Астраданская Мария : другие произведения.

Актёр господина Маньюсарьи. Акт 2. Бабочка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Когда после долгой зимы начинает светить солнце, цветок осторожно распускает лепестки. Когда распускается цветок, над ним порхает бабочка; но иногда она может увидеть человеческую руку и устремиться к ней. Доверчиво или бесстрашно, по глупости или уже зная, что нет другой судьбы, она садится на запястье, и этим выражает свою любовь. Ту, которая доступна для бабочки.

Акт II

Бабочка

Не смела бабочка игривая коснуться
прекрасной розы тоненьким крылом:
цветку нельзя теперь было проснуться,
давно забылся он глубоким сном.

Ольга Аболихина

   Время в квартале летело незаметно - несколько лет минули, почти ничем не отличаясь друг от друга.
   В один из солнечных дней Первого Месяца Земли, когда от снега остались лишь воспоминания да рисунки художниц, очарованных зимними пейзажами, Миреле красил ограду в дальней части сада, неподалёку от тех платанов, где когда-то устраивал свою первую "репетицию".
   Стояла весна, те ежегодные солнечные дни, когда актёры собственными силами приводят квартал в порядок - убирают мусор, подновляют краску на павильонах, засаживают сад цветами.
   - Традиция, что актёры не имеют слуг, уходит корнями в давнее прошлое, когда у них просто не было на это денег, - неизменно ныли некоторые, Ихиссе в том числе. - Но императорские манрёсю могут себе позволить не пачкать собственных рук.
   - Считайте это одной из репетиций, - насмешливо улыбаясь, отвечал Алайя. - Крестьянская жизнь, физический труд. - Лицо его становилось более жёстким, он вручал белоручке лопату или грабли и рявкал: - Вперёд, без разговоров!
   Миреле тоже не слишком-то улыбалась посвятить несколько дней уборке сада, но он предпочитал не спорить - тем более, что занятие, которого ему удалось добиться, ему нравилось. Он работал вдалеке от остальных, не чувствуя ни малейшего желания участвовать в тех забавах, которые другие актёры придумывали, чтобы разнообразить свой монотонный труд. Изредка ветер доносил до Миреле обрывки песен, шуток, чужого хохота, и он нет-нет, да и представлял себя среди прочих, смеющимся вместе со всеми, обсуждающим новую постановку или чью-то любовницу.
   Тогда кисть с краской на мгновение застывала в его руке, но уже через минуту он возвращался к своей работе и к тишине, нарушаемой лишь пением птиц и шорохом в кустах, которые были потревожены каким-нибудь зайцем.
   Рисовать Миреле не умел, и это несколько огорчало его: он с завистью смотрел на тех художников, которые украшали ограду настоящими картинами - пейзажами или же сценами из любимых пьес. Расписывать ворота доверялось самому талантливому из них и считалось большой честью.
   С другой стороны, благодаря отсутствию таланта Миреле отправили красить ту часть ограды, которая почти никому не попадалась на глаза, и он получил возможность работать в одиночестве. Никто не следил за ним, никто не подгонял; ему нравилось видеть, как поблёкшая поверхность расцветает от его движений, как размытые дождями краски воскресают, обновлённые, и сияют под лучами солнца.
   Воодушевившись, он принялся работать особенно быстро, и его резкие движения спугнули стаю бабочек, привлечённых сладким ароматом тропического дерева, чьи ветви клонились к земле под тяжестью крупных, ало-розовых цветков и почти доставали до забора. Бабочек неожиданно оказалось очень много - они вспорхнули с ветвей и обрушились на Миреле разноцветным ливнем, так что ему пришлось на мгновение оторваться от работы и прикрыть глаза рукой.
   Когда он вновь обмакнул свою кисть в краску и повёл ею по поверхности забора, за его спиной кто-то стоял - он ясно ощущал чьё-то лёгкое дыхание и шелест длинных шёлковых одежд. И хотя могло быть несколько вариантов - как минимум, два - Миреле почему-то сразу же понял, кто именно пришёл посмотреть за его работой.
   - Вы тоже волшебник, господин Маньюсарья? - хмыкнул он, не прерывая волнистой линии изумрудно-зелёного цвета, которую рисовал в верхней части ограды. - Ваше появление всегда сопровождают всякие чудесные эффекты. То вьюга, то бабочки. А я думал, что Хаалиа является единственным мужчиной, который, как говорят, постиг секреты жриц.
   - Как знать, как знать, - откликнулся голос, который показался Миреле очень довольным. - Может быть, мы с Хаалиа - давние соперники.
   Закончив свою волну, Миреле наконец-то обернулся и увидел перед собой неизменную хитрую улыбку. Господин Маньюсарья стоял, сложив руки за спиной, и ветер слабо трепал его длинный бело-розовый наряд, вытканный цветами вишни.
   - Мне казалось, вы гуляете только по ночам, - продолжал Миреле чуть насмешливо.
   - Какой бред, - фыркнул тот. - Ты ещё скажи, что я появляюсь в столбе пламени, веду за собой стаю демонов, и лицо у меня чернее сажи. Да-да, чего только обо мне ни придумывают. Кстати, ты не догадывался? Я же Владыка Подземного Мира, Хатори-Онто. - Не дав Миреле времени для ответа, господин Маньюсарья визгливо расхохотался. - Ах-ха-ха, ведь ты же сейчас поверишь в это! Вас всех настолько легко одурачить, что мне становится неинтересно это делать. Вы лишаете меня моей главной забавы, я отчаянно скучаю уже множество столетий.
   В этом месте его улыбка, наверное, должна была стать печальной, но грим господина Маньюсарьи был настолько густ, что его лицо представляло собой маску, и изменить его выражение было невозможно при всём желании.
   - Почему вы пришли? - поинтересовался Миреле, присев на корточки и обмакнув кисть в краску. - На этот раз я, как никогда, далёк от совершения самоубийства. Если вы намерены доказать мне обратное, то давайте, я послушаю - это будет интересно.
   - Нашёл своё место в жизни? - чёрные-глаза щелочки в прорезях век лукаво блеснули.
   - Вроде того, - пожал плечами Миреле.
   И пусть это место было не на вершине негласной иерархии, как он мечтал когда-то, а здесь, в уединённом уголке сада, вдалеке от всех, он не жаловался. И, самое главное - не скучал.
   - Ай-ай-ай, что же ты обо мне думаешь так плохо! - господин Маньюсарья вдруг всплеснул руками - точнее, своими длинными рукавами, взметнувшимися в воздух и спугнувшими с цветов ещё несколько бабочек. - Как будто бы Манью только и делает, что ходит и подговаривает к самоубийству тех, кто только-только устроился в жизни и осознал её ценность! Нет, Манью не такой. Напротив. - Он прищурился. - Я принёс тебе хорошее известие.
   Миреле недоверчиво усмехнулся.
   "Сейчас он скажет, что выгоняет меня отсюда, - подумал он. - И преподнесёт это, как долгожданный подарок мне. Ну как же, ведь когда-то я хотел именно уйти. Ладно, пускай. Скажет уйти - уйду. Присоединюсь к каким-нибудь бродячим манрёсю".
   Возможность подобной кардинальной перемены пугала его, но всё же не приводила в неописуемый ужас. Можно будет жить и в других условиях... Жить, скорее всего, хуже, чем сейчас, но всё-таки.
   Он поднялся на ноги, выпрямил спину и чуть выставил вперёд правую ногу, неосознанно защищаясь.
   Но господин Маньюсарья сказал совсем не то, чего он ожидал.
   - Кое-кто интересуется тобой, - сообщил он с нарочито таинственным видом. - Кто-то, кого очаровал твой облик.
   Миреле вздрогнул, и в тот же момент, по какому-то случайному совпадению, его взгляд упал на собственное отражение в луже, оставшейся после вчерашнего дождя. Грязноватая вода отобразила юношу в заляпанной краской, поношенной одежде, с повязанной на голове косынкой - ни дать ни взять, крестьянский сын в бедном семействе. Бледненький, неприметный, но хуже всего - ничуть не озабоченный собственной внешностью.
   Можно было, конечно, списать всё это на дни весенней уборки, но Миреле и в обычное время ходил точно так же - исключая, разве что, косынку, подвязывающую волосы. Он по-прежнему предпочитал тёмные наряды, но теперь уже не из принципа, а потому, что его мало интересовали шёлковые тряпки, и было лень тратить время и усилия на выбор рисунка на одежде. Он мог остановиться и подолгу разглядывать чужое роскошное одеяние, восхищаясь подбором цветов и изяществом узора, но носить это на себе, каждое мгновение опасаясь испортить или заляпать такую красоту, семенить по саду, подбирая тяжелейший подол и не имея возможности пройти наискосок через лужайку?
   Избавьте.
   Тем более что шрам на его лице, залысина на брови, никак не желавшая зарастать, и горбатый нос, не слишком бросавшиеся в глаза при общей неприметности облика, в сочетании с роскошной одеждой выглядели бы смешно и совсем уж неприглядно.
   "Хорош красавец, нечего сказать, - подумал Миреле, криво усмехнувшись. - Если кого-то и впрямь очаровал мой облик, то у этой дамы весьма странный вкус. Если она, конечно, не художница, которая ищет натурщика".
   Впрочем, он не считал, что это абсолютно невозможно, и что он не в состоянии никого заинтересовать. С тех пор, как он побывал в покоях госпожи Мереи, ни одна дама не проявляла к нему внимания, но это было и неудивительно - если учитывать его облик и амплуа, по-прежнему не выходившее за рамки второстепенных персонажей. Он не то чтобы чурался любовных отношений, однако не пытался найти их специально.
   "Если что-то каким-то случайным образом сложится - то пусть, - думал он. - Предпринимать каких-то особых усилий я не буду".
   Теперь, если господин Маньюсарья сказал правду, то это "случайное", судя по всему, произошло.
   Миреле почувствовал себя одновременно неуютно и воодушевлённо. Не то чтобы ему очень хотелось найти, наконец, покровительницу, но всё же её появление предвещало некоторые перемены в его жизни, которая вот уже несколько лет текла по одному и тому же руслу, не меняясь из года в год... Нет, он сам выбрал такой путь и не сожалел об этом, но капелька разнообразия всё же не была бы лишней.
   - Что ж, в таком случае передайте этой даме, что я готов с ней встретиться, - сказал он, стараясь сохранять спокойствие.
   Лицо господина Маньюсарьи расплылось в торжествующей, насмешливой улыбке, которая бывает у человека, которому не терпится подшутить над наивностью своего приятеля.
   То есть нет, конечно, оно не расплылось, потому что оставалось застывшей маской - но ощущение у Миреле было именно таким.
   - Ай-яй-яй, я забыл упомянуть одну маленькую, но важную деталь! - воскликнул он, изображая сожаление о своей рассеянности. Но игра эта продлилась недолго, и вскоре господин Маньюсарья с удовольствием вытащил спрятанный в рукаве козырь: - Это не дама.
   "А кто?" - чуть было не спросил Миреле, но понял всё раньше, чем раскрыл рот, и лицо его разочарованно искривилось.
   - Ну нет, - сказал он с гримасой недовольства. - Только не снова. Ни за что.
   - Это очень богатый и знатный господин, - искушал его господин Маньюсарья, и глаза его насмешливо блестели. - К тому же, молодой и красивый. И утончённый. Думаешь, он набросится на тебя в первое же мгновение, как этот дурак Ихиссе? Поверь, ты просто не сталкивался с аристократами. Всё будет по-другому. Ты не испытаешь отвращения, а, может быть, тебе даже и понравится.
   - Нет, нет, - бессмысленно повторял Миреле, и у него был ощущение, что он отбивается от чего-то бестелесного и бесформенного. Сражается с призраком или с ветром.
   - Без того, кто будет покровительствовать тебе, ты ничего не добьёшься на этой сцене, - проговорил господин Маньюсарья назидательно. - Мог бы и сам понять за столько лет, проведённых здесь. Думаешь, ты просто так не вылезаешь из ролей второстепенных персонажей? Полагаешь, что ты посредственный актёр, и дело в этом?
   Миреле нечасто слышал похвалу, и она была ему приятна - даже если наставник дворцовой труппы просто издевался.
   Он пожал плечами, ничем не выдавая своего удовольствия.
   - Я и не хочу ничего добиваться.
   - Вот только не надо Манью врать! - рявкнул наставник дворцовой труппы голосом Алайи, отчитывающего одного из учеников. И тут же добавил мягко, почти вкрадчиво: - Ты же мечтаешь о собственной пьесе, ты репетируешь её каждый день. Главная роль, которую ты написал для себя сам. Если бы некое влиятельное лицо попросило за тебя, то, что ты считаешь совершенно невозможным, могло бы стать реальностью...
   Миреле прикрыл глаза.
   - Не такой ценой, - сказал он.
   - Ты актёр, ты должен быть готов уплатить любую цену, включая собственную жизнь! - прикрикнул на него господин Маньюсарья. - Во имя искусства приносятся и не такие жертвы, глупец. Это шанс, который даётся раз в жизни, и который кто-то готов упустить из страха, а кто-то - из неких принципов, которыми он гордится, но которые на самом деле лишь свидетельствуют о его ограниченности. У свободного человека нет принципов. У него есть лишь то, что ему велит душа.
   - Вот она мне и не велит ложиться в постель с мужчиной, - возмутился Миреле.
   - Э-э-э, нет, - захихикал наставник дворцовой труппы. - Это не душа тебе не велит, и даже не тело, а всего лишь страх перед предыдущим опытом. Если бы душа не велела тебе чего-то делать, ты бы испытывал лишь спокойное равнодушие. А ты взбешён!
   - Я не взбешён, - устало возразил Миреле. Спорить с подобным противником было себе дороже - лучше и не ввязываться. - Просто не хочу.
   - Другой такой возможности у тебя не будет, - сказал господин Маньюсарья чопорно. - Подумай об этом.
   И испарился в своей всегдашней манере - должно быть, разлетелся на тысячу разноцветных бабочек.
   Миреле не знал, потому что отвернулся и несколько минут разглядывал недокрашенный забор, сосредоточив все мысли на этом нехитром занятии.
   Приступ раздражения и злости, вызванных "непристойным предложением", прошёл у него довольно быстро, и он, пожалуй, начал понимать слова господина Маньюсарьи о спокойном безразличии, свидетельствующем о том, что душа не желает что-то делать. Однако уверенности в том, что это то самое спокойное безразличие, у него всё-таки не было.
   Докрасив участок ограды, он собрал свои принадлежности и отправился в павильон, чтобы пообедать.
   Остальные актёры, привыкшие к ночному образу жизни и в эти дни вынужденные бодрствовать от рассвета до заката, да ещё и трудиться, чувствовали себя, по большей части, плохо, но Миреле, не занятный в крупных ролях и не встречавшийся с покровительницей, придерживался обычного распорядка дня и теперь остро ощущал собственное преимущество.
   Впрочем, преимущество он ощущал и раньше - когда бродил по залитому полуденным солнцем пустынному кварталу, когда имел возможность полюбоваться закатом солнца, золотившим верхушки деревьев, когда прислушивался к тихому плеску озера, по которому плыли появлявшиеся только в дневное время суток утки.
   Но раньше никто бы не согласился с тем, что это чего-то стоит, а теперь остальные актёры, к полудню стонавшие и зевавшие через каждые несколько минут, с завистью взирали на его свежий вид.
   Это было приятно, что и говорить - жаль, что продолжалось всего лишь несколько дней в году.
   Миреле прошёл мимо дома, в котором прожил самые первые месяцы после своего появления в квартале, и остановился, чтобы поглядеть на запущенный, заросший садик, за которым некому было теперь ухаживать.
   Здесь уже некоторое время никто не жил, и о павильоне ходила дурная слава.
   Прошлогодней весной повторилось то, чему Миреле однажды стал свидетелем - Ихиссе, не выдержав долгих месяцев воздержания, снова изменил Ксае с каким-то новичком. Слухи об этом, как водится, моментально разошлись по всему кварталу, и Миреле несколько дней напряжённо ждал развязки, не зная, что испытывает по отношению к тому человеку, на чьём месте был когда-то - злорадство или сочувствие.
   Но новичка, вопреки ожиданиям, не тронули.
   Ксае попросту исчез - ушёл из квартала, собрав свои нехитрые пожитки и не оставив даже прощальной записки. Ихиссе несколько дней горевал и отказывался от пищи, а потом утешился и завёл интрижку с тем партнёром, который заменил Ксае в "Императорском наложнике". О его отношениях с Мереей Миреле ничего не знал и не старался узнавать специально, но, судя по всему, она продолжала его поддерживать.
   Потом произошло несчастье с Лай-ле. Большинство актёров в квартале были уверены, что он тоже исчез - причём при самых загадочных обстоятельствах; некоторые даже утверждали, что видят то тут, то там его призрак, взывающий об отмщении. Но Миреле знал правду: он, в отличие от остальных, не спал днём и видел, как Лай-ле выносили из павильона, бледно-зелёного, с пеной на губах, и тащили в лазарет, из которого он уже не вышел.
   Может быть, он не умер - оставалась вероятность, что, узнав о его прогрессирующей пагубной привычке, его просто выгнали из квартала; Миреле хотелось надеяться, что это так. Но Ихиссе, судя по всему, думал по-другому.
   После того, как Миреле покинул своих соседей, они продолжали жить втроём. Оставшись в одиночестве, Ихиссе впал в истерику - он утверждал, что ему снятся каждую ночь кошмары, и что он не может жить в доме, мучимый воспоминаниями о бывших друзьях. Миреле бы даже стало его жалко, если бы он при этом не крутил напропалую интрижки со всеми теми, кто успел остаться неподвластным его чарам в те времена, когда ещё не было Ксае - а с некоторыми и по второму кругу. Отрывался за годы, наполненные вынужденным целомудрием.
   Как бы там ни было, но его просьбу о переезде удовлетворили. Ихиссе переселился в другой павильон, а этот пустовал, ветшая, уже больше года.
   Миреле смотрел на него, как на старого знакомца, заболевшего тяжёлой болезнью - с симпатией и состраданием. На мгновение у него блеснула мысль прибраться здесь и посадить в садике цветы, но от неё пришлось отказаться - благородный порыв потребовал бы большой затраты времени и сил, которые нужны были для репетиций и прочего. К самопожертвованию во вред себе Миреле не был готов, и всё же ему было грустно - он надеялся, что в павильоне вскоре появятся новые жильцы и приведут его в порядок.
   "Странно всё-таки. Как бы ни было плохо в прошлом, оно всё равно вспоминается с нежностью и ностальгией, - промелькнуло у него в голове. - До чего я страдал в этом павильоне, а сейчас был бы совсем не против вернуться в те дни. Ненадолго".
   Взгляд его скользнул по неподвязанному кусту, распластавшемуся по земле подобно обессилевшему человеку, и перед ним будто воочию появился Ксае в своей цветастой одежде и с мотыгой в руках. Уходя, он оставил все свои шёлковые наряды в квартале - они лежали, аккуратно сложенные на постели и даже поглаженные напоследок.
   Так, во всяком случае, слышал Миреле.
   "Вероятно, он сумел найти своё место в мире, хоть и говорят, что актёр умирает за оградой своего квартала, как экзотическая птица умирает в неволе, - подумал он. - Он всегда был сильным, не только физически".
   Вопреки всему, ему хотелось, чтобы это было так.
   Посмотрев на павильон ещё немного, он вернулся в свой нынешний дом. Юке уже обедал, устроившись прямо на веранде; в одной руке он держал чашку с супом, прихлёбывая из неё, не глядя, во второй - книгу. Он вообще много читал, но, в отличие от Миреле, делавшего это с определённой целью, всё подряд и без разбора - философские трактаты наряду с фривольными эротическими пьесками, "народные" сочинения, изобилующие грубым площадным юмором, наряду с утончёнными стихами аристократов-литераторов.
   Судя по всему, ему нравился процесс чтения сам по себе, вне зависимости от того, какая книга попадала ему в руки, хотя Миреле с трудом представлял, как такое может быть. Сам он тоже не брезговал литературой низшего пошиба, но делал это ознакомления ради и в попытках отыскать какой-то новый компонент для своей пьесы. Юке же просто читал и, по всей вероятности, ни к чему не стремился - он также был занят во второстепенных ролях, но вполне удовлетворялся существующим положением вещей.
   Как-то Миреле осторожно спросил его о том, какой он видит свою жизнь дальше.
   - Такой же, как сейчас, - пожал плечами его сосед. - Что в ней такого уж плохого. Я просыпаюсь с хорошим настроением и засыпаю с ним, мне нравится то, что я делаю, мне никогда не бывает скучно.
   Видимо, это и в самом деле было счастье - не слишком заметное для окружающих, но и не зависящее от них же. Миреле иногда жалел, что не способен жить так же, но потом говорил себе: он - это он, а Юке - это Юке.
   В последние несколько месяцев они жили вдвоём: третьему их соседу повезло очаровать некую знатную даму до такой степени, что она взяла его к себе в наложники. В то же время никто не знал, как долго продлятся их отношения, и не отправит ли аристократка актёра обратно, наигравшись, так что его комната в павильоне оставалась незанятой. В квартале вообще давно не появлялось новичков - говорили, что раз в несколько лет господин Маньюсарья совершает поездку по провинциальным столицам, набирая в труппу новых подопечных, но Миреле надеялся, что до этой поездки далеко: его более чем устраивало жить в павильоне, разделённом на двоих.
   Близкими друзьями с Юке они так и не стали - вероятно, потому что оба были слишком самодостаточны в своих исканиях. Миреле отдавал всё свободное время и силы репетициям, Юке же просто наслаждался своей спокойной жизнью, не нуждаясь в том, чтобы с кем-то делить досуг. Но первое время, когда они не говорили друг другу ни слова, давно прошло: Миреле привык к своему соседу и не стеснялся обращаться к нему, когда у него появлялось такое желание.
   Сейчас оно у него как раз было.
   - Суп из проросших бамбуковых ростков, - сообщил Юке, не отрывая взгляда от своей книги. - Вкусно. Не так давно принесли, у тебя ещё, наверное, не остыл.
   Миреле перескочил через небольшую деревянную лестницу, ведущую на открытую веранду, пододвинул к себе низкий столик с тарелками и окунул ложку в густое светло-зелёное варево.
   - Вкусно, - согласился он, попробовав суп. - Наш толстяк превзошёл сам себя. Вот что значит найти свою стезю.
   Еду актёрам приносили три раза в сутки из огромного павильона, работа в котором кипела днём и ночью напролёт. Заправлял в нём человек, которого прозвали "Толстяк" за его необъятные габариты; в юности, как говорили, он начинал как обычный актёр и был, разумеется, совершенно непопулярен и несчастен. Но была у него одна пламенная страсть, которая и привела к столь пагубным изменениям в его внешности - он был гурманом. Больше всего в жизни его интересовала еда - рассказывали, что и в актёры-то он подался, чтобы иметь возможность зарабатывать на дорогие и изысканные кушанья. Существующий выбор блюд, которые разносили актёрам, его совершенно не устраивал, и жизнь его протекала по странной схеме: вечером он участвовал в представлениях, чаще всего комедийных, где изображал нелепых увальней или гротескных обжор, а ночами напролёт готовил в своём павильоне еду, растрачивая на ингридиенты все свои небольшие сбережения.
