что при попытке приблизиться к нему, он ощутил в груди нехватку воздуха. Одно дело было проигрывать в уме события давно минувшей ночи, а другое - говорить о них с человеком, который делил с ним тот же опыт. Который был его единственным свидетелем и непосредственным участником.
   Приблизившись к нему вплотную, Ихиссе смотрел на него, почти не моргая, и в синих глазах его читался неуверенный вопрос. Миреле чуть отвёл взгляд.
   Ихиссе понял и тоже отступил назад.
   - Вообще говоря, ты меня здорово озадачил тем, что "не готов принять такой дорогой подарок", - заметил он своим обычным, довольно весёлым тоном. - Потому что, сказать по правде, у меня есть ещё один. И вот он-то точно смутит тебя ещё больше. Но что же делать? Я не могу оставить его себе. Он, как это говорится, именной. Предназначенный только тебе и никому другому.
   Он сходил обратно к экипажу и вернулся, прижимая к груди довольно крупного размера свёрток.
   Миреле ждал, теряясь в догадках.
   Ихиссе с самым таинственный видом опустился на постель и, уложив свёрток к себе на колени, принялся медленно, мало-помалу спускать вниз прикрывавшую его шёлковую ткань. Видно было, что ему по-прежнему нравится производить впечатление и разыгрывать эффектный спектакль - впрочем, кому из них, актёров, не нравилось?
   Миреле и рад был изобразить из себя взволнованного, благодарного зрителя, но внезапно волнение стало настоящим, а не только тем, что он пытался показать, чтобы порадовать Ихиссе.
   Из-под ткани показались длинные тёмные волосы.
   "Кукла! - молнией проскользнуло в голове Миреле. - Он решил подарить мне новую куклу, взамен утраченной..."
   Но это было ещё полбеды.
   С чувством смутного узнавания он смотрел в лицо своего подарка - овальное, казавшееся немного детским. Кукла улыбалась, однако всё равно казалась чуть печальной - так же как и та, прежняя. Но у этой, в отличие от неё, был удивительный взгляд - затягивающий и глубокий, как тёмное озеро. Длинные ресницы были подкрашены лиловой тушью; точно такого же цвета прядь в волосах, выпущенная из причёски, спускалась на грудь. Левая бровь была рассечена выпуклым шрамом.
   Миреле попятился.
   - Это... - проговорил он.
   "Это уж слишком", - хотел сказать, но, несмотря на все владевшие им чувства, всё-таки старался сдержать резкость.
   Это был подарок, и в этот подарок действительно вложили многое.
   - Его лицо сделали по эскизам Мереи, - заметил Ихиссе, удовлетворённо улыбаясь. - Я очень доволен тем, что получилось.
   Миреле всё-таки не выдержал и замотал головой.
   - Нет. Нет!
   - Да, Миреле, да! Что в этом плохого?
   Ихиссе, наконец, сдёрнул ткань, прикрывавшую куклу, полностью, и глазам Миреле предстал наряд, в который она была одета - ярко-золотое одеяние, подпоясанное изумрудным поясом, точная копия одного из любимых нарядов Хаалиа. И крылья - хрупкие проволочные крылья за спиной, затянутые тончайшей тканью нежно-лазурного цвета и посыпанные драгоценной пыльцой.
   Миреле попятился ещё сильнее и, ударившись поясницей о столешницу комода, как когда-то в доме Кайто, замер на месте.
   Перед глазами у него было темно, и он не вполне понимал, что испытывает - гнев или боль.
   Ихиссе бережно усадил куклу к себе на колени, расправив ей крылья.
   - Не захочешь забирать куклу себе, мы сделаем её талисманом квартала, - чуть насмешливо заявил он. - Это ведь не только моё решение было, подарить её тебе.
   - Нет. Пожалуйста. Не надо. Не надо этого делать, - продолжал мотать головой Миреле. - Не надо водворять меня на его место. Я очень прошу.
   - Кто же ещё более достоин занимать его место, если не ты, который сказал о том, что все мы чувствуем? - спросил Ихиссе с искренним удивлением.
   Миреле смахнул с глаз слёзы.
   - Я сказал? Что я сказал? Я ничего не говорил. Никогда.
   - Ну как же. - Улыбка Ихиссе стала ещё более насмешливой и даже подначивающей, однако во взгляде смеха не было. - А то, что любовь и талант неразделимы? Что любовь нужна нам для того, чтобы превратить её в песню души? Наша противоестественная любовь друг к другу, за которую нас презирают и ненавидят. Наша продажная любовь, за которую мы сами в глубине души не можем себя простить. Разве не ты сказал, что любовь не может быть ни продажной, ни противоестественной? Что главное желание любого человеческого существа - это ощутить любовь и выразить её, а уж за то, как он это делает, никто не имеет права его судить? Подумать только, я столько лет не мог простить себе моих бесчисленных интрижек со всеми подряд, а ты сказал, что это не потому, что я развратная похотливая тварь, как говорили все остальные, а потому, что я испытывал слишком много любви, и эта любовь нужна была мне, чтобы делать то, что я считаю главным в жизни. И это ведь действительно так. Я действительно любил каждого из них, хоть никто и не верил мне. Даже... даже тебя, Миреле. Хотя вместо "даже" мне следовало бы употребить иное слово.
   Улыбка его сначала погрустнела, а потом и вовсе сползла с губ.
   Миреле смотрел на него, пытаясь произнести хотя бы что-то, но у него ничего не получалось.
   - Я... я действительно думаю так, но послушай меня, Ихиссе, это, верно, какая-то ошибка, - наконец, сказал он растерянно и почти что умоляюще. - Мне приписали чьи-то чужие слова. Потому что я никогда этого не говорил. Разве что...
   Он замолчал, вспомнив свой ночной разговор с Канэ. Но даже тогда он не сказал всего того, о чём сейчас говорил Ихиссе, и, к тому же, был совершенно уверен, что никто не мог подслушать их.
   - Ты это в каждой своей пьесе говоришь, - заметил Ихиссе, пожав плечами. - А твой Канэ потом повторяет с такой исступлённой страстью, что слышно даже в самом отдалённом уголке квартала.
   Тут уж Миреле вконец растерялся.
   - Я вообще не помню, о чём там пишу, - признался он. - Я... не думаю об этом. Стараюсь отделаться поскорее. Я что, и правда такое написал?..
   Ихиссе рассмеялся над испуганно-недоумевающим выражением его лица.
   - Ну что, сдаёшься? Закончились аргументы?
   Миреле тоже улыбнулся, потом дёрнулся и, заставив себя подойти к постели, опустился рядом. Ихиссе осторожно пересадил куклу ему на колени, улыбаясь, как ребёнок, который невероятно доволен удавшейся шалостью. Миреле только вздохнул и обречённо посмотрел на длинные крылья, чуть затрепетавшие от его движения. Ясно было, что теперь уже от подарка не отделаешься.
   Ну и куда его девать - посадить на почётное место в доме, этот памятник самому себе?
   Ихиссе, продолжая смеяться, положил обе руки ему на плечи, наклонился, прижавшись лбом к его лбу, глубоко вздохнул и закрыл глаза.
   Только несколько мгновений спустя Миреле осознал, что его целуют.
   Он не шевельнулся, однако крылья куклы, сидевшей на коленях, вновь затрепетали - она реагировала чутко, и то, что хозяин вздрогнул, передалось и ей.
   Взгляд Миреле был устремлён к фарфоровой вазе на дальнем столике - в ней стоял один-единственный цветок с большими белоснежными лепестками... он казался настолько хрупким. Где-то вдалеке - наверное, в саду, хотя, возможно, и в столице, оставшейся на расстоянии нескольких часов пути - что-то упало в озеро с тихим всплеском. Капля дождя... или, может быть, кто-то плакал, склонившись над водой.
   Подождав немного, Миреле ответил на поцелуй, однако глаз так и не закрыл. Приподняв руку, он дотронулся до одного из ярко-синих локонов, рассыпавшихся по спине Ихиссе и, сам не зная, зачем, пропустил его между пальцами.
   Наконец, Ихиссе отстранился, однако продолжил сидеть в такой же позе - положив руки на плечи Миреле, прикасаясь лбом к его лбу.
   - Знаешь, мы все, наверное, мечтали, чтобы когда-нибудь это случилось, - сказал он. - Чтобы кто-нибудь, принадлежащий к другому, высшему миру, пришёл к нам, прожил с нами нашу жизнь, не боясь запачкаться, а потом сказал, что мы... что мы не хуже остальных. Что несмотря на всё, что мы делаем, мы достойны любви, и кто-то будет любить нас именно такими. А, может быть, даже решит, что и наша жизнь, которую презирают благопристойные и высокоморальные люди, не лишена той красоты, которую мы пытаемся в неё вложить. Настолько... настолько, что даже захочет остаться с нами.
   - Великая Богиня, Ихиссе, прости меня за грубость, но что ты несёшь? - пробормотал Миреле, чувствуя нарастающий ужас от этих слов. - Какой другой мир, о чём ты? Я такой же, как вы. А ты говоришь так, как будто я - особа императорской крови, сбежавшая из дворца, чтобы прожить жизнь бок о бок с актёрами.
   - А разве нет? - спросил Ихиссе, засмеявшись.
   Миреле скинул его руки со своих плеч, пересадил куклу на постель и поднялся на ноги.
   - Я вообще ничего не помню о своём прошлом. Перед тем, как прийти сюда, я выпил средство забвения, - сказал он, и это прозвучало неожиданно резко, даже для него самого.
   Ихиссе прекратил смеяться.
   - Тем больше оснований предполагать, что ты и есть особа императорской крови, сбежавшая из дворца, - сказал он убийственно серьёзным голосом.
   Поглядев в его широко распахнутые глаза, Миреле понял, что он действительно верит в это.
   Более того - сам почти поверил.
   Его охватила неприятная дрожь.
   Подойдя к окну, он раздёрнул лёгкие занавески и толкнул раму. Потом вытащил из рукава свиток, который всё ещё продолжал с собой носить и, стиснув зубы, порвал его на множество мелких кусочков.
   - Что это ты такое рвёшь, Миреле? - удивился Ихиссе. - Послание, в котором твоя мать - Светлейшая Госпожа, как мы уже выяснили - напутствует тебя прожить жизнь презренного актёра?
   - Может быть, и так, - кивнул Миреле, выбрасывая клочки записки в окно. - Даже если там было написано, что я - особа императорской крови, да хоть что весь Астанис принадлежит мне по праву, я ничего не желаю об этом знать.
   Природа поддерживала его намерение: ветер подхватил обрывки бумаги, они понеслись куда-то вдаль, как хлопья снега или осыпавшиеся лепестки вишни, и вскоре скрылись из вида.
   Захлопнув раму, Миреле опёрся об неё рукой и сгорбился, опустив голову.
   - Пойду погуляю, - сказал он чуть позже, проведя по лбу ладонью.
   - Мне тебя... ждать? - Ихиссе продолжал смотреть на него с постели, и в вопросе его прозвучало больше, чем могло бы.
   Миреле помедлил с ответом.
   Поглядел на складки дорогого светло-лазурного шёлка, на котором переплетались причудливые узоры аквамаринового, изумрудного и фиолетового цвета - Ихиссе всегда одевался изысканно, но в этот раз превзошёл сам себя. На куклу, сидевшую рядом с ним - Ихиссе то и дело протягивал к ней руку и дотрагивался до волос, до лица, до крыльев; кажется, это происходило совершенно неосознанно.
   - Да, - наконец, сказал Миреле.
   Выйдя из дома, он прошёлся по занесённой листьями дороге, впервые в жизни чувствуя, что остался наедине с тем, что его окружает - ни в квартале, ни в доме Кайто такого не было.
   Ничто не стояло между ним и осенью.
   Сад был совершенно запущен - если бы не, собственно, сам дом и не несколько аллей, которые, окружая его затейливым узором, разбегались в разные стороны, Миреле мог бы подумать, что он находится в лесу. Сквозь потрескавшиеся камни дорожек повсюду пробивались стебли сухих травинок, но сейчас их было почти не видно под слоем палой листвы. Клён с багряно-алыми листьями соседствовал с сосной, никогда не меняющей свой цвет, и с ярко-золотым падубом; видеть их было непривычно - в императорском саду никогда не сажали вместе деревья разных видов.
   Кое-где цвели цветы, но заметить их среди колючего кустарника и осеннего разнотравья было не так-то просто.
   Миреле постоял на каменном мостике без перил, переброшенном через когда-то, видимо, полноводный, а теперь сильно обмелевший ручей. По засыпанному листьями руслу текла куда-то совершенно прозрачная вода - не быстро, но и не медленно; неостановимо.
   Когда Миреле вернулся в дом, ему не пришлось ничего говорить - его поняли и так.
   "Надо же, а ведь когда-то казалось, что это только с Кайто у меня так, что он понимает меня без слов, понимает что-то... важное", - отстранённо думал он, пока Ихиссе развязывал узел ленты в его волосах.
   Почему-то он решил начать с причёски - как будто бы завязка чем-то мешала.
   Распустив волосы Миреле, Ихиссе провёл по освобождённым прядям рукой - так осторожно, как будто к цветку прикасался.
   - Почему у меня такое ощущение, что ты хотел бы хранить верность тому, кто об этом не просил, и кому, скорее всего, вообще всё равно? - пробормотал он после второго поцелуя.
   Миреле сидел, забравшись на постель с ногами и положив обе руки ему на плечи; смотрел в лицо, не закрывая глаз и не отводя взгляда.
   - Потому что так и есть, наверное, - ответил он, помедлив. - Я бы хотел хранить верность... но не тому человеку, а самому себе.
   - Тогда почему же ты всё-таки?..
   - Не вижу смысла в показной добродетели. Думаю, что принципиальность - это хорошо, но не тогда, когда она сама превращается в принцип. Не желаю гордиться тем, что якобы отличает меня от всех остальных. Ты и сам сказал... "не боясь запачкаться". Да и не может это запачкать.
   - Впервые встречаю человека, который грешит так, как будто совершает самый святой в жизни поступок, - вырвалось у Ихиссе, развязывавшего его пояс.
   Он замер на несколько мгновений, опустив голову ему на грудь.
   Миреле гладил его по волосам, скользя взглядом по комнате, залитой ярким осенним солнцем. После того, как он раздёрнул занавески, чтобы открыть окно и выбросить записку, здесь стало ещё светлее, чем прежде - казалось, что осенние деревья шагнули внутрь, добавляя дому оттенков золотого.
   - Позволь мне исправить ошибку, совершённую когда-то, - выдохнул Ихиссе, чуть позже, отстранившись.
   - Да. - Миреле улыбнулся.
   Тёмно-лиловое одеяние его, украшенное каймой с изображением белоснежных лилий, с тихим шелестом соскользнуло на пол.
  
   - ...теперь иди, - попросил Миреле очень тихо.
   И вновь его поняли без лишних слов.
   Стоя у окна, Миреле смотрел, как Ихиссе сбежал с крыльца своим лёгким шагом, который и теперь, на четвёртом десятке лет, делал его похожим на юношу. Длинные полы одеяния взметнулись в воздухе, ярко-синие волосы, растрепавшиеся на ветру, заискрили под осенним солнцем.
   Когда он исчез, Миреле отвернулся от окна и прошёлся по комнате, остро слыша звуки собственных шагов.
   Кроме них ничто не нарушало царившую повсюду тишину.
   Один, наконец-то один! Не так, как раньше - когда страдал от одиночества в квартале, когда ждал в холодной комнате прихода Кайто, не смея задуматься о собственных чувствах. В этом доме не было ни соседей, ни слуг, ни человека, которого нужно дожидаться. Только он - и солнечный свет, вливающийся во все окна. И осень за окном.
   Он подошёл к кукле, которая вновь сидела на постели, смотря на него внимательным и глубоким взглядом.
   Вместе с ней Ихиссе принёс ему набор для управления марионеткой, и сейчас Миреле почти неосознанно взялся привязывать нити к пальцам. Потом - задумался.
   - Что же мне делать здесь, в этом доме, который ты мне подарил? - спросил он незадолго до того, как Ихиссе ушёл.
   - Что тебе душа подскажет, любовь моя, - легкомысленным тоном ответил тот, поправляя одежду и причёску. - Вот её и спрашивай, свою душу... Думаю, она - гораздо лучший советчик, чем я.
   Сейчас Миреле почему-то вспоминался танец с марионеткой, который он исполнил однажды в доме Кайто, и к которому больше не возвращался, слишком раненый последовавшей реакцией.
   "Что ж, значит, так тому и быть", - решил он.
   Однако нитей к марионетке привязывать не стал - так и оставил их обмотавшими пальцы серебряной пряжей и как будто бы оборванными.
   - Нет, ты побудешь зрителем, - сказал он кукле. - А актёр... актёр у меня будет воображаемый.
   Он отошёл на несколько шагов назад, обводя взглядом комнату, постель, на которой Ихиссе всё-таки умудрился позабыть свою ленту для волос, занавески, расписанные узором из золотисто-оранжевых дубовых листьев.
   За окном царила осень.
   Здесь же, в этом пустынном светлом доме Миреле остался - полновластным хозяином самому себе.
  

***

   В следующий раз Миреле встретил его года полтора спустя - аккурат после весенней уборки, когда вычищенный и обновлённый квартал весь сиял от свежих красок и распустившихся цветов.
   Господин Маньюсарья прогуливался по главной аллее, заложив руки за спину и внимательно разглядывал покрашенный забор, иногда одобрительно цокая, но чаще недовольно искривляя загримированное лицо.
   Одежда на нём была новая - тёмно-фиолетовая, почти что чёрная верхняя накидка, полы которой доходили ему до щиколоток, и светлые штаны под ней. Волосы, по-прежнему белоснежные, свободно развевались на ветру.
   Миреле остановился, в первое мгновение решив, что это была чья-то неудачная шутка. Сложно ли? Белый парик, грим...
   - Ну здравствуй, Миреле, - усмехнулся тем временем наставник манрёсю, обернувшись. - Давно не виделись.
   - Вы? - спросил тот, прищурившись. - Но это невозможно. Физически невозможно, чтобы вы вернулись. Уж я-то знаю.
   Господин Маньюсарья рассмеялся своим знакомым визгливым смехом. Таким же, как раньше... а, может быть, и не совсем.
   - И ты, Миреле, будешь утверждать, что тебе известны законы жизненных циклов демонов и деймонов? - насмешливо поинтересовался он. - В сравнении с последними, нам поболее доступно... В частности, не приходится ждать следующего воплощения, чтобы вернуться. Мы бессмертны и неуничтожимы, в отличие от тех, ах-ха-ха.
   И он воздел руку кверху, указывая на небеса.
   Миреле не стал спорить.
   - Чем же вы собираетесь заниматься после столь долгого отсутствия? - поинтересовался он.
   - Скоро узнаешь, скоро узнаешь, - загадочно ответил наставник манрёсю.
   И действительно, не успел Миреле дойти до дома, как ему сообщили, что его вызывает к себе Алайя.
   Всё последнее время они не слишком-то ладили, вступив в негласное противостояние, хотя пока что и воздерживались от открытого конфликта, так что это приглашение было довольно неожиданным.
   Впрочем, сухой тон Алайи ясно говорил о том, что и он совершенно не рад вступать лишний раз в беседу, а всего лишь выполняет свои обязанности.
   - Я позвал тебя, чтобы сообщить, что в предстоящем месяце господин Маньюсарья с труппой отправляется в путешествие по стране, чтобы набрать новых учеников, - сообщил он холодно. - Сам понимаешь, что для Канэ не будет возможности исполнить хоть сколько бы то ни было важную роль на сцене, пока он не обзаведётся покровительницей, а вы, как я полагаю, решили воздержаться от этих недостойных, кхе-кхе, методов, и сделать ставку исключительно на его талант, - он иронически улыбнулся. - Ну, посмотрим, как скоро вы дождётесь, что на него обратят внимание... Впрочем, речь не об этом. А о том, что во время гастрольных путешествий действуют немного иные законы, и у твоего подопечного будет возможность испробовать свои силы и оценить реакцию непредубеждённой публики. Пусть даже публикой этой станет, в основном, нищий сброд, но, вероятно, сила его дарования столь велика, что окажет влияние и на них... Вспомним знаменитый танец Хаалиа на площади Нижнего Города... ну, да речь, повторяюсь, о другом. Зачем это мне? - перебил Алайя сам себя, предупреждая вопрос, которого Миреле, вообще-то, не собирался задавать. - Не подумай, пожалуйста, что я помогаю вам. Но мне сдаётся, что если твой ученик на что и годен, так это на то, чтобы привлечь таких же, как он, неоперившихся восторженных мальчишек, а это именно то, что нужно нам в данный момент. Я всегда исхожу из соображений целесообразности и пользы для квартала.
   - Благодарю вас, мы едем, - просто сказал Миреле. - Куда и когда?
   - Путешествие займёт у вас несколько месяцев и завершится в самой западной провинции, Канси. Надо полагать, ты слышал о такой? - тон Алайи вновь сделался ироничным, как будто бы он на что-то намекал, но Миреле не поддался на эту провокацию.
   - Единственная астанисийская провинция, имеющая выход к морю, - кивнул он. - Край поэтов, скитальцев и изгнанников.
   - Также торговцев, иностранцев, мятежников и прочего сброда, который не нашёл себе пристанища в более законопослушных провинциях. Однако море там действительно имеется, и даже больше - океан, - усмехнулся Алайя и с задумчивым видом процитировал строчки какого-то неизвестного Миреле стихотворения:
  
   Брызги моря мне жгут глаза,
   И я плачу, однако рад,
   Что это слёзы, а не вода,
   Что я плакать могу хоть так.
  