   Дамы не обращали на него абсолютно никакого внимания, разве что смеялись над толстяком в цветных одеждах, зато соседи обожали - ещё бы, ведь он почти каждый день кормил их редкостными и необыкновенно вкусными блюдами.
   В конце концов, Толстяк попал туда, где и должен был, наверное, оказаться с самого начала - на кухню, где и смог, окружённый со всех сторон манящими ароматами, проявить свой талант в полной мере.
   С той поры актёры перестали жаловаться на то, что их плохо и неразнообразно кормят, а Толстяк, надо полагать, обрёл то счастье, которое было отпущено ему на время этой жизни.
   "У меня оно тоже должно быть, - думал Миреле иногда, вспоминая об этой истории. - Какое-то счастье, которое мне положено, и которое я должен обрести. Испытаю ли я его тогда, когда сыграю свою главную роль?"
   Он перестал есть суп и выпрямился, искоса глядя на Юке.
   Тот не замечал его взгляда, погружённый в свою книгу.
   - Юке, слушай, - наконец, позвал Миреле, устав ждать. - Ты помнишь ту историю, которая произошла со мной несколько лет назад? Ну... с Ихиссе. Почти всем в квартале были известны подробности и тебе, надо полагать, тоже.
   Слова его произвели эффект: Юке отложил книгу и посмотрел на него с заметным удивлением - это был первый раз, когда Миреле заговорил о своём прошлом.
   - Ну да, - сказал он осторожно. - Помню, конечно, а что?
   - А то... - Миреле запнулся на мгновение, но всё-таки продолжил. - У тебя были с кем-нибудь подобные отношения?
   Юке отвёл взгляд своих тёмных глаз - как и Миреле, он не пользовался средствами для изменения цвета волос и глаз, но почему-то вовсе не выделялся этим из толпы. Он не был ни незаметным, ни чересчур бросающимся в глаза; к нему все относились к симпатией, но никто не превозносил и не ненавидел.
   - Были, да, - сказал он, наконец, без особого смущения. Первоначальная его заминка была вызвана, скорее, удивлением, что Миреле задал такой вопрос, чем стыдом или недовольством. - Почти у всех в квартале такое было. А то ты не знал?
   - Знал, - согласился Миреле нехотя, разглядывая плавающую в супе зелень.
   - Я не вижу в этом ничего такого, - добавил Юке, глядя куда-то в сторону. - Обычные люди считают, что это плохо и отвратительно, но остальные вещи, которые делаем мы, актёры, для них заслуживают ещё большего осуждения. Так не всё ли равно.
   - Да, ты, наверное, прав.
   - Но сейчас у меня никого нет.
   - Почему?
   - Мне хорошо и так, - ответил Юке, как показалось, после некоторого колебания.
   "Вот и мне тоже", - подумал Миреле, снова опуская ложку в суп.
   Вечером, когда остальные актёры отдыхали после дневных трудов, он отправился в павильон для репетиций. Теперь у него не было необходимости прятаться позади стволов платанов и прислушиваться к каждому шороху; вот уже несколько лет он отыгрывал собственную пьесу там же, где репетировали остальные актёры - в дневные часы, когда павильон был свободен. Он не таился и не скрывал того, что делает, но, как ни странно, это не вызывало ни малейшего интереса со стороны других актёров.
   Изредка кто-нибудь проходил мимо открытой сцены, на которой Миреле отыгрывал и свою главную героиню, и её противницу, и останавливался, прислушиваясь к словам, но этого любопытства обычно хватало ненадолго.
   Миреле старался относиться безразлично и к проявлению внимания, и к его отсутствию.
   Сосредоточившись на своих репликах, он старался вложить в них как можно больше живого чувства - и часто прямо во время репетиций к нему в голову приходили новые фразы и диалоги; тогда, доиграв сцену, он торопился к листу бумаги, чтобы поскорее их записать. Иногда было и наоборот: не успев дописать новый кусок текста, он чувствовал такое отчаянное желание поскорее воплотить его на сцене, что бросал письменные принадлежности и торопился к павильону - или же ещё куда-нибудь, если тот был занят.
   Но готовой пьесы у Миреле по-прежнему не было. У него было громадное количество отрывков и сцен, монологов и диалогов, противостояние между "тёмной" и "светлой" героиней, но не было ни связанного сюжета, который объединил бы все эти куски, ни других персонажей, которые оттеняли бы борьбу главных. Он понимал, что в таком виде его пьеса не может быть поставлена, даже если бы не было никаких других причин, препятствующим этому, но продолжал работать над ней, надеясь, что рано или поздно сможет привести её в законченный вид.
   И тогда он исполнит её на сцене - ту роль, которую придумал для себя сам, и к которой готовился половину жизни.
   Изредка Миреле позволял себе помечать об этом - остановившись посередине сцены, весь взмокший от эмоций, неизменно обуревавших его во время исполнений, смертельно уставший, он прислонялся к стене и представлял, что находится в центральном павильоне, наполненном зрителями.
   Пока что зритель у него был один-единственный - светловолосый мальчуган, не знавший, куда деть себя от скуки, и время от времени крутившийся в павильоне. Это был один из тех детей, которые с самого детства росли в квартале и не знали другой жизни - сын актёра, дитя осуждаемой обществом связи, которого мать отдала отцу, не пожелав держать в своём доме наравне с детьми от законных браков. Со временем он должен был или тоже стать актёром, или найти какое-то другое занятие в квартале, но пока что он наслаждался беззаботным детством и ничего не знал о тех трудностях, которые со временем должны были на него свалиться.
   Периодически он задавал Миреле какие-то каверзные вопросы, например:
   - Почему вы репетируете в одиночестве?
   "Потому что кому другому нужна пьеса, которую, скорее всего, никогда не поставят на сцене, и которая не обретёт поклонников?" - думал тот. Однако терпеливо отвечал:
   - Потому что мне так больше нравится.
   - А почему вы не играете в тех представлениях, которые идут по вечерам?
   "Потому что мне совершенно не нравится репертуар, который зависит от капризов придворных дам, выделяющих на это деньги. Среди тех ролей нет ни одной, в которую я хотел бы вложить свою душу".
   - Я играю, только не главные роли.
   - А пьесу, которую вы репетируете, когда-нибудь поставят для зрителей - ну, с костюмами и с музыкой, как полагается? - продолжал любопытствовать назойливый мальчишка.
   "Сомневаюсь, - думал Миреле мрачно. - Знатные дамы любят или фривольные пьесы с двусмысленными намёками, или комедии, не несущие в себе никакого смысла. Другого не дано. "Императорский наложник" был единственной по-настоящему хорошей серьёзной постановкой, но теперь и он снят со сцены. Возможно, это Мерея заказывала его... А теперь она, судя по всему, всё-таки бросила Ихиссе и утратила к кварталу манрёсю интерес".
   Существовала ли в природе покровительница, достаточно влиятельная и богатая, чтобы протолкнуть на сцену то, что делал он? Или вот... покровитель.
   Он с отвращением представил, как ему придётся выслуживаться перед той или тем, кто, быть может, даст ему шанс на осуществление мечты всей жизни - ходить на задних лапках, ловить каждое слово, исполнять любой каприз, льстить, очаровывать и в то же время оставаться недоступным, казаться таинственным, подогревать интерес к себе.
   Для других актёров это давно стало ещё одной ролью, которую они наловчились исполнять так же хорошо, как те, в которых были заняты на сцене, но Миреле не мог заставить себя поступиться гордостью и чувством собственного достоинства. Или, может быть, он просто был не слишком хорошим актёром.
   "Нет, дело не в этом. Я хочу исполнить ту роль, которую выбрал для себя с тех пор, как оказался в этом квартале, - подумал Миреле, остановившись посреди сцены и глядя в листок с давно заученными наизусть фразами. - И ничего, кроме неё. Хочу сыграть так, чтобы все вокруг сказали: "Это совершенство. И это то, что мог сделать только он"".
   Но его тут же охватила тоска: он понимал, что может добиться хоть самого невероятного в мире мастерства, исполняя свою главную в жизни роль, но никто ничего не скажет, потому что не увидит этого. Так не лучше ли наплевать на гордость и использовать любые средства, чтобы добиться своего, если уж он решил, что это единственное, что важно для него в жизни?
   Мысли его плавно перетекли к тому человеку, который изъявил желание познакомиться с ним. Кто он был? Где он его увидел?
   Мужчины были не частыми гостями манрёсю. Иногда случалось, что какая-нибудь знатная дама желала устроить праздник и откупала на день или два весь квартал - всё это время на сцене были те представления, которые она пожелала увидеть, а среди зрителей - её гости, включая друзей и мужа. Но Миреле видел выражения на лицах этих мужчин - они держались подчёркнуто высокомерно и всем своим видом показывали, что появились в таком месте исключительно ради своей супруги, и что на самом деле глубоко презирают актёров. Это было отвратительно.
   Также в квартал заходили некоторые мужчины, бравировавшие своим подчёркнутым пренебрежением к общественному мнению. Таких было легко распознать по выражениям лиц и жестам - они медленно прогуливались по аллеям, заложив руки за спины, и держались подчёркнуто вежливо. Но сквозь эту маску великодушного интереса проскальзывало совсем другое: отчаянный страх "запачкать руки". "Вы только не подумайте, что я имею к этому какое-то отношение! - кричал их взгляд. - Мне всего лишь любопытно, и я достаточно независим, чтобы позволить себе удовлетворить это любопытство, невзирая на то, что мои друзья актёров презирают! Видите, насколько я выше и раскрепощённее моих друзей? Но, повторяю ещё раз, только не подумайте, что я..."
   Миреле понял, что если он увидит на лице своего возможного покровителя одно из подобных выражений, то, не задумываясь, заедет ему кулаком в челюсть. Пусть даже перед ним будет стоять сам сын Светлейшей Госпожи.
   И тогда призрак площади, на которой проводятся смертные казни, маячивший перед ним несколько лет тому назад, всё-таки обретёт своё воплощение.
   От этих мыслей Миреле отвлекло известие, что его зовёт в свой павильон Алайя.
   Тот уже много месяцев не проявлял к нему особого интереса - того интереса, который проявлялся у наставника в бесконечных насмешках, отповедях и издевательствах. Миреле не знал, радоваться ему по этому поводу или огорчаться, однако давно уже перестал бояться грозного учителя и отправился к нему в павильон без особого волнения, даже несмотря на то, что тот впервые вызвал его к себе домой.
   Личные покои помощника господина Маньюсарьи подозрительно напоминали репетиционный зал.
   "Великая Богиня, он что, и здесь тоже устраивает репетиции? И для кого, для самого себя и своих личных фаворитов? - думал Миреле, глядя на огромное полупустое помещение с многочисленными зеркалами. - Или, может быть, тренирует перед зеркалами свой убийственно презрительный взгляд?"
   Алайя сидел в центре зала, обложившись вышитыми подушками, и курил трубку.
   Вид у него был утомлённый, но Миреле прекрасно знал, что весенняя уборка здесь не причём - Алайя никогда в ней не участвовал, если не считать за участие то утончённое удовольствие, с которым он вручал мотыги, лопаты и грабли самым изнеженным белоручкам и выгонял их из павильонов с утра пораньше.
   - Я здесь, - сказал Миреле, не собираясь ждать, пока Алайя соизволит сделать вид, что только что его заметил.
   Тот прикрыл глаза в знак того, что услышал его голос, однако не обернулся.
   - Я прекрасно помню те слова, которые ты сказал мне несколько лет тому назад, - монотонно проговорил Алайя безо всякого предисловия. - Про постыдный противоестественный разврат и так далее.
   "Так это на самом деле его задело, - поразился Миреле. - Понятное дело, что он сам не чужд подобных отношений, как и все в этом квартале, но запомнить так надолго слова, брошенные озлобленным мальчишкой..."
   - Это было давно, - сказал он вслух. - Теперь я уже так не думаю. - И, поколебавшись, добавил: - Понятное дело, что извинения спустя столько лет - это довольно смешно, но всё-таки, простите.
   На Алайю эта благородная просьба о прощении не произвела ровным счётом никакого впечатления.
   - Если ты теперь так не думаешь, так отчего же отказываешься встретиться со знатным господином, который проявил к тебе внимание? - спросил он голосом, в котором звучали нотки нетерпения. Обычно таким тоном он отчитывал совершенно бесполезного, с его точки зрения, ученика, который не мог усвоить нужное движение с первого раза, и на которого приходилось тратить лишнее время.
   Миреле молчал.
   Если с таинственным господином Маньюсарьей он мог позволить себе высказать личные причины, то разговор по душам с Алайей - это было последнее, чего ему хотелось. Тем не менее, он понимал, что особого выхода у него нет. Таким преимуществом, как "приватная жизнь", актёр не обладал - все всегда были в курсе подробностей его отношений с кем бы то ни было.
   Обижать наставника вторым слишком резким высказыванием после того, как он только что извинился за первое, Миреле не хотел и постарался повести разговор осторожно.
   - Поймите меня правильно, дело не в том, что я презираю подобные отношения, - сказал он. - Я и сам обладаю таким опытом... в некоторой степени. Но всё-таки это не то, что заложено в меня природой.
   Глаза Алайи вспыхнули малиново-алым блеском - Миреле видел это даже несмотря на то, что учитель сидел к нему в профиль. Потом Алайя всё-таки повернулся к нему, и на мгновение Миреле показалось, что на него сейчас обрушится самая гневная и яростная отповедь, которую он когда-либо в жизни слышал.
   Но когда Алайя заговорил, голос его был тихим, если даже не сказать мягким, хотя и достаточно насмешливым.
   - Природа, - хмыкнул он. - А ты думаешь, что все остальные, здесь живущие, с рождения обладали тягой к собственному полу? Природа заложила в свои творения инстинкт совокупляться. Который мужчина и женщина удовлетворяют друг с другом. А некто другой, может быть, Великая Богиня, хотя её не слишком-то почитают в нашем квартале, заложила в человека и кое-что ещё: потребность признания, потребность уважения и восхищения со стороны себе подобного. Желание любить и быть любимым, если позволишь мне выражаться высокопарно. Любовь возможна только там, где есть равенство. Ты ещё слишком многого не знаешь, у тебя никогда не было покровительницы. Возможно, если бы ты обладал подобным опытом, то понял бы больше, чем понимаешь сейчас. Возможно, тогда бы ты перестал ставить так высоко отношения, которые ты называешь естественными в противовес "противоестественному разврату", и больше бы оценил тягу души к душе, а не тела к телу. Когда человек умирает от жажды, ему всё равно, в каком сосуде ему преподносят воду - в глиняной чашке или в графине из дорогого хрусталя. Когда же истощена душа, когда ей смертельно не хватает чужого тепла и понимания, то она тоже не обращает внимания на сосуд, в которое они заключены. В первую очередь, потому, что тепло и понимание встречаются в мире слишком редко, чтобы предпочитать только мужчин или только женщин. Вот когда ты дойдёшь до такой степени одиночества, что тебе будет глубоко всё равно - мужчина или женщина, да хоть демон Подземного Мира - тогда сможешь считать, что ты что-то в этой жизни понял. Но не раньше.
   Алайя замолчал, и в комнате стало тихо. Один из светильников погас, и сквозь раскрытые шторы стала просачиваться вечерняя темнота, разбавляемая лишь пламенем свечи в высоком напольном подсвечнике.
   - Все мы попали сюда по разным причинам, - продолжил Алайя более отрывисто и раздражённо. - Но объединены одним: нам приходится выживать, потому что человеку для выживания нужны не только еда и питьё, отнюдь. Нам приходится создавать свой собственный хрупкий мирок, отделённый от остального мира оградой, гораздо более высокой и крепкой, чем та, которую ты сегодня красил. Мы создаём свои собственные правила, и глупо пытаться следовать правилам тех, кто ничего не знает о нашем мире; более того, презирает его. Презирает, даже не пытаясь понять.
   Он дёрнул рукой, как будто отмахиваясь от кого-то невидимого, и широкий шёлковый рукав, расшитый розовыми цветами, взметнувшись в воздух, затушил пламя единственной горевшей свечи.
   Зал затопили сумерки.
   - Вы говорили про любовь между двумя актёрами как про отношения между равными, - наконец, проговорил Миреле тихо. - Но мне-то предлагают не это, а покровителя. С которым я никогда не буду стоять на одной и той же ступеньке.
   - Я говорил про то, что не нужно себя связывать, - возразил Алайя, и его лицо искривилось, как будто он проглотил что-то очень кислое, но тон остался ровным. - Кто знает, может, этот человек, что предложил тебе встречу, по-настоящему тебя любит. Или полюбит. Всякое случается. Нужно давать судьбе шанс. Особенно если ты актёр, которому не на что рассчитывать, кроме как на удачу. Удача любит тех, кто в неё верит.
   Миреле чуть вздохнул.
   - Ладно, - сказал он негромко. - Можете считать, что вы меня убедили.
   Тут произошло неожиданное: Алайя уронил голову на колени и расхохотался.
   Миреле слушал этот хохот, больше подходящий господину Маньюсарье, с удивлением и неприязнью.
   - Быстро же, - заметил Алайя, утерев на глазах слёзы, выступившие от смеха. - Быстро я тебя убедил. Если Ихиссе понадобилось лишь обнять тебя и предложить свою накидку, то теперь твою благосклонность можно купить проникновенной речью. Растёшь, ты воистину растёшь над собой! Впрочем, мне-то что. Я своей цели добился, это главное.
   "Так, ну понятно, - подумал Миреле, стараясь сдержать раздражение. - Насмешки и издевательства возвращаются. Давно не виделись, я уже начинал по вам скучать".
   - Слушайте, я одного не понимаю, - не удержался он. - Вам-то не всё равно, с кем я буду или не буду спать?
   На мгновение он вдруг подумал, что учитель тоже скажет ему про пьесу, про искусство, про возможность осуществить свою мечту.
   Но Алайя вытаращил на него глаза так, как будто услышал самый глупый в своей жизни вопрос.
   - Как это всё равно? - вскричал он. - Я имею деньги за каждого актёра, которому устраиваю встречу с потенциальной покровительницей! Или покровителем. В последнем случае я, ясное дело, получаю больше, поскольку мужчина дорожит своей репутацией и платит за то, чтобы его имя осталось тайным.
   - А-а-а, - протянул Миреле, иронически улыбаясь. - Прошу прощения, это как-то совсем выскользнуло у меня из головы.
   Как ни странно, он не был зол.
   Может быть, потому, что не верил, будто сказанное Алайей было ложью или чем-то вроде проверки - во всяком случае, не полностью.
   "Или он очень хороший актёр, - промелькнуло в голове Миреле. - По-настоящему гениальный. Почему он не играет на сцене?"
   Вдруг ему пришёл на ум один вопрос, о котором он ни разу не задумывался прежде.
   - Сколько вам лет? - спросил он.
   Алайя посмотрел на него с некоторым удивлением, но без злости, и злые огоньки пропали из его глаз, потерявших в темноте свой яростно-алый блеск.
   - Больше, чем ты думаешь, - ответил он, усмехнувшись. - И больше, чем то, на сколько я выгляжу.
   Миреле понял, что это правда.
   Не яркий свет, но предвечерняя темнота вдруг открыли ему, что в уголках глаз наставника давно уже собрались многочисленные морщинки, и что его лицо - это лицо человека, который повидал на свете многое. Теперь было странно подумать, что, увидев Алайю, он мысленно назвал его "юношей", пусть даже это и произошло несколько лет тому назад.
   Не произнося ни слова, Миреле развернулся и тихо выскользнул из павильона.
   Он знал, что у него нет необходимости говорить: "Хорошо, устройте мне встречу с этим господином", потому что его прекрасно поняли без слов. Судя по всему, Алайя и впрямь отлично разбирался в людях.
   Возможно, отсюда и была вся его презрительность.
   В воздухе остро пахло клейкой, едва распустившейся листвой и подсыхающей краской, поблескивавшей в свете зажжённых фонарей. Утомлённые актёры отдыхали в своих домах - в дни весенней уборки все репетиции, представления и даже встречи с покровительницами отменялись.
   Миреле пошёл, никуда не глядя, в павильон для репетиций, чтобы в полном одиночестве продолжить на сцене то, ради чего он только что продал своё тело, честь, достоинство и самоуважение.
   Он начал отыгрывать какую-то сцену, придумывая её на ходу и почти не понимая слов, которые произносил. Но, очевидно, они были наполнены болью и отчаянием, а, может, он даже и кричал, потому что откуда-то из ближайшего угла, в котором был неаккуратно свален отслуживший своё реквизит, кубарем выкатился светловолосый мальчишка.
   - Что... что это было? - спросил он испуганно, широко раскрыв свои аметистово-фиолетовые глаза.
   Миреле никак не мог запомнить его настоящее имя и поэтому так и стал звать его - Аметист - по цвету глаз.
   - Страдания, - ответил он машинально. - Это были страдания человека, который идёт на сделку с собственной совестью. Или не с совестью, я не знаю... Который поступает противно своей природе. - Тут он вспомнил слова, сказанные Алайей и снова осёкся. - Нет, и это тоже не то. Который вынужден проходить через то, что невыносимо, во имя некоей призрачной и далёкой, почти неосуществимой цели. Да, примерно так, - он горько усмехнулся.
   Мальчишка молчал, тараща на него свои прозрачные, светящиеся в темноте глазищи. Очевидно, все эти высокие материи были для него пока что недоступны.
   - Забудь, - махнул рукой Миреле. - Это просто роль.
   - Новая? - спросил Аметист, облизнув сухие губы. - Раньше было по-другому.
   - Ну, вероятно, да.
   Постояв ещё немного, мальчишка поплёлся прочь. Миреле подождал ещё немного и последовал его примеру - накопившаяся за день усталость неожиданно обрушилась на него вся сразу, и он еле добрёл до павильона.
   - Поздравь меня, Юке, - пробормотал он, рухнув в постель, даже не раздеваясь. - Я только что разделался с такой обременительной и совершенно ненужной частью души, как принципы. И, вероятно, обрёл свободу. Во всяком случае, мне остаётся утешать себя такими доводами.
   Сосед косил на него из дальнего угла комнаты тёмным глазом.
   - Зато из всех актёров этот господин, который предпочитает мальчиков, выбрал именно тебя, - утешил он. - Какая-никакая, а польза самолюбию. Женщины обычно смотрят на тех, кто блистает на сцене, и соблазняются ролью, а этот... кто он там... вероятно, разглядел тебя как личность. Не знаю, правда, где он умудрился.
   Разумеется, Юке уже был в курсе.
   Миреле захихикал, скрючившись в постели и не зная, чего в этом смехе больше - веселья или слёз. Но смешно ему всё-таки было.
   - О да, - сказал он, отсмеявшись. - Я чрезвычайно польщён.
  