   - Вы поедете с нами? - поинтересовался тот.
   - Помилуй Богиня... Поэтому и говорю, что у Канэ будет возможность выступать. Если бы я ехал, то этого бы не случилось, - холодная усмешка вновь вернулась на губы Алайи.
   - Что же заставило вас прийти к такому решению? - Миреле проницательно вглядывался в его лицо, пытаясь отыскать в нём подтверждение своей смутной догадки.
   - Зачем вам я? - пожал плечами Алайя. - С вами будет сам господин Маньюсарья, разве этого не достаточно?
   - Прежде он никогда не появлялся на публике, а разговаривал с каждым из нас наедине, - заметил Миреле. - Отчего такие решительные перемены?
   - Всё течёт, всё меняется, Миреле... К тому же, разве гастрольное путешествие - это не веский повод? Они случаются не слишком часто. В последний раз... Светлосияющая, дай мне памяти, как раз в тот год, когда ты появился у нас. Полно, Миреле, мне надоели твои вопросы! - вдруг воскликнул Алайя с раздражением. - Тебе уже не столько лет, как твоему Канэ, чтобы демонстрировать неуёмное юношеское любопытство.
   - Вам уже тоже не столько лет, чтобы... - приподнял бровь Миреле.
   - Чтобы что? - пристально посмотрел на него Алайя.
   Но Миреле не ответил.
   - Все мы, актёры, до конца жизни остаёмся детьми, - улыбнулся он. - И в этом наше счастье.
   Алайя больше не задерживал его, и он покинул павильон.
   Реакция Канэ на известие о предстоящем путешествии была неожиданной.
   - Ах, так! - воскликнул он, отпрянув, как если бы ему влепили пощёчину. - Вот, значит, как? Отправляете меня? Отсылаете от себя? Полагаете, я не знаю, о чём вы думаете? Хотите меня испытать, проверить. Предоставить самому себе! Вот тут-то и выяснится, на что я на самом деле годен... Увидеть мир, как же! Столкнуться с разнообразными искушениями, повстречать множество людей... влюбиться, быть может, окунуться в пучину страсти и позабыть обо всём, что я обещал. Вы всё ещё не верите, что единственное, что мне нужно - это то, что я вам сказал однажды! - в фиолетовых глазах задрожали слёзы ярости.
   Миреле смотрел на него с улыбкой.
   Канэ уже было восемнадцать, ростом он был выше Миреле чуть ли ни на целую голову и обещал превратиться в такого красавца, какие разбивают десятки, а то и сотни сердец - одним только чуть надменным взглядом из-под длинных ресниц, брошенным вскользь и походя.
   Миреле иногда даже становилось жаль, что его стараниями мир, возможно, лишится одного из самых знаменитых любовников в истории - тех, ради которых пьют яд, кидают к ногам несметные сокровища и разрушают города.
   Дело было не только в красоте, хотя внешность Канэ претерпела решительные изменения: белокурые локоны, рассыпанные по плечам, несколько неброских, однако изысканных украшений, тёмная приталенная одежда - не по моде, однако подчёркивавшая стройную фигуру и гибкость тела - всё это сразу же привлекало взгляд и казалось необычным.
   Но Миреле знал, что самым действенным в случае Канэ будет не это, а ощущение недосягаемости, исходящее от него. Тот самый высокомерный взгляд, но не потому, что он смотрит свысока, а потому что смотрит высоко - куда-то в небеса, где видит то, чего не видят остальные. И именно это заставит всё новых и новых дам тянуться к нему, как завороженным, засыпать его деньгами и драгоценностями, восхищаться его талантом, мечтать о его любви... и, быть может, услышать хотя бы часть того, о чём он будет говорить на сцене.
   - Канэ, я верю, что тебе предстоит сказать и сделать что-то очень важное, и я всеми силами буду помогать тебе в этом, - заметил Миреле. - И я не сомневаюсь, что ты не позабудешь об этом ради блеска денег... пучины страсти... или как ты там ещё сказал. Но в то же время не стоит ограничивать себя уж слишком жёсткими рамками. Ошибки тоже бывают необходимы. Если однажды ты почувствуешь желание избрать другой путь... ну, действительно кого-нибудь полюбишь, например, то, возможно, будет нелишним последовать голосу сердца. Рано или поздно ты вернёшься к тому, что в твоей жизни является самым главным, что бы это ни было.
   Канэ слушал все эти учительские наставления, скрестив руки на груди и глядя на Миреле таким взглядом, что любая дама на его месте уже давно бы бросилась на колени, чувствуя себя виноватой перед своим любовником во всех возможных грехах и оскорблениях.
   - Так вы действительно предполагаете, что я способен полюбить кого-то другого, - проговорил он холодно.
   - Ох, - вздохнул Миреле, опускаясь в кресло. Иногда с Канэ и впрямь было трудно совладать, особенно, когда он, что называется, "становился в позу". - Что мне с тобой делать-то? Ты бы хоть слушал иногда, что я тебе говорю, а не только то, что хочешь слышать... Ладно, знаю же, что без толку это повторять. Я поеду с тобой, оскорблённая ты наша добродетель, я вовсе не собираюсь тебя куда-то отсылать. Вместе поедем, посмотрим мир. Что, всё ещё отказываешься?
   Надменное выражение слетело с лица юноши, как фарфоровая маска с куклы.
   - Да?.. - переспросил он настороженно и виновато.
   - Да.
  
   Приготовления и сборы заняли ещё несколько недель. Что бы там ни говорил Алайя про нищий сброд, а гастроли императорской труппы имели немаловажное значение и устраивались очень пышно: в день отъезда количество повозок и щедро украшенных экипажей у ворот достигало такого количества, что можно было подумать, будто собирается посольство в какую-то из дальних стран.
   Канэ, позабыв о своём образе гордого и неприступного красавца, который он обычно принимал на публике, смотрел на приготовления совершенно круглыми, как у маленького ребёнка, глазами.
   Миреле, глядя на него, думал, о том, что он, в отличие от него, ни разу в жизни не покидал пределов императорского сада вообще.
   Дитя актёра, выросшее в квартале актёров и лишь понаслышке знающее о том, с каким презрением относятся к манрёсю даже те, кто поддерживают их...
   Впрочем, может быть, это было и к лучшему.
   - Ну что, идём? - спросил Ихиссе, протягивая Миреле руку.
   Тот кивнул и, подхватив его под локоть, поднялся вместе с ним в открытую коляску, украшенную цветами. Им двоим, как имевшим в квартале определённый вес, полагалось ехать у всех на виду в отдельной повозке - Канэ бесился, ревновал, однако поделать с порядками ничего не мог: ему пришлось удовольствоваться компанией таких же, как он, молоденьких юношей, впервые покидавших квартал.
   Сверху над головой Миреле был раскинут огромный ярко-алый зонт с золотистой бахромой, который должен был защищать его с Ихиссе от палящего солнца - на дворе было начало лета, и они двигались с севера на юго-запад, туда, где должно было быть ещё жарче.
   Кукла, подарок Ихиссе, также сопровождала их в этом путешествии: брошенные в шутку слова о "талисмане квартала", похоже, претворялись в жизнь, и по настоятельной просьбе, выраженной всеми актёрами сообща, фарфоровый двойник Миреле теперь ехал в самой первой коляске, раскинув трепещущие крылья впереди вереницы повозок, как носовая фигура корабля.
   Миреле то и дело поглядывал в этот первый экипаж, но не на куклу, а на пустовавшее до сих пор место рядом с ней.
   "Неужели он и в самом деле появится перед всеми?" - напряжённо думал он, и ему по-прежнему до конца не верилось, что это произойдёт.
   Вскоре его сомнениям предстояло разрешиться.
   Тогда, когда последние приготовления были завершены, все актёры, а также сопровождавшие их телохранители заняли свои места, когда запряжённые лошади начали пофыркивать от нетерпения сдвинуться с места - тогда ворота квартала снова распахнулись, чтобы пропустить последнего участника поездки.
   Миреле увидел его в самом конце аллеи и не отводил взгляда всё то время, пока он неторопливо приближался, опираясь, как на трость, на огромный сложенный ярко-лиловый зонт.
   Господин Маньюсарья был разряжен так же пышно, как и остальные актёры, отправлявшиеся в путь. На этот раз это было делом не только личных вкусов: целью гастролей являлся набор новых учеников в труппу, и мальчикам по всей стране надлежало во всей красе продемонстрировать, какие преимущества и привилегии их ожидают в качестве актёров императорской труппы.
   Умолчав обо всех страданиях и перипетиях.
   - Что же, в добрый путь! - громко провозгласил господин Маньюсарья, усаживаясь в первый экипаж и раскрывая над собой свой зонт. Обмахнувшись веером, он отложил его в сторону и усадил к себе на колени куклу Миреле.
   Колеса повозок заскрипели, и вся процессия медленно тронулась.
   Среди мужчин-неактёров, сопровождавших манрёсю в качестве охраны - они выделялись своими тёмными волосами и одеждой и, в целом, неприметным обликом - Миреле внезапно увидел знакомое лицо.
   - Ксае! - воскликнул он, высунувшись из коляски.
   Тот подошёл ближе.
   - Это тоже работа, - заметил он, нехотя усмехнувшись. - За неё платят. Чем мне только не приходилось перебиваться все эти годы. Ну и потом... Недовольные настроения всё ещё не до конца утихли. Сам помнишь, чем всё чуть было не завершилось в прошлый раз. Эта поездка не так уж небезопасна. Надеюсь... сделаю всё, что в моих силах, чтобы никаких неприятностей по дороге не произошло.
   - Спасибо! - улыбнувшись, Миреле протянул ему руку.
   Пожав её, Ксае снова отдалился, исчезнув из виду где-то в хвосте процессии.
   Провожая его взглядом, Миреле внезапно заметил один из крытых экипажей, отличавшийся по виду от остальных - было ясно, что это карета придворной дамы, почему-то взявшейся сопровождать актёров.
   - А, это Мерея, - сказал Ихиссе, проследивший направление его взгляда. - Рисовать будет. Рисовать жизнь в других провинциях! Ну и нас всех тоже. Она периодически совершает такие поездки. Здесь, во дворце не очень-то порисуешь актёров, сам понимаешь. Она идёт против всеобщего мнения и вкусов, но, что ни говори, а смотрят на неё за это косо. Другое дело Канси. Там... там свобода, Миреле.
   Он мечтательно улыбнулся и обнял его одной рукой за пояс.
   Положив голову ему на плечо, Миреле смотрел на дома, проплывающие мимо.
   Процессия медленно двигалась по улицам столицы, и люди сбегались, чтобы поглазеть на разряженных актёров, похожих на прекрасные экзотические растения или же бабочек, порхающих над ними. От цветов всех оттенков радуги - ярко-синего, небесно-голубого, изумрудно-зелёного, медово-золотого, малиново-красного - в которые были выкрашены заколотые, распущенные или убранные в сложные причёски волосы, рябило в глазах; полы шёлковых и парчовых одеяний и длинные, расшитые узорами ленты развевались на ветру.
   Путь пролегал через Нижний Город. Когда повозки проезжали мимо одного из храмов, группа людей устроила скандал, требуя, чтобы "презренные" не смели приближаться к обители Великой Богини, оскорбляя её взгляд своим распутным видом.
   По другую сторону какая-то женщина прижимала к себе худенького мальчика, закрывая ему глаза ладонью.
   - Не смотри! Не смотри! - истошно вопила она. - Изверги проклятые, вам ещё воздастся на том свете за то, что делаете... Великая Богиня, спаси наших детей! Бедные деточки, деточкам-то невинным за что такое видеть!
   - Демоны! Демоны! - вторила ей подруга, показывая пальцем на Ихиссе, приобнявшего Миреле. - Вы посмотрите, что творят на глазах у всех, бесстыжие! Гореть вам в Подземном Мире за грязный грех, противный природе человека...
   Миреле смотрел куда-то вдаль, безмятежно улыбаясь и сжимая в руках веточку цветущей яблони.
   Внезапно из первого экипажа донёсся знакомый крикливый смех, на этот раз такой громкий, что это произвело воистину устрашающее впечатление.
   Люди, призывавшие кару Богини на головы всех актёров, вероятно, уверились, что среди них и в самом деле находится настоящий демон, и в ужасе бросились врассыпную.
   Дорога была свободна, и процессия двинулась после небольшой задержки дальше, к западным воротам столицы.
   - Вперёд, только вперёд! - закричал господин Маньюсарья, видимо, желая подбодрить своих подопечных после произошедшего. - Что бы ни случилось, какими бы взглядами на вас ни смотрели, какими бы словами ни называли, какие бы наказания в загробной жизни ни сулили. Даже если вас вознамерятся закидать камнями, даже если вас поволокут в огонь. Никогда не останавливайтесь, не позволяйте ничему, включая смерть, сбить вас с вашего пути! Верьте, что вам воздастся за это, даже если не верите больше ни в богов, ни в людей!
   Он поднялся в своей коляске и продолжил путь стоя, усадив куклу Миреле к себе на плечо. Светло-голубые крылья её трепетали на ветру и таинственно мерцали, искрясь под солнцем.
   Процессия миновала ворота и двинулась на юго-запад, в сторону океана.
  