***

   Встреча состоялась в начале лета, когда вокруг всё уже цвело и пахло, и обновлённый, сверкающий чистотой квартал утопал в распустившихся цветах.
   Таинственный господин пожелал встретиться днём, не позже полудня, и это было на руку Миреле - по крайней мере, никто в пустующем квартале не провожал его взглядами и не обсуждал за спиной наряд.
   Поначалу Миреле хотел надеть своё привычное тёмное платье, но в последний момент передумал - если уж расставаться с принципами, так во всём. И он впервые за время своего пребывания в квартале надел цветную шёлковую накидку с фиолетовым геометрическим узором - под цвет лиловой пряди в волосах, которую Миреле, сам не зная почему, продолжал носить вопреки существовавшей моде.
   "Я иду туда, как на казнь, - подумал он, остановившись посреди аллеи, по которой брёл, придерживая длинные полы своего одеяния, чтобы они не волочились по земле. - Надо взбодриться. В конце концов, всё это не должно продолжаться слишком долго".
   Он вошёл в один из павильонов, который предназначался для подобных "встреч" и располагался в уединённом уголке квартала. Господин не пожелал приглашать Миреле к себе домой и предпочёл сам появиться здесь - можно было его понять, если учитывать его стремление сохранить репутацию незапятнанной. Быть может, у него даже была супруга - и тогда подобное свидание, если бы о нём стало известно, грозило ему серьёзными последствиями, вплоть до смертной казни.
   Господин был вынужден всячески изворачиваться, и ему, надо полагать, тоже пришлось несладко.
   "Великая Богиня, надо было хоть имя его узнать, - запоздало опомнился Миреле уже у входа в павильон, но потом скривился и махнул рукой. - А, демон с ним. Как-нибудь выкручусь".
   Оказалось, что он пришёл первым.
   Широкие окна в павильоне были задёрнуты, в комнатах царил приглушённый свет. Обставлены они были значительно роскошнее, чем дома наиболее влиятельных актёров, но это можно было понять - знатные господа и дамы вряд ли пожелали бы совокупляться в обстановке, сильно отличающейся в худшую сторону от их собственных покоев, некоторое представление о которых Миреле имел, побывав в доме у Мереи.
   Хотя, вероятно, могли попадаться экземпляры, получающие извращённое удовольствие от вида разрухи и нищеты.
   Миреле был наслышан о том, что богатые аристократы часто обладают весьма странными причудами - деньги, власть и безнаказанность развращали ничуть не хуже, чем жизнь в квартале актёров. Какая-то из дам требовала от своего любовника, чтобы он разыгрывал калеку - из тех, что просят подаяние у ворот в Нижний Город, демонстрируя свои увечья. Несчастному актёру приходилось всё время ходить в гриме, изображающем язвы и струпья, и оборачивать руки и ноги грязными, рваными тряпками, причём не только во время свиданий с покровительницей, но и вообще всё время - это было одно из её условий.
   Бедняга старался относиться к своей участи с юмором, но Миреле не был уверен, что сможет снести подобное с таким же терпением.
   Он прошёлся по комнатам, разглядывая цветы в вазах и со вкусом расставленные статуэтки. Некоторые из них изображали Великую Богиню в её разных ипостасях - в павильонах актёров, занимавших по отношению к официальной религии враждебно-нейтральную сторону, такое редко можно было встретить, но среди тех, кто заказывал свидание, порой попадались весьма религиозные люди.
   В одном из залов оказался мраморный бассейн, заполненный изумрудной водой и живо напомнивший Миреле утро после ночи, проведённой с Ихиссе. Его передёрнуло, и он понадеялся, что сможет отговорить своего новоявленного покровителя от такого времяпрепровождения как "совместное принятие ванны".
   Он вернулся в первую комнату и присел на постель, которая была накрыта затканным цветами покрывалом.
   В этот же момент до него донёсся звук раскрывающихся дверей.
   Шагов он не услышал из-за внезапного сильного шума в ушах.
   Миреле сидел на постели, скривившись, как от зубной боли, и то тряс головой, то, наоборот, застывал в неподвижной позе, пытаясь избавиться от этого всё нарастающего звона, переходившего из правого уха в левое и наоборот, но всё было бесполезно. Это был не просто шум, а настоящий гул, напоминающий гомон многотысячной толпы; Миреле в отчаянии зажал уши руками и повернулся в сторону дверей.
   Лицо мужчины, стоявшего на пороге, казалось растерянным.
   Вероятно, он был испуган искажённой гримасой на лице того, кого увидел в комнате, предназначенной для наслаждений.
   И вдруг всё стихло - так же внезапно, как и началось.
   Миреле отнял руки от ушей, почти не веря наступившему облегчению - на какое-то мгновение он был совершенно уверен в том, что гул никогда уже не смолкнет и будет нарастать до тех пор, пока звон не переполнит его голову, а потом тело, и тогда они, не выдержав этого давления изнутри, разлетятся на миллионы брызг. Или, может быть, на миллионы бабочек, как господин Маньюсарья.
   Его окружила звенящая тишина, как будто из мира вдруг разом пропали все звуки. Но Миреле знал, что он не оглох, а что, наоборот, слух его вдруг обострился до такой невероятной степени, которая позволила бы ему услышать гудение шмеля в противоположной части квартала, а то и за оградой императорского сада.
   Но сейчас, на несколько мгновений, все шмели в мире вдруг отложили свои насущные заботы и перестали гудеть, пристраиваясь к особенно привлекательному цветку.
   А потом в этой тишине раздался голос - негромкий, по обычным человеческим понятиям, но чуть не оглушивший Миреле заново.
   - Простите, я... - сказал мужчина с явным смятением и осёкся. А потом продолжил, и голос его прозвучал участливо: - Мне кажется, вам нехорошо.
   Миреле слушал его с мученической гримасой на лице.
   Теперь ему было уже всё равно, какие извращённые причуды окажутся у этого господина, и потащит ли он его в бассейн или сразу на постель - лишь бы прекратилась эта внезапная ни с чем не сравнимая пытка.
   И она прекратилась.
   Он вытер взмокшее лицо и отдышался и только после этого поднял взгляд на гостя, который по-прежнему растерянно смотрел на него с порога комнаты.
   Миреле разглядывал его с отрешённым любопытством человека, которого только что отпустил резкий приступ боли, и который ещё не успел вернуться к привычному мироощущению.
   Мужчине было на вид лет тридцать. Он был одет изысканно, но неброско, тёмные волосы его были распущены по моде аристократов, лицо утопало в полутьме - единственный солнечный луч, прорвавшийся сквозь плотно сдвинутые шторы, скользил по его гладкой щеке и отражался в карем глазе, отчего казалось, что глаз светится.
   В целом, это было симпатичное лицо - могло быть и намного хуже.
   - Со мной приключилось что-то непонятное, - счёл нужным объяснить Миреле. - Сильный звон в ушах, не знаю, почему вдруг именно сейчас. И ещё такое странное ощущение, как будто... Впрочем, вы, наверное, не поймёте.
   - Что вы, я понимаю, - поспешил заверить его мужчина. - То есть, не понимаю, потому что сам не испытывал подобное, но охотно верю, что такое может быть. Сказать по правде, актёры всегда представлялись мне созданиями немного из другого мира, в хорошем смысле, я имею в виду. Мира, в котором есть нечто таинственное, волшебное, недоступное простому человеку... - он улыбнулся краешками губ, и в голове его засквозили мечтательные нотки. - Нечто вроде магии жриц, но не такое холодное и отстранённое. Вы простите, если я говорю что-то не то, я не очень хорошо владею словом, - добавил он несколько огорчённо. - На поэтических конкурсах и, особенно, на экзаменах в Академии со мной вечно происходил конфуз...
   Он снова улыбнулся, и улыбка его показалась Миреле довольно милой - немного смущённой, но не как у застенчивого мальчишки, а как у человека, который привык относиться к самому себе с юмором.
   - Так вот, на одном из них нам задали тему "бабочка", - продолжал мужчина, по-видимому, увлёкшись своими воспоминаниями. - И тут произошло интересное совпадение: эта самая бабочка, про которую следовало писать стихотворение, залетела в экзаменационный зал и села прямо на мою чернильницу. Здесь надо сделать небольшое отступление: представьте себя меня в то время - наивный восторженный сопляк, девятнадцать лет, сами понимаете... Я увидел в этом некий знак судьбы и до того увлёкся своей бабочкой, что в полном восторге начал описывать её на листе бумаги: превозносил рисунок на её крыльях, их цвет, ту лёгкость, с которой она перепорхнула с подоконника на мой стол... Вообразите себе лицо преподавательницы, когда она увидела среди пачек с коротенькими стихами мой пространный опус!
   Мужчина рассмеялся, и Миреле тоже осторожно улыбнулся, хотя для него все эти слова - "поэтический конкурс", "Академия", "экзамены" - было чем-то из совершенно другого мира, о котором он прежде не имел ни малейшего понятия.
   - Но наша преподавательница была женщиной с юмором и решила зачитать моё сочинение всем, озаглавив его "Философский трактат о бабочке, или вдохновение, рождающееся от нежелания выполнять экзаменационное задание". С тех пор меня называли исключительно Философ-Бабочковед, - закончил с улыбкой гость.
   Его дружелюбные манеры и лёгкость, с которой он завёл беседу, позволили Миреле несколько расслабиться. Он сам не заметил, как переменил свою прежнюю скованную позу на более свободную и подвинулся на постели, освобождая для гостя место.
   Тот понял правильно и, шагнув вперёд, сел рядом с ним.
   - Философ-Бабочковед? - повторил Миреле, решив, что это подходящее время для того, чтобы вставить свою фразу. - Ммм... вы хотите, чтобы и я называл вас так же?
   Мужчина рассмеялся.
   - Нет, конечно, нет! Не то чтобы меня раздражало это прозвище, но я столько его наслушался за годы учёбы, что, пожалуй, предпочитаю собственное имя, хотя в юности оно мне совсем не нравилось. Так что зовите меня просто Кайто.
   Миреле порадовался, что ему не пришлось спрашивать об имени специально и тем самым признаваться, что он не удосужился его узнать.
   Кайто, тем временем, обвёл заинтересованным взглядом комнату.
   - Как здесь красиво и необычно, - похвалил он, как показалось Миреле, с искренним восхищением. - Я имею в виду не только павильон, но и сам квартал. Теперь я рад, что пришёл сюда, хотя поначалу, признаться, меня несколько удивило то, что я не имею права пригласить вас в гости. Когда я сказал, что хотел бы познакомиться с кем-нибудь из актёров, то мне объявили, что для этого я сам должен прийти сюда, а не наоборот. Впрочем, не подумайте, что я жалуюсь - я понимаю, что у вас другой мир, свои обычаи, свои правила. Собственно, всё это и интересует меня до такой степени, что я готов приходить сюда хоть каждый день.
   В голове у Миреле проскользнуло внезапное подозрение.
   - Вы поставили своей целью написать трактат об актёрах? - спросил он с несколько напряжённой улыбкой.
   - Ну, я не то чтобы задумывался именно о философском сочинении, но если меня посетят некоторые мысли на эту тему... - Кайто осёкся, видимо, что-то почувствовав. - Я сказал что-то не то? Простите, пожалуйста, я не хотел вас обидеть. Разумеется, я пришёл не только для того, чтобы найти идеи для будущего трактата. Я же сказал, что всегда относился к миру манрёсю как к чему-то волшебному, удивительному, вдохновляющему... Мне очень хотелось познакомиться с кем-то из актёров лично и узнать этот мир не только издалека, так сказать, подглядывая из-за ограды, но и прикоснуться к нему, войти в него. Я понимаю, что не смогу стать его частью, но, пожалуйста, не сомневайтесь в моих искренних симпатии и интересе. Я не из тех людей, которые появляются в квартале из праздного любопытства, а потом высказывают в обществе обидные для актёров суждения.
   Миреле молча радовался, что ему уже однажды пришлось столкнуться с подобной ситуацией: он пришёл с уверенностью, что будет продавать своё тело, а его усадили на стул и стали рисовать его портрет.
   Теперь он, по крайней мере, смог быстро сделать выводы и правильно оценить происходящее.
   Раньше, чем начал, к примеру, раздеваться или говорить какие-то двусмысленные вещи.
   - Вы верите мне? - спросил Кайто, и в голосе его послышалась тревога.
   "Великая Богиня, да он ещё более наивен, чем я когда-то был, - поразился Миреле, глядя в его светло-карие глаза, позолочённые солнцем, которое всё-таки умудрилось прорваться за занавески. - Хотя и намного старше. Он вообще ничего не понимает!"
   - Верю, - поспешил успокоить он. - Просто я был несколько... удивлён.
   Кайто отвернулся и сцепил руки на коленях.
   - Меня предупреждали, что актёры бывают обидчивы, - признался он. - Мне не нравится говорить людям что-то неприятное, но я опасаюсь, что могу сделать это по незнанию. Заранее простите.
   - Не извиняйтесь всё время.
   - Да, конечно. Извините. То есть... - Кайто улыбнулся, виновато разведя руками.
   А потом поднялся на ноги и решительным движением раздёрнул занавески. Полуденный свет хлынул в зал золотыми потоками, преобразившими каждую вещь в комнате.
   - Да, и ещё вот, - сказал Кайто, с некоторым усилием распахнув широкое окно. - Мне кажется, так намного лучше, - добавил он с удовлетворённым видом, оглядев комнату и остановившись взглядом на Миреле. - Вы так красивы в лучах солнечного света.
   Миреле продолжал сидеть на постели, неосознанно повторяя ту позу, в которой только что сидел его гость - сцепив руки на коленях в замок и чуть сгорбившись.
   - Не хотите написать мой портрет? - пробормотал он с усмешкой.
   - Что-что?
   - Не обращайте внимания, это я сам с собой.
   Они немного помолчали.
   Миреле прислушивался к звукам, доносившимся из сада - слух его после странного происшествия по-прежнему оставался обострённым, но не до такой степени, чтобы это причиняло муку. Просто он очень хорошо и отчётливо слышал шелест листвы, трели птиц, далёкий звон колокольчиков - очевидно, кто-то из танцовщиков не спал и репетировал своё выступление.
   Лето принесло с собой душный аромат цветов, свежей травы, волнующегося моря листьев.
   - Вы видели когда-нибудь океан? - спросил Миреле, повинуясь внезапному импульсу.
   - О, чтобы увидеть океан, нужно ехать в провинцию Канси, - с готовностью откликнулся Кайто. - Это на самом западе, там по-настоящему красиво. В прежние времена туда отправляли в ссылку, но ссылаемые неизменно открывали в себе поэтический дар и возвращались со сборниками стихотворений, так что в конце концов Светлейшая Госпожа возмутилась и заявила, что накладывает опалу, а не посылает в путешествие за вдохновением. Да-да, представьте себе, именно так и сказала, и с тех пор Канси превратилась из унылой обители отстранённых от двора в, так сказать, модное пристанище поэтов и иных творческих личностей. Впрочем, это я увлёкся, люблю рассказывать занимательные истории... На самом деле я имел в виду, что как ни называй Канси, а она прекрасна. Я бы мог взять вас туда с собой, если захотите... Впрочем, что это я говорю, - Кайто хлопнул себя по лбу. - Если я даже не могу пригласить вас к себе в гости.
   - Нет-нет, вы неправильно поняли, - возразил Миреле. - Я имею право покидать квартал и встречаться с... тем, кто пожелает со мной встретиться в любом другом месте. Просто не в первый раз.
   - А, ну это прекрасно! Так вы поедете со мной в Канси?
   Судя по тону, это предложение было произнесено вполне всерьёз.
   Миреле опешил от неожиданности.
   - Ну, я... - замялся он. - Может, когда-нибудь.
   - Вы не подумайте, что я тут пытаюсь блеснуть своей щедростью и предложить вам чересчур роскошный подарок, - сказал Кайто быстро. - Просто для меня было бы настоящей радостью обрести попутчика, с которым можно побеседовать на интересную тему, и который принадлежит к тому миру, с которым я так страстно мечтаю познакомиться.
   Миреле молчал, заслонив рукой лицо от ослепляющего солнца.
   - Вы... очень добры, - наконец, сказал он, чтобы сказать хоть что-то.
   Кайто принялся ходить по комнате.
   - Вы знаете, я всегда гордился своим умением чрезвычайно легко сходиться с людьми, - неожиданно признался он. - То есть, наверное, гордиться тут нечего, потому что это особенность характера, а характер даётся с рождения, моей заслуги в этом нет, но всё-таки. Но с вами... у меня такое ощущение, что у меня ничего не получается. Я чувствую себя виноватым.
   - Это не ваша вина, а, вероятно, моя.
   - Да ну что вы, это же я захотел с вами встретиться. Само ваше согласие уже является для меня наградой, а что я могу предложить вам взамен?
   Миреле на мгновение поколебался, прежде чем сказать:
   - Вы заплатите мне за эту встречу деньги.
   Но Кайто не принял это близко к сердцу.
   - А, что значат деньги... - он махнул рукой. - Впрочем, вы, вероятно, сочтёте меня слишком беспечным.
   Они поговорили ещё некоторое время, но разговор ощутимо не клеился; Миреле думал только о том, как бы изобрести подходящий предлог, чтобы поскорее покинуть павильон. Наконец, он воспользовался самой банальной отговоркой из всех возможных: солгал, что ему нужно торопиться на репетицию.
   - Да, конечно, - согласился Кайто. И добавил с печальной ноткой в голосе: - Мы с вами, вероятно, больше не увидимся, так что, пожалуйста, примите мою искреннюю благодарность. Несмотря ни на что, мне было очень интересно с вами пообщаться.
   Миреле, уже стоявший у порога, резко развернулся.
   - Не увидимся? - повторил он.
   - Ну, вы вряд ли этого захотите. Я чувствую, что вам со мной скучно, - ответил Кайто с уже знакомым беспомощно-виноватым жестом, разводя руками.
   И тут Миреле с ужасом почувствовал приближение знакомого звона в ушах - и ещё что-то, от чего перестало хватать дыхания. Он прислонился к стене, чувствуя себя утопающим, который ищет соломинку, чтобы за неё схватиться.
   - Вы можете приходить, когда хотите, - сказал он быстро. - И писать мне письма... да. Что вы желаете знать о наших обычаях? Я расскажу. Мне это тоже интересно.
   Соломинка помогла - гул отступил.
   Чуть позже, когда Миреле, наконец-то, отказался один и вне павильона, он впервые почувствовал, какая тяжесть упала с его души.
   "Свободен", - почему-то вертелось у него в голове, и хотелось беспричинно броситься бегом, как в детстве, которого он не помнил.
   Он торопливо отправился домой, испытывая сильнейшее желание как можно скорее увидеть Юке - и нет, не поделиться с ним произошедшим - но просто поговорить. О чём угодно.
   Что было странно, учитывая, что совсем недавнее время назад он едва мог вытянуть из себя хоть слово.
   - Великая Богиня, до чего же он меня умотал! - первым делом воскликнул Миреле, зайдя в свою комнату и бросившись на постель.
   Не спавший Юке посмотрел на него ошарашенно.
   - Однако ты выглядишь скорее довольным, чем нет, - заметил он с несколько нервической усмешкой.
   - Да не тем умотал, о чём ты думаешь, - отмахнулся Миреле. - А своими разговорами о поэзии, экзаменах... о бабочках там каких-то. И вот ведь странное дело, я не то чтобы не начитанный человек, так что мог бы ввернуть в разговор пару умных замечаний, но тогда мне абсолютно ничего не шло в голову. Он собрался судить по мне обо всех актёрах, представляю себе, какие выводы он сделает. Нет, я одного не понимаю: почему именно я? И кто решил, что это буду я, Алайя? Манью ведь ясно сказал мне, что...
   Последние слова он бормотал уже в полудрёме, на границе между сном и явью, слыша собственный голос как будто откуда-то издалека.
   А потом он окончательно уснул, и ему приснились бабочки - много-много разноцветных бабочек, по всей видимости, оставшихся от исчезнувшего господина Маньюсарьи. Миреле лежал на спине, и эти бабочки сражались между собой за право сесть ему на нос. Они касались его своими лёгкими крылышками, перемазанными в пыльце, и ему было щекотно и смешно. Он отгонял их руками, но бабочки были упорны и набрасывались на него снова и снова.
   А рядом сидел Кайто и, поглядывая на него, с улыбкой строчил свой философский трактат.
   Наконец, одна из бабочек устроилась на запястье Миреле, и тот замер, не дыша.
   - Посмотрите, - прошептал он, осторожно протягивая руку к своему собеседнику. - Какая красивая и хрупкая бабочка, и как доверчиво она ко мне относится, не думая о том, что я могу оторвать ей крылышки или растоптать. Может быть, это прекрасное крохотное существо снова принесёт вам вдохновение?
   Кайто отложил кисть в сторону и тоже протянул руку, коснувшись пальцами его пальцев; движение было таким лёгким и неуловимым, что не спугнуло бабочку, и через какое-то время она перепорхнула на чужое запястье.
   - А ты, Миреле, хотел бы быть бабочкой? - спросил Кайто, внимательно её разглядывая.
   Во сне тот не слишком сомневался.
   - Хотел бы, - горько ответил он. - И иногда мне кажется, что был когда-то, но теперь уже вряд ли смогу... Для того, чтобы взмахнуть крыльями, нужно сбросить с них всю лишнюю тяжесть. Разве может человек сделать это?
   Кайто молчал и только улыбался, не отрывая взгляда от трепетавших в воздухе крылышек.
   Лежавший в траве Миреле полной грудью вдыхал сладостный аромат цветов, и иногда ему казалось, что ещё немного, и он не выдержит - воздуха окажется слишком много для него, и он задохнётся, как если бы его не было вовсе. А лето всё продолжалось и продолжалось - цветы цвели, выпуская новые бутоны, лепестки раскрывались, птицы пели, сыпалась золотистая пыльца...
   Бабочка улетела, Кайто вновь принялся за свой трактат, а Миреле очень осторожно подвинулся к нему и замер, коснувшись лицом подола светлой одежды, разостлавшегося по траве.
   Глубоко вздохнул, чувствуя облегчение, и уснул - во сне.
  