***

   Весна в южных провинциях наступала раньше, осень - позже; когда они добрались до Астрактанских гор, перевал через которые открывал выход к Кансийскому побережью, было уже начало второго месяца Ветра - время, когда в столице деревья повсеместно одеваются золотыми листьями.
   Здесь же, в предгорьях, среди зелени крон лишь кое-где мелькали яркие оранжевые или алые пятна. Море Миреле почувствовал ещё задолго до того, как впервые увидел его - что-то изменилось в воздухе, быть может, неуловимо для остальных, но не для него.
   Слишком свежим и прохладным стал ветер, слишком острым и терпким - запах хвои, слишком яркими - цвета вокруг: изумрудно-лазоревая дымка, в которой утопали остроконечные вершины гор, чистейшая небесная голубизна, рыжевато-красный, странный оттенок почвы, устилавшей эти земли. Про звуки и говорить было нечего: далёкий рокот слышался Миреле во сне и наяву...
   По ночам он видел корабли, покачивающиеся на волнах: распускающиеся паруса, падающие сверху, как тяжёлый занавес, скрипящие под ногами доски пола, мачты, устремлённые ввысь, канат, натянувшийся до предела и с трудом удерживающий судно вблизи от берега - как цепочка, обхватывающая лапку птицы и не позволяющая улететь.
   Ему снились лодки, сделанные в форме гигантского дракона - деревянная чешуя была выкрашена в золотой, алый, синий и изумрудный императорские цвета, глаза полыхали пламенем, ноздри раздувались от морского бриза. Миреле стоял в одной из них.
   Иногда он видел знакомую фигуру на носу одной из лодок, в самом начале длинной флотилии, приготовившейся к отплытию. Ветер развевал длинные полы одежды и пряди распущенных волос; Хаалиа говорил ему что-то, но Миреле ничего не мог услышать из-за шума, творившегося вокруг - волны с грохотом разбивались о борта лодок, пронзительно кричали чайки, люди на берегу и на кораблях отдавали друг другу команды.
   Миреле хотел бы перескочить к нему, но между ними было несколько лодок, и пол опасно скрежетал под ним - он не привык к морской качке и едва мог удержаться на ногах, не то что перескочить с носа одной лодки на корму другой. Хотя на берегу давно уже научился держать равновесие в самых опасных ситуациях...
   Он замирал, чуть склонив голову: "Не могу".
   Тогда Хаалиа поднимал руку и показывал куда-то вдаль, туда, где на горизонте волны сливались с небом. Смутные, почти неразличимые черты его лица, утопающего в солнечном сиянии, трогала лёгкая улыбка: "Не торопись, ещё будет время".
   Проснувшись, Миреле долго вглядывался в усыпанное звёздами небо - он любил спать на открытом воздухе, против чего ужасно протестовал Ихиссе, предпочитавший удобства. Однако иногда и он не выдерживал и, выбравшись под утро из шатра, забирался под одеяло к Миреле, переворачивая его на бок и устраивая подле себя, как ребёнок - любимую игрушку. Тот не возражал - после долгих лет одинокого существования ему нравилось спать с кем-то вместе.
   В один из дней, когда Миреле ехал, подложив под голову подушку и прикорнув от усталости - сказалась очередная из бессонных ночей, когда он лежал и смотрел на звёзды, приходя в себя после нового сна, в сравнении с которым реальность казалась зыбкой - Ихиссе разбудил его, бесцеремонно схватив за локоть и потянув к себе, так что Миреле чуть не вывалился из коляски.
   - Смотри! - воскликнул он.
   Они ненадолго остановились на привал, и в просвете между деревьями сияло и сверкало, разбрызгивая голубые искры, золотисто-лазоревое полотно.
   Вялый со сна Миреле послушно двигался за Ихиссе, тащившим его за руку по камням и, казалось, напрочь позабывшим об опасности - они всё ещё находились в горах, и любой неосторожный шаг мог обернуться падением в пропасть, которыми эти места изобиловали.
   С выступа открывался головокружительный вид на Кансийское побережье, казалось, расстилавшееся под ногами: крохотные домики, линии стен, обносивших дворцы и сады, золотистая полоса песчаного берега и - море, необъятное, бесконечное, непостижимое, занимавшее половину горизонта.
   Миреле смотрел на него несколько мгновений, щуря глаза от яркого солнца, а потом отвернулся.
   - Ты разве не о том, чтобы посмотреть на море, мечтал все эти месяцы? - спросил Ихиссе с лёгкой обидой, глядя на то, как друг с гораздо большим интересом разглядывает какой-то неприметный цветок с тонкими белоснежными лепестками, выросший поодаль от леса, среди камней и щебня.
   - Да, - просто ответил тот, сорвав травинку и сунув её в рот.
   И не добавил больше ничего.
   Через несколько дней они, наконец, миновали перевал и, спустившись в долину, прибыли в Канси Энур - крупнейший портовый город и столицу провинции Канси.
   Их встречали с шумным восторгом - жили на побережье весело, всевозможные развлечения очень ценили, вестям из далёкой столицы радовались.
   В целом же, всё путешествие выдалось удачным, если не считать нескольких неизбежных стычек и оскорблений, то и дело лившихся на актёров там, где среди публики не преобладали утончённые и вежливые аристократы, позволяющие себе убийство, спланированное при помощи интриг, однако не грубую площадную брань. Но это довольно быстро стало привычном делом - во всяком случае для Миреле. Канэ поначалу приходил в дикую ярость, однако, глядя на безмятежное лицо учителя, терял свой пыл.
   - Мы же решили с тобой, что нам нет дела до того, что нас могут убить за то, что мы делаем, - напоминал ему Миреле. - Так есть ли смысл обращать внимание на пустые слова, наполненные злобой?
   - Делаем? - с тоской переспрашивал Канэ. - Но разве у нас что-то получается? Я ожидал... иного.
   Его первые выступления оказались не слишком-то успешными. Для самого Канэ это было серьёзным ударом, однако Миреле смотрел дальше и глубже, и видел очень благоприятный признак в том, с каким недоумением отнеслись к игре его подопечного зрители. Обычно актёров или яростно ругали, или столь же ревностно хвалили, недоумённое же молчание свидетельствовало о том, что Канэ и впрямь показывает нечто, для чего привычные реакции совершенно не подходят.
   - Всё ещё будет, - успокаивал Миреле юношу. - Не всё сразу. Это путешествие нужно тебе для того, чтобы посмотреть на жизнь и набраться опыта, а не сразу же собрать все лавры и вознестись на недосягаемый пьедестал. Быть может, лет через десять ты снова отправишься по этому маршруту, и вот тогда громкая слава будет сопровождать тебя по пятам.
   - Десять лет? - разочарованно повторял Канэ, позабыв о возрасте того, с кем разговаривал. - Пфэ... мне будет уже двадцать восемь. Это старость! Вообще представить не могу, чтобы мне в старости ещё чего-то хотелось.
   Миреле только молча усмехался.
   Впрочем, несмотря на все свои слова, наполненные юношеской горячностью и нетерпением, Канэ послушно исполнял все указания Миреле: тот велел ему смотреть вокруг себя очень внимательно, не избегать общения с людьми, наблюдать за отношениями между ними, подмечать их чувства и то, как по-разному они говорят.
   По вечерам они часто гуляли втроём по городу - иногда к ним присоединялся и Ксае, привычно молчавший большую часть времени.
   После столицы, в которой роскошные усадьбы аристократов и Нижний Город представляли такой разительный контраст, Канси Энур казался странным городом: здесь не было столь ярко выраженного деления между богачами и бедняками. Торговцы зачастую селились неподалёку от знатных людей, влияя на вкусы и предпочтения последних.
   Дома здесь строили деревянные и многоэтажные, лишённые столичных изысков, однако улицы своеобразно украшали: повсюду висели гирлянды из разноцветных бумажных флажков, фонарей было очень много.
   Мода также отличалась разнообразием - сказывалась близость других государств и иностранное влияние, хотя запрет для заморских торговцев и путешественников селиться в астанисийских городах, введённый ещё пару сотен лет тому назад, продолжал действовать и по сей день. Во всяком случае, крашеными волосами здесь было не удивить, и не всегда актёра можно было узнать в толпе других людей, как происходило в столице.
   Миреле, всегда выглядевший неприметно, не слишком ощутил разницу, а вот Ихиссе, судя по всему, ей очень наслаждался.
   - Как странно идти и не чувствовать на себе косых взглядов, - бросил он однажды, прогуливаясь по набережной под руку с Миреле. - Не слышать оскорблений. Не знать, что меня презирают за то, что я тебя люблю.
   Вдвоём они бродили по лавочкам торговцев, разглядывая фигурки из цветного стекла, причудливые поделки из ракушек, бусы из мелкого жемчуга странного зеленоватого оттенка, который встречался только здесь. Ихиссе любил подобные безделицы, и Миреле часто покупал ему их, пользуясь тем, что за годы, которые он прожил, почти ничего на себя на тратя, у него скопилась некоторая сумма из денег, выдаваемых Алайей на карманные расходы.
   Когда к ним присоединялся Канэ, то о подобных развлечениях, конечно, приходилось забыть. Такие вечера они чаще всего проводили, устроившись в какой-нибудь таверне или чайной под открытым воздухом и пробуя кансийские деликатесы - здешняя кухня отличалась большим разнообразием, и этого занятия должно было хватить ещё надолго.
   Пить они почти не пили, но однажды Ихиссе воскликнул, воздев указательный палец кверху:
   - Миреле, я знаю, какое воспоминание должно было прийти тебе в голову первым, но почему-то не пришло! Что ж, я плохо старался, что ли? Или до сих пор не загладил свою вину?
   - Кансийский фейерверк? - улыбнулся тот.
   Канэ ревниво переводил взгляд с одного на другого.
   Пришлось заказать "фейерверк" и поделиться с ним тоже, что привело к непредвиденным последствиям. Канэ, с одной стороны, не привыкший пить, а с другой - не отличавшийся склонностью к умеренности, за один вечер прикончил почти целую бутылку, пользуясь тем, что внимание Миреле было отвлечено, и на следующий день не смог подняться с постели.
   Между тем, как ближе к полудню у него было выступление, и заменить его было особо некем.
   Миреле до последнего ждал, что Канэ всё-таки придёт в себя, однако поняв, что чуда не произойдёт, согласился взять ответственность на себя.
   - Это я вчера недоглядел. Что ж, буду выступать вместо него, - решил он.
   - Ты? Но ты столько лет не появлялся на публике. Да что там, вообще толком не появлялся никогда... Ты считаешь, что сможешь? - забеспокоился Ихиссе.
   - Не волнуйся, я же не бездельничал всё это время. - Миреле улыбнулся. - Я репетировал... собственно, разве не для этого ты привёз меня в дом Мереи?
   - Да? Ты не рассказывал. Я подумал, что ты, возможно, просто отдыхаешь там душой, что тоже необходимо. Что же ты репетировал?
   - Танец.
   - Танец? Ну так тебе нужна будет музыка. Какая?
   - Любая.
   - Импровизировать будешь? Это сложно, Миреле. Ты уверен, что всё получится так, как ты хочешь?
   - Не знаю, но чему-то же я научился за эти годы!
   Ихиссе оставил дальнейшие пререкания, а Миреле переоделся в лёгкую одежду, более подходящую для выступления.
   "Есть то, за что я, без сомнения, очень тебе благодарен, Кайто, - думал он, стоя позади занавеса и дожидаясь окончания предшествующего номера. - За то, что, познакомившись с тобой, я научился танцевать, выражая свою любовь. Любви, быть может, и нет больше... а, впрочем, она есть всегда. Человек, который любил хоть однажды, смотрит на мир не так, как тот, кто не любил никогда".
   Он не продумывал деталей своего танца, рассчитывая, что всё сложится само собой - и так оно и получилось. Лиц зрителей он не видел, однако слышал музыку - точнее, угадывал её своим чутким обострённым слухом. Предчувствовал любое изменение в тональности и мелодии ещё до того, как оно происходило в реальности, и подстраивал под него свои движения. Особенно сильное впечатление это произвело тогда, когда музыканты, поддавшись импульсу, исходившему от Миреле, и сами принялись импровизировать - музыка становилась всё громче и громче, взлетая в небеса, мелодия - всё ярче, расцветая, как бутон, пустивший в ход все силы, чтобы в одном самоотверженном порыве распустить лепестки.
   Глядевший на зрителей краем глаза, Миреле понимал, что его выступление имеет шумный успех, и поражался тому, сколь мало это для него значит. Хотя ведь, казалось бы, он никогда не придерживался мнения, что актёр выступает для одного лишь себя, и не желал для Канэ безвестности - наоборот, хотел, чтобы тот смог сказать то, что должен, и был услышан...
   Музыка, меж тем, становилась всё громче - скоро уже вся площадь, на которой происходило выступление, не удержавшись, пустилась в пляс. И если бы Миреле видел себя со стороны, то удивился бы, насколько страстным и отчаянным выглядит его танец, в то время как внутри он, продолжавший прислушиваться к изменениям в мелодии, оставался практически совершенно бесстрастен, если не считать тихого чувства теплоты и безмятежности.
   Но вдруг среди почти неразличимых для Миреле лиц, окружавших сцену, мелькнуло одно, которое заставило его замереть и вздрогнуть.
   Бледные щёки, тёмные расширенные глаза, волосы, упавшие на лоб, нервно прикушенная губа... это был почти ребёнок.
   Миреле продолжал танцевать, и никто уже не заметил, что его ритм немного сбился, однако он то и дело возвращался взглядом к привлекшему его внимание мальчику, и каждый раз странная дрожь пробегала по его позвоночнику, заканчиваясь болезненным ударом в сердце.
   "Кто это? - думал он. - Почему его взгляд кажется мне таким знакомым?"
   Впрочем, он позабыл о нём почти сразу же, как музыка закончилась.
   Тем не менее, слабость и изнеможение в теле, вызванные больше этой встречей, чем танцем на пределе всех сил, остались, и, спустившись со сцены, Миреле упал на руки Ихиссе почти без чувств.
   Тот утащил его подальше от охваченной восторгом толпы и наедине попытался привести в себя, обрызгивая водой и обмахивая веером.
   - Нельзя же так, Миреле, - суетился тот, по капле вливая ему в рот какую-то омерзительную на вкус настойку. - Нельзя так доводить себя. Хотя, конечно, я понимаю... Это и в самом деле было... ну, мне не хочется говорить такие слова, как бесподобно, потрясающе и прочее. Потому что они и близко не выразят всех моих чувств.
   Миреле молча лежал на постели, завернувшись в покрывало, и, казалось, был где-то далеко.
   Несмотря на шумный успех своего выступления, в последующие дни он не сделал ни единой попытки его повторить. Вместо этого он уделил ещё больше внимания тому делу, в котором принимал участие с самого начала - отбору новых участников для труппы. Желающих оказалось много, более чем, и большинство были не лишены таланта, но, как ни странно, именно Миреле оказался тем, кто, опираясь на наиболее жёсткие критерии, забраковывал большую часть претендентов.
   Разумеется, у него не было власти решать судьбу труппы, однако господин Маньюсарья, всегда стоявший поодаль и насмешливо наблюдавший за своими подопечными, казалось, прислушивался к его словам - по крайней мере, к такому выводу быстро пришли все остальные, и постепенно решение Миреле насчёт того или иного новичка стали воспринимать как практически окончательное.
   Среди непринуждённых, вольнолюбивых жителей Канси, склонных к азарту, риску и приключениям - само море располагало к большей свободе духа - желающих податься в столицу в качестве манрёсю оказалось раза в два больше, чем в остальных провинциях, но и Миреле стал в два раза более строг, без малейших колебаний отказывая тем, в ком не видел бесспорного, бросающегося в глаза таланта.
   - Почему ты настолько суров, любовь моя? - спросил однажды Ихиссе. - Неумолимее и сам господин Маньюсарья не мог бы быть. Ведь не у всех же дарование проявляется в самом раннем возрасте. Вспомни самого себя в начале пути... никто из нас с первого взгляда не сказал бы, что в тебе есть нечто особенное.
   - Потому что должно быть веское основание для того, чтобы загубить свою жизнь.
   - Ах, вот как? - синяя бровь поползла вверх. - Так ты считаешь наши жизни загубленными?
   - С точки зрения обычных представлений о человеческом счастье - да. У нас ничего нет, и ничего не будет. Ни семьи, ни детей, ни дома, ни общественного положения, ни состояния, ни уверенности в том, что завтрашний день готовит нам то же, что и вчерашний, и что внезапная буря не сметёт всё то, что мы с таким трудом строили. Мы не получим никакой награды за свои труды; аплодисменты обычно несутся нам напополам с оскорблениями, а восхищение во взглядах очень быстро сменяется высокомерием. Нашим искусством наслаждаются, однако в глубине души ни во что не ставят, считая, что мы играем ради денег, минутной славы и удовлетворения вкусов своих покровительниц. Наше искусство не останется в веках, в отличие от произведений писателей, художников и музыкантов. Мало кто из нас испытает разделённое чувство, а если это и произойдёт, то всеобщее презрение и необходимость скрываться, вместо возможности связать отношения законным образом, будет любящей паре наградой. Я уж молчу про отношение к нам со стороны тех олицетворений Высшего Существа, которые придумывают для себя люди. Действительно, единственное, что нам остаётся - это искать сочувствия у демона Хатори-Онто, который зол, однако непредубеждён. И друг у друга, но зачастую зависть, ревность и взаимные обиды ставят нас в такое положение, что даже это последнее утешение становится недоступным, и чувство чудовищного одиночества сопровождает большинство из нас всю сознательную жизнь. Прибавим к этому глубокое чувство вины за свои грехи, воображаемые и реальные. Оно, быть может, не всегда осознаваемо, но совершенно неизбежно. - Миреле перечислял все трудности, встающие на пути актёра, спокойным голосом, и те, кто окружал его и слушал, узнавая собственные перипетии, молча содрогались, поражаясь его невозмутимости. - Есть ли что-то, что способно перевесить всё то, что я сказал, а также другое, о чём позабыл упомянуть? Да, есть. Когда я вижу это в глазах того человека, который приходит, я не могу протестовать против его решения. Остальных я избавляю от ненужных страданий. Если их желание будет сильно и неугасимо, то они смогут преодолеть в том числе и эту неудачу. Если же нет - то нечего даже и пытаться.
   - Что же это - то, что перевешивает? - спросил кто-то. - Талант?
   Миреле помолчал.
   - Нет, - сказал он, наконец. - Чувство абсолютной преданности собственному делу и готовность пожертвовать ради него всем. Не получив, быть может, ничего взамен.
   Остальные также молчали, переваривая его слова. Ясно было, что не все согласны и хотели бы поспорить, однако не решались: слишком уж твёрдым был голос Миреле, и слишком уверенным - взгляд.
   К тому же, он явно не имел ни малейшего желания пререкаться и высказался лишь потому, что его об этом попросили.
   - Ты, прав, наверное, - Ихиссе задумчиво посмотрел куда-то в сторону. - Всё, что у нас есть - это танец бабочки перед открытым пламенем. Со стороны он кажется забавным и легкомысленным, и только бабочка знает, что самоотверженно отдаёт свою жизнь. Из любви... из любви к пламени, вероятно. И вот она сгорит, и ничего от неё не останется - ни пепла, ни воспоминаний. Кто будет вспоминать о хрупкой бабочке-однодневке? Разве что какой-нибудь тонко чувствующий поэт, который упомянет о ней, безымянной, в одном из стихотворений. Вот и всё, что нам грозит. Мы проживём эту мимолётную жизнь, танцуя... но наша смерть в пламени, которую никто и никогда не прославит как подвиг, будет прекрасной. Где-то по другую сторону боги и богини, в которых я не верю, быть может, окажутся более внимательны, чем люди, и подарят нам пару слов признания - тогда, когда от нас уже ничего не останется.
   Миреле посмотрел на него, и выражение его лица впервые за время разговора смягчилось, губы тронулся лёгкая улыбка.
   - Поверь мне, всё будет по-другому, - сказал он тихо. - Не бывает такого, что ничего не остаётся. Впрочем, тебе, который не верит в это, однако всё равно делает то, что делает, положена гораздо большая награда, чем мне, который знает правду.
   - Вот как? Так ты действительно знаешь, что будет там? - Ихиссе взглянул на него и, быстро отвернувшись, перевёл разговор на другую тему. - Но послушай меня, Миреле. Разве в тебе самом была с самого начала эта, как ты сказал, абсолютная готовность пожертвовать жизнью ради нашего искусства? Что-то я не припомню фанатичного блеска в глазах мальчишки, которым ты был тогда.
   - Нет, куда там, - согласился Миреле, улыбнувшись.
   - Так значит, по твоей логике, тебя не следовало брать в квартал.
   - Да, я думаю, что и правда не следовало бы.
   - И если бы ты мог повернуть время вспять, то отказался бы от этого пути?
   - Вероятно, да...
   - Что ж, я рад, что ты всё-таки не отказался. - Решив свести всё к шутке и несколько разрядить атмосферу, Ихиссе притянул его к себе за плечи, чтобы обнять, и остальные стали тактично расходиться - при всей своей любви к сплетням и обсуждению чужой личной жизни, актёры вполне понимали желание побыть со своим возлюбленным или возлюбленной наедине.
   А потом ушёл и Ихиссе, и Миреле в одиночестве остался в беседке одного из пустовавших императорских дворцов, имевшихся в каждой провинции на случай путешествия государыни - одна из таких усадеб и была предоставлена в распоряжение императорской труппы на время пребывания в Канси.
   Обычно Миреле использовал свободное время для того, чтобы написать что-нибудь новое для Канэ, но сейчас мысли не шли ему в голову, и он сидел над чистым листом бумаги, покусывая кончик кисти, которую так и не окунул ни разу во флакончик с тушью.
   "Не был ли я чересчур жёсток и даже жесток? - думал он. - Слишком непримирим? Мне не следует превращаться во второго Алайю, даже если столкновение с ним и неизбежно".
   На дорожке, ведущей к беседке, послышались звуки чьих-то лёгких шагов.
   Миреле поднял голову, полагая, что это Ихиссе или Канэ, и замер, увидев хрупкую фигурку, закутанную в тёмную верхнюю накидку с капюшоном. Дорогая ткань выдавала представителя знатного семейства, рост - ребёнка.
   Ещё до того, как юноша откинул капюшон, Миреле, к которому вдруг ясно вернулось воспоминание о своём недавнем танце, понял, кого увидит.
   - Мне сказали, что мне следует обратиться к вам, - сказал ему мальчик нерешительно. - Что это вы принимаете решение о том, кто может остаться с труппой.
   Миреле подавил в себе малодушное желание отказаться от этой ответственности и послать мальчишку к кому-то другому - господине Маньюсарье, Ихиссе, Ксае... да хоть к кому. Лишь бы подальше от него.
   - Возможно, - сказал он неопределённо. - Ты уверен в том, что хочешь этого?
   - Больше жизни.
   Миреле закрыл глаза. Где были те слова, которые он не так давно произнёс перед остальными актёрами? Ему следовало повторить их, все до единого - но он не мог собраться с силами и произнести хоть что-то.
   Всё-таки, он заставил себя.
   - Судя по твоей одежде, ты принадлежишь к достаточно знатной семье. Наверняка у тебя есть родители... братья и сёстры. Крайне сомневаюсь, что они поддерживают твоё желание стать актёром. Ты вообще представляешь, что тебя ждёт на этом пути? Начиная с того, что тебе придётся расстаться со всеми теми, кого ты любишь. Покинуть свою родину. Разбить сердце своей матери. Она наверняка любила тебя и баловала, давала слишком много свободы, позволяла то, чего не позволяли сыновьям другие женщины - в том числе, смотреть на выступления манрёсю. И вот чем ты собираешься отплатить ей за её заботу. Ты готов взять на себя такую вину?
   Мальчишка кивал головой в ответ на каждое его слово - но что с него было взять? Ему было лет пятнадцать, не больше. Он видел танец Миреле на площади. А Миреле видел его глаза в тот момент. Тёмные глаза, наполненные смертельной тоской, и руки, протянутые, казалось бы, к нему, танцору, но на самом деле к чему-то совсем другому, что всю жизнь будет звать его к себе и так и не позволит ни разу прикоснуться.
   Он вполне подходил для того, чтобы стать актёром.
   - Нет, - сказал Миреле, отвернувшись. - Уходи. Тебе нечего здесь делать. Возвращайся к обычной жизни и найди счастье в ней.
   - Вы даже не посмотрите, есть ли у меня способности?! - изумился мальчик.
   - Не посмотрю. С твоей стороны это - блажь, и я это прекрасно понимаю.
   Несколько мгновений юноша молчал. Потом глаза его нехорошо блеснули, и он протянул руку к узлу на макушке, в который были собраны его тёмные волосы.
   Миреле едва успел, угадав его намерение, выскочить из беседки и схватить его за запястье, не позволяя вонзить себе в горло длинную и острую металлическую шпильку. Юноша трепыхнулся в его руках несколько раз и замер, глядя глазами лани, которую настигла стрела охотника. Освобождённые волосы упали ему на плечи, растрепавшись; разошедшаяся на груди накидка открыла подвеску с изображением Великой Богини - наверняка подарок матери.
   - Я всё равно это сделаю, - тихо пообещал мальчик. - Мне не нужна другая жизнь. Если вы оставляете мне только ту, которая у меня есть, то я сам прерву её. И мне всё равно, что грех самоубийства непростителен. И также все остальные грехи, включая непочтение к матери. Я готов за них расплачиваться.