***

   А в квартале, тем временем, назревали перемены, но в открытые события они вылились лишь больше года спустя первой встречи Миреле с его благодетелем.
   Закулисные интриги, разумеется, существовали всегда, и в сообществе манрёсю более чем где-либо, но на этот раз дело не ограничилось злыми сплетнями и лживыми слухами.
   Миреле, поглощённый своими репетициями, к которым теперь ещё и прибавилась переписка с Кайто, тоже отнимавшая у него немалое количество времени, был не в курсе всего этого, но настал тот день, когда отголоски произошедшего скандала долетели и до него, как долетают слабые раскаты грома до человека, находящегося вдалеке от места, где разразилась гроза.
   - Слушай, мы с тобой, остались, по-моему, последними в квартале, кто ещё не принял чью-либо сторону, - сказал ему однажды Юке. - Скоро Ленардо за тебя примется.
   Миреле, строчивший очередное послание, пододвинул поближе к себе догоравшую свечу и только после этого вскинул голову.
   - А? Что? Какой Ленардо?
   Юке посмотрел на него с подозрением.
   - Только не говори, что ты ничего не знаешь. Весь квартал говорит об этом уже полгода.
   Слова эти напомнили Миреле те, которые он уже однажды услышал: "Ты что, совсем не замечаешь ничего вокруг себя?", но он не принял их близко к сердцу - в конце концов, теперь он держался подальше от актёрской жизни сознательно и намеренно.
   - Я же говорил тебе, что мне всё это скучно, - ответил он, зевнув. - Сплетни, скандалы... Мне кажется, что глупо тратить столько времени на то, чтобы перемывать кости друг другу.
   Но тут его взгляд упал на неоконченное письмо, и он подумал, что, быть может, Кайто будет интересно узнать и об этом тоже. В конце концов, интриги были совершенно неотъемлемой частью "волшебного" мира манрёсю, который мог быть назван царством красоты, но отнюдь не справедливости и благородства.
   - Так что ещё за Ленардо? - переспросил Миреле, откладывая в сторону кисть и накрывая тушечницу крышкой.
   Ещё недавно Ленардо был новичком в квартале, но не тем новичком, которые, подобно Миреле, поначалу ведут себя застенчиво и не решаются бунтовать против установленных традицией правил. Нет, он появился подобно вспышке молнии - яркий, наглый и самоуверенный, обладающий глубокой убеждённостью в том, что он имеет право поступать, как ему вздумается, и подчинять всё собственному желанию. На тех, кто обладал менее решительным характером, это произвело впечатление, и они начали клониться в его сторону, как слабые ветви дерева клонятся туда, куда их ведёт порывом ветра.
   Остальные - большинство "старожилов" в квартале - начали роптать. Однако была в Ленардо одна черта, которая давала ему преимущество над всеми - он не гнушался играть в открытую, в том числе, доводить закулисные интриги до публичного скандала с бросанием обвинений в лицо и осыпанием друг друга самыми грязными ругательствами. Его прямой напор и грубость сбивали с толку даже актёров, наиболее искушённых в искусстве плетения интриг - они не решались, не умели или не хотели вести себя так же, и в результате Ленардо оставался в выигрыше.
   Нечто подобное произошло раньше с Ксае, который не желал снисходить до тонкой паутины интриг и применял против своего противника грубую физическую силу - с ним просто-напросто опасались связываться.
   Но если Ксае интересовал исключительно Ихиссе, и последнего сочли за лучшее отдать ему, чтобы, как говорится, не будить чудовище, то амбиции Ленардо простирались гораздо дальше, нежели союз с одним из популярных актёров.
   В своей игре он также не желал придерживаться традиций и на сцене вёл себя почти так же, как в жизни - грубо, вульгарно, ярко. Он переиначивал традиционные роли на свой странный лад, импровизировал и добавлял в спектакли те нотки, которые, судя по всему, вдохновляли его самого - злость, скандальность, откровенная пошлость.
   Как ни странно, но на многих это также произвело впечатление, и у него образовалась своя группа поклонников - что называется, прихлебателей. Они смотрели ему в рот, аплодировали каждому его шагу и готовы были соглашаться с каждым его утверждением.
   С этой поддержкой самоуверенность Ленардо, который и без того был высокого мнения о самом себе, возросла практически до небес. Он стал в открытую провозглашать себя гением, равным которому в квартале нет, и критиковать игру всех и каждого, включая тех, кто занимал наиболее высокие места в негласной иерархии манрёсю.
   Алайя, казалось бы, единственный мог остановить всё это, но когда Ленардо встречался с главным наставником, то вся его наглость волшебным образом утихала. С Алайей он вёл себя подчёркнуто обходительно, всячески льстил ему, угождал и выказывал своё огромное почтение, так что тот его не трогал. Судя по всему, он был не так уж глуп, этот Ленардо, и понимал, где может выпустить на волю своё самомнение и бунтарские наклонности, а где их пока что следует придержать.
   Прочие актёры, из тех, что не пожелали признавать в Ленардо талант и считали его просто дерзким, наглым и грубым выскочкой, пока что терпели, посчитав ниже своего достоинства открытое противостояние с подобным человеком.
   Возможно, именно это и стало их ошибкой.
   Скандал разразился летом, во время распределения ролей для одного из главных спектаклей осенних праздников, посвящённых Дню Равноденствия. Собственно говоря, это распределение было лишь пустой формальностью - всем и так было ясно, что главные роли достанутся тем же, кто играл их в прежнем сезоне. Всем, кроме Ленардо.
   Несмотря на его притязания, главная роль досталась Андрене, и Ленардо устроил ему отвратительную сцену, высказав всё, что думает о нём и о его успехе, якобы купленном исключительно через постель покровительницы.
   С этого дня началось противостояние, которое назревало уже давно.
   Некоторая часть манрёсю поспешила перебраться на сторону Ленардо - уже не столько из преклонения перед его талантом, сколько ради того, чтобы встать в оппозицию к прежним кумирам. Они в открытую рассказывали, что никогда не считали Андрене и прочих актёров, считавшихся неприкосновенными для критики, такими уж талантливыми, но вынуждены были молчать, поскольку знали, что никто не посмеет их поддержать.
   Ситуация осложнилась тогда, когда Ленардо обрёл влиятельную покровительницу - как будто бы не он сам не так давно бросал прочим актёрам обвинения в том, что их слава была заработана исключительно постелью. Не гнушаясь пользоваться тем же самым способом, в котором он гневно изобличал других, он уговорил свою любовницу дать ему денег на постановку собственного спектакля, в котором он, разумеется, собирался исполнить главную роль.
   Таким образом, возникла неслыханная ситуация - в Праздник Осеннего Равноденствия, когда, по традиции, весь императорский двор навещал квартал манрёсю, на сцене должны были быть исполнены не один, а два спектакля.
   Квартал раскололся на две половины.
   Ленардо, почувствовав свой шанс добиться гораздо более высокого положения, чем ему прежде мечталось, бросил все свои силы - не столько даже на спектакль, сколько на то, чтобы собрать вокруг себя как можно большее число сторонников. Он не гнушался даже самыми мелкими сошками в квартале - общался с ними лично, сулил различные выгоды, заручался поддержкой.
   Андрене взирал на всё это с отвращением и не мог заставить себя снизойти до подобных методов, несмотря на то, что чувствовал, что былое влияние утекает от него, как вода из решета. Он привык к своей славе как к чему-то само собой разумеющемуся и не желал повторно доказывать, что имеет на неё право. Тем не менее, игнорировать сложившуюся ситуацию он не мог при всём желании, и с удвоенным рвением взялся за репетиции. Превосходное исполнение, удостоившееся похвалы Императрицы, единственное могло подтвердить его звание одного из лучших актёров в труппе. Вскоре его позиция стала известна в квартале: настоящий талант говорит сам за себя, а тот, кто им не обладает, пытается воспользоваться другими, подлыми методами. Но умный человек сумеет отличить настоящую жемчужину от поддельной, и первой нет нужды специально украшать себя.
   Алайя не поддержал инициативу новичка и оставался наставником для тех актёров, которые участвовали в традиционной постановке. Но, в то же время, он не наложил никаких наказаний на тех, кто пожелал играть в спектакле Ленардо, и всё должен был решить выбор, который сделает Светлейшая Госпожа во время празднований.
   - Вот я и говорю, что Ленардо наверняка захочет побеседовать и с тобой тоже, - заключил свой рассказ Юке. - Несмотря на то, что ты уже столько времени не появляешься на репетициях, и ручаюсь, что большинство в квартале позабыли, как тебя зовут. Этот Ленардо - пронырливый тип. Кажется прямым, как палка, но в глубине души - хитрая змеюка. Не нравится он мне.
   - М-да, - только и смог ответить Миреле.
   Уже больше года он не появлялся на вечерних репетициях, выторговав себе это право отношениями с Кайто. Несмотря на то, что эти отношения не переходили грань дружеских, Кайто исправно платил Алайе причитающиеся тому деньги, и Миреле мог пользоваться теми же преимуществами, что и актёры, имевшие покровительниц. Он отказался от участия в спектаклях, в которых всё равно исполнял лишь глубоко второстепенные роли, и, таким образом, весь этот грандиозный скандал прошёл мимо него.
   - Я уже встречался с ним, - добавил Юке.
   - И чем это закончилось?
   - Ничем. Я сказал, что хочу быть нейтральной стороной. - Юке пожал плечами. - Ему ничего не оставалось, кроме как отступиться от меня. Что он может мне посулить? Главные роли в спектаклях меня не интересуют. Вроде бы, он всё понял и не стал настаивать. Из чего я и заключаю, что он не глуп. Но всё равно мне не нравится.
   Пророчество Юке сбылось - не прошло и трёх дней, как Ленардо навестил Миреле.
   Произошло это, что самое интересное, днём, когда большинство обитателей квартала отдыхало после утренних танцевальных репетиций.
   Миреле, как обычно, не спал и, услышав стук в дверь, в первое мгновение подумал, что это Кайто. Они встречались довольно редко - больше переписывались - и в его павильоне Кайто не появлялся никогда; мысль о том, что он каким-то образом самостоятельно нашёл его дом и не побоялся появиться в нём, удивила и обрадовала Миреле.
   Взволнованный, он поспешил на веранду, но это оказался неизвестный ему человек.
   - Привет, я Ленардо, - сразу же представился тот. - Мы ещё незнакомы, но, по-моему, пришла пора это исправить. Может, прогуляемся, пока в квартале не слишком много народа?
   Он улыбался широкой и, вроде бы, доброжелательной, но отчего-то всё равно неприятной улыбкой.
   Миреле согласился, испытывая внутреннюю неприязнь, но не желая поддаваться первому и, возможно, ошибочному впечатлению.
   Внешность у Ленардо была тоже какая-то странная - одновременно вызывающая, притягивающая и отталкивающая. У него были тёмные волосы, выкрашенные не полностью, а отдельными прядями - в красный и синий цвет; сочетание цветов в его одежде казалось совершенно негармоничным и безвкусным, но, в то же время, отвести от его наряда взгляд было довольно трудно.
   Вдобавок ко всему, фасон его одеяния тоже никак нельзя было назвать традиционным - правый рукав отсутствовал напрочь, оголяя плечо, покрытое затейливой татуировкой.
   Ленардо, не утруждая себя какими-то особенными предисловиями, довольно быстро перешёл к делу.
   - В этом мире всегда выживает сильнейший, и это наблюдается во всём, вплоть до законов в растительном и животном царстве, - уверенно говорил он, идя по аллее и рассыпая вокруг себя крошки от булки. Маленькие птички тут же налетали на них и отчаянно боролись между собой, как будто стремясь подтвердить своим примером сказанное, но проходило немного времени, и другая птица, более тяжеловесная и неторопливая, опускалась на аллею и вырывала "награду" из клювиков своих меньших собратьев. - Если же кто-то не обладает инстинктом хищника от рождения и, соответственно, не может победить, то единственная возможность преуспеть для него заключается в том, чтобы примкнуть к сильнейшему. Стая, обладающая матёрым вожаком с острыми зубами - вот естественная группа для этого мира. Примкнуть к такой группе - значит выжить. И так будет всегда.
   - Алайя, да и господин Маньюсарья тоже, всегда говорили нам, что основная цель актёра - это творить искусство, - возразил Миреле ровным тоном. - Пусть даже ценой собственной жизни. Поэтому я не могу согласиться с тем, что выживание - это главное. Если бы каждому человеку хотелось только жить, и ничего больше, то самоубийц не существовало бы вовсе.
   - Искусство должно отражать реальность, - заявил Ленардо, усмехаясь. - Приходи на репетицию моего спектакля, и ты увидишь то, что изменит твои представления о жизни. Человек состоит из злости, похоти и стремления к власти. Человеческая душа полна мерзости, и моя цель - показать это во всей красе. Мой успех подтверждает то, что это мнение абсолютно верно. Люди видят то, что я делаю, и их ужасает это, но в то же время они не могут отвести взгляд. Это как наркотик - они хотят ещё и ещё, потому что прекрасно знают, что всё это - правда, не прикрытая лживой масочкой добродетели.
   - А ваша... госпожа тоже разделяет это представление о жизни, которое, как я понимаю, будет отражено в вашей постановке? - поинтересовался Миреле.
   - Абсолютно, - осклабился Ленардо. - Впрочем, даже если бы не разделяла. Мне на неё наплевать. Я всего лишь использую её, как использовал бы любого другого на пути достижения своей цели. Видишь, я честен и не скрываю этого. И, тем не менее, у меня есть сторонники, и их много. Человек готов смириться даже с тем, что его используют, если он видит истинную силу, которая заключается в способности вырвать из когтей другого то, что принадлежит тебе по праву. Можно сколько угодно прятаться от этой истины, но когда она застигает тебя врасплох, так что ты не успеваешь отвести глаза - ты покорен и склоняешь голову.
   Миреле пообещал посетить одну из репетиций, и на этом разговор был окончен.
   В течение нескольких дней он сдержал своё слово и, действительно, увидел то, что, в некоторой степени, изменило его представления о жизни.
   Спектакль был наполнен грубой эротикой и завершался сценой каннибализма - главный герой, роль которого исполнял Ленардо, убивал своего любовника, расчленял его тело на части и с аппетитом съедал эти куски.
   Что самое ужасно, Ленардо был отнюдь не бесталанен, и от его игры действительно бросало в дрожь.
   Чтобы избавиться от впечатления, вызванного этим чудовищным спектаклем, Миреле решил посмотреть на репетицию Андрене. Там всё было достаточно чинно, благопристойно и приятно для глаза, но - Миреле не мог не признать этого - на фоне постановки Ленардо всё это смотрелось достаточно бледно.
   После окончания действия Миреле решился подойти к Андрене.
   Теперь, когда последнего покинула большая часть поклонников, он уже не выглядел настолько высокомерным, как в первую их встречу и, казалось, был рад снизойти до истинного ценителя его игры.
   Перво-наперво Миреле уверил Андрене, что он является таковым, а потом задал осторожный вопрос:
   - Вы видели игру Ленардо?
   Андрене скривился.
   - Это ничтожество - мне не соперник, - отрезал он, теряя самообладание. - Этот жалкий выскочка играет на самых грубых чувствах, но долго его успех продлиться не может. Скоро все остальные отойдут от шока, и тогда голова вернётся к ним на место, а я просто подожду этого момента. Я не собираюсь приходить на его репетиции и тешить его самолюбие тем, будто бы я во что-то ставлю его игру и присматриваюсь к ней.
   - Но вы должны это сделать, - настаивал Миреле. - Хотя бы для того, чтобы ужаснуться. Красота и мудрость должны победить уродство и жестокость, но этого не произойдёт, если они будут прятаться от их вида. Вы ведь когда-то сыграли роль Энис, мудрой женщины, которая произвела на меня самое большое впечатление из увиденного. Ваш талант беспримерен, но я очень боюсь, что свет настоящей жемчужины потеряется в кричаще ярких, грубо размалёванных декорациях.
   Андрене молчал, но, казалось, эти слова произвели на него некоторый эффект.
   Вечером Миреле поделился своими впечатлениями с Юке.
   - Ну и кого ты собираешься поддерживать? - поинтересовался тот.
   - Конечно, Андрене, - ответил Миреле. - Он, может быть, не очень правильно себя ведёт, но всё-таки в его игре есть благородство, достоинство, красота. Ленардо тоже не бездарен, отнюдь. К сожалению... Я, впрочем, всё равно не верю, что он может одержать верх.
   - Думаешь, благородство всегда побеждает грубость и наглость? - пожал плечами Юке. - Я вот не уверен.
   - По-твоему, Светлейшая Госпожа может оценить подобного рода спектакль? - недоверчиво спросил Миреле. - Я скорее поверю в то, что, увидев такое, она возмутится и разгонит всю труппу манрёсю к демону Хатори-Онто. Я не очень понимаю, почему никому в голову не приходит такая мысль. Ленардо роет самому себе могилу. И всем нам заодно.
   - Но ведь Алайя не запрещает постановку, - резонно заметил Юке. - А ведь он в курсе всей дворцовой жизни, и ему известно то, что не известно нам. Возможно, то, что мы видим - всего лишь часть другой игры, более сложной и запутанной, и протекающей на более высоком уровне.
   Вскоре Миреле представилась возможность узнать, насколько верной была эта догадка.
   Он описал сложившуюся ситуацию в письме к Кайто, а в ответ получил приглашение к нему домой.
   "Для меня всё это давно уже не новость, хотя я и наблюдаю за этим противостоянием, так сказать, с противоположной стороны ограды, - писал Кайто. - Если хочешь, я могу и тебе продемонстрировать истинное положение вещей. В конце недели в моём доме будет званый ужин, на который приглашены многие высокопоставленные гости. Приезжай тоже, и я разъясню тебе то, о чём не могу говорить в письме".
   Для Миреле это была первая возможность выбраться за пределы квартала манрёсю за много лет, и, конечно, он поспешил ею воспользоваться.
   В назначенный день за ним прислали экипаж, который ждал его у ворот дворцового сада и повёз по извилистым улицам столицы.
   Шёл дождь, снаружи царила абсолютная темнота, и это было удивительно для Миреле, привыкшего к свету многочисленных фонарей в квартале. Он то и дело порывался распахнуть занавески в неосознанном ожидании, что после этого в карету хлынет свет, но за окном было куда темнее, чем снаружи, и ему оставалось только крепче сжимать в руке масляный светильник.
   Экипаж то и дело подпрыгивал на ухабах, и слабый огонёк внутри стеклянной лампадки трепетал, почти затухая. Подковы лошадей громко цокали по камням мостовой, капли дождя барабанили по крыше.
   Снаружи тянуло холодом, и Миреле оставалось сильнее кутаться в свою затканную золотой нитью накидку, тяжёлую и жёсткую - появляться в доме аристократа в привычном тёмном платье не представлялось возможным. Наряд был красив, но совершенно не грел.
   Слуги, присланные Кайто за ним, за всё время не произнесли ему ни слова, но Миреле не знал, чем это объяснить - то ли презрением, которое даже простолюдины питали к актёрскому сословию, то ли тем, что так было принято.
   Наконец, экипаж остановился у ворот, и перед Миреле распахнули дверь.
   Он сделал шаг прямо в темноту, и под ногами у него захлюпало - знатность имени и богатство не защищали от разгула стихии, и главная аллея, ведущая к особняку, утопала в лужах точно так же, как какая-нибудь улочка в Нижнем Городе.
   Слуга, подскочивший к нему, услужливо поднял над его головой зонтик.
   Первая и главная перемена, которую ощутил Миреле, витала в воздухе. Императорский сад был пропитан тяжёлым сладковатым запахом - весной и летом это был аромат цветов, зимой - дым благовоний; здесь же его совершенно не ощущалось, и Миреле чувствовал только терпкий запах листьев, напоенных дождём. Он приносил с собой ощущение свободы и облегчения, но свобода была почему-то с привкусом печали.
   В этот дождливый день все фонари в саду были погашены, и только дом слабо светился изнутри, вырисовываясь во мраке причудливой громадой с изогнутыми крышами.
   Когда они уже подходили, двери внезапно распахнулись, и изнутри хлынули потоки света, на мгновение ослепившие Миреле.
   Вход охранялся двумя каменными львами, в величавой и спокойной позе располагавшимися по обе стороны от крыльца. В проёме дверей стоял Кайто в домашнем платье, с уличным светильником на длинном шесте и улыбался.
   Увидев гостя, он отмахнулся от слуг и поспешил навстречу, не обращая внимания на усилившийся ливень. Подхватив Миреле под локоть, он со смехом затащил его в дом. В суматохе слуга с зонтиком был оттеснён в сторону, они оба промокли, и парадную накидку пришлось снять.
   Некоторое время спустя Миреле сидел на диване в одной из гостевых комнат, слабо освещённой четырьмя светильниками. Живя в квартале, он привык думать, что чем больше фонарей - тем выше статус их владельца, но оказалось, что у аристократов в моде полумрак.
   - Считается, что неяркое освещение способствует вдохновению. Мы же все поголовно - поэты, художники и философы, - сказал Кайто не то с иронией, не то с затаённой гордостью. - Только играть на сцене не умеем. Но это - ваша привилегия.
   Миреле скользил взглядом по комнате. Стены были расписаны картинами, но не такими яркими и изобилующими сочными цветами, как всё в квартале. В них преобладали коричневатые тона, считавшиеся среди манрёсю чуть ли не запретными - недаром же одеяние Миреле с самого начала считалось крайне неудачным выбором.
   - Прежде мне казалось, что в домах у знатных господ всё примерно так же, как у нас, только более роскошно, - заметил он, разглядывая деревянные резные светильники, подвешенные в четырёх противоположных углах под потолком. - Но теперь я вижу, что обстановка очень различается.
   - Так и должно быть, мы ведь приходим к вам, чтобы удивиться и окунуться в другой мир.
   Кайто сказал это "мы" так естественно, как будто не делал никакого различия между собой и женщинами, приходившими в квартал, чтобы найти любовников.
   Миреле сидел, кутаясь в его тёплую накидку, подбитую мехом, и старался не вспоминать о том, что когда-то это уже было с ним - чужая одежда, наброшенная на его плечи, чтобы согреть, чужой запах, пропитывающий тело.
   - Я бы не хотел показываться среди твоих гостей, - сказал он то, о чём думал на протяжении всей поездки. - Многие манрёсю обучаются придворному этикету и могут, при необходимости, сыграть роль знатного господина, но я с самого начала отбросил подобные уроки, считая, что для меня в них нет надобности. Во мне сразу распознают актёра, несмотря на мой неприглядный вид, и получится скандал.
   Он боялся, что Кайто начнёт его отговаривать, но тот удивил его, сразу же согласившись.
   - Да, я был уверен, что ты решишь именно так, - сказал он. - Ну и прекрасно. Гостей будет принимать моя сестра, она хозяйка в доме. Я покажусь ненадолго и приду к тебе - будем подглядывать, как проказничающие дети.
   Он усмехнулся.
   Миреле невольно вспомнилась их первая встреча, неловкая и неуютная для обоих; постоянные извинения Кайто, его растерянность. Тогда казалось, что они всегда будут чувствовать себя скованно в обществе друг друга, но уже во вторую встречу всё волшебным образом переменилось, и беседа потекла так естественно, что можно было даваться диву.
   Теперь Миреле иногда пугало и заставляло себя чувствовать неуютно другое - то, что он ощущал себя рядом с Кайто слишком свободно, как будто знал этого человека всю жизнь.
   Некоторое время спустя тот ушёл, оставив Миреле одного, а потом, как и обещал, вернулся.
   Кайто отодвинул одну из стенных панелей, расписанную горным пейзажем, и оказалось, что за ней скрывался потайной ход.
   - Не надо, - остановил он Миреле, взявшего в руку подсвечник с горящей свечой. - Мы должны быть невидимыми и бесшумными.
   Таким образом, Миреле пришлось ступить в темноту, которая стала совершенно непроглядной после того, как Кайто задвинул панель на место. Он был вынужден опереться на его руку, чтобы не оступиться, и это ощущение - чужая рука, которая ведёт его во тьме, вдруг показалось странно печальным и знакомым, как будто он снова оказался в детстве и семенил куда-то за старшим братом или сестрой, устроившим ночное приключение.
   Были ли у него братья и сёстры?
   Пока Миреле предавался этим размышлениям, и его сердце обливалось тоской, их путь подошёл к концу.
   - Смотри, - прошептал Кайто, придавив Миреле своим весом к стене, в которой были проделаны две дырки - как раз на уровне глаз.
   Миреле посмотрел, и его взгляду открылась роскошно обставленная гостиная, наполненная людьми в парадных одеяниях.
   - Приглядись вон к тем двум дамам, которые сидят за игральной доской, - беззвучно посоветовал Кайто, почти касаясь губами уха Миреле. - Одна из них - давняя покровительница Андрене. Вторая - любовница Ленардо.
   Две обозначенные госпожи сидели перед небольшой мраморной доской, расчерченной на изумрудные и золотистые квадраты. Изящные фигурки, которыми они играли, были выполнены из нефрита, слоновой кости и других благородных материалов - дамы приподнимали их своими тонкими белыми пальчиками, унизанными перстнями, изящным движением переставляли на другую клетку, и в глазах окружающих загорался хищный блеск. Остальные гости столпились вокруг них и, очевидно, результат партии представлял для них немалый интерес.
   - Кажется, у нас ничья, госпожа Ирене, - наконец, протянула одна из дам томным голосом. - Предлагаю сойтись на том, что это была хорошая партия, не принесшая никому победы, однако доставившая нам обоюдное удовольствие.
   Миреле и без всяких уточнений был уверен в том, что это любовница именно Ленардо - они с ним были даже чем-то похожи внешне. Разумеется, ни о какой вульгарности в облике этой изящной дамы речи не шло, но было что-то наглое и грубое во взгляде её чёрных глаз, в изломе тонко выщипанных бровей, в кривой усмешке ярко-алых губ.
   - Думаю, мы сможем выяснить победительницу в следующий раз, - ответила ей противница. - Ведь не в последний же раз встречаемся, госпожа Кана.
   Да, это без сомнений была покровительница Андрене - смотревшая на свою соперницу с таким же снисходительным презрением, с каким её любовник взирал на всех других актёров. И она точно так же не желала соглашаться на ничью, отказываясь признавать себя не то что побеждённой - просто равной кому-либо.
   Тёмные глаза Каны вспыхнули от бешенства, но лицо осталось спокойным.
   "Я дала тебе шанс закончить игру полюбовно, - прочитал Миреле в этом хищном взгляде. - Но ты от него отказалась. Теперь берегись!"
   - В таком случае, если прекрасная хозяйка вечера не возражает, я хотела бы развлечь присутствующих одним фокусом, которому научилась в квартале манрёсю, - заявила Кана, поднимаясь из-за игрального столика и обмахиваясь веером.
   Гости не возражали, и вскоре в гостиной развернулся настоящий кукольный театр. Госпожа Кана достала откуда-то марионетку и продемонстрировала гостям своё мастерское умение управлять ею, дёргая за многочисленные ниточки.
   Куколка с невыразимо печальным, хотя и улыбающимся личиком, послушно кланялась зрителям, танцевала, торопилась куда-то, падала на стол, как будто бы в отчаянии, а потом взлетала ввысь, повинуясь движению руки Каны, увлекшейся своим занятием и заставлявшей её выделывать всё более и более сложные фигуры.
   - Поаплодируем нашему артисту. Думаю, он заслужил щедрую награду, - наконец, сказала Кана, отпустив куколку, тотчас же безжизненно повалившуюся на стол, и под всеобщий хохот переодела её в роскошное шёлковое облачение, сверкавшее от многочисленных драгоценностей и не уступавшее нарядам большинства гостей.
   Видно было, что этот номер был запланирован заранее.
   - Спасибо, спасибо, - "говорила" куколка голосом кого-то из собравшихся, по достоинству оценивших шутку, и многократно кланялась.
   Разрисованное личико её, казалось, грустнело всё больше и больше, и у Миреле, глядевшего на всё это, дёргались уголки губ.
   Но вдруг госпожа Ирене, безмолвно наблюдавшая за представлением из своего кресла, поднялась на ноги и прошлась по комнате.
   - Ваше мастерство, безусловно, заслуживает всяческих похвал, госпожа Кана, - проговорила она. - Но не кажется ли вам, что прочные нити, привязанные к рукам, ногам и шее этой куколки, причиняют ей боль? Пусть мы говорим всего лишь об игрушке, но всё-таки... Я - человек сострадательный. Я предпочитаю иные методы.
   С этими словами она подошла к столу, выпутала марионетку из обвязавших её со всех сторон нитей, и, ко всеобщему изумлению, проделала с ней все те же самые фокусы, что и госпожа Кана, но на этот раз куколка двигалась сама, как будто бы по волшебству.
   Гости восторженно ахали.
   - Это называется "магнетизм", - пояснила собравшимся госпожа Ирене, удовлетворённая произведённым эффектом. - Наиболее простая магия из тех, которой пользуются жрицы... Ах, конечно же, священная магия не предназначена для того, чтобы быть использованной для потехи, поэтому я очень прошу собравшихся не разглашать этой маленькой тайны, - проговорила она, как будто бы спохватившись, но глаза её смеялись, а улыбка была исполнена затаённого торжества.
   Миреле уже знал, что близость к жрицам, в чём бы она ни выражалась, сразу же возносила человека над остальными, и умение продемонстрировать эту близость непринуждённо, как сделала госпожа Ирене, несомненно, было оценено по достоинству.
   Взгляд госпожи Каны пылал от ненависти.
   - Пойдём, - шепнул Кайто на ухо Миреле.
   Тот едва нашёл в себе силы кивнуть.
   Они прошли обратно тем же путём, в непроглядной темноте, держась друг за друга.
   - Теперь ты понимаешь? - спросил Кайто, когда они вернулись в гостевую комнату.
   - Да, - кивнул Миреле. - Эти дамы полагают, что используют манрёсю, как инструменты своей борьбы, а манрёсю считают, что используют своих дам.
   - В этом мире всегда кто-то кого-то использует, - пожал плечами Кайто. - А потом использованный и используемый меняются местами. Правда, не всегда именно друг с другом.
   Миреле, вздрогнув, обернулся к нему.
   Кайто сидел, протянув руки над жаровней, которую за время их отсутствия принесли в комнату слуги, и с задумчивым видом глядел на огонь.
   - Так ты тоже придерживаешься позиций, близких к мировоззрению Ленардо? - спросил Миреле.
   Кайто посмотрел на него, и взгляд его, сделавшийся мутновато-бессмысленным, вдруг прояснился.
   - Я просто слишком долго прожил, глядя на дворцовые интриги, - сказал он. - Я бы хотел забыть всё это. Но не могу.
   Что-то дрогнуло в груди у Миреле.
   - Забыть всё это и сбежать к актёрам?.. - спросил он медленно, произнося каждое слово с некоторым трудом. Он не знал, что заставило его задать этот вопрос.
   - Ты предлагаешь мне сделать именно это? - мягко улыбнулся Кайто. - Походатайствуешь тогда за меня, когда мне всё окончательно осточертеет? Чтобы меня взяли в труппу?
   Странное чувство, охватившее Миреле, прошло. Он смог выдохнуть.
   - Всенепременно, - ответил он, усмехнувшись. - Переедешь ко мне в павильон и будем выступать в паре. Играть глубоко второстепенных персонажей, абсолютно не интересных зрителям.
   - А, кому какое дело до зрителей, - заявил Кайто, сползая на пол и прислоняясь к стене.
   Он заложил руки за голову, раскинул ноги и в этой далеко не самой изящной позе продолжал смотреть на огонь. Языки пламени плясали, отражаясь, в его светло-карих глазах, и это было единственное движение в его лице, исполненном расслабленного спокойствия.
   Миреле сел рядом с ним, протянув руки к жаровне тоже.
   - Скажи, а я могу попросить тебя об одной услуге? - спросил он, поколебавшись.
   - Всё, что захочешь, - рассеянно откликнулся Кайто.
   - Та кукла, с которой они сейчас забавлялись в гостиной... Может быть, она не слишком нужна госпоже Кане? Как думаешь, если ты попросишь подарить её тебе, она не откажет?
   - О, я уверен, что Кана теперь не захочет видеть эту марионетку до конца своих дней, - усмехнулся Кайто. - И по возвращении домой несчастного игрушечного актёра ждёт весьма печальная участь. Точнее, ждала бы, если бы ты не захотел вырвать его из лап смерти. Ладно, пойду посмотрю, что можно сделать. Но думаю, что Кана и правда мне не откажет.
   Он ушёл и вернулся, в самом деле, с марионеткой.
   - Вот, держи, ты спас её от поругания, - улыбнулся он, протянув куколку Миреле. - Правда, роскошный наряд с неё успели снять, уж слишком он дорогой. Но разве это что-то значит в сравнении с тем, что она попала к доброму хозяину, который никогда не заставит её смеяться и плакать на потеху толпе?
   - Я сошью для неё другой, - пробормотал Миреле. - Тёмный и неказистый, но теперь это она будет наблюдать за моими представлениями, а не я - за её.
   И спрятал печальную куколку в рукав.

***

   В начале Второго Месяца Ветра, когда деревья в императорском саду покрылись золотыми листьями, пришёл тот день, когда исход двойного противостояния должен был решиться.
   В Праздник Осеннего Равноденствия ворота квартала были распахнуты для высочайших гостей, пожаловавших с друзьями и семьями. Кайто тоже был где-то среди них, но Миреле не мог демонстрировать при всех своё знакомство с ним и не смел выискивать его среди толпы взглядом.
   С раннего утра он побывал в павильоне, в котором готовился к своему выступлению Андрене. Тот выглядел бледным, однако решительным.
   - В этот день решается судьба всего квартала, - криво усмехнулся он. - И тех законов, которые правят в нём. Среди актёров всегда встречались выходцы из простонародья, но прежде они должны были отказаться от своей нечистой крови, входя в наши ворота. Теперь же известные нам люди желают не только помнить о своём происхождении и о принципах, внушённых им, но и навязать их остальным под видом мирового закона. Я не останусь в квартале, в котором победят грубость и пошлость Нижнего Города. Но я сделаю всё, что в моих силах, чтобы этого не произошло.
   Казалось, происходящее преобразило его лицо, оставив на нём несколько горьких складок и отпечаток какой-то безнадёжности, которая сквозила во взгляде, делая его более жёстким и отчаянным. Андрене совершенно очевидно постарел внешне, лишившись своей прежней утончённости, и Миреле, наверное, был единственным, кому эти перемены казались хорошим признаком. Для него картина противостояния, после увиденного у Кайто, выглядела немного по-другому, но он чувствовал, что в Андрене происходит его собственная, решительная борьба не на жизнь, а насмерть, и это казалось чем-то правильным и достойным уважения.
   "К каждому человеку однажды приходит час смертельной битвы, в чём бы она ни выражалась", - проскользнуло в его голове.
   Для Андрене этот час настал, и Миреле изо всех сил желал ему победы - не только потому, что был согласен с его принципами.
   Несмотря на разгар осени, царила удивительно тёплая погода, и сцену, благодаря этому, решили перенести на открытый воздух. Соединившись с остальными актёрами, не участвовавшими ни в одном из представлений, Миреле наблюдал за тем, как придворные рассаживались на приготовленных для них стульях, как слуги раскидывали балдахины над головами дам. В глазах зарябило от разноцветных шлейфов, от сверкания драгоценных камней в причёсках, от причудливых рисунков и птичьих перьев в веерах.
   Актёры столпились поближе к сцене, и получилось так, что зрители - и придворные, и манрёсю - как бы естественным образом разделились на две половины, но Миреле видел, что в одной из этих половин собрались, преимущественно, поклонники Андрене, в другой - те, кто поддерживал Ленардо.
   Несмотря на "подготовительные работы", проведённые последним, число зрителей по одну и другую сторону от сцены оказалось примерно одинаковым.
   Наконец, были вынесены два богато украшенных кресла, поставленных во главе полукруга, сформированного зрителями. Все придворные расселись, актёры почтительно стояли в сторонке - сидеть в присутствии придворных дам им, разумеется, не разрешалось. Появились высочайшие гости, и все присутствующие пали ниц.
   Растянувшись на траве, Миреле видел краем глаза тяжёлую походку Императрицы, опиравшейся на руку своего молодого и прекрасного спутника. Светлейшая Госпожа была уже в возрасте, грузна, и на лице её было какое-то равнодушно-усталое выражение, как будто происходящая беспрецедентная борьба, равно как и усилия актёров заслужить её одобрение, нимало её не волновали.
   Всё это Миреле увидел, когда Императрица села в своё кресло, и все остальные смогли подняться на ноги.
   - Садись, Хаали, - велела она с материнской нежностью в голосе, но, вопреки своим словам, ещё какое-то время не отпускала руку спутника, почтительно склонившегося перед её креслом.
   Выражение её лица менялось при взгляде на него - тяжёлые веки чуть приподнимались, взгляд светлел, и даже набелённые щёки, казалось, несколько свежели. Поговаривали, что молодой любовник-чародей совершенно прибрал её к рукам, и сейчас, глядя на их отношения, трудно было в это не поверить.
   Про Хаалиа ходило и множество других слухов. Обладание какими-то особенными секретами в постели приписывалось во все времена любому из фаворитов, так что в этом не было ничего нового. Однако находились те, кто утверждал, будто Хаалиа в императорского спальне вовсе и не "трудится" в обычном смысле - а только показывает Императрице некие картины, которая та смотрит ночами напролёт и ничего, кроме них, видеть не желает.
   В последнюю сплетню не очень-то верили, не представляя, чтобы кто-то, включая Светлейшую Госпожу, мог предпочесть постельным утехам с молодым любовником развлечения иного рода, но Миреле, всё ещё помнивший то ощущение, которое охватило его при первой встрече с Хаалиа, был склонен думать, что она, быть может, не так уж далека от истины.
   Так же утверждали, будто Хаалиа обладает секретом бессмертия и вечной молодости, умеет менять своё лицо и превращаться в различных животных, что он - сын Солнечного Духа из свиты Великой Богини, что ему доступны все секреты, тщательно оберегаемые жрицами, и даже больше них, что по ночам он летает над городом в своём "солнечном" обличье, что мужчин он любит больше, чем женщин, а в целом спал с каждым во дворце, включая нижайших слуг, что он покровительствует актёрам...
   Последнее, впрочем, было самой что ни на есть правдой.
   Судя по тому, что Миреле слышал, Хаалиа изменил жизнь в квартале и отношение к манрёсю к лучшему, сам был большим ценителем искусства и умел сказать такие слова, которые разжигали в любом актёре вдохновение и желание работать дальше, как бы опустошён тот ни был.
   Его обожали, и это обожание сейчас промелькнуло во множестве взглядов, устремлённых к тому креслу, в которое он сел.
   Он был одет в ярко-золотое, невыносимо сверкающее одеяние, как будто старался сознательно подчеркнуть свою принадлежность к свите Богини-Солнца, насколько бы вымышленными ни казались слухи о его волшебном происхождении.
   Хаалиа развернул свой веер, украшенный каким-то странным, причудливым рисунком - как показалось Миреле издалека, это были глаза; множество глаз, запутавшихся в сплетённых ветвях дерева и походивших на диковинные цветы. Это был знак к началу представления.
   Андрене выпал жребий выступать первым, и Миреле, который считал такой порядок менее удачным, следил за ним с тревогой. Но его опасения развеялись почти сразу же - Андрене играл так, что, в самом деле, превзошёл самого себя. Может быть, он действительно посетил репетицию Ленардо, и это подвигло его на большие усилия, а, может быть, решительность борьбы открыла в нём новые таланты, до сей поры дремавшие, но он выступал блестяще - много лучше, чем когда-либо.
   Ленардо же, как оказалось, вынудили отказаться от наиболее вызывающих моментов в представлении, объяснив это тем, что подобная дикость - не для глаз Светлейшей Госпожи. Он был вынужден повиноваться, и, несмотря на то, что спектакль по-прежнему оставался шокирующим, большую часть своей грязной привлекательности он утратил.
   Миреле был совершенно уверен в исходе борьбы - если всё, конечно, не решит какой-нибудь нюанс отношений "свыше", между госпожой Каной и госпожой Ирене.
   Но получилось не так, как он рассчитывал.
   Когда оба представления были завершены, и взмокшие актёры заняли свои места в числе зрителей, Светлейшая Госпожа подняла взгляд, остававшийся таким же равнодушным. Казалось, её ничуть не тронули ни мастерство Андрене, предпринявшего сверхчеловеческие усилия, ни наглость Ленардо, не побоявшегося высочайшего гнева за свою дерзость.
   "Я уже столько видела этих представлений, - казалось, говорил этот взгляд. - Ничего нового под солнцем".
   - Пусть Хаали решит, кто из исполнителей главных ролей более достоин награды, - промолвила Императрица. - Он знаток искусства, знаток человеческой души... Я доверяю свой выбор ему.
   По толпе придворных пробежал изумлённый ропот, подобный шелесту деревьев при сильном порыве ветра.
   Манрёсю были тоже удивлены, но удивлены приятно. Это было то решение, с которым никто из них не посмел бы спорить, потому что Хаалиа невозможно было обвинить ни в дурном вкусе, ни в пристрастности - он относился с равной симпатией к любому из актёров, и у него никогда не было любимчиков.
   На мгновение мир застыл.
   Две половины зрителей замерли в ожидании последнего витка борьбы, и, казалось, каждый в этот момент обрёл своего соперника и смертельного врага - того, чей взгляд он видел напротив, и в чьих глазах читал такие же, как у себя, ярость, азарт и предвкушение победы.
   Хаалиа захлопнул свой веер и, прищурившись, поднял его, чтобы воспользоваться им, как указкой.
   Миреле не поверил своим глазам: веер указывал туда, где, окружённый толпой льстецов, стоял с самолюбивой улыбкой Ленардо.
   "Не может этого быть... - беспомощно подумал Миреле. - Не может быть, чтобы он сознательно выбрал так".
   Но поверить в то, что Хаалиа, диктовавший свои условия самой Императрице, каким-то образом зависел от интриг госпожи Каны и госпожи Ирене, было ещё сложнее.
   Отойдя от первого шока, Миреле устремил взгляд на его лицо, прикрыв глаза ладонью от нестерпимого блеска золотого одеяния.
   Взгляд изумрудных глаз Хаалиа казался холодным и спокойным, как морская гладь. Объяснять свой выбор он не собирался, несмотря на заметное волнение в первой половине зрителей, ошарашенных подобным решением. Вторая половина, конечно же, ликовала - редкие люди могут допустить мысль о том, что победа досталась им незаслуженно, и Ленардо, разумеется, не принадлежал к их числу.
   "Он как будто поступил назло, всем, кто ждал от него справедливого решения, - Миреле никак не мог поверить. - Что это было, каприз, протест? И демон бы с ним, но он не мог не видеть, как была важна эта победа для Андрене, и сколько тот сделал, чтобы получить её. Это... это бесчеловечно, чем бы ни объяснялся такой выбор".
   Найдя подходящее слово, Миреле почувствовал, как к глазам подступают слёзы ярости и стиснул в своей руке игрушечного актёра, которого взял с собой, чтобы "показать" ему противостояние его прежней хозяйки с её соперницей. Теперь одна из этих дам потерпела сокрушительное, ничем не объяснимое поражение.
   "И он ещё объявляет себя покровителем искусства? Знатоком? - продолжал Миреле свои мысленные обвинения. - Неужели он поступил так из-за интриг, чтобы не потерять своё влияние? А я-то ещё считал его самым свободным человеком во дворце, кем-то, кто превыше всех правил! Если же это был каприз, или, хуже того, его сознательное предпочтение..."
   Он внезапно почувствовал пустоту в голове, как будто из неё вымели все мысли. Солнце, расположившееся прямо над его макушкой, немилосердно жарило, и воздух казался дрожащим, как при пожаре.
   Все эти обвинения имели какой-то смысл только в том случае, если бы Хаалиа являлся тем, кого он из него сделал - справедливым и прекраснодушным божеством, просто физически неспособным поступить плохо. В то время как тот был всего лишь любовником Императрицы; может быть, волшебником, может быть, покровителем актёров, но отнюдь не вместилищем всех самых прекрасных черт человеческого характера при полном отсутствии дурных.
   Миреле знал, что это так, но в то же время понимал - или, может быть, понял именно сейчас - что всё это время, все несколько лет, проведённые в квартале, он возносил Хаалиа на место Бога. И теперь, когда это место вновь оказалось пустым, он ощущал чудовищную, невероятную, разрывавшую его пополам тоску.
   Эти мгновения продлились недолго - Миреле уже не был настолько юн, чтобы всецело поддаваться своим эмоциям.
   Но всё же, усилием воли вернув голову на место, он продолжал чувствовать себя так, как будто утратил что-то безмерно важное. Быть может, какую-то лучшую часть себя, ещё остававшуюся в нём с тех пор, как он, во всех смыслах, потерял невинность.
   Миреле прикрыл слезившиеся глаза, чтобы не видеть ликование, царившее в половине Ленардо; чтобы не смотреть вслед Хаалиа, покидавшему квартал вместе со Светлейшей Госпожой и основной частью придворных.
   Сражение было закончено, и на поле боя остались лишь "трупы" - обрывки роскошных платьев, выпавшие из вееров павлиньи перья, записочки, которыми обменивались во время представления влюблённые, уславливаясь о встрече после окончания празднований.
   Миреле вернулся в свой павильон и просидел в углу, уронив голову на руки, до вечера, не желая ничего знать о тех баталиях, которые разразились в квартале после окончания главной битвы.
   Вернувшийся Юке принёс ему известия.
   - Чую, для нас грядут не лучшие времена, - сказал он с нехарактерным для него беспокойством. - Ленардо, почувствовав вкус победы, совершенно распоясался. Он кричит на каждом углу, что Андрене обещал покинуть квартал в случае своего поражения, и что тому есть свидетели. Требует, чтобы тот сдержал своё слово и выметался, а иначе он до конца жизни заклеймит его как труса и пустозвона. Также он объявил, что Хаалиа теперь - его лучший друг. Утверждает, что тот отдал ему победу, потому что и сам не чужд "весенней любви", следовательно, они нечто вроде сообщников. Обещает, что устроит званый ужин по случаю своей победы, на котором Хаалиа будет показывать свои чудеса. Это Хаалиа-то! Будет выступать на ужине у какого-то актёришки, как приглашённый фокусник? Можешь представить себе такое? Да кем себя этот Ленардо возомнил?
   Миреле, слушавший всё это с искривлённым, как от зубной боли, лицом, на имени Хаалиа в нетерпении вскинул руку, как будто хотел отмахнуться и ничего не знать, но передумал.
   - А Алайя? - спросил он без особой надежды.
   - Алайя молчит и не выходит из своего павильона. Здесь какие-то дворцовые интриги, как пить дать.
   Но он этого было не легче.
   Вечером Миреле попытался было заняться своей репетицией, как делал всегда, чтобы отвлечься от гнетущих мыслей, но обнаружил, что не может себя заставить, как будто поколебленный авторитет Хаалиа сказался и на его способности и желании заниматься собственным трудом. Впрочем, может быть, и в самом деле было так.
   "Это ненадолго, - пытался успокоить себя Миреле. - Хаалиа был тем, благодаря кому я захотел остаться здесь и по-настоящему стать актёром. Но даже если он не настолько хорош, как я воображал, это ещё не значит, что я должен разочароваться и бросить свой путь. Это было давно, тогда я был совсем ребёнком. Пора окончательно отбросить свои наивные представления о жизни и стать взрослее".
   Он достал из рукава марионетку и посадил её на пол павильона.
   - Если бы ты увидел меня тогда, когда я мечтал убить Ихиссе, ты бы тоже во мне разочаровался, не правда ли? - спросил он, глядя в печальное фарфоровое личико. - Каждый может заблуждаться... Нельзя быть слишком резким и нетерпимым, нужно всегда давать человеку шанс. И Богу тоже. Да, наверное, Богу в особенности.
   Он невесело усмехнулся и посмотрел в окно.
   Небо было ясным, но, как ни странно, беззвёздным - зато полная луна ярко серебрилась среди чернеющих ветвей, напоминая огромный глаз на веере Хаалиа.
   Несколько дней спустя произошло то, чего Миреле и боялся - выяснилось, что Андрене в самом деле покидает квартал. После того, как фаворит Светлейшей Госпожи недвусмысленным образом выказал свои симпатии, госпожа Ирене была вынуждена отказаться от своего покровительства, спасая самое себя, и для Андрене не было другого выхода.
   - Лучше я буду просить подаяние на улочках Нижнего Города, чем прислуживать здесь его отродью в обмен на возможность и дальше носить шёлковые тряпки, - передавали актёры друг другу слова Андрене, не выходившего из собственного павильона после того, как всё решилось.
   Никто, впрочем, не торопился следовать его примеру.
   Те, кто поддерживал его прежде, втайне всячески продолжали поносить Ленардо, однако опасались делать какие-либо публичные заявления. Всё-таки решение Хаалиа значило слишком многое, и большинство актёров пребывало в растерянности - если тот признал талант Ленардо, значит, быть может...
   Злопыхатели Андрене открыто торжествовали.
   - Долой тех, кто занимал своё место благодаря традиции и смотрел на прочих свысока! - кричали они на улицах квартала. - Дорогу таланту, свободному от условностей!
   И было в этих словах что-то правильное, вот только в предводители они себе выбрали совершенно не того, кого надо было...
   Так, по крайней мере, считал Миреле.
   - Прежний кумир оставляет сцену, - издевался Ленардо. - Хорошо, что нашлись те, кто подловил его на слове, а иначе это слезливое прощание могло бы затянуться ой-ой как надолго!
   В день, когда Андрене покидал квартал, большинство актёров собрались провожать его - а заодно и позлословить, чего уж там.
   Тот выглядел лучше, чем человек, который потерял всё в своей жизни, но хуже, чем предполагал Миреле.
   Взгляд его был совершенно пустым, невидящим, прозрачным, как вода в ручье. Он не обращал ни на кого внимания, глядя себе под ноги, но не как человек, который опускает голову под насмешками и бранью толпы, а как тот, кто видит что-то иное, недоступное остальным и всецело привлекающее его внимание.
   Одетый в простое белое платье, с волосами, не убранными в причёску, он выглядел более хрупким, чем обычно, и издалека казался совсем юным, но это впечатление рассеивалось, стоило подойти поближе.
   - Не хочешь сказать что-нибудь на прощание? - спросил, усмехаясь, Ленардо, пришедший позлорадствовать над побеждённым соперником.
   Андрене, казалось, хотел проигнорировать его слова, но в этот момент толпа дрогнула и расступилась, пропуская Хаалиа. Тот прошёл вперёд, однако не сказал ни слова и обвёл присутствующих спокойным взглядом человека, который пришёл поглядеть ещё на одно представление.
   Миреле в первое мгновение решил, что Хаалиа как-то утешит актёра, потерявшего по его милости всё, однако этой надежде не суждено было продлиться долго.
   "А он ведь жесток, - думал он, принудив себя смотреть в лицо своего прежнего божества. - В самом деле, жесток... Как я раньше этого не замечал".
   Взгляд холодных зелёных глаз Хаалиа казался наблюдательным и беспристрастным.
   Обида Миреле поутихла, и он старался не осуждать его ни в чём, однако по-прежнему испытывал грусть и разочарование - в первую очередь в том, что сам так долго поддавался иллюзиям. Свою куколку он на этот раз спрятал не в рукаве, а за пазухой, поближе к сердцу, как будто пытался заполнить ей пустоту, оставшуюся в груди.
   В этот момент Андрене заговорил.
   - В этом месте талант и готовность пожертвовать собой ничего не значат, хотя когда-то я считал иначе, - произнёс он ровно, по-прежнему ни на кого ни глядя. - Я желаю никому из вас не впадать в подобное заблуждение и не тратить жизнь понапрасну. Это всё, что я могу сказать.
   Он повернул на аллею, ведущую к воротам.
   - Жизнь человека - как мимолётный сон, - внезапно заметил Хаалиа, как будто откликнувшись на эти слова. - Случайность и удача могут вознести его, случайность и каприз судьбы - лишить всего. Сегодня богатство, завтра - бедность. Сегодня кто-то купается в лучах славы, а завтра болезнь унесёт его в могилу.
   "Так он сделал то, что сделал, чтобы продемонстрировать эту истину? - внезапно заподозрил Миреле. - Но всё равно... Если он готов играть чужими судьбами, чтобы научить людей философии о быстротечности жизни, то он жесток. Жесток и бесчеловечен".
   Ему не хотелось думать так, но он не мог ничего с собой поделать.
   "Я не хочу верить, что так и надо, - с отчаянием говорил себе он. - Я считаю, что самое правильное - это обнять и утешить того, кому плохо. Даже если он не прав, и ему нужно чему-то научиться в жизни".
   Андрене, казалось, и не услышал слов Хаалиа.
   Он продолжал идти по аллее, ведущей к воротам, и осеннее солнце заливало его фигурку, сгорбившуюся как будто под непосильной ношей.
   Здесь уже никто не сопровождал его, но Миреле, стоявший к нему ближе, чем остальные, вдруг увидел, как его лицо перекосилось, отражая мучительную внутреннюю борьбу. Андрене споткнулся, походка его перестала быть ровной.
   Он сделал ещё несколько шагов - явно через силу.
   И вдруг не выдержал.
   - О, я знаю, всё это потому, что я в своё время не воздал тебе достаточно почестей! - со злобой закричал он, обернувшись к Хаалиа. - Не стелился перед тобой, как стелились остальные! Что ж, надеюсь, тот, кого ты выбрал, не повторит моей ошибки и будет достаточно раболепен!
   Миреле содрогнулся, чувствуя, что это самое худшее, что можно было сделать.
   Хаалиа ничего не ответил и не изменился в лице.
   Заходившее солнце залило багряными отблесками его наряд, по-прежнему золотистый, но на этот раз не такой сверкающий, как прежде, и волосы, свободно рассыпавшиеся по спине.
   Ленардо выступил из толпы и, ничуть не смущаясь, взял Хаалиа под локоть.
   - Мы с Хаалиа друзья, - заявил он, нахально улыбаясь. - А друзья воздают друг другу почести, как без этого. Так что можешь не волноваться, твоё место не останется пустым.
   Хаалиа не возмутился и не попытался вырвать у него руку.
   - В ближайшее время я собираюсь устроить ужин, который наш дорогой Хаали почтит своим присутствием, - продолжал Ленардо, не побоявшись назвать его так, как называла одна только Светлейшая Госпожа. - Ведь так?
   - Так, - ответил Хаалиа.
   В этот момент многие, конечно, подумали, что их связывают любовные отношения, благодаря которым Ленардо и получил свою победу, но Миреле не хотел верить в это.
   Некоторое время он боролся с желанием догнать Андрене, но он не знал, что сказать ему, и не сделал этого.
   Когда толпа рассеялась, он вернулся в павильон и снова вытащил листы со своей пьесой, но, как и в прошлый раз, не смог заставить себя даже смотреть на её слова. Тогда он написал письмо Кайто, предложив ему как-нибудь прогуляться по улицам столицы. Ему довольно быстро принесли ответ, в котором Кайто соглашался, и Миреле отправился за разрешением к Алайе.
   Тот, как и сказал Юке, не выходил из павильона, однако Миреле позволили войти.
   Он застал учителя в комнате, наполненной клубами разноцветного дыма, с трубкой в руках и расслабленным выражением лица, живо напомнившим о Лай-ле.
   "Наверняка он так же, как и многие здесь, не выносит Ленардо, однако вынужден повиноваться высочайшему приказу, - подумал с тоской Миреле. - Неужели это судьба, которая ожидает каждого из нас?"
   - На кой тебе сдалась столица и, особенно, Нижний Город? - сварливо спросил Алайя, выдыхая сладкий дым в лицо Миреле. - Что ты там не видел?
   - Ничего, вообще-то, - справедливо заметил тот.
   Алайя отнял трубку от лица и посмотрел на него так, как будто увидел только что - или перепутал с кем-то другим.
   - Ладно, иди, - пожал плечами он. - Не пожалей только потом.
   - Мне слишком мало того, что я вижу здесь, - не выдержал Миреле. - Я не хочу верить, что это и есть - весь мир.
   - О, поверь мне, там ещё хуже, - усмехнулся Алайя. - Наш квартал весьма уютен и, при всех его недостатках, подходит для таких, как ты и я, потому что создан такими, как я и ты. Из "большого мира" ты вернёшься окончательно сломанным и опустошённым, с искалеченными душой и телом. Для человека, который творит искусство, необходим стеклянный колпак, даже если он начинает под ним задыхаться. Потому что без него он просто-напросто умрёт, раздавленный, как бабочка. Не сомневайся в том, что я говорю. В конце концов, когда-то я был весьма на тебя похож. Даже если теперь поверить в это сложно.
   Эти слова произвели на Миреле угнетающее впечатление, однако не заставили его отказаться от своего намерения.
   Он оставил бесполезные попытки продолжить репетиции и стал ждать того, что могло бы изменить его жизнь.
   В лучшую или худшую сторону, ему уже было всё равно.
   В выбранный для прогулки по столице день ему захотелось проделать весь путь пешком, не садясь в экипаж, и они с Кайто, который, разумеется, не мог выходить из квартала манрёсю на виду у всех, договорились встретиться уже на улицах Аста Энур.
   Миреле покинул квартал ранним утром, когда солнце едва забрезжило на безоблачно синем небе, и улицы города были покрыты лёгким золотистым флёром, сквозь который ясно просвечивали камни мостовых, крыши домов, стволы деревьев.
   Центральная часть столицы была почти пуста в этот ранний час, и ощущение собственного одиночества в огромном мире, похожем на безбрежный океан, было первым, что встретило Миреле за воротами квартала. Но это было не так уж плохо; после дней, наполненных самыми мрачными впечатлениями, он впервые испытывал чувство лёгкости и свободы, предвкушение чего-то волнующего и нового.
   Он не торопился идти, оглядываясь по сторонам и стараясь запомнить каждую деталь, прочувствовать каждый свой шаг по камням мостовой, изъеденным трещинами и отполированным колёсами экипажей.
   Он прошёлся по главной улице, на которой селились аристократы, не обладавшие привилегией располагаться в дворцовых павильонах, однако желавшие быть поближе к средоточию придворной жизни. Их дома были огромными, а вот сады, наоборот, казались небольшими и скудными - особенно в сравнении с просторами, к которым привык Миреле. Зато ограда и, особенно, ворота поражали вычурностью и экстравагантностью - судя по всему, соседи желали переплюнуть друг друга и соревновались во всём, начиная с "визитной карточки" дома.
   Миреле не удержался от ребяческой выходки - поздоровался за руку с каждым из каменных божеств и демонов, охранявших чужие ворота и отпугивавших незваных гостей.
   Привыкший к почитанию Хатори-Онто, он не боялся ни демонов, ни даже Подземного Мира с его мрачными пейзажами. Кто-то из актёров утверждал, что там должно быть так же весело, как и в квартале манрёсю, и это кощунственное заявление не вызывало у Миреле особого протеста.
   Пережив приступ игривости, вызванного новыми впечатлениями, он сделался мечтателен и тих, добравшись до того места, в котором они условились встретиться с Кайто.
   Это был мост, получивший, как водится, название Моста Влюблённых - то ли благодаря легенде, то ли потому, что здесь часто назначали встречи.
   Устроившись у его перил, Миреле довольно долго смотрел на быстрое течение воды, уносившей вдаль многочисленные золотистые и багряные листья, падавшие на поверхность реки. Это зрелище было новым для него - огромное озеро в квартале было красиво, но совершенно спокойно, и река с её вечным движением, с бурлением воды в водоворотах, с бесконечным плеском надолго привлекла его внимание.
   Потом он наблюдал за проходившими мимо людьми, устроившись в тени огромного клёна, который почти сливался цветом своих листьев с перилами моста, выкрашенными в ярко-алый.
   Город просыпался, и первыми его наполнили слуги, торопившиеся по господским делам - кто на базарную площадь Нижнего Города, а кто и в чужой дом, чтобы с утра пораньше передать любовную записку.
   Миреле полагал, что и сам похож на слугу в своём тёмно-коричневом, невзрачном одеянии, полы которого едва доходили ему до середины голени и открывали штаны, однако были всё-таки из шёлкового материала, что не позволяло заподозрить выходца из Нижнего Города. Вероятно, это и в самом деле было так, потому что внимания на него почти не обращали.
   Он увидел Кайто и тихо засмеялся, сам не зная, над чем - вероятно, сказывался всё тот же переизбыток впечатлений.
   Кайто был одет по-праздничному, в шёлковое синее одеяние, расшитое драконами; чёрный с золотом пояс говорил о статусе его семьи и придавал ему респектабельный и важный вид.
   - Ты нарядился так специально, чтобы разница между нами бросалась в глаза, и никто не мог заподозрить тебя в прогулке по городу с актёром, а видел только знатного господина и его невзрачного слугу? - усмехнулся Миреле, разглядывая его одежду. - Имей в виду, я не понесу над тобою зонтик.
   Он не стеснялся подтрунивать над Кайто, если представлялась такая возможность, и тот, казалось, совсем не возражал, хотя оба прекрасно сознавали разницу в своём статусе и ту пропасть, которая лежала между ними.
   Миреле - даже чаще, чем ему бы самому хотелось.
   - Вы, актёры, питаете удивительное безразличие к религии, - заметил Кайто без осуждения, а, скорее, с лёгкой насмешкой. - Если бы это было не так, ты бы знал, что сегодня один из праздников, когда храмы открыты для посещений. Я хочу вознести молитву, а это совершается в церемониальном одеянии. Так что не думай, что мне просто захотелось перед тобой покрасоваться!
   - Религия обещает тем, кто связался с актёрами, мучительные испытания в Подземном Мире, - пожал плечами Миреле. - Страшно представить, что она обещает самим актёрам, но полагаю, что ничего хорошего. Вот нам и приходится обходиться своими средствами - например, проникаться симпатией к Хатори-Онто. Раз уж другая компания на том свете нам всё равно не суждена.
   - Все нормальные люди боятся Хатори-Онто, ну или по крайней мере считают, что должны бояться. Кого же боитесь вы? - улыбнулся Кайто.
   - Вероятно, нормальных людей. - Миреле невесело усмехнулся, вспомнив слова Алайи.
   - Так ты меня боишься?
   - А ты нормален?
   Миреле говорил это в шутку, продолжая лёгкую дружескую перепалку, но Кайто внезапно посмотрел на него каким-то долгим непонятным взглядом.
   - Нет, - сказал он, всё так же улыбаясь.
   Миреле почему-то бросило в странную дрожь от этих слов.
   - Ну, мы пойдём? - спросил он, отвернувшись.
   Кайто, как и обещал, повёл его в один из храмов. Многие из актёров питали к Великой Богине, наградившей их званием порочных созданий, которые сбивают человека с истинного пути, лютую неприязнь, доходившую до ненависти, но Миреле не испытывал подобных чувств.
   Двери храма были открыты, в глубине его он мог видеть позолоченную статую Светлосияющей Аларес, мудрой и справедливой, и это зрелище вызывало в нём любопытство и лёгкую печаль. Все столичные храмы, посвящённые Великой Богине или какому-то из её воплощений, были богато украшены, заходить в них разрешалось лишь в особом одеянии, алтари были заставлены цветами.
   Это была религия, превозносящая красоту и роскошь.
   И странно было, что именно актёры, более чем кто-либо чувствительные к этим понятиям, оказались в ней на последнем месте...
   Миреле не имел ничего против того, что утверждалось в священных книгах, но, разумеется, не мог поклоняться Богине, которая объявляла его самого исчадием ада.
   "Если бы Хатори-Онто, наш покровитель, был не Владыкой Подземного Мира и воплощением зла, а всего лишь ещё одним воплощением Аларес, - думал Миреле с грустью. - Почему не может быть так?"
   Кайто потянул его на ступени храма, и он, вздрогнув, остановился.
   - Кажется, это ты сейчас позабыл постулаты своей религии, - сказал Миреле вполголоса. - Актёр не может переступать порог священной обители, никогда.