   Миреле изо всех сил боролся с желанием влепить ему пощёчину - да такую, чтобы он отлетел в другой конец сада.
   Легкомысленный, избалованный, безответственный сопляк, не знавший в жизни ни проблем, ни горестей. Если бы он хотя бы был сыном бедной женщины, которому нечего терять...
   На плечо ему вдруг легла чья-то рука, мягко, однако вместе с тем непреклонно отстраняя его от бессильно упавшего на колени юноши.
   - Полно, Миреле, полно, - заметил господин Маньюсарья. - К чему так протестовать против того, что неотвратимо произойдёт? Ведь ясно же, что это сама судьба привела его сюда. Или его желание... но судьба всегда подчиняется страстному желанию, идущему из глубины души, как, впрочем, и желание подчиняется судьбе - это две стороны одной и той же монеты.
   Затем он обратился к юноше:
   - Если твоё намерение и в самом деле столь сильно, то ни я, ни мой помощник не станем тебе мешать. Я даю тебе один день на размышления, и если ты всё ещё не передумаешь, то приходи сюда завтра в это же самое время.
   Тот поднялся с колен, кивнул и, вновь завернувшись в свою накидку, которая скрывала его лицо от посторонних взглядов, пошёл по аллее обратно к выходу.
   - Я думаю, тебе не мешало бы проследить за ним, Миреле, - вкрадчиво прошептал ему на ухо наставник манрёсю. - Чтобы убедиться, в самом ли деле его намерения столь серьёзны, как он нас убеждает? Я, конечно, сказал всё это про судьбу... но кто знает, кто знает! Судьба тоже любит посмеяться, и порой её шутки весьма жестоки, ах-ха-ха.
   Миреле стряхнул его руку со своего плеча и, ничего не ответив, последовал за юношей, чей тёмный силуэт всё ещё виднелся в конце аллеи.
   Вдвоём они вышли за ворота сада и продолжили путь по улицам столицы Канси. Осеннее солнце поднималось всё выше и выше, морской ветер дул в лицо, развевая пряди волос. В какое-то мгновение мальчишка остановился, повернув в голову в сторону извилистой улочки, уводившей к побережью - вдалеке за домами виднелась голубоватая полоска моря. Пройти не так уж много шагов, и взгляду откроются многочисленные корабли, пришвартованные к берегу - разноцветные паруса и флаги, раззолоченные носовые фигуры, гордые девизы, выгравированные по бокам шхун.
   Кажется, в детстве он мечтал о том, чтобы отправиться на одном из этих кораблей к берегам неведомой страны...
   А вместо этого отправляется в столицу, где больше никогда не увидит моря.
   Юноша дёрнулся, наверное, желая броситься по улочке бегом и взглянуть на волны в последний раз, однако в итоге отказался от этой последней маленькой уступки самому себе и продолжил медленно, чинно идти по главной улице.
   Дорога привела его, как и полагал Миреле, к воротам богатой усадьбы. Внутри было зеленым-зелёно - многочисленные цветы и оранжереи, южные деревья с огромными, сладко пахнущими цветами, фонтанчики, бассейны и пруды, в прохладной воде которых цвели лотосы, дорожки, выложенные цветной плиткой. Ни следа чопорности и приверженности жёстким рамкам традиций, как часто случалось в столице, - видно было, что устройством сада руководила довольно свободолюбивая женщина с оригинальным вкусом и раскрепощённым образом мыслей. Но совершенно точно не до такой степени, чтобы пожелать своему сыну участи всеми презираемого актёра.
   Мальчик жил в отдельном павильоне, широко распахнутые окна которого выходили в сад, из которого неслось весёлое и нежное щебетание птиц.
   Миреле, скользивший за ним неслышной тенью и не встретивший на своём пути никаких преград - ни слуг, ни охраны... кажется, здесь, на юге, не слишком опасались разбойников и грабителей - остановился возле окна, краем глаза наблюдая за юношей.
   Тот в изнеможении упал в высокое кресло возле письменного стола, дёрнув завязки своей накидки. Она сползла, открывая взгляду богатый изысканный наряд и аристократическую бледность кожи.
   Вскоре возле юноши засуетилась женщина - служанка или нянька.
   - Ах, господин мой, где же это вы были? - причитала она. - Волосы растрёпаны, одежда в пыли, неужто ездили без экипажа? Опять, как ребёнок маленький, по улицам бегали, всё к морю да к морю? Или, не приведи Богиня, виделись с госпожой Асэн? Неприлично это, сколько раз вам повторять, что нельзя так! Ведь она скоро станет вашей невестой. Госпожа слишком многое позволяет вам, считает, что вы достаточно честны и благородны, чтобы её не опозорить. Но я-то знаю ваше сумасбродство! И опять у вас взгляд такой, что сразу ясно: что-то вам в голову пришло.
   Губы юноши мучительно искривились.
   - Пришло, - согласился он. - Хочу сходить к храму и загадать желание о счастливом браке. Принеси священную ленту.
   - Ах, вот это другое дело, господин мой! - обрадовалась женщина. - Пусть услышит вас Великая Богиня, пусть пошлёт вам с госпожой Асэн многочисленное потомство!
   Миреле отвернулся, чтобы не видеть, о чём он будет просить, но перед его глазами всё равно успела мелькнуть пара первых слов, выведенных тёмно-изумрудной краской на светло-зелёной ленте.
   "Пожалуйста, пусть..."
   А потом вновь была дорога через улицы Канси Энур, но на этот раз пришлось поторопиться, потому что мальчишка бежал бегом - то ли одолеваемый страстным желанием, то ли, наоборот, пытавшийся как можно скорее отрезать себе путь к отступлению.
   Миреле молча смотрел на то, как он, приподнявшись, с лицом, искажённым от усилия, привязывал свою ленту к ветви дерева абагаман, шелестевшего своими тёмно-фиолетовыми листьями.
   Роскошно одетая юная госпожа в сопровождении целой свиты служанок, вышедшая из храма, остановилась напротив него, глядя на его действия с чуть удивлённой и в то же время лукавой улыбкой. Выглядела она немного легкомысленной, но вряд ли у другой девочки, ещё не достигшей пятнадцати лет, могло быть иное выражение лица. В целом же, она была очаровательна.
   - Что это ты тут делаешь один, без слуг? - воскликнула она, приблизившись к юноше.
   Тот вздрогнул, однако не ответил до тех пор, пока не закончил со своей лентой. Только убедившись, что она привязана достаточно крепко, он повернулся к своей подруге - или, как предположил Миреле, будущей невесте - и посмотрел на неё взглядом, в котором смешивались смущение и тоска.
   - Смотрел представление императорских манрёсю на площади, - ответил он довольно хрипло.
   Брови девочки поползли вверх. Отделившись от своих служанок, она подошла к юноше почти вплотную и слегка ударила сложенным веером по его руке.
   - Как неприлично! - шепнула она, сделав большие глаза. И тут же застенчиво улыбнулась. - Хотя... мне иногда нравится это в тебе... ты такой сумасшедший. И как тебе только позволяют так много? Но я когда-нибудь всё-таки решусь и сбегу с тобой на свидание. Ты обещал сводить меня к морю, помнишь?
   - Да, - кивнул он. - Когда-нибудь. В другой раз.
   Она не замечала того, что его голос звучит как-то странно.
   - А ты плохо относишься к актёрам? - спросил мальчик чуть позже, отступив в тень, которую отбрасывало на землю священное дерево.
   - Ну что значит плохо. - Девушка чуть надула хорошенькие губки, явно стараясь придать себе взрослый и умудрённый опытом вид. - Они, конечно, развратные и бесстыдные, однако обладают особыми секретами, думаю, не надо говорить, какими именно. Многие знатные дамы берут их себе в любовники. Может, и я когда-нибудь... Ну, раз уж так принято. - Она старалась говорить будто бы безразлично, но во взгляде прорывалось наивное детское желание немного помучить влюблённого в неё мальчика и отыскать на его лице следы приятной для самолюбия ревности.
   Однако реакция его была далека от той, которую ей хотелось вызвать.
   - Если бы я был актёром, то посвятил бы тебе свою роль. Все роли, которые я исполняю... Ты бы увидела, как я танцую, и поняла, что я тебя люблю, - проговорил он через силу.
   Его слова заметно испугали её - наверняка, прежде никаких слов о любви между ними произнесено не было, несмотря на сговор о браке.
   - Как так можно! - почти закричала она. - Как можно говорить такие ужасные вещи!
   - А что? - отважно улыбнулся он.
   - Я бы лучше умерла, чем увидела тебя актёром. - На нежном полудетском личике девушки пока что легко отображались её эмоции; она пока что ещё не научилась обязательному искусству изображать то, чем она не является, и скрывать всё настоящее в себе. Миреле видел, что ей по-настоящему больно.
   - Ну почему? - продолжал допытываться юноша с такой улыбкой, от которой Миреле хотелось закрыть глаза и больше никогда их не открывать.
   - Потому что!.. - выкрикнула она, не совладав с собой. - Ты, хоть и сумасбродный, но чистый и невинный, я же знаю! И от одной мысли, что на тебя напялят кричащую разноцветную безвкусицу, выкрасят тебе волосы в какой-нибудь кошмарный оттенок и заставят... заставят делать все те отвратительные вещи... Великая Богиня, зачем ты заставил меня представить это?!
   Она смахнула с ресниц слёзы и, развернувшись, бросилась прочь.
   А он остался глядеть ей вслед с измождённым видом; длинные концы светло-зелёной ленты, привязанной к ветви дерева абагаман, развеваясь на ветру, то и дело касались его волос.
   Иногда он прикладывал руку к груди и к горлу, подавляя желание распустить ворот верхней накидки и вдохнуть побольше воздуха. Потом бессильно опускал, вытирая текущие по лицу слёзы.
   "Почему бы тебе не сочинять стихи, не рисовать картины, не научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте? - мысленно спрашивал его Миреле. - Почему ты хочешь быть именно актёром, а, значит, разрушить свою жизнь до основания и отдать ради этого всё остальное?"
   И сам же беспомощно усмехался, зная ответ на свой вопрос.
   Мальчик же, тем временем, перестал тихо плакать и, достав из рукава веер, распахнул его. Не обращая внимания на изумлённо оглядывавшихся на него прохожих, он предпринял попытку воспроизвести детали танца, который увидел несколько дней тому назад - движения его были неуверенными, робкими и осторожными, однако, позабыв обо всём, он улыбался, и глаза его, едва просохшие от слёз, светились.
   Миреле развернулся и пошёл прочь.
   Когда на следующий день юноша вновь появился во дворце, он разговаривал с господином Маньюсарьей, а Миреле стоял поодаль, ни во что не вмешиваясь.
   - Вижу, ты всё решил, - заметил наставник манрёсю, удовлетворённо усмехнувшись. - Что ж, тогда остаётся сделать последнюю вещь.
   Он протянул юноше, сидевшему напротив него в беседке, бумагу и письменные принадлежности и велел:
   - Пиши.
   - Что? - удивился тот.
   - Как это что? - голос у господина Маньюсарьи стал сварливым. - То, что ты снимаешь с нас ответственность за своё решение, что же ещё! Пиши, что это твоё желание, только оно и ничто иное, привело тебя сюда... Что ты не станешь винить ни нас, ни судьбу, ни богов, ни кого-либо ещё в том, что оно исполнилось, и что ты стал тем, кем пожелал стать. Глупо, конечно, но люди в целом так глупы!
   - Я... должен буду отдать эту записку матери? - неуверенно спросил мальчик, закончив писать.
   - Нет, я скажу тебе, что ты должен будешь сделать с этой запиской, позже. - Господин Маньюсарья усмехнулся, и глаза его хитро блеснули. - Когда наш договор будет окончательно подтверждён. Это произойдёт после того, как мы вернёмся в Аста Энур.
   - Что же ещё мне нужно будет сделать, чтобы подтвердить его окончательно? - Кажется, как и всякий талантливый актёр, юноша уже начинал перенимать манеры своего собеседника, неосознанно принимаясь играть чужую роль, и вот теперь тоже криво усмехался. - Скрепить его своей кровью?
   - Всего лишь вином, - возразил господин Маньюсарья. - Мы выпьем с тобой вдвоём в моей беседке... отпразднуем твоё вступление в новую жизнь.
   Миреле обхватил себя руками, стараясь смотреть только лишь на тропический цветок, спускавшийся с ветвей одного из деревьев - золотисто-розовый, похожий на небольшой кувшин с длинной изогнутой ручкой.
   - Впрочем, если у Миреле есть, что возразить, то я готов выслушать его слова. И, возможно, даже принять их во внимание. Как-никак, он один из лучших моих актёров, - заметил наставник манрёсю чуть громче. - Миреле?
   Тот закрыл глаза.
   - Он не возражает, - подытожил господин Маньюсарья. - Значит, решено! И оставь, пожалуйста, прямо сейчас свой талисман и все прочие приятные сердцу безделушки, которые напоминают тебе о прежних беззаботных днях. Они тебе больше не понадобятся.
   Рука у юноши чуть дрогнула, однако он всё же откинул в сторону волосы и принялся развязывать шнурок у себя на шее.
   Миреле тенью отделился от цветущей изгороди позади беседки, возле которой неподвижно простоял всё время разговора, и пошёл к воротам.
  