   - И впрямь, забыл, - задумчиво согласился Кайто. - А что случится, если ты нарушишь этот запрет? - Он посмотрел на Миреле с любопытством.
   - Гнев Великой Богини поразит меня, - пожал плечами тот. - Вероятно, меня на месте испепелит молния, когда я буду выходить из храма. Или что-то в таком же роде.
   - И ты в это веришь?
   - Проверять не хочется.
   - Но сегодня тот редкий день, когда в храм могут заходить все без разбора - мужчины и женщины, знатные господа и слуги. Может, воспользуемся? - смеялся Кайто. - А на обратном пути я выйду первым, чтобы, если что, молния ударила в меня. У меня на одежде изображены священные драконы, я верю, что они не позволят мне умереть. В крайнем случае, воскресну.
   Миреле посмотрел на него с тоской.
   - Не надо так шутить.
   - А я не шучу. Я, может, хочу выторговать для тебя хорошее перевоплощение. Для этого мне нужен ты. Я предъявлю тебя очам Великой Богини и скажу: ну-ка, посмотри на него и попробуй теперь сказать, что он исчадие ада. Эй, что с тобой?
   Миреле прикрыл глаза, полные слёз, рукой, как будто бы пряча лицо от солнца.
   - Пожалуйста, иди, - пробормотал он. - Я, правда, не хочу туда заходить.
   Кайто не стал больше спорить.
   Спустившись со ступеней, Миреле наблюдал за ним через открытые двери храма. Несмотря на все его слова, которые могли бы показаться довольно кощунственными, видно было, что Кайто очень почтительно относится к Великой Богине и даже, наверное, истово верует. Миреле видел это в том благоговении, с которым он опустился на колени, в тех движениях, с которыми Кайто зажигал молитвенные палочки, в его низких поклонах, во взгляде из-под полуприкрытых век, устремлённом на статую.
   "Я тоже буду любить Великую Богиню, раз её любишь ты", - пронеслось в голове Миреле.
   Он незаметно поклонился ей, чувствуя себя предателем по отношению ко всем актёрам. И всё же у него не было ощущения, что он поступает неправильно и плохо; он тосковал, это да, но сердце его трепетало от светлого чувства.
   Кайто вышел из храма, просветлённо улыбаясь.
   - Теперь можно и в Нижний Город, - решил он.
   Нижний Город был скопищем торговцев и простолюдинов; знатные господа не заглядывали туда без особой надобности, посылая слуг, но именно там жизнь била ключом, не останавливаясь ни на мгновение.
   После тихих улиц центральной части столицы Миреле в первый момент был оглушён скрипом повозок, криками зазывал, бранью и руганью торговцев с покупателями, мычанием коров, хлопаньем крыльев бесчисленных птиц, круживших над прилавками.
   Ему вдруг показалось: снова подступает к ушам тот звон, который он услышал однажды. С того дня прошло уже почти полтора года, и звон не повторялся, но Миреле слишком хорошо помнил своё жутковатое ощущение и боялся, что испытает его однажды снова. Каждый раз, когда у него закладывало уши, или звуки, наоборот, становились слишком чистыми и громкими, как одинокий крик птицы в безмолвном лесу, он бледнел, замирал и ожидал неизбежного, как выздоравливающий человек с испугом ожидает приступа болезни.
   Сейчас он совершенно уверился, что это и есть то самое, и остановился с искривившимся лицом.
   Ему понадобилось некоторое время, чтобы понять, что звуки появились не в его голове, а исходят извне - это был шум столицы, гомон толпы. Дыхание жизни в Нижнем Городе.
   - Не отставай, а то потеряешься! - крикнул ему Кайто, обернувшись. - Здесь тебя мигом затопчут, стоит зазеваться. Или, на крайний случай, обчистят до последней монеты, и даже одежду снимут, причём так ловко, что ты и не заметишь, что последние полчаса разгуливаешь по городу голым.
   - У актёров нет своих денег, - заметил Миреле. - То, что ты мне платишь, частично получает Алайя, остальное хранится у него же. Я могу использовать их, заказывая себе новые наряды, или ещё что-то, но я сроду не держал в руках больше горстки монет на карманные расходы, так что красть у меня нечего.
   - Тогда следи за одеждой! Если, конечно, твоей тайной целью не является предстать передо мной без неё.
   Кайто посмеивался.
   "Он так шутит или заигрывает со мной?" - растерянно подумал Миреле, чувствуя, как его лицо заливает краска.
   Проходивший мимо торговец, тащивший на себе весь свой товар в виде многочисленных птичьих клеток, толкнул его, и у Миреле снова зазвенело в ушах. Но на этот раз это было что-то другое, что-то странное, заставившее его встрепенуться, как будто бы он на миг вспомнил что-то чрезвычайно важное... вспомнил - и тут же позабыл снова.
   Он был вынужден схватиться за Кайто, чувствуя сильное головокружение.
   - Что с тобой? - озабоченно спросил тот, перехватив его руку и взяв его под локоть.
   - Ничего, - с трудом проговорил Миреле, прижимаясь к его плечу. - Так... я не ел со вчерашнего дня, совсем забыл позавтракать.
   Ему безумно хотелось разрыдаться, но он не знал причины. Разве что это непонятное: вспомнил и тут же снова позабыл... Или даже по-другому: нашёл и тут же потерял. И, вероятно, уже никогда не найдёт снова.
   Оставалось только хвататься за чужой локоть, как тогда, когда он держался за руку Кайто, который вёл его куда-то через темноту потайного хода, и радоваться мимолётному мгновению чужой, такой желанной близости.
   Вернувшись в центральную часть столицы, они пообедали в одном из заведений неподалёку от моста, где встретились. Они сидели на открытом воздухе, вновь окружённые тишиной, и листья, тихо шелестя над головой Миреле, падали ему на колени и под ноги. Где-то неподалёку продолжала свой быстрый, нескончаемый бег река.
   Кайто, у которого после трапезы неизменно улучшалось настроение, шутил с особенным остроумием. Миреле сидел, подперев голову рукой, и слова сливались для него с монотонным журчанием воды, но в то же время он отлично понимал значение каждой фразы и не мог бы сказать, будто слушал невнимательно.
   Подошло время возвращаться.
   Прежде чем расстаться с Миреле, Кайто выгреб из своей шёлковой котомки все монеты, которые там оставались, и ссыпал их в его рукав.
   - Не дури, - ответил тот. - Это я должен платить тебе за сегодняшнюю прогулку, а не наоборот.
   - Ты же сказал, что в жизни не держал в руках больше горстки монет, - пожал плечами Кайто. - Вот я и решил предоставить тебе такую возможность!
   - И что мне делать с этими деньгами?
   - Раздай как милостыню, когда в следующий раз пойдём в Нижний Город. Или вот, вариант получше! Проверти в них дырочку и повесь на шею, как талисман.
   Миреле вернулся в квартал, чувствуя себя совершенно больным и измученным, несмотря на то, что день, проведённый в столице, остался в его памяти как один из лучших дней в жизни.
   - Знаешь, там, снаружи, даже воздух другой, - поделился он с Юке, с трудом добравшись до постели. - Там дышится легко. И река... Алайя был прав, лучше не выходить за ворота. Но не потому, что снаружи ожидает что-то страшное, а потому что слишком тяжело возвращаться.
   - Может, попросишь своего приятеля, чтобы он забрал тебя отсюда? - предложил Юке. - Судя по тому, что ты рассказывал, денег он не считает... Наверное, это будет для него не так уж сложно.
   - Что ты! - ужаснулся Миреле. - Я лучше руку себе отрублю, чем попрошу его о чём-либо. Тем более, о таком. Мы же не любовники. Да и даже если бы были ими, я бы не посмел...
   Между тем, жизнь в квартале не только не улучшалась - наоборот.
   Ленардо, опьянённый собственным триумфом, теперь диктовал свои правила всем, и правила эти выражались в том, что никто не мог сказать против него и слова, зато он против остальных - хоть тысячу. Он приходил на репетиции не с целью репетировать, а ради того, чтобы найти очередную жертву - того, на кого он изольёт поток изощрённых насмешек, чью игру раскритикует направо и налево, и чьё "грязное бельё" перетряхнёт пбулично.
   Теперь, когда у него не осталось полноценного соперника, который не боялся ответить на его вызов, он как будто сорвался с цепи и не знал, на кого вылить скопившийся в нём яд.
   Но самое страшное в этом было то, что Миреле ясно видел: Ленардо претендует на место Алайи. Худшее и представить было сложно; в сравнении с ним прежний грозный учитель танцев представлялся чуть ли не воплощением душевного благородства.
   Мало кто, кроме поклонников Ленардо, разумеется, мог бы пожелать бы такого наставника, но никто не смел сказать ему и слова.
   - Если так будет продолжать и дальше, то при нашем молчаливом согласии он сделает со всеми нами что угодно, - взрывался Миреле наедине со своим соседом. - Почему, почему никто из нас не протестует? Ясное дело, что в одиночку никто не сможет пойти против него, но если бы мы объединились... Я не могу смотреть на эту трусливую покорность, на это бездействие, на это нежелание и пальцем пошевелить, чтобы защитить самих себя! Неужели никто не заглядывает дальше сегодняшнего дня, не видит, к чему всё это может привести? Да, я знаю, что этот протест, по видимости, бесполезен, что всё решают дамы во дворце, что власть Ленардо зависит от них... - Он утихал, бессильно опуская голову.
   Ни сил, ни желания продолжать свои репетиции у него по-прежнему не было. Иногда, при воспоминании о прогулке по улицам столицы, некоторая часть жизненных сил возвращалась к нему - в каком-то болезненном приступе вдохновения, как будто порыве свежего ветра в лицо. Но длилось это недолго, и он не успевал даже подняться с постели, чтобы доползти до столика с бумагами.
   Его последняя надежда была связана с господином Маньюсарьей, но Миреле и сам не слишком-то верил в его содействие, а когда он, не удержавшись, озвучил свои мысли Юке, тот только подтвердил его опасения.
   - О, господин Маньюсарья ничего никому не скажет, - усмехнулся он. - Точнее, может быть, и скажет, но об этом никто не узнает. Он разговаривает с каждым из нас наедине, и, надо думать, этот разговор всегда таков, что никто не побежит делиться им с соседом. Даже если от этого будет зависеть судьба всего квартала.
   В тот день, когда Ленардо устроил обещанный ужин, на него собрался весь квартал, включая самых неуступчивых его противников. Они стояли с хмурыми лицами, отводили взгляд, кривили губы, но молчали и ели то, что им предлагали. Миреле тоже пошёл, ненавидя себя за это и пытаясь найти ответ на вопрос: что заставляет человека идти на поводу обстоятельств, как бы ни противны эти обстоятельства для него были? Лень? Слабость? Власть толпы?
   Больше всего Миреле не хотел увидеть Хаалиа на этом вечере, но в то же время знал, что идёт именно затем, чтобы на него посмотреть.
   Хаалиа пришёл.
   Он был молчалив и спокоен, позволял Ленардо хватать его за руку, говорить от его имени, провозглашать тосты за его здоровье. Миреле был уверен, что в этой холодной отстранённости нет ни следа истинной покорности, ни, тем более, дружбы или любви, но остальные, судя по всему, воспринимали действия Хаалиа как свидетельство неоспоримого возвышения Ленардо.
   Когда на небе зажглись первые звёзды, Хаалиа молча поднялся из-за стола.
   Отблески разноцветных фонарей ложились на его красивое лицо светящимися цветными пятнами - зелёными, синими, пурпурными.
   - Покажи нам что-нибудь из своего репертуара, мой друг, - проговорил Ленардо, уже изрядно пьяный. Он сидел во главе стола, устроенного на открытом воздухе, расслабленно откинувшись на спинку кресла, и на столе перед ним беспорядочно валялись огрызки яблок, кости, куски недоеденного мяса.
   Когда на совершенно ясном небе неожиданно собрались тучи, Миреле пронзило отчаянной злой надеждой: сделай так, да сделай же так, чтобы сейчас в его голову попала молния, и его испепелило на месте!
   И молния, в самом деле, осветила небеса.
   Дождь хлынул как-то незаметно; Миреле обнаружил струйки, стекающие по щекам других актёров раньше, чем почувствовал их на своём собственном лице.
   Струйки были багряно-алыми, как кровь.
   Причёски были испорчены, дорогая одежда, промокнув, прилипала к телу.
   Бросив остатки пиршества, актёры попрятались по павильонам, и конец вечера оказался каким-то совершенно смазанным, как спектакль, оборванный во время кульминации по не зависящей от исполнителей причине. "Шутка" Хаалиа вызвала всеобщее подавленное настроение, но никто не обмолвился о ней и словом, как будто сговорившись обходить упорным молчанием не только выходки Ленардо, но и этот жутковатый фокус. Никто даже не был в точности уверен, что это именно Хаалиа вызвал кровавый дождь, но извечная привычка к сплетням на этот раз изменила обитателям квартала.
   Миреле, в числе прочих актёров, отправился домой, но произошедшее не давало ему покоя. Глубоко за полночь, так и не сумев заснуть, он поднялся с постели и вернулся к месту пиршества, как будто к пепелищу, на которое тянет несчастного погорельца.
   Там он встретил Ленардо, бесцельно бродившего по кварталу, и где-то в глубине души понял, что именно этого и ждал.
   - Потрясающе, - сказал тот, завидев своего единственного собеседника. - Это было потрясающе.
   Он ходил, шатаясь, и явно ещё до конца не протрезвел - а, может быть, и продолжил напиваться в одиночестве после того, как все гости разбежались. Лицо его было искажено в какой-то гримасе мучительного восторга и казалось по-настоящему страшным.
   - Вот это - настоящее искусство, - продолжил Ленардо, общаясь больше с самим собой, чем с Миреле. - Хотя я бы предпочёл, чтобы этот кровавый дождь не только потёк по лицам, но и разъел плоть, как кислота. До самого мяса! Я хотел бы испытать эту боль, я бы дорого за неё отдал!
   Он почти кричал, и голос его далеко разносился по совершенно пустому и тёмному кварталу.
   Актёры привыкли не спать по ночам, но сегодняшний день был, видимо, исключением из всех возможных правил.
   Миреле не мог заставить себя повернуться и уйти, как не смог бы, наверное, отвести взгляд от жуткого и завораживающего зрелища.
   Случившийся ливень продлился недолго, успев, тем не менее, наполнить воздух упоительной свежестью. Мокрые листья деревьев шелестели и блестели в лунном свете.
   - Я хочу сыграть для тебя кусок пьесы, - продолжил Ленардо. - Смотри.
   Он скинул с себя тяжёлый наряд и сделал это прямо там - исполнил партию, оказавшуюся невероятно лиричной и красивой, наполненной чувствами, любовью и страданием. Всем тем, что Ленардо, судя по его словам, так глубоко презирал в других актёрах и пьесах.
   И эта игра под открытым небом, исполняемая нетрезвым человеком для единственного зрителя, на которого он и не смотрел, оказалась настолько чудовищным криком боли, что Миреле содрогнулся.
   Закончив, Ленардо как будто опьянел ещё больше - с трудом сделав несколько шагов вперёд, он, не видя ничего перед собой, схватился за Миреле, но всё равно не смог удержаться на ногах, и они оба повалились в мокрую, блестящую в свете фонарей траву.
   - Самое главное - не расслабляться ни на мгновение, - бормотал Ленардо, уткнувшись лицом в подол одеяния Миреле. - Одно дело захватить власть, и совсем другое - её удержать! Замешкаешься, ослабишь хватку - и ты труп. Это единственный способ выжить. Ни на мгновение! Ни на одно! Никогда! Нужно всегда быть наготове... Рвать... Отбирать своё... Когти, зубы... Как прекрасен был этот кровавый дождь! Великая Богиня, Великая Богиня!
   Он вдруг начал стонать и плакать, как маленький ребёнок.
   Миреле, потрясённый происходящим, не мог заставить себя пошевелиться, и только гладил его негнущейся рукой по волосам.
   Ленардо, почувствовав эти прикосновения, начал выть, как раненое животное, однако не сделал попытки отстраниться.
   Насколько долго это продолжалось, Миреле сказать не мог; он как будто впал в какое-то забытье, сон наяву, в котором ощущение времени совершенно потерялось. Каждое движение давалось ему с невероятным трудом, но он продолжать делать то, что делал, зная, что не должен останавливаться.
   - Убирайся отсюда, - сказал Ленардо позже, когда, по всем признакам, над кварталом уже должен был забрезжить рассвет.
   Он сидел на мокрой траве, глядя прямо перед собой невидящим взглядом, и лицо его было искажено от ярости.
   "Он убьёт меня, - ясно понял Миреле. - Он точно убьёт меня за то, что я видел это".
   Тем не менее, он не жалел.
   Рассвет нахлынул как-то совершенно внезапно, когда Миреле в одиночестве возвращался к своему павильону. Он остановился посреди пустынной аллеи, глядя на розовеющее небо, на поднимающееся солнце и прижал руку к груди, не в силах ни объяснить, ни выразить то, что он чувствовал, и то, что теперь лежало на нём непосильной тяжестью.
   Всё-таки сумев добраться до дома, Миреле забрался в постель, дрожа от холода и стуча зубами. Засыпая, он думал о том, что может и не проснуться вовсе, но эта мысль его почти не пугала. Печалило только одно: что он не успел написать Кайто письмо, на случай если и в самом деле... но сил на то, чтобы добраться до столика с письменными принадлежностями, совершенно не было.
   Разбудил Миреле Юке, осторожно трясший его за плечи.
   - Слушай, - сказал он натянуто. - Я бы не стал тебя будить, но там в квартале творится такое... Не знаю, можно ли это пропускать.
   Миреле выбежал из дома и нашёл всех актёров собравшимися возле репетиционного павильона. Там, наверху, на недосягаемой высоте, между коньком крыши и толстой веткой дерева, был натянут канат, и на нём балансировал Ленардо, то и дело разражавшийся каким-то диким, сумасшедшим смехом.
   Актёры перешёптывались друг с другом, не в силах отвести от Ленардо взгляда. В толпе нарастал монотонный гул, в первое мгновение заставивший Миреле с ужасом заткнуть руками уши.
   Потом, когда первый приступ паники прошёл, он начал различать отдельные слова.
   - Он свалится, - сказал кто-то шёпотом.
   Этот шёпот был подхвачен, произнесённый более уверенными голосами. Сначала это было просто предположение, потом - констатация факта, и под конец актёров, наблюдавших за канатоходцем, охватило самое настоящее ликование, которое никто и не пытался особо сдерживать.
   - Падай! - закричал кто-то в полный голос. - Падай, ублюдок!
   Толпа подхватила этот крик, и поклонники Ленардо кричали точно так же, как и те, кто ненавидел его с самого начала.
   Миреле чувствовал себя, как в каком-то страшном сне, когда невозможно ни пошевелиться, ни закричать, в то время как приближается толпа демонов, готовых разорвать тебя на части.
   Внезапно он увидел в толпе господина Маньюсарью, и глаза его расширились от изумления: он был совершенно уверен в том, что главный наставник дворцовой труппы не появляется вот так, перед всеми.
   Но он заблуждался - тот стоял впереди в своём лиловом наряде, развеваемом ветром, и не узнать его белые волосы было невозможно.
   Никто, впрочем, не обращал на него внимания - все глядели на одного только Ленардо.
   Миреле, наоборот, не мог заставить себя на него смотреть, и поэтому не отрывал взгляда от господина Маньюсарьи.
   Тот совершал какие-то странные движения: прижимал руки к лицу и шептал что-то, как суфлёр, подсказывающий актёру забытые слова.
   - Спустите кто-нибудь собак с цепей! - вдруг закричал кто-то в порыве вдохновения, с просветлённым лицом. - Пусть полакомятся, когда он свалится!
   - Собаке - собачья смерть! - подхватили остальные.
   Господин Маньюсарья в восторге захлопал в ладоши, как ребёнок, чей каприз в точности выполнили добрые родители.
   После этого Миреле уже перестал различать отдельные слова, потонувшие во всеобщем гуле. Он никак не мог понять, происходит ли то, что происходит, на самом деле, или он всё-таки видит страшный сон. Под конец он перестал и видеть, и только отдельные картинки разрозненно вспыхивали перед его глазами: вот господин Маньюсарья, совершенно счастливый и удовлетворённый, схватил ближайших к нему актёров за руки. Вот манрёсю, выстроившиеся кольцом, танцевали вокруг павильона, как перед жертвенным алтарем. И над всем этим - Ленардо на канате, раскинувший руки, разражающийся безумным хохотом...
   Первым вниз полетел его веер.
   Потом он нелепо взмахнул руками; длинные цветные рукава взлетели в воздух, на миг заслоняя солнце.
   Где-то внизу уже разражались яростным лаем спущенные с цепей собаки.
   Миреле сумел каким-то чудом выбраться из толпы и, не чувствуя под собой ног, побежал прочь.
   Он пришёл в себя уже на полу своей комнаты.
   Едва соображая что-то, он подполз к столику с письменными принадлежностями и написал записку, которой, как был уверен прежде, не напишет никогда.
   "Пожалуйста, забери меня отсюда. Я не могу здесь больше находиться. Я боюсь, что схожу с ума".
   Движимый отчаянием, он сумел добраться до ворот, где дежурила дворцовая стража, и передал послание, чтобы его отнесли Кайто. Приученные ничему не удивляться, стражники не обращали ни малейшего внимания на шум, несущийся из квартала, и не проявляли даже обычного человеческого любопытства - не то что желания восстановить порядок. Как потом узнал Миреле, смерть актёра не считалась чем-то из ряда вон выходящим, и расследований по такому поводу не предпринимали. Убийства и избиения в квартале порой случались, но никто не обращал на это внимания - актёрам была предоставлена свобода самостоятельно решать возникающие в их сообществе проблемы.
   Вернувшись в павильон, Миреле вторично провалился в кошмарный сон - на этот раз самый настоящий.
   Он снова видел себя возле ворот, распахнутых настежь, и он был внутри квартала, но наружные и внутренние створки ворот почему-то поменялись местами, и он видел перед собой картины Подземного Мира - реки пламени, чёрные холмы, толпы гримасничающих демонов и Хатори-Онто, чьё жуткое лицо являло собой гримасу ничем не замутнённой, воинственной ярости.
   Была ночь, и в квартале не горело ни одного фонаря, но ворота и место перед ними были освещены необычно ярко.
   Миреле поглядел на тёмное небо: прямо над его головой висела неестественно огромная и блестяще-белая, как будто вырезанная из атласной бумаги, луна. Он бежал вперёд, и луна бежала вслед за ним, словно привязанная к нему невидимой нитью.
   Он пытался выбраться из квартала и кидался в распахнутые ворота, но каждый раз его отбрасывало обратно, и он падал в мокрую от кровавого дождя траву. Понимая всю тщетность своих попыток, он, тем не менее, упорно продолжал их, снова и снова разбиваясь о невидимую преграду.
   Рядом с воротами стоял господин Маньюсарья и громко, заливисто, счастливо хохотал.
   После очередной неудачной попытки Миреле выбраться за ворота, наставник дворцовой труппы развернул перед собой какой-то свиток и принялся читать его, то и дело заливаясь смехом.
   - Ох, я не могу! Ах, как смешно! А он-то ещё думает, что попал сюда по несправедливому стечению обстоятельств! - кричал господин Маньюсарья, хохоча и хлопая себя по бокам. А потом вдруг перестал смеяться и спросил серьёзным, проникновенным тоном: - Может, тоже хочешь почитать, Миреле? Вдруг здесь написано что-то, что поможет тебе найти ответ на все мучительные вопросы?
   Миреле знал, что в руках у него его предсмертная записка.
   - Зачем вы соблазняете меня сделать то, что сами же однажды запретили? - спросил он, силясь подняться их травы.
   - Зачем? Ну, я же такая противоречивая личность, ах-ха-ха! - господин Маньюсарья снова начал заливисто смеяться.
   И Миреле в ужасе почувствовал, что его собственная рука начинает тянуться к записке, не обращая внимания на приказы разума.
   - Нет, я не буду! - потрясённо закричал он, осыпая свою руку ударами и сражаясь с ней, как с врагом.
   Господин Маньюсарья хохотал.
   Свет игрушечной луны скользил по его длинным белым прядям, которые, казалось, жили отдельной от своего обладателя жизнью - сворачивались в клубки, как змеи, разворачивались, удлиняясь, а то и тянулись к Миреле, который в ужасе шарахался в сторону, видя в них нити, которые кукловод привязывает к кукле.
   - Тебе никогда, никогда-никогда отсюда не выбраться! - закричал наставник громовым голосом, и Миреле проснулся от этого крика.
   Но господин Маньюсарья никуда не делся - он по-прежнему был рядом с ним, сидел возле его постели и с насмешливой улыбкой читал рукопись пьесы, к которой Миреле не мог притронуться все несколько последних недель.
   Комната была залита золотистым утренним светом, свидетельствовавшим о том, что наступил новый день.
   Миреле чувствовал себя совершенно больным физически, но солнечный свет, казалось, несколько прояснил его разум, и чувство всепоглощающего ужаса, а также подступающего безумия исчезло.
   - Что, теперь ты считаешь меня воплощением зла, ах-ха-ха? - спросил господин Маньюсарья, не отрываясь от чтения.
   Постель была совершенно мокрой от пота, как будто ночью в комнате прошёл ливень, и Миреле, для чего-то продолжавшему кутаться в холодную простыню, казалось, что он лежит в луже.
   - Нет, - проговорил он. - Всё зло, которое есть - в нас, а вы - просто демон-подстрекатель.
   - Э, ну не стоит впадать в другую крайность и ценить меня так низко, - миролюбиво заметил господин Маньюсарья. - Я не так уж бессилен, как ты склонен полагать, отнюдь нет... Сказать по правде, я сильнее, чем кто-либо. И есть в этом дворце, да и во всём Астанисе, лишь один человек, который способен - и должен - мне противостоять. Но пока что он тратит свою жизнь на что угодно, кроме того, что является его главной целью - впрочем, именно так обычно и бывает. Но однажды он примет свою судьбу, о, всенепременно. А я подожду.
   - Вы ведь не обо мне говорите? - спросил Миреле со слабой усмешкой.
   Господин Маньюсарья всплеснул при этих словах руками, так что листы рукописи попадали на пол, и разразился гневной тирадой.
   - Ах-ха-ха, ну что за склонность человечьей натуры - вечно приписывать себе всё, в чём она может усмотреть пользу для своего тщеславия! До чего же вы самонадеянны, и насколько уверены, что мир крутится вокруг каждого из вас! Так что если кто-то что-то где-то о ком-то говорит, то это именно о вас; если какой-то герой чем-то напоминает вас, то автор непременно задался целью увековечить ваш портрет, и ничто другое его не волнует!
   Он продолжал ругаться, а Миреле всё-таки пришлось встать с постели, потому что он услышал, как кто-то зовёт его со двора.
   Это был посыльный, принесший ответ от Кайто.
   Миреле развернул записку дрожащими руками.
   "Если ты точно так решил, то собирай свои вещи, я пришлю экипаж, - писал Кайто. - Я устрою тебя в дальних покоях в доме... Сестра не возражает, если ты только не будешь попадаться ей на глаза слишком часто. Но, думаю, этого и не потребуется: у тебя будут свои комнаты, отдельный выход в сад, слуги принесут тебе всё, что пожелаешь. Ну и я, разумеется. Я тоже буду рядом".
   Письмо это выглядело, как приглашение в небесное королевство, что располагается где-то среди просторов звёздного океана.
   Миреле некоторое время перечитывал его снова и снова, не находя в себе сил поверить; солнечный свет лился на него, заставляя щуриться и прикрывать глаза рукой.
   Наконец, он опомнился и поспешил в дом собирать те немногие вещи, которые у него имелись.
   Господин Маньюсарья к тому времени уже ожидаемо исчез.
   Чтобы покинуть квартал на какое угодно время, актёр обязан был получить разрешение главного наставника, и Миреле отправился к Алайе, однако его павильон был пуст.
   Было только одно место, в котором прежде можно было застать учителя, и Миреле на негнущихся ногах подошёл к репетиционному павильону.
   Он ожидал увидеть страшную картину, но в квартале всё было по-прежнему; царила ясная осенняя погода, солнце ласково светило с безоблачного синего неба. О том, что произошло вчера, напоминал лишь обрывок цветной одежды, затерявшийся в густой, ещё не успевшей пожелтеть траве.
   Поглядев на него, Миреле содрогнулся.
   Алайя оказался внутри, в своём прежнем любимом кресле, как будто бы не было всех этих дней, которые он провёл, не выходя из своего павильона. Время утренней танцевальной репетиции закончилось, и теперь Алайя занимался повседневными делами - отдавал распоряжения, просматривал меню, подготовленное Толстяком, листал рукописи с текстами пьес.
   - Стоит оставить это место хоть ненадолго, как всё ожидаемо приходит в упадок, - скривился он, завидев Миреле. - Сколько времени мне теперь разгребать дела, которые вы наворотили, ума не приложу.
   Несмотря на раздражённую гримасу, выглядел он вполне удовлетворённым жизнью и даже посвежевшим. Как бы далеко ни заходило его пристрастие к наркотическому дыму, повторить судьбу Лай-ле ему явно не грозило; Миреле почувствовал себя смешным со своими прежними опасениями и предчувствием какой-то роковой опасности, которая сотрясёт квартал снизу доверху, обрушившись на него подобно лавине с гор.
   Впрочем, теперь это уже не должно было его волновать.
   - Я ухожу, - сказал он, протянув Алайе письмо Кайто.
   - Вернёшься, - категорично заявил тот.
   После прогулки по улицам столицы, которая оказалась далеко не столь ужасна, как предсказывал Алайя, а вовсе наоборот, доверие Миреле к его словам несколько упало. Куда большие опасения ему внушал страшный сон, увиденный накануне ночью, но и он не мог остановить его в попытке изменить свою судьбу.
   Прислонившись к стене, Миреле не удержался от того, чтобы посмотреть в окно - туда, где меньше суток назад развернулось жуткое представление, едва не доведшее его до сумасшествия.
   Алайя, казалось, понял его взгляд.
   - Всё всегда возвращается на круги своя, - заметил он, подписывая для Миреле разрешение покинуть дворцовый сад. - Нужно просто уметь вовремя переждать волнения. Думаешь, это первый раз, когда кто-то в квартале пытался взбаламутить воду? Что характерно, ни одна из этих попыток не была успешной.
   - Что случилось с Ленардо? - всё-таки заставил себя спросить Миреле, облизнув пересохшие губы.
   - То же, что случается со всеми бунтовщиками, - пожал плечами Алайя и тоже поглядел в окно. - Ты о нём больше не услышишь.
   Снаружи актёры усиленно пытались забыть произошедшее и сделать вид, что сегодня самый обычный день, ничем не отличающийся от предыдущих. Не было никакого каната, никакой безумной пляски во главе с господином Маньюсарьей, и, самое главное, никакого Ленардо. Никогда.
   Люди выглядели несколько смущёнными, но жизнь возвращалась в привычное русло - продолжались репетиции, в квартале усиленно обсуждалась свежая сплетня, на верёвке для белья сушилось чьё-то яркое шёлковое одеяние.
   Миреле не мог на него смотреть - каждое движение лёгкой ткани, развевавшейся на ветру, напоминало ему о том, как взметнулись рукава Ленардо перед тем, как он потерял равновесие на своём канате.
   Несколько часов спустя он дожидался у ворот экипажа, который должен был отвезти его в новую жизнь. Свою небольшую поклажу он держал в руках - состояла она из нескольких тёмных платьев, одного цветного, листов заброшенной рукописи и печальной куколки, переставшей быть марионеткой.
  