***

   Море, огромное, необъятное, нескончаемое ждало его, разбиваясь пенными брызгами о полосу прибоя, отражая солнце, разбросанное в волнах золотыми каплями.
   Миреле бродил в одиночестве между скалами, там, где стихия с рёвом налетала на берег, сталкивалась с горной породой и отступала, не признавая себя побеждённой. Солёные брызги летели ему на щёки, ветер трепал волосы и платье, птицы, парящие над водой, кричали яростно и тоскливо.
   Потом небо прояснилось, ветер утих, а он нашёл тихую бухточку, где волны едва плескались, шепча ему на ухо что-то ласковое, а вода в заводи была чистейшего изумрудного цвета - точь-в-точь как в его снах, и как в глазах Хаалиа. Миреле снял туфли и шёл по горячему золотистому песку, держа их в руках.
   Он опустился на берег перед самыми волнами и, доставая из воды гладкие яркие разноцветные камешки, строил из них и из песка дворцы и усадьбы, как в раннем детстве. Находя бледно-розовые, нежно-голубые, белоснежные и светло-золотистые ракушки, причудливо расписанные рукой морского художника, пестревшие волнообразными рисунками его кисти, Миреле прикладывал их к уху и слышал тот рокот, что однажды оглушил его перед первой встречей с Хаалиа.
   Нет, он и прежде видел море... да и не один раз, но, кажется, в первый раз общался с ним наедине, открывал ему душу.
   Снова, как и в доме Мереи - один, только один!..
   Без Канэ, без Ксае, без Ихиссе, которых он очень любил, каждого по-своему - как ученика, как друга, как любовника - но ни один из которых не мог совместить в себе все три роли, а также множество, множество других...
   Да и возможна ли такая всеохватность в принципе - для души, заключённой в земную оболочку?
   Недаром же тот, кого он любил так, больше не принадлежал этому миру. А тогда, когда принадлежал, он и не осознавал своих чувств к нему.
   Быть может, он любил его - как Бога?
   Или это просто было чувство любви, пронизывающее каждый уголок Вселенной, сияющее в каждой капле росы на зелёной травинке, звучащее в каждой птичьей трели, расцветающее с любым цветком, даже самым неприглядным, восходящее с солнцем, разливающееся с лунным светом, горящее в пламени, мерцающее в воде, летящее вместе с ветром, сияющее в звёздном небе, бесконечное, прекрасное, воплощающее все надежды, все мечты и все светлые мысли людей, когда-либо живших и живущих?
   Всегда ли нужно искать для этой любви олицетворение?
   Возможно, кто-то другой мог бы избрать для неё иную оболочку - горы, небо, солнце, цветы, луга, равнины. Или море, которое может быть и суровым, и нежным, которое убивает и ласкает, которое прекрасно и страшно одновременно, из которого, как говорят, родился весь мир, и в котором, наверное, всё вновь исчезнет в конце времён.
   Но ему, ему нужен был - человек. Человек, который становится божеством, или же божество, которое воплощается в человека. Быть может, в этом было его несчастье, а, может быть, наоборот, величайшее счастье, доступное на земле.
   Полы верхней накидки Миреле, а также концы его волос давно уже плыли по воде. Он наклонился, пытаясь найти своё отражение в изумрудно-зелёных волнах и думая, что смотрит сейчас в чужие глаза - те глаза, которых он уже никогда не увидит напротив себя. Не в этой жизни. Может быть, не в жизни вообще.
   Смерть же была ещё далеко... и он знал, что не имеет права призывать её раньше срока.
   Теперь он часто видел то, о чём мечтал, в своих снах, но каждый раз после пробуждения ему приходилось платить за них такую дорогую цену, что иногда казалось: лучше бы этих снов не было вовсе. Хотя, конечно, он никогда в жизни не произнёс бы таких слов. Потому что эти сны и были - сама жизнь.
   "Милосердный, Великая Богиня, какая страшная тоска!.." - вырвалось у него отчаянное.
   И в то же время на глазах у него были слёзы счастья.
   Где-то на горизонте, между солнцем и небом, в сияющем солнечном ореоле, в одеянии из изумрудных морских волн, в короне из ветра для него вечно танцевал единственно любимый - человек, божество, Бог, воплощение любви.
   И он на берегу, будучи лишь его далёким и бледным отражением, подобием, нарисованным рукой не самого лучшего художника, пытался повторять его прекрасный танец, слабо и неумело. Но - так, как мог, насколько у него хватало сил. Насколько могло хватить сил у человека вообще.
   И тысячи невидимых нитей тянулись через весь океан, навсегда связывая их - кукловода и марионетку, автора и героя, постановщика спектакля и актёра, Бога и человека, отца и сына, учителя и ученика. Любовь и её воплощение, танец и его выражение.
   Миреле поднялся на ноги и достал из рукава две самые дорогие для него вещи - веер Хаалиа и подвеску Энсаро со знаком Милосердного. Обвязав сложенный веер кулоном, он зашёл по колено в море и осторожно пустил их по воде.
   Они поплыли куда-то вдаль, к горизонту - не утонули в волнах, а отправились в бесконечное путешествие. Быть может, чтобы однажды попасть в чьи-то другие руки. Пересечь половину земного шара, быть выброшенными прибоем на берег другого континента... Или добраться до того места, в котором все на свете ручьи, реки, озёра и моря сливаются в единое лоно вод.
   Багряно-золотые лучи закатного солнца в последний раз осветили подарок Миреле океану, а потом всё скрылось из виду, и осталось только море.
  