***

   Золотая осень, затянувшая неестественно надолго, закончилась на следующий день после того, как Миреле переехал к Кайто.
   Ветер буквально за несколько часов обтрепал все листья, которые днём раньше украшали деревья багряным убором, и голые ветви тянулись к серому небу, затянутому разорванными тучами. Сверху то и дело начинало накрапывать, но дождь так и не мог разразиться по-настоящему и, недолго постучав по крыше, бессильно затихал.
   Несмотря на холодную погоду, Миреле сидел, раскрыв окна и двери в сад; он прислушивался к завыванию ветра среди раскачивающихся деревьев, вглядывался в расстилавшийся перед ним унылый пейзаж.
   Весь первый день ушёл на обустройство. Вернее, Миреле, не обладавшему большим количеством вещей, обустраивать особо было нечего, но он сознательно старался растянуть время и придумывал себе побольше дел.
   Комнаты, в которых его поселил Кайто, были огромными и прохладными, обставленными дорогой мебелью из тёмного дерева. Миреле ходил по ним, как по дворцовым залам, вздрагивая от звука собственных шагов, нерешительно оглядываясь по сторонам и отшатываясь каждый раз, как он замечал собственное отражение в отполированном до блеска мраморном полу.
   В конце концов, он нашёл себе уютный уголок в меньшей из комнат, выходившей в сад. Разгородив её надвое семистворчатой ширмой, расписанной горными пейзажами, он перетащил к себе поближе все тяжёлые напольные вазы с цветами, а также небольшие горшки с растениями, таким образом, устроив себе подобие той обстановки, которой был окружён на протяжении многих лет в квартале манрёсю. Он также попросил сменить тяжёлые занавески из коричневого шёлка с золотым рисунком на что-то более светлое, и слуги, как и было обещано, подчинились его указаниям без единого слова.
   В первое мгновение Миреле был упоён этим чувством власти, но уже вскоре идеальная вышколенность слуг и их ровное почтение стали отпугивать его, как отпугивали высоченные потолки и зеркальные полы.
   Впрочем, слуги являлись исключительно по его требованию, а в остальное время были совершенно незаметны.
   Для Миреле настала та пора, которой он иногда отчаянно жаждал в квартале манрёсю - пора одиночества и совершенного спокойствия.
   В этой холодной комнате с дверями, раскрытыми в такой же холодный сад, он мог позабыть обо всём случившемся и излечить свой разум, как когда-то лечил тело, искалеченное побоями Ксае. Ещё в те времена жрица, поившая его отварами, заметила как-то раз, что холод - это одно из хороших лекарств для ран, как физических, так и душевных.
   Теперь Миреле мысленно соглашался с ней, заставляя ветер гулять по комнате и не закрывая дверей даже тогда, когда снаружи повалили первые в этом году хлопья снега.
   Кайто не приходил. Миреле ждал его каждый вечер, чинно устроившись у дверей с чашечкой чая и прислушиваясь к звукам, несущимся из коридора, но там неизменно царила тишина - ещё большая, чем в заснеженном саду. После полуночи Миреле вздыхал, отодвигал от себя остывший нетронутый чай, самостоятельно гасил все лампы и ложился в постель, крепко зажмуривая веки, чтобы по щекам не потекла непрошенная слеза.
   На пятый день, Кайто, наконец, появился и поглядел на преобразования Миреле с лёгким недоумением.
   - Что ты хочешь, я актёр, - ответил тот с кривой усмешкой на незаданный вопрос. - Я убежал из квартала, но не от собственной природы. У актёров своеобразный вкус.
   - Ну ладно, я же пообещал тебе, что всё будет, как ты захочешь, - заметил Кайто после недолгого молчания.
   "Я обременяю его, - подумал Миреле. - Я думал, он будет рад, что теперь мы поселились в одном доме, и он сможет беспрепятственно навещать меня, не опасаясь слухов, но это не так. Не зря же он пришёл только теперь, да и то, кажется, лишь из вежливости. Я так долго его ждал, но я ему не нужен..."
   - Не знаю, чем я смогу расплатиться с тобой за всё это, - пробормотал он, отвернувшись в сторону.
   - Теперь я просто не буду отдавать деньги за наши встречи, вот и всё! - Голос Кайто снова был весёлым. - И, кажется, даже останусь в выигрыше, потому что за вас, императорских манрёсю, требуют высокую плату. Это если ты не знал. - Он улыбнулся.
   - Твоя сестра была очень недовольна? - спросил Миреле, решив, что дело, быть может, в этом.
   - Сестре на меня плевать, - махнул рукой Кайто. - Для неё главное - чтобы я не создавал ей проблем. А основная моя проблема в том, что я до сих пор не могу найти себе жены, и в этом смысле такая пикантная сплетня, как моя предполагаемая связь с актёром, для меня даже полезна. Ты же знаешь, после того, как во дворце водворился Хаалиа, подобная любовь вошла в моду, и никто не станет особенно осуждать меня за скандальные отношения. А вот за скучную добродетельность, выражаемую в том, что у меня нет ни любовниц, ни любовников - станут, да ещё как.
   "Так ты используешь меня как прикрытие для своей излишне добродетельной репутации?" - промелькнуло в голове Миреле, и он замер.
   Кайто как будто почувствовал и положил руку ему на плечо.
   - Я перепугался, когда получил твоё письмо, - миролюбиво заметил он. - Что там у вас случилось?
   Миреле заставил себя рассказать, опуская мучительные для него подробности.
   Но Кайто, вопреки его предположению, ничуть не удивился.
   - Ты знаешь о том, что Кана, покровительница Ленардо, несколько дней тому назад была найдена мёртвой? - будничным тоном осведомился он.
   Миреле изумлённо вскинул голову.
   - Предполагают яд, - продолжил Кайто. - Притом тот яд, который изготовлен жрицами, и не может быть обнаружен в теле никем, кроме тех же жриц. Ты ведь помнишь, кто из врагинь Каны мог похвастаться своей особенной близостью со служительницами Богини? Госпожа Ирене спешно удалилась в провинцию будто бы с целью поправить здоровье, но это обычный предлог для прикрытия каких-нибудь делишек. Впрочем, доказать, разумеется, никто ничего не сможет.
   - И ты думаешь, что...
   - Ленардо, вероятнее всего, узнал о гибели своей покровительницы, что, означало для него потерю всякой власти, - предположил Кайто. - И сделал то, что сделал. А напоследок устроил из своей смерти очередное скандальное представление. По-моему, это вполне в его духе.
   - Я бы не был в этом столь уверен, - сказал Миреле, помолчав. - Возможно, он даже не успел ничего узнать.
   - Но ведь это было чистой воды самоубийство, - пожал плечами Кайто. - Разве станет кто-то убивать себя без повода? Тем более, когда он был на вершине собственного успеха.
   Миреле хотелось бы возразить, но он знал, что не сможет ничего доказать, и промолчал.
   Когда Кайто ушёл, он долго с тоской бродил по комнатам, не зная, чем себя занять.
   Непогода снаружи усилилась, и к вечеру сад был уже почти полностью занесён снегом - как, впрочем, и та часть покоев, которая находилась поблизости от распахнутых наружу дверей.
   Молчаливые слуги зашли, чтобы зажечь лампы, и комнаты осветились бледным золотистым светом, таким же холодным, как в одночасье наступившая зима.
   Уставший бесцельно ходить по залам, Миреле устроился в углу и наблюдал за тем, как ветер в саду безжалостно треплет обнажённые ветви деревьев.
   - Твоя прежняя мучительница мертва, - печально сказал он куколке, сидевшей у него на коленях. - Ты отомщён. Теперь ты счастлив?
   Марионетка грустно улыбалась и смотрела задумчивым взглядом куда-то вдаль.
   В домах у богатых аристократов не было принято расстилать постель прямо на полу. Огромная кровать из дорогой породы дерева могла бы вместить в себя, наверное, четверых, и, забираясь под тяжёлое парчовое покрывало, Миреле чувствовал себя крохотным, как ребёнок, впервые выбравшийся из своей комнатки в родительскую гостиную и поражённый её размерами.
   Слуги опускали над ним балдахин, и, засыпая, он неизменно лежал неподвижно, как в гробу. Ткань из прозрачного шёлка, окрашенного в нежные тона, чуть колыхалась над его головой, и изредка Миреле ощущал её прохладное прикосновение к своему лицу.
   Тогда он всё-таки дёргался и бормотал, будто бы в забытьи:
   - Пошли мне тепла, пошли мне хоть немного тепла...
   Но, несмотря на зверский холод, выстуживавший комнаты и его душу, он не закрывал распахнутые двери в сад даже в самые холодные и ветреные дни.
   К середине зимы Миреле окончательно освоился в доме Кайто и начал потихоньку выходить из своих покоев. Он располагался в восточном крыле дома почти в совершенном одиночестве, так что риск застать негостеприимную хозяйку дома был сведён к минимуму.
   Вдоль длинного, слабо освещённого коридора тянулась анфилада комнат, почти ничем не отличавшихся от устроенных для него покоев - таких же просторных, полупустых, отделанных тёмным деревом и голубовато-зелёным мрамором.
   Миреле набрёл на библиотеку, в которой, судя по всему, давно никто не появлялся, и предпочёл проводить своё время в ней. В квартале манрёсю имелось достаточное количество книг самой разной направленности, и Миреле был уверен в своей начитанности, но лишь оказавшись в этом зале, стены которого были скрыты за гигантскими полками, сверху донизу заставленными книгами, он осознал масштаб своей ошибки.
   Он раскрывал толстенные тома, покрытые слоем пыли и наполненные премудрыми знаниями об устройстве мира, секретах магических превращений, эфирной субстанции, наполняющей воздух, и сотворении человека из праха из-под стоп Великой Богини.
   Это было похоже на тайны жриц, которые оставались тайнами несмотря на то, что были запечатлены на страницах книг, потому что разгадать мистические формулы мог только человек такого же ума, как тот, кто создал их. Человек, взращённый среди холода и отстранённости, далёкий от суеты и мирских забот, закаливший своё сердце одиночеством и отточивший ум ежедневными упражнениями.
   Быть может, Миреле начинал походить на такого человека, потому что, несмотря на полнейшее непонимание магических формул, он ощущал трепет узнавания, глядя на страницы, покрытые тайными письменами.
   Однажды он решился спросить у Кайто об этих книгах.
   - Кто читал их прежде?
   Кайто отвёл глаза.
   - Кто-то, - ответил он после долгого молчания. - Кто-то, кого уже нет.
   Они виделись так же редко, как и раньше, а, может быть, даже ещё реже, но Миреле не смел ни на чём настаивать и молча задавливал в себе тоску.
   Он надеялся, что оказавшись в одиночестве, вдали от ежедневных забот и легкомысленных актёрских развлечений, он вновь обретёт утраченное вдохновение и сможет продолжить свою пьесу и свои репетиции, но этого не произошло. Листы рукописи лежали на столе нетронутыми, и ни единого нового диалога не приходило Миреле в голову - равно как и желания исполнить их на импровизированной сцене.
   Почти уверившись в том, что всё кончено, он решился показать своё творение Кайто.
   Они сидели друг напротив друга за низким столиком, в комнате Миреле, перед неизменно распахнутыми в сад дверьми.
   Ширма была отодвинута куда-то вбок, светильники не горели - был довольно пасмурный день, но ослепительная белизна сугробов, в которых утопал сад, делала пространство вокруг светлее.
   С бледного неба продолжал бесшумно и непрерывно падать снег.
   Прочитав один лист рукописи, Кайто откладывал его в сторону и, не меняя выражения лица, брался за другой.
   Миреле сидел напротив него, поражаясь собственному равнодушию.
   Он попросил принести цветочный чай, и слуги незамедлительно исполнили его указание. Комната, которую уже по праву можно было называть ледяной, до того она пропиталась зимней стужей, вдруг наполнилась ароматом весеннего цветения, и Миреле показалось, будто он видит - чувствует - как в ветвях деревьев продолжают струиться соки, несмотря на сонное покрывало зимы, сделавшее природу холодной и бесчувственной.
   - Что это за ягоды вон там? - спросил Миреле, глядя в сад. - Ярко-красные, они как пятна крови на белоснежном одеянии.
   Кайто не ответил.
   Тогда Миреле сходил в сад и, собственноручно оторвав ветку с багряной гроздью, принёс её в дом. Пока он устраивал веточку в одной из ваз, Кайто успел дочитать рукопись и теперь сидел неподвижно, глядя в последний лист.
   Миреле заметил это и решился завести разговор о пьесе.
   - Я писал всё это несколько лет, - сказал он. - Сначала была только одна героиня, притом происходившая из чужой книги, и я хотел исполнить её роль на сцене. Но потом у неё появилась противница, неизменная соперница, худший враг, злодейка... Я и не вспоминал о судьбе первоначальной героини, я писал их взаимодействие с врагиней, мне постоянно приходили в голову всё новые и новые сцены их столкновений, споров, поединков. Знаешь, до чего я додумался в последний год? Я решил, что "светлая" и "тёмная" героини - это одно и то же, что они - одно лицо, просто не догадываются об этом. Может быть, это такая разновидность психической болезни, не знаю... Только теперь мне вряд ли удастся осуществить свою задумку. Я сам не понимаю, в чём дело, но чего-то не хватает, чтобы я мог завершить свою пьесу. Видишь, как много у меня разрозненных кусков и диалогов, но у меня не получается связать их воедино, рассказать историю от начала и до конца. Я надеялся, что решение придёт ко мне однажды во время игры, я столько бился над этим, но похоже, что всё бесполезно.
   Рассказывая всё это, Миреле отчётливо ощущал, что разговаривает с пустотой.
   Кайто не слышал его слов, это было совершенно понятно по выражению его лица.
   "Ладно, что я его пытаю", - подумал он даже без особенного разочарования и налил себе очередную чашку чая.
   - Но Миреле, - заговорил вдруг Кайто ровным и в то же время растерянным тоном. - Это... это замечательно.
   Словечко "замечательно" было каким-то старомодным и провинциальным, совершенно не подходящим для того, чтобы выражать своё отношение к литературному произведению, и вряд ли означающим восторг. Вероятно, именно это несоответствие послужило причиной тому, что Миреле ощутил себя как-то странно, будто заснеженный куст на его глазах превратился в птицу, распахнувшую крылья и взлетевшую в небеса.
   Он поднёс расписанную цветами чашку к губам, вдохнул аромат, сделал глоток.
   И вдруг как-то запоздало ощутил, что перевернул чашку вверх дном и льёт кипяток прямо на себя.
   Он закричал и вскочил на ноги; фарфоровая чашка полетела на пол, разбившись вдребезги.
   Миреле дул на ошпаренную руку, но боль от ожога становилась всё сильнее, как будто бы на ладонь продолжал литься кипяток, на этот раз невидимый. Перестав кричать, Миреле повалился на пол, уставившись невидящим взглядом в потолок.
   Он не терял сознания, но в то же время чувствовал себя, как в каком-то забытьи, и слова "пришёл в себя" вполне подходили к тому ощущению, которое он испытал несколько мгновений спустя.
   Итак, когда он пришёл в себя, Кайто с перепуганным видом хлопотал над его рукой.
   - Вроде бы... ожог не такой уж сильный, разве нет? - осторожно заметил он.
   Миреле смотрел на него расширенными глазами и знал, что как бы он ни постарался, не сможет объяснить того, что почувствовал несколько мгновений назад, услышав простое и единственное слово.
   - Нет, - согласился он, поднимаясь на ноги. - Просто понимаешь... у меня чересчур чувствительная кожа. Так бывает, это большая проблема. Я бы даже сказал, болезнь.
   - И от прикосновений тебе тоже бывает больно?
   Миреле молчал, чтобы не протянуть ему дрожащую руку и не попросить проверить.
   Впрочем, этот эпизод не изменил ничего ни в их отношениях - Кайто приходил всё так же редко - ни в том, что Миреле больше не ощущал вдохновения к игре.
   По вечерам он либо сидел в библиотеке, либо приходил с книгой в комнату, не решаясь даже дотрагиваться до рукописи. Ожог на его руке зажил, оставив после себя лёгкий шрам, при взгляде на который Миреле охватывала непроизвольная дрожь.
   Так прошла зима, тянувшаяся невероятно долго, наполненная холодными, тоскливыми, одинокими вечерами. Единственным собеседником Миреле в те дни, когда Кайто забывал о нём, была лишь кукла, и он не стеснялся разговаривать с ней, как с живым человеком.
   - Ну вот, теперь никто больше не дёргает за веревочки, не манипулирует тобой, - сказал он ей однажды. - И ты стала неподвижна. Точнее, конечно, стал... Так или иначе, но ты целыми днями только наблюдаешь за тем, что происходит. Думаешь, так и надо?
   Он подошёл к постели, на которую сажал куклу каждое утро, заботливо расправляя длинные полы шёлкового одеяния.
   Испытав минутное колебание, от которого в груди у него похолодело, Миреле позвал слуг и попросил принести ему особого сорта нитки - длинные, шелковые и прочные.
   - Надеюсь, ты простишь меня за это, - с трудом проговорил Миреле, привязывая нити к рукам марионетки. - Но ты же актёр, ты создан им быть и не можешь стать ничем другим. Разве то, что кукла, которая создана для определённой цели, сидит целыми днями на постели, изображая из себя красивую картину, не более жалкое и печальное зрелище? Не нужно жалеть себя.
   Он дёрнул за верёвочку, сжав зубы, как от сильной боли.
   Рука куклы рывком поднялась вверх, а сама она неловко завалилась вперёд, так что длинные волосы упали на постель волнами тёмного шёлка.
   В печальном, красиво разрисованном личике Миреле читал горький упрёк.
   Превозмогая себя, он закончил то, что начал, привязав нити к локтям, коленям, лодыжкам и шее куклы. Теперь оставалось только научиться обращению с марионеткой, но Миреле не сомневался, что при должном старании у него всё получится как нельзя лучше.
   Тем более что времени для ежедневных упражнений у него было предостаточно.
   Довольно быстро наловчившись, Миреле заставил марионетку вскинуть руки, обернуться вокруг себя и совершить поклон.
   Тогда он позволил ей опуститься на пол и освободил нити, которые привязал к собственным пальцам.
   - Достаточно на сегодня, да?
   Он понимал, для чего устраивает это глупое представление, больше похожее на самоистязание, но от этого осознания было не легче.
   Опустившись на пол рядом с печальной куколкой, Миреле глядел в сад, тяжело дыша, как после самой мучительной из танцевальных репетиций. Теперь не хватало только Алайи, который обрушился бы на несчастного актёра со своей критикой, невзирая на усталость и измождённость последнего.
   Миреле подавил в себе желание закричать на своего игрушечного актёра, копируя поведение наставника, и вместо этого бережно прижал его к груди.
   - Прости, прости, прости, - шептал он, зажмурившись и чувствуя, как невыносимо жжёт в глазах. - Я же понимаю, как это больно. Но я ничего не могу с собой поделать. Я знаю то, чего не знаешь ты. Я знаю, что это правильно.
   Так он сидел и тяжело дышал, пока в саду не зажглись фонари, а на его душу не снизошло желанное спокойствие.
   Тогда он глубоко вздохнул, снова усаживая куколку рядом с собой перед открытыми в сад дверьми.
   - Знаешь, мне кажется, я придумал выход. Давай исполним что-нибудь красивое, - шепнул он ей, наклонившись. - Что-то, что понравится и тебе, и мне.
   С того дня Миреле возобновил репетиции, но на этот раз не один, а со своим маленьким актёром. Искусство управления марионеткой давалось ему удивительно легко, и точно так же легко тело вспоминало полузабытые движения танцев.
   Уроки Алайи не прошли даром, несмотря на то, что в последний раз Миреле был на танцевальной репетиции более двух лет назад.
   Он никогда не считал себя особенно искусным танцором, но голоса, диктовавшие ему монологи и диалоги для пьесы, похоже, раз и навсегда замолчали в его голове. Теперь нечто - его собственный невидимый кукловод - желало выразить себя без слов, при помощи танца, и Миреле не считал возможным сопротивляться. Он танцевал, одновременно заставляя танцевать игрушечную марионетку, и этот дуэт с бессловесной куклой доставлял ему большое, хотя и временами мучительное удовольствие.
   Однажды в разгар этой репетиции двери распахнулись, и на пороге комнаты появился Кайто.
   Миреле почувствовал себя так, как будто его застали обнажённым или даже хуже - во время любовного акта, но и остановиться он уже не мог.
   "Великая Богиня, Великая Богиня", - только и повторял он мысленно, стиснув зубы и опуская голову, чтобы занавесить лицо растрепавшимися волосами.
   Как ни странно, ни мучительные чувства, ни эти бессмысленные повторения одних и тех же слов ничуть не мешали ему продолжать танец, и тот, по необъяснимому ощущению Миреле, получался даже гораздо лучше, чем обычно.
   Ему удалось не только довести его до самого конца, не исказив ни одного движения, но и ничем не выдать своих эмоций.
   - Видишь... развлекаемся здесь, как можем, - с усмешкой проговорил Миреле, весь взмокший и дрожавший с ног до головы. Душу его переполняло ощущение какого-то чудовищного восторга, близкого к ужасу, как будто он только что избежал смертельной опасности, или перелетел через пропасть, или встретился с самим Хатори-Онто. Но он сумел говорить ровно и якобы даже равнодушно, и от этого лицемерия хотелось хохотать над самим собой, но на смех уже не было сил.
   Кайто улыбнулся, чуть растерянно.
   - Я рад, - проговорил он. - Я, правда, рад. Я уж боялся, что, забрав тебя из квартала, в некотором роде убил, как убивают бабочку, прикалывая её булавкой к шёлковой бумаге.
   - Ты не можешь меня убить, - тяжело выдохнул Миреле. - Ты же... специалист по бабочкам. Ты знаешь, что для них лучше. Философ-Бабочковед.
   Оба рассмеялись, но как-то натужно.
   - Я... - начал Кайто и не договорил.
   Взгляд его странно заблестел, и у Миреле, которому почудились слёзы в его глазах, подкосились ноги. Но, судя по всему, это была всего лишь иллюзия, вызванная освещением, потому что в следующее мгновение Кайто говорил весело и о каких-то пустяках.
   Когда он ушёл, Миреле повалился на постель и долгое время лежал в изнеможении, сжимая фарфоровую ручку своей куклы.
   - Мы с тобой... молодцы, - проговорил он, слабо улыбаясь.
   И на этот раз на неизменно печальном лице куклы ему почудилась ответная улыбка.
  