***

   В последнюю неделю пребывания в Канси Миреле уступил настойчивым уговорам и согласился устроить ещё одно выступление, однако предупредил, что оно будет необычным.
   - Танец на канате? - поразился Ихиссе, когда услышал. - Великая Богиня, Миреле, ты уверен, что такое тебе по силам?
   - В прошлый раз ты то же самое говорил!
   - Да, но на этот раз это ещё и опасно. Для такого номера требуется прекрасная физическая подготовка.
   - Не волнуйся, она у меня имеется, - заверил Миреле, хлопнув его рукой по плечу. - И моральная тоже. Сил у меня побольше, чем у Ленардо, чтобы не свалиться прямо под ноги алчущей моей крови толпы. Которой тоже, я надеюсь, не предвидится. Ну и потом... - он не договорил, придав себе таинственный вид.
   - Что? - Ихиссе подозрительно смотрел на его лёгкую, чуть блуждающую улыбку.
   - Я же существо из иного, высшего мира, ты сам сказал! - выпалил Миреле, округлив глаза, и, не выдержав, рассмеялся над отпрянувшим от неожиданности любовником. - Значит, у меня имеются сверхъестественные способности. Ты разве этого до сих пор не понял?
   - Ну и шуточки у тебя, Миреле, - проворчал Ихиссе, неприятно ёжась. - Редко, но метко, как говорится. Впрочем, ладно бы с ними. Но мне не хочется собирать тебя по осколкам и потом рыдать над ними до скончания дней.
   - Не волнуйся, этого не произойдёт. Я же сказал, что не брошу вас - значит, не брошу.
   В назначенный день, как и просил Миреле, на площади на высоких деревянных козлах был натянут канат. Было ясное солнечное утро - к этому времени даже в Канси пришла настоящая осень, с золотыми листьями и прохладным далёким солнцем в прозрачном небе.
   Миреле стоял высоко над площадью на специально сооружённой башне, украшенной длинными разноцветными лентами. Люди были где-то далеко внизу - смотрели на него, не отрывая глаз; он же смотрел, прищурившись, на небо.
   Он аккуратно снял и поставил вместе свои небольшие тёмно-фиолетовые туфли, оставшись в белоснежных носках, вышитых по краю узором из цветущих ирисов. В руках у него были два огромных, чуть ли не в половину его роста веера, со стороны казавшихся дополнительной, и не малой, тяжестью, но на деле помогавших Миреле сохранять равновесие.
   "Это танец для тебя!" - сказал он мысленно и шагнул вперёд, по канату.
   Площадь утонула в солнечном свете.
   Так же, как во время предыдущего танца Миреле угадывал мелодию ещё до того, как она начинала звучать, так и теперь разные звуки, гремевшие по обе стороны от него - в буквальном смысле, разлитые в воздухе; он ощущал их кожей - подсказывали ему, какое движение сделать, чтобы не упасть.
   Это было не намного сложнее, чем плыть или просто качаться на волнах.
   Не намного сложнее, чем танцевать на берегу, повторяя танец далёкого невидимого существа, парящего над водой.
   Его охватило ликование. Тело его двигалось само по себе, как будто подчиняясь действиям невидимого кукловода, осторожно управлявшего марионеткой - впрочем, наверное, так оно и было.
   А сам Миреле мог в это время отдохнуть.
   Нет, лучше! Он мог полетать.
   Одно-единственное небольшое усилие - и с него как будто свалилась внезапно чудовищная тяжесть... только взмыв вверх и ликуя от невероятного восторга и невероятной лёгкости, он понял, что это была тяжесть его собственного тела, оставленного внизу и продолжавшего передвигаться по канату.
   Он оглянулся на танцующую куклу. Зрители восторженно хлопали ей, не имея ни малейшего представления, что видят лишь марионетку, лишённую - в данный момент - души и разума. Что ж, я ещё вернусь к ней, подумал Миреле, у меня нет другого выхода. Слишком крепки ещё нити, соединяющие меня с этим телом.
   Но пока что...
   Он летел, набирая высоту, и площадь, заполненная разноцветными точками-людьми, становилась всё меньше и меньше, всё дальше и дальше. Он кувыркался в воздухе, купался в океане солнечного света, нёсся вперёд наперегонки с ветром и смеялся счастливо, как ребёнок.
   Вот и море, расстилающееся далеко внизу изумрудно-голубой, отливающей золотом лентой.
   Что там, за морем? Неужели в самом деле край света? Сейчас - и только сейчас - это можно узнать.
   И он совсем уже было ринулся в сторону горизонта, но внезапно кое-что на берегу привлекло его внимание. Замерев на мгновение, он развернулся в прямо противоположную сторону и камнем спикировал вниз - туда, где среди набережной расцветал цветок из сияющих оранжево-золотистых нитей, переплетавшихся и игравших друг с другом в воздухе, подобно языкам пламени. Собственно, там было много разных цветов, но именно этот был ему так хорошо знаком, и он не смог удержаться от того, чтобы...
  
   Человек, сидевший на берегу с книгой, внезапно вскрикнул и прижал руку к груди.
   - Что с вами, Кайто? - озадачилась его спутница.
   - Нет... ничего, - покачал головой тот, отводя взгляд. И всё-таки растерянно прибавил: - Не знаю... Как будто в сердце что-то кольнуло. Не стоит обращать внимания.
   "Что удивляться, я уже немолод, - мысленно прибавил он. - И проблем со здоровьем вряд ли избежать. Но... всё же... такое странное ощущение. Такая необычная боль. Что это может быть? Неужели и впрямь сердце?"
   Он продолжал прислушиваться к собственным ощущениям, в то время как его спутница - женщина, с которой он познакомился в Канси и проводил приятные тихие вечера, беседуя о философии и литературе - говорила о чём-то своём.
   Он вежливо кивал и улыбался, не подавая виду, что устал от этого разговора - что устал от разговоров... вообще.
   А она как будто почувствовала и, поднимаясь на ноги, предложила:
   - Ну, возможно, нам просто не стоит так много времени проводить на побережье! Говорят, что свежий морской воздух полезен, но теперь уже осень, становится прохладно. Послушайте, сегодня же последний день, когда выступает императорская труппа манрёсю! Вы всё обещали, что мы сходим и посмотрим на них, и вот глядите - завтра они уезжают! Как же верить после этого вашим словам? - Она игриво стукнула его по руке сложенным веером. - Вас, конечно, можно понять: вы столько времени прожили в Аста Энур и могли любоваться на манрёсю хоть каждый день. Но я-то в ближайшее время в столицу не собираюсь!
   Он стоял, болезненно морщась, и хотел было что-то возразить, что-то придумать... снова, но тяжесть в груди становилась всё сильнее и сильнее, и ему внезапно стало всё равно. Манрёсю так манрёсю.
   - Пойдёмте, - сказал он бессильно.
   Обрадованная женщина - Великая Богиня, как её зовут?.. - подхватила его под локоть и потащила по улицам к площади.
   Восторженные крики толпы и аплодисменты стали слышны ещё издалека.
   "Это вряд ли может быть... он никогда не выступает. Может быть, он вообще не приехал", - думал он, по-прежнему прижимая руку к сердцу.
   Тщетно.
   Это был именно он.
   Выброшенный в центр толпы, Кайто смотрел вверх, туда, где на канате легко передвигалась крошечная фигурка в развевающейся ярко-лиловой накидке. Ветер трепал длинные распущенные волосы и концы украшавших причёску лент - белоснежной и тёмно-фиолетовой. Два огромных цветных веера, чуть ли не больше его самого - с его-то небольшим ростом и хрупким телосложением - взлетали в воздух с лёгкостью, которая казалась совершенно невозможной. Он танцевал и улыбался.
   Кайто снова вскрикнул и согнулся.
   - Что с вами?! - испугалась его спутница. - Опять сердце?
   Но тот уже выпрямился.
   - Нет... кажется, наоборот. Всё прошло. Отпустило. Прекратилась боль. Наверное... да. - Он уставился опустевшим взглядом себе под ноги.
  
   А Миреле уже покинул его и летел дальше.
   Лёгкая печаль наполняла его, притягивая к земле и не позволяя подняться на прежнюю высоту.
   "Прости, Кайто... не помни зла, если я причинил его тебе невольно", - с сожалением думал он.
   Но вскоре всё было позабыто, и его вновь охватил восторг, от которого он взмыл высоко в небо, как на крыльях.
   "Счастье - это небытие", - вспомнилась ему давнишняя мысль.
   "Счастье - это быть подхваченным ветром и лететь, подчиняясь его воле, - подумалось теперь. - Потому что ветер несёт меня именно туда, куда я хочу попасть".
   И тут же, вопреки собственным мыслям, он напряг все силы, устремляясь вперёд.
   Где-то далеко внизу расстилалось море; отправлялись в далёкое путешествие корабли, падали паруса, кричали чайки, заходило и вновь восходило солнце, вспыхивали и угасали звёзды.
   Выше и выше, быстрее и быстрее, вопреки всему! Невозможное не невозможно!
   Он уже не качался на волнах, но нёсся вперёд с невероятной скоростью, рассекая воздух, который разлетался от его прикосновения стеклянной пылью, и не заботясь о том, какие раны может причинить собственной оболочке.
   "Там! Он!" - пылала в нём единственная мысль и вместе с ней, казалось, пылал и он сам, проносясь по небу кометой, искрой, падающей звездой.
   Вот уже впереди показались знакомые пейзажи - Аста Энур, столица, императорский дворец. Но Миреле мало думал о том, что возвращается в родные места - он этого почти не осознавал, влекомый неведомой силой, которая была больше, чем сама жизнь.
   По аллеям императорского сада неспешно прогуливались двое - роскошно одетый юноша с длинными красновато-каштановыми волосами и скрюченный человек, опиравшийся на трость и передвигавшийся с большим трудом. Со стороны последний походил на больного старика, однако волосы у него были совершенно чёрными, без единой седой пряди, и когда он поднял голову, то оказалось, что у него вполне молодое лицо.
   - Милосердный, что это?!.. - вырвалось у калеки, когда какая-то, вероятно, обезумевшая птица ринулась прямо на его спутника, чуть не сбив того с ног.
   Изумлённый юноша поймал её и сжал в руках, гладя по встрёпанным крыльям.
   "Нашёл!.." - промелькнуло в угасающем сознании Миреле.
   Он видел прямо перед собой изумрудно-зелёные глаза Хаалиа, хоть и выглядевшего теперь... необычно. А вот улыбка юноши была улыбкой Энсаро - это он тоже мог сказать совершенно определённо.
   - Великие Боги... - пробормотал знакомый незнакомец и, вероятно, от потрясения сбился на другой язык: - Инь астай марьяассан... найяра нэ. Ты с ума сошёл. Лети обратно, пока не поздно.
   Он нежно провёл ладонью по крыльям птицы, и та, казалось, вновь обрела утраченные силы. Юноша поднял руку, отпуская её, и она взмыла ввысь, разворачиваясь в противоположную сторону.
   Он провожал её взглядом зелёных глаз, а потом внезапно весь как-то сгорбился, опустив плечи под роскошной, усыпанной драгоценностями накидкой.
   Встревоженный калека доковылял до него, опираясь на свою клюку, и, осторожно взяв его под локоть, посмотрел в лицо.
   - Что вас расстроило так? - спросил он испуганно. - Великая Богиня... почему... слёзы?
   Юноша плакал, не скрываясь.
   - Я не знать, Хайнэ, - сказал он бессильно. - Иногда я с трудом понимать сам себя, вот, например, сейчас. Что это бывать? Мне вдруг показаться, что я вспомнил что-то важное... давно забытое. Показаться и исчезнуть. И теперь я снова ничего не помню. Вы меня понимать или я говорить совсем уж чушь?
   - Понимаю, да, - растерянно ответил Хайнэ, осторожно поглаживая его по рукаву.
   - Ладно, не хотеть беспокоить вас, - улыбнулся юноша, вытирая слёзы. - А теперь мы возвращаться во дворец и снова читать вашу замечательную повесть, не правда ли?
   - Ох, если она вам ещё не надоела...
   - Нет-нет, что вы, Хайнэ! Я очень любить такие прекрасные сказки!
   И они отправились обратно во дворец, а в воздухе витал, истаивая, чудесный сладковатый аромат цветущих роз и морского ветра, приносящего прохладу.
  

Конец.

февраль - июль 2012 г.

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"