***

   - В следующем месяце день моего рождения, - сказал Кайто в начале весны.
   Миреле при этих словах побледнел: он решил, что услышит сейчас вопрос о собственном дне рождения, которого он, разумеется, не знал. Он ни разу не рассказывал Кайто ту часть своей биографии, которая была покрыта тёмной пеленой забвения - точнее, не говорил, что эта часть вообще существует. Почему-то ему совершенно не хотелось это делать; Кайто же прежде и не пытался ничего разузнать о его прошлом.
   Но оказалось, что он завёл этот разговор с другими целями.
   - Разумеется, мне придётся устроить празднование... И я подумал: чем приглашать других актёров, может быть, это ты выступишь перед гостями?
   - Я? - изумился Миреле. - Танцуя со своей марионеткой?
   - Ну да... Мне кажется, это очень красивый танец. И это будет твой подарок на день рождения мне. Видишь, я бессовестно выпрашиваю тот подарок, который хочу. Как некрасиво! Но мне плевать.
   - Единственный, который я могу тебе сделать, - улыбнулся Миреле.
   - Тот, который я хочу, - повторил Кайто.
   Миреле отвернулся, стараясь не выдать своих чувств. Если и были какие-то слова, которые могли бы безошибочно на него подействовать, то Кайто их нашёл. Впрочем, он, наверное, согласился бы и без них - возможность впервые за много лет показать кому-то плоды своих усилий сама по себе была волнующей.
   Он отдавал время репетициям с удвоенным усердием, и игрушечный актёр, казалось, чувствовал сжигающее его желание, с лёгкостью повинуясь каждому его движению.
   - А ты ещё сопротивлялся, - говорил Миреле кукле, падая в изнеможении и отпуская нити, привязанные к пальцам. - Говорил: не хочу, не буду... Теперь ты видишь, как я был прав?
   Тёмные глаза куклы, украшенные самыми настоящими длинными ресницами, смотрели хитро, с каким-то лукавым огоньком. Как будто она хотела сказать: ну-ну, это ещё кто тут сопротивлялся больше всех...
   - И ты ещё будешь отрицать, что отказывался быть актёром? - возмущённо кричал на неё Миреле. - Может, ещё скажешь, что это не ты тут делал невыразимо печальное выражение лица и смотрел на меня с таким горьким укором, так что сердце бы дрогнуло и у каменной статуи? Ты... ты манипулятор, вот ты кто. О да, а теперь ты ещё смеёшься надо мной. Что ты, прекрасно вижу. И так и слышу. Ты говоришь: кукловод - это не всегда тот, кто дёргает за ниточки...
   Превозмогая боль в совершенно изнеможённом теле, Миреле поднимал руку, заставляя куклу прикрывать лицо ладошкой и сотрясаться как будто бы в приступе хихиканья.
   Эти диалоги между кукловодом и марионеткой были весьма забавны, и Миреле даже подумывал о том, чтобы записать их, а потом исполнить, но всё это должно было быть потом.
   Пока что он отдавал все силы совершенствованию танца, публично преподносимого в подарок Кайто.
   Он сам придумал и заказал себе наряд: однотонное голубое одеяние, затканное узором из листьев и не слишком длинное, так, что оно открывало тёмно-фиолетовые штаны. Это было не совсем привычным одеянием для танцора, но Миреле считал, что так будет лучше: ему хотелось, чтобы видели каждое его движение.
   Это был не первый раз, когда он выступал для собрания знатных господ, но первый, когда они смотрели лишь на одного его, и подарок, который он делал Кайто, был в то же самое время подарком, который Кайто делал ему.
   В назначенный день он не пожелал, как предлагал Кайто, с самого начала находиться среди гостей и появился перед ними только в конце вечера.
   Виновник торжества объявил о нём при помощи пышных славословий, слышать которые Миреле было бы невыносимо, если бы он их только слышал - но он не слышал, потому что все звуки перекрывал вернувшийся звон в ушах. Впрочем, на этот раз Миреле не то что не испугался - он даже не возражал. Так было, в общем-то, лучше: не видеть ничего, кроме своей марионетки, не слышать ничего, кроме этого потустороннего эха, звука, доносившегося из другого мира. Не думать ни о чём, кроме Кайто.
   Впрочем, если бы Миреле взялся проследить собственные мысли, то он бы обнаружил, что ни одной, посвящённой конкретно Кайто, среди них на самом деле не было.
   Он отыграл своё представление с хладнокровием воина, ведущего смертельную битву. И в то же время он знал, что зрители должны видеть что-то другое: то, что он вкладывал в свой танец на протяжении всех недель, когда репетировал его.
   Закончив, он вышел в соседнюю комнату, едва ощущая под собою ноги.
   И в тот момент, когда он ещё не конца выпал из прострации, вызванной пребыванием в каком-то ином измерении, что-то дёрнуло его припасть ухом к тонкой стене и послушать, что о нём говорят.
   Это было ошибкой. Может быть, не роковой, но всё-таки очень серьёзной.
   - Я не понимаю, что может быть в голове у человека, который придумывает подобный танец? - жаловалась одна из дам. - Это же... это ужасно! Искусство должно радовать зрителей, должно приносить им хорошее настроение! Человек не должен чувствовать себя так, что ему хочется пойти и умереть, после того, как перед ним выступил актёр! В чём смысл такого надрыва, такой тоски? Я бы даже сказала, это преступление по отношению к зрителям, показывать им такое, и заставлять их испытывать подобные чувства! Ты прости меня, Кайто, но этот твой актёр...
   - В жизни и без того немало горестей, чтобы ещё переносить их на сцену! - возмущённо вторила первой госпоже другая. - Что он, простите, пытался показать? Что в мире всё настолько ужасно, и безмерно печально, и вскорости мы все всё равно умрём? С какой стати мы должны смотреть на это? Мы желаем видеть радость, веселье, истории, которые заканчиваются хорошо и заставляют нас улыбаться! И ещё эта кукла с печальным лицом... Б-р-р! Мне кажется, я теперь до конца жизни буду видеть её в ночных кошмарах! Кайто, неужели нельзя было позвать кого-то другого, кто сохранил бы нам хорошее настроение на остаток вечера?
   - Это не искусство, это публичное демонстрирование собственных ран, - согласилась третья дама. - Но какое нам дело до его ран? Заставить человека плакать - плёвое дело, вот заставьте его улыбнуться! Это задача посложнее.
   Миреле отшатнулся от стены, обливаясь ледяным потом. Мгновение спустя он осознал, что сжимает кулак с такой силой, как будто в руке у него острый нож, который он с удовольствием вонзил бы в чьё-то горло - весьма вероятно, что в своё собственное.
   Марионетка, всё ещё привязанная к его пальцам множеством нитей, сидела у него на плече, и, наверное, одно только это удержало Миреле от того, чтобы исполнить своё безумное желание. Задыхаясь от гнева, он заставил себя сделать несколько шагов вперёд, посадил куколку на стол и принялся дрожащими руками отвязывать нити.
   Потом двери распахнулись, и на пороге появился Кайто.
   Миреле не смотрел в его сторону, продолжая бороться с опутавшими его пальцы нитями, и только изо всех сил сжимал зубы, отчего выражение на его лице должно было быть совершенно зверским.
   - Миреле, я... - проговорил Кайто растерянно.
   Тот вдруг издал какой-то яростный вопль и, так и не сумев аккуратно отвязать нити, рывком их разорвал.
   Кукла, лишившись поддержки кукловода, нелепо повалилась на стол.
   Миреле зажал уши руками. Звон, утихавший ненадолго, вернулся с новой силой, но на этот раз это был не мелодичный потусторонний звук, а гром набата, от которого сотрясались стены, а пол был готов провалиться, разверзая пропасть в Подземный Мир.
   - Я... сейчас... умру, - сумел прохрипеть Миреле.
   И, наверное, это прозвучало убедительно, хотя никакого основания для смерти не было, и Кайто вполне бы мог перефразировать свою давнишнюю фразу: "Разве кто-то станет умирать без физической причины?"
   Но Кайто не стал вспоминать эти слова и, вместо этого, подскочил к Миреле, чтобы стиснуть его в объятиях.
   - Это моя вина, - проговорил он, прижимая его к себе так сильно, что у Миреле едва хватало воздуха, чтобы вдохнуть. - Я дурак. Это был прекрасный, прекрасный танец...
   Миреле чувствовал, как сильно колотится чужое сердце под несколькими слоями дорогой одежды, и если Кайто ещё мог врать или говорить свои слова из вежливости, то его сердце - не могло.
   Звон прекратился, и Миреле ощутил себя так, слово из него разом вынули все кости. Или, может быть, невидимый кукловод разорвал соединяющие их нити точно так же, как он сам поступил со своей марионеткой.
   Он обмяк и упал бы на пол, если бы Кайто его не поддержал.
   - Как же твои гости? - спросил Миреле некоторое время спустя, сидя в кресле с опущенной головой.
   - Да пусть катятся прямиком в Подземный Мир.
   Они перешли в дальнюю комнату, туда, куда звуки празднества уже не долетали. Гости, судя по всему, прекрасно веселились и без хозяина торжества, и они сидели в полном одиночестве, в тёмном зале, освещённом одной-единственной свечой.
   Злость Миреле прошла, и он ощущал только полнейшую опустошённость.
   - Я больше не смогу танцевать этот танец, - сказал он устало. - Не хочу.
   - А для меня?
   Что-то встрепенулось в груди Миреле от этих слов, и он приподнялся, опираясь рукой на подлокотник кресла.
   - Знаешь, в чём дело? - проговорил он через силу. - Дело не в том, что кому-то не понравился мой танец, и меня это оскорбило. Просто я кое-что понял в этот момент, то, о чём раньше имел лишь смутные догадки.
   Кайто смотрел на него, ожидая продолжения, и Миреле подошёл ближе.
   - Быть актёром - значит, выставлять свою душу напоказ, - сказал он. - Может быть, для остальных это значит что-то другое, но для меня - так, и я не могу иначе. Кто-то другой надевает на сцене маски, я же, наоборот, снимаю их. И это значит, что для меня невозможно занятие актёра, потому что я не могу вынести, когда мне плюют в душу, пусть даже это сделано ненамеренно. Но я не понимаю, зачем мне тогда дальше жить.
   Вздохнув, он сделал ещё шаг вперёд и опустился на пол рядом с креслом, в котором сидел Кайто.
   - Сколько лет я и сам занимался тем же самым, надевал маску за маской, делая вид, что так и надо, - вдруг проговорил Миреле с неожиданным ожесточением, так же неожиданно сменившимся глубокой тоской. - Но.... но в глубине души не понимаю, зачем всё это. Почему нельзя быть такими, какими бывают дети... искренними, настоящими. Всегда.
   Он устало закрыл глаза и положил голову Кайто на колени.
   - Но Миреле, - тихо возразил ему тот. - Дети тоже бывают весьма жестоки. И у детей свои правила игры.
   - Значит, я был открытым и ранимым ребёнком. - Миреле грустно усмехнулся. - Наверное. И хотел бы снова стать таким же, но тогда я, наверное, просто не выживу.
   Сквозь пелену дремоты, внезапно охватившую его, он ощущал чужие руки, осторожно прикоснувшиеся к его волосам, выпутавшие из них одну-единственную ярко-лиловую прядь и прижавшие её к губам.
   И ему чудились слова, которые в реальности, конечно, не были произнесены.
   - Отдыхай, отдыхай, моя прекрасная... бабочка. По крайней мере, у меня ты всегда найдёшь цветы, которые тебе нужны.
  

***

   Той ночью Миреле не спалось.
   Он лежал на постели, не укрываясь и отбросив в сторону балдахин - в комнате было слишком душно. Первые весенние дни ознаменовались необычайным теплом, и листья на деревьях распустились буквально за пару дней; в саду расцвели тюльпаны и ранние ирисы, яблони и вишни покрылись белоснежной кипенью.
   В квартале, должно быть, начиналась ежегодная весенняя уборка.
   Миреле вспомнил, что ровно два года тому назад он познакомился с Кайто.
   Весь вечер в саду парило. Первая весенняя гроза, принесшая облегчение, разразилась уже ночью - неожиданно и быстро. Миреле едва успел сообразить, что слышит первые удары капель о черепицу, как уже хлынул ливень, и сад оказался отделён от комнаты сплошной пеленой дождя.
   Поднявшись с постели, Миреле долго стоял возле раскрытых дверей, вдыхая воздух, от которого, казалось, разорвётся грудь.
   Потом он взял свечу и под звуки несмолкающего дождя вышел из комнат.
   Вероятно, если бы слуги увидели его в этот момент, то приняли бы за призрака - он босиком шёл по тёмному коридору, в светлой ночной одежде, с развевающимися распущёнными волосами. Но слуги слишком устали, подготавливая празднество, и теперь спали, как убитые.
   Миреле искал покои Кайто.
   Он знал, что они располагались где-то в западном крыле, там, где он никогда прежде не появлялся, но словно какой-то демон вёл его в эту ночь - или, может быть, дух весеннего дождя. Он был уверен в том, что сумеет найти нужные комнаты и не попадёт, вместо них, в покои хозяйки дома.
   И так была велика эта ни на чём не основанная уверенность, что она, и в самом деле, сбылась.
   Пару раз Миреле открывал двери и оказывался в пустых комнатах, но на третий раз ему повезло, и он понял, что нашёл то, что искал, ещё раньше, чем увидел Кайто - до того знакомой показалась ему комната.
   Она была исполнена в нежных лазурных тонах, сейчас, в темноте, приглушённо-мягких, и обставлена мебелью из светлого дерева - изящная спальня, свидетельствовавшая о тонком вкусе её хозяина; Миреле казалось, что он знал, что она будет именно такой ещё задолго до того, как переступил через порог.
   Свеча уже не требовалась, так как дождь закончился, и луна светила прямо в комнату, расположившись прямо над широким, во всю стену окном. Миреле задул огонёк, поставил подсвечник на пол и бесшумно подошёл к постели.
   Кайто лежал в такой же позе, как он сам некоторое время тому назад - на спине, положив руки под голову, ничем не укрываясь. Ворот его ночного шёлкового халата был распахнут - так дёргают ткань, когда становится невыносимо душно и тяжело дышать. Каштановые волосы с рыжеватым отливом, чуть более светлые, чем у самого Миреле, рассыпались по подушке, лицо, несмотря на то, что Кайто спал, было сосредоточенным, как будто он заснул в тяжких раздумьях, от которых не смог избавиться даже во сне.
   Миреле смотрел на него, смиренно сцепив перед собою руки - в такой позе обычные люди стояли перед статуей Великой Богини.
   Вдруг Кайто, не пошевелившись, как обычно шевелятся пи пробуждении, открыл глаза. На мгновение в них проскользнул испуг, но он ничего не сказал и даже не попытался приподняться.
   Последние несколько шагов, отделявшие его от постели, Миреле делал, чувствуя себя невесомым - как будто он ступал по пелерине облаков. Бесшумно опустившись на матрас, он вслепую нащупал руку Кайто - нашёл её среди измятых покрывал, легко коснулся, погладил и стиснул, переплетая свои пальцы с чужими.
   Миреле смотрел, не отрываясь, в лицо Кайто и видел собственное отражение в его глазах - голодный, отчаявшийся взгляд, исполненный мольбы и молитвы одновременно.
   Время стало тянуться невыносимо долго; каждый удар сердца, отмерявший его, длился, казалось, по несколько часов.
   Потом Кайто мягко отвёл руку Миреле в сторону и высвободил из неё свою.
   - Я... я помогу тебе найти дорогу обратно, - сказал он чуть дрогнувшим голосом.
   Миреле закрыл глаза.
   Чуть позже, вернувшись в свою комнату, он опустился на пол, прислонившись головой к стене, и долго сидел в такой позе, не в силах ни шевелиться, ни думать о чём-либо. В распахнутые двери врывался свежий, напоенный дождём ветер, но теперь уже невозможно было надеяться, будто он принесёт облегчение.
   Наконец, Миреле тяжело вздохнул, поднялся на ноги и, сбросив ночной халат, стал переодеваться.
   Принятое решение было мучительным, но давало хоть какие-то силы жить дальше.
   Облачившись в привычную одежду, он взял на руки куклу, всё ещё опутанную разорванными нитями, и прижал её к груди.
   - Мы уйдём сегодня отсюда, - сказал Миреле монотонным голосом. - И никогда не вернёмся. Я не вижу другого выхода. После того, что я сделал.
   Он решил не брать с собой никаких вещей, кроме куклы, и, посадив марионетку на плечо, бесшумно вышел в сад, уже начинавший светлеть в предрассветных сумерках.
   За всю зиму он ни разу не покинул территории усадьбы, как раньше ни разу не покидал своего квартала.
   Но теперь, по счастью, ему не требовалось просить у кого-то разрешение, чтобы уйти.
   Он шёл по улицам Аста Энур наугад, никуда не глядя - впрочем, у него и не было цели попасть куда-то. Но постепенно, когда столицу начал заливать золотистый солнечный свет, Миреле начал узнавать знакомые места - уж слишком сильными были впечатления того единственного дня, когда они с Кайто бродили по городу, и слишком резко врезались они в его опустошённую память, не богатую на яркие события.
   Миреле отвернулся, чтобы не видеть Мост Влюблённых, занесённый белоснежными яблоневыми лепестками вместо осенних листьев.
   Он решил прогуляться в Нижний Город - риск, что мучительный звон в ушах и боли, связанные с ними, вернутся, возрастал именно там, но теперь Миреле, пожалуй что, даже желал этого. Он бы, наверное, был не против, чтобы это нечто, звеневшее или гремевшее внутри него, наконец, дошло до своего предела, лишив его жизни. Ну, или чтобы какой-нибудь карманник в Нижнем Городе, ищущий монет, которых у него никогда не имелось, полоснул ему по горлу тонким лезвием, так или иначе положив конец всем мучениям.
   Нижний Город не спал с самого раннего утра.
   Миреле был привычно оглушён, не зная, что больше послужило тому причиной - звуки жизни или ожидаемый звон в ушах. Не пытаясь в этом разобраться, он побрёл по узким кривым улочкам, придерживаясь рукой за стены зданий, как слепой или тяжелобольной человек.
   Один раз он склонился так низко, что из рукава его что-то выпало и осталось лежать, сиротливо белея посреди дороги. Миреле хотел было пойти дальше, но в последний момент что-то всё-таки заставило его вернуться и подобрать упавшее - это была его предсмертная записка, которую он продолжал носить с собой.
   Несколько мгновений Миреле глядел на неё, думая, не стоит ли развернуть бумагу и прочитать? Теперь, казалось, было уже абсолютно всё равно.
   Но он ощущал, что сделанный однажды запрет был вбит ему в голову довольно крепко, на уровне инстинкта. Нарушить его означало примерно то же самое, что попытаться покончить с собой во второй раз, а этого Миреле не хотел делать, несмотря ни на что.
   Спрятав записку обратно, он продолжил свой бесцельный путь.
   Кто-то сунул ему в руки несколько монет - очевидно, в своём теперешнем состоянии Миреле походил на одного из калек, что водились в Нижнем Городе в огромном количестве и зарабатывали на жизнь, выклянчивая подаяние.
   Миреле не стал прятать деньги, желая привлечь внимание грабителей. Но, как это всегда и случается, они не видели того, что было намеренно выставлено напоказ, и он продолжал брести по улицам, не замеченный и не тронутый никем.
   Он очнулся лишь тогда, когда монотонный гул, сопровождавший его, неожиданно прекратился, и в измученные уши влилась тишина, очищающая и прохладная, как первый снег.
   Изумлённый, Миреле поднял голову и обнаружил, что находится на площади посреди толпы.
   Толпа окружала человека в поношенном светлом одеянии, лицо которого показалось Миреле смутно знакомым.
   Он напряжённо вглядывался в это лицо, в тёмно-синие глаза, окружённые тенями, пытаясь понять, где он мог видеть этого мужчину, и почему запомнил его, как вдруг тишину прорезал голос. Он не был мелодичным - скорее, просто очень мягким - но казалось, что звуки плывут по воздуху, как по волнам.
   И Миреле купался в этих звуках, как измученный телесно человек купается в водах целительного источника, смывающих с него боль, усталость и измождение.
   Прошло ещё некоторое время, прежде чем Миреле начал осознавать смысл произносимых слов.
   - ...самое большое страдание человеку приносит отсутствие любви, - говорил мужчина, печально улыбаясь. - Осознать своё желание - это первый шаг на пути к выздоровлению. Но потом не следует делать ошибку, полагая, будто бы любовь можно и нужно искать в другом человеке. Любовь - это божественный свет, который так же, как и солнечный, разлит повсюду. В любом месте, в любое время дня можно остановиться, закрыть глаза и глубоко вдохнуть, чувствуя, как этот свет проникает внутрь и преображает душу. Иногда ему, как и солнечным лучам, слишком трудно прорваться сквозь пелену облаков. Но если однажды, когда ваше сознание будет ясным, как весенний полдень, вы поднимаете голову и устремитесь навстречу свету, то сможете почувствовать, как невидимый цветок, скрытый внутри вас, пробуждается и раскрывает трепещущие лепестки. Позже, когда вы вновь позволите мрачным чувствам овладеть вами, этот бутон закроется, как цветы опускают венчики, когда солнце скрывается за горизонтом. Но придёт день, когда этот цветок будет цвести вечно, и тогда красота и благоухание всех земных цветов не сравнятся с ним.
   Миреле закрыл глаза, чувствуя, как овевающий его лицо прохладный ветер приносит издалека запахи пекущегося хлеба, свежей краски, цветущей вишни.
   Ему хотелось плакать от облегчения, но он не мог.
   Приходилось улыбаться, и он впервые подумал, что ощущения от улыбки и от тихих слёз поразительно похожи.
   Человек, тем временем, закончил говорить, и люди начали подходить к нему, выстраиваясь в очередь. Миреле тоже пристроился в её конец, сам не зная, зачем следует примеру остальных. Собравшиеся задавали мужчине какие-то личные вопросы, и тот, наклоняясь, шептал ответ им на ухо, но Миреле не знал, что спрашивать.
   Тем не менее, он отстоял очередь и оказался лицом к лицу с человеком, чьи черты по-прежнему казались ему невыносимо знакомыми. Миреле даже подумал, что, быть может, они знали друг друга прежде, в той части его жизни, о которой он ничего не помнил.
   Остальные желающие поговорить с мужчиной стояли в стороне, не переругиваясь и не пытаясь торопить других, что казалось довольно удивительным.
   Подняв голову, Миреле вгляделся в лицо человека, стоявшего напротив.
   Тот приветливо улыбался. Ветер развевал его светло-каштановые волосы, часть из которых была распущена, а часть - заплетена в простую, не украшенную ничем косу. Наряд - чистое, однако в нескольких местах залатанное одеяние - вблизи оказался ещё более поношенным, чем выглядел со стороны, но, тем не менее, мужчина не производил впечатление бедняка.
   Миреле пытался подобрать слова, чтобы извиниться и объяснить, что, в общем-то, он не собирался задавать никаких вопросов, но в этот момент мужчина заговорил сам.
   - Где вы живёте? - спросил он, казалось, с искренним интересом. - У вас дорогое, хотя и тёмное одеяние, слуги таких не носят. Я и сам родился в богатой семье, так что немного разбираюсь в таких вещах. Простите, если мой вопрос неуместен, и, если не хочется, не отвечайте, но я был очень рад, впервые увидев здесь человека из знатного семейства.
   Миреле смутился.
   - Я... не совсем то, что вы думаете, - ответил он, поколебавшись. - Я актёр. Императорский манрёсю, поэтому такая одежда.
   Он боялся увидеть осуждение в тёмно-синих глазах мужчины, но его лицо, наоборот, просветлело.
   - О, так вы живёте во дворце? И, наверное, знаете Хаалиа?
   У Миреле в груди похолодело.
   - Да, - кивнул он. - То есть... я видел его. Несколько раз.
   - Какой он? Всё такой же, как прежде? - продолжал расспрашивать мужчина. - Покровительствует актёрам? Мы с ним очень давно не виделись, поэтому я рад услышать о нём хоть слово. - Улыбка не погасла на его лице, но стала более задумчивой. - Ах да, я же не сказал вам. Хаалиа - мой брат.
   Если бы у Миреле в руках были какие-то вещи, то они, несомненно, в то же мгновение полетели бы на землю - кукле повезло, что он положил её за пазуху.
   - Великая Богиня! - вырвалось у него. - Так вот в чём дело! Вы похожи, вы удивительно похожи... А я-то никак не мог понять, где видел вас...
   Брат Хаалиа только улыбнулся и, внезапно взяв обе руки Миреле в свои, ласково их сжал.
   От его взгляда теплело в сердце.
   Миреле отошёл в сторонку, чтобы не мешать остальным.
   - Кто это? - спросил он тихонько у одной из женщин. - Как зовут этого человека?
   - Энсаро, - ответила та с тихой гордостью, как будто это имя значило для неё что-то особенное. - Энсаро, который говорит с нами от лица Милосердного.
   - От лица Милосердного, - повторил Миреле, глядя на Энсаро, продолжавшего напутствовать и ободрять подходивших к нему бедняков.
   Он не вполне понимал значение этих слов, равно как не знал, кто такой Милосердный, однако не стал задавать других вопросов.
   Перед тем, как покинуть площадь, он обернулся в последний раз и успел получить на прощание ещё одну улыбку Энсаро, который, казалось, замечал абсолютно всех и каждого, несмотря на количество собравшихся людей.
   "Так у Хаалиа есть брат, - думал Миреле с каким-то странным волнением, сам не понимая, почему это известие имело для него такое значение - Как хорошо!"
   Он чувствовал себя счастливым и беззаботным, как будто все проблемы разом перестали существовать. Да и не было у него, в общем-то, никаких проблем.
   Он проделал долгий обратный путь, на этот раз наслаждаясь окружающими пейзажами, которые, воистину, были великолепны. Всё цвело и пахло, и усыпанные цветами деревья преображали даже неприглядные улочки Нижнего Города, а уж о центральной части столицы с её многочисленными мостами и пагодами и говорить было нечего.
   Миреле вернулся в дом Кайто. По счастью, неприметная калитка, через которую он вышел на улицу, была всё ещё открыта, и он смог пробраться обратно.
   В своих комнатах он обнаружил Кайто. Тот стоял, не шевелясь, и глядел на брошенное рядом с постелью ночное одеяние.
   - Миреле! - вскрикнул он, обернувшись на звук шагов. - Я боялся, что ты уйдёшь от меня.
   - Я и ухожу, - ответил Миреле, закрыв глаза и прислонившись к притолоке. - Но не от тебя.
   В это время суток солнце стояло над другой частью усадьбы, и возле открытых дверей царила тень, но несколько солнечных лучей всё-таки падало на ступеньки, ведущие в сад, и Миреле очень хорошо ощущал их лёгкие прикосновения к своей щеке.
   Где-то очень близко от него пели птицы.
   - А куда? - спросил Кайто после долгого молчания.
   - Домой, - ответил Миреле, не открывая глаз. - Кажется, ко мне вернулись силы и желание продолжать делать то, что я делал раньше. Ну, и пробовать что-то новое. Я почему-то уверен, что на этот раз у меня всё получится лучше, чем прежде.
   - Вот как. - Голос Кайто казался настороженным. - И... почему, если позволишь спросить? Я имею в виду, вчера ты выглядел расстроенным.
   Миреле улыбнулся.
   - Просто я больше не буду себя сдерживать.
   - Сдерживать?
   - Мои чувства.
   Если бы Кайто задал уточняющий вопрос, то Миреле бы на него ответил, но он ничего не спросил.
   Так и не дождавшись никакой реакции, Миреле отошёл от двери и, порывшись в ящиках письменного стола, достал из него многочисленные листы своей рукописи.
   - У меня такое ощущение, что ещё рано петь над ними похоронную песню, - пробормотал он, глядя на исписанные страницы. - Надо же! А я был уверен, что всё кончено. Ладно, посмотрим, куда это можно будет пристроить. Не пропадать же столькому добру...
   Ему было беспричинно весело.
   Скатав листы в несколько свитков, он перевязал их лентами и повесил эту самодельную конструкцию к себе на плечо, отчего стал походить наружностью на студента, посещающего занятия в академии.
   Освободив руки, Миреле окончательно отвязал обрывки нитей, всё ещё болтавшиеся на конечностях его куклы, и, перехватив её поудобнее, спустился в сад. Кайто вышел на порог дверей, чтобы проводить его, однако дальше не пошёл.
   Миреле хотел было покинуть усадьбу, не прощаясь - ему казалось, что в этом нет нужды - однако на полдороге вдруг передумал и обернулся.
   Кайто всё ещё стоял у дверей.
   - Пока, Кайто, - сказал Миреле и, взяв в ладонь кукольную ручку, заставил марионетку помахать на прощание.
   Голос Кайто настиг его уже у самой калитки, когда он отодвинул яблоневую ветку, склонившуюся вниз под тяжестью соцветий, осыпав самого себя ворохом лепестков.
   - Миреле! Так я смогу к тебе приходить?
   - Конечно. Я же сказал, что ухожу не от тебя, - ответил Миреле, не оборачиваясь. И чуть усмехнулся. - Да, можешь не предлагать мне помощь в нахождении дороги. Думаю, что я вполне справлюсь и сам. У меня неплохая память. Правда-правда.
   - Правда-правда, - повторил он тоненьким весёлым голоском за свою куклу.
   И, постояв немного у ворот, захлопнул калитку за собой.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"